Книгу можно купить в : Biblion.Ru 41р.

Оцените этот текст:

Милорад Павич. Внутренняя сторона ветра

--------------------------------------------------------------- С-П. Издательство "Азбука", 1999 ISBN 5-267-00001-9 Оригинал этого документа расположен на сайте "Общий Текст" (TextShare) OCR: Проект "Общий Текст"("TextShare") http://textshare.da.ru---------------------------------------------------------------

Роман о Геро и Леандре

Милорад Павич родился в 1929 году в Белграде. Сербский поэт. прозаик,филолог, историк. Рано выучил французский, английский, немецкий и русский.Свой первый рассказ опубликовал по-французски, а в 1947 году издал сербскуювариацию на тему пушкинской "Полтавы". В 1949--1953 годах учился нафилософском факультете, с 1954 года работал в газетах, писал о сербскойпоэзии, переводил стихи с французского и немецкого, служил в армии,переложил на сербский "Евгения Онегина". Автор научных монографий,нескольких поэтических и прозаических сборников ("Железный занавес". 1973;"Кони Святого Марка", 1976: "Русская борзая", 1979: "Новые белградскиерассказы", 1981). четырех романов ("Хазарский словарь", 1984; "Пейзаж,нарисованный чаем". 1988; "Внутренняя сторона ветра". 1991: "Последняялюбовь в Константинополе". 1994), а также пьесы ("Вечность и еще один день",1993). Роман "Хазарский словарь" стал мировым бестселлером. С "серьезной"литературой такое случается не столь часто. Произведения переведены болеечем на сорок языков. По-русски выходили рассказы в сборнике "Набросоксценария со счастливым концом" (М., 1984), романы "Хазарский словарь"("Иностранная литература", 1991, No3) и "Пейзаж, нарисованный чаем"("Согласие", 1991, No6--7). пьеса "Вечность и еще один день" ("Иностраннаялитература". 1995. No7). Профессор университетов в Белграде и Нови-Саде, член Сербской Академиинаук и искусств.

ЛЕАНДР

Он был половиной чего-то. Сильной, красивой и даровитой половинойчего-то, что, возможно, было еще сильнее, крупнее и красивее его. Итак, онбыл волшебной половиной чего-то величественного и непостижимого. А она быласовершенным целым. Небольшим, неопределившимся, не очень сильным илигармоничным целым, но целым.

1

-- У будущего есть одно большое достоинство: оно всегда выглядит вреальности не так, как себе его представляешь, -- говорил отец Леандру. В то время Леандр был еще не вполне сложившимся юношей, он все еще незнал грамоты, но был красив. Леандром его пока никто не называл, это пришлопозже, а мать заплела его волосы, как плетут голландское кружево, чтобы вдороге не нужно было причесываться. Провожая его, отец сказал: -- У него такая красивая, длинная шея, как у лебедя; не дай Бог отсабли погибнет. И Леандр запомнил эти слова на всю жизнь. В роду Чихоричей все, кромеотца Леанд-ра, из поколения в поколение были строителями, кузнецами ипасечниками. Чихоричи осели на Дунае под Белградом, переселившись изГерцеговины, из того края, где пению в церкви учат раньше, чем азбуке, иоткуда воды стекают в два разных моря: с одного ската крыши дождь сливаетсяна запад -- в Неретву и затем в Адриатику, а с другого на восток -- черезДрину в Саву и Дунай и попадает в Черное море. Только отец Леандра пошел нев свою породу -- о том, чтобы строить, не хотел и слышать. -- Стоит оказаться в Вене или в Будиме, среди всех этих домов, которыетеперь понастроили, себя не помню и, только выйдя на берег Дуная, где щукаглупее всего в феврале, понимаю, где я и кто я. Однако Чихоричи ничего не знали о том, где проводит время и чемзанимается их отец, чем кормится их семья. Он говорил им только, что живетблагодаря воде и смерти, потому что живут всегда благодаря смерти. Идействительно, отец Леандра приходил домой поздно, весь мокрый, то с Дуная,то с Савы, что всегда нетрудно было определить, ведь каждая река пахнетпо-своему. И всегда в полночь, все еще мокрый, чихал десять раз, как будтосчитал. Леандр, который в детстве носил имена Радача и Милько, с малых летучился на примере деда и дядьев строительному делу, продолжая семейноеремесло. Он был хорошим плотником и каменотесом, особенно по мрамору,помогал при похоронах икон, а кроме того, у него был врожденный дар легко ибыстро украсить картинками пчелиный улей или поймать рой пчел. Если в тевремена, когда они еще жили в Герцеговине, случалось, что в жару во времялетнего поста нужно было идти на реку, находившуюся на расстоянии двадцатиружейных выстрелов, всегда посылали Леандра, и только ему удавалось наловитьрыбы, выпотрошить ее, набить крапивой и принести домой, пока она непротухла. Позже, во время одного из своих путешествий, он увидел и навсегдазапомнил, как в знак памяти о деспоте Джурдже Бранковиче привозили на Авалухлеб, замешенный на дунайской воде и освященный в смедеревском храмеПресвятой Богородицы. Весь путь от Дуная до Авалы был разделен на этапымежду верховыми гонцами, которые, передавая хлеб из рук в руки, доставлялиего так быстро, что он еще теплым достигал застолья деспотов на горе, гдеего ломали на куски и делили между присутствовавшими вместе с солью, добытойпод Жрновом. -- Все мы строители, -- говорил Леандру, обычно за ужином, дед Чихорич,-- но нам для работы дается необыкновенный мрамор: часы, дни и годы; а сон ивино -- это раствор. Все мы строители времени, гонимся за тенями и черпаем воду решетом:каждый строит из часов свой дом, каждый из времени сколачивает свой улей исобирает свой мед, время мы носим в мехах, чтобы раздувать им огонь. Как вкошельке перемешаны медяки и золотые дукаты, как перемешаны на лугу белые ичерные овцы, так и у нас для строительства есть перемешанные куски белого ичерного мрамора. Плохо тому, у кого в кошельке за медяками не видатьзолотых, и тому, кто за ночами не видит дней. Такому придется строить внепогоду да в невзгоду... Леандр, слушая это, думал не о завтрашнем, а о послезавтрашнем дне и судивлением замечал, что отец съедает ложку бобов за то время, пока сам онотправляет в рот три. В их семье каждому полагалось заранее определенноеколичество еды, и никто никогда не нарушал заведенного порядка, простоЛеандр съедал столько же, сколько и другие, в три раза быстрее. Мало-помалу

он стал замечать и то, что одни животные едят быстрее, другие медленнее,быстрее или медленнее передвигаются. Так он начал различать в окружавшем егомире два разных ритма жизни, два разных биения пульса крови или соков врастениях, две разновидности существ, загнанных в рамки одних и тех же днейи ночей, которые одинаково длятся для всех, -- но одним их не хватает, адругим достается в изобилии. И помимо своей воли чувствовал несовместимостьс людьми, животными или растениями, у которых ритм биения пульса был другим.Он слушал птиц и выделял среди них тех, у которых был его ритм пения.Однажды утром, ожидая своей очереди вслед за отцом напиться воды из кувшинаи отсчитывая его глотки, он понял, что пришло время покинуть отчий дом. Онвдруг понял, что отец уже дал ему и его братьям столько любви и умения, чтоему, Ле-андру, хватит до конца дней, чтобы согреваться и питаться этим, и онне сможет дальше накапливать эту любовь, потому что она охватывает, как ужесейчас очевидно, и то время, когда самого Леандра (предмета и потребителяэтой любви) уже не будет среди живых, -- любовь отца, таким образом,окажется пущенной на ветер, бессмысленно перекрыв то расстояние, котороеотделяло ее от точки приложения. Вот как выглядел отъезд Леандра. Он умел играть на цимбале, ислушатели, довольные его игрой на праздниках, бросали внутрь инструментамедные монеты. В то время на савской пристани жили четыре старых возчика,тоже занимавшиеся торговлей и известные игрой на цимбалах. Случилось так,что один из них в дороге разболелся, и квартет остался без четвертогоинструмента. Как раз в то утро, когда отец Чихорич решил начать учить сынаписьму и показывал ему первую греческую букву -- О, -- с которой начинаетсяслово "Теотокос" (Богородица), в дверь постучался гость. Не успел Леандрвпервые в жизни взять в руки перо, как в дом вошел самый старый из возчиков,снял со стены цимбалу и, подержав в руке, прикинул, сколько она можетвесить. Видимо, вес инструмента, наполненного монетами, оказался хорошейрекомендацией. Возчик упросил отца Леандра одолжить ему сына вместочетвертого музыканта на такой срок, который нужен для поездки вКонстантинополь. Сам Леандр согласился без раздумий, так что его обучениеписьму закончилось, не успев начаться, на первой букве. Тем временем старыйвозчик, приходивший к отцу Леандра, и сам заболел, так что пришлось радисохранения квартета взять в дорогу товарища Леандра, парня с герцеговинскойграницы по имени Диомидий Суббота. Возчики отправились в путь по старой константинопольской дороге,ведущей из Белграда, через Салоники до царского города. Они виделиГеллеспонт, прошли через Сеет и Абидос и спустя два года вернулись обратнодомой, потеряв, правда, по пути еще одного из двух старых возчиков,погибшего странным образом. Он приказал верблюду лечь на землю, чтобы,спрятавшись за ним, сходить по нужде, но, пока мочился, верблюд повалился набок и придавил старика насмерть. На следующий год, перед новой поездкой вКонстантинополь, музыканты нашли ему замену, но в день отправления караваначетвертый возчик, последний из старых, не появился. Молодые люди, поняв, чтосреди них не осталось никого из стариков, переглянулись, не сговариваясь,забросили подальше свои инструменты и отправились в путь уже не музыкантами,а купцами. И опасное путешествие, и выгодная торговля между двумя разными мирами-- Востоком и Западом, Европой и Азией -- в те времена, когда турки всейсвоей массой двинулись на Вену, оправдали себя, но в дороге Леандр понял,что переполнен музыкой -- так же как и отцовской любовью -- до конца жизни ивсе, что будет к ней добавлено, просто перельется через край и уйдет впесок. Однако, увлекшись торговлей, он никогда больше не возвращался кцимбале, не только не брал ее в руки, но и не чувствовал потребности слушатьмузыку в мире, пожиравшем вокруг него день за днем. Он полюбил свое новоеремесло, полюбил путешествия и верблюдов с их медленной, плывущей походкой,за которой на самом деле скрывается их невероятная способность буквальнопроглатывать расстояния, полюбил их быстроту и выносливость -- он дажепытался подражать им, облекая свой естественный пульс, свое внутреннеевремя, свою быстроту в мягкие, нежные и тягучие движения. Скорость,обрядившаяся в лень, -- вот была его цель. Зная, что это лучший способзащиты, он всегда скрывал, насколько сгорела его свеча, и молчал о том, чтоуже заранее видел из-за спины ветра. Ибо он понимал, что такая скоростьпохожа на опасное оружие, к которому люди относятся с подозрением. Так,

наблюдая за верблюдами и годами упражняясь, он научился успешно маскироватьсвою необыкновенную силу и свои достоинства, будто это были пороки. И этозащищало его от неудач и несчастий. Времена были тяжелые, и в пути нередкоможно было встретить человека в окровавленной одежде. От купцов Леандрнаслушался страшных рассказов о турках с саблями, ловцах скорости, любителяхпогони, охотниках за головами, которые подстерегают караваны и жестокорасправляются с купцами и возчиками. Ему рассказывали, что охотник заголовой всегда держит за спиной ту руку, которая нужна ему для онанизма, ибережет ее как драгоценность, старается не перетрудить и ничего ею неделает, а саблю, которой сносит головы с плеч, держит в другой руке. И хотяЛеандр знал, что дьявол не может убить и что жизнь отнимает один только Бог,ему все равно было страшно; и глаза его начинали метаться по лицу при однойтолько мысли о турке с саблей. Страх в нем еще больше укрепил один предсказатель. Он жил в огромнойрастрескавшейся цистерне для хранения воды, мыл ноги, не снимая носков, иего одиночество портилось так же быстро, как творог на жаре. Леандру сказалио нем: -- Дашь ему медяк -- побреет, дашь два -- во время бритья предскажеттвою судьбу. Но имей в виду, предсказывает он лучше, чем бреет. Леандр сел на камень перед входом в цистерну и дал два медяка.Прорицатель рассмеялся, и стало видно то единственное, что в нем не старело,-- его улыбка. Он велел Леандру раскрыть рот, неожиданно плюнул туда, потомразинул рот сам. Когда Леандр ответил пророку плевком, тот поплевал ему накаждую щеку, размазал плевки и начал бритье. -- Как ты думаешь, турки ударят завтра или послезавтра? -- спросил егоЛеандр полушутя. -- Понятия не имею. -- Голос прорицателя повис в воздухе, как большаяплита. -- Что же ты тогда за пророк? -- Знаешь, прорицатели бывают двух сортов -- дорогие и дешевые. Тольконе думай, что одни из них хорошие, а другие плохие. Дело не в этом. Однизанимаются быстрыми, а другие медленными тайнами, вот и вся разница. Я,например, дешевый прорицатель, потому что и завтрашний день и следующий годскрыты от меня даже больше, чем от тебя. Я вижу очень далекое будущее, надва или три столетия вперед, -- я могу предсказать, как будут звать тогдаволка и какое царство погибнет. Но кого интересует, что будет через два илитри столетия? Никого, даже меня. Мне на это плевать. Но есть и другиепрорицатели -- дорогие, например в Дубровнике. Они предсказывают, чтослучится завтра или через год, а это нужно каждому, как лысому шляпа, и утаких не спрашивают, сколько его пророчество стоит, а платят не жалея,пригоршнями, как за перо жар-птицы. Но не следует думать, что два такихпророка и их пророчества никак не связаны друг с другом или что они другдругу противоречат. В сущности, это одно и то же пророчество, и его можносравнить с ветром, у которого есть внешняя и внутренняя сторона, причемвнутренняя -- это та, которая остается сухой, когда ветер дует сквозь дождь.Таким образом, один прорицатель видит только внешнюю сторону ветра, а другой-- внутреннюю. Ни один из них не видит обе. Поэтому приходится идти поменьшей мере к двум, для того чтобы сложить целую картину, сшить лицо иподкладку своего ветра... А сейчас ты узнаешь все, что можно узнать от меня. Человек похож насудовой компас: вертится вокруг своей оси и видит все четыре стороны света, однако то,что происходит снизу и сверху, остается скрытым, оно ему недоступно. Но какраз это-то и хочется узнать, это-то и интересует: любовь снизу и смертьсверху. Любовь бывает разных видов. Одну можно подцепить только вилкой, другуюедят руками, как устриц, иную следует резать ножом, чтобы не удушила тебя, абывает и такая жидкая, что без ложки не обойтись. Но есть и такая, какяблоко, которое съел Адам. Что же касается смерти, то это единственное, что под сводом небеснымможет, как змея, передвигаться и вверх и вниз по древу нашего происхождения.Смерть может веками ждать твоего рождения еще до того, как ты родился, аможет вернуться за тобой, выйти тебе навстречу из далекого будущего. Кто-то,кого ты не знаешь и никогда не увидишь, может натравить на тебя свою смерть,

как охотничью собаку на дичь, или послать ее вдогонку за тобой с такогорасстояния, которое невозможно себе и представить... Однако оставим это. У тебя очень красивая шея. Такая шея влечет к себеи женские руки, и солдатскую саблю. А я вижу солдата в сапогах, он бреетсясаблей с золотой кистью на рукоятке, и тебя этой саблей он зарубит. Потомучто, вот, мне ясно видна и твоя голова. На блюде, как голова святого ИоаннаКрестителя. А причина в женщине... Но ты не бойся, это будет не скоро. Доэтого пройдет еще много времени, много скотины народится. А ты пока берегишею, лебедь мой, и от женщин, и от сабли. И умойся... Так и бритье, и пророчество были закончены. Леандр шел домой, а за нимпадал первый снег этого года и звенел мощный голос пророка. "Таким голосом, -- подумал Леандр, -- снег можно примять, как ковром".И содрогнулся от холода, стоявшего вокруг, и от ужаса внутри себя. Предсказание сразило Леандра. Страх встретить человека с саблейпоказался ему еще более обоснованным, чем всегда. Его сердце трепетало вгруди, а сны стали заразными от страха, и если Леандру снилось, что воронаклюнула его в зуб, потому что он улыбнулся ей во сне, то все, к кому он втечение следующего дня прикасался, видели во сне ворону, клюющую их в зуб. Однако в те дни, когда Леандр боялся человека с саблей больше всего, онего не встретил. Встретил он девушку. Пока Леандр и его товарищи пережидалина берегу Охридского озера зиму, ему стало казаться, что в своем страхе онхватил через край и потерял свой естественный ритм, что, вместо того чтобыразвивать свое тайное преимущество, он его утрачивает. А началось все с тоговечера, когда он, как ему показалось, услышал звуки цимбалы. И вдруг поймалсебя на том, что прислушался к музыке, а не остался равнодушным, как прежде.Это показалось ему шагом назад. Играл не мужчина, а женщина, и эта разница,о которой Леандр знать не мог, не ускользнула от него. Прислушавшись, онзаметил еще кое-что. В тех местах, где музыка требовала от исполнителяскрестить на струнах пальцы, звук цимбалы замирал и продолжал звучать спустяеще несколько мгновений, как будто они были нужны для того, чтобы вдохнутьвоздух. Леандр понял, в чем дело, и на следующий день, увидев девушку,которая играла, сказал ей прежде всего: -- Я слышал, как ты играешь. У тебя не хватает одного пальца на левойруке, безымянного. Но играть ты научилась еще до того, как его потеряла. Такбыло дело? -- Так, -- ответила девушка, -- три года назад мне подложилиметаллическую цимбалу с раскаленными струнами. С тех пор я играю просто так,чтобы не забыть, а тебя никто слушать не заставляет... Леандр тут же подумал, что то, как научился жить он сам, может помочьдевушке забыть о своем несчастье. Он попытался объяснить ей, что нужно житьбыстро, не оглядываясь назад. И, гуляя из вечера в вечер вдоль берега озера,старался объяснить девушке свое необыкновенное и тщательно скрываемоесвойство. Вскоре стало ясно, что Деспина, так звали девушку, была отличнойученицей, а дни, когда произошло несчастье с цимбалой и раскаленнымиструнами, оказались быстро забытыми. Она навсегда оставила инструмент, также как Леандр в эти же дни расстался с купцами, сытый по горло их работой,переполненный страхом, с карманами, набитыми заработанными дукатами. Деспинапостепенно перенимала его ритм еды, с успехом подражала его походке и речи,училась пользоваться глазами с такой же головокружительной быстротой, скоторой делал это он; и бывали такие моменты, когда ей казалось, что за деньона проживает два дня. Однако во время этих уроков, гуляя вдоль берега истараясь скрыть от других людей свою общую быстроту как общую тайну, онипостепенно сблизились. Ее кольцо иногда бросало отблеск прямо ему в глаза, аон, глядя на нее, размышлял, нет ли у нее на груди вместо сосков закрученныхсвиных хвостиков, как у некоторых изображенных на фресках грешниц. К этомувремени Леандр о женщинах знал немного, как, впрочем, и о себе. Он знал, чтос винами следует обращаться так же, как с женщинами: по-разному летом изимой; знал также и то, что сильные вина переливают летом, а слабые --зимой. Это было все, что по разговорам в семье было известно Леандру оженщинах, однако девушка без пальца, на котором носят обручальное кольцо,привлекала его. В те дни где-то ждала Леандра его fabula rasa, его "пустаяистория", и умоляла о том, чтобы он наконец в нее вселился. Через Охридское озеро, разделяя его на две части, протекает река Дрим.Однажды вечером Деспина и Леандр положили в лодку рыбачью сеть и поплыли

через озеро по реке, которая на заре доставила их на другой берег. В ту ночьв лодке, скользящей по двухслойной воде, покрытые сетью, они впервые легливместе. Но Леандр, который за несколько часов предвидел все, что должнопроизойти, в тот момент, когда его ожидания начали сбываться наяву, былболее быстрым, чем его спутница, так что им не удалось даже прикоснутьсядруг к другу. Его ритм оказался совсем иным, чем ее, и так он впервыестолкнулся со страшным роком, лежащим на дне его тайного преимущества переддругими. Они и потом никогда не могли достичь гармонии друг с другом, иЛеандр, казалось, метал икру в озеро и реку, протекавшие под ним, наполняяне женское лоно, а лежавшую под ним сеть. В последний вечер Деспина купила в монастыре Святого Наума две свечи,одну из них она дала Леандру, а другую оставила у себя в узелке. Как иобычно, они поплыли вниз по реке через озеро, и Леандр попытался еще раз.Последний раз. Когда у него опять ничего не получилось и он изверг семя,даже еще не прикоснувшись к девушке, Деспина дала ему свечу, чтобы он,орудуя ею, сделал ее женщиной. Потом, уже ближе к рассвету, взяла весло иподогнала лодку к песчаной косе перед построенным сербскими деспотамимонастырем Богородицы Захумской, до которого можно было добраться только поводе. Вторую свечу, свою, она зажгла, протянув Леандру, поцеловала его иоставила в монастыре, а сама погребла вниз по течению Дрима. Обезумевшие и измученные, они расстались навсегда, убежденные, чтоникогда не смогут соединиться. Когда Леандр со свечой в руке подошел кмонастырю, заутреня подходила к концу. Еще до того, как войти в церковь,Леандр заметил, что в этот день в монастыре происходили похороны иконы.Икона из Пелагонии была очень старой, но, прежде чем ее положили в могилу иполили вином, Леандр успел разглядеть ее. На ней были представленыБогородица, кормящая Младенца, и мужчина с топором -- это был ИоаннКреститель, -- стоявший рядом с ними. С детской ножки почти свалиласьсандалия, и стоящий рядом с матерью человек подхватил ремешок, чтобынатянуть его ребенку на пятку; ребенок, почувствовав внезапноеприкосновение, прикусил материнскую грудь, она же, поняв, что случилось,посмотрела на мужчину, поправлявшего сандалию. Так замкнулся круг, непрерывная линия, соединявшая человека, его руку,пятку ребенка, грудь женщины и ее взгляд, обращенный к человеку. Эта линия,которую Леандр охватил взглядом за несколько мгновений до того, как иконузасыпала земля, напомнила Леандру ту единственную букву, которую он выучил,-- тета, и он подумал: "Значит, все-таки соединение возможно!" После этого он направился в монастырь, чтобы постричься в монахи.

Однако сразу это Леандру позволено не было. Во-первых, из-за того, чтоу него еще не росла борода. А когда он рассказал, откуда родом, и сообщил,что семья его не относится ни к западному, ни к восточному христианству, асохраняет "веру дедов", то есть богомилов, или патаренов, пришлось ему нанесколько лет сделаться послушником и каяться в своих грехах, ожидая приемав братство. Все это время он жил в деревянной колокольне, набитой книгами.Спал на сложенных веревках от колоколов, которые будили его, вырываясьиз-под тела по ночам, когда ветер раскачивал колокола и было слышно, какразбушевавшееся озеро с ужасающей силой швыряло прибрежную гальку вмонастырские ворота. Но страх уже покинул Леандра. После того, что произошлоу него с Деспиной, истории о людях с саблями и ночные кошмары казались емудетской игрой. -- Всегда он голоден, как будто отец делал его на пустой желудок, --говорили о нем монахи, а он недалеко от монастыря с подветренной стороныустроил небольшое кладбище икон, засадил его цветами, сделал каменную оградуи небольшие ворота. Вечерами у него допоздна горела на окне лампада, котораяотгораживала его от ночи, пока он очинял перья для монахов-переписчиков иделал для них чернила из смеси ягод и пороха. Потом гасил плевком лампаду имечтал о том дне, когда его примут в монастырь, научат писать и читатькниги, расставленные на полках вдоль стен колокольни, а затем засыпал и спалтак быстро и крепко, что к полуночи совсем высыпался. В 1689 году он стал монахом, и когда в конце обряда посвящения игуменсказал ему: "С сего дня, сын мой, имя твое Ириней!" -- Леандр услышал, как

начали звонить колокола. Первыми зазвонили в Святом Науме за озером, потом ксеверу от Охрида -- сначала в Святой Софии, затем в Перивлепте, СвятомКлименте и так далее по порядку вокруг озера до тех пор, пока звук не достигтого места, откуда и начался, то есть монастыря Святого Наума. В этот моментв монастырские ворота ворвался запыленный и усталый Диомидий Суббота,товарищ Леандра, и сообщил, что Скопье сожжено, что в Призрене скончалсяавстрийский главнокомандующий генерал Пиколомини, в армии христиан чума, атурецкие карательные отряды неумолимо продвигаются к северу, по долинеВардара и со стороны Софии, сжигая и села, и монастыри и сметая на своемпути все и вся. Товары и деньги Диомидия и его компаньонов пропали, и онпришел к Леандру, в одной бороде и рубахе, просить о помощи. -- Они все уничтожат, все уничтожат, -- повторял он, ломая пальцы, ипоминутно, скрестив руки, хватался за уши и зажимал их ладонями, чтобы неслышать колокольного звона. Остальные монахи, пока Леандр разговаривал сДиомидием, заполняли мешки драгоценностями, запирали на засов двери,подводили из затона к монастырю лодки и плоты, а вдалеке, за озером, быловидно и слышно, как народ, бросив свои дома, бежит на север, гоня передсобой скотину и срывая с нее или затыкая пучками травы колокольчики ибубенцы. Вскоре над озером потянулся тяжелый, жирный ветер, полный дыма исмрада, и Леандр понял, что крестьяне жгут все, что не могут забрать ссобой... Так Ириней Захумский не прожил в монастыре монахом и одного дня, а егоуроки письма были снова отложены до лучших времен. Он зацепил за свою рясунесколько рыболовных крючков, спрятал за пазуху дукаты, поклонился кладбищуикон, а перед могилой иконы из Пелагонии отрезал прядь своих волос и обвилею крест, как это делали во времена его детства вдовы на могилах погибшихмужей. Потом дал два золотых Диомидию, приказал завязать их в платок испрятать в бороде, и они отправились в путь. Уже в первые два дня бегства он увидел, что и среди беженцев есть дверазновидности людей. Одни спешили день и ночь, без сна, без передышки; онипостоянно обгоняли Ле-андра и Диомидия и исчезали вдали, надеясь пожать то,что взрастят между двумя ночевками и двумя кострами. Позже они видели их, визнеможении плетущихся вдоль дороги, не в состоянии продолжать путь, ипредлагающих за два фунта вина фунт воска. Вторые шли спокойнее, но,остановившись на отдых, впадали в панику, расспрашивали о новостях с полябоя, блуждали от костра к костру, от одного лагеря беженцев к другому,слушали пение слепцов. Их исход был медленным, но и первых и вторых обгонялите, кого было совсем мало и которые вели себя так же, как и Леандр. Емустоило больших усилий заставить Диомидия Субботу следовать своему примеру.День, по византийскому обычаю, они делили на две части, так же поступали и сночью; в середине ночи отдыхали, и их отдых продолжался столько, сколько былонужно для того, чтобы идти не слишком быстро и не догнать австрийскую армию,которая, отступая, грабила всех подряд, но при этом и не отстать от неенамного, чтобы не оказаться в руках шедшего за ними по пятам авангарда армиисултана, состоявшего из татар. За Леандром и его товарищем следовал страхотставших, и этот чужой страх подгонял их собственный. А за всем этимрасползались чума и голод, а за голодом -- турки, которые жгли, разрушали,разоряли и предавали все вокруг власти клинка. Иногда среди этого ужасногосмятения Леандр и Диомидий Суббота замечали возле дороги, заполненнойбеженцами, неподвижно застывшего человека, который, насыпав себе в ладоньземли и посадив в нее семя, ждал, когда оно прорастет и зацветет, -- таковбыл его обет. -- Они все уничтожат, все уничтожат! Не те, так другие, -- повторялДиомидий Суббота, стоя на одной ноге и согревая в ладонях ступню другой. Наконец как-то вечером Леандр положил конец его причитаниям. -- Теперь, Диомидий, послушай, что скажу тебе я. Безумие -- жечь все,что мы вынуждены покинуть, даже враг не смог бы разорить и уничтожить всетак, как это делаем мы. У него нет силы выцедить из земли все, как морозвыцеживает из рыбы воду. Наоборот, чем больше мы оставим после себя, темдольше враг задержится, разрушая, а значит, у нас будет больше надежды, чтохоть что-то останется и от нас, и после нас. Поэтому не нужно поджогов иразрушений. Напротив, нужно строить, строить даже сейчас. Ведь все мы

строители. Только для работы нам дан необыкновенный мрамор: часы, дни игоды; а сон и вино -- это раствор. Плохо тому, у кого в кошельке за медякамине видно золота, и тому, кто за ночами не видит дней!.. Говоря все это, Леандр и сам удивлялся своим словам, своему голосу,который достигал его ушей изнутри, через горло, еще до того, как долетал доДиомидия, но больше всего удивлялся он тому неожиданному решению, которое,похоже, уже давно зародилось в нем, хотя он об этом даже не подозревал. Какбудто он все время шел в темноте и не заметил, как перешел невидимый ему вомраке ночи мост. Одно было ясно -- он уже на другом берегу; решение свое онсформулировал очень просто и так же просто сообщил о нем своему спутнику: -- Настал час использовать этот мрамор для строительства, Диомидий,пришло время нам снова взяться за ремесло наших предков. Так мы теперь ипоступим. С сегодняшнего дня будем строить. Бежать и строить на бегу. Еслихочешь, присоединяйся ко мне, не хочешь -- ступай, и пусть те два золотых,что спрятаны в твоей бороде, помогут тебе в дороге. С этого момента я будустроить на каждом третьем месте своего отдыха. Все равно что. То, что умею. Диомидий остолбенел от ужаснувшего его предложения. Он принялсязаклинать товарища не делать ошибки сейчас, когда даже те, кто никогда неошибался, расплачиваются головой: -- Тебя догонит один из тех, кто давно выбросил ножны и с саблей наголоразыскивает шею, похожую на твою. Таких сейчас по всем дорогам полно. Бежим,пока не поздно. Но Леандр больше не боялся мужчин. Боялся он женщин. Такая страннаясамоуверенность Леандра была непонятна, но, подкрепленная тяжестью имевшихсяу него золотых монет, сломила Диомидия, все богатство которого было спрятанов бороде. Он согласился вопреки своему желанию, вспомнив, что во всех ихсовместных путешествиях Леандр всегда чувствовал себя как рыба в воде междудвумя империями, тремя верами и столькими языками, сколько дуло здесь разныхветров. Следующим утром Ириней Захумский, как с недавних пор звали Леандра,купил верблюда, расплатившись за него чистым золотом, посадил на негоДиомидия и дал ему десять дукатов. Он послал его в сторону долины Ибара, наместо, находившееся отсюда в трех днях пути: заготовить камень, сделатьчерепицу и соорудить фундамент будущего здания. Сам Леандр последовал заним, как и раньше, пешком. На третий день он заснул на ходу, и ему приснились волны, море и факел,видневшийся у самого горизонта, до которого нужно было доплыть, а когда,вздрогнув, проснулся, оказалось, что волнами были его собственные шаги,потому что он шел во сне. Человек с саблей стоял перед ним. Он стоял, перегородив дорогу, огромный, верхом на коне, чьи копыта былипокрашены в красный цвет краской из кампеша, которой пользуются женщины.Голова его была непокрыта, а на макушке вместо заплетенного в косичку пучкаволос росли роскошные рыжие усы, аккуратно расчесанные и разделенныепробором. Когда беженцы приблизились к нему -- а все они, в том числе иЛеандр, как заколдованные продолжали движение в его сторону, -- человек ссаблей резко ударил себя ладонью по затылку, второй рукой ловко подхватилвыскочивший из глазницы искусственный хрустальный глаз и, вращая над головойсаблей и нанося беспощадные удары направо и налево, влетел в толпу беженцев,остолбенело наблюдавших за его действиями. Приблизившись к Леандру, он всталкак вкопанный, потом приставил конец сабли к его кудрявой потной бороде иначал поднимать подбородок своей жертвы осторожно, стараясь не поранить, нотак решительно, что затылок Леандра тут же уставился в землю. В первыймомент казалось, что человек с саблей ищет завязанные в тряпку и спрятанныев бороде золотые монеты, но вскоре стало ясно, что он разглядывает шеюЛеандра. Опустив саблю, он сказал: -- Умереть не бойся, умереть -- значит просто перестать быть чьим-тосыном. Только это, и только так. Но я тебя не зарублю. Твоя шея будтоспециально создана для Исайи. И я дарю ее Исайе. Пусть порадуется Исайя. Неуйдешь, найдет тебя Исайя. А может, уже и ищет тебя Исайя. Отправляйся кнему! -- И человек с саблей весело ускакал, собрав в мешок свою кровавуюдобычу. Когда все закончилось, Леандр вместе со всеми снова двинулся в путь, онбыл таким уставшим, что продолжал спать на ходу, и вскоре уже не помнил,почему в его ушах звенит страшное имя Исайя, не знал, приснился ли ему

человек с саблей, или он его действительно встретил. В назначенный день онвовремя прибыл на условленное место, застал там Диомидия и увидел, что тотего не предал. Неподалеку от монастыря Жиче в Градаце у минеральногоисточника Суббота выбрал место, обжег черепицу, приготовил, как они идоговорились, фундамент и, как хороший хозяин, поджидал Леандра с горшкомгорячей каши и кучей камня и теса, которые он чуть не даром купил укрестьян, покидавших свои дома и дивившихся ненормальному погонщикуверблюдов, который платит за то, что они сжигают и выбрасывают. Товарищивместе поужинали, переночевали, а наутро Леандр дал своему другу еще десятьдукатов и назначил место следующей встречи. Все заклинания и просьбы Субботыне помогли. Расстались они со слезами на глазах, и Диомидий, взобравшись наверблюда, отправился дальше на север, а Леандр остался стоять под кровавымснегом, который в тот год пошел не в свое время, -- в трех днях пути оттурок и чумы, на ничейной земле между двумя фронтами, двумя воюющимиимпериями, двумя верами, ни к одной из которых он не принадлежал. Здесь он сбросил с себя рясу и, оставшись один посреди поля, на земле,которая так пропиталась кровью, что уже несколько лет не приносила урожая,начал возводить маленькую церковь Введения во храм Богородицы; он считалкирпичи и часы, от которых зависела его жизнь, а долиной Ибара текла рекабеженцев, и вокруг горели сербские монастыри Милешева, Раваница, Дечани.Вместе с рясой он сбросил с себя и взятое от верблюда внешнее спокойствие иложную замедленность движений и, свободный от любых обязательств поотношению к окружающим, дал волю всей своей силе, выпустил на свободу своевнутреннее, молниеносно быстрое время. Впервые после той страшной охридскойночи он снова почувствовал себя человеком и ощутил свое преимущество переддругими. Он взялся за инструменты и принялся колоть камень и возводить стеныс быстротой, о которой мечтал в детстве еще в Боснии, когда наблюдал затяжелыми движениями деда, обтесывающего огромные плиты надгробий. Сейчас онснова стал строителем, соленый пот и пыль набивались ему в рот, мокрыеволосы лезли в уши, череп раскалялся, и камень и черепица трещали и ломалисьот мощи его рук и от кипящей, как будто ядовитой, слюны, а выделявшееся отусилий лютое мужское семя жгло ноги и разъедало одежду. В полдень Леандрпрекращал работу, ел немного каши и ложился на берег реки. Он привязывал кпрядкам своих длинных волос рыболовные крючки и опускал голову на каменьвозле воды, а волосы в реку. Так он спал и ловил рыбу, усталый и голодный, внадежде, что рыба, заплыв в сон, нарушит его. Потом вставал, работал дополуночи и снова ложился, пока его не будил филин, птица, которую никто невидел и которой известно, где умрет тот, кто слышал ее голос. На третий день, когда церковка Введения во храм Богородицы была покрытачерепицей, Ириней Захумский снова надел свою рясу, освятил церковь, тут жезабыл о ней и продолжил бегство на север. Три дня он бежал и три дня отдыхалдля следующего строительства. На берегу Моравы, невдалеке от Свилайница, вназначенном месте он нашел Диомидия Субботу, новый, уже законченныйфундамент, горшок сваренной каши, гору строительных материалов -- но все эторядом с издохшим верблюдом. Верблюда они съели, купили коня, обнялись напрощание, и Леандр долго смотрел на своего товарища, прежде чем решилсясказать ему самое страшное. -- Теперь ты отправишься не на север, вместе со всеми беженцами, --начал он, -- а повернешь на восток, и следующее место, где тебе придетсяготовить материалы и закладывать фундамент, будет ближе к передовым отрядамтурок, чем это было раньше. Если боишься, можешь покинуть меня, я необижусь, но, если решишь остаться, тебе придется поступить так, как ясказал. Только не проси объяснений, для объяснений у нас нет времени. Тогда Диомидий Суббота впервые решился высказать, что думал сам. -- Я знаю, -- сказал он, -- кто платит, тот и музыку заказывает. Но тывстал на плохую дорогу. Народ восстал против народа, а мы в эти последниератные времена хотим строить, когда никто не строит. Мир выиграть можно, авот войну еще не выиграл никто. Такие маленькие народы, как наш, должныуметь управлять скипетром, который над ними, кому бы он ни принадлежал. Вэтом и состоит мудрость, и патриотизм в мирной жизни гораздо важнеепатриотизма на войне, а ты до последнего дня не знал, пока вокруг все незаполыхало и пока ты сам не заплакал кровавыми слезами, что делать и сосвоей ненавистью, и со своей любовью... -- Смотри, -- ответил Леандр, -- видишь. через окно растет дерево. Оно

не ждет мира, чтобы расти. И не строитель выбирает место и время года илипогоду, солнечную или проливной дождь, -- выбирает владелец здания. А нашедело строить. Разве кто-нибудь обещал тебе мир и счастье, дом -- полную чашуи то, что на жизненном пути добро всегда будет сопровождать тебя, как хвостсопровождает осла? Диомидий впал в отчаяние, но все его дальнейшие вопросы и мольбыоказались напрасны. Под конец он согласился на все условия Леандра, и онирасстались в третий раз, не зная, встретятся ли вновь. Леандр остался на ничейной земле, на утесе, одиноко стоявшем надберегом и напоминавшем обглоданный ветрами скелет. Он строил еще однуцерковь, посвященную Богоматери, и ждал, чтобы мороз выцедил всю воду изрыбы, которую оставил ему Диомидий. Спал он по-прежнему в полдень и вполночь и боялся только потерять счет времени. На этот раз поблизости небыло филина, который будил бы его, и он спал, ожидая, что его разбудитполуденное солнце. Но однажды его разбудило не солнце. Разбудило егоприкосновение к горлу чьих-то пальцев. И чье-то дыхание, пахнувшее вином,настоянным на петрушке, заставившее его окончательно очнуться от сна иоткрыть глаза. Возле здания, которое он строил, стоял оседланный конь скрасными копытами, а рядом с ним на снегу лежала огромных размеров сука,которую тут же кто-то позвал по имени. Имя суки было Пичка. Так окликнул еенезнакомый голос, и она подошла к Леандру. Леандр увидел склонившихся надсобой суку, от которой тоже пахло настоянным на петрушке вином, как будто иона была пьяна, и огромную голову с седыми, как мыльная пена, волосами.Леандр тут же понял, что рядом с ним присел на корточки Исайя. -- Давно я о тебе слышал, -- сказал ему человек с саблей, -- и сейчасты узнаешь, зачем я тебя ищу и почему тебя выбрал. Я не такой охотник заголовами, который сносит головы с плеч ради забавы или выгоды. И воюю я неза турок и не за немцев. У меня своя цель. Ты не мог не слышать, что делаютс отсеченной головой. Заставив человека таким манером расстаться с жизнью,кладешь его голову в мешок и идешь с ней в первую же корчму, ставишь настол, причесываешь, чтобы хорошо выглядела, и начинаешь пить. Пьешь три дняи дожидаешься. Ждешь, упорно ждешь, а на третий день голова на твоем столевскрикивает. Три дня ей нужно для того, чтобы понять, что она мертва. Анекоторым требуется и больше. Но это дано не каждой голове и не каждойсабле. Нужно быть ловким, как я, и уметь выбрать хорошую шею с высокопоставленным кадыком, таким, как у тебя, который просто создан для сабли.Наверняка это тебе уже говорили, и я уверен, что всадники с саблями так ивьются вокруг тебя, удивительно, как ты еще жив, мне просто повезло. Тебе ненужно бояться: я не мясник, рука у меня легкая и быстрая -- могу на летуптицу поймать, пчелу надвое рассечь. Не будь я таким, из меня давно бы рослине волосы, а трава. Ну-ка скажи что-нибудь, чтобы я потом по голосу смогтебя узнать. Но в этот момент Леандр от ужаса лишился голоса. И это спасло емужизнь. Он на пальцах попытался показать Исайе, что не может говорить, Исайявскочил как ошпаренный, взмахнул саблей и отсек Леандру ухо, но Леандр невскрикнул. Крик остался внутри его горла -- ждать каких-то других времен. Онбудто окаменел. Тогда человек с саблей плюнул, бросил в снег серебрянуюмонету и поскакал. На ходу он прокричал: -- Вот тебе за ухо. И за то, что с этого дня тебя будут зватьодноухим... Теперь ты меченый, и я легко узнаю тебя, если дар речи вернетсяк тебе. Люди бывают разных сортов в зависимости от того, что им хочется забыть.Леандр неподвижно стоял возле своей стройки, не узнавая ее. Он понимал, чтодолго бродил и плутал, но все это время его душа стояла на месте. Он вытащилиз сумки корку сухого хлеба, которую еще в монастыре на берегу озера намочилв уксусе, а потом высушил. Сейчас он увлажнил корку водой, добытой израстопленного в ладонях снега, и получил пригоршню хорошего уксуса, которымумылся. После этого Леандр осмотрелся по сторонам. Подо льдом текла вода, ион прислушался к ее голосу. Разбил лед в одном месте и прошептал несколькослов. Голос воды повторил все слово в слово. Леандр улыбнулся. Он произнесодно слово по-гречески: "теотокос", и вода повторила греческое слово. "Знай я латынь, -- подумал Леандр, -- мог бы научить воду говорить налатинском". Вода была как попугай. Она умела учиться. "Внутренняя сторонаводы", -- подумал Леандр. Тут над ним пролетела птица фуга, которая издает

страшную вонь и этой вонью на лету убивает других птиц. Она заставилаЛеандра очнуться от кошмара или зачарованности; будто спросонья, он взглянулна свое строение, дар речи вернулся к нему, и он продолжил работу, будтоничего не случилось. Закончив церковь, он освятил ее так же, как предыдущую,и в памяти жителей того края она осталась как "Мильков монастырь". Отступая дальше, в сторону Дуная, где-то неподалеку от Смедерева Леандрнашел своего товарища, изнуренного и затерянного среди беженцев, которыетолпились на берегу, не зная, как перебраться через реку. Леандр сДиоми-дием съели коня, потом Леандр нанял для своего товарища лодку и послалего на другой берег, на австрийскую территорию, с дюжиной дукатов ираспоряжением подготовить под Сланкаменом, в Среме, фундамент и материалыдля новой церкви. А сам остался на берегу Дуная и, пока народ, расхватаввсе, что хоть как-то годилось для переправы, тонул во взбесившейся реке,которая, как говорят, течет прямо из рая, начал неподалеку от Гроцке встороне от воды возводить свою третью церковь. Строил он ее в Раиноваце изтесаного камня, а посвятил Рождеству Богородицы, и чем выше была стена, темтруднее было ему, одинокому и усталому, дотащить камень до нужного места.Иногда он бросал взгляд на другую сторону Дуная, где лежали на берегу лодкибеженцев, напоминавшие отсюда беспорядочно разбросанные туфли. Работа шлавсе медленнее и медленнее, последние камни Леандр, уже совершенно выбившийсяиз сил, поставил в верхней части церкви гораздо позже, чем предполагал.Теперь ему стало ясно, что бывает не только два вида людей и зверей, живущихразным ритмом. Его собственные руки жили и реагировали с разной быстротой.Заканчивая постройку церкви, он заметил, что правая рука отстает от левой.Казалось, будто в нем самом текут два времени, венозное и артериальное,которые не смешиваются между собой. В эти дни камень раздробил емубезымянный палец на левой руке. Церковь была готова, но к тому моменту,когда турки вышли к Дунаю, у Леандра не оставалось ни сил, ни времениспуститься вниз. Из своего укрытия он видел, как всадники влетели на берегреки. Они не вылезали из седла -- это ему было известно -- более шестидесятичасов, и сейчас, выходя к границе враждебной империи, многие спали,вцепившись зубами в гривы, а кони не засыпали под ними только потому, что ихчлены были завязаны волосом из хвостов. Было видно, как они просыпаются,почувствовав запах большой воды, въезжают в реку, чтобы напоить коней,мочатся, не вылезая из седел. Леандр представил, как они будут убивать егоэтими политыми мочой руками. Видел он и других турок, которые верхомвъезжали в его церковь и рассматривали следы от раздробленного пальцаЛеандра, думая, что кто-то уже опередил их в убийстве и грабеже. Видел он ито, что они подожгли здание. Выждав, когда огонь разгорится сильнее итурецкие всадники, спасаясь от дыма и жара, будут вынуждены отъехать всторону, Леандр вылетел из дверей церкви, промчался мимо обнаженных сабель ибросился в воду. Он плыл, зажав во рту палец, чтобы река не высосала кровь,турки стреляли в волны, а он в воде потел от напряжения, боли и страха.Когда он оказался на другом берегу, уже наступила ночь, но было светло, какднем. У него за спиной, на берегу Дуная, горела его церковь в Раиноваце, иогромные раскаленные куски камней летели один за другим вниз и обрушивалисьв воду, освещая оба берега и с шипением затухая в волнах. На новом берегу он лег в грязь среди камыша и заснул. Ему снилось, чтов ухе, которого у него нет, он носит серьгу и что он плетет корзину из тенитростника, чтобы ловить ею горящих птиц. Проснулся он в тени облака, награнице христианской империи, без пальца и уха, голодный, но теперь ему ненадо было прятаться и убегать, как раньше. "Да, -- подумал он, поднимаясь из грязи, -- трубка, изгрызеннаяговорящим по-немецки, выглядит совсем не так, как та, которую курят, говоряпо-турецки". С расстояния в один день хода он слышал бой часов и звуки колокола набашне в Сланкамене, однако, добравшись до города, не смог найти Диомидия.Чудом обнаружил его, закованного в кандалы, в тюрьме. Иезуиты не позволялистроить церкви по восточнохристианскому канону, и поэтому Диомидий не смогзаложить фундамент и заготовить строительные материалы без специальногоразрешения из Вены. А пока он считался личностью под подозрением, и Леандрустоило большого труда выкупить его из заключения. Не сделав того, чтозадумали, стояли они друг против друга, наконец-то в безопасности, носовершенно отчаявшиеся и затерянные среди толпы беженцев с юга, которые

волнами захлестывали берега Дуная до самого Будима. Увидев это, Леандротправился к иезуитам и потребовал разрешения на любую церковь по любомуканону, потому что самым главным для него было строить, а все остальноеказалось не столь уж важным. Он получил ответ, что деньги на строительствоцеркви, разумеется, можно пожертвовать сразу, но монах Восточнойхристианской церкви должен сначала отказаться от своей первоначальной веры,при том, что начать строить он сможет только после того, как будет принят вновую, единственно истинную, как ему сказали, католическую, папскую, веру, ана это потребуется время. Услышав это, Леандр впервые решил ждать. Зима была в самом разгаре,звезды, крупные, как грецкие орехи, не мерцая, блестели в синем ночном небе,две армии на зимних квартирах дожидались весны и лета, ухо и палец уЛе-андра зарастали и болели на два голоса, напоминая звук двойной свирели.Не успели толком отдохнуть, как наступил июль, время, когда вина нужноберечь от грозы. Войска начали последние приготовления к предстоящим боям, аодноухий и его товарищ поставили посреди сланкаменского поля палатку, купилиарбузов, залили их ракией, чтобы они размякли, наловили рыбы и стали ждать.И когда орды турок и татар перешли Дунай и невиданным по мощи ударомзаставили пасть Белград, направившись далее в Срем, Леандр продолжал ждать,кто первым покинет Сланкамен: иезуиты или он сам. Спасаясь бегством на северпо Дунаю на лодках, пробрались монахи из монастыря Раваница, неся с собойтело сербского князя Лазара Хребляновича, царя-святого, за ними монахи изШишатовца с мощами деспота Стевана Штиляновича, а монах Ириней Захумский иего товарищ продолжали ждать. Потом по Дунаю в сторону Будима и Веныпроплыли монахи из Крушедола с мощами последних Бранковичей и монахи изХопова с мощами святого ратника Теодора Тирона, а Леандр и Диомидий Субботапродолжали сидеть посреди сланкаменского поля и ждать. Когда из опустевшегоСланкамена ушли и иезуиты, Диомидий наконец смог начать подготовительныеработы. И опять, когда они начали строить на сланкаменском поле маленькуюцерковь Пресвятой Богородицы, те преимущества, которые они приобрели, бежавот турок, растаяли, и у них осталось для работы только три-четыре дня. Когдана ней зазвонил колокол и все было закончено, Леандр обнял своего друга ипростился с ним. С сожалением он сказал ему, что теперь им придетсярасстаться. Теперь Леандр будет работать один. Следующую постройку ИринейЗахумский намеревался воздвигнуть в тех местах, откуда был родом, а этоозначало, что ему придется снова перебраться через Дунай, пройти черезрасположение австрийской армии, пробраться между передовыми отрядами турок ипроникнуть в ее тылы. Когда Ди-омидий спросил своего товарища, не сошел лион с ума, решив возвращаться туда, откуда они еле выбрались живыми, Леандрвместо ответа нарисовал ему на прибрежном дунайском песке всего одну букву. После расставания Диомидий направился в Будим и возвел там прекрасноездание, которое стоит до сих пор, а Леандр еще раз переплыл Дунай инезаметно проник к туркам в тыл, держа путь в Боснию, где собирался вДреновице выстроить храм Богородицы Млекопитательницы. Однако как раз в этовремя после страшного поражения под Сланкаменом 19 августа 1691 года, гдепогиб и могущественный Мехмед-паша Чуприлич, турецкая армия, как огромнаяволна, покатилась от Дуная назад к югу. Снова, только в обратномнаправлении, она бешено сметала все на своем пути. Так Леандр еще разоказался среди сабель, опять в том же положении, в котором постояннонаходился и до сих пор: он бежал и строил, строил и бежал. Есть такое явление, которое можно было бы назвать водописью рек. Укаждой реки как бы свой почерк: реки выписывают отдельные буквы и оставляютсообщения, которые видны только птицам, поднимающимся на большую высоту.Что-то похожее за время своих путешествий написал и Леандр. Те церкви,которые он построил и оставил после себя, обладали необычным свойством. Ихсоединяла одна совершенно правильная линия, а отыскать их было проще всего спомощью определенной траектории, которая представляет собой увеличенные доневиданных размеров очертания греческой буквы тета, с которой начинаетсяслово Богородица. Это была та самая буква, которую Леандр выучил на своемпервом и единственном уроке письма в ранней молодости и которую он узнал наиконе из Пелагонии. Так он оставил после себя запись на землях между Жичей,Моравой, Смедеревом, Сланкаменом и Дреновицей, изобразив на огромномпространстве своей родины единственную выученную им букву единственнымдоступным ему способом -- топором плотника.

2

После всех скитаний и трудов, досыта наевшись пота и страха от мысли осаблях двух воюющих армий, напившись чая, хорошего лишь для глухих напостоялых дворах, где брань была неизбежным блюдом, с изъеденными мольюволосами, неграмотный, безухий и беспалый, вернулся Леандр к отцу в Белград,в котором, как он слышал, снова стояла австрийская армия. Он возвращался вгород в дождливое время года, давя ногами постоянно попадавшихся ему надороге и трещавших, как стекло, улиток. Он возвращался в Белград и думал отом, что, в сущности, совершенно не знает своего отца. Нашел он его живым, но в полном одиночестве, постоянно разговаривающимс каким-то своим никому не известным и давно умершим сверстником. Сыну онобрадовался как-то отстранение: -- Ты стареешь, как вино или бухарский ковер, -- чем старее, тем лучше.Смотри только, чтобы не стать слишком старым для учения. Вечером, лежа в подвешенной к потолку рыбачьей сети, отец в мыслях ивоспоминаниях исправлял чуть не каждое слово, сказанное им в молодости. Емухотелось заново пройти всю свою жизнь, все годы и десятилетия, перебрать всевопросы и все ответы, исправить их везде, где нужно, и посмотреть, какойбыла бы она с учетом всех этих исправлений. А по утрам он уходил в плавучую больницу, стоявшую на якоре возлеберега Савы, где у него были какие-то таинственные дела. Он был грамотным ивсегда вместо буквы "а" ставил крестик, но научить Леандра читать и писатьне умел. Он водил его в церковь Ружица учиться петь псалмы, говоря при этом:"По одежке протягивай ножки". А Леандр, он же Ириней Захумский, как этовыяснилось в церкви, умел петь несравненно лучше других. Однако отец в связис этим не выразил никакого удивления, так же как, впрочем, и интереса ктому, что происходило с сыном все эти годы, пока его не было р городе. Однимсловом, отец и сын ничего друг о друге не знали. Со временем Леандр заметил, что у отца нет никакого определенногоимени, а прохожие, как знакомые, так и незнакомые, окликают его первымпришедшим им на ум и он одинаково отзывается на любое. Казалось, что отецпросто завален именами, что он почти исчез под всеми названиями, которыелюди навешивали на него, иногда просто чтобы его унизить. На таких отец емувсегда указывал, предупреждал: есть люди, которые всю жизнь рубашку черезрукав выворачивают, от них подальше держись. Он учил Леандра вязать морскиеузлы и, латая рыбачью сеть с множеством красных узелков, говорил: -- Погляди на эти узлы и узелки, они приспособлены так, что веревкасама держит себя за хвост и не дает узлу развязаться. Как ни тяни, он неподдастся, потому что сам к себе прилагает усилие. Так же и с людьми. Ихпути связаны такими узлами, что они сохраняют по отношению друг к другувидимое спокойствие и неприкосновенность границ, однако на самом деленапряжены до предела, как узлы сети, когда ее, полную рыбы, вытягивают изводы. Потому что каждый делает то, что должен, а вовсе не то, что бы емухотелось. К примеру, ты, сынок, ведь ты круто замешен. У тебя сильная кровь, тебемногое по плечу. Однако этого недостаточно. Тебе и всему твоему коленупредопределено не царствовать, а подчиняться и батрачить. И вам все равно,на кого придется работать -- на турка или немца. Не сможешь ты и запеть то,что хочешь, твоим умом кто-то пользуется, как шарманкой, заставляя егопеть... Не веря такой судьбе и удивляясь безразличию отца к тому, чтопроисходило с ним все эти годы до возвращения в Белград, Ле-андр снова сталвремя от времени браться за свой плотницкий топор. Пока что он делал этопо-своему и с удовольствием. Все чаще ходил он смотреть, как поднимаетсявновь отстраиваемый город. Он словно выходил из воды, рожденный мыслью

Леандра, нарисованный его взглядом. Сидя на берегу реки в крепости, он обычно следил глазами за крыльямикакой-нибудь стремительно падавшей вниз птицы, а потом позволял своемувзгляду носиться вместе с ней над возрождающимся городом, чьи каменные зубыпрорастали из земли по берегам двух рек. Ничто не ускользало от оседлавшегоптицу взгляда, ничто не оставалось незамеченным, и сеть, сотканная изптичьего полета, постепенно оплела весь старый город, каждый его уголок, аЛеандр, дрожа от нетерпения, как будто заглатывал каждую мелочь, которойкасался его взгляд. Он видел башню Небойши, отражавшуюся сразу и в Саве, и вДунае, через окна которой насквозь можно было увидеть немножко неба надругом берегу, которое она заслоняла собой. Взгляд парил над белградскимиколокольнями, чей звон слышали две империи, а когда поток воздуха проносилптицу через только что построенную в честь покорившего Белград Карла VIтриумфальную арку и птица, испугавшись в этом ущелье, взмывала ввысь, взглядвзлетал вместе с ней, стараясь не отставать от ее крыльев, поднимался кцеркви Ружицы и дотрагивался у городских ворот до бившего в барабанглашатая, лицо которого нельзя было разглядеть, но зато можно былопересчитать все пуговицы на его одежде, сверкавшие на солнце. ВзглядЛеандра, замирая от страха, падал к подножию крепости, туда, где начиналисьпастбища, и он видел, что коровы, сойдя вниз по каменным ступеням, влезли вогород возле крытого соломой домика и начали щипать там лук-порей, которымбудет пахнуть их завтрашнее молоко. И опять в глазах мелькала синяя водаСавы, ряды красивых новых домов, латунные ручки у входа, за которые держитсятот, кто очищает обувь о металлическую решетку под ногами. Затем оннеожиданно оказывался над Панчевом и видел место, поросшее горькой травой,которую стада обходят стороной. Здесь можно было почувствовать, как ветервозвращает воду Дуная назад, в сторону маршировавших строем солдат, чьиштыки блестели так, что казались мокрыми. В городе, который и австрийцы исербы укрепляли ускоренным темпом, было много часов, перекликавшихся друг сдругом над резиденцией градоначальника, имевшей столько окон, сколько дней вгоду. Новые лавки ломились от изобилия товаров, над церквами блестели крестытрех вер, дворы с красивыми оградами привлекали соловьев с обоих береговСавы, а мимо садов проносились коляски, въезжали под ливень, накрывавшийвсего две-три улицы. Потом на глаза опять попадалось небольшое облако,немного камыша и тумана, плывущего над Савой и впадавшего в более глубокий ибыстрый туман над Дунаем. На другой стороне виднелись косые солнечные лучи,пронзавшие лес, и Леандр чувствовал их дымящийся, то холодный, то горячий,запах. И снова взгляд скользил по городу: он видел, как рабочие заканчиваютстроительство дубровницкой церкви -- плотник, взмахнув топором, вонзал его вдерево, но звук удара слышался лишь после того, как топор снова взмывалвверх, так что птица могла пролететь между самим звуком и его источником.Потом Леандр видел, как ветер рассердил птицу, унеся ее далеко в сторону отнужного ей направления, и как внизу под ней забили в колокол, но звукдонесся немного позже, как будто он был плодом, оторвавшимся от своегометаллического черешка. Видел, как этот звук дрожит, перелетая вместе сптицей через реку, и как встречается с австрийскими армейскими лошадьми,которые прядают ушами на лугу по ту сторону Савы. А потом он мог проследитьза тем, как звон, похожий на тень от облака, достиг на пути к Земуну группупастухов и как они, услышав его, повернули свои маленькие головы в сторонуБелграда, который уже опять погрузился в тишину на своей стороне реки. Апотом птица своим стремительным полетом пришивала к небу, как подкладку, тотмир, в котором, словно пойманный сетью, лежал Леандр. Потому что былодостаточно открыть лишь одни городские ворота, и в Белград ворвалась бытурецкая конница и вооруженные саблями охотники за головами, чтобы вмгновение ока превратить эту сокровищницу, незыблемо вставшую на границе ихмира, в развалины и дым. Леандр не знал, даже не мог предположить, что онбыл последним человеком, рассматривавшим, сидя в Белградской крепости,город, который спустя всего несколько лет должен был исчезнуть бесследно инавсегда. В октябре того же года отец взял Леандра с собой посмотреть на приездрусских. Леандр ожидал увидеть всадников с копьями, всунутыми в сапог, новместо армии увидел сани, запряженные тройкой лошадей, из которых вышелодин-единственный человек в огромной шубе. В ноздри незнакомца быливставлены два стебля базилика. Он вылез из саней и сразу прошел прямо в

особняк митрополита. За ним последовал его спутник с сундуком и иконой.Больше никого не было. -- Он будет твоим учителем, -- сказал отец. -- Он тебя научит писать.Он потребовал, чтобы к нему прислали всех, кто поет в церкви псалмы. Небеспокойся, кроме тебя есть и другие безграмотные, которым война спутала всюжизнь. И они не намного моложе учителя. Но одно ты должен запомнить: грамотный смотрит в книгу, ученый смотритна мудрого, а мудрый смотрит или в небо, или под юбку, что может инеграмотный... Так Леандр начал изучать письмо, счет и основы латыни. За время егоучебы на глазах своих учеников Максим Терентьевич Суворов -- так звалирусского учителя -- потерял все волосы. Его лоб от какого-то внутреннегонеподвижного напряжения собрался в складки, как носок, а кожа истончиласьнастолько, что голубой цвет глаз просвечивал через опущенные веки. Во времяуроков за щеками виднелся движущийся красный язык, а на переменах можно былохорошо рассмотреть, как язык дрожал где-то под ушами от украинских ветров,бушевавших во рту русского. -- Все мы здесь находимся между молотом и наковальней и месим крутоетесто, -- говорил он обычно своим ученикам на непонятном полусербском языке,который, как считалось, был языком его царя. Только на уроках латыни этотиностранец на некоторое время освобождался от страха и вдохновенно учил ихискусству запоминания, мнемотехнике, разработанной на примерах речейДемосфена и Цицерона, для чего использовал большую тетрадь, на которой, какподглядел Леандр, было написано: Ad Herennium. Чтобы запомнить текст,следовало, как рекомендовал русский учитель, вспомнить, как выглядел фасадодного из часто попадавшихся на пути зданий, внешний вид которого застревалв памяти. Затем нужно было представить себе, что по порядку открываешь всеокна и двери этого здания и в каждый проем, включая бойницы или слуховыеокошки, проговариваешь одну из длинных фраз Цицерона. Таким образом,мысленно обойдя все здание и произнеся перед каждым окном или дверью поодной фразе, можно было к концу воображаемой прогулки запомнить всю речь идаже повторить ее без особого напряжения. Так ученики белградскойсербско-латинской школы выучили наизусть всю речь Цицерона "In Catilinam", апотом русский учитель принес им латинский перевод одной прекрасной греческойпоэмы, который они тоже должны были запомнить. Эти стихи сочинил какой-тоМусей Грамматик, кажется христианин, живший чуть ли не более тысячи летназад, и назывались они "Любовь и смерть Геро и Леандра". Поэма быланаписана автором на греческом, а латинский перевод, как объяснил русский,опубликован в Венеции в 1494 году. Именно благодаря этому Леандру из поэмыМусея потомок известных каменотесов, уже безухий и немолодой, РадачаЧихорич, получил свое новое, шестое по счету, имя. Вот как это было. Русский учитель не помнил имен своих учеников. С особым трудом онвыговаривал имя самого старшего из них -- Радачи Чихорича. Однажды на урокеон спросил, какое препятствие стояло между двумя любовниками, Геро иЛеандром (который каждую ночь, ориентируясь по свету зажженного факела,плыл, преодолевая морские волны, к ее башне). И самый старший ученик, имякоторого учитель не умел произносить, предложил неожиданный ответ. Дело втом, что Радача во время поездок в Константинополь бывал на Геллеспонте,проезжал через Сеет и там вместе с земляками-цимбалистами выучился петьгреческую песню о Геро и Леандре, а однажды там же кто-то вместо монетыбросил ему в инструмент крохотную камею с профилем Геро. Он знал, что Европуот Азии отделяет не только вода, но и ветер, то есть время. Поэтому онответил, что Геро и Леандра, возможно, разделяла не просто вода: имприходилось преодолевать на пути друг к другу что-то иное. При этом он думало девушке, с которой не смог соединиться на дне лодки посреди Охридскотоозера. -- А что же это еще могло быть, как не вода, один из четырех элементов,из которых устроен мир? -- изумился русский учитель, на что самый старшийученик спокойно ответил: -- Возможно, то, что разделяло Геро и Ле-андра, было волнами времени, ане воды. Возможно, Леандр, плавая, преодолевал время, а не воду. Такой ответ вызвал в классе взрыв смеха, и с тех пор имя "Леандр"навсегда прилипло к Радаче Чихоричу. Так называл его и русский учитель.Ученик на это не сердился, он выучил наизусть стихотворную поэму о Геро и

Леандре и, проходя по вечерам мимо окон дворца патриарха, где ужерасставляли для учеников парты с небольшими отверстиями в нижней доске,декламировал вместо речей Цицерона свои любимые отрывки из этогопроизведения. И на греческом, и на латыни. Дело в том, что ученики в это время начали с большим удовольствиемпосещать и рассматривать строившийся в Белграде дворец митрополита, вкотором было более сорока комнат и залов. Именно этим зданием пользовались Леандр и его школьные товарищи дляупражнений по системе русского учителя, каждое утро по дороге в школу икаждый вечер перед тем, как заснуть, они мысленно произносили в замочныескважины, кабинеты, рабочие помещения, трапезные по одной из фраз своихзаданий. Проходя мимо библиотеки, которая имела два отдельных замка длятого, чтобы ее можно было закрывать или только снаружи, или только изнутри,или мимо спальни митрополита, окнами смотревшей на запад, и спален егопомощников и гостей, обращенных на восток для того, чтобы молодые вставалираньше старших, ученики декламировали: "Где мы в этом мире? В каком городеживем? Здесь они, среди нас, собравшиеся отцы, которые размышляют о гибеливсех, о конце этого города..." И так, постепенно и незаметно, речь врезаласьв память. "...Quid enim mali aut sceleri fingi aut cogitari potest, quod nonille conceperit? -- Наследство свое промотали, имущество свое перезаложили,деньги у них исчезли давно, а скоро исчезнет и вера, но при всем этомостается у них та же страсть, какая была в дни богатства..." Здание было ещене завершено и заселялось постепенно, крыло за крылом. Высокиекуполообразные своды соединенных между собой помещений, как на дне чашивесов, держали дорогие, роскошные предметы: камины и печи, покрытыеизразцами с изображением цветов, бархатные и парчовые ткани, посудукарлсбадского, венского и английского фарфора, серебряные ножи и вилки изЛейпцига, наборы бокалов из чешского хрусталя и цветного полированногостекла, лампы и зеркала из Венеции, музыкальные часы и комоды, наполненныешелковыми мужскими носками. "Поэтому иди и освободи меня от этого страха:если он истинный, пусть меня не мучит, если ложный, пусть я наконецперестану бояться", -- как просьбы, звучали эти латинские фразы, учениеподходило к концу, и казалось, русский учитель скоро рассыплется на куски,подобно монастырям под Белградом, развалины которых уже поросли деревьями.Когда учение закончилось и русский учитель вернулся обратно в Срем, Леандрпоступил учиться в австрийское военно-инженерное училище для унтер-офицеров. А когда подошла к концу учеба и в этой школе, по городу поползли слухио том, что у выходящих на Саву городских ворот собираются строить две новыебашни на месте тех, что были разрушены в 1690 году. Строительство одной изних, северной, было доверено давно испытанному строителю СандалюКрасимиричу, и он уже начал закладывать фундамент. Что касается второй,южной, башни, с ней дело было непросто. Все товарищи Сандаля, которые в товремя строили в Белграде, отказались от этой работы, потому что вторую башнюнужно было возводить на болотистой почве. -- Ненадежное это дело, -- говорили они. Так что здесь дело стояло наместе. Когда прошло уже довольно много времени с начала работ над первойбашней, однажды утром стала известна совершенно неожиданная новость,изумившая всех. В тот день на заре Леандра разбудил упоительный запах, проникавший вего дом снаружи. Это мочился отец, и его моча, как всегда, издаваласильнейший запах мускуса, заросшего лилиями сада или сандалового дерева. Иэти восхитительные запахи будили не только домашних, но и детей из соседнихдомов. -- Опять у Чихорича припадок мудрости, -- говорили тогда. Идействительно, отец Леандра в последние годы своей жизни был мудрым, толькопока мочился. В то утро отец распространял запах сандалового дерева в жидкомсостоянии и поносил сына: -- Молодой богатырь, а стал старым нищим! Будто тебя третьей ночью неуберегли, оборони Господь! С кем связался и чего хочешь! Одно бросил,другого не подобрал... Так Леандр понял, что отец все знает. А раз знает отец, знает и весьгород. Знает, что именно Леандр собрался начать работу над южной башней. Иэто означало, что он стал соперником знаменитого Сандаля Красимирича,

который был таким могучим, что птицы на Саве и Дунае ловили для него рыбу,загоняя ее в сети, а кони могли проржать его имя на трех языках. Сандаль Красимирич был значительно старше Леандра, по возрасту он могбыть ему отцом. А по положению Леандр мог быть его слугой. Красимирич вошелв Белград с австрийской армией в 1717 году, в кожаном шлеме, завязанном подподбородком так давно, что ему пришлось остричь бороду, когда настало времярасставаться с военными доспехами. После того как он сделал это и осталсянаконец с непокрытой головой, оказалось, что он совершенно сед. Еще во времявойны он был приписан к инженерным отрядам австрийской армии, наводившимплавучие мосты, а придя в Белград, присоединился к швейцарцу Николе Доксату,нанятому австрийцами для восстановительных работ на городских стенах ибашнях. В таких делах у Сандаля Красимирича не было никакой иной подготовки,кроме той, что он получил в военных походах, однако ему удалось оправдатьдоверие военачальников и в условиях мира, после чего ему поручили выстроитьнесколько небольших пороховых складов и легких укреплений в пригороде.Несмотря на то что той осенью дожди наполняли бочки быстрее, чем рабочие ихвычерпывали, он довел работу до конца. Его ремесло пользовалось все большимспросом в растущем после войны городе, и он вместе со своими помощниками всебольше и больше удалялся от дома, подобно тому как буква "р", начиная сянваря, в названиях месяцев передвигается от конца слова все ближе к началу. -- В те месяцы, у которых в имени нет кости, домой меня не жди, --говорил обычно Красимирич жене, и действительно, когда буква "р" исчезала изназвания месяца, ни Сандаля, ни его помощников нельзя было увидеть дома, итак продолжалось до первых больших дождей, когда волшебная буква, означавшаядля них отдых, вместе с сентябрем пристраивалась в хвост года. Свою башню Сандаль Красимирич начал строить так, как научился, и с темилюдьми, которые к нему уже привыкли. Он засунул в кусок хлеба золотуюмонету, пустил его вниз по Дунаю и взялся за дело. Средства длястроительства были обеспечены, потому что он был хорошо известен и денег длянего не жалели, давали щедро. А Леандру пришлось сначала засыпать болотокамнями и песком. Он строил "на живой земле", но этого никто не хотелпринимать в расчет. Люди, отвечавшие за казну и знавшие Сандаля Красимирича,с сомнением смотрели на молодого человека, который, не имея собственных дел,начал вмешиваться в чужие, который на войне не проливал кровь и которомуземля кровь не возвращала и который взялся теперь за такое, что сам СандальКрасимирич считал невозможным. Поэтому уже с самого начала Леандр строилполностью на свой страх и риск. Когда выросли первые этажи башен, бросилось в глаза, что народсобирается глазеть на ту, что строил Сандаль. Подивиться поднимающемусясреди лесов зданию приходили с жирными после обеда бородами, выпив, чтобы незаснуть, крепкого кофе, и сербские мастера, и австрийские архитекторы. -- Всякую красоту мы видали, но ничего подобного не встречали, толькопосмотрите, что Сандаль делает! Чудо! Настоящее чудо! -- говорили они,трогали камни, румяные, как корка хлеба; схватив себя за шапки на затылках изадирая головы, прикидывали высоту, до которой вознесется будущая башня, инахваливали автора. К этому времени Леандр притащил в свое болото лодку и в этой лодке,которая была по крайней мере сухой, ел, спал, а больше всего бодрствовал надчертежами, цифрами и линейками, таская их с собой повсюду, и даже на леса,которые были поставлены с внутренней стороны постройки, так чтобы снаружинельзя было наблюдать за тем, как он работает. По ночам он зажигал на мачтеогонь и при этом свете строил башню изнутри, как будто плывя куда-то сквозьмрак, но не по рекам, чей шум был слышен ему в башне, а вверх, к невидимымоблакам, которые точно так же шумели, разрываясь в клочья на ветру или нарогах молодого месяца. Он чувствовал себя так, будто находился в утробекорабля, стоявшего всю жизнь на якоре в гавани, которой он никогда не видал,а выйти из него было можно только через один-единственный иллюминатор,ведущий прямо в смерть. И сейчас вдруг этот корабль двинулся, направляясь встоль же неизвестное, но бурное открытое море. Следовало безошибочно держать курс в ночи, внимательно следя заснившимися ему чужими снами. Именно с таким чувством, делая расчеты присвете свечи, Леандр отвоевывал свою башню у тьмы. В ходе этих расчетов онпришел к выводу, что геометрические тела имеют одни и те же значения и нанебе и на земле, как бы они ни были обозначены. Цифры вели себя иначе. Их

значения могли изменяться, и Леандр понимал, что при строительстве емупридется принимать к сведению и происхождение чисел, а не только их значениев данный момент. Дело в том, что числа, так же как и деньги, в разныхусловиях котируются по-разному -- догадался он, -- поэтому их значениянепостоянны. Однажды он все же заколебался и едва не отказался от тогоматематического искусства, которому обучил его русский с голубыми глазами,цвет которых менялся во сне. Ему вдруг показалось, что Сандаль Кра-симиричпользовался числами гораздо целесообразнее, чем он сам, и что та школа,которая воспитала его соперника, то есть швейцарская школа, обладалапреимуществом перед его византийской. Это случилось после того, как однаждыутром с берега Савы прибежали рабочие и сообщили Сандалю Красимиричу, чтоего башня уже обогнала по высоте крепостные стены и ее отражение появилосьна воде! Это известие облетело город в одно мгновение. Был устроен настоящийпраздник, и Леандр, почувствовав, что он отстает, приказал одному погонщикуослов тайком сходить посмотреть, не отражается ли в Саве и южная башня,которую строит он, Леандр. Погонщик равнодушно отвечал, что южная башня вводе отражается уже давно, так что нет никакой необходимости спускаться креке. Это было тогда, когда Леандр заметил, что его потребность в рабочих имастерах растет, а его сверстники и товарищи по школьной скамье, которых онв свое время нанял на работу, один за другим куда-то исчезают со стройки. Среди товарищей Сандаля, которые пришли в Белград в то же время и такимже образом, как и он, был один по имени Шишман Гак. Он хорошо разбирался встроительном деле и в звездах, но строить бросил. Гак считал, что действиедолжно соответствовать силе того, кто его предпринимает, и, если такогосоотношения нет, не стоит даже затевать работу. Так, набрав полный рот ночи,он поселился в большом доме, одной стеной примыкавшем в австрийскомупороховому складу, хотя и заброшенному, но представлявшему опасность ввидутого, что в случае пожара огонь не мог перекинуться на склад, а вот обратноебыло неизбежно. Нимало не беспокоясь об этом. Гак завалил свое жилищекнигами, приборами, подзорными трубами, кожаными глобусами и (как считали)проводил время в безделье, то есть в поисках золотого дождя и женских звезд. -- Конь о четырех ногах и тот спотыкается, как же человеку неспоткнуться, -- говорили о нем. А злые языки добавляли, что на самом-то делеон просто был не в состоянии переносить свои огромные знания с места наместо. При перемещениях в пространстве они таяли как лед, и везде, где бы,кроме своего порохового склада. Гак ни оказался, он становился беспомощным ипустым, а его знания и умения хрупкими и ненадежными; память на имена ицифры изменяла, и на него нельзя было рассчитывать: ведь стоило емусдвинуться с места, как он становился похож на пересаженное растение. Как-тораз, уже почти вечером, когда на стройке никого не осталось, этот человек,чей взгляд при разговоре старел на глазах собеседника и в чьих волосахвсегда было полно мух, неожиданно появился возле башни Леанд-ра и принялсяее рассматривать и изучать. Он лизнул камень, попробовал пальцамиштукатурку, бросил в известку немного травы, понюхал, положил три пальца водин угол и что-то измерил в воздухе. После всего этого наконец обратился кЛеандру. -- Спишь на земле, но дело понимаешь, -- сказал он, -- не знаю, где икогда ты всему этому научился, только берегись! Никто не знает, как утрозакончится -- за забором или на чердаке. Правильно сделал, что леса внутрипоставил. Мало таких, кому бы понравилось, что ты строишь быстрее и лучше,чем Сандаль. Это надо скрывать, пока возможно... Так говорил Гак, про которого было известно, что свои дни он посеял вночь. Уходя, он оглянулся еще раз и сказал: -- Дать тебе один совет? По-дружески? Слушай: закончишь башню и бросьэто дело. Никогда больше не строй. Тебе же будет лучше. Ведь ты и такпоказал все, на что способен. Больше не строй! С этими словами он ушел, а Леандр продолжил работу. Все больше страдаяот одиночества, он иногда хотел бы найти компанию, и это было совсемнетрудно сделать по ту сторону городских ворот, выходящих на Саву. Когда онпоявился там в первый раз -- а это было тогда, когда праздновали, что башняСандаля выросла выше стен, -- приняли его очень хорошо. По обычаю, он вымылруки за спиной и смешался с толпой. Кое-кто из сверстников Леандра, тех, чтораньше работали с ним, а теперь нанялись к Сандалю Красимиричу, повели егоосматривать башню; они воодушевленно показывали, какие строительные приемы

применялись в ее верхней части, где как раз сейчас пора уже было переходитьот четырехугольника в сечении к кругу. Среди тех, кто подчеркивалдостоинства башни Сандаля, был и Гак, но сейчас он, как и все остальные, неупоминал о башне Леандра, которого ни разу никто не назвал по имени, будтоначисто его забыли. Люди здесь были странные, такие, что, удивляясь, смеются, держат своислезы в носу, а когда им трудно, только отхаркиваются. Были здесь и женщины,которых Леандр узнал (а они его нет), потому что иногда спал с нимипо-быстрому, обычно на возвращавшейся в сумерки с поля повозке с сеном,хозяину которой он платил, чтобы тот сошел и доверил ему груз на полчаса,пока волы добредут до городских ворот. Эти женщины быстро забывали его, спервого взгляда понимая, что он из тех неприятных мужчин, которые сами неумеют доставить удовольствие, но при этом про себя всегда думают: счастье --иметь любимую работу и любящую жену. Таких женщины не любят. Поэтому они шлик Сандалю Красимиричу и его помощникам и там находили все, что им нужно. А оЛеандре, который спускал свое семя не в них, а в сено, они говорили: -- Его отец как поймает большую стерлядь, всю ночь пользуется ею вместобабы и только наутро жарит и ест. А этот и того не может. В толпе любопытных, множивших число тех, кто дивился быстромупродвижению работ на башне Сандаля, Леандр в тот вечер заметил по другуюсторону костра человека, через плечо которого была перекинута сеть скрасными узелками. В высоких рыбачьих сапогах, он некоторое время мелькал втолпе, а потом, прячась от Леандра, исчез в темноте. -- Пошел хоронить своих мертвецов в лодках, -- заметил кто-то громко, итак наконец узнал Леандр спустя много десятилетий, чем на самом делезанимался его отец и на каком хлебе он сам вырос. На мертвом. Не подаваявиду, что услышал эти слова, Леандр спросил: -- А как вы будете делать переход к барабану башни? Используетеконсольные опоры или паруса свода? -- Консольные опоры, -- отвечали одни, а другие подумали: паруса свода.Все повернулись к Сандалю, но он был занят другим разговором и толькоиронически усмехнулся, как будто счел этот вопрос совершенно неуместным. Вечером, вернувшись в свою башню, Леандр воткнул свечу в пшеничнуюлепешку, лег в лодку, смотал в клубок и сунул под голову длинный хвостволос, росший из макушки, и уставился в огромный четырехугольный кусокмрака, который стоял возле окна внутри помещения. Он лежал так и ждал, чточто-то произойдет. Что-то должно было произойти и что-то должно былоизмениться -- он чувствовал это и надеялся. Ночь была повсюду, даже глубоков ушах; от мрака ничего не было слышно, а мрак был глухим, и от него пахлоземлей и винным перегаром. Под одежду ему залетел жук, он жужжал, пыталсявыбраться, и это у него никак не получалось. "Такими ночами, -- думал Леандр, -- и собаки не кусаются, только блохи,как будто рубаха полна звезд, которые мерцают и щекочут. А все, что ты невидел, улетело..." Потом он встал, загасил свечу и в темноте ощупал стены башни. Она былаздесь, на месте, холодная, реальная, она существовала в той же мере, в какойсуществовал он сам. А утром действительно произошло нечто столь жередкостное, как гудение в непогоду закопанного в землю колокола. Гость старался ни за что не зацепиться, нигде не застрять, побыстрее ипоудобнее усесться, чтобы выглядеть как можно естественнее и обычнее, какбудто он здесь бывал уже много раз и как будто не происходит ничегоисключительного и даже невероятного. Сандаль Красимирич, как говорится,наступил самому себе на горло и лично явился увидеться с Леандром, правда нена стройку, а в стоявший на берегу маленький рыбацкий домик его отца. Онисидели на бочках охватив колени руками, и разговор сначала шел ни о чем.Посреди фразы Сандаль вытащил из-за обшлага сложенную бумагу и проект, стерс них рукавом пыль и протянул Леандру со словами: -- Здесь мои расчеты и планы. Наверное, в них не все так, как надо, невсе, как говорится, без сучка и задоринки, но тебе ведь это нетруднопроверить. Окажи мне эту услугу. Неловко будет перед людьми, если твоя башнябудет закончена раньше моей... Сказав это, посетитель направился к двери и, обернувшись, небрежнодобавил: -- Сделай мне заодно и расчет консольных опор, на которых должен

держаться барабан купола. У меня столько дел, что просто не успеваю. Так Леандр обнаружил, что Сандалю не удалось сделать переход отчетырехугольного сечения к купольному своду. "Вот те на", -- подумал он и сделал необходимые расчеты, однакооказалось, что вносить исправления уже поздно, потому что ошибки былизаложены еще в фундаменте, сооруженном так, что он не мог выдержать башню втом виде, как она задумана. Следующим утром Леандр пошел к Сандалю, отнесему бумаги и все исправления, а из головы его при этом не шли рассказы людейпро то, что собаки никогда не забегают на двор к Сандалю Красимиричу, потомучто чувствуют, как люто он может ненавидеть. Леандр открыто сказал ему, чтобашню следует закончить тут же, потому что большей высоты она не выдержит.Сандаль выслушал его с необыкновенным спокойствием, собрал все бумаги,поблагодарил и извинился -- он должен был срочно идти, потому что его ждалиученики. Действительно, Леандр увидел, что в одном из сараев поблизости отстройки по распоряжению митрополита открыта временная школа строительногодела. и среди учеников Сандаля он узнал кое-кого из тех, кто вместе с нимучил и выучил, как четырехугольная часть башни переходит в консольные опоры,а с них на барабан. Таким образом, как и предположил Леандр, Сандалю пришлось закончитьстроительство еще до того, как его сооружение достигло высоты,предусмотренной для сторожевых башен, однако все -- и товарищи Сандаля, игородские священники, и офицеры при дворе принца, да и вообще все, кто, сидяпо корчмам, застилал табачным дымом стаканы с вином, -- говорили про то, чтоархитектор закончил строительство гораздо раньше срока. Общее мнение былотаково, что Сандаль перегнал этого "хрипуна" с другой стороны Савскихгородских ворот и что Леандр не уложился в срок. Итак, северную башню Сандаля торжественно покрыли свинцовым листом,рядом с ней поставили стрелка, который должен был следить, чтобы над башнейне пролетела ворона, пока она еще не освящена, зажарили целого вола, в стенузамуровали пугало и на верхушке башни водрузили флюгер в виде петуха. Анаутро оказалось, что башня Сандаля вдруг отбросила тень на южную башню, и стех пор Леандру приходилось работать в холодке, под звуки праздника,долетавшие и до того берега Дуная и Савы. Новое сооружение было торжественнооткрыто, а Леандр по-прежнему продолжал ночевать в лодке на дне южной башни,которая все еще не достигла даже той высоты, на которой нужно переходить отчетырехгранника к барабану. Теперь, ближе к окончанию работ, он осталсясовершенно один, без единого помощника, без денег, без всякой поддержки, исолдаты каждое утро предупреждали его, чтобы не разводил грязь настроительной площадке, и грозили штрафом. Его товарищи боялись сквозняков,гулявших по башне, и он работал вместе с несколькими строителями, которыетайком пробирались с турецкой территории, чтобы не умереть с голода и хотьчто-то заработать, а в конце недели уплывали обратно в лодках с веслами,замотанными тряпьем, скупые на слова, но не дорожащие жизнью. Начавший заикаться от одиночества и большой высоты, на которой теперьприходилось работать, Леандр жевал собственный язык, как недозрелое яблоко,и разговаривал с помощью рук и камней. Ему иногда казалось, что под каждымсловом должно стоять что-то твердое и тяжелое и каждое слово должно говоритьо том, что может поднять его ввысь или перенести с места на место, каклебедка поднимает строительные мостки, иначе оно будет похоже на птицу безног, которая не может спуститься на землю и вынуждена строить гнездо ивыводить птенцов на воде. Однажды ночью Леандр лег в лодку и почувствовал, что дрожь началаколотить его о борта, что у него болят волосы, жар пачкает верхушки ушей, акости изнутри наполнены такой стужей, как будто он всю жизнь носил в себестрашную зиму, как повсюду зеркала носят с собой свою тишину. Ночипроносились где-то там, по другую сторону башни, снег становился все глубже,и тут пришел отец и принес новости. Он сидел и варил больному травы и чай изкукурузы, разговаривая где-то в углу башни, невидимый сыну, с таким женевидимым и незнакомым больному собеседником. -- Первый кусок и первый глоток надо бросить дьяволу, -- жаловалсяотец, сидевший по другую сторону очага, -- только как же бросит тот, ктоходит в краденой шапке и протягивает руку за куском хлеба. Помню, я еще изубы-то до конца не поменял, а уже давай берись за суму, проси милостыню,подбирай объедки. Ходи за тридевять земель и к черту на рога. Бывало, я по

сто кусков хлеба приносил и вываливал на стол. Горбушки, корки, куски,объедки, краюшки, вчерашний шиенично-ржаной, перезревший плов, позавчерашниеплюшки, куски холодной пшенной каши, гречишники, гороховые блины; кускислоеного пирога и кислые калачи, овсяные хлебцы и солдатскиекараваи-зуболомы, еврейская маца и монашьи одномесячники, замешенные стравой, чтобы не черствели, булки из рыбьей муки и запеканка из гречневойкаши, кукурузные лепешки без сыра и кукурузные лепешки без шкварок;недопеченные ватрушки и перепеченные коврижки, заплесневелые пирожки,овсяные лепешки, которые скотине на рога в день поминовения надевают,отцовские коржики, залежавшиеся со времен войны, и торты, оставшиеся послепраздника, горелые рулеты, хлебцы-"утопленники", которые и вспоминать нестоит, или же те, про которые говорят: "Купил мне папаша бублик, а я, дурак,съел его без хлеба"; сухари и баранки, пончики и пирожные, которые в Стамбулпосылают, когда головы покупают, пресные оладьи и просфоры, пряники, пышки,пампушки, овсяное печенье, ржаные лепешки, пшенники, ячменные блинчики, всенепропеченное, безвкусное, мякиш без корок и пироги без начинки, прокисшийкукурузный хлеб, все недоеденное и вонючее, от всего кишки рвутся да взаднице свербит, -- одним словом, все, про что за столом хоть раз да былосказано: "Уберите подальше", все это со всего света собирается на твоем столе,чтобы сказать тебе, что этот свет еще вчера был тем, чем ты станешь завтра.Каждый кусок надо по-своему обрезать, а когда сварганишь из всего этого напечи себе хлебище и положишь его вечером под голову -- три дня богач! Подголовой похрустывает, уши греет, кусок отломишь -- зевает, а ты, нажравшисьот пуза, дрыхнешь на нем, во сне икаешь, и снится тебе вино. Ведра вина,бочки вина, целые караваны, груженные вином. А вина -- ни капли! Нигде никапли!.. Вот такие наши дела. Но это все не беда, бывает, и те, кто повыше нас,спотыкаются и падают. Недавно вот журавли отравили тенями городские колодцыи много народу пострадало. Два всадника привезли на попоне во дворецмитрополита к его травнику Красимирича. Занемог: говорят, долгая работа набашне совсем его доконала. Стройка выжала из него весь пот, а это негодится: человек без пота все равно что без тени. Такой на свете не жилец.По такому уже коса плачет. А как красиво он умел нести свою старость, всеравно как беременная женщина, с гордостью несущая свой плод. Жалко, жалко,он мог бы еще пожить на пользу народу и городу, да никто не заботится о том,о чем бы следовало. Хотя, может, Бог даст, и выздоровеет. Выздоровеет,надеюсь, и мой, что неотдохнувшей воды напился и слег... А когда этот поток слов без соли вдруг иссякал, старый Чихорич, отецЛеандра, выходил из башни и ночная темнота начинала распространятьпрекраснейший запах сандалового дерева, были слышны другие слова: -- Человек думает, что умереть легко. Лег и умер. Но это не так просто.Все, что за нами и перед нами, длится гораздо дольше, чем мы предполагаем.Вот, например, знаешь ли ты, какая разница между сердцем и душой? Когда мыобратим наш внутренний взгляд на свое сердце, мы увидим его таким, какое онов данный момент. Когда же посмотрим в нашу душу, она окажется такой, какойбыла много тысяч лет назад, а не такой, какая она сейчас, потому что именностолько нужно нашему взгляду, чтобы добраться до души и рассмотреть ее, --другими словами, столько времени требуется для того, чтобы свет души достигнашего внутреннего взора и осветил его. Иногда таким образом мы видим душу,которой давно нет. Раз такое дело с душой, то что же говорить о смерти.Смерть человека длится столько же лет, сколько и его жизнь, а может быть, игораздо дольше, потому что смерть -- это сложное хозяйство, работа и усилие,более трудное и длительное, чем человеческая жизнь... Твоя смерть может житьвдвое дольше, чем ты... Но тут, в решающем месте, поток мыслей старика резко оборвался, кактолько иссяк другой поток, и из него по-прежнему продолжали вытекать однитолько бессмыслицы. А Леандр действительно выздоровел. Вдруг среди ночи у него открылсянос, и после долгих недель он опять ощутил удивившие его запахи собственноготела, чужие и резкие, которые как будто ударяли его по голове. Онпочувствовал, что за все это время через него прошло множество снов, которыеон не запомнил, но обнаружил это так же, как по виду берегов Савы можно былодогадаться, что ночью здесь прошумела большая вода, хотя во тьме никто не

видел и не считал волн. Вместе с первыми бабочками Леандр вышел на луг,который был каким-то накренившимся, и ему показалось, что вода в рекеподнялась так высоко, что стала гораздо выше берегов, и что он сам простокаким-то чудом удержался на своем холме. Вот так, с пьяными ушами, нотрезвым взглядом, продолжил он работу на башне. Словно во сне заканчивал он здание, выкладывал окна в верхней егочасти, вставлял рамы и двери в нижние проемы и вдруг заметил, что в каждыйиз них бессознательно произносит, как делал это в годы учебы, по однойстроке из поэмы о Геро и Леандре: -- До тех пор Леандр взглядом, безумным от любви, Не отводя его, глядел на нежную шею девушки... Однако на сей раз Леандр делал это не для того, чтобы запомнитьгреческий текст. Его он давно знал наизусть. Он произносил вслух строчки оГеро и Леандре в последний раз и, произнеся, забывал навсегда, оставляя их вокне или двери здания, которое он строил, будто зарывал в тайник в земле. "Этот мир принадлежит не нам, -- думал строитель, -- а нашим отцам и ихсверстникам, и они чувствуют это и ведут себя как единственные егособственники. А я и мое поколение и были, и остались несчастнымиприслужниками тех, кто, помогая себе саблей, обрушился на этот город илиприплыл с иностранной армией. От поколения наших отцов нам досталось нетолько положение прислуги, но и сожженный, наполовину уничтоженный мир,голодное детство; и те, кто нам его дал, сделали из него идола, которому мывсе еще поклоняемся. Мы же сами здесь для того, чтобы выкрикнутькакое-нибудь слово в окно или дверь, мимо которой нам придется пройти..." Когда башня была закончена, а на ее верхушке поставлен флюгер-петух,Леандр поднялся туда со стаканом вина, чтобы освятить сооружение ипосмотреть с высоты на город. Но в бездне под ним не было никакого города.Южная башня оказалась такой высокой, что пробила облака и с нее вообщеничего нельзя было увидеть. Здесь царила тишина высоты, похожая наразлившуюся стоячую воду, спокойствие которой лишь изредка нарушал далекийлай собаки или стук топора... С земли же нельзя было разглядеть верх башни и петуха, который долженбыл показывать гражданам время и направление ветра. Лендр спустился вниз,смущенный и перепуганный, а толпа, собравшаяся у подножия, некоторое времяпялилась в недоступную высоту, скрывавшую верх башни, а потом разбрелась,поговаривая, что еще неизвестно, как это все выглядит там, в облаках. Одинлишь Шишман Гак подошел к Леандру, похлопал его по плечу и процедил сквозьзубы: -- Прекрасно, неповторимо, ничего лучшего тебе уже не построить. Оставьэто другим... Однако мучения Леандра на этом не кончились. Когда наступили ясныевесенние дни и глаза стали видеть дальше, обе башни одновременно предсталиперед жителями города, сверкающие на солнце с одной стороны и какие-тотемные и как бы падающие с другой. И выяснилось, что петухи на них ведутсебя по-разному. На меньшей башне, которую строил Сандаль, петух постоянновертелся и ежеминутно подпрыгивал, показывая новый ветер и реагируя налюбое, даже самое слабое, дуновение или изменение. Петух на высокой башнеЛеандра показывал какую-то другую, свою погоду, какие-то своиобстоятельства, связанные, видимо, с широкими возможностями его горизонтов ис теми ветрами-насильниками, которые внизу, над самой землей, никогда недуют. -- С такой высоты ничего толком не увидишь, -- говорили одни. -- К чему так обременять зрение, зачем нам два петуха? -- спрашиваливремя от времени другие и предлагали южную башню Леандра подкоротить исравнять с северной башней Сандаля Красимирича, чтобы и она смогла служитьудовлетворению повседневных потребностей города. А когда контуры башен быливырезаны на медной пластине, с которой можно было делать оттиски с видомБелграда, гравер, один из учеников того самого русского, изобразил башнюЛеандра ниже, а башню Сандаля (он-то и сделал заказ на эту гравировальнуюдоску) выше, чем они были на самом деле, и в таком виде обе башни оказалисьна одном медном листе. Именно этот медный лист заставил Леандра еще развстретиться с человеком с саблей. С самым страшным из всех.

3

Леандр освятил башню в день святого Иоанна Предтечи, крестителяХристова, и икону, на которой была изображена отрубленная голова на блюде,обнесли вокруг башни. Две недели спустя Леандр отправился в свое последнеепутешествие, но мысли его постоянно возвращались к этой иконе. Сказав, чтоснова решил заняться торговлей, Леандр направился в Дубровник -- послушатьпророчество своего второго предсказателя. Нужно было взглянуть и навнутреннюю сторону ветра, ту, которая остается сухой, когда ветер дуетсквозь дождь. Судя по одному письму, которое Леандр послал неизвестному намлицу, с ним, как и во всех предыдущих поездках, был Диомидий Суббота. Вписьме Леандра говорилось: "Как-то утром после полудня в прошлом году, как раз в то время, когда вульи кладут сыр, мы с Диомидием Субботой направились к тому самому БеньяминуКоэну, который умеет просвистеть сон. Про него рассказывают, что летом налугу он доит коров в колокольчик, а зимой может по секрету показать какую-токартину, от которой людям становится плохо. Застав Коэна сидящим у окна иглядящим сквозь смех, как сквозь бойницу, мы попросили его показать намкартину, и он согласился, но с тем, что мы дадим ему по дукату. И не хотелнас впускать вдвоем, объясняя это тем, что у него тесно. Первым пошелДиомидий, и в дверях Коэн ущипнул его, как делал это, когда в молодости,нашей и своей, играл в комедии масок на повозке, разъезжавшей по рыночнойплощади. Оставался там Диомидий недолго, как раз столько времени, сколькопроходит между двумя криками петуха, и с позеленевшим лицом вылетел наулицу, где его вырвало рыбой и маслинами в красном вине с острова Колочеп.Но я не поддался страху и вошел. Внутри все выглядело как на корабле, исветильник под потолком раскачивался так, будто дом плыл по волнам. На столея увидел часы, которые заводят с помощью ствола револьвера, чернильницу иисписанный Коэном лист бумаги. Мне удалось запомнить кое-что из увиденногомною, возможно, вам это пригодится, когда будете читать мое письмо. "В самом важном, -- писал Коэн, -- больше верят памяти борзой собаки, ане человека, потому что она помнит глубже, дольше и точнее. При этом еепамять не имеет потребности истолковывать то, что хранит, как это делаетчеловек, это просто своего рода кладовка". -- Почему ты так дорого берешь? -- спросил я его. -- Потому что в круг моего зрения включены быстрые тайны, те, которыевскоре становятся явью, -- отвечал он мне со смехом. -- Какова же моя быстрая тайна? -- Известно, что каждый человек -- это чей-то ребенок, -- начал Коэн,-- но он же неизбежно и чья-то смерть. Так же как в тебе воплощается чья-тожизнь, в тебе же реинкарнирует и воплощается чья-то смерть. Это означает,что унаследованные чужие жизнь и смерть обвенчаются в тебе как вторые отец имать... Короче говоря, в час смерти никто не может быть уверен, умирает онсвоей собственной или же чужой смертью. Может быть, даже смертью какой-тоженщины. Впрочем, лучше посмотри сам. Тут Коэн расстелил на полу и показал мне огромный лист бумаги,величиной с небольшой парус, покрытый рисунками и заполненный множествомкрошечных человеческих фигурок, которые, собранные в стайки и группы,занимались каждый своим делом. На полях карты было написано краснымичернилами что-то вроде инструкции о том, как улыбаться. Первая фразагласила: "За сорок дней до своего появления на свет человек улыбается в первыйраз, через сорок дней после смерти -- в последний..." Остальное было неразборчиво. Когда я приблизился и принялсяразглядывать всю эту копошащуюся гадость, нарисованную на листах бумаги,которые Коэн составил вместе и приклеил друг к другу, сделав что-тонаподобие большой карты, я заметил, что это были объединенные в бесчисленноеколичество групп фигурки солдат и сыщиков, которые убивали приговоренных к

смерти. Каждый из смертников был показан в момент своего конца, а смертейбыло столько, сколько цветов на лугу, и каждый, умирая, смотрел на смертьдругих. Они давились от предсмертных стонов и хрипели, как верблюды, но этотрев не был слышен, он был обращен внутрь карты, к осужденным, и раздирал ихутробы, как нож... Разглядывая бумагу, я спросил, что так напугало Диомидия,и услышал в ответ: -- Выбери и ты, как он выбрал, тогда увидишь. -- Что выбрать? -- Выбери, с какого конца будешь смотреть. Вот здесь, вдоль нижнегокрая рисунка, построены солдаты, все они смотрят на тебя как на командира иждут твоего приказа. Выбери одного из них, какого хочешь, он будет твоимпроводником и охраной, а сам внимательно смотри, что случится. Я выбрал маленького барабанщика, выбрал потому, что его глаза испускалислова, и эти слова можно было видеть и прочитать, как будто он своимвзглядом писал их в воздухе: -- Так же как существует переселение душ, существует и переселениесмертей. Стоило мне прочесть это, как я заметил, что барабанщик, смотрящий прямона меня, одной барабанной палочкой показывает куда-то наискось, над строемсолдат. Я проследил глазами по карте, куда направлена его палочка, и увиделсолдата, которому в этот момент вручали приказ, написанный на листе бумаги,свернутом в трубочку. Потом я увидел, как на следующем перекрестке он отдаетэтот свернутый трубочкой приказ какому-то всаднику. К этой сцене прилагалсякомментарий: "Седло всадника набито турецкими волосами". Потом я увидел, какконь унес гонца далеко, через все это огромное скопление народа на карте, ккакому-то городу над двумя реками, где шел бой между турками и христианами.Тут человек сошел с коня и продолжил путь пешком и пришел к какой-то башне,на которой было написано: "Махерус". Человек вошел в здание, а свиток оставил снаружи, на земле.На свитке было написано: "Умрешь от огня". А под фразой стояла дата -- 22апреля 1739 года. -- Вот, ты сам выбрал свою смерть, -- сказал мне Коэн, -- ты умрешь отогня, как тот человек, что вошел в башню. Если бы ты посмотрел не набарабанщика, а на какого-то другого солдата из тех, что выстроены вдольнижнего края карты, тот другой повел бы тебя другим путем, получил бы другойприказ и передал бы его кому-то третьему, а ты бы тогда отправился совсем вдругую сторону и закончил свою жизнь по-другому, так, как было бы написано вдругом приговоре. Но это твоя смерть, и лучшей тебе не надо. Впрочем, нестоит много говорить в уши. Даже Бог говорил со своим избранником уста кустам и избегал ушей как ненадежных... -- Тот день, -- прервал его я, -- это день моей смерти? -- Да, -- ответил он. -- А Диомидий Суббота тоже видел свой день? -- Видел, -- сказал он. -- И когда же его день? -- Совсем рядом... Я вышел на свет дня и в дверях изо всех сил ударил Коэна. Он поднялшапку с земли, посмотрел на меня своим цыплячьим глазом и сказал: -- Тебе бы следовало поблагодарить меня. И еще кое-что тебе скажу. Сэтого момента мы с тобой братья, потому что наши смерти родные сестры... Вот, это как будто все. Между тем, как вам известно, в июне этого года Диомидий оказался влодке Цревляра Бакича, недалеко от города Нови их застигла буря, и лодкаперевернулась. С тех пор как он утонул, я только и делаю, что считаю своидни, и наконец кое-что придумал. Разыскал опять Коэна и попросил егоотменить или отодвинуть то, что мы видели на карте перед башней как нашуобщую смерть. Уже по виду его бороды можно было судить наперед, что онсобирался мне ответить. -- Это не в моей власти, -- сказал он, -- дату передвинуть нельзя.Единственное, что я могу, -- это сделать подарок себе на свой день рождения.Я подарю одной из своих трех душ еще два дня жизни, лишних два дня жизни. Явозьму их от двух оставшихся душ, которые проживут на два дня меньше... И вместо той даты, которая стояла на карте, он написал себе новую: 24апреля 1739 года.

-- А мне? -- спросил я. -- У тебя не три души, а одна, так что ты не можешь делить свою смертьна три части".

x x x

После смерти своего товарища Диомидия Субботы, после Дубровника иполученного там нового предсказания Леандр отправился назад домой. Всюдорогу он шептал как молитву: -- Благодарю тебя, Боже, ты позволил времени расти. До бесконечности.Ты дал ему пространство, чтобы расти и умереть. Потому что есть смерть, нонет рождения. Вот, время не рождалось, но оно умрет... На берегу Дуная, недалеко от Белграда, Леандр был схвачен. Подошедший кнему турецкий офицер нежно поискал под его волосами ухо и сказал: -- Похоже, это тот самый. Вместо уха пупок. Отведите его к Дед-агеОчузу. Он его давно ищет. -- Как подумаю: с каких пор живу; как подумаю: никогда мне больше нежить... -- шептал себе в бороду Дед-ага Очуз, устремившийся в 1739 годусамым коротким путем на переполненный австрийскими войсками Белград, которыйлежал на месте слияния двух Дунаев (в этих краях еще со времен аргонавтовСаву называли "западным Дунаем"), В его отряде все знали, что командирпоклялся раньше других турецких отрядов ворваться в город и захватитьцерковь Ружицы, посвященную Богородице. Вот почему отряд спешил проделатькак можно большую часть своего пути с востока на запад до того, как солнцеударит прямо в глаза и заставит коней скакать отвернув голову в сторону, чтозамедляет скорость продвижения. "Совсем не безразлично, каким путем двигаться к своей цели", -- думалкомандир и искал особые подходы своему отряду, используя для этогосовершенно неожиданные приемы. Дед-ага Очуз, прославившийся как мастерсабельного боя и охотник за головами, в 1709 году воевал против русских наПруте и там видел, что русские генералы вместе со своим штабом возили засобой собственные балетные труппы, хоры и театральных актеров, которыеразвлекали их во время походов. С тех пор и он завел у себя певцов имузыкантов, и сейчас им было приказано сложить песню, в которойперечислялись бы названия всех населенных пунктов, через которые предстоялопройти на пути к Белграду. Из такой песни каждому солдату было бы ясно, чтоуже пройдено и сколько еще впереди. От захваченных пленных ипроводников-христиан из местных певцы, музыканты и поэты узнавали названиявсех близлежащих мест и составляли все новые и новые строфы о каждом участкепути, по которому проходил их отряд: Козла, Брлог, Ясикова, Плавна, Речка, Слатина, Каменица, Сип, Корбова, Бучье, Злот и Златина... Когда отряд Дед-аги проскакал всю песню до конца и вышел к стенамБелграда, его заставил остановиться странный случай. В селе Болеч на ранней заре отряд въехал в толпу ребятишек, которыеразносили на головах подносы со свежеиспеченным хлебом из пекарни. Один извсадников задел мальчишку, который выпустил из рук свой груз, хлебрассыпался по мостовой, и на солнце засверкал, зазвенев от удара о камни,пустой медный лист, украшенный выгравированным рисунком, выглядевшим оченьстранно. Мальчик присел и принялся собирать хлеб и булочки обратно наподнос, а Дед-ага на мгновение остановил своего коня, так как содержаниерисунка привлекло его внимание. Его конь стоил огромных денег, это былвороной, обученный скакать особым образом, для чего его с детствавыращивали, применяя специальные приемы, так что теперь он двигалсявыбрасывая вперед одновременно то две левые, то две правые ноги, за счет

чего всадник при движении вообще не чувствовал никакой тряски. Такие кони содинаковой легкостью шли как вперед, так и назад, поэтому Дед-аге непришлось разворачиваться, он просто заставил коня отступить на два шага ипоравнялся с мальчишкой. -- Съесть! -- крикнул он солдатам, и они в один момент расхватали все,что было на подносе. -- Открой рот! -- приказал он затем мальчику и, оторвав от своегоманжета пуговицу из драгоценного камня, молниеносным движением руки, незнающей промаха, забросил ее ребенку в рот. -- Это тебе за хлеб и за поднос,-- сказал Дед-ага Очуз и ускакал, увозя с собой медную доску. Вечером в шатер Дед-аги Очуза (поставленный над источником минеральнойводы) внесли поднос, и вокруг него уселись вельможи, свита и один дервиш изАлеппо, о котором было известно, что сны он по-прежнему видит на своемродном персидском языке. От него ждали, что он истолкует рисунок,выгравированный на подносе. Дервиш внимательно всмотрелся в медь, будто ищадырку, а потом сказал: -- Здесь, на внешней стороне подноса, изображена карта вселенной, небаи земли, карта всего видимого и невидимого пространства, а состоит оно изчетырех городов, или же четырех миров, которые называются Ябарут, Молк,Малакут и Алам аль Мигал. Следует иметь в виду, -- продолжал дервиш, -- чтото, что называется видимым пространством, разделено между четырьмя городамине поровну. Говорят, что поле для боя петухов разделяют на четыре частиперекрещивающимися линиями для того, чтобы оно олицетворяло собой картинучетырех миров, которая изображена и на этом подносе. Как вы знаете, совсем не безразлично, в какой части вселенной или же еекарты, начертанной на песке арены для боя, погибает или побеждает петух.Потому что места хорошей видимости, сильного действия и долгой памятираспределены на арене борьбы так, что смерть и поражение в восточной изападной части круга стоят гораздо больше, чем победа и жизнь в южной исеверной, которые размещаются в пространстве слабой видимости, где смерть ипобеды не оставляют после себя сколько-нибудь заметного следа и сильноговпечатления, они совершаются и проходят почти напрасно. Другими словами, --закончил свое толкование дервиш из Алеппо, -- далеко не безразлично, с какойчасти подноса получил утром свою часть пирога тот или иной солдат. Потомучто могуществом обладает лишь тот, кто может одно и то же сделать минимум втрех разных мирах. У остальных времени столько, сколько можно за ухозаложить... Относительно Дед-аги Очуза, борода которого походила на хвост его коня,никогда нельзя было точно знать, двинется ли он вперед или с точно такой желегкостью -- назад. Так было и сейчас, когда, вместо того чтобы что-тоответить на рассказ дервиша, он взял в руки поднос, прикинул его вес ивдруг, перевернув его лицом вниз, потребовал, чтобы ему объяснили значениевторого рисунка, выгравированного на обратной стороне. Выяснилось, чтодервиш не может разобрать изображенное на другой стороне, потому что узорпринадлежал автору, не исповедовавшему ислам. Тогда к перевернутому подносуприлепили горящую свечу и к Дед-аге Очузу ввели Леандра. Войдя в шатер, Леандр бросил взгляд на Дед-агу Очуза и на его саблю сзолотой кисточкой на рукоятке. Ага смотрел на стоящего перед нимседоволосого человека, у которого слезы и смех избороздили лицо, как орбитызвезд небо. Судя по отсеченному уху, это был один из строителей, возводившихкрепостные стены со стороны Савы, которые и собирался штурмовать Дед-агаОчуз. "Этот стар, -- подумал Дед-ага Очуз, -- он должен знать все. И гдекакая церковь в Белграде, и какая моча у птиц..." А вслух спросил Леандратак: -- Что ты видишь на подносе? -- Свою честь, -- ответил Леандр. -- Чести у тебя больше нет, раз ты стоишь здесь, -- ответил Дед-агаОчуз. -- Погляди-ка получше. Этот медный лист с гравировкой когда-тоиспользовался, чтобы делать с него оттиски карт, а потом его употребляли какподнос. Ты можешь прочитать, что здесь написано? -- Griechisch Weissenburg. -- Что это значит? -- Белград.

-- Греческий Белград? -- Нет. Австрийцы таким способом дают понять, что мы, сербы, живущие вБелграде, не принадлежим к их вере. -- И к нашей тоже. -- Знаю. -- А своей у вас и нет, только греческая. Но нам это безразлично. Мыхотим, чтобы ты сказал нам, что изображено на этом листе и когда этовырезано. Нам нужен подробный рассказ о Белграде. Самый подробный. Окрепостных стенах, постройках, строителях, воротах, входах, о богатстве, ожителях, церквах -- одним словом, обо всем. У нас есть целая ночь времени, асколько у нас есть жизни, мы не знаем. Трудно поделить хлеб поровну, если незнаешь, сколько его осталось. Поэтому рассказывай подробно. От черточки кчерточке, и лучше тебе что-нибудь добавить, чем упустить. Подумай только: скаких пор живешь? А потом подумай: никогда мне больше не жить... А шея твоябудто специально для сабли создана... Сидя на положенном на землю седле и медленно поворачивая перед собойподнос, Леандр рассматривал его, следя за тем, чтобы огонь не лизнул его усыи брови, и читал по медной доске, как по книге. Под бровью Леандрапульсировала вена, она, как часы, отбивала время, а волоски на загрубевшемлбу Леандра трепетали, как крылья бабочки. Как будто эти часы, которые стольнеожиданно и для самого Леандра начали в нем свой ход, должны отсчитатькакое-то свое время и определить точный час, прежде чем остановиться... На протяжении всего рассказа Леандра Дед-ага Очуз сидел неподвижно,перебирая бороду так, будто держит в руке небольшого быстрого зверька ивнимательно обнюхивает его, причем при каждом новом оттенке запаха, которыйон улавливал, глаза его загорались. У походных костров рассказывали, чтоиногда глаза Дед-аги Очуза теряют зрение и он, сходя с коня, не видит землю,как видел ее, когда на коня садился. Как бы то ни было, слушал он Леандра сподчеркнутым безразличием, однако напоминал при этом охотничью собаку,ищущую место, где уже была раньше, но не находящую к нему дорогу. Только томесто, то логово было не снаружи, не за пределами шатра, а в нем самом,скрытое и поросшее временем. Ожидая, что знакомый ему запах, который ондолго искал, разбудит воспоминания и поведет его туда, куда нужно, Дед-агаОчуз слушал Леандра. Он подстерегал тот момент, когда обнаружатся два нужныхему места: подходящее место для нападения на город в рассказе Леандра,читавшего по подносу, и соответствующее место в самом Дед-аге Очузе, скоторого он и развернет свое наступление. И весь военный поход султанавместе с рассказом, который они сейчас слышали от Леандра, казался всем, ктоприсутствовал в тот вечер в шатре, гораздо менее важной частью другого,внутреннего похода, который в какой-то, пока еще неизвестный, моментсольется с первым в одно неукротимое движение ради осуществления тогозарока, который еще раньше дал ага. По крайней мере так думали те, кто сиделв шатре. А Дед-ага Очуз, вдыхая запах своей бороды, думал совершенно другое.Он вспоминал, как в эти окутанные пылью дни на марше как-то раз ближе квечеру увидел нечто такое, о чем не мог с уверенностью сказать, что оноозначает. Сидя в своем седле, он заметил пса, который пересек ему дорогу. Онпонял, что пес пытается поймать светлячка. И вдруг все исчезло из виду. Унего даже возник вопрос, а видел ли все это еще кто-нибудь из отряда, кроменего. И тут же пришла в голову мысль: "И я гонюсь за светлячком. Только онуже во мне, а я все еще гонюсь за ним. Проглотить -- это еще не все. Светдаже после того, как его проглотишь, нужно продолжать завоевывать..." Когда Леандр закончил свой рассказ, Дед-ага Очуз, находившийся насовершенно другом краю бороды, тоже, казалось, закончил обследование. Емувсе было ясно... На следующий день, когда турецкие войска вошли в Белград, Дед-ага Очузодним из первых прорвался через городские ворота на Саве, стремясь раньшедругих добраться до церкви Ружицы. "Каждый таскает за собой свою смерть до первого удобного случая", --подумал он и на скаку, из седла, боясь, как бы кто не опередил его, метнулкопье прямо в замочную скважину. Оно вошло в него как ключ и высунулось сдругой стороны, а сама дверь со скрипом открылась. И пока солдаты, со всехсторон окружившие церковь, разводили под стенами огонь, который тут жепринялся лизать их, Дед-ага Очуз въехал в церковь и, не слезая с коня, началконцом сабли соскребать глаза чудотворной иконы Богородицы и слизывать прямо

с лезвия целебную краску, до крови разрезая язык и надеясь, что к немуволшебным образом вернется зрение. Все это время Леандр стоял перед церковью, там, где его и оставили. Поего волосам было видно, что он скоро умрет. Он оказался единственным вгороде, кто оставался без движения. Все вокруг бурлило и кипело во взаимномуничтожении. Но вена над глазом Леандра так же, как раньше, продолжалабиться в неумолимом беге времени, а его брови, как бабочки, расправляющиекрылья перед полетом, отсчитывали часы. И вдруг он понял, что его времяистекло. Брови перестали двигаться, и Леандр, придя в себя, вместо тогочтобы продолжать ожидание на открытом месте перед церковью, где Дед-ага Очуззарубит его, как только выйдет из храма, бросился бежать сломя голову поузким белградским улочкам. За спиной Леандр слышал конский топот, но у негоне было времени оглянуться и посмотреть, кто его преследует -- Дед-ага Очузили кто-то другой. Сквозь топот до Леандра доносилась ужасающая вонь, и онпонял, что голову ему снесет обычный всадник, который во время боя от страханаложил в штаны. Вонь становилась все сильнее, и это означало, чтопреследователь приближается. Перед лестницей, спускавшейся вниз, к Саве,Леандр на мгновение остановился, как будто заколебался между двумя судьбами,но в последний момент стремительно полетел вниз по ступеням, топча ногамивечернюю тень домов, зазубренную, как пила. Топот копыт замер передлестницей, и Леандр, спасенный от того, кто был на коне, и от его сабли,вбежал прямо в свою башню, тихую, как свежевымытая душа. Она была как чужая,и Леандр чувствовал себя странно, казалось, что его усы соприкасаются сресницами и это мешает видеть. Наконец-то ему удалось спрятаться. Было 22апреля 1739 года, это он знал. Но он не знал, что обе башни, стоявшие возлеСавских ворот Белграда, были уже заминированы. Говорили, что за миг довзрыва петухи на них показали одно время и один ветер. В первый и последнийраз -- одно время и один ветер. Было двенадцать часов и пять минут, когдастрашный взрыв поднял на воздух обе башни, исчезнувшие в языках огня,поглотившего тело Леандра.

ГЕРО

Внутренняя сторона ветра та, которая остается сухой, когда ветер дуетсквозь дождь. Один из дешевых пророков

1

"Женщина в первой половине своей жизни рожает, а во второй убивает ихоронит себя или своих близких. Вопрос только в том, когда начинается этавторая половина". С этой мыслью студентка-химик Геронея Букур разбила о собственный лобвареное яйцо и съела его. На этом все запасы кончились. У нее были оченьдлинные волосы, заплетенные в косу, которой она пользовалась вместо рожка,когда надевала обувь. Жила она на самом бойком в Белграде месте -- снималакомнату над кафе "Золотой бочонок", и ее холодильник был наполнен любовными

романами и косметикой. Она была молода, комкала в кулаке, как носовойплаток, бумажные купюры, когда шла за покупками, и мечтала о том, чтобыгде-нибудь на море лечь в послеполуденное время на воду и полчаса поспать.Ей хорошо запомнились отцовские руки, по которым, как волны, подгоняемыеветром, текли морщины, и она умела молчать в мажоре и в миноре. Все называлиее именем Геро, она обожала перец, и ее поцелуй всегда был острым на вкус, апод белым халатом химика скрывалась пара усатых грудей. Она была такойбыстрой, что могла отгрызть себе ухо, переваривала пищу уже во рту и знала,что каждые несколько веков некоторые женские имена превращаются в мужские, вто время как остальные остаются тем же, чем были. Однако имелось нечто, что ей никак не удавалось вписать в свою чистуюкартину мира. Это были сны. Откуда в такой простой жизни, где все ей былоизвестно как собственные пять пальцев, каждый вечер возникало нечто стольнеобъяснимое, как сны? Нечто, что имело свое продолжение и после смерти. "Сны реинкарнируют, -- думала Геро, -- причем чаще женские в мужскомтеле и наоборот... Скольких людей встречаю я в последнее время в своих снах!Как никогда! Я уже просто перенаселена!" Сделав такой вывод, Геро не долго думая купила амбарную книгу в твердомпереплете и начала записывать свои сны по всем правилам двойной бухгалтерии.Она была исполнена решимости вывести это дело на чистую воду. Она отмечалавсе, что появлялось в этих снах: фарфор, груши и постройки, единорогов иконей, шпильки для волос и корабли, диких ослов и ангелов, стаканы и деревоперидекс, опустившись на которое голубь превращался в ворону; кухонныестулья и оплодотворяющихся через уши ехидн, автомобили и рык пантеры,издающей сильный запах и обладающей непреодолимой привлекательностью длявсех остальных диких зверей из ее снов, -- все это она по мере поступлениязаносила в специальные разделы и каждому явлению присваивала номер,определяла цену и отмечала дату записи в книгу. Особенно часто в ее снахпоявлялась змея, которая не имела права переползать тень дерева. В такихслучаях она обычно заползала на дерево и вела себя так, будто она ветка, дотех пор, пока на нее не садилась какая-нибудь птица. Тогда она задавала ейвопрос. Если птица не давала правильного ответа, змея ее заглатывала, и Героне знала, следует ли такую ситуацию заносить в один раздел или в два. Другимявлением, тоже часто отмечавшимся в книге Геро, был крошечный мальчик. Отецэтого ребенка не ел ничего, кроме мяса, а мать -- ничего, кроме чечевицы;таким образом, из-за отца он мог есть только мясо, а из-за матери толькочечевицу, из чего следовало, что в снах Геро ему придется умереть от голода. "Очевидно, что мы сами в себе ежедневно преодолеваем большиерасстояния, это же могут делать в нас и другие, -- записывала Геро на поляхсвоей инвентарной книги, -- и это путешествие мы совершаем благодаря особымвнутренним движениям, быстрым и способным совладать с таким пространством, скоторым в жизни нам не справиться никогда. Это внутреннее движение во снегораздо совершеннее внешнего, потому что неподвижность совершенна, онаявляется первопричиной всего и в своем покое охватывает и движение. Однако,-- думала она затем, -- сон может быть воспринят и как животное". Поскольку в детстве Геро вместе со своим братом учила иностранныеязыки, с особым вниманием она инвентаризировала языковые формы, которыми вее снах пользовалась как она сама, так и другие лица. Это было нечто вродеграмматики снов, лингвистики сновидений и лексикона слов, употреблявшихся вовремя сна. Надо сказать, словарь Геро был очень похож на так называемые"собачьи словари", которые вошли в моду у молодых барышень в конце двадцатыхгодов двадцатого века. Они заносили туда выражения, которые понимают ихборзые, пудели и бультерьеры. В словаре Геро сон тоже трактовался какживотное, говорящее со своим хозяином на разных языках, но способное выучитьнекоторые слова из языка яви Геро, так же как и Геро понемногу овладевалаграмматикой речи этого странного животного и даже пришла к выводу, что вязыке снов наличествуют все имена существительные, в то время как глаголыимеют далеко не все времена, которыми обладают в реальности. Однако этим утром ей было не до снов. Март крал дни у февраля, трава вкреслах испускала аромат как живая, а она красным карандашом исправляла ипроставляла оценки на почтовых открытках, написанных на французском языке ееучениками, находившимися сейчас на каникулах. Геро зарабатывала себе нажизнь, занимаясь с отстающими школьниками, но сезон как раз закончился,поэтому ее десны пульсировали под каждым клыком, она голодала, как рыба, и

от ее левой ноги горела правая, пока она листала газету. Там было написано: "Ищем преподавательницу французского языка, два раза в неделю, длязанятий с детьми. Добрачина улица, 6/111". Она завязала косы кренделями вокруг ушей и очутилась на Добрачинойулице, номер шесть, на третьем этаже, вход со двора. В каждой квартире былоокно, выходившее на солнечную сторону, и еще одно, глядевшее наподветренную, и летом моль заводилась здесь даже на собаках. Онаприслонилась затылком к кнопке звонка, вынула из сумочки виноградную мазь,намазала, перевернув коробочку, нижнюю губу, нижней губой -- верхнюю инажала головой на кнопку. "Симонович", -- прочитала она на прибитой подзвонком табличке и вошла. В дом ее впустил мальчик лет десяти, она сразупоняла, что это и есть ее будущий ученик, и, следуя за ним, подумала: "Уэтого попа высоко начинается, от самой талии". Супруги Симонович усадили ее на трехногий стул и прежде всего сообщили,сколько они готовы платить ежемесячно за уроки. Тысяча динаров за каждогоребенка звучало привлекательно, и она согласилась. Геро сидела, опоясаннаякосой, пересчитывая языком зубы и наблюдая за тем, как Симонович каждый раз,когда ему случалось произнести звук "р", мигал левым глазом. Они выждалимомент, когда стемнело, и налили в три узких стакана какой-то крепкийнапиток. -- Доброго здоровья! -- пожелал хозяин и два раза мигнул левым глазом,будто пересчитывая кости в языке. Не успела Геро подумать, что она напраснотеряет время, как заметила на губах своей работодательницы странную просящуюулыбку. Она дрожала на ее лице, как маленькая перепуганная зверюшка. "Не иначе как дети настоящие тупицы, если с матерью такое творится!" --заключила Геро и в этот момент задела рукой стакан. Несколько капель упалоей на платье. Она посмотрела на это место, заметила пятно, расползавшееся поткани, и стала быстро прощаться. При этом у нее было впечатление, что ееногти растут с головокружительной быстротой. На Васиной улице Геро купила две большие тетради и в тот же вечерподготовила их для занятий со своими будущими учениками. Руководствуясь тем,как ее учили в детстве, она разделила каждую страницу на две частивертикальной линией. В правый столбец следовало вписывать настоящее время ипрошедшие времена французских глаголов. Левый столбец был предназначен длябудущего времени, сослагательного наклонения и партиципа, который означаетдействие, происходящее одновременно с главным. На улице зимняя сырость смешивалась с летней, и комнаты во всех домахисточали прошлогодние запахи. Геро взяла тетради и отправилась на первыйурок на Добрачину улицу. Когда она поднималась на третий этаж в квартируСимоновичей, у нее болели "чертовы укусы" на ступнях. -- Скажи мне, какой сегодня день, только честно! -- спросила она усвоего питомца, глядя на него, как змея на лягушку. Он потупился отсмущения, она увидела, как он весь покрылся каким-то странным потом и сноваповернулся к ней задом. Мальчик подвел ее к столу, вокруг которого стояло три зеленых стула; втемноватой комнате днем горел светильник, а по ночам его гасили, потому чтов такое время там никто не бывал. Некоторое время спустя они пили чай, и онасмотрела, как мальчик ногтями крошит над чашкой кусок сахара, а потом сосетпальцы, потом они начали заносить в новую тетрадь первые французскиеглаголы. На столе рядом с их чашками стояла и третья, однако она осталасьнеиспользованной. -- Ты боишься смерти? -- неожиданно спросил мальчик у Геро. -- Я о смерти не знаю ничего, кроме того, что я умру в двенадцать часови пять минут. -- Как это "в двенадцать часов пять минут"?! -- Очень просто. Все Букуры в моей семье были минерами. Мины ониустанавливали с таким расчетом, что те взрывались в полдень, и об этом всезнали там, где они работали, -- на рудниках, на строительстве железнойдороги и так далее, поэтому люди всегда прятались, когда начинало битьполдень. Если мина не взрывалась, кто-то из Букуров в двенадцать часов пятьминут должен был пойти проверить, что не сработало. Так они обычно иумирали. -- А как же ты умрешь в двенадцать часов пять минут, если ты не минер? -- Очень просто. В двенадцать часов химический институт, в котором я

учусь, закрывается. Все опасные опыты, которые нам делать запрещено, яоставляю на после двенадцати и, когда все уходят, зажигаю первую горелку.Все говорят, смотри, как бы и тебе не подорваться в двенадцать часов пятьминут... А теперь будь любезен, вернись к своему уроку, в противном случаеты никогда не станешь самостоятельным человеком: до старости будешь чихатьпо-отцовски, а зевать по-матерински... Говоря все это, Геро смотрела на третью, неиспользованную чашку ивторую тетрадь, которая лежала на столе напротив третьего стула, ичувствовала разочарование из-за того, что второй ребенок так и не появился,потому что и в газете, и в разговоре с родителями о детях говорилось вомножественном числе, чему соответствовало и денежное вознаграждение. "Что-то они мудрят", -- подумала она, задала на дом следующий урок испустилась на улицу под дождь, наступая на "чертовы укусы", которыеразболелись еще сильнее. Ее ступни горели огнем. Между тем не успели они сгореть, как случилось нечто неожиданное. Месяцприблизился к концу, наступило время собачьих свадеб, и как-то утром онаобнаружила на столе в доме на Добрачиной улице конверт с деньгами. Вместотысячи там лежало в два раза больше. То есть ей заплатили не за одного, а задвух учеников. -- Что означает эта вторая тысяча динаров? -- спросила она мальчика. -- Это за Качуницу. -- За какую еще Качуницу? -- У нас есть Качуница. -- Сейчас как наподдам тебе! Кто такая Качуница? -- Моя сестра, -- ответил мальчик и рассмеялся так, что уши его убежалина шею. -- Так что ж эта твоя Качуница не появляется на уроках? -- Я бы тоже хотел это узнать. -- Неужели ты не знаешь? -- Не знаю. Я Качуницу никогда не видел. "От него толку не добьешься",-- подумала Геро и добавила вслух: -- Так она существует или не существует, эта твоя Качуница? -- Откуда я знаю? Родители говорят, что существует. Мама страшносердится, если в этом кто-то усомнится. Знаю только, что каждый день застолом накрывают на четверых, хотя место Качуницы всегда остается пустым, назавтрак для Качуницы всегда варят четвертое яйцо и про нашу собаку Колюговорят, будто это ее собака... Этой зимой меня переселили из нашей детской,родители сказали, что нехорошо, когда мальчик и девочка в таком возрастеспят в одной комнате... Мальчик умолк, и Геро увидела, что он, не отводя взгляда, смотрит натретий, пустой стул, стоящий за круглым столом. -- Странно, правда? -- добавил он, и Геро уже заранее знала, что еголевый глаз мигнет, как только язык задрожит от звука "р". "Они непредсказуемы, как погода!" -- решила она, взяла все деньги инаправилась к выходу. Однако, когда она пришла на следующее занятие, у застекленной дверивместо мальчика ее встречала мать. Чтобы уберечься от сырости, она, проходячерез балкон, дышала сквозь волосы и, войдя в комнату, зажурчала на такомфранцузском языке, до которого Геро со своими четырьмя годами изучения ещене доросла. Усадив гостью за круглый стол, она попросила ее во время уроковуделить особое внимание тем вещам, с которыми дети испытывают затруднения. Вразговоре она несколько раз навостряла уши, будто прислушиваясь. О детяхговорила во множественном числе, ее улыбка дрожала еще сильнее, чем впрошлый раз, а ногтями одной руки она буквально впилась в край стола. Больподобно пробору явственно просматривалась на ее голове. Она говорила обуроках французского языка так, словно речь идет о жизни или смерти. "Просто уши увядают от жалости!" -- подумала Геро, слушая ее. -- Разумеется, в целом мы очень довольны теми успехами, которые сделалидети, -- успокаивала ее женщина, -- однако выяснилось, что у них трудности снастоящим и прошедшим временем. Будущее же время, хочу подчеркнуть, онизнают хорошо. Так что можно им особенно и не заниматься... Геро сидела на своей длинной косе и никак не могла взять в толк, почемуженщина, прекрасный французский язык которой она сейчас слушала, не займетсясвоими детьми сама, а кормит их объедками знаний. В этот момент в сумрак

комнаты, где происходил разговор, вошел с освещенной солнцем стороны домамальчик. Мать ретировалась, а Геро сконцентрировалась на виновникеразговора. Движением подбородка она приказала ему сесть, ногой расплела подстолом его ноги и схватила тетрадь с французскими глаголами, полнаярешимости прогнать его по всему материалу в настоящем и прошедшем времени. Вэтот миг она снова почувствовала, как стремительно растут ее ногти.Посмотрев на них, Геро обнаружила, что они действительно растут и что оназабыла все формы из правого столбца тетради, которые собралась спрашивать.Чтобы их вспомнить, она открыла тетрадь и, сверяясь с ней, началаэкзаменовать мальчика по настоящему и прошедшим временам вспомогательныхфранцузских глаголов. Мальчик отвечал блестяще, и Геро была очень удивлена. -- Ты все знаешь, а в школе сидишь как язык проглотил. Что с тобойпроисходит? Твоя мать жалуется на тебя. -- Она жалуется не на меня, а на Качуницу. -- Опять ты за свое? -- Качуница, говорит мама, прекрасно знает будущее время и никак неможет выучить настоящее и прошедшее. Я не могу понять, как так может быть,потому что это очень просто, гораздо проще, чем будущее... Но мама говорит,что вас затем и пригласили, чтобы помочь Качунице разобраться... Геро внимательно посмотрела на мальчика, опоясалась косой и ушла. Наследующий раз она появилась с волосами, покрашенными по моде в два цвета, изадала мальчику перевести десять стихов из урока о Геро и Леандре, которыйсейчас был у них на очереди в учебнике французского языка. Мальчик медленночитал французский текст, который на самом деле представлял собой перевододной старой греческой поэмы: -- Tant que Hero tint son regard baisse vers la terre, Leandre, de ses yeux d'amour, ne, se lassa pas De regarder le cou delicat de la jeune fille... На этом месте текст в учебнике прерывался картинкой, поэтому мальчикзамолчал. -- А по чему это он плывет? -- спросил он. -- Что за глупый вопрос?! По чему же он может плыть, кроме волн моря? -- Он к тебе плывет? Ты же Геро! -- Да, я Геро, и я грызу ногти на руках и ногах, а тебе, молодойгосподин, это запрещено. -- А почему Леандр поплыл к тебе? -- Потому что он полюбил Геро. Она ему светила, пока он плыл. -- А ты его не боишься? Что, если он доплывет? -- Если я отвечу, ты все равно не поймешь, -- ответила Геро, у которойбыла пара крепких грудей, пупок, глубокий, как ухо, и перстни на пальцахног. -- И что с ним было в конце? Он доплыл? -- Читай, увидишь... Не доплыл. Говорят, что брат Геро зажег фонарь намачте лодки и этим светом заманил Леандра в открытое море, а потом погасилфонарь. И вернулся на берег, оставив Леандра тонуть в темноте, далеко-далекоот Геро. -- Вот это мне нравится! Твой брат защитил тебя! -- Ты говоришь одни глупости. Мой брат находится в Праге, он тамизучает музыку, и лучше оставить его в покое. Читай дальше и будьвнимателен, иначе завтра встанешь не с той ноги. Однако назавтра сама Геро встала не с той ноги. С левой. Она проснуласьс ощущением, что ее язык расщепился надвое, как у змеи, но чувствительностьсохранилась только в левой части. Пользоваться правой было невозможно. Онавстала, обтерлась одеколоном "Дикая вода", смахнула своей косой пыль состола и принялась готовиться к выпускному, дипломному экзамену. Сначалаучеба шла у нее хорошо, но потом застопорилась. Тогда Геро решила проверитьтетради своих учеников. И тут она обнаружила, что и сама больше неориентируется в настоящем и прошедшем времени. Точнее говоря, все формы направой стороне страницы представлялись ей настоящей головоломкой. Левая жесторона, напротив, стала гораздо понятнее, можно даже сказать, что онаникогда так хорошо не владела будущим временем не только во французском, но

и в родном языке. Ее внимание особенно привлекало так называемое второебудущее время. Она почувствовала, что некоторые люди начинают подгрызатьвремя с того конца, где оно ближе всего к настоящему, и отсюда пробираютсядальше, другие же, подобно древесному жучку, принимаются сразу за середину иоставляют после себя дырки. От всех этих мыслей ей начало казаться, что унее на голове два вида волос, и она решила передохнуть... На полке она нашла платье с пятном от первого посещения Добрачинойулицы и отнесла его в чистку. "Застань врасплох человека и увидишь животное! -- думала она по пути.-- Поэтому, если кто-то застанет врасплох тебя, проследи за тем, что в тебераньше и быстрее всего отзовется на опасность и неожиданность: голос, рука,мысль, взгляд, волосы, слюна, ставшая другой на вкус, или пот, изменившийзапах... И постарайся усмирить это, если еще не поздно. Это авангард,передовой отряд, первый знак того, что тебе что-то грозит..." Дело в том, что тогда, когда был пролит напиток за столом уСимоновичей, в Геро не среагировало ничто или почти ничто, только рукаслучайно задела стакан и на ней начали необычно быстро расти ногти. Это былединственный тревожный сигнал, который она поняла сейчас, полгода спустя.Теперь, когда, судя по всему, было уже поздно и Геро была застигнутаврасплох, стоя не на той ноге, она с ужасом смотрела на свою обросшуюногтями руку, к которой она вовремя не прислушалась. -- Витаешь в облаках? -- злорадно бросила ей одна из коллег пофакультету и спросила, который час. Геро хотела, не отвечая на вопрос,продолжить путь вдоль двух потоков ветра, которые струились с Калемегдана,как вдруг у нее вырвался ответ, причем в будущем времени: -- Скоро будет двенадцать часов пять минут. -- Смотри, как бы с тобой чего не случилось в двенадцать часов пятьминут: уж больно ты сегодня рассеянная, -- ответила ей коллега и удалилась,оставив Геро в полнейшем изумлении. Несомненно, болезнь ее французскогоязыка, выражавшаяся в параличе настоящего времени, перекинулась и на роднойязык. "Что же должно теперь произойти с моим настоящим временем, раз я егопокидаю? -- в ужасе спрашивала себя Геро. -- Может быть, оно отойдет теперькому-то другому? Неужели кто-то другой получит вместе с ним и моивоспоминания, унаследует мое прошлое?" И действительно, Геро начала изъясняться теперь на каком-то другомязыке, отличавшемся от языка ее современников, хотя он и был тем же самым.Она чувствовала себя так, будто находится на корабле, стоящем на месте воткрытом море из-за того, что "трезуб" -- птица из ее снов -- своимиогромными крыльями мешает ветру достигнуть парусов, приводящих корабль вдвижение. Вместо пуговиц она начала пришивать на одежду маленькие часы, ноэто не помогало. Дипломный экзамен она не сдала, потому что описалазначившийся в билете опыт таким образом, что невозможно было понять, какиедействия совершаются раньше, а какие позже. Ногти, которые росли у нее какбешеные, с ненормальной быстротой, она стригла повсюду, даже находясь вгостях, хотя хозяева протестовали, ссылаясь на то, что это принесет имнесчастье. На Добрачину улицу она больше не ходила, потому что мальчик знал правуюсторону тетради гораздо лучше ее, себя же она поймала на том, что спрашиваетего все чаще и чаще по одной только близкой и хорошо известной ей левойстороне с будущим временем. Но главная причина, по которой она прекратилапосещать дом на Добрачиной, была другая, причем гораздо более важная. Онабоялась, что в один прекрасный день увидит за круглым столом в мрачнойкомнате не мальчика, а Качуницу, которая, улыбаясь половиной рта, играетперстнем на руке, камень которого время от времени бросает отблеск прямо вглаза Геро. Она боялась, что это ее не удивит и что она, будто ничего и неслучилось, начнет давать ей урок. Боялась она и того, что не сможет научитьКачуницу настоящему времени, потому что и сама его не различает. И не толькоэто пугало ее. Они обе -- и Геро знала это и боялась этого -- с легкостьюнайдут общий язык в своем будущем времени, в уже предопределенных, но еще неначатых делах, занимаясь приготовлением вина из еврейской черешни, котороеникто не пьет, потому что им окрашивают другие вина. И третий стул, тот, накотором сейчас сидит мальчик, стул настоящего времени, навсегда останетсядля каждой из них пустым.

Размышляя обо всем этом, она случайно бросила взгляд на книжную полку иувидела там инвентарную книгу снов. Смахнула с нее своей косой паутину,раскрыла и замерла как громом пораженная. Все стало ясно. Изучая списки,Геро обнаружила, что и в снах нет настоящего времени, там появляется нечтовроде причастия, соответствующего настоящей реальности сновидца, в видедействия, происходящего одновременно с временем сна. Лингвистика сновнедвусмысленно свидетельствовала о том, что существует причастиепротекающего во сне времени и что путь в реальность проходит через будущее,причем именно в виде сна. Ведь в снах нет прошедшего времени. Все тамнапоминает нечто еще непережитое, какое-то странное завтра, которое началосьзаранее. Напоминает какой-то аванс, взятый у будущей жизни, какое-тобудущее, которое осуществляется благодаря тому, что спящий (изолированный вбудущем времени) из" бежал неминуемого "сейчас". Таким образом, все вдруг стало простым и ясным. В языке Геро былиотличительные черты и недостатки грамматики снов, которую она тщательноисследовала в своей инвентарной книге. Не было настоящего времени. Такимобразом, Геро поняла происхождение своей языковой болезни, причина которойсостояла в том, что она все время спит и никак не может из сна пробиться вявь. Геро всеми возможными способами пыталась очнуться, однако все былобезуспешно, и она, охваченная паникой, решила, что остается лишь однавозможность освободиться. В двенадцать часов пять минут, как толькохимический институт опустеет, она поднимет его на воздух и тогда проснется,чтобы умереть, если бодрствует, или чтобы жить, если спит. -- Я должна это сделать, -- шептала себе под нос Геро, поспешно шагаяпо улице Чика-Любы. Тут она заметила, что еще рано и до двенадцати часовпяти минут есть целых полчаса. В этот момент она как раз проходила мимохимчистки, куда в свое время сдала платье. "Зайду и заплачу, все равно время есть", -- подумала она и так исделала. -- Вот, готово, -- сказал ей человек из чистки. -- Хочу только обратитьваше внимание, что дело было не в пятне. То, что вы считали пятном, вотздесь, с правой стороны, просто было единственное чистое место на платье... "Может быть, этот тип и прав, -- решила Геро, выходя на улицу. -- Чертс ней, с этой правой стороной тетради! Все равно она всегда будет грязнее,чем левая!" После этого умозаключения Геро изменила свои планы, и, вместотого чтобы пойти в институт и ровно в двенадцать часов пять минут взорватьего, она направилась прямо на Добрачину улицу к Симоновичам давать урокфранцузского языка. Госпожа Симонович победоносно, с чувством удовлетворенного самолюбия иторжественно, как к церкви, подвела ее к улыбке господина Симоновича;возвращение Геро оба восприняли как свою победу, мальчик в присутствии всейсемьи был усажен за круглый стол в мрачной гостиной, а третий стул,предназначенный для Качуницы, как всегда, остался пустым. И тут, к ужасувсех присутствующих, Геро придвинула к столу четвертый стул, а в голове унее пронеслось: "Придется вам переварить мою шутку!" -- Для кого это? -- потрясение спросила мать мальчика, и ее улыбказадрожала, как перепуганная зверюшка. -- Это для Леандра, -- спокойно ответила Геро, -- он приплыл и ссегодняшнего дня тоже будет присутствовать на уроках вместе со мной,Качуницей и вашим мальчиком. Теперь я и Леандру каждое утро варю на завтракяйцо. И в этот момент Геро почувствовала, что окружавшее ее колдовство, илисон, или фантазия, кто знает, что это было, вдруг лопнуло как мыльныйпузырь. -- Ты что так уставился на меня? -- сказала она, обращаясь к мальчику,рассмеялась и в тот же день отправилась в Прагу к брату.

2

Решение Геро уехать в Прагу и там продолжить образование было совсем нетаким внезапным, как это нам кажется. Она уже давно чувствовала потребностьизменить образ жизни. Хотя Геро была красавицей с чудной лебединой шеей и изодного ее глаза смотрел день, а из другого ночь, она была одинока. Ей давноуже хотелось из холостяцкой жизни, которую она вела в Белграде, со всеми ееснами, скитаниями и странностями, с четвертым яйцом и третьим стулом,переселиться в упорядоченное семейное существование, возможность которогоманила ее из Праги, где обитал ее брат, студент Пражской консерваторииМанассия Букур, единственный на свете близкий ей человек. Геро не виделась сним уже три года, и ей трудно было переносить это, кстати, еще и потому, чтопоследний Букур из их рода давно закончил свой жизненный путь в какой-токаменоломне ровно в двенадцать часов пять минут. Утомленная одиночеством,Геро поддерживала связь с братом в письмах, но эта переписка была, поменьшей мере странной. Кстати, надо сказать, что у Геро были писательские амбиции, однаконикого из издателей ее рукописи не вдохновляли; тогда она решила занятьсяпереводами, и здесь ей повезло больше. Правда, в каждую книгу, которую онапереводила, то есть в романы Анатоля Франса, Пьера Лота или Музиля, Геровставляла какую-нибудь из сочиненных ею и отвергнутых издательствами новеллили их фрагменты, так что в конце концов у нее оказался опубликованным впереводных романах других писателей целый собственный сборник. Как только из печати выходил очередной переведенный Геро роман, будь тоотдельная книга или же печатающееся с продолжением литературное приложение кгазете или журналу, она помечала губной помадой вставленный в чужой тексткусок и посылала брату в Прагу. Интересно, что эти фрагменты всегда имели инекий тайный смысл, понятный только им двоим. Геро не любила поэзию. Онаговорила, что стихи для писателей -- приговор, а проза -- помилование.Примером переписки сестры с братом может служить новелла, которую Геро,подобно кукушке, подкладывающей яйцо в чужое гнездо, подложила в свойперевод то ли одного из романов Анатоля Франса, то ли какой-то другой книги:

Рассказ о капитане фон Витковиче

В то раннее осеннее утро 1909 года капитан инженерных войскавстро-венгерской армии его благородие господин Петар фон Виткович проснулсяпо сигналу военной трубы не в своей постели, а в чьей-то чужой душе. Душа эта была на первый взгляд просторной, плохо проветренной и сдовольно низкими потолками, одним словом, душа как душа, но при этом,несомненно, чужая. Освещение в ней было немного лучше, чем в прежней,собственной душе капитана фон Витковича, однако, несмотря на это, капитанвовсе не был уверен, не наткнется ли он неожиданно на выступ или стенку вэтой чужой душе. Хотя господин капитан считал, что в жизни самое важное этововремя вступить в свой пятый десяток лет, он почувствовал себя неуютно.Естественно, он сразу заметил перемену, чего нельзя было сказать о двухсопровождающих его людях в военной форме с винтовками, которые ровным счетомничего не замечали. Точно так же перемены не заметили ни военный прокурор,господин подполковник Кох, ни следователь, майор фон Палански, который вовремя допросов капитана фон Витковича по-прежнему продолжал испытыватьприступы удушья всякий раз, когда подследственный называл явления, лица ивещи, связанные с процессом, их истинными именами. Вопреки такому отсутствию бдительности следственных и судебных органов,а может быть именно благодаря этому, дело капитана фон Витковича становилосьвсе более запутанным. Кроме того, что он был приговорен (за контакты своенными кругами иностранного государства, а именно Королевства Сербии) кпожизненному заключению и уже очень скоро должен был прибыть на поезде из

Вены в Петроварадин, к месту, где ему предстояло отбывать наказание, теперьу него возникли дополнительные неудобства, связанные с чужой душой. Причемнеудобств было по крайней мере два. Во-первых, он с полным правом задавалсебе вопрос, где же находится его собственная душа и что происходит с ней вто время, пока он, закованный в длинные тонкие цепи, в сопровождении двухконвойных направляется сквозь чужую душу (которая теперь была передана ему)в сторону Петроварадина. В этой чужой душе он чувствовал себя (и сейчас ужев этом не было никаких сомнений) все хуже и хуже. Он не знал, как в нейориентироваться, и понятия не имел, существуют ли военные компасы,предназначенные для ориентации во время перемещения по чужой душе. Содрогнувшись от этих мыслей, господин капитан фон Виткович вдругувидел на стекле вагонного окна в отражении собственного лица усталые глазасвоего отца, и в тот же миг у него возник вопрос: а что происходит свладельцем этой души, которая теперь оказалась в сфере его компетенции? Чемон занимается, кто он, где живет и когда был изгнан из собственной души,которую потом передали другому? Самым же неприятным было то, что господинкапитан и предположить не мог, как эта чужая душа, на дне которой он ехалсейчас в поезде вместе со своими тюремными вшами, будет реагировать на егопривычки и непростые обстоятельства его нынешнего, нового положения. Было неизвестно, например, как она отнесется к его хронической зубнойболи или к тому факту, что он теперь вынужден время от времени поджариватьна углях и есть тюремных мышей? В этот момент мысли господина капитана прервал чей-то высокий голос,который печально, как сквозь чисто вымытые волосы, запел в поезде за егоспиной. И как бы отвечая на этот звук, зубная боль господина капитана фонВит-ковича усилилась, а чужая душа, переданная теперь ему, затрепетала всемисвоими струнами. Так господин капитан узнал, что она музыкальна, чего никакнельзя было сказать о его собственной душе... И тогда его благородие капитанфон Виткович решил попробовать разобраться, что собой представляет эта новаядуша. Найти те неизвестные ему области, которые она, несомненно, охватывалаи которые для него, естественно, были совершенно чужими. И вот, сидя в цепяхна вагонной лавке, он начал осмотр. Передвигаясь по чужой душе (в сущности, вслепую -- единственнымвозможным в данной ситуации способом), господин капитан фон Витковичнаткнулся на окно. Обыкновеннейшее окно (ну и ну, у души, оказывается, могутбыть окна, подумал он и посмотрел в него). По ту сторону ничего не было.Абсолютно ничего. Однако самое окно, находившееся в чужой душе, имелосовершенно новое значение, такое, какого никогда за всю жизнь капитана фонВитковича не имело ни одно другое окно. Это была не просто оконная рама сдеревянным переплетом в форме креста с запором (то есть ручкой) посередине.Окно представляло собой толкование времени и жизни господина фон Витковича,да и вообще любого из живущих на свете людей. Современник Гаусса, знаменитыйфизик XVIII столетия Атанасие Стойкович еще в позапрошлом веке знал, чтосуществует не одна вечность, а две, и это же было прекрасно известнокапитану фон Витковичу, потому что физика входила в программу военногоучилища. Сейчас эти две вечности были представлены центральной вертикальнойпланкой оконной рамы, а время -- горизонтальной. Место пересечения вечностейи времени было отмечено ручкой, то есть оконным запором. Здесь находиласьтайна или же ключ жизни. Именно здесь, думал господин фон Виткович, потомучто в этой части вселенной время научилось останавливаться. Может быть, какраз здесь мы имеем дело с каким-то прирученным временем. Жизнь возможнатолько в таком времени, которое на мгновение остановилось, и невозможнатогда, когда оно течет неприрученным. Если мы поймем, что вечность снисходит как Божье благословение, какодин из видов света, который не стареет (так считали византийские монахи), авремя проистекает от сатаны, находящегося слева от храма, то нам станетясно, что в определенном месте должно быть "золотое сечение" вечности ивремени. В том месте креста, где пересекаются время и вечность, время на мигостанавливается для того, чтобы вечность благословила его, и этот мигпредставляет собой настоящее. За пределами настоящего, и в прошлом и вбудущем времени, жизни нет, ее никогда не было и никогда не будет. Итак, мы находимся здесь, потому что в этой части вселенной времяостанавливается и тем самым делает возможной нашу жизнь. Вероятно, можнопредставить себе и время, которое лишено возможности пересечься с вечностью

и, следовательно, возможности остановиться. Оно тем самым лишено инастоящего, а потому бесплодно. В такой части вселенной мы находиться неможем, так как наше основное отличительное свойство -- это жизнь. Что жекасается смертей, то они могут скользить по оси времени и вверх и вниз. Таким образом, можно прийти к выводу, что на вопрос: "Откуда беретсявремя?" -- ответ будет: время приходит из смерти. Ибо до тех пор, покасуществует смерть, будет существовать и время. Когда смерть исчезнет,исчезнет и время. Так что смерть подобно пауку, прядущему нить, прядет нашевремя. Потому что, если жизнь находится там, где время не движется,остановившись в момент настоящего, то смерть пребывает в области, черезкоторую время течет. Значит, время течет сквозь смерть и останавливается вжизни. В той самой точке, где пересекаются вечность и время на крестовинеоконного переплета души...

В этот момент господин фон Виткович почувствовал, что кожа его натертацепью, и прекратил дальнейшие изыскания. Он был не из тех, кого подолгуодолевают подобные мысли и поиски. По прошествии трех дней пути они прибылив Петроварадин с измятыми бородами и окоченевшими ногами. Этот город наберегу огромной реки был последним, что видел в своей жизни господинкапитан. От одного из конвоиров он услышал тогда слова, которые можно быловоспринять одновременно как утешение, угрозу и даже мораль: -- Человеческая жизнь странная гонка: цель не в конце пути, а где-топосередине, и ты бежишь, бежишь, может быть, давно уже мимо пробежал, да самтого не знаешь, не заметил, когда это произошло. Так никогда и не узнаешь.Поэтому бежишь дальше. С заключенного сняли цепи и по приставной лестнице спустили его вподземную камеру, где царила вечная осень, а точнее говоря, вечная осенняяночь, потому что дневной свет сюда не проникал. Прежде чем люк камеры надним закрылся, господин капитан фон Вит-кович успел заметить солдатскуюкровать, покрытую инеем, католическое распятие на стене (хотя сам господинкапитан был православным) и большую решетку, закрывающую окно, смотревшее вмрачный подземный коридор. Возле окна находился стол, на котором он увиделнезажженную свечу, бумагу и пишущую машинку фирмы "Корона". На кроватилежала Библия на чешском языке (хотя господин фон Виткович был сербом). Когда люк в потолке с грохотом закрылся, господину капитану фонВитковичу пришли в голову две тревожные мысли. Во-первых, имеет ликто-нибудь право и может ли (с юридической точки зрения) приговорить чужуюдушу (пусть даже в данных обстоятельствах осужденный лично пребывает в ней)к пожизненному заключению? И не следует ли, с целью предотвращения возможнойсерьезной судебной ошибки, обратить внимание следователей на все этизапутанные обстоятельства? А во-вторых,. какая она, эта новая душа,простирающаяся в обе стороны света вокруг него на километры, а потом и мили,-- православная, какой была его прежняя, собственная душа, илипротестантская, или, может быть, даже католическая? Это был важный вопрос,поскольку господин капитан фон Виткович хотел бы заранее знать, какую душубудут взвешивать черти, когда он окажется на Страшном Суде, -- вот эту,чужую, кто ее знает чью, может мусульманскую, а может даже принадлежавшуюраньше какому-нибудь раввину, или же его собственную, православную душонку,которая дала тягу, стоило только прозвучать судебному приговору. Вот таким образом господин капитан фон Виткович решил начать наблюдениеза этой чужой душой, в которую он был заточен вместе со своей тюрьмой иПетроварадином над нею, за этой новой и чуждой ему душой, через которуютеперь текли невидимый Дунай и едва видимая его собственная жизнь. Но наблюдал не только он. Наблюдали и за ним. Садясь на железнуюкровать, господин капитан, разумеется, знал, что, несмотря на уже вынесенныйприговор, от него ждут дальнейших признаний и информации относительно этогодела, связанного с военными, в котором был замешан и он. Именно поэтомуследователь господин фон Мельк распорядился поставить в камере свечу ипишущую машинку -- он очень надеялся, что его подопечный заполнит аккуратнуюстопку бумаги, положенную тут же на столе, дополнительными признаниями.Господин следователь и сейчас время от времени приподнимал крышку люка исмотрел вниз на маленькое и слабое тело, обильно покрытое волосами,напоминавшими проросшую черную пшеницу. Глядя вниз, он недоумевал, как это

может быть, что по лицу заключенного годы пролетают быстрее, чем по егособственному лицу, при этом он, конечно, и вообразить не мог, что тело,ставшее предметом его служебных интересов, доступно его наблюдению лишьсквозь чужую, то есть чью-то третью, душу, которая, таким образом привносянепредвиденные затруднения в дело господина капитана фон Витковича,представляет собой серьезную угрозу официальному расследованию всех егообстоятельств в целом. Разумеется, охранники получили строжайший приказ немедленно сообщатьгосподину следователю о любых изменениях в поведении заключенного, так чтоони бдительно следили за своей жертвой, которая со своей стороны следила зачужой душой, на дне которой находилась. В таком наблюдении и для одной и длядругой стороны время бежало быстро, и вот наступило уже упомянутое солнечноеутро (как заметил господин фон Виткович, чужой душе было известно, чтонаверху, над ними, утро и светит солнце, притом что сам он этого не знал, изнать не мог). Итак, в то утро господин капитан пришел к бесспорному выводу,что чужая душа, внутри которой он в тот момент, сидя за столом, завтракал,была гораздо медлительнее его настоящей души. А некоторое время спустя,ночью (если это действительно была ночь), капитана фон Витковича разбудилкашель. В густом мраке его камеры кто-то кашлял. Кашляла чужая душа,заболевшая какой-то особой метафизической простудой. Но это само по себевовсе не встревожило капитана фон Витковича. Его встревожило другое. Покашлю нетрудно было догадаться, что эта новая душа была не мужской, аженской. "Может быть, мужские и женские души ходят парами, так же как и смерти",-- подумал господин фон Виткович и впервые сел за пишущую машинку. Он началпечатать, и охрана, которая получила строжайший приказ (на тот случай, еслион примется за дело) ни под каким видом, даже наблюдением, не мешать ему,оживилась и с довольным видом прислушивалась к звуку машинки. -- Наконец-то, -- воскликнул господин следователь фон Мельк, в носу унего заурчало, как в животе, и он ринулся к камере, чтобы лично во всемудостовериться. Звуки машинки текли быстро, иногда, правда, с короткими перерывами,иногда после какой-нибудь буквы капитан фон Виткович останавливался надолго,иногда сразу ударял по нескольким клавишам и машинку заклинивало, но в целомдело продвигалось довольно быстро, что и неудивительно в случае господинафон Витковича, у которого были проворные руки, до сих пор сохранившие памятьобо всех изгибах тела его супруги. Чтобы не привлекать внимания заключенного, охрана получила приказ ни вкоем случае не выносить из камеры ни одного листа того доноса или признанияили чего-то еще, что господин капитан каждое утро отстукивал на машинке, атолько бесперебойно снабжать его новыми свечами. Но тут произошло нечто неожиданное и едва не погубившее надеждгосподина следователя и его начальства. Один из охранников (человектуповатый, но, может быть, именно поэтому и понимающий, что в подвале свечугасить никто не будет), несмотря на запрет, заглянул в камеру через глазоккак раз в тот момент, когда господин капитан фон Виткович сидел на самомкраешке чужой души, в которую он был заключен, и печатал на машинке.Охранник был настолько изумлен тем, что увидел, а вернее, тем, чего он неувидел, что немедленно вызвал господина следователя. Господин капитан фонВиткович печатал в полной тьме. Он вообще не зажигал свечей и проводил дни иночи во мраке, стуча на машинке вслепую, в совершенной темноте. "Зачем мне свеча, -- думал он, -- если я вынужден пробираться черезокружающую меня чужую душу на ощупь впотьмах?" Что касается господина следователя фон Мелька, то его в конечном счетене слишком удручал такой поворот дела. Он надеялся, что в продолжающемсяследствии над остальными подозреваемыми в этом запутанном деле полезнымимогут оказаться даже страницы, напечатанные в темноте. Поэтому он приказалне изменять тюремный режим господину фон Витковичу. Ему было хорошо известнозолотое правило военной службы: что бы ни произошло -- утрись и тяни лямкудальше. По-прежнему каждый вечер господин капитан фон Вит-кович ложился насвою солдатскую кровать, крепко брался рукой за железный стул, стоявшийвозле нее, и сквозь чужую душу погружался в сон; как и все сербы, он никогданичего не прощал, но и в памяти тоже не держал, так что спал он всегдаспокойно.

Однако такой жизни вдруг пришел конец. Разразился сербско-австрийскийконфликт, породивший Первую мировую войну, дело капитана Петара фонВитковича было пересмотрено, и приговор изменен. Как-то на склоне днякапитана вывели на крепостной вал и поставили перед взводом вооруженныхвинтовками солдат. Он видел, как они целятся в него, и слышал залп. Он былрасстрелян. Второго залпа не потребовалось, уже при первом он упал мертвым.Тем не менее один из офицеров подошел к нему, чтобы удостовериться в смерти,потом отошел. Капитана погрузили на мула, от которого несло прокисшим потом,отвезли к дереву, возле которого трое солдат уже выкопали могилу, и опустилив землю. Забрасывая его тело землей, они время от времени останавливались ишапками вытирали пот. Наконец могильная яма была закопана, внизу волны Дунаяс грохотом разбивались о каменные стены крепости, а зуб у капитана все ещепродолжал слабо ныть. На его столе в камере нашли груду бумаг, покрытых машинописнымизнаками. Однако на этих страницах, которые немедленно стали предметоманализа самых известных австрийских шифровальщиков, оказались простобессмысленные ряды напечатанных в темноте букв, которые не значили ровнымсчетом ничего и которые нельзя было расшифровать даже с помощью самых редкихи секретных ключей. За этими вслепую набросанными буквами не было никакоготайного смысла, никакой скрытой или очевидной информации. Что, например,можно было выжать из такой записи: -- JIJK, KOL, OHJZFE, WFZGDGEHS... (и т.д., и т.д.) Вот такой текст Геро вставила в один из романов Лоти или кого-тодругого, кого она тогда переводила, а получив из типографии сигнальныйэкземпляр книги и обозначив губной помадой на полях протащенный контрабандойкусок, отослала ее брату в Прагу. Это была, как мы уже говорили, своего родатайная переписка между братом и сестрой. Он сразу же нашел отмеченное место,пробежал его взглядом и задержался в самом конце, где Геро приводила строку,напечатанную на машинке фирмы "Корона", которая представляла собой записьбедного капитана фон Вит-ковича. Манассия Букур, брат Геро, улыбнулся и написал сестре, что эта строка,записанная его благородием господином фон Витковичем, представляет собойтрехголосую инвенцию фа минор Иоганна Себастьяна Баха, исполненную, правда,на пишущей машинке, а не на фортепьяно...

x x x

Кроме этой переписки, в бумагах одной из подруг Геро было обнаруженосовсем обычное письмо, проливавшее свет на путешествие в Италию, котороебрат и сестра Букур совершили вместе. "В прошлом году мы с братом провели зиму и весну между старым и молодымСвятым Николаем в Италии, -- писала Геро в этом письме. -- Чтобы заработатьна жизнь, брат по вечерам играл в одном ресторанчике, где на глазах веселыхпосетителей две молоденькие девушки на небольшой сцене раздевали и одевалидруг друга. А в свободные вечера брат водил меня на концерты и в театры. Мыжили в Риме и завтракали обычно в тамошнем гетто, в маленьком кафе. Как-тоутром брат наткнулся в одной из газет на театральное объявление, настолькоинтересное, что он показал его мне. Там было написано, что театральнаятруппа "Ибик" приглашает на премьеру спектакля "Любовь и смерть Геро иЛеандра" по поэме Мусея. -- Наверняка это про тебя, -- пошутил он, и мы отправились за билетами. В объявлении была указана улица, на которой находилось помещение, гдеиграли спектакль, а кроме того, приводилось несколько строк из самого текстадревнегреческого автора. Эти строчки были такими: "Человек, с тех пор каксуществует он на свете, вынужден выбирать между двумя "не". Название театра("Детский") нас удивило, кроме того, мы с братом вообще впервые слышали онем. Поймали такси и доехали до улицы, узкой, заброшенной и полной ступенек,

которые звенели каждая своим голосом, как клавиши на пианино. Наш водительникогда не слышал, что здесь есть какой-нибудь театр. У нас был указанный вобъявлении адрес, и шофер вспомнил, что между этой и соседней, более широкойулицей есть проход, так что, возможно, как раз там и следовало поискать входв театр. И действительно, то, что мы искали, находилось где-то здесь, этоподтверждали два плаката на стене, сообщавшие о представлении. Мывнимательно изучили их; первый содержал небольшой отрывок издраматизированного текста поэмы Мусея: "Леандр: Уже три дня я мертв. А ты? Геро: Когда у нас что-то вылетит изголовы, когда мы что-то забудем, то потом так напряженно вспоминаем этозабытое, что пустота, которая расширилась за счет нашей памяти, нарушаетистинные размеры и соотношения, за завесой нашего забвения она изменяется,растет, укрупняется. И когда нам наконец удается вспомнить забытое ивыброшенное из головы, мы разочарованно убеждаемся, что оно не стоило тоготруда, который мы потратили на припоминание. Так же и с нашей душой, окоторой мы постоянно забываем. Леандр: Одна лишь душа может расти и послесмерти. Как ногти. Только дольше, гораздо дольше, все время, покапродолжается наша смерть. Однако имей в виду, твоя смерть может молодеть,она может стать гораздо моложе тебя. Может вернуться на сотни лет назад, впрошлое. Моя же смерть может стать гораздо старше меня, может продлиться снастоящего момента в будущее на века..." Другой плакат, извещавший о представлении "Геро и Леандра", был ещеболее странным:

РУКОПИСИ И ИЗДАНИЯ

ПОЭТИЧЕСКОГО РАССКАЗА О ГЕРО И ЛЕАНДРЕ МУСЕЯ ГРАММАТИКА (По случаю представления произведения театральной труппой "Ибик") Baroccianus 50 saec. X. е cuius familia: Vossianus gr. Q.59 ca. 1500 Estensis III A 17 saec. XV. Estensis III С 12 pars antiqua (u. 250--343) saec. XIV. Harlaianus 5659 saec. XV ex. Parisinus gr. 2600 saec. XVI in. Neapolitanus II D 4 saec. XIV e cuius familia: Palaltinus Heidelbergensis gr. 43 saec. XIV. Vaticanus gr. 915 saec. XIII ex. uel potius saec. XIV in. Maricanus gr. 522 saec. XV Vatican! gr. 915 apographon Praebent tantum u. 1--245: Parisinus gr. 2763 saec. XV ex. Leidensis B.P.G. 74 с saec. XV. Ambrosianus S sup. saec. XV ex. Perisinus gr. 2833 saec. XV ex. Laurentianus LXX 35 saec. XV. Riccardianus gr. 53 saec. XV. Estensis III С 12 pars recentior (u. 1--245) saec. XV. Estensis III С 12 pars recentior (u. 1--245) saec. XV. Codices deteriores: Pragensis Strahoviensis 30 saec. XV. Baroccianus 64 saec. XVI. Ambrosianus E 39 sup. saec. XVI. Gothanus В 238 saec. XVII in. Editiones: edido princeps Aldina, Venetiis excusa ca. 1494.

editio florentina Job. Lascaride aucrore ca. 1494.

Так мы напали на след театральной труппы "Ибик", но разыскать "Детскийтеатр", в котором она играла, оказалось гораздо труднее. Мы спускались вподвальный этаж, где водитель нашего такси трижды сказал "аминь",поднимались на чердак, но все было напрасно. Правда, в здании был "мужской"проход и второй вход для слуг, а также "женская" дверь, через которую мы ивышли на третью, еще более широкую и светлую улицу, однако и здесь театра необнаружили. О таком театре попросту никто не слышал. В тот раз нам пришлосьотказаться от нашего намерения, но несколько дней спустя брат показал мнегазету, в которой снова было напечатано сообщение о представлении попоэтическому рассказу о Геро и Ле-андре. Но и это еще не все. На сей раз вгазете была опубликована рецензия некой Ileane Buongiomo на спектакльтеатральной труппы "Ибик", в которой она особо выделяла блестящую игрумолодой Irene Plaar, исполнявшей заглавную роль. Теперь мы решили попытатьсчастья в театральной кассе в центре Рима, где продавались билеты во всеместные театры, и разузнать про "Детский театр" там. Нам ответили, что натакой спектакль билетов нет. Правда, служащая кассы была так любезна, чтовызвала из заднего помещения старого господина с бровями, превосходившими поразмерам усы, отчего создавалось впечатление, что его нос растет на лице"вверх ногами", и господин кое-что вспомнил. Там, где мы искали,действительно когда-то был театр, но не он назывался "Детский театр",кажется, так назывался спектакль. Старик там смотрел, очень давно, одну вещьПиранделло, а точнее было бы сказать, он смотрел на пианиста, которыймузыкой сопровождал спектакль и, играя, то прятался за инструментом, будтобы читая книгу, положенную на клавиши, то подскакивал на месте, словнообжегшись о клавиатуру, или же вообще откидывался назад и делал вид, чтопытается ногой нащупать под пианино свалившуюся туфлю... А время от времени,не покидая своего винтового табурета, он принимался на цыпочках шагать наместе, высоко поднимая локти и колени... Как только нам с братом удалось избавиться от старого господина, мыотправились по новому адресу и увидели, что там действительно есть"карманный" театр. Нам разрешили войти, хотя были удивлены нашим появлением.Войдя, мы остолбенели. Это был настоящий театр-корабль, от которого осталсяодин скелет. Ужас и жуть. Мыши ели его не менее двадцати лет. Это был одиниз римских чердаков. Брат спросил, как давно существует театр, и, услышавответ, содрогнулся. Театр был его ровесником. В ужасе мы буквально выскочили вон, брат стал меня успокаивать: -- Знаешь, многое, что в жизни выглядит невероятным, таинственным ифантастическим, скрывает за этой обманчивой внешностью самые заурядные вещи. -- Это значит, -- сказала я, -- следует остерегаться обычнейших вещей исобытий, потому что за ними кроются ужас, конец и смерть. Так оно и было. Несколько недель спустя мы рассказали про этот случайнашим римским друзьям, и они со смехом подтвердили, что такое действительнобывает. Насчет "Детского театра" они, правда, ничего не слышали, однако, поих мнению, театральная труппа "Ибик", объявившая о премьере спектакля попоэме Мусея, ловко воспользовалась этим для укрепления своей репутации. Ведькто станет проверять, действительно они играли этот спектакль или нет? Аобъявления и иногда даже написанные за деньги рецензии критиков нанесыгранные спектакли доказывают, что театр выступал в Риме или Париже, ну арасполагая такими доводами и свидетельствами, уже совсем нетрудно получитьнастоящий ангажемент где угодно, в любой столице мира. И уже тамдействительно сыграть свою "любовь и смерть". Мы с братом от души посмеялись, но не из-за этого странного случая, аиз-за того, что в Риме нам было очень хорошо. И глядя на брата, как к хлебуни разу не повернувшегося ко мне спиной, и слушая по вечерам в кафе егопрекрасную игру, я думала, что мужчины прокляты, потому что в высшей точкестрасти и счастья сладкие женские плоды в их руках неожиданно превращаются вдва мешочка с песком..."

3

Прежде чем довести до конца историю о Геро, я хотел бы немногорассказать вам о себе. Мое имя не имеет никакого значения для этогорассказа, да и я сам занимаю в нем второстепенное место. В краю, откуда яродом, есть такой обычай: когда появляется на свет ребенок, делают сыр икладут его в холодное место, а когда умирает человек, этот сыр съедают заупокой его души. Так что мой сыр все еще ждет своего часа в каком-топогребе. Надеюсь, что он не понадобится читателям этих строк. У меня никогдане было особенных требований; как говорится, я никогда не пытался увидетьбольше того, что могут охватить взглядом оба моих глаза. Когда я ем, язажмуриваю глаза, как белая утка, и знаю, что любовь подобна птице в клетке:если ее не кормить каждый день, она погибнет. А эта история, точнее говоря,ее конец рассказывает именно о любви. В те годы, когда я еще не начал созидать внутри себя тишину, я проводилдни, взвешивая, какая из моих рук тяжелее. Я обучался грустному ремеслу,которое и по сей день кормит меня, но одновременно (и с радостью) училсямузыке, переселяясь следом за выдающимся чешским маэстро Отокаром Шевчикомиз Киева в Вену, из Вены в Прагу. Рядом с ним и вместе со мной в Пражскойконсерватории собралась целая толпа учеников всех мастей и оттенков, так чтов аудитории, где он проводил занятия, стоял запах трех континентов. Я черездень ходил в консерваторию, неся под мышкой небольшой продолговатый ящик,как будто шел хоронить ребенка. Я входил в продолговатую комнату на первомэтаже с таким низким потолком, что верх двери царапал его. В шкафах, в углахи на стенах лежали и висели скрипки: со смычками, засунутыми под струны,красноватые блестящие четверти, несомненно ничего не стоящие; полосатые, какпоросята, целые скрипки и мрачные куски половин без блеска, о которых напервый взгляд ничего нельзя сказать. Всегда, сколько раз я ни входил в этопомещение, мне казалось, что они поменялись местами или иначе выглядят, авозможно, их вообще заменили на совершенно другие инструменты. Все этомножество (особенно в вечерние сумерки, когда во Влтаве начинает клеватьрыба) принималось само по себе шуметь и перекликаться с досками пола,которые, скрипя и приподнимая разостланные по ним дорожки, начинали ходитьходуном. Смычки, терлись о бока инструментов, скрипки -- друг о друга,струны или провисали, или рвались, с натертых канифолью смычков летелабеловатая пыль, лакированные деки раздувались и лопались, а колки начиналиповорачиваться сами собой. Однажды осенним вечером мы собрались вчетвером в этой комнате, чтобырепетировать. Все, разумеется, были учениками Шевчика, давшего нам партитуруквартета. Я вынул из своего ящика виолончель, второй ученик принес фагот,третий сел за рояль с черными клавишами и белыми полутонами, а последнимпоявился самый известный из нас -- скрипач. До этого я никогда не видел еговблизи, но часто слышал о моем земляке из Белграда, Ма-нассии Букуре и о егокрасавице сестре Геронее, которая смеялась одновременно и ртом и грудью. Вто время в моде было носить кольца из черной слюды и заранее заказывать своипосмертные маски. Про Манассию говорили, что и он поклонник такой моды. Ещео нем рассказывали, что по праздникам он причащается по-цыгански -- уксусоми хреном, -- а потом исчезает на несколько месяцев, не слушая предупреждениймаэстро Шевчика, который слал ему вслед письма с печатями, запакованные вмешковину из джута. Его экзаменов всегда ждали с особым любопытством, и залконсерватории в те дни обычно бывал переполнен, а провести вечер в компанииМанассии, когда он был в загуле, стоило целого месяца обычных развлечений.Когда он вошел, я действительно заметил на его пальце кольцо со слюдой, атакже и то, что каждый ноготь на его левой руке был покрашен лакомопределенного цвета. Поэтому, когда он играл, было видно, какой палец чтоделает. Мы познакомились и после репетиций стали ходить в пивную, где, сидя запивом, Манассия сдувал пену в чужие кружки. Однажды вечером, глядя на менясквозь ресницы, белые от пивной пены, он спросил: -- Ты уверен в том, что не боишься четных чисел? -- Не боюсь, -- ответил я удивленно. -- А что их бояться?

-- Но ведь четное число -- это число мертвых. Нечетное количествоцветов приносят только живым, четные принадлежат кладбищам. Нечетное -- вначале, четное -- в конце... Вместо пуговиц у него были серебряные чайные ложки с отпиленнымиручками и двумя дырочками для пришивания. Когда ему хотелось отдохнуть иразвлечься, он садился решать задачи по тригонометрии. -- Знаешь что, -- сказал он мне однажды вечером, полируя о своибакенбарды покрытые лаком ногти, -- не напрасно говорят: "Тут нужны две парыглаз!" Я думал об этом и пришел к выводу, что это выражение относится не ккакому-то четырехглазому чудовищу, а к двум людям, у глаз которых естьчто-нибудь общее. Так же как можно смотреть левым глазом сквозь правый,вполне вероятно, можно смотреть своими глазами сквозь чужие. Нужно тольконайти то общее, что их связывает. Каждая пара глаз, ты это сто раз самвидел, имеет разную глубину и цвет. Эту глубину можно с большой степеньюточности вычислить тригонометрическим путем. Я провел кое-какие исследованияи теперь убежден, что у глаз одной глубины и цвета есть какой-то общийзнаменатель... На мгновение он замолчал, и я заметил, что, пока его правый глаз мигнетодин раз, левый успевает сделать это дважды. -- Точно так же и с музыкой, -- продолжал он, -- вещи, столь жеудаленные друг от друга, как две пары глаз, я имею в виду четыреинструмента, следует связать, дать им общую задачу. Глухой не может играть,так же как и немого нельзя научить петь в церкви. Нельзя выиграть в карты,пользуясь только трефами и червями. Нужно иметь также и бубны, и пики, нужноиграть всеми четырьмя мастями, нужно раскрыть все четыре глаза. И, достав из футляра мою виолончель, он, к изумлению присутствующих,без единой ошибки сыграл мою партию из квартета. По памяти. Когда он дошелдо трели, где ему пришлось попеременно и быстро касаться струн то средним,то указательным пальцем, ногти которых были покрыты синим и желтым лаком, мыувидели на них зеленый цвет. -- Если ты не понял, я объясню на одном очень простом примере, --окончив играть, продолжил урок Манассия. -- Знаешь, в Греции естьполуостров, такой узкий, что буйволы, запряженные в обычный якорь, могутпропахать его поперек и отсечь от суши. Это Святая гора. Центр цивилизациивосточного христианства. Вот уже тысячу лет полуостров населен монахами, онсамостоятелен, имеет свою границу с греческим государством, свою таможеннуюзону и свое правительство, состоящее из трех министров-монахов и протоиерея-- председателя правительства. У каждого из них есть четвертая часть печати,которой заверяется документ, разрешающий въезд на территорию Святой горы.Говорят, что три части этой печати мужские, а одна -- женская. Печать имеетсилу только в том случае, если составлена из всех четырех частей, полученныхот каждого из этих монахов и скрепленных красной нитью. Только тогда онаподтверждает достоверность визы на въезд на Афон... Так же и с твоеймузыкой. Ее нужно пропустить через все четыре времени года, и летом онабудет звучать иначе, чем осенью. Если ты хочешь проникнуть в ее сущность,тебе придется выучить все четыре партии квартета, который мы играем, тыдолжен уметь использовать все четыре инструмента, хотя, когда мы вместе, тыиграешь только на одном. -- Разве музыка -- это не то же самое, что и математика? -- возразил яМанассии Букуру. -- Если нечто действительно для одного инструмента, значит,оно действительно и для всех! Тут я увидел, что на кончике его носа, как бы из-под кожи, проглянулочто-то вроде одиннадцатого ногтя, и этим ногтем на носу он, как указательнымпальцем, уперся прямо в меня: -- Нужно принимать во внимание и происхождение чисел, которымиоперирует математика. А если подойти к делу с таких позиций, тебе придетсяпринять в расчет и происхождение элементов, составляющих музыку. Например,возьми инструмент, на котором играю я. Скрипку. Ты знаешь, из чего онасостоит? И он прочел мне целую лекцию. -- Прежде всего это дерево. Тело скрипки делается из ели, которуювыдерживают гораздо дольше, чем живет тот, кто ее срубил. Дно и обод телаизготовлены из явора. Головку вырезают из мягкого и сладкого дерева вишни, агриф из эбенового дерева прикрепляют к шейке скрипки. Внутри каждой скрипки

находится "душка" -- палочка-распорка, сделанная из еловой ветки иотделяющая верхнюю деку от нижней. От этой распорки зависит диапазон звукаинструмента. Так что у скрипки душа женская. Смычок делают из прута розы,выросшей на ветру, а смазывают его смолой хвойных деревьев. Но некоторые части скрипки имеют не растительное, а животноепроисхождение. Волос для смычка берется из конского хвоста, а некогда (ещедо того, как скрипка появилась на свет) считалось самым лучшим использоватьдля смычков волос из хвоста единорога. Две толстые струны делают из свитыхкишок животных, а подставку изготовляют из кости, придавая ей весьмапричудливую форму. Из кости делается и держатель волоса в головке смычка,причем говорят, что иногда (у Паганини) для этого брали кость человека. Изкости оленя сделана пуговка, к которой натянутой жилой присоединен подгриф.Клей, скрепляющий отдельные части инструмента, тоже животного происхождения.Считается, что Амати пользовался клеем, сделанным на основе вареного мясаехидны, которая рожает в воздухе, и поэтому такой клей почти ничего невесит. На колодке смычка с каждой стороны инкрустировано немного перламутра.Перламутр всегда чуть холоднее дерева, поэтому с его помощью пальцам легчечувствовать то единственно правильное место, за которое они должныдержаться, -- безымянный всегда должен оставаться на этом перламутровомвинте. И наконец, есть такие части скрипки, которые своим происхождениемобязаны рудным богатствам земли. Две тонкие струны делаются из металла,седло, в котором они укреплены, иногда бывает из камня, а намотка волоса,которой заканчивается головка смычка, изготовлена из серебра. Кроме всегоэтого, важная роль отводится огню, сильному и мягкому, над которым выгибаютдерево и готовят клей и лак. Лак -- это совершенно отдельная история. Онвсегда разный, и каждый скрипичный мастер хранит быстрые и медленные тайныприготовления лака, унаследованные от своего духовного отца. Такие быстрые имедленные тайны скрипичного лака обеспечивают инструменту успех, еслипринадлежат будущему. Если же эти тайны из прошлого, лак считается плохим...Суть состоит в том, -- закончил свой рассказ Ма-нассия, -- что человеквсегда может на слух отличить, какое дерево шумит в ночи -- ель или явор.Инструмент, даже когда он звучит в твоих руках, никогда не утрачивает связисо своим происхождением, с материалом, из которого он сделан, с приемами,которые использовал мастер при его изготовлении, а сама музыка толькоблагодаря всему этому получает свое оправдание. Дело вовсе не в том, чтопальцы играют на скрипке, а в том, что с ее помощью они входят всоприкосновение с основными элементами воды, воздуха, огня или подземногомира, с их тайнами, которые в каждом инструменте соединены по-своему.

x x x

После того как я услышал этот рассказ, пробежало немало дней. За этовремя я прошел, как говорится, огонь, воду и медные трубы, но никогда непросыпалось во мне желание выучить и остальные три партии нашего квартета. Мне казалось, что история, рассказанная Ма-нассией, слишком сложна, яей не верил, как не верил и в то, что у того, кто не чихает в глухую неделюВеликого поста, будет короткая жизнь. Между тем, даже если вы саминесуеверны и не боитесь, что вам перешла дорогу черная кошка, никогда нельзяточно знать, не была ли суеверной сама эта черная кошка... Я продолжал играть в квартете на своей виолончели, отбивая ногой такт,уверенный, что поймал законы музыки в сеть математики, и нимало не вникая впроисхождение чисел, лежащих в основе любого, например в три четверти,ритма. Разумеется, все завершилось самым лучшим образом, я отыграл своюпартию на проходившем в присутствии публики экзамене, сделав это столь жемашинально, как заводят часы и щелкают их крышкой, а затем навсегдарасстался с музыкой, последовав не за правой, а за своей левой рукой.

Лишь иногда, во время большой жары, когда на обуви тает и стекает наземлю гуталин, когда тело в мокрой от пота одежде чувствует одни толькопуговицы, мне казалось, что музыка возвращается в мою жизнь. Однажды я и самвернулся к музыке, но было это лишь раз. В 1934 году умер наш маэстро Шевчик, и его ученики весь год давали поЕвропе концерты, посвященные его памяти. Я тогда стоял на середине пути,ничего мне не брезжило ни позади, ни впереди, рассветов я боялся ипредпочитал рестораны, в которых завтракают, ресторанам, в которых ужинают.Меня мучила бессонница. Я ловил мух книгами, прихлопывая их междустраницами, и потом, читая, находил множество собственных жертв,расплющенных и засохших внутри книги. Тем не менее, получив сообщение осмерти маэстро, я тут же выехал в Прагу, исполнил все принятые в такихслучаях формальности и отправился на первый же концерт. Играл один изучеников Шевчика, имени которого я не помнил. Это был скрипичный концерт. У скрипача были гладкие, совершенно черныеволосы, такие же, как волос его смычка. Первая часть была спокойной -- притаком темпе человек может следить за падением книги со стола и наблюдатьотдельно, как падает каждая ее страница. Вторая часть была широкая и легкая,она будто напоминала, как листья каштанов навсегда соединяются со своимитенями. Каденция, необузданная и дикая, позволила скрипачу, оставшемуся безсопровождения, сбросить маску, и я подумал: если такой заплачет в июле, плачбудет слышен и в августе. И наконец, головокружительная заключительнаячасть, которую мог исполнить только тот, кто спит на трех разных скоростях ичьи сны обладают то огромной движущей силой, то большой и ранимойбыстротой... Тот, кто стоял передо мной, был даже не Орфеем, заставлявшимслушать его музыку зверей, камни, руды, дерево, огонь и смолу, завываниеветра в ракушке и кишки животных. Он был еще мощнее -- он заставил всех ихотозваться, заговорить в его инструменте, как на каком-то алтаре, где вжертву музыке были принесены не только они с их утробой и костями, но и рукажреца... И я вспомнил Манассию Букура и его слова. Но, должен признаться, самого Манассию Букура я никогда бы не смогузнать под черным париком, в котором он выступал. Он же узнал меня средивсего этого огромного множества людей, пришедших его слушать. После концертапо его желанию меня нашли и привели к нему. Он выступал под чужим именем ипод чужими волосами, а то, что я обнаружил под париком, пожалуй, ничем непоходило на его прекрасное в молодости лицо. Один глаз его смотрел куда-топод лоб, другой вообще понятия не имел, где первый, но, несмотря на это,моргал он так же, как и раньше: левым дважды за то время, пока правым одинраз. -- Не могу больше долго стоять. Пойдем сядем где-нибудь, выпьем пива,-- сказал я ему. -- Не можешь долго стоять? Я вот не могу больше лежать, дорогой мой, --парировал он. -- Ужас, сколько мы в нашей жизни пролежали! Целую вечность!Больше не могу, хватит. Я больше вообще не лежу... Мы прошли по улице, застеленной в тот вечер соломой, чтобы звукиуличного движения не мешали людям в концертном зале слушать музыку, сели,как и в молодости, в кафе и заказали пиво. -- Ты мне нужен, -- сказал он, как только мы уселись, и я увидел, чтона его ногтях теперь нет лака. -- Так ты же знаешь, я бросил музыку. -- Знаю. Это мне как раз подходит. Ты нужен мне в твоем новом качестве,а не в прежнем. Меня эти слова не просто удивили, но заставили содрогнуться. После тогокак я обещал ему свои профессиональные услуги, он рассказал мне о том, чтоего мучит. Слушая его рассказ, я узнал то, что было мне известно гораздораньше и лучше, чем ему. Тем не менее в его словах было и кое-чтонеожиданное. Уже годами он разыскивает партитуру одного квартета совершеннонового вида. Этот новый квартет и те усилия, которые он прилагал, чтобы имзавладеть, буквально сводили его с ума и удаляли от музыки. Речь вообще шлане о музыке, а только о поисках квартета. Подвернув под себя левую ногу, яслушал его исповедь, которую можно было бы назвать:

Рассказ о брате и сестре

"Ты знаешь, что у меня была сестра Геронея, помнишь, какой красивой онабыла -- один глаз как день, другой как ночь, и она знала, что в мире большекрасоты, чем любви. Родилась она в 1910 году и несколько недель спустяоднажды утром, в день, которого никто, в том числе и она сама, не запомнил,Геро начала умирать и незаметно умирала несколько десятилетий до того самогонедавнего рокового дня, когда это умирание наконец закончилось. А можетбыть, ее умирание началось гораздо раньше, еще до того, как Геро родилась, ипродолжалось несколько столетий до ее рождения, пока не привело к томуконцу, речь о котором впереди. Что же касается меня, то я однажды вечеромтого дня, который остался никем не замеченным и который я сам не смог быотличить от других вечеров, начал совсем незаметно любить. Любить неженщину, не мать, не брата или сестру -- и было мне тогда всего нескольколет от роду. Я начал любить вообще, в виде готовности к любви, но любитьочень решительно, с определенностью корабля, берущего курс в открытое море,откуда нет возврата. И в эту мою любовь, то есть на борт этого корабля, стех пор поднимались и сходили спутники моей судьбы, которые то или иноевремя проводили вместе со мной, разделяя удары волн, отливы, солнце и ветры.Среди них была и моя сестра Геро, но ей на этом корабле принадлежало особоеместо. Не на капитанском мостике, нет, но в самом красивом кресле. И этосамое красивое кресло на моем корабле больше всего подходило именно ей.Может быть, оно и стало самым красивым среди всех других стоявших на палубетолько после того, как его заняла Геронея. Когда это случилось, ей быловсего пятнадцать лет, и она уже больше не садилась за стол есть вместе сдругими. И я сам с тех пор ни разу не видел, чтобы она обедала или ужинала.В семье потихоньку поговаривали, что ест она совсем не то, что другие. Вцеркви она крестилась быстрым движением, будто ловила муху, и говорили, чтотак же быстро она и ест. Она была еще совсем ребенком с худыми ножками истарой-престарой душой. Душой, которая насильно была вынуждена привыкать кее телу, как к новому, не вполне взрослому богу, который и сам еще непонимает языка молитв, обращаемых к нему. Богу, который еще только долженучиться говорить... Мне всегда казалось, что все окружавшие меня женщиныделятся на кухарок, горничных и сиделок, и еще в детстве я понял, что моясестра Геронея относится к последним. Она сделала еще более мучительнымипоследние часы большинства наших домашних животных, тиранически, неуклюже иистерически ухаживая за обреченными, на которых она буквально извергалапоток бессмысленных действий. Когда они погибали у нее на руках, измученныене только смертельной болезнью, но и ее паническими попытками спасти ихжизнь, она молча отворачивалась от них, а потом говорила: -- Я чувствую себя средой. Всегда я опаздываю, всегда прихожу послевторника... Геронея в Белграде изучала химию, и, когда она в своей шляпе из рыбьейкожи приехала сюда, в Прагу, продолжать учебу, мы с ней сняли квартиру наодной из узких и глубоких улиц в старой части города. Квартира сдаваласьвместе с чердаком, на который можно было подняться, спустив в комнату припомощи устройства, состоявшего из металлической цепи и системы колес,деревянную лестницу. Я в то время был молодым человеком, мелким ипрозрачным, как горный ручей. Энергию от музыки, по-прежнему питавшей меняежедневно, я больше не тратил. Моя душа жирела, накапливая ненужное духовноесало, как толстеющий человек, который не успевает израсходовать калории,приобретенные за счет питания. Геро поставила на балкон горшок с алоэ,"которое лизнул дьявол", отчего на его колючих листьях остались продольныебелые полосы. Это растение она привезла с собой из Белграда и поставила всвоей комнате так, чтобы, причесываясь, видеть в зеркале его отражение.Как-то раз она заметила, что в ее зеркале причесывается и бреется молодойпоручик, который жил на том же этаже в доме на противоположной сторонеулицы. Его окно было так близко от нашего балкона, что поручик мог в зеркалеГеро видеть свое лицо; не выходя из дома, мог побриться, пользуясь еезеркалом и своей саблей. Дело в том, что он исключительно ловко брился своейофицерской саблей, употребляя золотую кисточку, висевшую на ее рукоятке, для

того, чтобы намылить щеки. Мы могли бросить друг другу зажженную спичку, иона долетала, не успев погаснуть, и по вечерам я и поручик таким образомдавали один другому огня, чтобы раскурить трубки. -- Будьте осторожны, никогда не зажигайте одной спичкой вторую свечу итретью трубку! -- весело говорил нам новый знакомый. Между поручиком,которого звали Ян Кобала, и моей сестрой началось что-то такое, что я назвалбы взаимным обнюхиванием. Но время никогда не стоит на одной ноге. Делопошло дальше. Каждый вечер он зажигал свет в тот же момент, как Геро его усебя гасила. Я сидел на балконе, курил трубку, время от времени приподнималшляпу и загонял в нее дым. И смотрел, как по другую сторону улицы Ян Кобаласнимает сапоги, швыряет один в один угол, другой в другой, как он пьет,держа бутылку одними только зубами, саблей отсекает ножку от жареногоцыпленка, лежащего на столе. Потом он ложился в кровать, обгладывал ножку,забрасывал кость прямо в сапог, стоящий в углу, затем снимал рубашку, и вэтот момент дверь медленно открывалась и в комнату вливался лунный свет,сквозь который входила моя сестра Геро. Она смотрела на поручиканеподвижным, немигающим взглядом, будто не видя его, подходила к кровати,склонялась над ним, и он начинал языком расстегивать пуговицы ее блузки. ТутГеро бросала мгновенный взгляд в сторону балкона, где я курил, плевала напламя свечи и, хлестнув лунный свет своей косой, начинала неспешно обходитьпостель и поручика, лежащего в ней, а потом медленно, как падающий на землюснег, спускалась на свою добычу... Моя шляпа и волосы были прокурены насквозь, иногда я вставал и шел вконсерваторию заниматься, иногда уходил в пивные, где столы и стулья былилипкими от пива, или же шел смотреть, как евреи хоронят книги, но во мнечто-то кипело, я чувствовал, что моя борода гораздо быстрее растет черезродимые пятна, чем вокруг них, и я тогда понимал, что мне необходимоперемениться. И я действительно начал меняться и делаю это до сих пор. Однажды сестра появилась после обеда, с глазами, похожими на перезрелыефрукты, и руками, забытыми в муфте. Поручик Кобала больше не открывал дверь.Теперь он принимал у себя какую-то другую любовь. Геро ничего не говорила, ая сидел как обычно, курил и ждал. Приходило время, когда она гасила свет усебя в комнате, а он в своей зажигал. Я смотрел с балкона, как он стаскиваетсапоги, швыряет пояс, как пьет из бутылки, держа ее одними зубами, каксаблей отсекает куриную ножку и ест, лежа в постели. И у меня по спинебежали мурашки, волосы вдоль позвоночника вставали дыбом, рубашка начиналашуршать. Я пальцем гасил трубку так, что начинало пахнуть паленым мясом.Тихо поднявшись, я спускался на улицу, переходил ее и поднимался в квартируКобалы. Открывал дверь, в комнату вливался лунный свет, а сквозь этот светвходил я. Смотрел на него неподвижно, не мигая, подходил, наклонялся, и онначинал языком расстегивать пуговицы моих брюк. Тогда я бросал взгляд на нашбалкон, где сидела Геро, плевал на пламя свечи и ложился с Кобалой. Потомучто теперь вместо Геро он каждый вечер ждал меня... Как-то утром Геро встала рано, заплела косу так, чтобы почувствовать,будто на дворе весна (у нее были разные манеры делать прическу, и, если оназавязывала в волосах ленту, у нее было ощущение лета, а если заплеталаволосы как плетку, ей казалось, что была весна). В тот день она заплелаволосы в косу и рано ушла из дому. Больше я ее никогда не видел. Мнесообщили, что Геро совершила самоубийство. В тот же день, в двенадцать часовпять минут, она погибла при взрыве в лаборатории, который сама же и вызвала.Так что мне никогда не представится возможность спросить ее, кто именно сталпричиной ее столь выходящего за все рамки поступка -- Ян или я. Мне неудалось увидеть ее даже в гробу. С тех пор я ношу в кармане часы со стрелками, застывшими на времени еегибели, они всегда показывают двенадцать часов пять минут, и каждый деньбывает момент, когда их страшное время соответствует реальному. А страшныйвопрос о том, чья неверность -- поручика или моя -- толкнула ее в смерть,стал для меня вопросом жизни и смерти. Разумеется, мое общение с Яном Кобалой тут же прекратилось. Онбесследно исчез, а я с тех пор блуждаю, спотыкаясь о собственную тень. Яизменил имя и волосы, начал играть на цыганских свадьбах, причащаться, какнекогда, уксусом и хреном, и единственное, в чем нахожу успокоение, -- это взадачах по тригонометрии. Мне постоянно приходит на ум пословица о двухпарах глаз, и я пытаюсь понять ее заново. Глубину сияющих глаз Геро я

высчитывал бесконечное множество раз, и эту волшебную цифру я помню и днем иночью. У всех, с кем меня сводит жизнь, я стараюсь угадать глубину глазногодна, надеясь, что, может быть, случится чудо и появится кто-то с глазамитакого же цвета и глубины, как у нее, тогда я смогу надеяться, что узнаюответ на вопрос, на который сестра мне уже никогда не ответит. И вот ещечто. Я понял, что точно так же, как существуют мужские и женскиеинструменты, -- а хорошим квартетом может стать только такой, где есть и теи другие, -- на каждом лице имеется один женский и один мужской глаз.Посмотри в зеркало и без труда поймешь, какой из твоих двух глаз мужской, акакой женский. У Геро левый глаз был мужским, и он-то и увел ее в смерть.Правый, женский глаз пытался спасти ей жизнь. И это не следует забывать...Но перехожу к делу! Выступая с концертами в Кракове, я столкнулся с одним господином --доктором Альфредом Вежбицким. Он когда-то давно бывал в доме нашего отца ихорошо помнил и меня, и Геро еще детьми. Он пригласил меня играть в егодоме, и я имел возможность сделать кое-какие наблюдения, из которыхследовало, что с этим человеком нужно быть начеку. Глаза доктора были такойже глубины и цвета, как и у моей покойной сестры. В одном глазу день, вдругом -- ночь. Возможно, от него можно было ожидать ответа на вопрос,заданный ей, и оценки моих отношений с Яном Кобалой. Я долго наблюдал заВежбицким, сердечным, прекрасным человеком, немым, как книга, и застегнутымна все пуговицы до самых ушей, однако ничего примечательного не произошло.Он держал ногти одной руки под ногтями другой и любезно молчал. Сейчас яснова еду в Польшу, где обещал выступить с концертом в поместье родственницыдоктора. Если я смогу воспользоваться этим, чтобы что-то разузнать уВежбиц-кого, твои услуги будут мне просто необходимы, поэтому прошу и тебясовершить это путешествие, которое, кстати, может оказаться даже приятным,если бы не мое общество".

x x x

Такими словами закончил свой рассказ Ма-нассия Букур. Хотя он тут жезаплатил мне за услуги, которых ожидал от меня как от профессионала, вПольшу мы отправились лишь в 1937 году. Мой друг был в почти хорошемнастроении. Им владело какое-то странное предчувствие; как и в студенческиедни, он носил мою шляпу поверх своей и в Варшаве познакомил меня с докторомАльфредом Вежбицким. Мы сидели в приемной его кабинета, пили польскую водку,и доктор покуривал трубку, не подозревая об истинной цели нашего визита.Впрочем, кто бы мог предположить, что мы питали безумную надежду с егопомощью, то есть с помощью чьих-то глаз, похожих на глаза Геро, раскрыть всечетыре глаза моему другу Манассии Букуру? Разумеется, все это можно былосписать на его причудливые фантазии, а истинная цель нашего путешествия ипребывания в Польше, как я думал и надеялся, все же заключалась в том самомконцерте в поместье родственницы доктора. Правда, одна деталь разрушала этопредположение. И этой деталью был я. Если цель поездки -- концерт, на койчерт я понадобился Манассии? Наш хозяин говорил так мало, что его губы склеивались от молчания илопались, как головка зрелого мака, стоило ему проронить слово. Мы ехали вего автомобиле, за окном были сумерки, и я пытался заснуть. Когда машинаостановилась и мы вышли, Вежбицкий сказал, что хочет нам что-то показать.Уже смеркалось, но мы ясно увидели то, на что указывал серебряный дым изтрубки Вежбицкого. Перед нами находилась граница, разделявшая два разныхклимата. Через поле, теряясь за горизонтом, проходила прямая линия,представлявшая собой границу между снегом и сухой землей, покрытой травой.Мы постояли немного в этой сухости и тепле, а потом шагнули в пургу. И сразуже увидели замок. По обе стороны въездных ворот горело по фонарю, и падающийснег был белым с освещенной и черным с неосвещенной стороны.

Через некоторое время мы оказались в гостиной, с дверными ручками вформе человеческой руки. Я подошел к роялю, на который Манассия Букурположил свою скрипку, и увидел на его крышке книги. В этот момент,обмениваясь рукопожатием сначала с дверной ручкой, а потом с нами, появиласьхозяйка дома. Ее платье шуршало, соприкасаясь с чулками, и этот шум взволновал меня.Волосы были гладко причесаны и стянуты назад, так что уши и шея казалисьчастью лица. Она в тот вечер научила меня, что нужно зимой солить тарелки дотого, как на них будет положена еда, потому что дважды соленое греет в двараза сильнее. За нашей спиной раскрылась двустворчатая дверь, и в соседнемзале мы увидели стол, накрытый на четверых. Два подсвечника по три свечи вкаждом давали гораздо больше света, чем можно было ожидать, и я заметил, чтовнешние рамы окон были приоткрыты, за счет чего световой эффект удваивался-- там, за окном, в снежной ночи стекла отражали двенадцать огней. Спинкинаших стульев в этом свете матово блестели, как навощенные. Хозяйка, положив себе на тарелку первый кусок, пожелала нам приятногоаппетита и бросила взгляд на доктора Вежбицкого, причем мне показалось, чтоон украдкой подал ей знак молчать. -- Ах, ангел мой ненаглядный, неужели ты меня навсегда оставил? --обратилась вдруг она ко мне по-французски. Я посмотрел на нее изумленно, потому что до этого момента нашиотношения ни на йоту не выходили за рамки чисто формального общения двухлиц, не имеющих ничего общего. Доктор Вежбицкий, взглянув на свою ложку,обратился к Манассии Букуру с еще более невероятной фразой: -- Я ждал вас, ибо был уверен, что вы недолго будете бороться спредрассудками, а с угрызениями совести и того меньше! В этот момент мне показалось, что глаза доктора Вежбицкогодействительно похожи на глаза Геро: в одном был день, в другом -- ночь. Мнестало ясно, что в общении с нами хозяева решили отойти от общепринятых норми здесь, в чужой для нас обстановке, снять маски и выложить перед намикарты, о которых мы и не подозревали. Манассия сидел ломая пальцы, его лицопобледнело и приобрело цвет канифоли для смычка. Меня спасло мое мелкоепредчувствие будущего. На глаза мне попалась ложка. Она была серебряной, и ярешил, что пора ею воспользоваться. Мы ели суп, сваренный в глинянойпосудине, имевшей форму тамбурина, благодаря чему ее можно было постояннопокачивать над огнем, чтобы осадок не замутнял бульон, а оседал на дненесимметричного сосуда. Потом принесли горячий и почти сухой соус,горьковатый, приправленный солью с оленьего рога. На миг мы почувствовалисебя желчными и вспыльчивыми, а в глазах доктора Вежбицкого вспыхнул огонь.Я ясно увидел, что его правый глаз женский, а левый -- мужской. Мы ужеперешли к вилкам, когда он произнес, опять по-французски, будто бы продолжаякакой-то прерванный разговор и глядя Манассии прямо в лицо: -- Я полагаю, любовь моя, что это был низкий, нехороший поступок! -- Иего губы при этом треснули, как жареный каштан. Я схватил вилку, сжал ее в руке и понял, что дело сделано. Ответ на тотвопрос, который мой друг Манассия Букур задал своей сестре Геронее,прозвучал здесь, за столом доктора Вежбицкого и его приятельницы. Казалось,Геро за неимением других возможностей воспользовалась органами речи доктораВежбицкого. При этих словах Манассия вскочил как безумный и, сопровождаемый нашимиизумленными взглядами, выскочил вон... Мгновение спустя послышалось, какхлопнула входная дверь. В первый момент я хотел броситься за ним, остановитьего, потому что знал о его намерениях. Но что-то мне помешало. Безусловно,не любезные хозяева, которые успокаивали меня, говоря, что Манассиявернется, как только его утомит прогулка по ночной метели. Нет, меняостановила уверенность в том, что если и есть способ спасти Манассию, то,чтобы найти его, нужно проникнуть в тайну этой гостиной, в тайну этих людей,ведущих себя столь необъяснимо, разгадку нужно искать здесь, где прозвучаларешающая фраза и где с первой же минуты разговор принял такой характер, чтоя не верил своим ушам. Поэтому я остался, скрывая беспокойство и посматриваяна скрипку Манассии, по-прежнему лежавшую на рояле. Подали вино цвета ржавчины, а вместе с ним в небольшом, обвитомсеребряной нитью графине -- другое, пахнущее смолой, которое, как былосказано, пять лет назад послужило для окрашивания первого.

-- Знаете, -- обратился ко мне доктор Веж-бицкий, -- говорят, рыба,пойманная в реке, текущей с юга на север, гораздо вкуснее всякой другой. Врыбу, которую мы сейчас едим, была зашита откупоренная бутылка красноговина, которое, пока она была на огне, постепенно испарилось и пропиталоее... На этот раз Вежбицкий заговорил по-польски, и в его словах не былоничего необычного, однако я заметил, что он и его приятельница снова как-тостранно смотрят на меня, медленно поворачивая в руках свои бокалы. И тут я,как во сне, может быть, благодаря более размеренному дыханию во второй,медленной части обеда, осознал, что уже около часа сижу за столом, носовершенно не замечаю, чем меня угощают. Ни одного из подававшихся здесьблюд я раньше не пробовал. Сейчас у меня на тарелке лежала лососина. Рыбабыла вспорота и вычищена со спины, вывернута наизнанку и испечена на огне ответок розового куста. Потом подали мясо оленя, подстреленного в полнолуние иоставленного на ночь в лесу на морозе, холодное, черное, мясистые части былиобмотаны кишками, а кости -- конским волосом, чтобы удобней было брать егоруками, не особенно пачкая пальцы. Оленину сопровождал соус из вишни сароматом, который как бы двоился. Мы чувствовали грусть, и наши серебряныевилки медленно входили в соприкосновение с мясом и костями, а ножи внутримяса, встретив зубцы вилок, осторожно прикасались к ним... Я сидел и ждал.Все, что происходило потом, казалось мне страшно медленным ипродолжительным, хотя на самом деле прошло не более нескольких минут, преждечем раскрылась тайна. В этой трапезе были смешаны растения, соки земли, плоды моря, руды,серебро, огонь и мясо. Одним из самых изумительных блюд было тесто,нашпигованное устрицами и запеченное на огне высушенных корешков хрена. Тутмне показалось, что устрицы заговорили голосом невидимого мастера, которыйзаботился о нашем угощении и который весь свой век стряпаетодин-единственный вечный обед, и если он когда-нибудь его и закончит, то ужедо конца жизни не сможет готовить, это будет невозможно... И мне захотелосьего увидеть. -- Кто же в нашей комнате четвертый? -- спросил я хозяев. -- Наконец-то! -- с облегчением воскликнул доктор Вежбицкий и подалзнак. После этого в свете свечей перед нами появился маленький человечек врубашке, собранной у ворота в складки, в огромном белом колпаке. Подколпаком виднелись два седых глаза, привыкшие к огню и воде, руки,обсыпанные крупными веснушками, были в голубых прожилках, похожих накакие-то буквы. Он поклонился нам с улыбкой, которая резко оборвалась наодной из морщин, избороздивших его лицо. Выглядело это так, будто онраскланивается вместо Манассии Букура, чья скрипка безмолвно лежала нарояле. -- Вы никогда не рассказывали нам, -- сказал доктор Вежбицкий, -- каквам удаются ваши чудеса. -- Здесь нет никакой тайны, -- ответил маленький человечек, --мастерство приготовления пищи кроется в ловкости пальцев. Для того чтобысохранить мастерство, нужно ежедневно упражняться не менее трех часов. Как имузыканту... И действительно, в тот день через руки маленького человечка прошли теже вещи, что скрывались в футляре скрипки Манассии. Серебро и руды,внутренности и кости животных, ракушки, минералы и конский волос -- все этотак же пело в его руках. Сейчас, когда во мне уже давно не было музыки, ондругим путем привел в движение те же вещи, давая мне еще одну возможностьпочувствовать свою связь с музыкой. Это было не обедом, а настоящим гимномЗемле, ее горам и равнинам, рекам и морям, ветру, огню, растениям, дикимживотным и мастерству человеческих рук, способных убивать и смертью питатьжизнь. Вместе с кофе и пирожными, которые были с молниеносной быстротойрасставлены на столике в маленькой китайской гостиной, блестевшей лаком,перламутром и слоновой костью, подали, несмотря на то что за окном стоялазима, арбуз, который сохранялся много месяцев благодаря тому, что былобмазан известкой и спрятан в ящик, наполненный пшеницей. От него пахломожжевеловым деревом, и я вдруг, будто вдохнув запах музыкальныхинструментов, почувствовал, что могу сыграть и вторую партию давно забытогоквартета. Партию скрипки, которую исполнял мой друг Манассия Букур. Но было

слишком поздно. Остальные две партии нашего квартета остались Бог знает где,навсегда недоступными, и мне было ясно, что никогда красная нить не соединитвсе четыре части печати -- три мужских и одну женскую, -- для того чтобызаверить и для меня визу на Святую гору. Так обстояло дело со мной... Что жекасается истории Букура, с ней по-прежнему не было никакой определенности, ая ждал именно ее. Мое упорство достигло пика и превратилось в страшную усталость, такую,будто я всю жизнь пересчитывал облака в небе и кости во рту. Собравпоследние силы, я снова включился в разговор, который оживился, как толькомы взялись за ложечки для мороженого. -- Я вам советую прийти в мою комнату и провести со мной ночь, --сказала мне, опять по-французски, хозяйка, поигрывая серебряной ложечкой. Я оцепенел от изумления, доктор Вежбиц-кий сидел, посмеиваясь в бороду,тогда, перевернув собственную ложечку, я молниеносно ответил тожепо-французски: -- Как? Накануне Страстной Пятницы? Мои хозяева расхохотались.Наконец-то и мне все стало ясно. Во время ужина они и не думалиразговаривать с нами, это была игра, известная им и не известная нам, в ходекоторой следовало читать надписи, выгравированные на серебряных столовыхприборах. Теперь наконец это сделал и я, вспомнив при этом, откуда пришли нанаши серебряные ножи и вилки эти записи. Это были фрагменты из диалогов книги Яна Потоцкого "Рукопись, найденнаяв Сарагосе", ими-то и украсил гравер добрую сотню роскошных серебряныхпредметов. Среди этих фраз, заимствованных у Потоцкого и выгравированных навилках, ложках и серебряных кольцах для салфеток, была и та, которую мы сМанассией поняли как волшебный ответ на его вопрос. Ответ, которого он такждал от своей сестры Геро. -- Я полагаю, любовь моя, что это был низкий, нехороший поступок!

x x x

Я тут же простился с хозяевами, зная, что Букур сейчас где-то умирает сэтими словами на губах и что только я могу спасти его, открыв тайнустолового серебра. В Варшаву я приехал очень поздно, погода стояла ужасная.Но еще ужаснее было, добравшись до нашей гостиницы, обнаружить, что я уже несмогу ничего сделать, чтобы спасти жизнь Манассии. Он лежал в постели, свечав его сложенных на груди руках уже догорела до половины, и прислуга передаламне его короткое письмо: "Я умираю по собственной воле, счастливый, что получил ответ на вопрос,ставший для меня главным в жизни. Сейчас я знаю, она сделала это из-за меня,а не из-за Яна Кобалы. "Любовь моя, -- сказала она, и ты это слышал, -- яполагаю, что это был низкий, нехороший поступок!" Геро выбрала Яна, чтобымучить меня, так же как и я выбрал его, чтобы мучить ее, а вовсе не закакие-то его достоинства. И мне и ей Кобала был так же важен, какпрошлогодний снег! Геро умерла с мыслью, что соприкосновение все жевозможно! Р. S. Благодарю тебя за то, что ты сделаешь свое дело. Целую твоинежные пальцы". Я опустил письмо на пол, поставил на него тяжелую дорожную шкатулку смешочками и инструментами, необходимыми в моем грустном ремесле. Склонившисьнад постелью, я коснулся его лица. Левый глаз опустил ниже, на его место (онбыл мужским), разгладил морщины вокруг другого, женского глаза, который прижизни моргал в два раза чаще, чем первый, и поэтому был более старым иусталым. Я поработал над его лицом, и оно стало таким же красивым, какпрежде. Затем я наложил на него серую смесь и снял посмертную маску... Ничего таинственного, к сожалению, на свете нет. Свет наполнен нетайнами, а писком в ушах. Вся история длится столько же, сколько звук от

удара хлыста! Разве что людям моей профессии дано знать немного больше, чемдругим смертным. Ожидая, пока маска застынет, я думал о Геро и о моем бедном друге.Следует сказать, что мне давно уже было известно, что Геро вовсе несовершала самоубийства, она была убита. Ее убил в припадке ревности, а можети еще чего-то, поручик Ян Кобала. И далее следует та часть истории, которуюособенно тщательно скрывали от брата Геро, потому что этого он быдействительно не перенес. Отрезанную голову Геро Кобала три дня держал усебя в комнате и только потом сам заявил обо всем военным властям, которымудалось это дело скрыть. По утверждению обезумевшего поручика, на третий день, вечером, головаГеро крикнула страшным, глубоким и как бы мужским голосом.

Популярность: 39, Last-modified: Fri, 12 Nov 1999 13:30:40 GMT

Оцените этот текст: