Министерство образования Республики Беларусь

Представительство Россотрудничества в Республике Беларусь – Российский центр науки и культуры в Минске

Белорусский республиканский фонд фундаментальных исследований

Белорусское общественное объединение преподавателей русского языка и литературы

Учреждение образования «Мозырский государственный педагогический университет имени И. П. Шамякина»

Национальный исследовательский университет «Белгородский государственный университет»

ТЕКСТ. ЯЗЫК. ЧЕЛОВЕК

Сборник научных трудов

В двух частях

Часть 2

Мозырь МГПУ им. И. П. Шамякина

2013

УДК 81.161.1(08) ББК 81.2 Рус Т30

Редакционная коллегия: С. Б. Кураш, кандидат филологических наук, доцент (ответственный редактор); А. М. Аматов, доктор

филологических наук, профессор; П. Е. Ахраменко, кандидат филологических наук, доцент; Л. Н. Боженко, кандидат филологических наук, доцент; В. И. Коваль, доктор филологических наук,

профессор; В. В. Кузьмич, кандидат филологических наук, доцент; В. Ф. Русецкий, доктор педагогических наук, доцент; В. С. Сидорец, кандидат филологических наук, доцент;

Т. И. Татаринова, кандидат филологических наук, доцент; В. В. Шур, доктор филологических наук, профессор

Рецензенты:

доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой общего и русского языкознания УО БГПУ им. М. Танка

А. А. Гируцкий, доктор педагогических наук, проректор по научно-методической работе

Академии последипломного образования Г. И. Николаенко

Печатается согласно плану научных и научно-практических мероприятий УО МГПУ им. И.П. Шамякина на 2013 год

и приказу по университету № 429 от 26.04.2013 г.

Т30

Текст. Язык. Человек : сборник научных трудов. В 2 ч. Ч. 2 / УО МГПУ им. И. П. Шамякина ; редкол.: С. Б. Кураш (отв. ред.) [и др.]. – Мозырь, 2013. – 264 с.

ISBN 978-985-477-312-4 (ч. 2). ISBN 978-985-477-310-0. В сборнике представлены статьи, отражающие содержание докладов VІІ Международной научной конференции

«Текст. Язык. Человек», проведённой в рамках Недели русского слова в Мозырском государственном педагогическом университете имени И. П. Шамякина с 20 по 25 мая 2013 г.

Во второй части сборника представлены статьи, посвящённые филологическому анализу художественного текста, изучению текста в аспекте проблем взаимодействия языков и культур, теоретическим и методическим аспектам развития креативной языковой личности студентов и школьников.

Адресуется научным работникам, преподавателям, аспирантам, студентам филологических специальностей. Материалы сборника публикуются в авторской редакции.

УДК 81.161.1(08) ББК 81.2 Рус

ISBN 978-985-477-312-4 (ч. 2) © УО МГПУ им. И. П. Шамякина, 2013 ISBN 978-985-477-310-0

3

ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕКСТА

УДК 008 (061.3)

А. Н. Андреев (Минск, Беларусь)

АВТОР (ПИСАТЕЛЬ) КАК ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКАЯ КАТЕГОРИЯ (на материале романа в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин»)

Доклад посвящен проблеме разграничения субъектов речи и субъектов сознания в художественном произведе-нии. Докладчик проясняет место «автора (писателя)» в системе повествователь (образ автора) – рассказчик – лирический герой. Категория «писатель» рассматривается как полноправный и специфический субъект сознания, реально структурирующий художественное произведение и в этом смысле являющийся литературоведческой кате-горией. В качестве литературного материала использован роман в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин».

1 В проблеме разграничения субъектов речи и субъ-

ектов сознания в художественном произведении суще-ствует немало путаницы, связанной, в конечном счете, с непроясненностью отношений автор – созданное им произведение.

Каково место автора (писателя) в системе по-вествователь (образ автора) – рассказчик – лирический герой (иначе говоря, в системе выявленных субъектов сознания)? Можно ли рассматривать писателя как пол-ноправный и специфический субъект сознания, реально структурирующий художественное произведение и в этом смысле являющийся литературоведческой кате-горией? Если можно, то каковы отношения писателя со всеми иными инстанциями-носителями сознания?

Реальный автор, писатель, как правило, выносится за скобки сложнейшим образом устроенной системы, называемой художественное произведение. Если его и включают в анализ художественности, то как факульта-тивное, извне приданное звено, как дополнительный источник информации (чаще всего информации иллю-стративного характера), но не как элемент структуры произведения. В аналитическом акте всегда намечается и сохраняется (охраняется) оппозиция: писатель – со-зданный им художественный текст (произведение, про-странство, мир и т. д.). Произведение объективируется и дистанцируется от писателя, живет собственной жиз-нью и не пускает писателя в свою плоть и ткань. Оттор-гает его как инородное тело.

В известном смысле так оно и есть: здравый смысл не позволяет отождествлять невыдуманного писателя и выдуманных им персонажей, воображаемых субъектов сознания.

Однако нереальные (творчески синтезированные) субъекты сознания в той или иной (всегда разной) сте-пени являются проекцией реально существующего ав-тора, проекцией духовного мира писателя. Можно ли хотя бы в первом приближении материализовать эти интуитивно ощущаемые связи и отношения?

Если согласиться с тем, что писатель, носитель определенной системы духовных ценностей, моделирует свои миры исходя из персональных представлений о «добре и зле», то вопрос выявления писательского при-сутствия в произведении становится делом техники. Начало и содержательный первоисточник произведения – сознание и многоуровневое подсознание (духовный симбиоз) писателя. (Разумеется, психика и сознание формируются особенностями той клеточки универсума,

где «протекает жизнь» писателя. В этом смысле можно выстроить некую новую систему: реальность (универ-сум) – автор (писатель) – произведение – читатель – ре-альность… Но эта «цепочка» не решает обозначенных нами проблем, а выстраивает новый более общий кон-текст, который не отменяет контекста более локального.) В таком случае все присутствующие в произведении уровни, аспекты, точки зрения – все, что претендует на семантическую систему, складывающуюся вокруг глав-ного, генерального субъекта сознания, – восходит к ре-альному автору, писателю. И в этом смысле писатель становится категорией содержания, которая выражается специфическими стилевыми средствами, – категорией литературоведения. Писатель, с одной стороны, строго оппозиционен сотворенной им модели реальности, а с другой – включен в эту модель (в качестве писателя, повествователя) как та информационная система, из плоти которой и сотканы виртуальные миры.

Если это не так, если произведение можно и нуж-но рассматривать в отрыве от реального автора, значит необходимо указать на какой-либо иной источник ин-формации, кладезь смыслов, некое семантическое хра-нилище, где зародилась и сформировалась содержа-тельность произведения. Кроме того, кто-то ведь дол-жен организовать разрозненные субъекты сознания, объединить их в рамках определенной системы ценно-стей. Кто, если не писатель?

Автор, отраженный в конкретном художествен-ном произведении, становится писателем, высшей ин-формационной точкой отсчета, вершиной информаци-онной пирамиды. Он порождает нереальный мир, а мир отражает его, писателя, реальную суть; однако это не является основанием для превращения писателя в пол-номасштабный персонаж, фантом (все остальные субъ-екты сознания – персонажи в полном смысле этого слова). Тем не менее, писатель, будем последователь-ны, отчасти является персонажем, пусть и помимо воли автора. С этим ничего не поделаешь. Это объективный закон творчества.

Писатель вынужден становиться писателем, в из-вестном смысле выполнять функции персонажа, пред-ставляя себя, – и в этом смысле, в этом отношении он становится литературоведческой категорией. Писатель – это высший субъект сознания, который реализуется, с одной стороны, через упорядоченную совокупность всех иных субъектов сознания (образа автора, повест-вователя, рассказчика, героя, персонажа, лирического героя, образа читателя), а с другой стороны – через

4

повествование, в том числе и речь персонажей (и в этом смысле он не отличается от иных субъектов со-знания). Субъект речи – форма проявления субъекта сознания. Следовательно, первого не бывает без второ-го, при этом следует учесть, что субъект речи может быть одновременно выражением нескольких субъектов сознания. Это и позволяет писателю быть тогда, когда его как бы нет. За писателем не закреплен определен-ный, материализующий его и только его стилевой при-ем. Писатель – это высшая, генеральная и генерирую-щая функция, которая воплощается «обычными» сти-левыми средствами.

Вот замечательный пример того, как писатель, вы-полняя функции повествователя, вместе с тем представ-ляет собой мировоззренчески нечто большее, нежели повествователь: взгляд на вещи писателя шире, чем по-вествователя (потому что повествователь отчасти наде-ляется полномочиями писателя), и этой художественной возможностью сполна пользуется писатель; писатель тонко отделен от повествователя, однако его ни в коем случае нельзя считать писателем. Писатель играет роль писателя. (Текст цитируется по изданию: Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10 томах. Т. IV. – М. , «Правда», 1981; жирным шрифтом выделено мной – А. А.)

Друзья Людмилы и Руслана! С героем моего романа Без предисловий, сей же час Позвольте познакомить вас: Онегин, добрый мой приятель, Родился на брегах Невы, Где, может быть, родились вы Или блистали, мой читатель; Там некогда гулял и я: Но вреден север для меня. Автором поэмы «Руслан и Людмила» является

писатель Пушкин Александр Сергеевич; следовательно, в роли повествователя «Евгения Онегина» («моего ро-мана») также должен выступать писатель А. С. Пуш-кин. Однако мы нигде не найдем прямого и недвусмыс-ленного указания на авторство. Согласно формальной логике автором следует признать Пушкина, а вот по логике художественной автором «моего» романа могу быть «как бы я», писатель. Мы, читатели, следуя под-сказке писателя, спешим «заметить разность» между ним и Пушкиным.

Нечто похожее находим мы в поэме Сергея Есе-нина «Анна Снегина», где главным героем поэмы явля-ется поэт Сергей Есенин, писатель.

Чем вызвано подобное несовпадение, рассогласо-вание субъектов сознания, выразившеся в дифференци-ации писателя и писателя?

Оно вызвано насущной художественной необхо-димостью. Писатель сильно рискует, представляя Оне-гина своим «добрым приятелем», ибо берет на себя нравственную ответственность: ведь только что, в пер-вой же строфе, Онегин показал себя «добрым» цини-ком. С другой стороны, если Онегин, пройдя сквозь горнило романа, окажется все же «добрым малым», сильной и яркой личностью, то сам факт числиться у него в добрых приятелях становится лучшей рекомен-дацией «в лишние», то есть в клуб избранных, духов-ных аристократов. Скажи мне, кто твой добрый прия-тель, и я скажу тебе, кто ты. В данном случае риск дей-ствительно благородное дело.

Идти на подобный риск писателю Пушкину – не-

благородно, ибо отдает своего рода пижонством, обна-руживающим дефицит чувства собственного достоин-ства. Одно дело написать роман в стихах «Евгений Онегин», и совсем другое открыто заявить: мы с Оне-гиным и есть герои нашего времени.

Вот почему находчивый писатель выступает доб-рым приятелем писателя. Кроме того, незримое при-сутствие настоящего писателя рядом с ненастоящим писателем делает историю Онегина настоящей, сооб-щает ей свойства подлинности. Градус искренности писателя настоящий, и этически это оправдано.

Как видим, разведение писателя и писателя, ко-торых связывает комплекс нравственно-философских отношений, – это именно согласование, создание ан-самбля субъектов сознания, в чем сказывается мастер-ство писателя, сына гармонии.

Итак, диалектически выверенные отношения в звене «реальный автор – писатель – повествователь» могут быть интерпретированы следующим образом. Писатель может быть представлен в произведении как повествователь, как бессознательная составляющая личности (сознательно автор может прятаться за по-вествователя). С другой стороны, писатель может быть характеристикой реального автора, который в принци-пиальном плане отделен от произведения. Иными сло-вами, повествователем может стать писатель, но не реальный автор; с другой стороны, писатель – является характеристикой реального автора. Писатель, в котором сокрыт писатель, – это тот амбивалентный комплекс свойств (психологических и гносеологических), кото-рый связывает две реальности: художественную и не-художественную. Вот этот нюанс в информационной структуре «личность – произведение» позволяет прояс-нить уникальный тип отношений – человека, который начинает относиться к себе как к персонажу (а возмож-но, и стремится стать персонажем, скрывая это от само-го себя). Писатель/писатель – это, если угодно, момент раздвоения личности (не в клиническом, а в технологи-ческом, творчески продуктивном смысле; с другой сто-роны, клиника, к сожалению, тоже может стать харак-теристикой творческого процесса).

До сих пор мы говорили о писателе как о компо-ненте художественной структуры, и в этом смысле пи-сатель становится повествователем. Однако мы можем изучать личность автора как таковую, безотносительно к ее художественной функциональности. В этом случае мы меняем предмет познания: писатель (повествова-тель) помогает нам познавать писателя (автора), а не наоборот. Личность творца отражается не только в со-вокупности созданных им произведений, но и в пись-мах, документах, биографии. До тех пор, пока мы име-ем дело с художественным произведением, мы имеем дело с принципиально неполным писателем. Если же мы ставим целью всестороннее исследование личности писателя, мы изучаем уже не столько произведения, сколько «по кусочкам», из фрагментов воссоздаем ми-ровоззрение пишущего человека. Произведение стано-вится материалом изучения, а писатель – главным со-держанием и предметом.

Следует иметь в виду подвижность границ исследуе-мого объекта, возможную (иногда невольную) переакцен-тировку, вызывающую подмену или размывание предмета изучения. В науках гуманитарных это происходит с такой частотой и регулярностью, что стало уже неотъемлемой характеристикой самих гуманитарных дисциплин.

5

2 О чем говорит усложнение произведения как не-

кой информационной структуры, взятой в измерении вертикальном (иерархия субъектов сознания) и гори-зонтальном (совокупность, количество субъектов со-знания)?

О том, что оно отражает процесс самопознания, идущий вглубь. Для того, чтобы выразить одно целое (все ту же многоуровневую личность, что же еще?), необходима уже система автономных точек зрения, иерархично устроенных и пересекающихся, что дает ощущение бесконечного космоса.

Подобное усложнение является выражением ху-дожественного прогресса. Дело в том, что содержа-тельность произведения, для описания которой понадо-билась категория писатель, раскладывается по спектру: коллективное бессознательное (архетипы) – индивиду-альное бессознательное – общественное сознание – личностное сознание. (Каждый сегмент спектра, в свою очередь, легко превращается в спектр: коллективное бессознательное, например, можно дифференцировать по признакам этническим, социальным, половым, воз-растным и т. д. Личностное сознание определяется наличием в культуре бесконечных, но разных по глу-бине, систем духовных ценностей.) Эти пласты и уров-ни пронизывают друг друга, живут в симбиозе, и по функции они бывают в разной степени структурообра-зующими, доминантными. Скажем, в фольклоре явно ощутим крен в сторону коллективного бессознательно-го, которое становится семантическим ядром; в поэзии, которая «должна быть глуповата», также преобладают бессознательные пласты. А вот в произведениях эпиче-ских наблюдается уже другая картина. Если сознатель-ное начало структурирует бессознательное, как бы «контролирует» его, то мы имеем дело с художествен-ностью порядка концептуального. Крупная форма, как правило, именно подобного замеса.

Однако – и это также можно считать законом ху-дожественного творчества – смыслы, сознательно или бессознательно (и неважно, в какой степени осознает это сам творец) тяготеют к определенной системе цен-ностей, выстраиваются под нее. Бессознательное вы-страивается под шкалу, заданную сознанием: вот пара-докс или закон творчества. Поэтому художник, даже тогда, когда не отдает себе отчет, не ведает, что творит, импровизирует, – создает «нечто неожиданное» по жестким семантическим лекалам, по выверенному и принятому внутрь ценностному ориентиру, «образу и подобию». В этом смысле свобода творчества – не бо-лее чем пустой звук.

Вот почему одним из критериев эстетической ценности является глубина и плотность смысла, тяго-теющего по указанным параметрам (глубине и плотно-сти) к истине, особому смысловому качеству, где любая новая информация обогащает и актуализирует старую, но не отменяет ее.

Конечно, в произведении одновременно «живут» и сосуществуют все указанные смысловые пласты, од-нако художественная ценность его тем выше, чем более гармонично они сбалансированы: вселенские, универ-сальные архетипы только обогащают личностно ориен-тированную философию. Художественный прогресс становится вопросом увязывания смыслов, вопросом

информационной насыщенности; качество увязывания становится вопросом красоты; качество жизнестойко-сти смыслов, их совместимости с началом гуманисти-ческим становится вопросом добра.

Вот почему выявление содержательного ядра тре-бует ясного понимания, чего же мы ищем, что отражает и в принципе может отражать произведение. А оно отражает и может отражать ментальность личности, сознание во всей его информационной сложности и противоречивости. Произведение изоморфно личности, а личность, не исключено, космосу. Все в одном и одно во всем. Уже один этот научный принцип обрекает литературоведение на обращение к методологии.

Следовательно, анализ произведения требует наличия концепции сознания, концепции личности, которая отражается посредством писателя, повествова-теля, персонажа и т. д.

Поскольку сознание литературоведа устроено аналогично писательскому, возможны удивительные сбои и искажения. Представим себе, что мы станем трактовать произведение с позиций того же коллектив-ного или индивидуального бессознательного (при та-ком «анализе» сознание будет лишь обслуживать ирра-циональные интенции, будет рабом подсознания). Про-изойдет эффект варваризации культуры: бессознатель-ное, отраженное в режиме бессознательном, хочется объявить познанием, тогда как в действительности мы имеем дело с продлением бессознательного, абсолюти-зацией одной из сторон творчества. Дважды бессозна-тельное становится мерилом здравого смысла: так вме-сто познания рождаются мифы и чудеса.

Поэтому литературовед начинается с умения от-делять сознательное от бессознательного. Но и тут есть свои «роковые» нюансы. Под анализом, в том числе анализом художественного «целого», всегда подразу-мевается расчленение, разрушение, акт, противополож-ный созиданию. И это, разумеется, верно, но верно только с одной стороны. Существует и другая сторона, которая не «замалчивается», конечно, но чаще всего опускается по соображениям, надо полагать, «самооче-видности». Однако не все так просто с «другой сторо-ной», которая определяет специфику первой. Так вот с другой стороны – способность к анализу подразумевает одновременно способность к синтезу, к моделированию того, что расчленяется, к бессознательному творчеству.

Это не просто диалектическая посылка в академи-ческом ключе, которая никого ни к чему не обязывает. Из нее следует: тот, кто не видит целого, не сможет его верно, грамотно, научно проанализировать. Некаче-ственный анализ – это следствие; причина же – неуме-ние или неспособность (эти две стороны также связаны диалектически) охватить все уровни целостной модели. Бедность анализа всегда свидетельствует либо о малой информативности, слабой содержательности модели, либо о неумении видеть богатство информационных пластов. Вот почему аналитические кондиции литера-туроведа напрямую зависят от его воображения, от дара образного мышления – то есть от наличия того, что мешает анализу, плохо с ним вяжется и стыкуется. Хо-роший писатель не обязательно должен быть хорошим литературоведом; однако хороший литературовед обя-зательно должен быть хорошим писателем.

6

УДК 408´53

Е. И. Асташина (Брянск, Россия)

МАТЕМАТИЧЕСКАЯ ТЕРМИНОЛОГИЯ РОМАНА Е. И. ЗАМЯТИНА «МЫ» В ЛИНГВИСТИЧЕСКОМ, ИДЕОЛОГИЧЕСКОМ И ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКОМ АСПЕКТЕ

В статье рассматриваются некоторые особенности языка романа Е. И. Замятина «Мы». Имеется в виду прежде всего метафоризация таких математических терминов, как математика, логика, прямая, кривая, которые определяют идеологическую суть романа, ометафоризируя специфику использования в нем языковых средств.

Идейное предостережение романа-антиутопии «Мы» – в неестественной, а потому неправомерной стандартизации человеческого сознания путем насиль-ственной рационализации и тем самым упрощения гно-сеологической картины мира с идеологической целью облегчения и усиления политической властью управле-ния обществом и контроля за ним. «…Этот роман – сигнал об опасности, угрожающей человеку, человече-ству от гипертрофированной власти машин и власти государства – все равно какого» (интервью Е. И. Замя-тина Ф. Лефевру, апрель 1932 г.) [1, 230]. Столь глубо-кие мысли писателя раскрывает расшифровка особен-ных когнитивных метафор, спецификой которых явля-ется их контекстуальность.

Обычно контекстуальность образования имеют, как известно, образные метафоры, само образное зна-чение которых «всегда производное от контекста окка-зиональное употребление» [2, 174]. Когнитивная же метафора создает новые понятия на основе образа, найденного однажды ее создателем, сыгравшего свою синтезирующую роль и исчезнувшего во времени; при этом новые понятия, если метафоры, их породившие, были жизнеспособны, становятся гносеологическими элементами языковой картины мира и потому употреб-ляются в любых контекстах в неизменном значении.

В романе «Мы» использованы слова-термины (математика, логика, прямая-кривая, колебания, твер-дый-упругий и др.), для общей языковой системы суще-ствующие как либо однозначные, либо многозначные лексемы, содержащие прямые и переносные значения, но совершенно лишенные живого метафорического наполнения, в то время как в языковой системе рас-сматриваемого романа эти слова приобретают новые устойчивые идейно-смысловые значения метафориче-ского происхождения, трансформируются в новые по-нятия, осознание которых помогает более полно понять всю концепцию произведения. Данные смысловые сгустки являются основными концептами языковой картины мира героев романа. Устойчивая когнитив-ность этих необычных контекстуальных метафориче-ских новообразований не позволяет назвать их образ-ными метафорами, а ограниченность их употребления в рамках одного произведения определенного писателя делает данные концепты окказиональными.

Фундаментальным концептом языковой картины мира романа «Мы» является понятие математика. Данный термин порождает такие сложные словосоче-тания, как и математика и смерть никогда не ошиба-ются [3, 90], математически-безошибочное (счастье), математически совершенная жизнь Единого Государ-ства [3, 29], математически-моральная задача [3, 36]. Одно из ключевых слов математика выступает как доминанта словообразовательного гнезда с прилага-тельными, глаголами, причастиями: математическая

композиция [3, 38-39]; наконец, и эта стихия была тоже побеждена, т. е. организована, математизиро-вана [3, 42].

Пожалуй, ни в одном художественном произведе-нии мы не встретим словосочетания математически-безошибочное счастье. Однако уже в начале романа «Мы», в объявлении основной и единственной Госу-дарственной Газеты, чьи представления жизни, в том числе счастья, считаются правильными и непререкае-мыми, появляется данное словосочетание. Из текста объявления понятно, что для жителей Единого Госу-дарства оно выступает распространенным, общеупо-требительным, устойчивым выражением. Это подтвер-ждает концептуальную роль понятия математика, которая сохраняется во всем тексте романа, уточняется текстологическими вхождениями. С ним связано весь-ма значимые в романе число один и образования от него единый, единственный, единомиллионно, предпо-лагающие полную монополизацию государственного устройства, в том числе идеологии, и уравнительную механизацию жизни Единого Государства: Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту, – мы, миллионы, встаем, как один. В один и тот же час, единомиллионно начи-наем работу – единомиллионно кончаем. И, сливаясь в единое, миллионнорукое тело, в одну и ту же, назна-ченную Скрижалью, секунду, – мы подносим ложки ко рту… [3, 35]

Контекст романа выявляет новые смысловые об-разования изначально научного понятия – названия науки «о количественных отношениях и простран-ственных формах действительного мира» [4, 62]. В системе мировосприятия жителей Единого государства данный термин занимает значительно большее смысло-вое пространство. Он обозначает не только и не столько математическую науку как область определенной по-знавательной деятельности, сколько идеолого-философское рационалистское учение о совершенстве существования, бытия в абсолютной правде, истине. Метафорические идеи о совершенстве как о макси-мальной истинности всех достоинств, положительных качеств, в понятии математика являются производными от переносного значения однокоренного слова мате-матический «точный, как в математике» [5: 2, 321]: сема «точный» априори оставляет здесь свою семанти-ческую структуру с ее элементами «полностью соот-ветствующий действительности, истине», «подлинный, правильный», «конкретный, определенный и исчерпы-вающий, предельно полный и верный, не приблизи-тельный, не общий», «совершенный, настоящий» [5: 4, 537], которые и возводят когнитивную метафору мате-матика, а именно ее смыслы о совершенстве и истинно-сти, в степень абсолюта в результате всестороннего увеличения в метафорическом стекле. Научная природа

7

понятия математика в новой своей ипостаси сохранятся в идее аргументированности (через исчисляемость) и чистейшей рациональности этого абсолюта, ведь наука вырабатывает систему обязательно обоснованных объ-ективных знаний о мире, а основными способами полу-чения таких знаний в области математики являются подсчёт, измерения в строгом соответствии с правила-ми логического вывода.

Следовательно, одной из основных категорий данного учения является концепт логика. Текст романа называет логикой не тот или иной «ход рассуждений, умозаключений» [5: 2, 263] или науку «о законах и формах мышления» [5: 2, 263], а единственно возмож-ный в рамках описанного математического учения все-проникающий стиль мышления, следующего по дву-сторонним, но однонаправленным путям рациональной аргументации «тезис-доказательство тезиса», «причи-на-следствие» (логическое следствие безумств [3, 57]), «стимул-реакция» (Я почему-то смутился и, слегка путаясь, стал логически мотивировать свой смех [3, 32]), «начало-окончание, завязка-развязка» (последняя ступень этой логической лестницы [3, 37], Я лежу, думаю – и разматывается чрезвычайно странная, ло-гическая цепь [3, 90]) и т. п. То есть, из всех идей о воз-можных рациональных видах мыслительных алгорит-мов в окказиональном концепте логика утверждается, усугубляется, завоевывая все семантическое поле, идея о ментальном типе, базирующемся на законе детерми-низма – в лингвокультурологической области языка Единого Государства произошло смысловое сужение (таксономическое) и одновременное расширение (се-мантическое) в структуре концепта логика. Мысль о детерминизме, «учении о причинной обусловленности и закономерности всех явлений материального и ду-ховного мира» [5: 1, 531], основана на семе слова логи-ка «внутренняя закономерность» [5: 2, 263] и на памяти слова логика о значении его однокоренного слова логи-ческий «3. Обусловленный самим характером чего-л. , внутренней закономерностью чего-л. ; закономерный» [5: 2, 264], а также о значении слова логичный «2. Рас-суждающий, поступающий последовательно || После-довательный, разумный, закономерный» [5: 2, 264].

От традиционной дефиниции логики «раздел мате-матики, изучающий математические доказательства и вопросы обоснования математики» [4, 61] в единогосу-дарственном концепте осталась идея об изучении доказа-тельств, которая гипертрофировалась в идею изученно-сти доказательств (ведь представителями мы «введены в русло все стихии» [3, 43] и «Единая Государственная наука ошибаться не может» [3, 37]) и обязательной из-вестной или потенциальной доказуемости (в соответ-ствии с требованиями закона детерминизма) тех или иных тезисов, фактов для истинности какого-либо поло-жения. Поэтому если математика в коллективном созна-нии жителей Единого Государства мыслится мерой все-го, то логика – соответствующим измерительным прибо-ром: логика становится критерием истинности.

В сознании мы синтезируются лингвистические и экстралингвистические представления понятия логика и его производных, что метафорически преобразует его в вышеописанный концепт.

Точный ход мысли от одной логической инстан-ции до ее производной, другой инстанции, и категорич-ная векторность мышления жителей Единого Государ-ства приобрели в их сознании сходство с образом ма-тематических понятий прямая и кривая.

Основное значение понятия прямая «1. Ровно вы-

тянутый в каком-л. направлении, без изгибов» [5: 3, 740-741] и известная протяженность прямой от точки до точки позволили мысли представителей мы провести аналогию с натянутой логической смысловой нитью от причины до следствия, от стимула до реакции и т. д. На сравнительном столкновении и синтезе визуального образа алгебраического графика и образа мыслей мы возникает новый смысловой сгусток, зачаток когнитив-ной метафоры, который постепенно накапливает новые идеи и превращается в полноценную метафору, а затем в крупный окказиональный концепт метафорического происхождения прямая: на основе сем «без изгибов», «идущий напрямик», «обеспечивающий непосред-ственную связь», «непосредственный», «правдивый», «правильный», «откровенный», «явный», «очевидный», «буквальный» [5: 3, 740-741] в языке Единого государ-ства это понятие предстает как графический образ оче-видной и одновременно абсолютной истины, своим существованием исключающей сомнения, искания, ошибки, своего рода когнитивные изломы, кривые ло-гической нити. Прямая – эмблема четкой, точной логи-ки (в значении, представленном выше), абсолютно ра-ционального: … линия Единого Государства -- это прямая. Великая, божественная, точная, мудрая пря-мая – мудрейшая из линий... [3, 29].

Контрадикторным антонимом единогосудар-ственному концепту прямая выступает, по языковой традиции, концепт метафорического происхождения кривая, образованный на основе общелитературных сем «не прямолинейный», «изогнутый», «перекошенный», «несправедливый», «неправильный», «ложный» [5: 2, 169-170] и обозначающий преступное искажение абсо-лютной истины, вычисленной математикой Единого Государства. Поэтому целью каждого представителя мы является «разогнуть дикую кривую, выпрямить ее … по прямой» [3, 29].

Когнитивные метафоры прямая и кривая образо-вались благодаря не метафорическому переосмысле-нию значений и смыслов на интеллектуальном этапе, следующим после этапов сопоставления и синтеза идей, а, скорее, метафорически неестественной увели-ченности, выпуклости одной общелитературной группы сем в сравнении с другими семами, которые в итоге вовсе вытесняются из семантических структур слов прямая и кривая.

Особое понимание термина математика доказы-вает необходимость рационализации и автоматизации всего сущего. Новое математическое учение навязыва-ется тонкой игрой смыслов. Новые понятия логика, прямая, кривая предполагают избирательность и ущербную однозначность обзора мироздания, противо-правно исключая своим содержательным наполнением все иррациональное.

Данная тема имеет дальнейшие перспективы раз-вития. В представленном направлении можно исследо-вать весь текст романа. Мы ограничились некоторыми принципиально важными языковыми единицами.

Рассмотренные математические понятия романа «Мы», взрощенные когнитивной метафоризацией до уровня уникальных концептов, поясняют, уточняют и продолжают друг друга, вступая в словообразователь-ные и парадигматические антонимичные отношения. Их взаимодействия и статус позволяют говорить о со-здании полноценной языковой системы не столько дан-ного художественного произведения, сколько фанта-зийного Единого Государства, в нем изображенного. Замятин в романе последовательно конструирует гипо-

8

тетическую модель государства (его социально-экономическое и политическое, с одной стороны, и лингвокультурологическое состояние – с другой), успешно достигающего всеобъемлющего «ограничения бесконечности» безжизненной и зачастую примитивной логикой, ставшей мерой всего сущего, когнитивным и

мировоззренческим фильтром. На протяжении всего романа модель демонстрирует, насколько обманчивой, неоднозначной и опасной может быть обратная сторона стройной рационализации сознания, игнорирующей развития бытийных форм человеческого и духовного.

Литература 1. Сухих, И. О Городе Солнца, еретиках, энтропии и последней революции (1920. «Мы» Е. Замятина) / И. Сухих // Звезда. –

1999. – №2. 2. Телия, В. Н. Метафоризация и ее роль в создании языковой картины мира / В.Н. Телия // Роль человеческого фактора в

языке. Язык и картина мира. – М.: Наука, 1988. 3. Замятин, Е. И. Мы: Роман, рассказы, повесть; сост. О. Михайлов / Е.И. Замятин. – М.: Мол. гвардия, 1990. – 365 [3] с. 4. Микиша А. М. Толковый математический словарь. Основные термины; под ред. А. П. Савина / А.М. Микиша, В.Б. Орлов.

– М.: Рус. яз. , 1989 г. – 244 с. 5. Словарь русского языка: В 4-х т. / Под ред. А. П. Евгеньевой. – М.: Государственное издательство иностранных и нацио-

нальных словарей, 1957–1960 гг.

УДК 81’367.7

П. Е. Ахраменко (Мозырь, Беларусь)

БЕЗЛИЧНЫЕ СИНТАКСИЧЕСКИЕ ЕДИНИЦЫ КАК СОСТАВНОЙ КОМПОНЕНТ БЕССОЮЗНЫХ ПОСТРОЕНИЙ

В статье рассматриваются особенности функционирования безличной предикативной единицы как составной части бессоюзного сложного синтаксического построения на материале художественных прозаических текстов.

«Бессоюзное сложное предложение является ве-дущим типом сложного предложения в разговорной речи, а в кодифицированном литературном языке оно (за исключением некоторых разновидностей) занимает периферийное положение», – справедливо отмечает Е. Н. Ширяев [1, 220].

Безличное предложение со сказуемым в форме глагола активно функционирует как составная предика-тивная часть бессоюзного сложного синтаксического построения. В таких построениях в качестве составного компонента активнее употребляется безличное предло-жение со сказуемым в форме глагола. Такой безличный глагольный компонент имеет ряд особенностей упо-требления в бессоюзном сложном построении в зави-симости от семантики, выражаемой самим безличным предложением.

Так, безличный глагольный компонент со значе-нием явлений природы регулярно функционирует в бессоюзном предложении с перечислительными отно-шениями. Порядок следования частей в таких построе-ниях определяется семантическим наполнением преди-кативных единиц. Сказуемые предикативных частей соотносятся в форме совершенного вида прошедшего времени: Стало светать, петухи запели (Трифонов).

В бессоюзном предложении с отношениями одно-временности происходящих событий безличный гла-гольный компонент со значением явлений природы употребляется для временной конкретизации того, о чем говорится в соседней предикативной части. Как пра-вило, в этих построениях он (безличный глагольный ком-понент) функционирует в качестве первой порядковой предикативной части: Начало смеркаться, камин гаснул; молодой человек продолжал свое чтение (Пушкин).

В репликах диалогической речи безличный гла-гольный компонент со значением явлений природы часто функционирует в бессоюзном предложении с пояснительными отношениями. В соседней с безличной частью глагольный компонент может иметь форму им-

ператива: Григорий, вставай, светает (Шолохов), А теперь ложитесь,– светает (Паустовский). Анало-гичным образом могут быть построены конструкции, если во второй предикативной части употребляется безличный глагольный компонент со значением состо-яния окружающей среды: Лиля и Мила, не сидите у окна – сквозит! (Чехов).

Безличный глагольный компонент со значением окружающей среды способен функционировать в бес-союзном предложении с отношениями последователь-ности совершающихся действий. На очередность со-вершающихся действий указывают обстоятельственные слова с временным значением или видо-временное оформление сказуемых предикативных частей: Уже потемнело, скоро ночь (Чехов). Причем, следует отме-тить, что временное значение может быть обозначено более точно в первой или второй предикативной части числительным: Пение и крики были слышны минут двадцать, потом затихло (Трифонов).

Безличный глагольный компонент со значением состояния среды в составе бессоюзного предложения с отношениями одновременности регулярно употребля-ется в качестве как первой, так и второй порядковой предикативной части. Сказуемые предикативных ча-стей, как правило, соотносятся в форме несовершенно-го вида прошедшего времени: С крыш капало, курился сложенный в кучи навоз (Шолохов), С крыш текло, стук капель не давал уснуть (Паустовский). В первой предикативной части может употребляться детерми-нант со значением места или времени: С неделю тянул южный ветер, теплело, отходила земля, ярко доцвета-ла в степи поздняя мшистая зеленка (Шолохов).

Широко используются в составе бессоюзных предложений безличные предикативные единицы со значением состояния человека. Объект, называющий того, кто испытывает состояние, в форме винительного или родительного падежа в таких безличных компонен-тах употребляется факультативно: Сердце жило у Ак-

9

синьи, к ней тянуло по-прежнему тяжело и властно (Шолохов), До полудня гонял с зеленых курчавых полос настырных грачей, самого тянуло пойти в шалаш, смотреть в родные братнины глаза, слушать еще и еще рассказ о пережитых страданиях и радостях (Шолохов).

Безличный глагольный компонент может иметь в своем составе локальный обстоятельственный конкре-тизатор, указывающий на место, где испытывается определенное состояние: Во рту сохнет, голос сипнет, голова кружится... (Чехов), В глазах потемнело, сердце сжалось в комок и никак не разжимается (Шолохов).

В бессоюзных предложениях с перечислительны-ми отношениями безличный глагольный компонент со значением состояния человека функционирует регу-лярнее в качестве первой порядковой предикативной части: Забилось в груди, силы возвращались (Трифо-нов), Сосало под ложечкой, к горлу подступала колю-чая тошнота (Шолохов).

В бессоюзных предложениях с пояснительными отношениями безличный глагольный компонент со значением состояния человека активнее употребляется во второй порядковой позиции: Машинист угрюмо молчал, ему нездоровилось (Шолохов), Мать не мо-жет говорить, дыхание у нее спирает (Паустовский).

Имеются конструкции бессоюзных предложений с пояснительными отношениями, когда в первой пре-дикативной части функционирует безличный глаголь-ный компонент со значением состояния человека, а в последующей предикативной единице звукоподража-тельными словами конкретизируется то, что испытыва-ет в данный момент человек. Такое предложение может иметь вид прямой речи: А во рту у него горело и пахло керосином, в желудке резало, в ушах раздавалось: бум, бум, бум! (Чехов), А в ушах у него стучало: – Дыр... дыр... дыр... (Чехов).

Следует отметить, что в бессоюзных построениях безличные предложения со значением состояния чело-века сами могут выступать в функции составных пре-дикативных частей. В таких конструкциях используют-ся безличный глагольный компонент с обстоятель-ственным локализатором действия: В ушах звенело тонко и неумолчно, ломило виски (Шолохов).

Для лаконичной передачи состояния в одной из предикативных частей может быть использовано номина-тивное предложение: Грудь ломит, озноб, жар... (Чехов)

Безличное предложение, обозначающее недосто-верное восприятие действительности, активно функци-онирует в бессоюзном построении с пояснительными отношениями и употребляется, как правило, в первой порядковой позиции: Ей казалось: простить нельзя (Трифонов), Мне кажется, что-то еще будет сказано, что-то произойдет (Трифонов).

Безличные предложения со значением недосто-верного восприятия действительности могут быть омо-нимичны вводным словам и словосочетаниям. Для раз-граничения самостоятельной предикативной единицы – безличного предложения – от вводных слов и словосо-четаний служит определенное интонационное оформ-ление и соответствующая постановка знаков препина-ния. По этому поводу Розенталь Д. Э. пишет: «Поста-новка запятой позволяет разграничить вводное сочетание и независимое предложение в составе бессоюзного слож-ного предложения; ср.: Однако, кажется, решение задачи ошибочное (кажется – вводное слово),– Однако кажется, решение задачи ошибочное (кажется – безличное предло-жение в составе бессоюзного сложного)» [2, 103].

Безличные предложения со значением недосто-верного восприятия действительности могут функцио-нировать во второй предикативной части бессоюзного построения с объяснительными отношениями. Как от-мечает Е. Н. Ширяев, «основной сферой употребления бессоюзных сложных предложений с объяснительными отношениями служит авторское повествование в худо-жественной речи» [1, 212]. В таких конструкциях без-личный глагольный компонент представляет, объясняет то, о чем говорилось в первой предикативной части, как нечто обманчивое, иллюзорное: Глаза честные, теплые, искренние – так показалось ей (Чехов), Жизнь есть сплошной аффект... так мне кажется... (Чехов).

Безличный глагольный компонент, обозначающий самостоятельно возникающие процессы, не обуслов-ленные волей деятеля, употребляется только как со-ставная предикативная часть бессоюзных предложений с подчинительными отношениями. Определяется дан-ное ограничение семантикой безличного предложения. В предложениях с подчинительными отношениями данный безличный глагольный компонент может вы-полнять функцию как первой, так и второй порядковой предикативной части. При употреблении безличный глагольный компонент с синтетическим сказуемым «оказывается» в функции первой предикативной части бессоюзного предложения между предикативными частями возникают отношения изъяснения: Оказыва-ется, мальчики выбили камнем в музее окно (Паустов-ский), Через минуту опять визг и смех: пришлось ехать под громадным нависшим камнем (Чехов).

В бессоюзных предложениях с отношениями условия безличный глагольный компонент со значени-ем самостоятельно возникающих процессов регулярно соседствует с предикативной частью, в которой сказуе-мое имеет форму императива: Не будь пьяных, ей и ее отцу пришлось бы голодать чаще, много чаще (Че-хов), А не явись Сашенька, парню и девке, чего доброго, пришлось бы попробовать и крапивы... (Чехов).

В бессоюзных построениях с пояснительными от-ношениями с составной предикативной частью в форме безличный глагольный компонент могут наличество-вать соотносительные по семантике местоимения: Он говорил уверенно, назвал судью «товарищ Орешкин»,– ему часто приходилось выступать экспертом (Пау-стовский), Старания его увенчались успехом: ему уда-лось накрыть трех сазанов фунтов по десяти каждый (Шолохов).

Безличный глагольный компонент со значением протекающих процессов, не обусловленных волей дея-теля, регулярно функционирует во второй предикатив-ной части бессоюзного предложения. В первой же ча-сти называется причина (она обозначается в предикате), послужившая толчком к проявлению действия, состоя-ния, отраженного в безличном предложении: Вынудил ты меня на откровенность, вот и пришлось перед то-бой исповедоваться... (Шолохов), Свет бил в лицо, пришлось грести с закрытыми глазами (Паустовский).

Безличный глагольный компонент со значением предрасположенности к действию, состоянию функци-онирует в составе бессоюзных предложений открытой и закрытой структуры: Во сне она, наверное, видит свои особенные, светлые, детские сны; ей легко жи-вется, легко дышится (Шолохов), Ей хотелось помочь сыну, она не знала как (Трифонов).

В бессоюзных предложениях открытой структуры место такого безличного глагольного компонента по-стоянно не закреплено. Сказуемое безличного компо-

10

нента стоится по схеме – форма глагола хотеться + инфинитив: Сразу захотелось спать, в теле гудело изнеможенье (Паустовский), Страшно утомлен, пить хочется... голова кружится! (Чехов).

В предложении может быть несколько однотип-ных глагольных сказуемых, выражающих значение предрасположенности к действию. Как же классифици-ровать такие построения по признаку: предложение простое или сложное?

В современной лингвистике подобные структуры представлены или как сложные построения, где сказуе-мые являются ядром отдельной предикативной едини-цы [3, 150; 4, 657, 660, 663], или как простые предложе-ния с однородными членами (В. В. Бабайцева, Н. С. Валгина и др.). А. М. Пешковский предложения с одно-родными членами называл «слитными» и говорил о том, что они могут приближаться то к простому, то к сложному типу в зависимости от конкретной реализа-ции [5, 441-454]

Применительно к безличным предложениям с не-сколькими сказуемыми следует отметить, что простым нужно считать предложение, в котором форма сказуе-мых однотипна, а семантический субъект, агенс, име-нуется лишь один раз. На этом для разграничения про-стых и сложных предложений предлагают основывать-ся в своих работах Н. С. Валгина и Е. Б. Артеменко [6, 225-228; 7, 59]. Но не всегда такой критерий оказывает-ся универсальным.

По этому поводу Е. Б. Артеменко пишет: «Дело в том, что, когда главные члены безличного предложения выражаются сочетанием двух слов, повторение первого элемента этих сочетаний – связки, вспомогательного гла-гола, краткого страдательного причастия, модального глагола – отграничивает друг от друга части предложения, представляет содержание этих частей в качестве отдель-ных, относительно самостоятельных актов мысли. Подоб-ное явление не свойственно однородным членам предло-жения» [7, 59]. Необходимо также сказать, что при нали-чии в построении противительных отношений, такое предложение будет также относиться к разряду сложных построений: Ему ни о чем не хотелось ни вспоминать, ни думать, хотелось только забыться сном (Шолохов).

К простым безличным предложениям относятся построения с общим полузнаменательным глаголом и рядом однородных инфинитивов: Ему захотелось что-нибудь выкинуть: переплыть на пари Батумскую бух-ту, жениться на курдянке, устроить пирушку и за-жечь головокружительный фейерверк (Паустовский).

В составе бессоюзных предложений закрытой структуры безличный глагольный компонент со значени-ем предрасположенности к действиям или состояниям употребляется как в первой, так и во второй предикатив-ной части. Функционирует он в бессоюзных построениях с отношениями пояснения: У меня есть одна слабость: мне хочется возможно большее число людей приохотить к писательству (Паустовский), Ей хотелось увидеть Лаптева: быть может, теперь он покажется ей лучше; быть может, она ошибалась до сих пор... (Чехов).

Этот безличный глагольный компонент может иметь предикат в форме одного модального глагола, без инфинитива. При таком сказуемом всегда употребляет-ся объект в форме родительного падежа: Было такое состояние, как после сыпного тифа,– хотелось пу-стынности, дней бесшумных, как солнце, свежего сна и простой какой-нибудь песенки (Паустовский).

В бессоюзных предложениях с отношениями обу-словленности безличный глагольный компонент со

значением предрасположенности к действию функцио-нирует в первой предикативной части: Захочется по-болтать об умном, пойду к Наталье Андреевне... или Марье Францевне (Чехов).

Безличный глагольный компонент со значением действия, произведенного неизвестной силой, употреб-ляется в бессоюзных предложениях со сказуемым в форме глагола совершенного или несовершенного вида прошедшего времени, реже встречается сказуемое в форме настоящего времени. Этот компонент актуален в составе бессоюзных предложений открытой структуры, когда в авторских рассуждениях отмечается непреобо-римость, стихийность какого-то действия, а субъект не именуется. Место безличного глагольного компонента в таких конструкциях определяется задачами коммуни-кации: Ветер обрывал пуговицы пальто, по ногам несло брызги (Паустовский), Контузило меня под Касторной, потом зачало припадками бить (Шолохов)

В аналогичных конструкциях употребляется и безличный глагольный компонент со значением чув-ственного восприятия и действия, произведенного неизвестной силой посредством какого-либо орудия, обозначенного формой творительного падежа: В лицо лезут тонкие мокрые корни, пахнет горьким таба-ком (Паустовский), Сонлив и мирен был тусклый октябр�