Оноре де БальзакУтраченные иллюзии

Текст предоставлен издательствомhttp://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=660375

Утраченные иллюзии: Эксмо; Москва; 2011ISBN 978-5-699-51649-0

АннотацияВ самом крупном романе писателя «Утраченные

иллюзии» дана широчайшая картина парижской жизни– и будни, и праздники аристократии, и нищий бытлитературной богемы, и театральные нравы, и всесоблазны светского общества…

СодержаниеЧасть первая 5Часть вторая 254Конец ознакомительного фрагмента. 280

Оноре де БальзакУтраченные иллюзии

Виктору ГюгоВы, по счастливому уделу Рафаэлей и Питтов,

едва выйдя из отрочества, были уже большим по-этом; Вы, как Шатобриан, как все истинные талан-ты, восставали против завистников, притаивших-ся за столбцами Газеты или укрывшихся в ее подва-лах. Я желал бы поэтому, чтобы Ваше победоносноеимя способствовало победе произведения, котороея посвящаю Вам и которое, по мнению некоторых,является не только подвигом мужества, но и прав-дивой историей. Неужели журналисты, как и марки-зы, финансисты, лекари, прокуроры, не были бы до-стойны пера Мольера и его театра? Почему бы Че-ловеческой комедии, которая castigat ridendo mores1,пренебречь одной из общественных сил, если париж-ская Печать не пренебрегает ни одной?

Я счастлив, милостивый государь, пользуясь слу-чаем, принести Вам дань моего искреннего восхище-ния и дружбы.

Де Бальзак

1 Смехом исправляет нравы (лат.).

Часть первая

Два поэта

В те времена, к которым относится начало этой по-вести, печатный станок Стенхопа и валики, накаты-вающие краску, еще не появились в маленьких про-винциальных типографиях. Несмотря на то что Ангу-лем основным своим промыслом был связан с париж-скими типографиями, здесь по-прежнему работали надеревянных станках, обогативших язык ныне забы-тым выражением: довести станок до скрипа. В здеш-ней отсталой типографии все еще существовали про-питанные краской кожаные мацы, которыми тискаль-щик наносил краску на печатную форму. Выдвижнаядоска, где помещается форма с набранным шриф-том, на которую накладывается лист бумаги, высека-лась из камня и оправдывала свое название «мра-мор». Прожорливые механические станки в наши днинастолько вытеснили из памяти тот механизм, кото-рому, несмотря на его несовершенства, мы обяза-ны прекрасными изданиями Эльзевиров, Плантенов,Альдов и Дидо2, что приходится упомянуть о старом

2 …Эльзевиров, Плантенов, Альдов и Дидо… – Эльзевиры – семьяголландских печатников XVI–XVII веков. В их типографиях был выра-

типографском оборудовании, вызывавшем в Жеро-ме-Никола Сешаре суеверную любовь, ибо оно игра-ет некую роль в этой большой повести о малых делах.

Сешар был прежде подмастерьем-тискальщиком –Медведем, как на своем жаргоне называют тискаль-щиков типографские рабочие, набирающие шрифт.Так, очевидно, прозвали тискальщиков за то, что они,точно медведи в клетке, топчутся на одном месте,раскачиваясь от кипсея3 к станку и от станка к кип-сею. Медведи в отместку окрестили наборщиков Обе-зьянами за то, что наборщики с чисто обезьяньимпроворством вылавливают литеры из ста пятидесятидвух отделений наборной кассы, где лежит шрифт. Вгрозную пору 1793 года Сешару было около пятиде-сяти лет от роду, и он был женат. Возраст и семей-ное положение спасли его от всеобщего набора, ко-гда под ружье встали почти все рабочие. Старый тис-кальщик очутился один в типографии, хозяин которой,иначе говоря Простак, умер, оставив бездетную вдо-ву. Предприятию, казалось, грозило неминуемое ра-

ботан особый шрифт – так называемый «эльзевир». Плантен Кристоф(1514–1589) – французский печатник, внесший ряд улучшений в техни-ку печати. Альды (или Мануче) – семья итальянских печатников XV–XVIвеков. Дидо – семья французских типографов XVIII–XIX веков. Во вре-мена Бальзака парижская типография Фирмена Дидо считалась образ-цовой.

3 Кипсей – ящик с краской в печатной машине.

зорение: отшельник Медведь не мог преобразиться вОбезьяну, ибо, будучи печатником, он так и не научил-ся читать и писать. Несмотря на его невежество, одиниз представителей народа, спеша распространить за-мечательные декреты Конвента, выдал тискальщикупатент мастера печатного дела и обязал его работатьна нужды государства. Получив этот опасный патент,гражданин Сешар возместил убытки вдове хозяина,отдав ей сбережения своей жены, и тем самым при-обрел за полцены оборудование типографии. Но не вэтом было дело. Надо было грамотно и без промедле-ния печатать республиканские декреты. При столь за-труднительных обстоятельствах Жерому-Никола Се-шару посчастливилось встретить одного марсельско-го дворянина, не желавшего ни эмигрировать, чтобыне лишиться угодий, ни оставаться на виду, чтобыне лишиться головы, и вынужденного добывать кусокхлеба любой работой. Итак, граф де Мокомб обла-чился в скромную куртку провинциального фактора:он набирал текст и держал корректуру декретов, ко-торые грозили смертью гражданам, укрывавшим ари-стократов. Медведь, ставший Простаком, печатал де-креты, расклеивал их по городу, и оба они осталисьцелы и невредимы. В 1795 году, когда шквал террораминовал, Никола Сешар вынужден был искать друго-го мастера на все руки, способного совмещать обя-

занности наборщика, корректора и фактора. Один аб-бат, отказавшийся принять присягу4 и позже, при Ре-ставрации, ставший епископом, занял место графа деМокомба и работал в типографии вплоть до того дня,когда первый консул восстановил католичество. Графи епископ встретились потом в палате пэров и сиде-ли там на одной скамье. Хотя в 1802 году Жером-Ни-кола Сешар не стал более грамотным, чем в 1793-м, все же к тому времени он припас не малую толикуи мог оплачивать фактора. Подмастерье, столь бес-печно смотревший в будущее, стал грозой для своихОбезьян и Медведей. Скаредность начинается там,где кончается бедность. Как скоро тискальщик почуялвозможность разбогатеть, корысть пробудила в немпрактическую сметливость, алчную, подозрительнуюи проницательную. Его житейский опыт восторжество-вал над теорией. Он достиг того, что на глаз опреде-лял стоимость печатной страницы или листа. Он до-казывал несведущим заказчикам, что набор жирнымшрифтом обходится дороже, нежели светлым; еслиречь шла о петите, он уверял, что этим шрифтом на-бирать много труднее. Наиболее ответственной ча-

4 …аббат, отказавшийся принять присягу… – В период Великой фран-цузской революции священников обязывали приносить присягу на вер-ность конституции; отказывавшихся от принесения присяги лишалиправа совершать богослужение и рассматривали как противников рес-публики.

стью высокой печати было наборное дело, в которомСешар ничего не понимал, и он так боялся остать-ся внакладе, что, заключая сделки, всегда старалсяобеспечить себе львиный барыш. Если его наборщи-ки работали по часам, он глаз с них не сводил. Ес-ли ему случалось узнать о затруднительном положе-нии какого-нибудь фабриканта, он за бесценок поку-пал у него бумагу и прятал ее в свои подвалы. К это-му времени Сешар уже был владельцем дома, в ко-тором с незапамятных времен помещалась типогра-фия. Во всем он был удачлив: он остался вдовцом,и у него был только один сын. Он поместил его в го-родской лицей, не столько ради того, чтобы дать емуобразование, сколько ради того, чтобы подготовитьсебе преемника; он обращался с ним сурово, желаяпродлить срок своей отеческой власти, и во времяканикул заставлял сына работать за наборной кас-сой, говоря, что юноша должен приучаться зараба-тывать на жизнь и в будущем отблагодарить бедно-го отца, трудившегося не покладая рук ради его об-разования. Распростившись с аббатом, Сешар назна-чил на его место одного из четырех своих наборщи-ков, о котором будущий епископ отзывался как о чест-ном и смышленом человеке. Стало быть, старик могспокойно ждать того дня, когда его сын станет во гла-ве предприятия и оно расцветет в его молодых и ис-

кусных руках. Давид Сешар блестяще окончил Ангу-лемский коллеж. Хотя папаша Сешар, бывший Мед-ведь, неграмотный, безродный выскочка, глубоко пре-зирал науку, все же он послал своего сына в Парижобучаться высшему типографскому искусству; но, по-сылая сына в город, который он называл раем рабо-чих5, старик так убеждал его не рассчитывать на роди-тельский кошелек и так настойчиво рекомендовал на-копить побольше денег, что, видимо, считал пребыва-ние сына в стране Премудрости лишь средством к до-стижению своей цели. Давид, обучаясь в Париже ре-меслу, попутно закончил свое образование. Метран-паж типографии Дидо стал ученым. В конце 1819 го-да Давид Сешар покинул Париж, где его жизнь не сто-ила ни сантима отцу, теперь вызывавшему сына до-мой, чтобы вручить ему бразды правления. Типогра-фия Никола Сешара печатала судебные объявленияв газете, в ту пору единственной в департаменте, ис-полняла также заказы префектуры и канцелярии епи-скопа, а такие клиенты сулили благоденствие энер-гичному юноше. Именно тогда-то братья Куэнте, вла-дельцы бумажной фабрики, купили второй патент направо открыть типографию в Ангулеме; до той поры

5 …город, который он называл раем рабочих… – Игра слов: француз-ское слово «paradis», означающее «рай», употребляется в народе такжеи как обозначение общей могилы для бедняков.

из-за происков старика Сешара и военных потрясе-ний, вызвавших во времена Империи полный застойв промышленности, на этот патент не было спроса; попричине этого же застоя Сешар в свое время не при-обрел его, и скаредность старика послужила причи-ной разорения старинной типографии. Узнав о покуп-ке патента, Сешар обрадовался, понимая, что борь-ба, которая неминуемо возникнет между его предпри-ятием и предприятием Куэнте, обрушится всей тяже-стью на его сына, а не на него. «Я бы не выдержал, –размышлял он, – но парень, обучавшийся у господ Ди-до, еще потягается с Куэнте». Семидесятилетний ста-рик вздыхал о том времени, когда он сможет зажитьв свое удовольствие. Он слабо разбирался в тонко-стях типографии, зато слыл большим знатоком в ис-кусстве, которое рабочие шутя называли пьянографи-ей, а это искусство, весьма почитаемое божествен-ным автором «Пантагрюэля», подвергаясь нападкамтак называемых Обществ трезвости, со дня на деньвсе больше предается забвению. Жером-Никола Се-шар, покорный судьбе, предопределенной его име-нем6, страдал неутолимой жаждой. Многие годы же-на сдерживала в должных границах эту страсть к ви-ноградному соку – влечение, столь естественное дляМедведей, что г-н Шатобриан подметил это свойство

6 Сешар (Sechard) – сохнущий (от фр. secher).

даже у настоящих медведей в Америке; однако фи-лософы заметили, что в старости привычки юных летпроявляются с новой силой. Сешар подтверждал этонаблюдение: чем больше он старился, тем большелюбил выпить. Эта страсть оставила на его медве-жьей физиономии следы, придававшие ей своеобра-зие. Нос его принял размеры и форму прописного А– кегля тройного канона. Щеки с прожилками сталипохожи на виноградные листья, усеянные бородавка-ми, лиловатыми, багровыми, а часто – всех цветов ра-дуги. Точь-в-точь чудовищный трюфель среди осен-ней виноградной листвы! Укрытые лохматыми бро-вями, похожими на запорошенные снегом кусты, ма-ленькие серые глазки его хитро поблескивали от алч-ности, убивавшей в нем все чувства, даже чувство от-цовства, и сохраняли проницательность даже тогда,когда он был пьян. Его голова с плешью на темени, ввенчике седеющих, но все еще вьющихся волос, вы-зывала в воображении образы францисканцев из ска-зок Лафонтена7. Он был приземист и пузат, как ста-ринные лампады, в которых сгорает больше масла,нежели фитиля; ибо излишества, в чем бы они нисказывались, воздействуют на человека в направле-

7 …образы францисканцев из сказок Лафонтена. – Французский бас-нописец Жан де Лафонтен (1621–1695) был также автором остроумныхстихотворных новелл – «Сказок».

нии, наиболее ему свойственном: от пьянства, как иот умственного труда, тучный тучнеет, тощий тоща-ет. Жером-Никола Сешар лет тридцать не расставал-ся с знаменитой муниципальной треуголкой, в ту по-ру еще встречавшейся кое-где в провинции на головегородского барабанщика. Жилет и штаны его были иззеленоватого бархата. Он носил старый коричневыйсюртук, бумажные полосатые чулки и башмаки с се-ребряными пряжками. Подобный наряд, выдававшийв буржуа простолюдина, столь соответствовал его по-рокам и привычкам, так беспощадно изобличал всюего жизнь, что казалось, старик родился одетым: безэтих облачений вы не могли бы вообразить его, каклуковицу без шелухи. Если бы старый печатник издав-на не обнаружил всю глубину своей слепой алчности,одного его отречения от дел было бы достаточно, что-бы судить о его характере. Несмотря на познания, ко-торые его сын должен был вынести из высокой шко-лы Дидо, он уже давно замышлял обработать дельцеповыгоднее. Выгода отца не была выгодой сына. Нов делах для старика не существовало ни сына, ни от-ца. Если прежде он смотрел на Давида как на един-ственного своего ребенка, позже сын стал для негопросто покупателем, интересы которого были проти-воположны его интересам: он хотел дорого продать,Давид должен был стремиться дешево купить; ста-

ло быть, сын превращался в противника, которого на-до было победить. Это перерождение чувства в лич-ный интерес, протекающее обычно медленно, слож-но и лицемерно у людей благовоспитанных, соверши-лось стремительно и непосредственно у старого Мед-ведя, явившего собою пример того, как лукавая пья-нография может восторжествовать над ученой типо-графией. Когда сын приехал, старик окружил его тойрасчетливой любезностью, какой люди ловкие окру-жают свои жертвы: он ухаживал за ним, как любовникухаживает за возлюбленной; он поддерживал его подруку, указывал, куда ступить, чтобы не запачкать но-ги; он приказал положить грелку в его постель, зато-пить камин, приготовить ужин. На другой день, пыта-ясь за обильным обедом напоить сына, Жером-Нико-ла Сешар, сильно подвыпивший, сказал: «Потолкуемо делах?» – и фраза эта прозвучала так нелепо меж-ду приступами икоты, что Давид попросил отложитьделовые разговоры до следующего дня. Старый Мед-ведь слишком искусно умел извлекать пользу из свое-го опьянения, чтобы отказаться от долгожданного по-единка. «Довольно!» – заявил он. Пятьдесят лет онтянул лямку и ни одного часа не желает обременятьсебя. Завтра же его сын должен стать Простаком.

Тут, пожалуй, уместно сказать несколько слов о са-мом предприятии. Типография уже с конца царство-

вания Людовика XIV помещалась в той части ули-цы Болье, где она выходит на площадь Мюрье. Ста-ло быть, дом издавна был приспособлен к нуждамтипографского производства. Обширная мастерская,занимавшая весь нижний этаж, освещалась черезветхую стеклянную дверь со стороны улицы и черезширокое окно, обращенное во внутренний дворик. Вконтору к хозяину можно было пройти и через подъ-езд. Но в провинции типографское дело неизменновозбуждает столь живое любопытство, что заказчи-ки предпочитали входить в мастерскую прямо с ули-цы через стеклянную дверь, проделанную в фасаде,хоть и надо было спускаться на несколько ступенек,так как пол в мастерской приходился ниже уровня мо-стовой. От изумления любопытствующие обычно непринимали во внимание неудобств типографии. Ес-ли им случалось, пробираясь по ее узким проходам,засмотреться на своды, образуемые листами бумаги,растянутыми на бечевках под потолком, они натал-кивались на наборные кассы или задевали шляпамио железные распорки, поддерживающие станки. Еслиим случалось заглядеться на наборщика, который чи-тал оригинал, проворно вылавливал буквы из ста пя-тидесяти двух ящичков кассы, вставлял шпону и пе-речитывал набранную строку, они натыкались на сто-пы увлажненной бумаги, придавленной камнями, или

ударялись боком об угол станка; все это к великомуудовольствию Обезьян и Медведей. Не было случая,чтобы кому-нибудь удавалось дойти без приключенийдо двух больших клеток, находившихся в глубине этойпещеры и представлявших собою со стороны дворадва безобразных выступа, в одном из которых воссе-дал фактор, а в другом – сам хозяин типографии. Ви-ноградные лозы, изящно обвивавшие стены здания,приобретали, принимая во внимание славу хозяина,особо заманчивую местную окраску. В глубине двора,прилепившись к стене соседнего дома, ютилась полу-разрушенная пристройка, где смачивали и подготав-ливали для печати бумагу. Там помещалась каменнаямойка со стоком, где перед печатанием и после печа-тания промывались формы, в просторечье печатныедоски; оттуда в канаву стекала черная от типограф-ской краски вода и там смешивалась с кухонными по-моями, цветом своим смущая крестьян, съезжавших-ся в базарные дни в город. «А ну, как сам черт моетсяв этом доме?»

– говаривали они. К пристройке примыкали с од-ной стороны кухня, с другой – сарай для дров. На вто-ром этаже этого дома, с мансардой из двух каморок,было три комнаты. Первая из них, находившаяся надсенями и столь же длинная, если не считать ветхойлестничной клетки, освещалась с улицы сквозь узкое

оконце, а со двора – сквозь слуховое окно и служи-ла вместе и прихожей, и столовой. Незатейливо вы-беленная известью, она с грубой откровенностью яв-ляла образец купеческой скаредности: грязный полникогда не мылся; обстановку составляли три сквер-ных стула, круглый стол и буфет, стоявший в простен-ке между дверьми, которые вели в спальню и гости-ную; окна и двери потемнели от грязи; комната былаобычно завалена кипами оттисков и чистой бумаги;нередко на этих кипах можно было увидеть бутылки,тарелки с жарким или сластями со стола Жерома-Ни-кола Сешара. Спальня, окно которой, в раме со свин-цовым переплетом, выходило во двор, была обтянутаветхими коврами, какими в провинции украшают сте-ны зданий в день праздника Тела Господня. Там сто-яли широкая кровать с колонками и пологом, с шиты-ми подзорами и пунцовым покрывалом, два кресла,источенных червями, два мягких стула орехового де-рева, крытые ручной вышивкой, старая конторка и накамине – часы. Эта комната, дышавшая патриархаль-ным благодушием и выдержанная в коричневых то-нах, была обставлена Рузо, предшественником и хо-зяином Жерома-Никола Сешара. Гостиная, отделан-ная в новом вкусе г-жою Сешар, являла взору ужаса-ющую деревянную обивку стен, окрашенную в голу-бую краску, как в парикмахерской; верхняя часть стен

была оклеена бумажными обоями, на которых тем-но-коричневой краской по белому полю были изобра-жены сценки из жизни Востока; обстановка состоялаиз шести стульев, обитых синим сафьяном, со спин-ками в форме лиры. Два окна, грубо выведенные ар-ками и выходившие на площадь Мюрье, были без за-навесей: на камине не было ни канделябров, ни ча-сов, ни зеркала. Г-жа Сешар умерла в самый разгарсвоего увлечения убранством дома, а Медведь, неусмотрев в напрасных ухищрениях никакой выгоды,отказался от этой затеи. Сюда именно, pede titubante8,привел Жером-Никола Сешар своего сына и указалему на лежавшую на круглом столе опись типограф-ского имущества, составленную фактором под его ру-ководством.

– Читай, сынок, – сказал Жером-Никола Сешар, пе-реводя пьяный взгляд с бумаги на сына и с сына набумагу. – Увидишь, что я отдаю тебе не типографию,а сокровище.

– «Три деревянных станка с железными распорка-ми, с чугунной плитой для растирания красок…»

– Мое усовершенствование, – сказал старик Се-шар, прерывая сына.

– «…со всем оборудованием, кипсеями, мацами,верстаками и прочая… тысяча шестьсот франков!..»

8 Спотыкаясь (лат.).

Но отец, – сказал Давид Сешар, выпуская из рук ин-вентарную опись, – да это просто какие-то деревяшки,а не станки! И ста экю они не стоят, разве для топкипечей пригодятся…

– Деревяшки?! – вскричал старик Сешар. – Де-ре-вяш-ки?.. Бери-ка опись и пойдем вниз! Поглядишь,способна ли ваша слесарная дребедень работать так,как эти добрые, испытанные, старинные станки. И то-гда у тебя язык не повернется хулить честные станки,ведь они прочны, что твои почтовые кареты, и будутслужить тебе всю твою жизнь, не разоряя на починки.Де-ре-вяшки! Да эти деревяшки прокормят тебя! Де-ре-вяшки! Твой отец работал на них целые четвертьвека. Они и тебя в люди вывели.

Отец сломя голову сбежал вниз по исхоженной, по-косившейся, шаткой лестнице и не споткнулся; он рас-пахнул дверь, ведущую из сеней в типографию, бро-сился к ближайшему станку, который, как и прочие, ра-ди этого случая был смазан маслом и вычищен, и ука-зал на крепкие дубовые стойки, натертые до блескаучеником.

– Не станок, а загляденье! – сказал он.Печатался пригласительный билет на свадьбу. Ста-

рый Медведь опустил рашкет на декель и декель намрамор, который он прокатил под станок; он выдер-нул куку, размотал бечевку, чтобы подать мрамор на

место, поднял декель и рашкет с проворством моло-дого Медведя. Станок в его руках издал столь забав-ный скрип, что вы могли счесть его за дребезжаниестекла под крылом птицы, ударившейся на лету об ок-но.

– Неужто хоть один английский станок так работа-ет? – сказал отец изумленному сыну.

Старик Сешар от первого станка перебежал ко вто-рому, от второго к третьему и поочередно на каждомиз них с одинаковой ловкостью проделал то же самое.От его глаз, помутившихся от вина, не ускользнуло ка-кое-то пятнышко на последнем станке, оставшееся понебрежности ученика: пьяница, крепко выругавшись,принялся начищать станок полой сюртука, уподобясьбарышнику, который перед продажей лошади чиститее скребницей.

– С этими тремя станками ты, Давид, и без факторавыручишь тысяч девять в год. Как будущий твой ком-паньон, я не разрешаю тебе заменять их прокляты-ми металлическими станками, от которых изнашива-ется шрифт. Вы там, в Париже, подняли шум – то-то,сказать, чудо! – вокруг изобретения вашего проклято-го англичанина, врага Франции, только и помышляв-шего что о выгоде для словолитчиков. А-а, вы бреди-те стенхопами! Благодарствую за ваши стенхопы! Дветысячи пятьсот франков каждый! Да это почти вдвое

дороже всех моих трех сокровищ, вместе взятых! Вдо-бавок они недостаточно упруги и сбивают литеры. Яне учен, как ты, но крепко запомни: стенхопы – смертьдля шрифтов. Мои три станка будут служить тебе безотказа, печатать чистехонько, а большего от тебя ан-гулемцы и не потребуют. Печатай ты хоть на железе,хоть на дереве, хоть на золоте или на серебре, они ниливра лишнего не заплатят.

– «Item9, – читал Давид, – пять тысяч фунтов шриф-та из словолитни господина Вафлара…»

При этом имени ученик Дидо не мог удержаться отулыбки.

– Смейся, смейся! Двенадцать лет минуло, а шриф-ты как новенькие. Вот это, скажу, словолитня! Госпо-дин Вафлар – человек честный и материал поставля-ет прочный; а по мне, лучший словолитчик тот, с кемреже приходится дело иметь.

– «…оценены в десять тысяч франков…» – продол-жал Давид. – Десять тысяч франков, отец! Но ведь этопо сорок су за фунт, а господа Дидо продают новыйцицеро по тридцать шесть су за фунт. Десять су зафунт, как за простой лом, – красная цена вашим ста-рым гвоздям.

– Что-о? Гвозди? Это ты так называешь батар-ды, куле, рондо господина Жилле, бывшего импера-

9 Также (лат.).

торского печатника! Да этим шрифтам цена шестьфранков фунт! Лучшие образцы граверного искус-ства. Пять лет как куплены, а посмотри-ка, многие изних еще новешенькие!

Старик Сешар схватил несколько пачек с образца-ми гарнитур, не бывшими в употреблении, и показалих сыну.

– Я по ученой части слаб, не умею ни читать, ниписать, но у меня достаточно смекалки, чтобы распо-знать, откуда пошли английские шрифты твоих господДидо! От курсивов фирмы Жилле! Вот рондо, – сказалон, указывая на одну из касс и извлекая оттуда лите-ру М круглого цицеро, еще не початого.

Давид понял, что бесполезно спорить с отцом. На-до было либо все принять, либо все отвергнуть, ска-зать да или нет. Старый Медведь включил в опись ре-шительно все, до последней бечевки. Любая рамка,дощечка, чашка, камень и щетка для промывки – всебыло оценено с рачительностью скряги. Общая циф-ра составляла тридцать тысяч франков, включая па-тент на звание мастера-типографа и клиентуру. Да-вид раздумывал, выйдет ли прок из такого дела? За-метив, что сын озадачен описью имущества, старикСешар встревожился; он предпочел бы ожесточенныйторг молчаливому согласию. Уменье торговаться го-ворит о том, что покупатель – человек делового скла-

да и способен защищать свои выгоды. «Кто не тор-гуется, – говаривал старик Сешар, – тот ничего и незаплатит». Стараясь угадать, о чем думает его сын,он между тем перечислял жалкое оборудование, безкоторого, однако ж, не обходится ни одна провинци-альная типография; он поочередно подводил Давидак станку для лощения бумаги, к станку для обрезы-вания бумаги, предназначенной для выполнения го-родских заказов, и расхваливал их устройство и проч-ность.

– Старое оборудование – всегда самое лучшее, –сказал он. – В типографском деле за него надобно бы-ло бы платить дороже, чем за новое, как это водитсяу золотобитов.

Ужасающие заставки с изображениями гименов,амуров, мертвецов, подымающих камень своего соб-ственного надгробия, предназначенные увенчиватькакое-нибудь М или В, огромные обрамления для те-атральных афиш, украшенные масками, – все этоблагодаря красноречию пьяного Жерома-Никола пре-вращалось в нечто, не имеющее себе цены. Он рас-сказал сыну о том, как крепко провинциалы держат-ся за свои привычки: тщетны были бы усилия со-блазнить их даже кое-чем и лучшим. Он сам, Же-ром-Никола Сешар, пытался было пустить в ход ка-лендарь, затмевавший собою пресловутый «Двойной

Льежский»10, который печатался на сахарной бумаге!И что же? Великолепным его календарям предпочлипривычный «Двойной Льежский»! Давид убедится вценности этой старины, коль скоро станет продаватьее дороже самых разорительных новинок.

– Так вот что, сынок! Провинция есть провинция, аПариж – это Париж. Положим, явится к тебе человекиз Умо заказать пригласительные билеты на свадьбу,а ты их отпечатаешь без купидона с гирляндами? Даон сам себе не поверит, что женится, и возвратит за-каз, ежели увидит только одно М, как у господ Дидо,знаменитостей книгопечатного дела, но в провинцииих выдумки привьются разве что лет через сто. Вотоно как!

Люди великодушные обычно плохие дельцы. Да-вид был из тех застенчивых и нежных натур, кото-рые страшатся споров и отступают, стоит только про-тивнику затронуть их сердце. Возвышенные чувстваи власть, которую сохранил над ним старый пьяни-ца, обезоруживали сына в постыдном торге с отцом,тем более что он не сомневался в добрых намере-ниях старика, ибо сперва приписывал его ненасыт-ную алчность привязанности печатника к своим ору-диям производства. Однако ж, поскольку Жером-Ни-

10 «Двойной Льежский». – Имеется в виду один из наиболее старинныхи популярных во Франции календарей (выходил с 1636 г.).

кола Сешар приобрел все оборудование от вдовы Ру-зо за десять тысяч франков на ассигнации, а при на-стоящем положении вещей тридцать тысяч франковбыли цифрой баснословной, сын вскричал:

– Отец, вы меня задушить хотите!– Я?! Родитель твой! Опомнись, сынок! – восклик-

нул старый пьяница, воздев руки к потолку, где суши-лась бумага. – Но во что же ты ценишь патент, Давид?Да знаешь ли ты, что нам дает один только «Листокобъявлений», считая десять су за строку? Прошлыймесяц одно это издание принесло мне доходу пятьсотфранков! Сынок, открой-ка книги да взгляни-ка в них!А сколько еще дают афиши и ведомости префектуры,заказы мэрии и епископата! Ты просто ленивец, не же-лаешь разбогатеть. Торгуешься из-за лошадки, кото-рая тебя вывезет в какое-нибудь превосходное поме-стье вроде имения Марсак.

К инвентарной описи был приложен договор об ос-новании товарищества между отцом и сыном. Добрыйотец отдавал товариществу внайм свой дом за тыся-чу двести франков, хотя сам купил его за шесть тысячливров, и притом оставлял за собою одну из двух ком-наток в мансарде. Покуда Давид Сешар не выплатитему тридцать тысяч франков, доходы будут делитьсяпополам, полным и единственным владельцем типо-графии он станет в тот день, как расквитается с отцом.

Давид взвесил в уме ценность патента, клиентуры и«Листка объявлений», не принимая во внимание обо-рудования; он решил, что справится, и принял усло-вия. Отец, привыкший к крестьянской мелочности иничего ровно не смысливший в дальновидной расчет-ливости парижан, был удивлен столь быстрым согла-сием сына.

«Уж не разбогател ли мой сын? – подумал он. – Аможет, он замышляет, как бы мне не заплатить?»

Заподозрив, что у сына есть деньги, старик стал вы-спрашивать, не может ли он ссудить отца в счет буду-щего? Любопытство отца пробудило недоверие в сы-не. Давид замкнулся в себе. На другой день старикСешар приказал подмастерью перенести в свою ком-натку на третьем этаже всю мебель, рассчитывая от-править ее в деревню на обратных порожних повоз-ках. Он предоставил сыну три пустые комнаты на вто-ром этаже и ввел его во владение типографией, недав ни сантима для расплаты с рабочими. Когда Да-вид попросил отца, как совладельца, принять участиев расходах, необходимых для их общего дела, ста-рый печатник притворился несообразительным. «Дагде это сказано, в придачу к типографии еще и день-ги давать? – говорил он. – Моя часть уже вложена вдело». Прижатый к стене логикой сына, старик отве-чал, что, когда он покупал типографию у вдовы Рузо,

он сумел обернуться, не имея ни единого су в карма-не. Ежели он, нищий, необразованный рабочий, вы-шел из положения, то ученик Дидо и подавно найдетвыход. Притом Давид и деньги-то зарабатывает бла-годаря образованию, а кому он обязан этим образова-нием, как не отцу, который в поте лица своего добы-вал для этого средства? И теперь как раз кстати зара-ботанные деньги пустить в оборот.

– И куда ты дел свои получки? – сказал он, пыта-ясь выяснить вопрос, не разрешенный накануне из-заскрытности сына.

– Но ведь я на что-то жил. Покупал книги, – раздра-женно отвечал Давид.

– А-а! Ты покупал книги? Плохо же ты поведешьдела! Кто покупает книги, тому не пристало их печа-тать, – отвечал Медведь.

Давид испытал самое ужасное из унижений – уни-жение, причиненное нравственным падением отца;ему пришлось выслушать целый поток низких, слез-ливых, подлых торгашеских доводов, которыми ста-рый скряга оправдывал свой отказ. Давид затаил ду-шевную боль, почувствовав себя одиноким, лишен-ным опоры, обнаружив торгаша в отце, и из философ-ской любознательности пожелал изучить его поглуб-же. Он заметил старику, что никогда не требовал отнего отчета о состоянии матери. Если это состояние

не могло пойти в счет платы за типографию, нельзяли, по крайней мере, вложить его в их общее дело?

– Состояние твоей матери? – сказал старик Се-шар. – Оно было в ее уме и красоте!

В этом ответе сказалась вся натура старика, и Да-вид понял, что, настаивая на отчете, он вынужден бу-дет затеять бесконечную, разорительную и позорнуютяжбу. Благородное сердце приняло бремя, уготован-ное ему, хотя он знал, как трудно ему будет выполнитьобязательства, принятые им на себя в отношении от-ца.

«Буду работать, – сказал он себе. – Тяжело придет-ся, но и старику бывало нелегко. Да и работать я будуразве не на себя самого?»

– Я тебе оставлю сокровище, – сказал отец, сму-щенный молчанием сына.

Давид спросил, что это за сокровище.– Марион, – сказал отец.Марион была дородная крестьянская девушка,

незаменимая в их типографском деле: она промачи-вала и обрезала бумагу, выполняла всякие поруче-ния, готовила пищу, стирала белье, разгружала повоз-ки с бумагой, ходила получать деньги и чистила мацы.Будь Марион грамотной, старик Сешар поручил бы ейи набор.

Отец пешком пошел в деревню. Как ни был он до-

волен своей сделкой, скрытой под вывеской товари-щества, все же его беспокоило, каким путем будетон выручать от сына свои деньги. Вслед за тревога-ми, связанными с продажей, следуют тревоги из-занеуверенности в платеже. Все страсти по существуиезуистичны. Этот человек, почитавший образованиебесполезным, старался уверить себя в облагоражива-ющем влиянии наук. Он отдал свои тридцать тысячфранков под залог понятий о чести, привитых его сы-ну образованием. Давид воспитан в строгих правилах;он изойдет кровавым потом, но выполнит обязатель-ства; знания помогут ему изыскать средства, он ужепроявил свое великодушие, он заплатит! Многие от-цы, поступая так, думают, что они поступают по-оте-чески, в чем и убедил себя наконец старый Сешар,подходя к своему винограднику на окраине Марса-ка, небольшой деревушки в четырех лье от Ангулема.Усадьба его с красивым домом, выстроенным преж-ним владельцем, расширялась из года в год, начинаяс 1809 года, когда старый Медведь ее приобрел. Онпроменял заботы о печатном станке на заботы о ви-ноградном прессе и говаривал, что недаром издавнапривержен к вину – ему ли не знать в нем толк. В пер-вый год жизни в деревенском уединении озабоченноелицо старика Сешара постоянно маячило над вино-градными тычинами; он вечно торчал в виноградни-

ке, как прежде буквально жил в типографии. Неждан-ные тридцать тысяч франков опьянили его сильнее,нежели молодое сентябрьское вино, в воображениион уже держал деньги в руках и пересчитывал их. Чемменее законно доставалась ему эта сумма, тем бо-лее он желал положить ее себе в карман. Поэтому,понуждаемый тревогой, он часто прибегал из Марса-ка в Ангулем. Он взбирался по откосу скалы, на вер-шине которой раскинулся город, шел в мастерскую,чтобы посмотреть, справляется ли его сын с делами.Станки стояли на своих местах. Единственный ученикв бумажном колпаке отчищал мацы. Старый Медведьслышал скрип станка, печатавшего какое-нибудь из-вещение, он узнавал свои старинные шрифты, он ви-дел сына и фактора, каждого в своей клетке, читав-ших книги, которые Медведь принимал за корректуры.Отобедав с Давидом, он возвращался в Марсак в тре-вожном раздумье. Скупость, как и любовь, обладаетдаром провидения грядущих опасностей, она их чует,она как бы торопит их наступление. Вдали от мастер-ской, где станки действовали на него завораживающе,перенося в те дни, когда он наживал состояние, ви-ноградарь начинал подмечать в сыне тревожные при-знаки бездеятельности. Фирма «Братья Куэнте» стра-шила его, он видел, как она затмевает фирму «Сешари Сын». Короче, старик чувствовал веяние несчастья.

Предчувствие не обманывало его: беда нависла наддомом Сешара. Но у скупцов свой бог. И по непред-виденному стечению обстоятельств этот бог долженбыл отвалить в мошну пьяницы весь барыш от егоростовщической сделки с сыном. Но почему же по-гибала типография Сешара, несмотря на все усло-вия для процветания? Равнодушный к клерикальнойреакции в правящих кругах, вызванной Реставраци-ей, но равно безразличный и к судьбам либерализ-ма, Давид хранил опаснейший нейтралитет в вопро-сах политических и религиозных. Он жил в то время,когда провинциальные коммерсанты, если они жела-ли иметь заказчиков, обязаны были придерживатьсяопределенных мнений и выбирать между либерала-ми и роялистами. Любовь, закравшаяся в сердце Да-вида, его научные интересы, благородство его нату-ры не позволили развиться в нем алчности к нажи-ве, которая изобличает истого коммерсанта и котораямогла бы побудить его изучить все особенности про-винциальной и парижской промышленности. Оттенки,столь резкие в провинции, стушевываются в мощномдвижении Парижа. Братья Куэнте пели в один голосс монархистами, соблюдали посты, посещали собор,обхаживали духовенство и первые переиздали кни-ги духовного содержания, как только в них появилсяспрос. Таким путем Куэнте опередили Давида Сеша-

ра в этой доходной отрасли и вдобавок оклеветалиего, обвинив в вольнодумстве и безбожии. Как мож-но, говорили они, иметь дело с человеком, у которо-го отец – сентябрист11, пьяница, бонапартист, старыйскряга и притом рано или поздно оставит сыну гру-ды золота? А они бедны, обременены семьей, тогдакак Давид холост и будет баснословно богат; не муд-рено, что он потакает своим прихотям, и так далее.Под влиянием обвинений, возводимых против Дави-да, префектура и епископат передали все свои зака-зы братьям Куэнте. Вскоре эти алчные противники,ободренные беспечностью соперника, основали вто-рой «Листок объявлений». Работа старой типографиисвелась к случайным заказам, а доход от объявленийуменьшился наполовину. Разбогатев на издании цер-ковных требников и книг религиозного содержания,принесших солидную прибыль, фирма Куэнте вско-ре предложила Сешарам продать «Листок» – коро-че, предоставить им исключительное право на депар-таментские объявления и судебные публикации. Кактолько Давид сообщил эту новость отцу, старый ви-ноградарь, и без того встревоженный успехами фир-мы Куэнте, полетел из Марсака на площадь Мюрье с

11 Сентябрист. – Так называли участников стихийно возникшей народ-ной расправы – казней заключенных в парижские тюрьмы врагов рево-люции в сентябре 1792 года.

быстротою ворона, почуявшего трупы на поле битвы.– Предоставь мне столковаться с Куэнте, не путай-

ся в это дело, – сказал он сыну.Старик быстро разгадал, что именно прельщает Ку-

энте, он испугал их своей прозорливостью. Сын егособирается сделать глупость, он хочет это предотвра-тить, сказал он. На что мы будем нужны нашим за-казчикам, ежели уступим «Листок»? Стряпчие, нота-риусы, все купечество в Умо – либералы. Куэнте ду-мали утопить Сешаров, обвинив их в либерализме,а сами бросили им якорь спасения – ведь объявле-ния либералов останутся за Сешарами! Продать «Ли-сток»! Стало быть, надобно продать и все оборудова-ние типографии, и патент.

Он запросил с Куэнте шестьдесят тысяч франков –стоимость типографии: он не желает разорить сына,он защищает его. Виноградарь ссылался на сына, каккрестьяне ссылаются на жен: сын соглашался или несоглашался, смотря по предложениям, которые ста-рик вырывал одно за другим у Куэнте. И он заставилих, правда не без труда, заплатить за «Шарантскийлисток» двадцать две тысячи франков. Давид же обя-зался впредь не издавать никакой газеты под угрозойтридцати тысяч неустойки. Сделка была равносильнасамоубийству типографии Сешара, но это мало забо-тило винодела. Грабеж всегда влечет за собою убий-

ство. Старик рассчитывал прибрать к рукам эту сум-му в счет уплаты за пай в товариществе; а ради тогочтобы получить деньги, он охотно отдал бы и Дави-да в придачу, тем более что этот несносный сын имелправо на половину нечаянного сокровища. В возме-щение убытков великодушный отец уступал сыну ти-пографию, не отступаясь, однако ж, от пресловутыхтысячи двухсот франков за наем дома. После прода-жи «Листка» братьям Куэнте старик редко наведывал-ся в город: он ссылался на свой преклонный возраст,но истинная причина была в том, что теперь его малозаботила типография – ведь она ему уже не принад-лежала! Однако ж он не мог отрешиться от старин-ной привязанности к своим станкам. Когда дела при-водили его в Ангулем, чрезвычайно трудно было ре-шить, что более влекло старика заглянуть в свой дом– деревянные ли станки или сын, которому он «дляпорядка» напоминал о плате за помещение. Его быв-ший фактор, перешедший теперь к Куэнте, разгадалподоплеку этого отцовского великодушия: хитрая ли-са, говорил он, сохраняет таким путем за собою пра-во вмешиваться в дела сына, ибо в силу долга, кото-рый накапливается за наем помещения, он становит-ся главным его заимодавцем.

Беспечность Давида Сешара имела свои причи-ны, вполне обрисовывающие характер этого молодо-

го человека. Через несколько дней после того, как онвступил во владение родительской типографией, онвстретил своего школьного товарища, в ту пору край-не нуждавшегося. Товарищ Давида Сешара, молодойчеловек двадцати одного года, по имени Люсьен Шар-дон, был сыном бывшего военного лекаря республи-канской армии, уволенного в отставку после ранения.Природа создала Шардона-отца химиком, а случайсделал его аптекарем в Ангулеме. Смерть настиглаего в самом разгаре подготовительных работ, необхо-димых для осуществления прибыльного изобретения,которому он посвятил многие годы ученых исследо-ваний. Он хотел найти средство против подагры. По-дагра – болезнь богачей, а богачи готовы дорого за-платить, чтобы вернуть утраченное здоровье. Поэто-му аптекарь и поставил себе цель – решить эту зада-чу, хотя его волновали и многие другие проблемы. По-койный Шардон, когда ему пришлось выбирать меж-ду наукой и практикой, понял, что только наука можетего обеспечить; итак, он изучил причины болезни и воснову лечения положил известный режим, приноро-вив его к особенностям каждого организма. Он умерв Париже, приехав туда хлопотать о признании сво-его изобретения Академией наук, и ему не довелосьвоспользоваться плодами своих трудов. Будучи уве-рен, что он разбогатеет, аптекарь ничего не жалел ра-

ди образования сына и дочери, и содержание семьипоглощало все доходы от аптеки. Итак, он не толькооставил детей в нищете, но, на их несчастье, воспиталих в надежде на блестящее будущее, которая угаславместе с ним. Знаменитый Деплен, лечивший его, былпри нем до последней минуты и видел, как он мучил-ся в бессильной ярости. Честолюбие бывшего лекаряобъяснялось его страстной любовью к жене, послед-ней представительнице рода де Рюбампре, которуюон чудом спас от эшафота в 1793 году. Не спрашиваясогласия девушки на подобный обман, он заявил, чтоона беременна, и выиграл время. Заслужив некото-рое право жениться на ней, он и женился, несмотряна их бедность. Их дети, как и все дети любви, полу-чили в наследство лишь дивную красоту матери – дарподчас роковой, если ему сопутствует нищета. Обма-нутые надежды, непосильный труд, вечные заботы,угнетавшие г-жу Шардон, не пощадили ее красоты, анеотвязная нужда изменила привычки; но несчастьене сломило стойкости матери и детей. Бедная вдо-ва продала аптеку, помещавшуюся на Главной улицеУмо, самого большого предместья Ангулема. Деньги,вырученные от продажи аптеки, обеспечили ренту втриста франков, но этой суммы было недостаточнодаже для нее одной; однако ж мать с дочерью при-мирились со своим положением и без ложного сты-

да взялись за работу по найму. Мать ухаживала зароженицами, и мягкость ее обхождения была причи-ной того, что г-жу Шардон предпочитали другим в бо-гатых домах, где она и жила, ничего не стоя детям, дапритом еще зарабатывала двадцать су в день. Желаяуберечь сына от горестного сознания, что его мать за-нимает такое низкое положение в обществе, она ста-ла именоваться г-жой Шарлоттой. Нуждавшиеся в ееуслугах обращались к г-ну Постэлю, преемнику г-наШардона. Сестра Люсьена работала у почтенной жен-щины, которая пользовалась уважением в Умо, их со-седки, г-жи Приер, принимавшей в стирку тонкое бе-лье, и зарабатывала около пятнадцати су в день. Онабыла старшей над мастерицами и занимала в прачеч-ной как бы особое положение, что несколько подыма-ло ее над средой гризеток. Скудные плоды их рабо-ты вместе с рентой г-жи Шардон в триста ливров со-ставляли около восьмисот франков в год, на которыевсем троим приходилось жить, одеваться и платитьза квартиру. При самой строгой бережливости семьебыло недостаточно этой суммы, почти полностью ухо-дившей на одного Люсьена. Г-жа Шардон и ее дочьЕва верили в Люсьена, как верила в Магомета его же-на; в своем самопожертвовании во имя его будуще-го они не знали предела. Бедная семья жила в Умо,в квартире, снятой за чрезвычайно скромную плату

у преемника г-на Шардона и помещавшейся в глуби-не заднего двора, над лабораторией. Люсьен занималубогую комнату в мансарде. Под влиянием отца, пла-менного почитателя естественных наук, увлекшего иего на этот путь, Люсьен стал одним из блестящихвоспитанников Ангулемского коллежа, где он обучал-ся в третьем классе, когда Сешар кончал курс.

Когда случай свел двух школьных товарищей, Лю-сьен, устав пить из грубой чаши нищеты, был накану-не одного из тех решений, к которым прибегают в два-дцать лет. Сорок франков в месяц, великодушно пред-ложенные ему Давидом, вызвавшимся обучить егоремеслу фактора, хотя фактор был ему совершенноне нужен, спасли Люсьена от отчаянья. Узы школьнойдружбы, теперь возобновленной, вскоре окрепли бла-годаря сходству их судьбы и различию натур. Они бы-ли одарены многими талантами и тем светлым умом,который возносит человека на высоты духа, и созна-вали, что оба брошены на дно общества. Несправед-ливость судьбы связала их крепкими узами. Притомони оба разными путями пришли к поэзии. Предназна-чавшийся к умственной деятельности и высоким тру-дам в области естественных наук, Люсьен пламенномечтал о литературной славе; между тем Давид, на-тура созерцательная и предрасположенная к поэзии,чувствовал влечение к точным наукам. Обмен ролями

породил некое духовное братство. Люсьен не замед-лил поделиться с Давидом широкими замыслами, ко-торые унаследовал от отца, мечтавшего о приложе-нии науки к промышленности, а Давид указал Люсье-ну новые пути, которыми тот должен войти в литерату-ру, чтобы составить себе имя и состояние. Дружба мо-лодых людей в короткое время обратилась в страст-ную привязанность, какая только может возникнуть наисходе юности. Вскоре Давид увидел прекрасную Евуи влюбился в нее, как влюбляются натуры, склонныек мечтательности и созерцанию. Слова литургии: «Etnunc et semper et in secula seculorum»12 – девиз воз-вышенных безвестных поэтов, чьи великолепные эпи-ческие поэмы зарождаются и погибают в двух любя-щих сердцах. Когда влюбленный проник в тайну на-дежд, возлагаемых на прекрасное поэтическое даро-вание Люсьена его матерью и сестрой, когда их сле-пое поклонение передалось и ему, он понял, как сла-достна близость с возлюбленной, если разделяешьс нею ее жертвы и упования. В Люсьене Давид об-рел брата. Подобно тому, как крайние правые желаютбыть больше роялистами, чем сам король, так Давидпревзошел и мать, и сестру верой в гениальность Лю-сьена и баловал его, как мать балует ребенка. Одна-жды, когда они испытывали особенно острую нужду в

12 И ныне, и присно, и во веки веков (лат.).

деньгах, связывавшую им руки, и, подобно всем мо-лодым людям, обсуждали различные способы быст-рого обогащения и тщетно отрясали все плодовые де-ревья, уже обобранные теми, кто пришел ранее, Лю-сьен вспомнил, что его отца занимали две задачи: г-н Шардон говорил, что можно вдвое понизить стои-мость сахара, применив при его производстве одинновый химический состав, и вдвое удешевить бумагу,употребив вывезенное из-за океана дешевое расти-тельное сырье, сходное с тем сырьем, которым поль-зуются китайцы. Давид, понимая значение последне-го вопроса, уже обсуждавшегося у Дидо, ухватился заэту мысль, сулившую богатство, и стал смотреть наЛюсьена как на благодетеля, перед которым он вечнобудет в неоплатном долгу.

Всякому понятно, как трудно было молодым лю-дям, увлеченным высокими идеями и жившим внут-ренней жизнью, управлять типографией. Далеко имбыло до братьев Куэнте – печатников, книгоиздате-лей епископата, владельцев «Шарантского листка»,отныне единственной газеты в департаменте, – кото-рым их типография приносила пятнадцать – двадцатьтысяч дохода; типография Сешара-сына едва выру-чала триста франков в месяц, из которых надо былоплатить жалованье фактору и Марион, вносить нало-ги, оплачивать помещение; Давиду оставалось не бо-

лее сотни франков в месяц. Люди деятельные и пред-приимчивые приобрели бы новые шрифты, купили быметаллические станки, привлекли бы парижских кни-гоиздателей, печатая их заказы по сходной цене; нохозяин и фактор, поглощенные своими мечтами, до-вольствовались заказами немногих оставшихся кли-ентов. Братья Куэнте наконец разгадали нрав и склон-ности Давида и уже не порочили его; напротив, де-ловая сметливость подсказала им, что в их интере-сах сохранить эту захиревшую типографию и поддер-живать ее бренное существование, лишь бы она непопала в руки какого-нибудь опасного соперника; онидаже стали направлять туда мелкие заказы, так на-зываемые акцидентные работы. Итак, Давид Сешар,сам того не подозревая, обязан был своим существо-ванием, в смысле коммерческом, единственно даль-новидности своих конкурентов. Куэнте, чрезвычайнодовольные манией Давида, как они выражались, дей-ствовали, казалось, в отношении Давида со всей пря-мотой и честностью, но на самом деле они поступа-ли, как компании почтовых сообщений, которые со-здают себе мнимую конкуренцию во избежание дей-ствительной.

Наружный вид дома Сешара находился в соответ-ствии с отвратительной скупостью, царившей в нем,ибо старый Медведь ни разу его не подновлял. Дождь,

солнце, ненастье всех четырех времен года сообщи-ли наружной двери сходство с корявым древеснымстволом – настолько она покоробилась, была избо-рождена трещинами. Фасад, нескладно выведенныйиз кирпича и камня, казалось, накренился под тя-жестью старой черепичной кровли, обычной на югеФранции. Окна с прогнившими рамами были снабже-ны, как водится в этих краях, тяжелыми ставнями снадежными болтами. Трудно было найти в Ангулемедом более ветхий, державшийся лишь крепостью це-мента. Вообразите мастерскую, освещенную с двухконцов, темную посредине, стены, испещренные объ-явлениями, потемневшие внизу, оттого что рабочие затридцать лет изрядно залоснили их своими спинами,ряды веревок под потолком, кипы бумаги, допотопныестанки, груды камней для прессования смоченной бу-маги, ряды наборных касс и в глубине две клетки, гдесидели, каждый у себя, хозяин и фактор, и вы пойме-те, как жили оба друга.

В 1821 году, в первые дни мая месяца, Давид иЛюсьен стояли подле широкого окна, выходившего водвор; было около двух часов пополудни, и четверо-пя-теро рабочих ушли из мастерской обедать. Заметив,что ученик запирает наружную дверь с колокольчи-ком, хозяин повел Люсьена во двор, словно запах бу-маги, краски, станков и старого дерева был ему невы-

носим. Они сели в беседке, откуда могли видеть каж-дого, кто шел в мастерскую. Лучи солнца, игравшиев листве беседки из виноградных лоз, ласкали по-этов, окружая их сиянием, словно ореолом. Несход-ство этих двух характеров и двух обликов, очевид-ное при их сопоставлении, проступало в этот миг такярко, что могло бы пленить кисть великого живопис-ца. Давид был того мощного сложения, каким приро-да наделяет существа, предназначенные для вели-кой борьбы, блистательной или сокровенной. Широ-кая грудь и могучие плечи были в гармонии с тяже-лыми формами всего его тела. Толстая шея служи-ла опорой для головы с шапкой густых черных во-лос, обрамлявших смуглое, цветущее, полное лицо,которое, при первом взгляде, напоминало лица ка-ноников, воспетых Буало13, но, всмотревшись, вы от-крыли бы в складе толстых губ, в ямке подбородка,в лепке крупного широкого носа с впадинкой на кон-це – и особенно в глазах! – негасимый огонь еди-ной любви, прозорливость мыслителя, пламенную пе-чаль души, способной охватить горизонт от края идо края, проникнув во все его извивы, и легко пре-

13 …лица каноников, воспетых Буало… – Буало-Депрео Никола (1636–1711) – поэт, теоретик французского классицизма; его перу среди про-чих произведений принадлежит героико-комическая поэма «Налой», вкоторой высмеивается распря двух каноников.

сыщающейся самыми высокими наслаждениями, ед-ва на них падает свет анализа. Если это лицо и оза-рялось блистанием гения, готового воспарить, все жеблиз вулкана приметен был и пепел: надежда угаса-ла от глубокого сознания своего общественного небы-тия, в которое безвестное происхождение и недоста-ток средств ввергает столько недюжинных умов. Ря-дом с бедным печатником, которому претило его за-нятие, все же столь родственное умственному труду,рядом с этим Силеном, искавшим опоры в самом се-бе и пившим медленными глотками из чаши позна-ния и поэзии, чтобы в опьянении забыть о горестяхпровинциальной жизни, стоял Люсьен в пленитель-ной позе, избранной ваятелями для индийского Вак-ха. В чертах этого лица было совершенство античнойкрасоты: греческий лоб и нос, женственная бархати-стость кожи, глаза, казалось, черные – так глубока бы-ла их синева, – глаза, полные любви и чистотой белкане уступавшие детским глазам. Эти прекрасные глазапод дугами бровей, точно рисованными китайской ту-шью, были осенены длинными каштановыми ресни-цами. На щеках блестел шелковистый пушок, по цветугармонировавший с волнистыми светлыми волосами.Несравненной нежностью дышала золотистая белиз-на его висков. Неизъяснимое благородство было за-печатлено на коротком, округлом подбородке. Улыб-

ка опечаленного ангела блуждала на коралловых гу-бах, особенно ярких из-за белизны зубов. У него былируки аристократа, руки изящные, одно движение ко-торых заставляет мужчин повиноваться, а женщинылюбят их целовать. Люсьен был строен, среднего ро-ста. Взглянув на его ноги, можно было счесть его запереодетую девушку, тем более что строение бедеру него, как и у большинства лукавых, чтобы не ска-зать коварных, мужчин, было женское. Эта примета,редко обманывающая, оправдывалась и на Люсьене;случалось, что, критикуя нравы современного обще-ства, он, увлекаемый беспокойным умом, в суждени-ях своих вступал на путь дипломатов, по своеобраз-ной развращенности полагающих, что успех оправды-вает все средства, как бы постыдны они ни были. Од-но из несчастий, которым подвержены люди большо-го ума, – это способность невольно понимать все, какпороки, так и добродетели.

Оба друга судили общество тем более неумоли-мо, что они занимали в нем самое низкое место, иболюди непризнанные мстят миру за унизительностьсвоего положения высокомерием суждений. И отчая-ние их было тем горше, чем стремительнее они шлинавстречу неизбежной судьбе. Люсьен много читал,многое сравнивал. Давид много думал, о многом раз-мышлял. Несмотря на свое крепкое, пышущее здоро-

вьем тело, печатник был человек меланхолического иболезненного душевного склада: он сомневался в се-бе; между тем как Люсьен, одаренный умом смелым,но непостоянным, был отважен, вопреки своему сла-бому, почти хилому, но полному женственной преле-сти сложению. Люсьен был по природе истым гаскон-цем, дерзким, смелым, предприимчивым, склоннымпреувеличивать доброе и преуменьшить дурное; егоне страшил проступок, если это сулило удачу, и он негнушался порока, если тот служил ступенью к цели.Наклонности честолюбца все же умерялись прекрас-ными мечтаниями пылкой юности, всегда подсказыва-ющей благородные поступки, к которым прежде всегои прибегают люди, влюбленные в славу. Он покаместборолся лишь со своими желаниями, а не с тяготамижизни, со своими наклонностями, а не с человеческойнизостью, являющей гибельный пример для неустой-чивых натур. Давид, глубоко очарованный блестящимумом Люсьена, восторгался им, хотя ему и случалосьпредостерегать поэта от заблуждений, в которые тотвпадал по своей галльской горячности. Этот честныйчеловек по характеру был застенчив, вопреки своемукрепкому телосложению, но не лишен настойчивости,свойственной северянам. Встречая препятствия, онтвердо решал преодолеть их и не падал духом; и, ес-ли ему была свойственна непоколебимость доброде-

тели, подлинно апостольской, все же его стойкость со-четалась с неиссякаемой снисходительностью. В этойуже давней дружбе один любил до идолопоклонства,и это был Давид. Люсьен повелевал, словно женщи-на, уверенная, что она любима. Давид повиновался срадостью. Физическая красота давала Люсьену правопервенства, и Давид признавал превосходство друга,считая себя неуклюжим тяжкодумом.

«Волу суждено на поле трудиться, беспечная жизньуготована птице, – говорил про себя типограф. – Вол– это я, орел – Люсьен».

Итак, прошло почти три года с той поры, как дру-зья связали свои судьбы, столь блистательные в меч-тах. Они читали великие произведения, появившиесяна литературном и научном горизонте после восста-новления мира творения Шиллера, Гете, лорда Бай-рона, Вальтера Скотта, Жан-Поля, Берцелиуса, Дэ-ви, Кювье, Ламартина14 и других. Они загорались отэтих очагов мысли, они упражнялись в незрелых и за-имствованных сочинениях, то отбрасывая работу, то

14 Жан-Поль, Берцелиус, Дэви, Кювье, Ламартин. – Жан-Поль – псев-доним немецкого писателя, сатирика и юмориста, Иоганна Пауля Фри-дриха Рихтера (1763–1825). Берцелиус Иёнс-Якоб (1779–1848) – швед-ский ученый-химик. Дэви Хемфри (1773–1829) – английский ученый-хи-мик. Кювье Корж (1769–1832) – французский ученый, натуралист и па-леонтолог. Ламартин Альфонс (1790–1869) – французский поэт, историки политический деятель.

сызнова принимаясь за нее с горячностью. Они тру-дились усердно, не истощая неисчерпаемых сил мо-лодости. Одинаково бедные, но вдохновляемые лю-бовью к искусству и науке, они забывали о повседнев-ных нуждах в стремлении заложить основы грядущейсвоей славы.

– Люсьен, знаешь, что я получил из Парижа? – ска-зал типограф, вынимая из кармана томик в восемна-дцатую долю листа. – Послушай!

Давид прочел, как умеют читать поэты, идиллиюАндре Шенье15, озаглавленную «Неэра», затем идил-лию «Больной юноша», потом элегию о самоубийце,еще одну, в античном духе, и два последних «Ямба».

– Так вот что такое Андре Шенье! – восклицал Лю-сьен. – Он внушает отчаяние, – повторил он в третийраз, когда Давид, чересчур взволнованный, чтоб про-должать чтение, протянул ему томик стихов.

– Поэт, обретенный поэтом, – сказал он, взглянувна имя, поставленное под предисловием.

– И Шенье, написав такие стихи, – заметил Давид, –мог думать, что не создал ничего достойного печати!

Люсьен в свой черед прочел эпический отрывок15 Андре Шенье (1762–1794) – французский поэт. От первоначального

сочувствия революции перешел к защите короля и был казнен якобин-цами. Сборник произведений Андре Шенье был впервые издан в 1819году поэтом и романистом Анри Латушем; вот почему Люсьен и говоритв романе: «Поэт, обретенный поэтом».

из «Слепца» и несколько элегий. Когда он дошел дострок: «Если это не счастье, так что же это?» – онпоцеловал книгу, и друзья заплакали, потому что ониоба любили до самозабвения. Виноградная листварасцветилась, стены старого дома, покосившиеся, свыщербленным камнем, изборожденные трещинами,приняли пластические формы, где канелюры, русти-ка, барельефы сочетались с фигурным орнаментомкакой-то волшебной архитектуры, фантазия рассыпа-ла цветы и рубины в мрачном дворике. Лагарпла Ан-дре Шенье стала для Давида его обожаемой Евой, адля Люсьена – знатной дамой, о которой он вздыхал.Поэзия отряхнула величественные полы своей звезд-ной мантии над мастерской, где, казалось, паяснича-ли типографские Обезьяны и Медведи. Пробило пять;но друзья не чувствовали ни голода, ни жажды; жизньбыла для них золотым сном, все сокровища земли ле-жали у их ног. Для них открылся на небосводе тот голу-бой просвет, на который указует перст Надежды тем,у кого жизнь тревожна и кому она, подобно сирене,напевает: «Спешите, летите, спасайтесь от зла там, влазурной, серебряной, золотой дали!..». В это времястеклянная дверь отворилась, и ученик, по имени Се-ризе, парижский мальчишка, привезенный Давидом вАнгулем, вышел из мастерской во двор в сопровожде-нии незнакомца, которому он указал на двух друзей,

и тот, раскланиваясь, подошел к ним.– Сударь, – сказал он Давиду, извлекая из кармана

толстую тетрадь, – я желал бы напечатать вот этоттруд. Не откажите в любезности сказать, во что этообойдется.

– Мы, сударь, не печатаем такие солидные рукопи-си, – отвечал Давид, не взглянув на тетрадь. – Обра-титесь к господам Куэнте.

– Но у нас есть очень красивый шрифт, вполне под-ходящий, – возразил Люсьен, взяв рукопись. – Прошувас, зайдите завтра и оставьте нам вашу рукопись. Мыподсчитаем, во что обойдется напечатать ее.

– Не с господином ли Люсьеном Шардоном имеючесть?..

– Да, сударь, – отвечал фактор.– Я счастлив, сударь, – сказал автор, – познако-

миться с молодым поэтом, которому прочат блестя-щую будущность. Мне посоветовала зайти сюда гос-пожа де Баржетон.

Люсьен, услышав это имя, покраснел и пробормо-тал несколько слов, чтобы выразить благодарность г-же де Баржетон за ее любезное внимание. Давид за-метил румянец и смущение друга и отошел, предоста-вив ему беседовать с провинциальным дворянином,автором статьи о разведении шелковичных червей, изтщеславия желавшим ее напечатать, чтобы его кол-

леги по Земледельческому обществу могли ее про-честь.

– Послушай, Люсьен, – сказал Давид, когда дворя-нин ушел, – уж не влюблен ли ты в госпожу де Барже-тон?

– Без памяти!– Но, живи она в Пекине, а ты в Гренландии, рас-

стояние разобщало бы вас менее, нежели сословныепредрассудки.

– Воля любящих все побеждает, – сказал Люсьен,потупя глаза.

– Ты забудешь нас, – отвечал робкий обожательпрекрасной Евы.

– Напротив! Как знать, не пожертвовал ли я радитебя возлюбленной? – вскричал Люсьен.

– Что ты хочешь сказать?– Вопреки любви, вопреки интересам, побуждаю-

щим меня посещать ее дом, я сказал ей, что впредьне переступлю ее порога, ежели человек, превосхо-дящий меня талантами, с большим будущим, ежелиДавид Сешар, мой брат, мой друг, не будет у нее при-нят. Дома меня ожидает ответ. И пускай вся здешняязнать приглашена нынче к госпоже де Баржетон слу-шать мои стихи, ежели ответ будет отрицательный,нога моя туда не ступит.

Давид крепко пожал Люсьену руку, смахнул слезу.Пробило шесть.

– Ева, верно, тревожится. Прощай! – вдруг сказалЛюсьен.

Он ушел, оставив Давида во власти волнений,столь остро ощущаемых лишь в этом возрасте и осо-бенно в том положении, в каком находились два юныхлебедя, которым провинциальная жизнь еще не под-резала крыльев.

– Золотое сердце! – вскричал Давид, провожаявзглядом Люсьена, покуда тот не скрылся за дверьюмастерской.

Люсьен возвращался в Умо по прекрасному буль-вару Больве, через улицу Минаж и ворота Сен-Пьер.Если он избрал столь долгий путь, вы поймете, что,стало быть, тот путь лежал мимо дома г-жи де Барже-тон. Он испытывал такое блаженство, проходя мимоокон этой женщины, что вот уже два месяца, как из-менил кратчайшему пути в Умо через ворота Пале.

Под купами деревьев Болье он задумался о томрасстоянии, которое разделяет Ангулем и Умо. Мест-ные нравы воздвигли нравственные преграды, труд-нее преодолимые, чем крутые склоны, по которымспускался Люсьен. Юный честолюбец, недавно полу-чивший доступ в особняк Баржетонов, перекинув воз-душный мост славы между городом и предместьем,тревожился, ожидая приговора своей повелительни-цы, как фаворит, рискнувший превысить свою власть,

опасается немилости. Слова эти должны показатьсястранными тем, кому не доводилось наблюдать осо-бенности нравов в городах, которые делятся на верх-ний и нижний город; но тут необходимо войти в неко-торые объяснения, обрисовывающие Ангулем, темболее что они позволят понять г-жу де Баржетон, од-но из главных действующих лиц нашей истории.

Ангулем – древний город, построенный на верши-не скалы, которая напоминает сахарную голову и вы-сится над лугами, где течет Шаранта. Скала примыка-ет со стороны Перигора к узкому плоскогорью, кото-рое она круто замыкает собою близ дороги из Пари-жа в Бордо, образуя своеобразный мыс, очерченныйтремя живописными лощинами. О значении этого го-рода в эпоху религиозных войн свидетельствуют зем-ляной вал, ворота и развалины крепости на островер-хой скале. По своему расположению он некогда пред-ставлял собою стратегический пункт, равно важный идля католиков, и для кальвинистов; но то, что встарьбыло его силой, ныне составляет его слабое место:крепостные валы и крутые склоны, мешая ему растив сторону Шаранты, обрекли его на самый гибельныйзастой. Во времена, о которых повествует наша исто-рия, правительство пыталось расширить город в сто-рону Перигора, проложив улицы вдоль плоскогорья,выстроив там здания префектуры, морского училища,

военных учреждений. Но торговля уже ранее избра-ла иное место. Предместье Умо издавна разрослось,как семейство грибов, у подножия скалы и по бере-гам реки, вдоль которой пролегает большая дорогаиз Парижа в Бордо. Всем известны знаменитые ан-гулемские писчебумажные фабрики, обосновавшиесятри века назад на берегах Шаранты и ее притоков,богатых водопадами. Государство построило в Рюэ-ле свой самый крупный орудийный завод для воору-жения флота. Транспортные конторы, почта, посто-ялые дворы, каретные мастерские, компании почто-вых дилижансов, все промыслы, живущие от проез-жей дороги и реки, сосредоточились у подножия Ан-гулема, избегнув тем самым трудности подъема в го-ру. Естественно, что кожевенные заводы, прачечные,всякие предприятия, нуждающиеся в воде, облюбо-вали берега Шаранты; затем винные погреба, складысырья, доставлявшегося водным путем, все посред-нические конторы скучились вдоль речных берегов.Итак, предместье Умо выросло в богатый промыш-ленный город, второй Ангулем, которому завидовалверхний Ангулем, где остались присутственные ме-ста, управление епархией, суд, аристократия. Одна-ко ж Умо, несмотря на свою деловитость и возраста-ющее значение, все же был только придатком к горо-ду Ангулему. Наверху – знать и власть, внизу – купе-

чество и деньги: два постоянно и повсюду враждую-щих общественных слоя; и трудно решить, которыйиз двух городов питал большую ненависть к сопер-нику. Реставрация за девять лет своего существова-ния обострила положение, достаточно мирное во вре-мена Империи. Большинство домов в верхнем Ангу-леме занимают либо дворянские семьи, либо старин-ные буржуазные фамилии, которые живут доходамии составляют своего рода коренное население, кудачужеземцам доступ закрыт. Надобно было прожитьтут два столетия или породниться с местной родови-той семьей, чтобы потомку выходцев из соседней про-винции довелось проникнуть в этот замкнутый круг,и все же во мнении коренных жителей он вечно бу-дет пришельцем. Префекты, начальники управлениягосударственными сборами, административные вла-сти, сменявшиеся за последние сорок лет, тщетно пы-тались приручить эти старинные семьи, гнездившие-ся на своей скале, как нелюдимые вороны: местнаязнать посещала их балы и обеды, но принимать у се-бя упорно отказывалась. Насмешливые, злоязычные,завистливые, скупые, эти семьи роднятся между со-бою и, образуя замкнутую касту, не дают никому нивхода, ни выхода; им неведомы измышления совре-менной роскоши; для них послать детей в Париж –все равно что обречь их на гибель. Такая чрезмер-

ная осторожность рисует отсталые нравы и обычаиэтих семейств, зараженных тупым роялизмом, ско-рее закоснелых в ханжестве, нежели религиозных, истоль же далеких от жизни, как их город и его скала.Ангулем, однако ж, славится в ближайших провинци-ях как город, где получают хорошее воспитание. Со-седние города посылают своих девиц в ангулемскиепансионы и монастыри. Легко понять, насколько ка-стовый дух влияет на чувства, разъединяющие Ан-гулем и Умо. Купечество богато, дворянство обычнобедно. Они мстят друг другу презрением, равным собеих сторон. Ангулемские горожане вовлечены в этираспри. Купец из верхнего города говорит с неподра-жаемым выражением о торговце из предместья: «Ониз Умо!». Предначертав дворянству особое положе-ние во Франции и подав ему надежды, не осуществи-мые без общего переворота, Реставрация нравствен-но разъединила Ангулем и Умо более, нежели разъ-единяло их расстояние физическое. Дворянское об-щество, связанное в то время и с правительствен-ными кругами, заняло тут положение более исключи-тельное, чем где-либо во Франции. Житель Умо на-поминал в достаточной степени парию. Отсюда – таглухая и глубокая ненависть, что придала грозноеединодушие восстанию 1830 года и разрушила осно-вы прочного общественного строя во Франции. Спесь

придворной знати отвратила от трона провинциаль-ное дворянство, равно как последнее отвратило отсебя буржуазию, постоянно уязвляя ее тщеславие.Итак, появление в гостиной г-жи де Баржетон сынааптекаря, обывателя из Умо, было своего рода рево-люцией. Кто в том повинен? Ламартин и Виктор Гюго,Казимир Делавинь и Каналис, Беранже и Шатобриан,Вильмен и г-н Эньян, Суме и Тиссо, Этьенн и Даври-ньи, Бенжамен Констан и Ламенне, Кузен и Мишо,16

Делавинь, Каналис, Вильмен, Эньян, Суме, Тиссо,16 Делавинь, Каналис, Вильмен, Эньян, Суме, Тиссо, Этьен, Даври-

ньи, Бенжамен Констан, Ламенне, Кузен, Мишо. – Делавинь Казимир(1793–1843) – французский поэт и драматург, стремившийся соединитьв своем творчестве художественные принципы классицизма и роман-тизма. Каналис – поэт, вымышленное лицо, персонаж «Человеческойкомедии». Вильмен Абель-Франсуа (1790–1870) – французский исто-рик литературы и литературный критик. Эньян Этьен (1773–1824) –второстепенный французский поэт и драматург, перевел на француз-ский язык «Илиаду» Гомера. Суме Александр (1788–1845) – второсте-пенный французский поэт, автор драм и трагедий. Тиссо Пьер (1768–1854) – профессор литературы, переводчик произведений Вергилияна французский язык и автор исследования о нем; либеральный пуб-лицист. Этьен Шарль-Гийом (1777–1845) – французский писатель (ав-тор нескольких комедий и либретто) и публицист; в период Реставра-ции занимал умеренно либеральную позицию. Давриньи Шарль (1760–1823) – второстепенный французский поэт и драматург. Констан Бен-жамен (1767–1830) – французский писатель, Ламенне Фелисите-Робер(1782–1854) – французский богослов и публицист периода Реставра-ции. Кузен Виктор (1792–1867) – французский философ-идеалист. Ми-шо Жозеф-Франсуа (1767–1839) – французский историк и публицист,ряд лет редактировал газету крайних роялистов – «Котидьен».

Этьен, Давриньи, Бенжамен Констан, Ламенне, Ку-зен, Мишо. – Делавинь Казимир (1793–1843) – фран-цузский поэт и драматург, стремившийся соединитьв своем творчестве художественные принципы клас-сицизма и романтизма. Каналис – поэт, вымышлен-ное лицо, персонаж «Человеческой комедии». Виль-мен Абель-Франсуа (1790–1870) – французский исто-рик литературы и литературный критик. Эньян Этьен(1773–1824) – второстепенный французский поэт идраматург, перевел на французский язык «Илиаду»Гомера. Суме Александр (1788–1845) – второстепен-ный французский поэт, автор драм и трагедий. Тис-со Пьер (1768–1854) – профессор литературы, пере-водчик произведений Вергилия на французский языки автор исследования о нем; либеральный публицист.Этьен Шарль-Гийом (1777–1845) – французский пи-сатель (автор нескольких комедий и либретто) и пуб-лицист; в период Реставрации занимал умеренно ли-беральную позицию. Давриньи Шарль (1760–1823) –второстепенный французский поэт и драматург. Кон-стан Бенжамен (1767–1830) – французский писатель,Ламенне Фелисите-Робер (1782–1854) – французскийбогослов и публицист периода Реставрации. КузенВиктор (1792–1867) – французский философ-идеа-лист. Мишо Жозеф-Франсуа (1767–1839) – француз-ский историк и публицист, ряд лет редактировал газе-

ту крайних роялистов – «Котидьен». – короче, старыеи молодые литературные знаменитости, как либера-лы, так и роялисты. Г-жа де Баржетон любила искус-ство и литературу – причуда вкуса, сумасбродство, окотором открыто сокрушался весь Ангулем и котороенеобходимо объяснить, обрисовав жизнь этой женщи-ны, рожденной для славы, но по вине роковых обсто-ятельств оставшейся в безвестности и своим влияни-ем на Люсьена предопределившей его судьбу.

Господин де Баржетон был правнуком бордоскогосиндика по имени Миро, возведенного в дворянствопри Людовике XIII за долголетнюю службу. При Лю-довике XIV его сын, ставший Миро де Баржетоном,был офицером дворцовой стражи и так выгодно же-нился, что при Людовике XV его сын именовался ужепросто г-ном де Баржетоном. Этот г-н де Баржетон,внук г-на Миро-синдика, в такой степени вошел в рольистого дворянина, что промотал все родовое состоя-ние и тем самым положил предел благоденствию сво-ей семьи. Два его брата, двоюродные деды нынеш-него Баржетона, опять занялись торговлей, и фами-лия Миро по сию пору встречается среди бордоскихкупцов. Так как земля Баржетонов в Ангумуа17, нахо-дившаяся в ленной зависимости от феодального уде-

17 Ангумуа – старинная феодальная область во Франции с главнымгородом Ангулемом.

ла Ларошфуко, равно как и ангулемский дом, име-нуемый дворцом Баржетонов, были неотчуждаемойсобственностью, внук г-на де Баржетона, по прозви-щу Мот, унаследовал оба эти владения. В 1789 го-ду он лишился права взимать феодальные поборыи жил лишь доходом с земли, приносившей ему око-ло десяти тысяч ливров в год. Если бы его дед по-следовал славному примеру Баржетона I и Баржето-на II, то Баржетон V, которого подобало бы именоватьНемым, был бы маркизом де Баржетоном, он пород-нился бы с каким-либо знатным родом и, как многие,стал бы герцогом и пэром, между тем в 1805 году онсчел весьма для себя лестным брак с девицей Ма-ри-Луизой-Анаис де Негрпелис, дочерью дворянина,который был всеми забыт в глуши своего имения, хо-тя и принадлежал к младшей ветви одной из самыхдревних родов южной Франции. Один из Негрпелисовбыл в числе заложников Людовика Святого; притомглава старшей ветви носил славное имя д’Эспаров,приобретенное им при Генрихе IV благодаря браку снаследницей этого рода. Названный же нами дворя-нин, младший представитель младшей ветви, жил надоходы с имения жены, небольшого поместья близБарбезье, в котором он хозяйничал на славу, сам про-давал пшеницу на рынке, сам выгонял водку, прене-брегая насмешками, копил деньги и время от време-

ни округлял свои угодья. Благодаря стечению обсто-ятельств, достаточно удивительных в глухой провин-ции, у г-жи де Баржетон развился вкус к музыке и ли-тературе. Во время революции некий аббат Ниолан,лучший ученик аббата Роз18, укрылся в маленькомзамке д’Эскарба со всем своим композиторским бага-жом. Он щедро оплатил гостеприимство старого дво-рянина, занявшись воспитанием его дочери Анаис,или, как ее называли, Наис; и, если бы не этот случай,девочка была бы предоставлена самой себе или, чтобыло бы большим несчастьем, какой-нибудь распут-ной служанке. Аббат оказался не только музыкантом,но и знатоком литературы: он владел итальянским инемецким. Итак, он обучил девицу де Негрпелис этимдвум языкам и контрапункту; он познакомил ее с вы-дающимися произведениями французской, итальян-ской и немецкой литературы, разучивал с ней творе-ния всех великих композиторов. Наконец, чтобы за-полнить досуг и одиночество, на которое их обрек-ли политические события, он обучил ее греческомуи латинскому языкам, да и из естественных наук по-мог усвоить начатки. Присутствие матери ничего неизменило в этом мужском воспитании, которое полу-чила девушка, и без того чересчур независимая бла-

18 Аббат Роз (1745–1819) – французский музыкант и композитор, со-чинявший главным образом духовную музыку.

годаря жизни в деревне. Аббат Ниолан, натура поэ-тическая и восторженная, был особенно примечате-лен тем артистическим складом ума, который, обла-дая многими похвальными качествами, возвышаетсянад мещанскими предрассудками свободой сужденияи широтой взглядов. Если свет и прощает дерзновен-ную смелость мысли ради ее своеобразия и глуби-ны, то в частной жизни это свойство, порождающееуклонение от принятого, могло быть признано вре-доносным. Аббат не был лишен темперамента, егоидеи действовали заразительно на юную девицу, чьявосторженность, обычная в этом возрасте, еще уси-ливалась благодаря деревенскому уединению. АббатНиолан сообщил своей ученице присущую ему неза-висимость мысли и смелость суждений, не подумаво том, что эти качества, столь нужные мужчине, об-ратятся в недостаток у женщины, предназначенной кскромной участи матери семейства. Хотя аббат посто-янно внушал своей ученице, что учтивость и скром-ность свидетельствуют о подлинной просвещенностичеловека, однако ж девица де Негрпелис преисполни-лась высокого о себе мнения и прониклась великимпрезрением к человечеству. Окруженная людьми, ни-же ее стоящими и всегда готовыми ей услужить, онаусвоила надменность знатных дам, не позаимство-вав лукавой прелести их обхождения. Избалованная

бедным аббатом, который во всем льстил ее тщесла-вию, ибо он восхищался в ней самим собою, как ав-тор восхищается своим творением, она, к несчастью,не встречала никого, с кем могла бы себя сравнить, ипотому не имела случая составить о себе правильноемнение. Отсутствие общества – вот отрицательнаясторона жизни в деревне. Не имея нужды приноситьмаленькие жертвы в угоду требованиям хорошего то-на, как в одежде, так и в манере держать себя, при-выкаешь к распущенности. А это уродует и дух и те-ло. Вольнодумство девицы де Негрпелис, не стеснен-ное светскими условностями, проявлялось и в ее ма-нерах, и в ее наружности: у нее был слишком вольныйвид, может быть, и привлекательный с первого взгля-да благодаря его своеобразию, но это к лицу лишь ис-кательницам приключений. Таким образом, воспита-ние Наис, шероховатости которого сгладились бы ввысшем обществе, в Ангулеме грозило представитьее в смешном виде, как только поклонники откажутсябоготворить недостатки, очаровательные лишь в юно-сти. Что касается г-на де Негрпелис, он пожертвовалбы всеми книгами дочери, если бы этим можно былоспасти заболевшего быка: он был так скуп, что не далбы ей и двух лишних ливров сверх дохода, на кото-рый она имела право, хотя бы речь шла о какой-ли-бо ничтожной затрате, совершенно необходимой для

ее образования. Аббат умер в 1802 году, до замуже-ства своей дорогой питомицы, замужества, от которо-го он несомненно бы ее предостерег. После смертиаббата дочь оказалась большой обузой для старогодворянина. Он почувствовал себя чересчур слабым,чтобы выдержать борьбу, которая неминуемо возник-ла бы из-за его собственной скупости и независимогонрава праздной девицы. Как все юные особы, не по-желавшие идти проторенной дорожкой, предуказан-ной женщине, Наис составила собственное мнениео браке и ничуть к нему не стремилась. Ей претиламысль подчинить свой ум и свою личность одному изтех мужчин, незначительных и отнюдь не блещущихдоблестью, с какими ей доводилось встречаться. Онажелала повелевать, а принуждена была повиновать-ся. Она, ни минуты не колеблясь, бежала бы с воз-любленным, лишь бы не подчиниться грубым прихо-тям человека, который не относился бы бережно к еевкусам. Г-н де Негрпелис все же был дворянином иопасался неравного брака. Как многие отцы, он рассу-дил за благо выдать дочь замуж не столько ради нее,сколько ради собственного спокойствия. Он мечтал отитулованном, а то и простом дворянине недалекогоума, неспособном сутяжничать из-за отчета по опе-ке, каковой он полагал представить дочери, о чело-веке, достаточно ограниченном и слабовольном, что-

бы Наис могла жить, как ей вздумается, и достаточнобескорыстном, чтобы жениться на ней без придано-го. Но где найти человека, равно удобного и для отца,и для дочери? Такой человек был бы не зятем, а су-щим кладом. Исходя из интересов своих и дочерних,г-н де Негрпелис стал присматриваться к женихам усебя в провинции, и г-н де Баржетон показался емуединственным, кто отвечал всем его требованиям. Г-нде Баржетон, мужчина лет сорока, сильно потрепан-ный любовными похождениями в молодости, славил-ся чрезвычайным скудоумием; но у него было доста-точно здравого смысла, чтобы вести свои дела, и до-статочно светского лоску, чтобы, вращаясь в ангулем-ском высшем обществе, не попасть впросак и не на-творить глупостей. Г-н де Негрпелис начистоту разъ-яснил дочери, какова отрицательная ценность образ-цового мужа, которого он нашел для нее, и дал по-нять, какие выгоды она может извлечь из этого бра-ка для своего собственного счастья: она будет носитьфамилию Баржетонов и получит право на их древнийгерб – четверочастный щит: в первой части по золото-му полю три червленых оленьих головы вправо, двенад одной; в четвертой части по золотому полю тричерных бычьих головы впрямь, одна над двумя; вовторой и третьей частях по шести серебряных и лазо-ревых поясов; лазоревые пояса обременены шестью

раковинами – три, две и одна. Обзаведясь таким спут-ником жизни, она может распорядиться по своему вку-су своей судьбой, будучи защищена законом и под-держана теми связями, которые ей, безусловно, обес-печены в Париже ее умом и красотою. Наис предвку-шала удовольствия подобной свободы. Г-н де Барже-тон полагал, что делает блестящую партию, ибо рас-считывал, что тесть не замедлит оставить ему в на-следство имение, которое тот расширял с такой любо-вью, но в то время казалось, что скорее г-ну де Негр-пелису доведется сочинять эпитафию своему зятю.

В ту пору г-же де Баржетон было тридцать шестьлет, а ее мужу пятьдесят восемь. Различие возрастовпоражало особенно неприятно потому, что де Барже-тона можно было счесть за семидесятилетнего стари-ка, меж тем как его жена могла безнаказанно разыг-рывать из себя молодую девушку, одеваться в ро-зовые платья и причесываться по-девичьи. Хотя со-стояние их приносило не свыше двенадцати тысячливров годовой ренты, они причислялись к шести са-мым богатым семьям старого города, исключая куп-цов и чиновников. Необходимость, в ожидании на-следства, ухаживать за отцом, чтобы затем пересе-литься в Париж, – а старик пережил зятя! – принудилаг-жу де Баржетон жить в Ангулеме, где блистательныекачества ума и нетронутые сокровища, таившиеся в

сердце Наис, обречены были увядать бесплодно и современем стать смешными. И точно, наши смешныестороны рождаются обычно из прекрасных чувств, издостоинств или способностей, доведенных до край-ности. Гордость, не умеренная привычками большо-го света, перерождается в чопорность, разменивает-ся попусту, вместо того чтобы приобретать величие вкругу возвышенных чувств. Восторженность – досто-инство из достоинств, порождающая святых, вдохнов-ляющая на тайное самопожертвование и поэтическиевзлеты, обращается в плену провинциальной жизнив напыщенность. Вдали от центра, где блистают ве-ликие умы, где самый воздух насыщен мыслью, гдевсе постоянно обновляется, старомодной становитсядаже образованность, вкус портится, как стоячая во-да. Страсти, не находя выхода, мельчают, возвеличи-вая малое. Вот причина скупости и сплетен, отравля-ющих жизнь в провинции! Узость мысли и мещанствов быту быстро прививаются самой утонченной нату-ре. Так погибают мужчины, недюжинные от природы,женщины, обещавшие стать очаровательными, прой-ди они школу большого света и обогатись духовно подвлиянием возвышенных умов. Г-жа де Баржетон бра-лась за лиру по самому ничтожному поводу, не отли-чая поэзии для себя от поэзии для общества. Одна-ко ж есть неизъяснимые чувства, их надобно таить

в себе. Конечно, солнечный закат – величественнаяпоэма, но не смешна ли женщина, описывающая егов пышных словах людям, лишенным воображения?Есть радости, которыми могут наслаждаться толькопоэт с поэтом, сердце с сердцем. У нее была слабостьк вычурным фразам, нашпигованным высокопарны-ми словами и остроумно именуемым тартинками нажаргоне журналистов, которые каждое утро угощаютими своих подписчиков, проглатывающих их, как быони ни были неудобоваримы. Она чересчур злоупо-требляла превосходной степенью, и в ее речах незна-чительные вещи принимали чудовищные размеры. Вту пору она уже стала все типизировать, индивидуа-лизировать, синтезировать, драматизировать, роман-тизировать, анализировать, поэтизировать, прозаизи-ровать, ангелизировать, неологизироватъ, трагедизи-ровать, у нее была какая-то титаномания; что де-лать, приходится порой насиловать язык, чтобы изоб-разить новейшие причуды, усвоенные иными женщи-нами! Впрочем, мысль ее воспламенялась, как и ееречь. И сердце ее, и уста пели дифирамбы. Она тре-петала, она замирала, она приходила в восторг реши-тельно от всего: от самопожертвования какой-нибудькармелитки и от казни братьев Фоше, от «Ипсибоэ»виконта д’Арленкура и от «Анаконды» Льюиса, от по-

бега Лавалета19 и от отваги своей подруги, крикомобратившей в бегство воров. Для нее все было воз-вышенным, необычайным, странным, божественным,чудесным. Она воодушевлялась, гневалась, унывала,окрылялась, опускала крылья, взирала то на небо, тона землю; глаза ее источали слезы. Она растрачива-ла жизнь на вечные восхищения и чахла, снедаемаянеизъяснимым презрением ко всему миру. Она пони-мала Янинского пашу20, она желала померяться с нимсилами в его серале, ее пленяла участь женщины, за-шитой в мешок и брошенной в воду. Она завидова-ла леди Эстер Стенхон, этому синему чулку пусты-ни21. Она мечтала постричься в монахини ордена свя-

19 …она приходила в восторг… и от казни братьев Фоше, от «Ипси-боэ» виконта д’Арленкура и от «Анаконды» Льюиса, от побега Лавале-та… – Фоше Сезар и Константен (1759–1815) – братья-близнецы, в пе-риод Наполеоновской империи – генералы; после падения Наполеонаи реставрации Бурбонов были обвинены в оскорблении королевскогознамени и казнены. «Ипсибоэ» – один из псевдоисторических романовфранцузского писателя-роялиста Шарля Виктора д’Арленкура (1789–1856). «Анаконда» – произведение английского писателя Мэтью Грего-ри Льюиса (1775–1818), представителя жанра так называемого «готи-ческого романа». Лавалет Антуан-Мари (1769–1830) – адъютант Напо-леона, приговоренный вскоре после его падения к смертной казни. На-кануне приведения приговора в исполнение бежал из тюрьмы.

20 Янинский паша. – Бальзак имеет в виду Али-пашу Тепеленского(1741–1822), известного своим деспотизмом и жестокостью, турецкогоправителя города Янины (в Фессалии).

21 …завидовала леди Эстер Стенхоп, этому синему чулку пустыни. –

той Камиллы и умереть в Барселоне от желтой лихо-радки, ухаживая за больными: вот высокая и достой-ная судьба! Короче, она жаждала всего, что не былопрозрачным источником ее жизни, скрытым в густыхтравах. Она обожала лорда Байрона, Жан-Жака Рус-со, все поэтические и драматические существования.Она приберегала слезы для всех несчастий и фан-фары для всех побед. Она сочувствовала Наполео-ну в изгнании, она сочувствовала Мехмету-Али, ис-треблявшему тиранов Египта22. Короче, она окружа-ла неким ореолом гениальных людей и воображала,что они питаются ароматами и лунным светом. Мно-гим она казалась одержимой безумием, не опаснымдля окружающих; но проницательный наблюдатель вовсех этих странностях приметил бы обломки велико-

Стенхоп Эстер Люси (1776–1839), племянница Уильяма Питта, а затемего секретарь, славилась красотой, отличалась эксцентричным и власт-ным характером. После смерти Питта обосновалась в Азии (в Сирии,потом в Ливане) и сумела приобрести в окружавших ее виллу областяхбольшое политическое влияние и моральный авторитет. Не допускалак себе никого из европейцев (этой чести удостоился лишь французскийпоэт Ламартин). Лишенная материальной поддержки английских вла-стей, умерла в нищете.

22 …сочувствовала Мехмету-Али, истреблявшему тиранов Египта. –Мехмет-Али, албанец по происхождению, сражался в Египте противвойск Наполеона. Воспользовавшись народным движением, захватилвласть; 1 марта 1811 года по его приказу мамелюки были перерезаны наузкой горной дороге Эль-Азаб. Мехмет-Али был официально признантурками пашой Египта и боролся за независимость страны.

лепной любви, рухнувшей, едва возникнув, развали-ны небесного Иерусалима, – словом, любовь без воз-любленного. Так оно и было. Историю восемнадца-ти лет замужества г-жи де Баржетон можно расска-зать в немногих словах. Некоторое время она жиласвоим внутренним миром и смутными надеждами. За-тем, поняв, что жизнь в Париже, о которой она взды-хала, для нее невозможна, ибо ей не по средствам,она стала присматриваться к окружающим и ужасну-лась своего одиночества. Вокруг нее не было нико-го, кто мог бы вдохновить ее на те безумства, какимпредаются женщины, побуждаемые отчаянием, при-чина которого кроется в жизни безысходной, пустой,бесцельной. Она ни на что не могла надеяться, да-же на случай, ибо бывают жизни без случайностей.Во времена Империи, в самые блистательные дни ееславы, когда Наполеон совершал поход в Испанию сотборными своими войсками, надежды этой женщи-ны, до той поры обманутые, вновь проснулись. Лю-бопытство, естественно, побуждало ее увидеть геро-ев, покорявших Европу по одному слову император-ского приказа и воскрешавших баснословные подви-ги времен рыцарства. Города, самые скупые и самыенепокорные, принуждены были давать празднествав честь императорской гвардии, которую, точно ко-ронованных особ, мэры и префекты приветствовали

торжественными речами. Г-жа де Баржетон на бале,данном в честь города каким-то полком, плениласьюным дворянином, простым корнетом, которого лука-вый Наполеон прельстил жезлом маршала Франции.Страсть сдержанная, благородная, глубокая, ничутьне похожая на те страсти, что в ту пору так легко за-вязывались и приходили к развязке, была освященав своем целомудрии рукою смерти. Под Ваграмом пу-шечное ядро раздробило на груди маркиза де Кант-Круа заветный портрет, свидетельствовавший о бы-лой красоте г-жи де Баржетон. Она долго оплакивалапрекрасного юношу, который за две кампании дослу-жился до полковника, воодушевляемый славой, лю-бовью, и выше всех императорских милостей ценилписьмо Наис. Скорбь набросила на лицо этой женщи-ны тень грусти. Облако рассеялось лишь в том страш-ном возрасте, когда женщина начинает сожалеть олучших годах, погибших для наслаждений, когда онавидит увядающими свои розы, когда желания любвивозрождаются вместе с жаждой продлить последниеулыбки молодости. Все ее совершенства обратилисьв яд для ее души в тот час, когда она ощутила хо-лод провинции. Как горностай, она умерла бы от тос-ки, если бы запятнала себя случайной близостью содним из тех мужчин, вся отрада которых – картеж-ная игра по маленькой после отменного обеда. Гор-

дость уберегла ее от пошлых провинциальных свя-зей. Будучи вынужденной выбирать между ничтоже-ством окружавших ее мужчин и отречением от любви,женщина, столь выдающаяся, должна была предпо-честь последнее. Итак, замужество и свет обратилисьдля нее в монастырь. Она жила поэзией, как карме-литка религией. Творения знаменитых чужестранцев,до той поры неизвестных, появившиеся между 1815 и1821 годами, возвышенные трактаты г-на де Бональ-да и г-на де Местра23, этих двух орлов мысли, нако-нец, менее величественные произведения француз-ской литературы, пустившей свои первые мощные по-беги, скрасили ее одиночество, но не смирили ни ееума, ни ее нрава. Она держалась гордо и стойко, какдерево, пережившее грозу. Достоинство выродилосьв чопорность, царственность – в спесивость и жеман-ство. Как все люди, притязающие на поклонение, нонепритязательные в выборе поклонников, она цари-ла, несмотря на свои недостатки. Таково было про-шлое г-жи де Баржетон: безрадостная повесть, рас-сказать которую надобно было для того, чтобы объ-яснить близость этой дамы с Люсьеном, представлен-

23 …трактаты г-на де Бональда и г-на де Местра… – Виконт де Бо-нальд Луи-Габриель (1754–1840) – французский писатель, роялист исторонник господства католической церкви. Де Местр Жозеф (1753–1821) – французский писатель и публицист, ярый защитник монархии икатолицизма, поборник всемирной власти Папы римского.

ным ей достаточно необычно. В ту зиму в городе по-явилось лицо, оживившее однообразную жизнь г-жиде Баржетон. Освободилось место начальника управ-ления косвенными налогами, и г-н де Барант24 предо-ставил его человеку, настолько прославленному сво-ими похождениями, что женское любопытство должнобыло послужить ему пропуском к местной королеве.

Господин дю Шатле, появившийся на свет простоСикстом Шатле, но в 1806 году возымевший лестнуюмысль отитуловаться, был одним из тех приятных мо-лодых людей, которые при Наполеоне ускользнули отвсех рекрутских наборов, держась вблизи император-ского солнца. Он начал карьеру в должности лично-го секретаря одной из принцесс императорской фами-лии. Г-н дю Шатле обладал всеми качествами, полез-ными в этой должности. Он был статен, хорош собою,отлично танцевал, отменно играл на бильярде, слылчуть ли не гимнастом; посредственный актер-люби-тель, исполнитель романсов, ценитель острословия,готовый на все услуги, подобострастный, завистли-вый, он знал все и не знал ничего. Невежественный вмузыке, он с грехом пополам аккомпанировал на фор-

24 Барант Гийом-Проспер (1782–1866) – французский политическийдеятель, роялист; в период Реставрации был главным сборщиком кос-венных налогов, в годы Июльской монархии – французский посланникв России.

тепьяно какой-нибудь даме, «из любезности» согла-сившейся спеть романс, который она, однако, усердноразучивала в продолжение месяца. Лишенный всяко-го чувства поэзии, он отважно просил позволения по-думать десять минут и сочинял экспромт – какое-ни-будь плоское, как пощечина, четверостишие, где риф-мы заменяли мысль. Г-н дю Шатле был одарен ещеодним талантом: он умел вышивать по канве и окан-чивал вышивки, начатые принцессой; с необычайнымизяществом он держал мотки шелка, когда принцес-са их разматывала, и нес всякий вздор, прикрываянепристойности более или менее прозрачным покро-вом. Невежественный в живописи, он мог намаратькопию с пейзажа, набросать профиль, нарисовать ираскрасить эскиз костюма. Словом, он обладал все-ми легковесными талантами, служившими весьма ве-сомым основанием к успеху в ту пору, когда женщи-ны были влиятельнее, нежели то принято думать. Онмнил себя знатоком в дипломатии, науке тех, кто нив какой науке не сведущ и чья пустота сходит за глу-бокомыслие; науке, впрочем, чрезвычайно удобной,ибо практически она выражается в несении высокихдолжностей и, обязывая людей к скрытности, дозво-ляет невеждам хранить молчание, отделываться та-инственным покачиванием головы; и наконец, потому,что сильнее всех в этой науке тот, кто плавает, держа

голову на поверхности потока событий, и притом с та-ким видом, точно он управляет ими, хотя вся суть в егоособой легковесности. Тут, как и в искусстве, на од-ного даровитого человека приходится тысяча посред-ственностей. Несмотря на обычную и чрезвычайнуюслужбу при ее императорском высочестве, его высо-кая покровительница, при всей своей влиятельности,все же не пристроила его в государственном совете:не потому, что из него не вышел бы восхитительный,не хуже других, докладчик прошений, но принцессанаходила, что он более на месте при ней, нежели где-либо. Однако ж он получил титул барона, отправил-ся в Кассель в качестве чрезвычайного посла и поис-тине произвел там чрезвычайное впечатление. Коро-че, Наполеон воспользовался им в один из критиче-ских моментов как дипломатическим курьером. Нака-нуне падения Империи барону дю Шатле был обещанпост посла в Вестфалии, при Жероме25. Когда это, какон выражался, семейственное посольство сорвалось,он приуныл; он отправился путешествовать по Егип-ту с генералом Арманом де Монриво. Разлученныйсо своим спутником при чрезвычайно загадочных об-стоятельствах, он два года скитался из пустыни в пу-стыню, от племени к племени, был пленником ара-

25 …пост посла в Вестфалии, при Жероме. – Жером Бонапарт – млад-ший брат Наполеона I, был королем Вестфалии в 1807–1813 годах.

бов, которые перепродавали его из рук в руки, не умеяизвлечь ни малейшей пользы из его талантов. Нако-нец он очутился во владениях имама Маскатского, вто время как Монриво направлялся в Танжер; но емупосчастливилось застать в Маскате английский ко-рабль, снимавшийся с якоря, и он воротился в Парижгодом ранее своего спутника. Недавние злоключения,кое-какие прежние связи, услуги, оказанные особам,бывшим в ту пору в милости, расположили к немупредседателя совета министров, и тот прикомандиро-вал его к барону де Баранту, при котором он и состо-ял, ожидая, пока освободится должность. Роль, кото-рую исполнял г-н дю Шатле при ее императорском вы-сочестве, слава баловня женщин, удивительные при-ключения во время его путешествия по Египту, пере-несенные им страдания – все это возбудило любопыт-ство ангулемских дам. Изучив нравы верхнего города,барон Сикст дю Шатле повел себя соответственно. Онкорчил больного, разыгрывал человека разочарован-ного, пресыщенного. Он поминутно хватался за голо-ву, точно старые раны не давали ему покоя, – наивнаяуловка, чтобы поддержать интерес к себе, постояннонапоминая о своих странствованиях. Он был принят увысших властей: у генерала, префекта, главноуправ-ляющего окладными сборами, у епископа, но всюдудержал себя учтиво, холодно, слегка презрительно,

как человек, который знает, что ему тут не место, иожидает милостей свыше. Он предоставлял лишь до-гадываться о своих светских талантах, которые, впро-чем, выигрывали от этой таинственности; наконец онповсюду стал желанным гостем, неизменно подогре-вая интерес к себе; попутно он убедился в ничтоже-стве мужчин и, пристально изучив женщин во времявоскресных богослужений в соборе, признал в г-же деБаржетон особу, достойную его внимания. Он счел,что музыка откроет ему двери этого дома, недоступ-ного для простых смертных. Тайком достав мессу Ми-руара, он разучил ее на фортепьяно; затем, однаждыв воскресенье, когда все высшее ангулемское обще-ство слушало мессу, он восхитил невежд своей игроюна органе и оживил интерес к своей особе, нескромноразгласив через церковных служителей имя органи-ста. При выходе из собора г-жа де Баржетон поздра-вила его с успехом и посетовала, что не имела случаязаняться с ним музыкой; конечно, желанная встречаокончилась приглашением бывать в доме, а этого онбы не достиг прямой просьбой. Ловкий барон явился ккоролеве Ангулема и всем напоказ стал за нею воло-читься. Старый красавец, ибо барон был в возрастесорока пяти лет, приметил в этой женщине молодость,которую можно оживить, сокровища, из которых мож-но извлечь пользу, богатую вдову в будущем, на кото-

рой, как знать, нельзя ли было жениться? Короче, онусматривал в ней случай породниться с семействомде Негрпелис, что дозволило бы ему сблизиться в Па-риже с маркизой д’Эспар и, при ее покровительстве,вступить сызнова на политическое поприще. Несмот-ря на то что темная, чрезмерно разросшаяся омелапортила это чудесное дерево, он решил заняться им,очистить, подрезать, поухаживать за ним и добитьсяот него прекрасных плодов. Аристократический Ангу-лем восстал против допущения гяура в Касбу26, ибогостиная г-жи де Баржетон была оплотом самого чи-стокровного общества. Завсегдатаем там был толь-ко епископ; там префекта принимали лишь два илитри раза в год; главноуправляющий окладными сбо-рами так и не проник туда: г-жа де Баржетон бывалав его доме на вечерах и концертах, но никогда у негоне обедала. Гнушаться главноуправляющим сборамии радушно принимать простого начальника налогово-го управления – подобное нарушение иерархии былонепостижимым для обиженных сановников. Кто мо-жет мысленно войти в круг этих мелочных интересов,которые, впрочем, можно наблюдать во всех слояхобщества, тот поймет, каким внушительным казалсяособняк де Баржетонов ангулемской буржуазии. Чтокасается жителей Умо, величие этого крохотного Лув-

26 Касба (арабск.) – крепость, дворец мусульманских властителей.

ра, слава этого ангулемского отеля Рамбулье27 ослеп-ляли их на расстоянии, подобно солнцу. Однако ж надвадцать лье в округе не найти было более жалких,более убогих духом, более скудоумных людей, неже-ли посетители этого дома. Политика там сводиласьк пустым и велеречивым разглагольствованиям: «Ко-тидьен»28 почиталась там газетой умеренной, Людо-вик XVIII слыл якобинцем29. Что касается женщин, то,в большинстве глупые и неизящные, нелепо разря-женные, они все были уродливы, каждая по-своему;ничто в них не привлекало – ни их речь, ни их наряд,ни их телесные прелести. Не имей Шатле притязанийна г-жу де Баржетон, он не вынес бы этого общества.Однако ж манеры и дух касты, породистая внешность,гордость мелкопоместных феодалов, знание законовучтивости облекали собою всю эту пустоту. Верно-подданнические чувства здесь были более искренни,нежели в кругах парижской знати; тут во всем сво-ем блеске проявлялась почтительная привязанностьк Бурбонам, несмотря ни на что. Здешнее обществоможно было бы уподобить, если уж допустить такой

27 Отель де Рамбулье. – Имеется в виду аристократический кружок,собиравшийся в салоне маркизы де Рамбулье в Париже в середине XVIIвека.

28 «Котидьен» – газета, основанная роялистами в 1792 году.29 …Людовик XVIII слыл якобинцем. – Наиболее неистовые роялисты

критиковали Людовика XVIII, считая его слишком «либеральным».

образ, старомодному столовому серебру, почернев-шему, но массивному. Косность политических мнениймогла сойти за верность. Расстояние, отделявшее этообщество от буржуазии, трудность доступа туда какбы возводили его на мнимую высоту и создавали емуусловную ценность. Каждый из этих дворян имел вглазах обывателей некую цену, подобно тому как ра-кушки заменяют деньги неграм племени Бамбара.

Многие дамы, обласканные вниманием г-на дюШатле и признавшие в нем достоинства, отсутствую-щие у мужчин их круга, укротили возмущенные само-любия: все они надеялись присвоить наследие ее им-ператорского высочества. Блюстители нравов пола-гали, что, хотя он и втерся к г-же де Баржетон, одна-ко же в других домах принят не будет. Дю Шатле вы-слушал немало колкостей, но удержался на своей по-зиции, обхаживая духовенство. Он льстил слабостямангулемской королевы и, помимо того, приносил ейвсе вновь выходящие книги, читал появлявшиеся впечати стихи. Они вместе восторгались творениямимолодых поэтов, она чистосердечно, он скучая, ибо,как человек императорской школы, он слабо понималромантическую поэзию, хотя и выслушивал стихи до-статочно терпеливо. Г-жа де Баржетон, восхищеннаяэтим возрождением под сенью королевских лилий, по-любила Шатобриана за то, что он назвал Виктора Гю-

го вдохновенным ребенком. Она грустила о том, чтолишь понаслышке знакома с этим гением, и вздыха-ла о Париже, где живут великие люди. И вот барондю Шатле решил сотворить чудо: он возвестил, что вАнгулеме существует свой «вдохновенный ребенок»– юный поэт, который, сам того не ведая, блеском вос-ходящей звезды затмевает парижские созвездия. Бу-дущая знаменитость родилась в Умо! Директор кол-лежа показывал барону прелестные стихи. Бедный искромный юноша был новым Чаттертоном30, но чуж-дым политического вероломства и той бешеной нена-висти к сильным мира сего, которая побудила англий-ского поэта писать памфлеты на своих благодетелей.Среди пяти или шести лиц, разделявших ее вкус к ис-кусству и литературе, – потому ли, что тот пиликална скрипке, а этот марал сепией бумагу, один в каче-стве председателя Земледельческого общества, дру-гой оттого, что у него был бас, дозволявший ему, точноохотнику, затравившему оленя, прореветь «Se fiato incorpo avete»31, – среди этих причудливых фигур г-жаде Баржетон чувствовала себя, как голодный человекна театральном пиршестве, где стол ломится от бута-

30 …был новым Чаттертоном… – Чаттертон Томас (1752–1770) – та-лантливый английский поэт; лишенный всяких средств к существова-нию, покончил с собой в возрасте восемнадцати лет.

31 Если бы в теле дыхание было (итал.).

форских яств из картона. Нет средств изобразить турадость, с какой она приняла эту весть. Она желалавидеть поэта, видеть этого ангела! Она была без умаот него, она восторгалась только им, она только о неми говорила. Днем позже бывший дипломатический ку-рьер беседовал с директором коллежа о том, что на-добно представить Люсьена г-же де Баржетон.

Только вы, бедные илоты провинции, вынужден-ные преодолевать бесконечные сословные расстоя-ния, которые в глазах парижан укорачиваются изо дняв день, только вы, над кем столь жестоко тяготеютпреграды, воздвигнутые между различными мираминашего мира, которые предают друг друга анафемеи вопиют: Рака32 – только вы поймете, как взволнова-лось сердце и воображение Люсьена Шардона, когдаего почтенный директор сказал, что перед ним рас-пахнутся двери особняка де Баржетонов! Слава при-нудила их повернуться на своих петлях. Радушныйприем ожидает его в этом старом доме со щипцовойкрышей, манившей его взор, когда он вечером гулялпо бульвару Болье с Давидом и думал, что их именаникогда, может быть, не дойдут до слуха этих людей,глухих к науке, если ее голос исходит из низов. В тай-ну была посвящена только его сестра. Как подобает

32 Рака – древнесирийское слово, выражающее презрение (означает«достоин оплевания»).

хорошей хозяйке и доброй волшебнице, Ева извлекланесколько луидоров из своей сокровищницы и купилаЛюсьену изящные башмаки у лучшего башмачника вАнгулеме и новый фрак у самого знаменитого портно-го. Его праздничную сорочку она украсила выстиран-ным собственными руками и наплоенным жабо. Какона радовалась, увидев его таким нарядным! Как онагордилась братом! Сколько советов она ему препода-ла! Она предугадала тысячи мелочей. Люсьен, веч-но погруженный в свои мысли, усвоил привычку об-локачиваться, стоило ему только сесть, и случалось,что в рассеянности он придвигал к себе стол, чтобыопереться; Ева предостерегала брата от столь непри-нужденного поведения в аристократическом святили-ще. Она проводила его до ворот Сен-Пьер, дошлас ним почти до самого собора и сопутствовала емувзглядом, покамест он не скрылся на улице Болье, на-правляясь к бульвару, где ожидал его г-н дю Шатле.Бедняжка замерла от волнения, точно свершалось ка-кое-то великое событие. Люсьен у г-жи де Баржетон!Для Евы то было зарей его счастья. Наивная девуш-ка! Она не знала, что там, где замешано честолюбие,нет места чистосердечию.

Внешний вид дома не поразил Люсьена, когда онвошел на улицу Минаж. Этот Лувр, столь возвеличен-ный его мечтами, был построен из местного пористого

камня, позолоченного временем. Здание достаточноунылое со стороны улицы и крайне простое изнутри:строгая, почти монастырская архитектура, провинци-альный двор, мрачный и опрятный. Люсьен взошел постарой лестнице с перилами из орехового дерева, скаменными ступенями лишь до парадных покоев. Онпрошел через скромную прихожую, через большую,тускло освещенную гостиную и застал свою влады-чицу в маленькой гостиной, отделанной резными па-нелями во вкусе прошлого века, окрашенными в се-рый цвет. Над дверьми – в подражание барельефам –роспись в одну краску. Стены украшал ветхий пунцо-вый штоф с незатейливым багетом. Старомодная ме-бель стыдливо пряталась под чехлами в пунцовую ибелую клетку. Поэт увидел г-жу де Баржетон: она си-дела на диване с обивкой в стежку, за круглым сто-лом, покрытым зеленой ковровой скатертью, при све-те двух свечей в старинном подсвечнике с козырьком.Королева не поднялась ему навстречу, она лишь же-манно изогнулась на своем ложе, улыбнувшись по-эту, чрезвычайно взволнованному этим змеиным дви-жением, исполненным, как ему казалось, неизъясни-мого изящества. Удивительная красота Люсьена, ро-бость его манер, голос – все в нем пленило г-жу деБаржетон. Поэт – это уже была сама поэзия. Междутем и в глазах юноши, украдкой изучавшего ее вос-

хищенными взглядами, облик этой женщины находил-ся в полном согласии с ее славой: он не был обма-нут в своих мечтаниях о знатной даме. Г-жа де Барже-тон носила, следуя последней моде, черный бархат-ный берет с прорезями. Убор этот, напоминая о сред-них веках, так сказать, поэтизирует женщину, что все-гда пленяет сердце юноши; при свете свечей ее рыже-ватые непокорные локоны, выбиваясь из-под берета,казались золотыми и как бы огненными в изгибах за-витков. Благородная дама ослепляла белизною кожи,искупавшей рыжий цвет волос – мнимый недостатокдля женщины. Серые глаза сияли; лоб, уже тронутыйморщинами, но белый, словно изваянный из мрамо-ра, великолепно венчал эти глаза, обведенные пер-ламутровой каймою, и голубые жилки по обе сторо-ны переносицы оттеняли безупречность этой нежнойоправы. Нос с горбинкой, как у Бурбонов, подчерки-вал страстность этого удлиненного лица, являя собоючерту, некогда выдававшую царственную горячностьКонде. Локоны слегка прикрывали шею. Небрежно по-вязанная косынка позволяла видеть беломраморныеплечи, за узким корсажем взор угадывал совершен-ной формы грудь. Тонкой и холеной, но несколько су-ховатой рукой г-жа де Баржетон дружески указала мо-лодому поэту на стул подле себя. Г-н дю Шатле сел вкресла… Тут Люсьен заметил, что в комнате их было

только трое. Речи г-жи де Баржетон опьянили поэта изУмо. Три часа, проведенные в ее обществе, почуди-лись Люсьену сном, который мечтаешь продлить. Этаженщина казалась ему скорее исхудавшей, нежелихудощавой, увлекающейся, но не испытавшей люб-ви, болезненной вопреки крепости сложения; а всеее недочеты, преувеличенные жеманством, пленилиего, ибо молодым людям в пору первой юности нра-вится преувеличение, этот обман прекрасных душ. Онне заметил ни поблекших ланит, ни той особой, кир-пичного оттенка красноты, что налагают на наши ли-ца заботы и огорчения. Горячий блеск глаз, изяще-ство локонов, ослепительная белизна кожи преждевсего поразили воображение поэта; он был заворо-жен этим блистанием, как мотылек пламенем свечи.Притом чересчур многое говорила ее душа его душе,чтобы он мог судить женщину. Увлекательность этойженской восторженности, вдохновенность несколькостаромодных фраз, обычных в обиходе г-жи де Бар-жетон, но для него новых, очаровали его тем легче,что он желал во всем видеть очарование. Стихов ссобой он не принес, но о стихах и не вспомнили: онзабыл о сонетах, чтобы иметь причину опять прийтив ее дом; г-жа де Баржетон о стихах не упоминала,потому что в ближайший день желала пригласить егопрочесть их. Не было ли то залогом сердечного согла-

сия? Г-н Сикст дю Шатле остался недоволен подоб-ным приемом. Он поздно приметил соперника в этомкрасивом юноше и, в намерении подчинить его своейдипломатии, проводил поэта до поворота дороги, гденачинается спуск от Болье. Люсьен немало удивился,когда управляющий косвенными налогами, хвалясь,что он представил его г-же де Баржетон, почел воз-можным преподать ему некоторые советы.

Дай Бог, чтобы с Люсьеном лучше обошлись, неже-ли с ним самим, говорил г-н дю Шатле. Двор менеечванлив, нежели это общество тупиц. Тут могут нане-сти неслыханные обиды, тут-то ты почувствуешь, чтозначит ледяное презрение. Ежели эти люди не пере-менятся, революция 1789 года неминуемо повторит-ся. Что до него, он бывает в этом доме только из сим-патии к г-же де Баржетон, единственной сколько-ни-будь интересной женщине в Ангулеме; он стал воло-читься от скуки и влюбился до потери памяти. Он бу-дет обладать ею, он любим, это видно по всему. По-корить эту гордую королеву – вот его отмщение этомуглупому аристократическому гнезду.

Шатле принял позу человека, страстно влюблен-ного, способного убить соперника, ежели бы таковойвстретился. Старый ветреник времен Империи обру-шился всей своей тяжестью на бедного поэта, пробуяподавить его значительностью своей особы и нагнать

страху. Рассказывая о своем путешествии, он сгущалкраски, чтобы себя возвеличить, но если он тронул во-ображение поэта, то ни в какой степени не устрашилвлюбленного.

С этого вечера, наперекор старому фату, несмотряна его угрозы и осанку штатского вояки, Люсьен сталбывать у г-жи де Баржетон, сперва соблюдая скром-ность, подобающую обывателю Умо, затем посеще-ния участились, коль скоро он освоился с тем, чтопрежде ему казалось великой милостью. Сын аптека-ря для людей этого круга был сущим ничтожеством.Какой-нибудь дворянин или дама, приехав с визитом кНаис и встретив у нее Люсьена, обходились с ним под-черкнуто учтиво, как принято у людей светских в обра-щении с низшими. Сперва Люсьен находил обществоангулемской местной знати чрезвычайно приятным,потом он понял, из каких чувств исходит ее притвор-ная любезность. Он скоро уловил покровительствен-ный тон в обращении с ним, и в нем заговорила злоба,укрепившая его в исполненных ненависти республи-канских чувствах, с которых многие из будущих патри-циев начинают свою великосветскую карьеру. Но ка-ких мучений не претерпел бы он ради Наис, как име-новали ее в своем кругу члены этого клана, где мужчи-ны и женщины, подражая испанским грандам и слив-кам венского общества, называли друг друга умень-

шительными именами – последняя тонкость сослов-ного отличия, придуманная ангулемской аристократи-ей.

Наис была любима, как бывает любима юношейпервая женщина, которая ему льстит, ибо Наис пред-рекала Люсьену блестящую будущность и громкуюславу. Г-жа де Баржетон применила всю присущую ейловкость, чтобы оправдать свою близость с поэтом.Она не только превозносила его сверх всякой меры,но и рисовала его нуждающимся юношей, которогожелала бы пристроить; она умаляла его, чтобы удер-жать при себе; она выдавала его за своего чтеца, сек-ретаря; но она любила его более, нежели думала ко-гда-либо полюбить после постигшего ее страшногонесчастья. Внутренне она укоряла себя, она говори-ла себе: не безрассудно ли полюбить двадцатилет-него юношу, притом столь низко поставленного в об-ществе? Короткость обращения находилась в свое-нравном противоречии с ее высокомерием, внушен-ным взыскательностью. Она выказывала себя то над-менной покровительницей, то льстивой поклонницей.Итак, Люсьен, сперва робевший перед высоким поло-жением этой женщины, пережил все страхи, надежды,разочарования, которые выковывают первую любовь,что так глубоко западает в сердце под ударами горяи радости, ускоряющими его биение. В продолжение

двух месяцев он видел в ней благодетельницу, гото-вую по-матерински о нем заботиться. Но излияния на-чались. Г-жа де Баржетон уже называла своего по-эта «милым Люсьеном», затем просто «милым». Поэт,осмелев, дерзнул назвать эту важную даму «Наис».Услышав из его уст это имя, она выказала негодова-ние, столь лестное для юноши: она упрекнула его зато, что он называет ее, как все. Надменная и высоко-родная Негрпелис желала, чтобы ее прекрасный ан-гел называл ее так, как никто не называет, ее вторымименем: она желала быть для него Луизой. Люсьенвознесся до третьих небес любви. Однажды вечеромЛюсьен вошел в ту минуту, когда Луиза рассматри-вала чей-то портрет, который она поспешно спрята-ла; он пожелал его посмотреть. Желая укротить бур-ное отчаяние пробудившейся ревности, Луиза пока-зала портрет юного Кант-Круа и не без слез поведа-ла печальную повесть своей любви, столь чистой истоль жестоко прерванной. Не готовилась ли она на-рушить верность мертвецу или думала создать Лю-сьену соперника в этом портрете? Люсьен был черес-чур молод, чтобы изучать свою возлюбленную, отча-яние его было наивным, ибо она открывала военныедействия, в ходе которых женщина вынуждает мужчи-ну пробить брешь в более или менее искусно возве-денных укреплениях ее щепетильности. Рассуждения

о долге, о приличиях, о религии – своего рода крепо-сти, за которыми укрывается женщина, и она любит,чтобы их брали приступом. Простодушный Люсьен ненуждался в подобных уловках; он готов был сражать-ся без всяких ухищрений.

– Я не умру, я буду жить для вас, – отважно сказалЛюсьен однажды вечером, желая покончить с г-ном деКант-Круа, и взгляд, брошенный им на Луизу, говорил,что его страсть дошла до предела.

Испуганная быстрыми успехами этой новой взаим-ной любви, она напомнила поэту о стихах, обещан-ных им для первой страницы ее альбома, и в медли-тельности Люсьена пыталась найти причину для раз-молвки. Но что сталось с нею, когда она прочла следу-ющие стансы, разумеется, показавшиеся ей прекрас-нее лучших стансов аристократического поэта Кана-лиса:

Не созданы мои душистые страницы,Чтоб их заполнили лишь музы небылицыДа беглый штрих карандаша.Порой на них мелькнет и слово неги страстной,Признанье тайное владычицы прекрасной:Заговорит ее душа.Когда на склоне лет, овеяна мечтами,Судьбы любимица, поблекшими перстамиЛистки переберет она,

Улыбкою любви блеснет ей быль живая.Безоблачно ясна.Подобно небесам сияющего мая33.

– Неужто я подсказала вам эти стихи? – спросилаона.

Мнимое сомнение, внушенное кокетством женщи-ны, которой нравилось играть с огнем, вызвало слезына глазах Люсьена; она успокоила его, впервые поце-ловала в лоб. Решительно Люсьен был великим чело-веком, и она желала заняться его образованием; онауже мечтала обучить его итальянскому и немецкому,придать лоск его манерам; она изыскивала причиныдержать его при себе неотлучно, к досаде докучливыхпоклонников. Как занимательна стала ее жизнь! Радисвоего поэта она опять обратилась к музыке и откры-ла ему мир звуков; она сыграла для него несколькопрекрасных вещей Бетховена и привела его в восхи-щение; счастливая его радостью, заметив, что он бук-вально изнемогает, она лукаво сказала:

– На что нам иное счастье?Поэт имел глупость ответить:– Да-а…Наконец дело дошло до того, что Луиза на прошлой

неделе пригласила Люсьена отобедать у нее, втроем

33 Здесь и далее стихотворные переводы В. Левика.

с г-ном Баржетоном. Несмотря на такую предосторож-ность, весь город узнал о событии и счел его стольневероятным, что всякий спрашивал себя: «Неужтоэта правда?». Шум поднялся страшный. Многим каза-лось, что общество накануне гибели. Другие кричали:

– Вот плоды либеральных учений!Ревнивый дю Шатле тем временем проведал, что г-

жа Шарлотта, сиделка при роженицах, не кто иная, какг-жа Шардон, мать, как он выразился, Шатобриана изУмо. Выражение это было подхвачено как острота. Г-жа де Шандур первая прибежала к г-же де Баржетон.

– Вы слыхали, дорогая Наис, о чем весь Ангулемговорит? – сказала она. – Ведь та самая госпожаШарлотта, что два месяца назад принимала у моейневестки, – мать этого щелкопера!

– Дорогая моя, – сказала г-жа де Баржетон, приняввполне царственный вид, – мудреного тут нет! Ведьона вдова аптекаря? Печальная судьба для девицыде Рюбампре! Вообразите, что мы с вами очутилисьбы без единого су… На что стали бы мы жить? Какпрокормили бы вы своих детей?

Невозмутимость г-жи де Баржетон пресекла воплиангулемского дворянства. Возвышенные души всегдасклонны возводить несчастье в добродетель. Притомв упорстве творить добро, когда это вменяется в пре-ступление, таится неодолимый соблазн: в невинности

есть острота порока. Вечером салон г-жи де Баржетонбыл полон ее друзей, собравшихся пожурить ее. Онавыказала всю язвительность своего ума: она сказа-ла, что, ежели дворянство не может дать ни Мольера,ни Расина, ни Руссо, ни Вольтера, ни Масильона, ниБомарше, ни Дидро, надобно мириться с обойщика-ми, часовщиками, ножовщиками, дети которых стано-вятся великими людьми. Она изрекла, что гений все-гда благороден. Она распушила дворянчиков за то,что плохо понимают, в чем их истинные выгоды. Коро-че, она наговорила много всякого вздора, и люди ме-нее наивные догадались бы, что было тому причиной,но присутствующие лишь воздали честь оригиналь-ности ее ума. Итак, она отвратила грозу пушечнымивыстрелами. Когда Люсьен, впервые званный на еевечер, вошел в старую, поблекшую гостиную, где иг-рали в вист за четырьмя столами, ему оказан был г-жою де Баржетон лестный прием, и она, как короле-ва, привыкшая повелевать, представила его своим го-стям. Она назвала управляющего косвенными нало-гами господином Шатле и чрезвычайно этим смутилаего, дав понять, что ей известно о незаконном проис-хождении частицы дю. С того вечера Люсьен был на-сильственно введен в общество г-жи де Баржетон, ноон был принят, как вещество ядовитое, и каждый по-клялся изгнать его, применив в качестве противоядия

дерзость. Несмотря на победу, владычество Наис по-колебалось: объявились вольнодумцы, покушавшие-ся восстать. По наущению г-на Шатле коварная Аме-ли, она же г-жа де Шандур, решила воздвигнуть ал-тарь против алтаря и стала принимать у себя по сре-дам. Но салон г-жи де Баржетон был открыт каждыйвечер, а люди, посещавшие его, были так косны, такпривыкли смотреть на одни и те же обои, играть в тотже трик-трак, видеть тех же слуг, те же канделябры,надевать плащи, калоши, шляпы все в той же прихо-жей, что любили ступени лестницы не менее, нежелихозяйку дома.

– Стерпят и щегленка34 из священной рощи, – ска-зал, вымучив остроту, Александр де Бребиан.

Наконец председатель Земледельческого обще-ства усмирил волнение поучительным замечанием.

– До революции, – сказал он, – самые именитыевельможи принимали у себя Дюкло, Гримма, Креби-льона35, людей без положения, как и этот стихоплет

34 Стерпят и щегленка… – Фамилия Люсьена Шардон (Chardon) по-французски буквально означает «чертополох», но созвучна и словуchardonneret – «щегол».

35 …принимали у себя Дюкло, Гримма, Кребильона… – Пино-Дюк-ло Шарль (1704–1772) – второстепенный французский историк и писа-тель. Барон Гримм Фридрих Мельхиор (1723–1807) – литератор и ли-тературный критик XVIII века. Немец по происхождению, Гримм значи-тельную часть жизни прожил во Франции, где издавал журнал «Лите-

из Умо, но они не принимали сборщиков податей, ка-ковым, в сущности, является господин Шатле.

Дю Шатле поплатился за Шардона, повсюду емустали оказывать ледяной прием. Почувствовав об-щую враждебность, управляющий косвенными нало-гами, поклявшийся с той поры, когда г-жа де Барже-тон назвала его Шатле, добиться ее благосклонности,вошел в интересы хозяйки дома: он поддержал юно-го поэта, объявив, что они друзья. Этот великий ди-пломат, которым так опрометчиво пренебрег Наполе-он, обласкал Люсьена, назвавшись его другом. Что-бы ввести поэта в общество, он дал обед, на кото-ром присутствовали префект, главноуправляющий го-сударственными сборами, начальник гарнизона, ди-ректор морского училища, председатель суда – коро-че, все власти. Бедного поэта так чествовали, что вся-кий другой, только не юноша в двадцать один год, ко-нечно, заподозрил бы в столь щедрых похвалах ду-рачество! За десертом Шатле попросил своего сопер-ника прочесть оду «Умирающий Сарданапал» – по-следний его шедевр. Выслушав оду, директор колле-жа, мужчина, равнодушный ко всему, захлопал в ла-

ратурная переписка» (1752–1790). Кребильон Клод-Проспер Младший(1707–1777) – плодовитый французский писатель, автор фривольныхроманов из жизни аристократического общества XVIII века.

доши и объявил, что Жан-Батист Руссо36 не сочинилбы лучше. Барон Сикст Шатле рассудил, что раноили поздно стихотворец зачахнет в тепличной атмо-сфере похвал или же, опьяненный преждевременнойславой, позволит себе какую-либо дерзкую выходку иопять впадет в ничтожество. В ожидании кончины ге-ния, он, казалось, принес в жертву свои собственныепритязания на г-жу де Баржетон, но, как ловкий плут,составил план действий и зорко следил за каждымшагом влюбленных, подстерегая случай погубить Лю-сьена. С той поры и по Ангулему и по всей округе по-шла глухая молва о существовании великого челове-ка в Ангумуа. Все пели хвалы г-же де Баржетон заее заботы об этом орленке. Но коль скоро поведениеее было одобрено, она пожелала добиться полногопризнания. Она раструбила по всему департаменту,что дает вечер с мороженым, пирожным и чаем – ве-ликое новшество в городе, где чай продавался толь-ко в аптеках как средство от расстройства желудка.Цвет аристократии приглашен был послушать вели-кое творение, которое должен был прочесть Люсьен.Луиза утаила от своего друга, с каким трудом она пре-одолела все препятствия, но она обронила несколь-ко слов о заговоре, составленном против него све-

36 Жан-Батист Руссо (1670–1741) – французский поэт-лирик, придер-живавшийся канонов классицизма.

том; ибо она не желала оставить юношу в неведе-нии относительно тех опасностей, какие неминуемоподстерегают гениальных людей на поприще, чрева-том препонами, неодолимыми для малодушных. По-бедой она воспользовалась для назидания. Беломра-морными руками она указала ему на Славу, покупа-емую ценою непрерывных страданий, она говорилаему, что неизбежно для поэта взойти на костер му-ченичества, она намаслила самые лучшие свои тар-тинки и сдобрила их самыми пышными выражения-ми. То было подражание импровизациям, которые до-статочно испортили роман «Коринна»37. Луиза, восхи-тившись собственным красноречием, еще более по-любила вдохновившего ее Вениамина38; она совето-вала ему смело отречься от отца, принять благород-ное имя де Рюбампре, пренебречь шумом, который посему случаю подымется, ибо король, конечно, узако-нит перемену имени. Она в родстве с маркизой д’Эс-пар, урожденной де Бламон-Шоври, дамой чрезвы-чайно влиятельной в придворных кругах. Луиза бра-лась исходатайствовать эту милость. При словах «ко-роль», «маркиза д’Эспар», «двор» Люсьен загорелся,

37 «Коринна» – роман французской писательницы Жермены де Сталь(1766–1817), принадлежавшей к романтическому направлению.

38 Вениамин – по Библии, младший сын Иакова; в переносном смысле– любимец, баловень.

как фейерверк, и необходимость этого крещения бы-ла доказана.

– Милый мальчик, – сказала Луиза с нежной на-смешкой, – чем ранее это свершится, тем скорее бу-дет признано.

Она вскрыла последовательно, один за другим, всеслои общества и вместе с поэтом сосчитала ступени,через которые он сразу перешагнет, приняв это муд-рое решение. В одно мгновение она принудила Лю-сьена отречься от плебейских идей о несбыточном ра-венстве в духе 1793 года, она пробудила в нем жаж-ду почестей, остуженную холодными рассуждениямиДавида. Она указала на высший свет, как на един-ственную арену его деятельности. Неистовый либе-рал стал монархистом in petto39: Люсьен вкусил отплода аристократической роскоши и славы. Он по-клялся положить к ногам своей дамы венец, пустьдаже окровавленный; он завоюет его любой ценою,quibuscumque viis40. В доказательство своего муже-ства он поведал о своих невзгодах, которые таилот Луизы, послушный безотчетной робости, спутни-це первой любви, не дозволяющей юноше хвалить-ся своими достоинствами, ибо ему милее знать, что

39 В глубине души (итал.).40 Любыми путями (лат.).

оценили его душу, сохранившую incognito41. Он опи-сал гнет нищеты, переносимой с гордостью, работу уДавида, ночи, посвященные науке. Юный пыл его на-помнил г-же де Баржетон двадцатишестилетнего пол-ковника де Кант-Круа, и взор ее затуманился. Заме-тив, что его величественной возлюбленной овладева-ет слабость, Люсьен взял ее руку – и ему позволи-ли ее взять – и поцеловал с горячностью поэта, юно-ши, любовника. Луиза снизошла до того, что разреши-ла сыну аптекаря коснуться ее чела и приложиться кнему своими трепетными устами.

41 Тайну (лат.).

– Дитя! Дитя! Ежели бы нас увидели, как бы надомною посмеялись, – сказала она, пробуждаясь от вос-хитительного оцепенения.

В тот вечер образ мыслей г-жи де Баржетон про-извел великие опустошения в том, что она называлапредрассудками Люсьена. Послушать ее – так для ге-ниальных людей не существует ни братьев, ни сестер,ни отца, ни матери; великие творения, которые онипризваны созидать, требуют от них известного себя-любия, обязывая приносить все в жертву их величию.Если их близкие сперва и страдают от обременитель-ной дани, взимаемой титанами ума, позже им возда-ется сторицей за все жертвы, приносимые в первуюпору борьбы за оспариваемый престол, и они разде-ляют с ним плоды победы. Гений ответствен лишь пе-ред самим собой; он единственный судия своих дей-ствий, ибо он один знает их коренную цель; он дол-жен стать выше законов, ибо призван преобразоватьих; а кто стал властелином своего века, тот можетвсе брать, все ставить на карту, ибо все принадле-жит ему. Она вспомнила историю жизни Бернара деПалисси42, Людовика XI, Фокса43, Наполеона, Христо-

42 Бернар де Палисси (1510–1590) – французский художник-керамисти живописец по стеклу; занимался также химией и минералогией.

43 Чарльз Джеймс Фокс (1749–1806) – английский политический дея-

фора Колумба, Цезаря, всех этих прославленных иг-роков, сперва обремененных долгами, нуждавшихся,непонятых, прослывших безумцами, дурными сыно-вьями, дурными отцами, дурными братьями, но позжеставших гордостью семьи, родины, всего мира. Рас-суждения эти отвечали тайным порокам Люсьена иеще более развращали его душу: ибо в пламенностисвоих желаний он a priori44 оправдывал все средства.Но не одержать победы – значит оскорбить Его Вели-чество Общество. Ты потерпел поражение? А тем са-мым разве ты не нанес смертельный удар всем ме-щанским добродетелям, этой основе общества, кото-рое с ужасом изгоняет Мариев, сидящих среди раз-валин?45 Люсьен не сознавал, что стоит на распутьемежду позором каторги и лаврами гения; он парил надСинаем пророков, не провидя Мертвого моря, страш-ного савана Гоморры.

Луиза так искусно освободила ум и сердце свое-го поэта от пелен, которыми их обернула провинци-альная жизнь, что Люсьен пожелал испытать г-жу деБаржетон, узнать, может ли он овладеть этой высокой

тель, один из лидеров партии вигов.44 Заранее (лат.).45 …изгоняет Мариев, сидящих среди развалин? – Гай Марий (156–

86 гг. до н. э.) – римский полководец; вынужденный бежать из Рима,ненадолго нашел себе прибежище среди развалин Карфагена, но вско-ре преследователи изгнали его и оттуда.

добычей, не ждет ли его позорный отказ. Званый ве-чер предоставлял ему случай осуществить это испы-тание. К его любви примешивалось честолюбие. Онжаждал любви и славы – двойное желание, вполнеестественное в молодом человеке, которому надоб-но и удовлетворить сердце, и покончить с нищетой.Приглашая ныне всех своих детищ на общий пир, об-щество уже на заре их жизни пробуждает в них че-столюбие. Оно лишает юность ее прелести и растле-вает ее благие порывы, внося в них расчет. Поэзияжелала бы, чтобы все было иначе: но действитель-ность чересчур часто опровергает вымысел, которомухотелось бы верить, и нельзя дозволить себе изобра-зить молодого человека XIX столетия иным, нежелион есть в самом деле. Люсьену казалось, что его рас-четы подсказаны ему добрыми чувствами, дружбою сДавидом.

Люсьен сочинил целое послание своей Луизе, пото-му что чувствовал себя смелее с пером в руке, неже-ли с признанием на устах. На двенадцати страни-цах, трижды переписанных, он рассказал ей о талан-тах своего отца, о его погибших надеждах и о страш-ной своей нищете. Он изобразил ангелом свою милуюсестру, Давида – будущим Кювье, великим человеком,другом, заменившим ему отца, брата: он был бы недо-стоин любви Луизы, своей первой славы, ежели бы

не попросил ее отнестись к Давиду так, как она отнес-лась к нему самому. Лучше уж от всего отказаться,чем изменить Давиду Сешару; он желает, чтобы Да-вид был свидетелем его успехов. Он написал одно изтех сумасшедших писем, в которых молодые люди наотказ отвечают угрозой выстрела из пистолета, в ко-торых применяется ребяческая казуистика и говоритбезрассудная логика прекрасной души – очарователь-ное пустословие вперемешку с наивными признания-ми, вырвавшимися из сердца помимо воли писавше-го, что, кстати сказать, так любят женщины. Вручивгорничной письмо, Люсьен провел день за чтениемкорректуры, наблюдал за работой, приводил в поря-док мелкие дела по типографии и ни словом не обмол-вился о нем Давиду. Покуда сердце не вышло из мла-денческого состояния, дивный дар сдержанности при-сущ юношам. И как знать, не опасался ли Люсьен се-киры Фокиона46, которою отлично владел Давид? Мо-жет быть, он опасался ясности его взгляда, проника-ющего в глубину. После чтения стихов Шенье тайнаего сердца сорвалась с уст, встревоженная упреком,который он ощутил, как перст врача, коснувшийся от-крытой раны.

46 Секира Фокиона. – Древнегреческий оратор Демосфен (384–322 гг.до н. э.) называл прямые и непримиримые суждения своего политиче-ского противника Фокиона «секирой» для своих речей.

Вообразите теперь, какие мысли волновали Люсье-на, покамест он спускался из Ангулема в Умо. Не раз-гневалась ли знатная дама? Пригласит ли она к себеДавида? Не окажется ли честолюбец низвергнутым всвою трущобу в предместье Умо? Хотя, прежде чемпоцеловать Луизу в лоб, Люсьен мог бы измерить рас-стояние, отделявшее королеву от ее фаворита, всеже он не подумал о том, что Давид не в силах мгно-венно преодолеть такое пространство, когда ему са-мому понадобилось на это пять месяцев. Не ведая,на какое безоговорочное отлучение от общества об-речены люди низкого звания, он не понимал, что вто-рая подобная попытка будет гибелью для г-жи де Бар-жетон. Заподозренная и уличенная в дурных знаком-ствах, Луиза была бы принуждена покинуть город, гделюди ее касты бежали бы от нее, как в средние векабежали от прокаженных. Клан высшей аристократиии даже духовенство стали бы защищать Наис вопре-ки всему и против всех, даже в том случае, ежели быона позволила себе нарушить супружескую верность;но грех дурного знакомства никогда не был бы отпу-щен; ибо если властелину прощаются грехи, то, отре-кись он от власти, его тотчас же осудят за них. При-нять у себя Давида – не значило ли отречься от вла-сти? Если Люсьен и не охватывал этой стороны во-проса, все же аристократическое чутье подсказыва-

ло ему множество иных трудностей, и он страшилсяих. Благородство чувств отнюдь не всегда сочетаетсяс благородством манер. Если Расин был с виду знат-ным вельможей, то Корнель сильно напоминал прасо-ла. Декарт был похож на степенного голландского куп-ца. Посетители замка Ля-Бред, встречая Монтескье сграблями на плече, в ночном колпаке, нередко прини-мали его за простого садовника. Навыки света, когдаони не дар высокого рождения и не наука, впитаннаяс молоком матери либо унаследованная в крови, при-обретаются воспитанием, которому помогает случай-ность: изящество облика, породистое лицо, красивыйголос. Все эти великие мелочи отсутствовали у Дави-да, между тем как природа щедро одарила ими егодруга. Дворянин по матери, Люсьен с головы до само-го кончика ноги с высоким подъемом был чистокров-ным франком, тогда как у Давида Сешара была плос-кая стопа кельта и наружность отца-печатника: Лю-сьен уже видел, как насмехаются над Давидом, емучудилась сдержанная улыбка на устах г-жи де Барже-тон. Не то чтобы он устыдился своего брата, но всеже он дал себе слово впредь не поддаваться перво-му побуждению и обдумывать свои поступки. Итак, ко-гда миновал час поэзии самоотверженных порывов –след чтения стихов, открывшего обоим друзьям лите-ратурное поприще, освещенное новым солнцем, для

Люсьена пробил час политики и расчетов. Вступая вУмо, он уже сожалел, что написал это послание, онжелал бы его вернуть, ибо в эту минуту озарения онпостиг неумолимые законы света. После того как онпонял, насколько завоеванная фортуна благоприят-ствует его честолюбию, трудно было ему снять но-гу с первой ступени лестницы, по которой предстоя-ло взбежать на приступ высот. Но образы жизни, про-стой и спокойной, украшенной живыми цветами чув-ства, вновь расцвели в его воспоминании: вдохновен-ный Давид, готовый, если то нужно, жизнь отдать ра-ди него; мать, такая величавая даже в горькой нужде,уверенная в его доброте столь же, сколько в уме; сест-ра, такая прелестная в своем самоотречении: чистоедетство, незапятнанная совесть, надежды, с которыхветер еще не оборвал лепестков. И он сказал себе,что лучше стезей успеха пробиться сквозь густые тол-пы аристократических и мещанских воинств, нежеливыдвинуться по милости женщины. Гений его забли-стает рано или поздно, как гений стольких его пред-шественников, покорявших общество; о, тогда жен-щины его полюбят! Пример Наполеона, столь роковойдля XIX века, внушающий надежды стольким посред-ственностям, встал перед Люсьеном, и он пустил поветру свои расчеты и даже корил себя за них. Такимбыл создан Люсьен: с равной легкостью переходил

он от зла к добру и от добра к злу. Вместо любви, ко-торую философ питает к своему приюту, Люсьен по-следний месяц испытывал нечто похожее на стыд привиде лавки с вывеской, где по зеленому грунту жел-тыми буквами было выведено:

АПТЕКА ПОСТЭЛЯ,

ПРЕЕМНИКА ШАРДОНА

Имя его отца, выставленное напоказ на самой про-езжей улице, оскорбляло его взор. В тот вечер, когдаон вышел из ворот своего дома через решетчатую ка-литку дурного вкуса, чтобы появиться на бульваре Бо-лье среди самой изящной молодежи верхнего городарука об руку с г-жой де Баржетон, он удивительно ост-ро ощутил несоответствие между своим жилищем иблагосклонной к нему фортуной.

«Любить госпожу де Баржетон, может быть, вско-ре стать ее возлюбленным – и жить в такой крыси-ной норе!» – думал он, входя в небольшой дворик, гдевдоль стен были разложены связки вываренных трав,где аптекарский ученик чистил лабораторные котлы,где г-н Постэль, в рабочем фартуке, с пробиркою в ру-ках, изучал химический препарат, бросая косвенныевзгляды на свою лавочку; и, если он чересчур внима-тельно вглядывался в пробирку, стало быть, прислу-

шивался к звонку. Запахи мяты, ромашки, различныхлекарственных растений, подвергнутых мокрой пере-гонке, наполняли весь дворик и скромное жилище, ку-да надобно было взбираться по крутой лестнице, сверевкою вместо перил, в просторечье называемоймельничной лестницей. Наверху, в мансарде из однойкомнаты, жил Люсьен.

– Здравствуйте, сынок, – сказал г-н Постэль, совер-шенный образец провинциального лавочника. – Какваше здоровьице? А я произвожу опыты с патокой; но,чтобы найти то, что я ищу, тут надобен ваш отец. Да,толковый был человек! Знай я его тайну лечения по-дагры, мы с вами нынче катались бы в каретах!

Не проходило недели, чтобы аптекарь, настолькоже глупый, как и добрый, не вонзал нож в сердце Лю-сьена, напоминая о роковой скрытности отца во всем,что касалось его изобретения.

– Да, это большое несчастье, – коротко отвечал Лю-сьен; ученик его отца начинал представляться емучрезвычайным пошляком, хотя он прежде нередко егоблагословлял, ибо честный Постэль не раз оказывалпомощь вдове и детям своего учителя.

– Что это с вами нынче? – спросил г-н Постэль, ста-вя пробирку на лабораторный столик.

– Письма мне не приносили?– Те-те-те! есть письмецо! И пахнет, что твой баль-

зам! Вот оно там, на прилавке, подле конторки.Письмо г-жи де Баржетон среди аптекарских скля-

нок! Люсьен бросился в лавку.– Поспеши, Люсьен! Обед ожидает тебя уже целый

час: он простынет, – ласково прозвучал в приотворен-ном окне чей-то нежный голос, но Люсьен его не слы-шал.

– У вашего братца не все дома, мадемуазель, – ска-зал Постэль, задирая голову.

Сей холостяк, порядком напоминавший водочныйбочонок, на котором по причуде живописца намалева-на была толстощекая, рябая от оспин и красная фи-зиономия, увидев Еву, принял церемонную и любез-ную позу, изобличавшую, что он не прочь жениться надочери своего предшественника, сумей он положитьконец борьбе между любовью и расчетом, разыграв-шейся в его сердце. Потому-то, расплываясь в улыб-ке, он часто повторял Люсьену неизменную фразу, ко-торую сказал и теперь, когда молодой человек опятьпрошел мимо него:

– Ваша сестра на диво хороша! Да и вы недурнысобою! Ваш отец все делал мастерски.

Ева, высокая брюнетка с голубыми глазами, дей-ствительно была необычайно хороша собою. Муже-ственность характера сказывалась у нее во всякомжесте, что, впрочем, нисколько не отнимало у ее дви-

жений мягкости и грациозности. Ее чистосердечие,простодушие, покорность трудовой жизни, ее скром-ность, которая не подавала ни малейшего повода кзлословию, пленили Давида Сешара. И уже с первойвстречи между ними возникла безмолвная и наивнаялюбовь в немецком духе, без бурных сцен и пышныхпризнаний. Они втайне мечтали друг о друге, точнолюбовники, разлученные ревнивым мужем, для кото-рого их любовь была бы оскорбительна. Оба таилисьот Люсьена, точно их чувство было изменой ему. Да-вид боялся, что он не нравится Еве, а она, в своюочередь, стеснялась своей бедности. Простая работ-ница была бы смелее, но девушка, получившая хоро-шее воспитание и обнищавшая, мирилась со своейпечальной участью. Скромная с виду, но нрава гордо-го, Ева не желала гнаться за сыном человека, слыв-шего богачом. В ту пору люди, осведомленные о всевозрастающей стоимости земли, оценивали имениеМарсак в восемьдесят с лишком тысяч франков, несчитая земель, которые при случае, вероятно, прику-пал старик Сешар, набивший туго свою мошну, удач-ливый на урожай, оборотистый в делах. Давид, по-жалуй, был единственным человеком, не подозревав-шим о богатстве отца. Для него Марсак был усадьбой,купленной в 1810 году не то за пятнадцать, не то зашестнадцать тысяч франков, и он показывался там

раз в году во время сбора винограда, когда отец во-дил его по виноградникам, хвалясь урожаем, от кото-рого типограф не видел проку и чрезвычайно мало иминтересовался. Любовь ученого, свыкшегося с оди-ночеством, в котором воображение увеличивает пре-пятствия и тем еще более усиливает чувство, нужда-лась в поощрении, ибо для Давида Ева была женщи-ной, внушавшей почтение большее, нежели какая-ли-бо знатная дама внушает простому писцу. Вблизи сво-его идола типограф робел, дичился, торопился уйти,как и торопился прийти, и тщательно скрывал своюстрасть, вместо того чтобы ее выказать. Нередко, со-чинив какую-нибудь причину, чтобы посоветоваться сЛюсьеном, он вечером спускался с площади Мюрье вУмо через ворота Пале; но, дойдя до калитки с зеле-ной железной решеткой, он спасался бегством, испу-гавшись, что пришел чересчур поздно – Ева, конечно,легла спать и может счесть его назойливым. Ева поня-ла его чувство, хотя эта великая любовь проявляласьлишь в мелочах; она была польщена, но не возгорди-лась, оказавшись предметом глубокого почитания, ко-торое чувствовалось в каждом взгляде, в каждом сло-ве, во всем обращении с ней Давида; но более все-го ее пленяла в типографе его фанатичная предан-ность Люсьену: он избрал лучший путь к сердцу Евы.Чтобы понять, чем эти немые утехи любви отличны

от мятежных страстей, должно уподобить их полевымцветам и затем сравнить с блистательными цветамиоранжерей. То были взгляды нежные и невинные, какголубые лотосы на глади вод, признания, едва уло-вимые, как запах шиповника, грусть, ласкающая, какбархат мхов; цветы двух прекрасных душ, возросшиена тучной, плодоносной, надежной почве. Ева про-зревала, какая сила скрыта под этой слабостью. Онаочень хорошо понимала все то сокровенное, что Да-вид не осмеливался ей высказать, и самый легкий по-вод мог повлечь за собою самый тесный союз их душ.

Люсьен вошел в дверь, уже отпертую Евой, и молчасел за маленький складной столик без скатерти, на-крытый на один прибор. В их бедном хозяйстве былотолько три серебряных прибора, и Ева подавала ихлишь любимому брату.

– Что ты читаешь? – спросила она, поставив на столблюдо, только что снятое с огня, и погасив перенос-ную плитку тушилом.

Люсьен не отвечал. Ева взяла тарелочку, изящноубранную виноградными листьями, горшочек со слив-ками и поставила их на стол.

– Взгляни, Люсьен, я достала для тебя земляники.Люсьен, увлеченный чтением, ничего не слышал.

Тогда Ева, не вымолвив ни единого слова, приселаподле него, ибо любящей сестре доставляло удоволь-

ствие, когда брат обращался с ней запросто.– Что с тобой? – вскричала она, заметив слезы,

блеснувшие на глазах брата.– Ничего, Ева, ничего! – сказал он и, обняв ее, при-

влек к себе и с удивительной пылкостью стал цело-вать ее лоб, волосы, шею.

– Ты что-то таишь от меня?– Ну, слушай же: она меня любит!– Я так и знала! Ты целовал не меня, – покраснев,

обиженно сказала бедняжка.– Мы все будем счастливы! – вскричал Люсьен, гло-

тая полными ложками суп.– Мы? – повторила Ева.Волнуемая теми же предчувствиями, что тревожи-

ли и Давида, она прибавила:– Ты нас разлюбишь!– Как ты, зная меня, можешь так думать?Ева взяла его руку и пожала ее; потом она убра-

ла со стола пустую тарелку, глиняную суповую мискуи придвинула приготовленное ею блюдо. Но Люсьенне притронулся к нему, он упивался письмом г-жи деБаржетон, и Ева из скромности не попросила показатьей письмо, так почтительно относилась она к брату:пожелает он прочесть ей письмо, она готова ждать; непожелает, смеет ли она требовать? Она ждала. Вотэто письмо:

«Друг мой, неужели я отказала быВашему брату по науке в поддержке,которую я Вам оказываю? В моих глазахталанты равноправны; но Вы пренебрегаетепредрассудками людей нашего круга. Мы невольны приказать аристократии невежествапризнать благородство духа. Ежели окажется,что не в моей власти ввести в этообщество господина Давида Сешара, ради Вася охотно пожертвую столь жалкими людьми.Не воскрешает ли это античные гекатомбы?Но, милый друг, Вы, конечно, не пожелаете,чтобы я принимала у себя человека, образоммыслей и манерами не вполне мне приятного.Ваши лестные отзывы показали мне, каклегко ослепляет дружба! Вы не разгневаетесь,ежели я дам свое согласие лишь с однимусловием? Я желаю прежде увидеть Вашегодруга, составить о нем свое мнение, узнать, винтересах Вашего будущего, не заблуждаетесьли Вы? И руководит мною не материнская лизабота о Вас, мой милый поэт?Луиза де Негрпелис».

Люсьен не знал, с каким искусством в высшем све-те говорят да, чтобы сказать нет, и нет, чтобы сказатьда. Это письмо было торжеством для него. Давид пой-дет к г-же де Баржетон, он блеснет сегодня у нее ве-личием своего ума. В опьянении победы, внушившей

ему уверенность в силе своего влияния на людей, онпринял столь горделивую осанку, столько лучезарныхнадежд изобличило его просиявшее лицо, что сестране могла не восхититься его красотой.

– Ежели эта женщина умна, она должна тебя оченьлюбить! И тогда нынче вечером ее ожидает огорче-ние, ведь все дамы станут на тебя заглядываться. Какты будешь хорош, читая своего «Апостола Иоанна наПатмосе»! Ах, зачем я не мышка, я бы туда прошмыг-нула! Идем, ты переоденешься в комнате у матушки.

Эта комната являла собою благопристойную нище-ту. Там стояла кровать орехового дерева под белымпологом, перед нею лежал тощий зеленый коврик. Ко-мод с зеркалом в деревянной оправе и несколько сту-льев орехового дерева довершали обстановку. Часына камине напоминали о днях минувшего довольства.На окне висели белые занавески. Стены были окле-ены серыми обоями в серый цветочек. Пол, выкра-шенный и натертый Евой, блистал чистотою. Посре-ди комнаты стоял столик на одной ножке, и на нем,на красном подносе с золотыми розанами, три чаш-ки и сахарница лиможского фарфора. Ева спала в со-седней комнатке, где помещались лишь узенькая кро-вать, старинное кресло и возле окна рабочий столик.Из-за тесноты этой корабельной каюты стекляннуюдверь держали постоянно открытой для притока воз-

духа. Несмотря на нищету, проступавшую в каждойвещи, все тут дышало скромным достоинством трудо-вой жизни. Кто знал мать и обоих ее детей, тот нахо-дил в этом зрелище трогательную гармонию.

Люсьен завязывал галстук, когда в маленьком дво-рике послышались шаги Давида, и вслед за тем во-шел сам типограф торопливой походкой человека,озабоченного поспеть вовремя.

– Ну, Давид! – вскричал честолюбец. – Мы востор-жествовали! Она меня любит! Ты пойдешь к ней.

– Нет, – смущенно сказал типограф, – я пришел по-благодарить тебя за это доказательство твоей друж-бы; ты навел меня на серьезные размышления. Мояжизнь, Люсьен, определилась. Я, Давид Сешар, коро-левский печатник в Ангулеме, и мое имя можно про-честь на всех стенах, под каждой афишей. Для лю-дей этой касты я ремесленник, даже, пожалуй, купец,но как-никак промышленник, обосновавшийся на ули-це Болье, на углу площади Мюрье. Покамест у менянет ни богатства Келлера, ни славы Деплена47, двухвидов того могущества, которое дворянство пытаетсяеще отрицать, но которое – и в этом я согласен с ними– ничего не стоит без знания света и светских навы-

47 …у меня нет ни богатства Келлера, ни славы Деплена… – Келлер иДеплен – действующие лица «Человеческой комедии»; первый – круп-ный банкир, второй – знаменитый хирург.

ков. Чем я могу оправдать такое внезапное возвыше-ние? Я буду посмешищем и буржуа, и дворян. У тебяиное положение! Быть фактором не зазорно. Ты рабо-таешь, чтобы приобрести знания, необходимые дляуспеха. Ты можешь объяснить свои теперешние заня-тия интересами будущего. Притом ты можешь завтраже заняться чем-либо другим, изучать право, дипло-матию, стать чиновником. Словом, ты не заклеймен,не занумерован. Пользуйся же непорочностью свое-го общественного положения, ступай один и добей-ся признания! Весело вкушай утехи, пусть даже утехитщеславия. Будь счастлив! Я буду радоваться твоимуспехам, ты будешь моим вторым «я». Да, я мысленнобуду жить твоей жизнью. Тебе уготованы пиршества,блеск света, скорые приговоры его суетности. Мне –трезвая трудовая жизнь, мой промысел и усидчивыезанятия наукой. Ты будешь нашей аристократией, –сказал он, глядя на Еву. – Ежели ты пошатнешься,в моей руке ты найдешь опору. Ежели тебя огорчитчья-либо измена, ты найдешь приют в наших сердцах,там ты встретишь нерушимую любовь. Покровитель-ства, милости, доброжелательства может недостатьна двоих; как знать, не стали бы мы друг другу по-мехой? Ступай вперед, ежели понадобится, ты потя-нешь меня за собою. Я далек от зависти, более того:я себя посвящаю тебе. То, что ты сейчас ради меня

сделал, рискуя потерять покровительницу, быть мо-жет возлюбленную, лишь бы меня не покинуть, не от-речься от меня, этот простой и великий поступок, Лю-сьен, навеки привязал бы меня к тебе, если бы мы ужене были братьями. Не укоряй себя, не тревожься отом, что тебе, по-видимому, выпала лучшая доля. Раз-дел в духе Монтгомери в моем вкусе. Наконец, ежелиты и причинишь мне какое-либо огорчение, как знать,не останусь ли я все же в долгу перед тобой? – Про-изнеся эти слова, он робко взглянул на Еву, на глазаху нее были слезы, ибо она все поняла. – Короче гово-ря, – сказал он удивленному Люсьену, – ты хорош со-бою, строен, умеешь носить платье, у тебя аристокра-тическая внешность, даже в этом синем фраке с мед-ными пуговицами и в простых нанковых панталонах;а я в светском обществе буду похож на мастерового,я буду неуклюж, неловок, наговорю глупостей или во-все ничего не скажу; ты можешь, покорствуя предрас-судкам, принять имя твоей матери, назваться Люсье-ном де Рюбампре; я же был и впредь буду ДавидомСешаром. Все в твою пользу, а мне все во вред в томмире, в который ты вступаешь. Ты создан для успе-хов. Женщины будут обожать тебя за твое ангельскоелицо. Не правда ли, Ева?

Люсьен бросился на шею Давиду и расцеловал его.Скромность Давида устраняла многие сомнения, мно-

гие трудности. И как было не почувствовать прили-ва нежности к человеку, из чувства дружбы пришед-шему к тем же выводам, которые ему самому былиподсказаны честолюбием? Честолюбец и влюблен-ный почувствовали твердую почву под ногами, серд-ца друзей расцвели. То было одно из тех мгновений,редких в жизни, когда все силы сладостно напряже-ны, когда все струны затронуты и звучат полнозвуч-но. Но эта мудрость прекрасной души еще более про-будила в Люсьене свойственную всем людям наклон-ность все хорошее приписывать себе. Мы все так илииначе говорим, как Людовик XIV: «Государство – этоя!». Несравненная нежность матери и сестры, пре-данность Давида, привычка видеть себя предметомтайных забот этих трех существ развили в нем поро-ки баловня семьи, породили то себялюбие, пожираю-щее благородные чувства, на котором г-жа де Барже-тон играла, побуждая его пренебречь обязанностямисына, брата, друга. Покуда еще ничего не произошло;но разве не следовало опасаться, что, расширяя кругсвоего честолюбия, ему придется думать только о се-бе, чтобы удержаться там?

Волнение улеглось, и тогда Давид заметил Люсье-ну, что, пожалуй, его поэма «Апостол Иоанн на Пат-мосе» – чересчур библейская, чтобы ее читать в об-ществе, которому поэзия Апокалипсиса едва ли очень

близка. Люсьен, готовившийся выступить перед са-мой взыскательной публикой Шаранты, обеспокоил-ся. Давид посоветовал ему взять с собою томик АндреШенье48 и заменить удовольствие сомнительное удо-вольствием несомненным. Люсьен читает превосход-но, он, конечно, понравится и притом выкажет скром-ность, что, без сомнения, послужит ему на пользу.Подобно большинству молодых людей, они наделя-ли светское общество своими достоинствами и умом.Ежели молодость, покуда она еще ничем себя не опо-рочила, и беспощадна к чужим проступкам, зато онаодаряет всех великолепием своих верований. Поис-тине надобно запастись большим жизненным опы-том, чтобы признать, по прекрасному выражению Ра-фаэля, что понять – это значит стать равным. Чувство,необходимое для понимания поэзии, редко встреча-ется во Франции, потому что французское остроумиебыстро осушает источник святых слез восторга и ниодин француз не потрудится истолковать возвышен-ное, вникнуть в его сущность, чтобы постичь беско-нечное. Люсьену впервые предстояло испытать на се-бе невежество и холодность света! Он пошел к Дави-ду, чтобы взять томик стихотворений.

48 Мари-Жозеф Шенье (1764–1811) – французский поэт и драматург,брат Андре Шенье. Будучи членом Конвента, примыкал к правому крылуякобинцев.

Когда влюбленные остались одни, Давид пришелв замешательство, какого в жизни еще ему не дово-дилось испытывать. Волнуемый тысячью страхов, онжелал и боялся похвал, он готов был бежать, ибо искромности не чуждо кокетство! Бедный влюбленныйне смел слова вымолвить, чтобы не показалось, буд-то он напрашивается на благодарность; любое словоказалось ему предосудительным, и он стоял молча,точно преступник. Ева, догадываясь об этих мученияхскромности, наслаждалась его молчанием; но, когдаДавид начал вертеть в руках шляпу, намереваясь уй-ти, она улыбнулась.

– Дорогой Давид, – сказала она, – если вы не со-бираетесь провести вечер у госпожи де Баржетон, мыможем провести его вместе. Погода прекрасная, нехотите прогуляться по берегу Шаранты? Побеседуемо Люсьене.

Давид готов был упасть на колени перед очарова-тельной девушкой. В самом звуке голоса Евы прозву-чала нечаянная награда; нежностью тона она разре-шила все трудности положения; ее приглашение бы-ло более, чем похвала, то был первый дар любви.

– Пожалуйста, обождите несколько минут, – сказа-ла она, заметив волнение Давида, – я переоденусь.

Давид, отроду не знавший, что такое мелодия, вы-шел, напевая, чем весьма удивил почтенного Постэля

и вызвал в нем жестокие подозрения насчет отноше-ний Евы и типографа.

Все, вплоть до малейших событий этого вече-ра, сильно повлияло на Люсьена, по натуре своейсклонного отдаваться первым впечатлениям. Как всенеопытные влюбленные, он пришел чересчур рано:Луизы еще не было в гостиной. Там находился одинг-н де Баржетон. Люсьен начал уже проходить шко-лу мелких подлостей, которыми любовник замужнейженщины покупает свое счастье и которые служат дляженщин мерилом их власти; но ему еще не случалосьоставаться наедине с г-ном де Баржетоном.

Этот дворянин был из породы тех недалеких лю-дей, что мирно пребывают между безобидным ничто-жеством, еще кое-что понимающим, и чванной глупо-стью, уже ровно ничего не желающей ни понимать,ни высказывать. Проникнутый сознанием своих свет-ских обязанностей и стараясь быть приятным в обще-стве, он усвоил улыбку танцовщика – единственныйдоступный ему язык. Доволен он был или недоволен,он улыбался. Он улыбался горестной вести, равно каки известию о счастливом событии. Эта улыбка в за-висимости от выражения, которое придавал ей г-н деБаржетон, служила ему во всех случаях жизни. Еслинепременно требовалось прямое одобрение, он под-креплял улыбку снисходительным смешком и удоста-

ивал обронить слово только в самом крайнем случае.Но стоило ему остаться с гостем с глазу на глаз, онбуквально терялся, ибо тут ему надобно было хотьчто-то вытянуть из совершенной пустоты своего внут-реннего мира. И он выходил из положения чисто по-детски: он думал вслух, посвящал вас в мельчайшиеподробности своей жизни; он обсуждал с вами своинужды, свои самые незначительные ощущения, чтопоходило, по его мнению, на обмен мыслями. Он неговорил ни о дожде, ни о хорошей погоде, не прибе-гал в разговоре к общим местам, спасительным дляглупцов, он обращался к самым насущным житейскиминтересам.

– В угоду госпоже де Баржетон я утром покушал те-лятины – жена ее очень любит – и теперь страдаю же-лудком, – сказал он. – Вечная история! Знаю, а всегдапопадаюсь. Чем вы это объясните?

Или:– Я велю подать себе стакан воды с сахаром; не

угодно ли и вам по сему случаю?Или:– Завтра я прикажу оседлать лошадь и поеду наве-

стить тестя.Короткие фразы не вызывали спора, собеседник

отвечал да или нет, и разговор прерывался. Тогда г-н де Баржетон молил гостя о помощи, вздернув свой

нос старого, страдающего одышкой мопса; косогла-зый, пучеглазый, он глядел на вас, как бы спрашивая:«Что вы изволили сказать?». Людей докучливых онлюбил нежно; он выслушивал их с искренним и тро-гательным вниманием, настолько подкупающим, чтоангулемские говоруны признавали в нем скрытый ум иотносили на счет злоречия дурное мнение о нем. От-того-то, когда никто уже не хотел их слушать, они шлиоканчивать свой рассказ или рассуждение к нашемудворянину, зная, что будут награждены улыбкой по-хвалы. Гостиная его жены была постоянно полна го-стей, и там он чувствовал себя отлично. Его занималисамые незначительные мелочи: он смотрел, кто вхо-дит, кланялся, улыбаясь, и подводил новоприбывав-ших к жене; он подстерегал уходящих и провожал их,отвечая на поклоны вечной своей улыбкой. Если ве-чер выдавался оживленный и он видел, что все гостичем-то заняты, он замирал, блаженный, безглаголь-ный, длинноногий, как аист, и молчал так глубокомыс-ленно, точно прислушивался к политической беседе;или же, пристроившись за спиной какого-нибудь игро-ка, он изучал его карты, ничего в них не понимая, по-тому что не знал ни одной игры; или он прохаживался,понюхивая табак и отдуваясь после сытного обеда.Анаис была светлой стороной его жизни, она достав-ляла ему бесконечные радости. Когда она выступала

в роли хозяйки дома, он любовался ею, раскинувшисьв креслах, потому что она говорила за него; затемдля него составляло развлечение вникать в смысл ееслов; а так как обычно на это уходило много време-ни, смех, который он себе разрешал, напоминал опоз-давший взрыв бомбы. Притом его уважение к ней до-ходило до обожания. А разве обожания недостаточ-но для счастья? Анаис, как женщина умная и вели-кодушная, не злоупотребляла своим превосходством,поняв, что у ее мужа покладистая ребяческая натура,которая нуждается в руководстве. Она обращалась сним бережно, как обращаются с плащом: она держа-ла его в опрятности, чистила, заботливо хранила; и,чувствуя, что о нем заботятся, что его чистят, холят,г-н де Баржетон платил жене собачьей привязанно-стью. Так легко дарить другому счастье, когда самомуэто ничего не стоит! Г-жа де Баржетон, зная, что един-ственное удовольствие для ее мужа – это хорошо по-есть, кормила его отменными обедами. Он возбуждалв ней жалость; никто не слышал, чтобы она жалова-лась на мужа, и многие, не понимая горделивого еемолчания, приписывали г-ну де Баржетону скрытыедостоинства. Впрочем, она вымуштровала его по-во-енному, и он беспрекословно повиновался воле жены.Она говорила ему: «Навестите господина такого-то»или «госпожу такую-то», и он шел, как солдат в кара-

ул. Недаром перед ней он всегда держался навытяж-ку, точно стоял на часах. В то время этого молчальни-ка прочили в депутаты. Люсьен слишком недавно сталбывать в доме и еще не приподнял завесы, скрывав-шей собою этот необъяснимый характер. Г-н де Бар-жетон, утопая в своих креслах, казалось, все видели все понимал, с достоинством хранил молчание ипредставлял собою чрезвычайно внушительное зре-лище. По склонности, свойственной людям с вообра-жением, все возвеличивать или наделять душою лю-бой предмет, Люсьен, вместо того чтобы почесть этогодворянина за каменный столб, возвел его в какие-тосфинксы и рассудил за благо польстить ему.

– Я пришел первым, – сказал он, кланяясь несколь-ко более почтительно, нежели то было принято по от-ношению к этому простофиле.

– Натурально, – отвечал г-н де Баржетон.Люсьен счел ответ за колкость ревнивого мужа, он

покраснел и оглядел себя в зеркале, стараясь приоса-ниться.

– Вы живете в Умо, – сказал г-н де Баржетон, – ктоживет далеко, приходит всегда раньше тех, кто живетблизко.

– Что тому причиной? – спросил Люсьен, придаваялицу приятное выражение.

– Не знаю, – отвечал г-н де Баржетон, впадая в

свою обычную неподвижность.– Вы просто не пожелали об этом подумать, – про-

должал Люсьен. – Человек, способный сделать на-блюдение, способен найти и причину.

– Ах, – произнес г-н де Баржетон, – конечные при-чины! Эх-хе!..

Люсьен ломал себе голову и не мог придумать, какоживить иссякший разговор.

– Госпожа де Баржетон, видимо, одевается? – ска-зал он, содрогнувшись от глупости вопроса.

– Да, она одевается, – просто отвечал муж.Люсьен не нашелся что сказать и, подняв глаза,

поглядел на оштукатуренный потолок, пересеченныйдвумя, окрашенными в белый цвет, балками; но, к сво-ему ужасу, он увидел, что с небольшой стариннойлюстры с хрустальными подвесками снят тюль и внее вставлены свечи. С мебели совлечены чехлы, ималиновый китайский шелк являл взору свои поблек-шие цветы. Приготовления возвещали о некоем чрез-вычайном собрании. Поэт усомнился в пристойностисвоего костюма, так как он был в сапогах. Похолодевот смущения, он подошел к японской вазе, украшав-шей консоль с гирляндами времен Людовика XV, истал ее рассматривать; но, опасаясь заслужить неми-лость мужа своей нелюбезностью, он тут же решилпоискать, нет ли у этого человека какого-нибудь конь-

ка, которого можно было бы оседлать.– Вы редко выезжаете из города, сударь? – спросил

он, подходя к г-ну де Баржетону.– Редко.Молчание возобновилось. Г-н де Баржетон с коша-

чьей подозрительностью следил за каждым движени-ем Люсьена, который тревожил его покой. Один боял-ся другого.

«Неужели мои частые посещения внушают ему по-дозрение? – подумал Люсьен. – Он явно меня не вы-носит».

К счастью для Люсьена, крайне смущенного взгля-дами г-на де Баржетона, который встревоженно сле-дил за каждым его шагом, старый слуга, облаченныйв ливрею, доложил о дю Шатле. Барон вошел чрез-вычайно непринужденно, поздоровался со своим дру-гом Баржетоном и приветствовал Люсьена легким на-клонением головы, следуя моде того времени, одна-ко ж поэт отнес эту вольность на счет наглости чи-новника казначейства. Сикст дю Шатле был в пан-талонах ослепительной белизны со штрипками, без-укоризненно сохранявшими на них складку. На нембыла изящная обувь и фильдекосовые чулки. На бе-лом жилете трепетала черная ленточка лорнета. На-конец, в покрое и фасоне черного фрака сказывалосьего парижское происхождение. Короче, это был краса-

вец щеголь, еще не вполне утративший былое изяще-ство; но возраст уже наградил его кругленьким брюш-ком, при котором довольно трудно было соблюдатьэлегантность. Он красил волосы и бакены, поседев-шие в невзгодах путешествия, а это придавало жест-кость его чертам. Цвет лица, когда-то чрезвычайнонежный, приобрел медно-красный оттенок, обычный улюдей, воротившихся из Индии; однако его замашки,несколько смешные своею верностью былым притя-заниям, изобличали в нем обворожительного секрета-ря по особым поручениям при ее императорском вы-сочестве. Он вскинул лорнет, оглядел нанковые пан-талоны, сапоги, жилет, синий фрак Люсьена, сшитый вАнгулеме, короче сказать, весь внешний облик своегосоперника; затем небрежно опустил лорнет в карманжилета, как бы говоря: «Я доволен». Сокрушенныйэлегантностью чиновника, Люсьен подумал, что онвозьмет свое, как только собравшиеся увидят его ли-цо, одухотворенное поэзией; тем не менее он испыты-вал тысячу терзаний, еще усиливших тягостное чув-ство от мнимой неприязни г-на де Баржетона. Барон,казалось, желал подавить Люсьена величием своегобогатства и тем подчеркнуть унизительность его ни-щеты. Г-н де Баржетон, полагавший, что ему уже непридется занимать гостей, был весьма озадачен мол-чанием, которое хранили соперники, изучавшие друг

друга; впрочем, в запасе у него всегда оставался одинвопрос, который он приберегал, как приберегают гру-шу, чтобы утолить жажду, и, когда его терпение ис-тощилось, он почел необходимым прибегнуть к нему,приняв озабоченный вид.

– Смею вас спросить, сударь, – сказал он Шатле, –что слышно? Какие новости?

– Новости? – со злостью отвечал управляющийсборами. – Извольте, вот господин Шардон. Обрати-тесь к нему. Не припасли ли вы для нас какой-ни-будь хорошенький стишок? – спросил резвый барон,оправляя на виске самую крупную буклю, как ему по-казалось, пришедшую в беспорядок.

– Хорошенький стишок? Чтобы судить, хорош лион, мне следовало бы посоветоваться с вами, – отве-чал Люсьен. – Вы ранее меня начали заниматься по-эзией.

– Полноте! Несколько довольно приятных водеви-лей, сочиненных из любезности, песенки, написанныепо случаю, романсы, известные благодаря музыке,послание к сестре Буонапарте (о неблагодарный!) –все это не дает права на признание потомства.

В эту минуту появилась г-жа де Баржетон во всемблеске обдуманного наряда. На ней был древнеев-рейский тюрбан с пряжкой в восточном вкусе. Газо-вый шарф, сквозь который просвечивали камни оже-

релья, грациозно обвивал шею. Платье из разрисо-ванной кисеи, с короткими рукавами, дозволяло ще-гольнуть браслетами, нанизанными на ее прекрасныебелые руки. Это театральное одеяние восхитило Лю-сьена. Г-н дю Шатле учтиво обратился к королеве ссамыми пошлыми любезностями, вызвавшими на ееустах улыбку удовольствия, – так счастлива она бы-ла, что ее восхваляют в присутствии Люсьена. Со сво-им милым поэтом она обменялась лишь взглядом,а управляющему сборами отвечала с убийственнойвежливостью, исключавшей какую-либо близость.

Тем временем приглашенные начали прибывать.Первыми явились епископ и старший викарий, две до-стойные и внушительные фигуры, но являвшие собоючрезвычайную противоположность: монсеньор былвысок ростом и тощ, его спутник ростом мал и тучен.Глаза у обоих были живые, но епископ был бледен,а багровое лицо старшего викария свидетельствова-ло о цветущем здоровье. И тот, и другой были скупына жесты и движения. Оба казались людьми осторож-ными; их сдержанность и молчаливость смущали: ониоба слыли людьми большого ума.

За священниками последовали г-жа де Шандур иее супруг, фигуры столь диковинные, что люди, нежившие в провинции, могут их счесть за порождениеписательской фантазии. Г-н де Шандур, именуемый

Станиславом, супруг Амели, женщины, считавшей се-бя соперницей г-жи де Баржетон, являл собою типвечного юноши, все еще стройного и щеголеватого,несмотря на свои сорок пять лет и физиономию, на-поминавшую решето. Галстук его, повязанный на осо-бый манер, воинственно топорщился, упираясь од-ним концом в мочку правого уха, другим нависая надкрасной орденской ленточкой. Полы фрака были че-ресчур отдернуты назад. Чрезмерный вырез жилетапозволял видеть накрахмаленную, стоявшую коломсорочку, застегнутую золотыми вычурными запонка-ми. Короче, все в его одеянии было столь преувели-чено, что создавало ему сильное сходство с карика-турой, и тот, кто видел его впервые, не мог скрытьулыбки. Станислав беспрерывно с самодовольнымвидом охорашивался, проверял число пуговиц на жи-лете, следил за волнистой линией бедра, обрисован-ного панталонами в обтяжку, любовался своими но-гами, причем взгляд его влюбленно задерживался наносках лакированных сапог. Когда самосозерцание вэтой форме прекращалось, он искал глазами зерка-ло, он проверял, в должном ли порядке его причес-ка; заложив пальцы в карман жилета, откинувшись на-зад оборотом в три четверти, он счастливым взоромвопрошал женщин – петушиная повадка, принимав-шаяся благосклонно в аристократическом обществе,

где он слыл красавцем. Обычно речь его изобилова-ла непристойностями во вкусе XVIII века. Эта омерзи-тельная манера разговаривать доставляла ему неко-торый успех у женщин: он их потешал. Г-н дю Шат-ле начинал внушать ему беспокойство. И точно, сби-тые с толку спесивостью фата из налогового управле-ния, подстрекаемые его жеманными уверениями, чтоничто-де не может вывести его из состояния полно-го равнодушия к жизни, задетые тоном пресыщенногосултана, женщины еще усерднее, нежели прежде, ис-кали его благосклонности с тех пор, как г-жа де Бар-жетон пленилась ангулемским Байроном. Амели бы-ла неискусной актрисой; пухленькая, белотелая, чер-новолосая, с резким голосом, любившая все преуве-личивать, она ходила павой, украсив свою головку ле-том – перьями, зимой – цветами; говорунья, она, од-нако ж, не могла закончить фразы без предательскогоаккомпанемента астматической одышки.

Господин де Сенто, по имени Астольф, председа-тель Земледельческого общества, мужчина чрезвы-чайно румяный, рослый и плотный, плелся за сво-ей женой, достаточно напоминавшей засушенный па-поротник; звали ее Лили, уменьшительное от Эли-зы. Имя, вызывавшее представление о женщиненесколько ребячливой, противоречило характеру иманерам г-жи де Сенто, особы напыщенной, крайне

набожной, картежницы, придирчивой и вздорной. Ас-тольф слыл первоклассным ученым. Круглый невеж-да, он тем не менее напечатал в сельскохозяйствен-ном справочнике статьи «Сахар» и «Водка» – два про-изведения, украденные по кусочкам из разных жур-нальных статей и чужих сочинений, где шла речь обэтих продуктах. Все в департаменте думали, что онработает над трактатом о состоянии современногоземледелия, но, хотя он ежедневно просиживал всеутро, запершись у себя в кабинете, за двенадцатьлет он не написал и двух страниц. Если случалоському-нибудь зайти к нему в кабинет, его всегда за-ставали среди вороха бумаг: то он ищет затерявшу-юся заметку, то чинит перо; но, сидя в своем каби-нете, он попусту растрачивал время: читал нетороп-ливо газету, обрезал пробки перочинным ножом, чер-тил фантастические рисунки на промокательной бу-маге, перелистывая Цицерона, чтобы схватить на ле-ту какую-нибудь фразу или целый отрывок, примени-мый по смыслу к современным событиям; затем вече-ром он усердно наводил разговор на тему, позволяв-шую ему сказать: «У Цицерона есть страница, точнонаписанная о событиях наших дней». И он приводилцитату из Цицерона, к великому изумлению слушате-лей, шептавших друг другу: «Астольф и впрямь кла-дезь премудрости». Любопытный случай разглашал-

ся по всему городу и поддерживал лестное мнение ог-не де Сенто.

Вслед за этой четой вошел г-н де Барта, именуемыйАдриеном, мужчина, обладавший густым баритоном инепомерными музыкальными претензиями. Тщесла-вие понудило его сесть за сольфеджио: он начал с то-го, что сам восхитился своим пением, потом принялсятолковать о музыке и кончил тем, что отдался ей все-цело. Музыкальное искусство обратилось для него внастоящую одержимость; он оживлялся, только лишьговоря о музыке, на вечерах он страдал, пока его непопросят спеть. Лишь проревев одну из своих арий,он оживал, приосанивался, приподымался на носкахи, принимая поздравления, изображал олицетворен-ную скромность; однако ж он переходил от одной куч-ки гостей к другой, пожиная хвалы; потом, когда всеуже было сказано, он опять возвращался к музыке икстати заводил разговор о трудностях спетой арии ли-бо превозносил ее композитора.

Господин Александр де Бребиан, король сепии, ри-совальщик, наводнявший комнаты своих друзей неле-пыми картинами и измаравший все альбомы в де-партаменте, сопутствовал г-ну де Барта. Каждый изних шел рука об руку с женой другого. По утвержде-нию скандальной хроники, перемещение было пол-ным. Обе женщины, Лолотта (г-жа Шарлотта де Бре-

биан) и Фифина (г-жа Жозефина де Барта), равно по-глощенные косынками, уборами, подбором цветныхшелков, были снедаемы желанием походить на па-рижанок и пренебрегали своим домом, где все шлопрахом. Жены, затянутые, как куклы, в платья, скро-енные экономно, представляли собою крикливую вы-ставку красок, оскорбляющих вкус своей нелепой при-хотливостью, а их мужья, как натуры артистические,дозволяли себе провинциальную вольность в одеж-де, и вид у них был уморительный. Они, в своих поно-шенных фраках, смахивали на статистов, изобража-ющих в маленьких театрах высшее общество на ве-ликосветской свадьбе.

Среди фигур, появившихся в гостиной, одной изнаиболее своеобразных был граф де Сенонш, име-нуемый по-аристократически просто Жак, страстныйохотник, надменный, сухой, с загорелым лицом, лю-безный, как кабан, подозрительный, как венецианец,ревнивый, как мавр, и живший в добром согласии с г-ном дю Отуа, иначе говоря, с Франсисом, другом до-ма.

Госпожа де Сенонш (Зефирина) была дама статнаяи красивая, но лицо ее все было в красных пятнахпо причине раздражения печени; по той же причинеона слыла женщиной взыскательной. Тонкая талия,изящное сложение находились в соответствии с том-

ными манерами, в которых чувствовалось жеманство,но они также изобличали и страсти и прихоти женщи-ны, изнеженной возлюбленным.

Франсис был человек не совсем заурядный; он пре-небрег консульством в Валенсии и мечтаниями о ди-пломатическом поприще ради того лишь, чтобы житьв Ангулеме подле Зефирины, иначе говоря – Зизины.Бывший консул принял на себя заботы о хозяйстве,занимался воспитанием детей, обучал их иностран-ным языкам и управлял делами г-на и г-жи де Се-нонш с полным самоотвержением. Ангулем аристо-кратический, Ангулем чиновный, Ангулем буржуазныйдолго злословил по поводу полного единства этогобрачного союза из трех лиц, но со временем это таин-ство супружеской троицы представилось столь ред-костным и прекрасным, что г-на дю Отуа сочли бы чу-довищно безнравственным, ежели бы он вздумал же-ниться. Притом чрезвычайная привязанность г-жи деСенонш к ее крестнице, девице де Ляэ, жившей приней в компаньонках, начинала внушать подозрениянасчет существования каких-то волнующих тайн; и,несмотря на явное несоответствие во времени, нахо-дили разительное сходство между Франсуазой де Ляэи Франсисом дю Отуа. Когда Жак охотился в окрест-ностях Ангулема, каждый помещик считал своим дол-гом спросить его о здоровье Франсиса, и он расска-

зывал о недомоганиях своего добровольного управ-ляющего более охотно, нежели о жене. Слепота чело-века ревнивого казалась столь любопытной, что еголучшие друзья забавлялись, выставляя ее напоказ,и посвящали в тайну тех, кто еще не был посвящен,чтобы и они позабавились. Г-н дю Отуа был изыскан-ный денди, и мелочные заботы о своей особе обра-тились у него в жеманство и ребячливость. Он обес-покоен был своим кашлем, сном, своим пищеварени-ем и едой. Зефирина превратила своего угодника вболезненного человека: она нежила его, кутала, пич-кала лекарствами; она его откармливала отборнымияствами, как маркиза свою болонку. Она предписыва-ла либо запрещала то или иное кушанье; она расши-вала ему галстуки, жилеты и носовые платки; в кон-це концов она приучила его носить такие нарядныевещи, что буквально превратила в какого-то японско-го божка. Согласие их было, впрочем, полным: Зизи-на по любому случаю взглядывала на Франсиса, аФрансис, казалось, черпал свои мысли в глазах Зизи-ны. Они порицали, они улыбались одновременно; ка-залось, они даже советовались друг с другом преждечем сказать кому-нибудь «здравствуйте».

Богатейший в округе помещик, человек, возбуждав-ший всеобщую зависть, маркиз де Пимантель, у ко-торого, считая женино состояние, было сорок тысяч

ливров дохода и который по зимам жил с семьей вПариже, приехал с супругой из имения в вместитель-ной коляске, захватив с собою своих соседей – баро-на и баронессу де Растиньяк, тетку баронессы и двухдочерей, прелестных молодых девушек, хорошо вос-питанных, бедных, но одетых с той простотой, кото-рая особенно выделяет природную красоту. Эти лю-ди, составлявшие, несомненно, избранное общество,были встречены ледяным молчанием и почтительно-стью, исполненной зависти, особенно когда заметили,какой необычный прием оказала новоприбывшим г-жа де Баржетон. Оба эти семейства принадлежали ктем немногим в провинции людям, которые стоят вы-ше сплетен, держатся вдали от общества, живут в ти-хом уединении и хранят величавое достоинство. Г-наде Пимантеля и г-на де Растиньяка, обращаясь к ним,титуловали; никакой близости не существовало меж-ду их женами и дочерьми и высшим ангулемским об-ществом: они были слишком близки к придворной зна-ти, чтобы снисходить к провинциальной мелюзге.

Префект и генерал прибыли последними, им со-путствовал помещик, который утром приносил Дави-ду свое исследование о шелковичных червях. Он был,конечно, мэром у себя в кантоне, и цензом ему слу-жили его прекрасные земли, но его манеры и платьеизобличали, что он редко бывает в обществе: фрак

стеснял его, он не знал, куда девать руки, разговари-вая, лебезил перед своим собеседником, а отвечаяна обращенные к нему вопросы, то привставал, топрисаживался; казалось, он только и ждал, чтобы ко-му-нибудь услужить; то он был до приторности веж-лив, то суетлив, то важен, то, услышав шутку, спешилрассмеяться, а слушал он подобострастно, но порой,решив, что над ним потешаются, мрачнел. Несколькораз за вечер, озабоченный своими учеными записка-ми, злосчастный г-н де Севрак пробовал навести раз-говор на шелковичных червей, но нападал или на г-на Барта, тут же пускавшегося в рассуждения о му-зыке, или на г-на де Сенто, который цитировал емуЦицерона. В самый разгар вечера незадачливый мэрнашел наконец слушательниц в лице вдовы де Брос-сар и ее дочери, занимавших среди потешных фи-гур в этом обществе не последнее место. Все мо-жет быть сказано в двух словах: бедны они были на-столько же, насколько и родовиты. Одежда их говори-ла о притязании на роскошь и выдавала скрытую ни-щету. Г-жа де Броссар по любому случаю и чрезвы-чайно неискусно расхваливала свою крупную и тол-стую дочь, девицу лет двадцати семи, слывшую из-рядной музыкантшей; она понуждала ее во всеуслы-шание разделять вкусы женихов и, желая пристроитьсвою дорогую Камиллу, могла, смотря по надобности,

не переводя дух, рассказывать, как по душе ее Ка-милле и кочевая жизнь военных, и мирная жизнь по-мещиков, занятых хозяйством. Обе они держались скисло-сладким видом ущемленного самолюбия, кото-рый вызывал чувство жалости, побуждал к участиюиз себялюбивых соображении и обнаруживал, что обеони познали всю тщету тех пустых фраз, какими светстоль щедро угощает несчастных. Г-ну де Севраку бы-ло пятьдесят лет, он был вдов и бездетен; итак, матьи дочь выслушивали с благоговейным восхищениемего рассказ о червях и все подробности, какие он по-чел нужным им сообщить.

– Моя дочь всегда любила животных, – сказаламать. – А ведь мы, женщины, ценительницы шелков,поэтому нам любопытны ваши червячки, и я почту засчастье побывать в Севраке и показать моей Камил-ле, как добывается шелк. Камилла такая умница, онасразу все поймет. Право, ей даже удалось как-то по-нять обратную пропорциональность квадрата рассто-яний!

Эта фраза блистательно завершила беседу г-на деСеврака и г-жи де Броссар после чтения стихов Лю-сьеном.

На собрание явилось несколько завсегдатаев до-ма, а также два-три юнца из хороших семейств, роб-ких, молчаливых, разряженных, как рака с мощами,осчастливленных приглашением на это литературноеторжество, притом самый смелый из них разошелсядо такой степени, что вступил в собеседование с де-вицей де Ляэ. Женщины чинно сели в кружок, мужчи-ны выстроились позади. Собрание диковинных фигурв причудливых одеяниях, с размалеванными лицамипоказалось Люсьену чрезвычайно внушительным. Икогда он увидел, что на нем сосредоточены все взоры,сердце стало сильно колотиться у бедного поэта. Какон ни был смел, не легко было ему выдержать первыйискус, несмотря на поддержку возлюбленной, котораярасточала весь блеск своей учтивости и самую обо-льстительную любезность, оказывая радушный при-ем ангулемской знати. Смущение Люсьена усилива-ло одно обстоятельство, которое легко было предви-деть, и, однако ж, оно не могло не взволновать мо-лодого человека, не знакомого с наукой светских ин-триг. Люсьен, весь обратившийся в зрение и слух, за-метил, что Луиза, г-н де Баржетон, епископ и некото-рые из угодников хозяйки дома называют его г-ном деРюбампре, большинство же этой внушающей страхпублики – г-ном Шардоном. Оробев от вопроситель-

ных взглядов любопытствующих, он улавливал своемещанское имя по одному движению губ; он напе-ред знал, какие мнения о нем выносились с провин-циальной откровенностью, подчас весьма неучтивой.От этих постоянных, неожиданных булавочных уко-лов ему стало еще более не по себе. Он с нетерпени-ем ожидал минуту, чтобы, приняв позу, приличествую-щую случаю, начать чтение стихов и тем самым пре-кратить свою внутреннюю пытку; но Жак рассказывалг-же де Пимантель о последней охоте; Адриен бесе-довал с Лаурой де Растиньяк о новом музыкальномсветиле – Россини. Астольф, выучив наизусть статей-ку с описанием нового плуга, прочитанную им в ка-ком-то журнале, сообщал об этом, как о своем изоб-ретении, барону. Люсьен не знал – бедный поэт! – чтони один из этих умников, исключая г-жу де Баржетон,не мог понять поэзии. Все эти люди, не способные ксильным чувствам, сошлись на представление, обма-нываясь в природе ожидаемого зрелища. Есть слова,которые, подобно звуку труб, цимбал, барабана улич-ных фокусников, всегда привлекают публику. Красо-та, слава, поэзия обладают волшебством, чарующимсамые грубые души. Когда все избранное обществобыло наконец в сборе, когда разговоры смолкли, по-сле усердных предупреждений, обращенных к нару-шителям тишины со стороны г-на де Баржетона, кото-

рый, уподобясь церковному привратнику, ударяюще-му своим жезлом о плиты, исполнял приказания же-ны, Люсьен, испытывая жестокое душевное потрясе-ние, сел за круглый стол подле г-жи де Баржетон. Онвозвестил взволнованным голосом, что, не желая об-манывать ничьих ожиданий, прочтет недавно вышед-шие в свет стихи неизвестного великого поэта. Хотястихотворения Андре Шенье были изданы в 1819 го-ду, никто в Ангулеме не слыхал о нем. Все усмотрелив этом уловку, придуманную г-жой де Баржетон, что-бы пощадить самолюбие поэта и не стеснять слуша-телей. Люсьен прочел сперва стихотворение «Боль-ной юноша», встреченное лестным шепотом; потом«Слепца», поэму, которую эти посредственные умынашли чересчур длинной. Во время чтения Люсьениспытывал адские муки, доступные лишь пониманиювыдающихся художников либо тех, кого тонкость вос-приятия и высокий ум ставят в уровень с ними. Поэзияпри передаче голосом и восприятии на слух требуетблагоговейного внимания. Между чтецом и слушате-лями должна установиться внутренняя связь, без ко-торой не возникнет вдохновляющего общения чувств.Если этого душевного единения нет, поэт уподобляет-ся ангелу, притязающему петь небесный гимн средизубовного скрежета в аду. Ибо в той области, где раз-вертываются их способности, одаренные люди обла-

дают зоркостью улитки, чутьем собаки и слухом крота;они видят, они чувствуют, они слышат все, что творит-ся вокруг них. Музыкант и поэт мгновенно осознают,восхищаются ли ими или их не понимают; так вянетлибо оживает растение в благоприятной или неблаго-приятной среде. Шепот мужчин, которые пришли сю-да только ради жен и теперь толковали о делах, от-давался в ушах Люсьена по законам этой особой аку-стики; равно как судорожные движения ртов, разди-раемых разительным зевком, смущали его, точно на-смешливая гримаса. Когда, подобно голубю ковчега,он искал спасительного берега, где отдохнул бы еговзор, он во встречных взглядах подмечал нетерпение;люди, видимо, рассчитывали воспользоваться собра-нием, чтобы побеседовать о делах более полезных.За исключением Лауры де Растиньяк, двух-трех моло-дых людей и епископа, все присутствовавшие скуча-ли. В самом деле, тот, кто любит поэзию, взращиваетв своей душе семена, брошенные автором в стихи; норавнодушные слушатели, чуждые желания вдыхатьдушу поэта, не внимали даже звуку его голоса. Лю-сьен впал в уныние, и холодный пот увлажнил его ру-башку. Пламенный взгляд Луизы, когда он к ней обо-ротился, дал ему мужество дочитать стихи до конца;но сердце поэта истекало кровью, сочившейся из ты-сячи ран.

– Вы находите, что это очень занимательно, Фифи-на? – сказала соседке тощая Лили, ожидавшая, воз-можно, каких-либо балаганных чудес.

– Не спрашивайте моего мнения, душенька: у меняглаза смыкаются, как только начинают читать.

– Надеюсь, Наис не чересчур часто будет угощатьнас стихами на своих вечерах, – сказал Франсис. – Ко-гда я слушаю чтение, мне приходится напрягать вни-мание, а это вредно для пищеварения.

– Бедный котенок, – тихонько сказала Зефирина, –выпейте стакан воды с сахаром.

– Отличная декламация, – сказал Александр, – ноя предпочитаю вист.

Услышав этот ответ, сошедший за остроту благода-ря английскому значению слова49, несколько картеж-ниц высказали предположение, что автор нуждаетсяв отдыхе. Под этим предлогом одна-две пары удали-лись в будуар. Люсьен, по просьбе Луизы, очарова-тельной Лауры де Растиньяк и епископа, вновь воз-будил внимание чтением контрреволюционных «Ям-бов», вызвавших рукоплескания: многие, не уловивсмысла стихов, увлечены были пламенностью чте-ния. Есть люди, на которых крик действует возбужда-юще, как крепкие напитки на грубые глотки. Покаместразносили мороженое, Зефирина послала Франсиса

49 Whist (по-английски равнозначно русскому «Тсс!») – знак молчания.

заглянуть в книжку и сказала своей соседке Амели,что стихи, читанные Люсьеном, напечатаны.

– Мудреного нет, – отвечала Амели, и лицо ее изоб-разило удовольствие, – господин де Рюбампре рабо-тает в типографии. Ведь это то же самое, – сказалаона, глядя на Лолотту, – как если бы красивая женщи-на сама шила себе платья.

– Он сам напечатал свои стихи, – зашушукались да-мы.

– Почему же тогда он называет себя господином деРюбампре? – спросил Жак. – Если дворянин занима-ется ремеслом, он обязан переменить имя.

– Он и впрямь переменил свое мещанское имя, –сказала Зизина, – но затем, чтобы принять имя мате-ри – дворянки.

– Но ежели вся эта канитель напечатана, мы можеми сами прочесть, – сказал Астольф.

Тупость этих людей в высшей степени усложнилавопрос, и Сиксту дю Шатле пришлось объяснить неве-жественному собранию, что предуведомление Лю-сьена – отнюдь не ораторская уловка и что эти пре-красные стихи принадлежат роялисту Шенье, братуреволюционера Мари-Жозефа Шенье. Ангулемскоеобщество, за исключением епископа, г-жи де Расти-ньяк и ее двух дочерей, увлеченных высокой поэзи-ей, сочло, что оно одурачено, и оскорбилось обманом.

Поднялся глухой ропот, но Люсьен его не слышал.Точно сквозь туман, мелькали перед ним лица окру-жающих, он отрешился от этого пошлого мира и, опья-ненный внутренней мелодией, искал ей созвучий. Онпрочел мрачную элегию о самоубийстве, элегию в ан-тичном вкусе, дышащую возвышенной печалью; за-тем ту, где есть строфа: «Твои стихи нежны, люблю ихповторять».

Он окончил чтение пленительной идиллией, оза-главленной «Неэра».

В сладостной задумчивости, затуманившей еевзор, г-жа де Баржетон сидела, опустив руку, другойрукою в рассеянии играя локоном, забыв о гостях:впервые в жизни она почувствовала себя перенесен-ной в родную стихию. Судите же, как некстати потре-вожила ее Амели, взявшаяся передать ей общее по-желание.

– Наис, мы пришли послушать стихи господинаШардона, а вы преподносите нам напечатанные сти-хи. Они очень милы, но наши дамы из патриотизмапредпочли бы вино собственного изготовления…

– Вы не находите, что французский язык мало при-годен для поэзии? – сказал Астольф управляющемусборами. – По мне, так проза Цицерона во сто раз по-этичнее.

– Настоящая французская поэзия – легкая поэти-

ческая песня, – отвечал Шатле.– Песня доказывает, что наш язык чрезвычайно му-

зыкален, – сказал Адриен.– Желала бы я послушать стихи, погубившие

Наис, – сказала Зефирина, – но, судя по тому, как бы-ла принята просьба Амели, она не расположена пока-зать нам образец.

– Она должна ради собственного блага приказатьему прочесть свои стихи, – сказал Франсис. – Ведь ееоправдание – в талантах этого птенца.

– Вы, как дипломат, устройте нам это, – сказалаАмели г-ну дю Шатле.

– Ничего нет проще, – сказал барон.Бывший секретарь по особым поручениям, иску-

шенный в подобных делах, отыскал епископа и умуд-рился действовать через него. По настоянию монсе-ньора, Наис пришлось попросить Люсьена прочестькакой-нибудь отрывок, который он помнит наизусть.Быстрый успех барона в этом поручении заслужилему томную улыбку Амели.

– Право, барон чрезвычайно умен, – сказала онаЛолотте.

Лолотта вспомнила кисло-сладкий намек Амели на-счет женщин, которые сами шьют себе платья.

– Давно ли вы стали признавать баронов Импе-

рии?50 – отвечала она, улыбаясь.Люсьен пытался однажды обожествить возлюблен-

ную в оде, посвященной ей и озаглавленной как всеоды, которые пишут юноши, кончающие коллеж. Ода,столь любовно выношенная, украшенная всей стра-стью его сердца, представлялась ему единственнымпроизведением, способным поспорить с поэзией Ше-нье. Бросив порядочно фатовской взгляд на г-жу деБаржетон, он сказал: «К ней». Затем он принял горде-ливую позу, чтобы произнести это стихотворение, ис-полненное тщеславия, ибо (в своем авторском само-любии) он чувствовал себя в безопасности, держасьза юбку г-жи де Баржетон. И тут Наис выдала женскимвзорам свою тайну. Несмотря на привычку повелеватьэтим миром с высот своего ума, она не могла не тре-петать за Люсьена. На ее лице изобразилась тревога,взгляды ее молили о снисхождении; потом она при-нуждена была потупить глаза, скрывая удовольствие,нараставшее по мере того, как развертывались сле-дующие строфы:

50 …Давно ли вы стали признавать баронов Империи? – Наполеон на-граждал высших офицеров и чиновников дворянскими титулами; стараяаристократия пренебрежительно относилась к этой новой знати.

К ней

Из громоносных сфер, где блещут свет и слава,Где ангелы поют у трона первых сил,Где в блеске зиждется предвечного державаНа сонмах огненных светил,С чела стирая нимб божественности мудрой,Простясь на краткий срок с надзвездной вышиной,Порою в наш предел на грустный брег земнойНисходит ангел златокудрый.Его направила Всевышнего рука,Он усыпляет скорбь гонимого поэта,Как ласковая дочь, он тешит старикаЦветами солнечного лета.На благотворный путь слепца выводит онИ утешает мать животворящим словом,Приемлет позднего раскаяния стон,Бездомных наделяет кровом.Из этих вестников явился к нам один,Алкающей земле ниспослан небесами,В родную высь глядит он из чужих долинИ плачет тихими слезами.Не светлого чела живая белизнаМне родину гонца небесного открыла,Не дивных уст изгиб, не взора глубина,Не благодати Божьей сила, —Мой разум просветив, любовь вошла в меня,

Слиянья с Божеством искать я начал смело,Но неприступного архангела броняПред ослепленным зазвенела.О, берегитесь же, иль, горний серафим,От вас умчится он в надзвездные селенья,И не помогут вам обеты и моленья, —Он слуха не преклонит к ним.

– Вы поняли каламбур? – сказала Амели г-ну дюШатле, обращая на него кокетливый взор.

– Стихи как стихи, мы все их писали понемногу,когда кончали коллеж, – отвечал барон скучающимтоном, приличествующим его роли знатока, которо-го ничто не удивляет. – Прежде мы пускались в ос-сиановские туманы. То были Мальвины, Фингалы,51

облачные видения, воители со звездой во лбу, выхо-дившие из своих могил. Нынче эта поэтическая ве-тошь заменена Иеговой, ангелами, крылами серафи-мов, всем этим райским реквизитом, обновленнымсловами: необъятность, бесконечность, одиночество,разум. Тут и озера, и божественный глагол, некийхристианизированный пантеизм, изукрашенный таки-ми редкостными вычурными рифмами, как тимпан –

51 Мальвина и Фингал – герои «Поэм Оссиана», написанных шотланд-ским поэтом Джеймсом Макферсоном (1736–1796) по мотивам народ-ного творчества и представленных как английский перевод песен леген-дарного кельтского барда Оссиана, жившего, по преданию, в III веке.

тюльпан, восторг – исторг и так далее. Короче, мы пе-ренеслись в иные широты: прежде витали на севере,теперь на востоке, но мрак по-прежнему глубок.

– Если ода и туманна, – сказала Зефирина, – при-знание, по-моему, выражено чрезвычайно ясно.

– И кольчуга архангела прозрачна, как кисейноеплатье, – сказал Франсис.

Пускай правила учтивости и требовали из угожде-ния г-же де Баржетон открытого признания этой одыпрелестным произведением, все же женщины, раз-гневанные тем, что к их услугам нет поэта, готовоговозвести их в ангельский чин, поднялись со скучаю-щим видом, цедя сквозь зубы: «Восхитительно, боже-ственно, чудесно!».

– Ежели вы меня любите, не хвалите ни автора, ниего ангела, – властным тоном сказала Лолотта своемудорогому Адриену, и тому пришлось подчиниться.

– Право, все это пустые фразы, – сказала Зефири-на Франсису. – Любовь – поэзия в действии.

– Вы сказали, Зизина, то, что я думал, но не умелвыразить так тонко, – отвечал Станислав, самодо-вольно охорашиваясь.

– Чего бы я не дала, чтобы сбить спесь с Наис, –сказала Амели, обращаясь к дю Шатле. – Она смеетеще изображать какого-то архангела, точно она вышевсех, а сама сводит нас с сыном аптекаря и повиваль-

ной бабки, братом гризетки, типографским рабочим.– Его отец торговал слабительным, жаль, что он не

прочистил мозги сыну, – сказал Жак.– Сын идет по стопам отца, он угостил нас сно-

творным, – сказал Станислав, приняв пленительней-шую позу. – Снотворное всегда остается снотворным,я предпочел бы нечто другое.

И все, точно сговорясь, старались унизить Люсье-на каким-нибудь аристократически насмешливым за-мечанием. Лили, женщина набожная, почла долгоммилосердия преподать вовремя, как она выразилась,назидание Наис, готовой совершить безумие. Дипло-мат Франсис взялся довести до развязки глупый заго-вор, представлявший для этих мелких душ занятностьдраматической развязки и тему для завтрашних пере-судов. Бывший консул, мало расположенный драть-ся с юным поэтом, который, услышав оскорбительныеслова в присутствии возлюбленной, легко мог вспы-лить, понял, что надобно сразить Люсьена священ-ным мечом, против которого месть бессильна. Он по-следовал примеру, который подал ловкий дю Шатле,когда речь зашла о том, чтобы принудить Люсьенапрочесть стихи. Он вступил в разговор с епископом ииз коварства поддерживал восторги его преосвящен-ства, восхищенного одой Люсьена; затем он стал кар-тинно описывать, как мать Люсьена, женщина выда-

ющаяся, но чрезвычайно скромная, внушает сыну те-мы всех его сочинений. Для Люсьена было величай-шим удовольствием видеть, что его обожаемой мате-ри воздают должное. Затронув воображение еписко-па, Франсис положился на случай, который предоста-вил бы монсеньору повод в разговоре обмолвитьсяподсказанным ему обидным намеком. Когда Франсиси епископ опять приблизились к кружку, в центре кото-рого находился Люсьен, внимание людей, уже пону-дивших его испить цикуты, возросло. Не обладая на-выками света, бедный поэт глаз не отводил от г-жи деБаржетон и неловко отвечал на неловкие вопросы, скоторыми к нему адресовались. Он не знал ни имени,ни титулов большинства присутствовавших и не умелподдержать разговора с женщинами, которые болта-ли всякий вздор, приводивший его в смущение. При-том он чувствовал себя на тысячу лье от этих ангу-лемских богов, именовавших его то г-ном Шардоном,то г-ном де Рюбампре, между тем как друг друга ониназывали Лолоттой, Адриеном, Астольфом, Лили, Фи-финой. Смущение Люсьена возросло до крайности,когда, приняв Лили за мужское имя, он назвал госпо-дином Лили грубого г-на де Сенонша. Немврод52 обо-рвал Люсьена, переспросив: «Что вам угодно, госпо-

52 Немврод – легендарный вавилонский царь, слывший страстнымохотником.

дин Люлю?» – причем г-жа де Баржетон покраснеладо ушей.

– Надобно быть совершенно ослепленной, чтобыпринимать у себя и представлять нам этого щелкопе-ра! – сказал г-н де Сенонш вполголоса.

– Маркиза, – сказала Зефирина г-же де Пимантельшепотом, но так, чтобы все ее слышали, – не находители вы между господином Шардоном и господином деКант-Круа разительное сходство?

– Сходство совершенное, – улыбаясь, отвечала г-жа де Пимантель.

– Слава очаровывает, и в том не грех признаться, –сказала г-жа де Баржетон маркизе. – Одних женщинпленяет величие, других ничтожество, – прибавилаона, взглянув на Франсиса.

Зефирина не поняла намека, ибо считала своегоконсула мужчиной весьма изрядных качеств; но мар-киза приняла сторону Наис и рассмеялась.

– Вы чрезвычайно счастливы, сударь, – сказал Лю-сьену г-н де Пимантель, желавший найти повод на-звать его де Рюбампре, после того как ранее назвалШардоном. – Вы, верно, никогда не скучаете?

– А вы быстро работаете? – спросила Лолотта та-ким тоном, каким сказала бы столяру: «Как скоро выможете смастерить ящик?».

Люсьен был ошеломлен таким предательским уда-

ром, но он поднял голову, услышав веселый голос г-жи де Баржетон:

– Душа моя, поэзия не произрастает в голове гос-подина де Рюбампре, как трава в наших дворах.

– Сударыня, – сказал епископ Лолотте, – безмер-ным должно быть наше уважение к благороднымумам, озаренным сиянием лучей Господних. Поис-тине, поэзия – святое дело. Да, творить – это значитстрадать. Скольких бессонных ночей стоили строфы,которыми вы только что восхищались! Почтите поэтасвоей любовью; чаще всего он несчастен в жизни, ноВсевышним ему, без сомнения, уготовано место нанебесах среди пророков. Этот юноша – поэт, – приба-вил он, возлагая руку на голову Люсьена. – Неужтовы не видите на его прекрасном челе печати высокойсудьбы?

Обрадованный столь благородным заступниче-ством, Люсьен поблагодарил епископа нежным взгля-дом, не ведая, что достойный прелат скоро станет егопалачом.

Госпожа Баржетон метала во вражеский стан тор-жествующие взгляды, которые, точно копья, вонза-лись в сердца ее соперниц, разжигая их ярость.

– Ах! Ваше высокопреосвященство, – отвечал поэт,надеясь поразить эти тупоумные головы своим золо-тым скипетром, – люди в большинстве лишены и ва-

шего ума, и вашего человеколюбия. Наши горести имчужды, наши труды недоступны их пониманию. Рудо-копу легче добыть золото из недр земли, нежели намизвлечь наши образы из недр языка, наиболее небла-годарного. Ежели назначение поэзии в том, чтобы воз-нести мысль на те высоты, откуда она будет виднаи доступна людям, поэт должен беспрестанно учиты-вать возможности человеческого разума, чтобы удо-влетворить всех; ему надобно таить под самыми яр-кими красками логику и чувство, две силы, враждеб-ные друг другу; ему надлежит вместить в одно словоцелый мир мыслей, представить в одном образе це-лые философские системы; короче, его стихи лишьсемена, которые сулят цветами расцвесть в сердцах,отыскав в них борозды – следы наших сокровенныхчувств. Неужто, чтобы все изобразить, не надобновсе перечувствовать? И живо чувствовать – не значитли страдать? Потому-то стихи рождаются лишь по-сле мучительных блужданий по обширным областяммысли и общества. Разве не бессмертны труды, коиммы обязаны творениями, жизнь которых более близ-ка нам, нежели жизнь существ, действительно жив-ших на земле, как-то: Кларисса Ричардсона, КамиллаШенье, Делия Тибулла, Анжелика Ариосто, Франчес-ка Данте, Альцест Мольера, Фигаро Бомарше, Ребек-ка Вальтера Скотта, Дон-Кихот Сервантеса!

– А что вы нам создадите? – спросил Шатле.– Возвещать о такого рода замыслах, – отвечал Лю-

сьен, – не значит ли выдать обязательство в гениаль-ности? К тому же? рождение столь блистательных со-зданий требует большого житейского опыта, изучениястрастей и пристрастий человеческих, чего я еще немог достичь. Но начало мною уже положено! – с го-речью сказал он, метнув в аристократический кружокмстительный взгляд. – Мысль вынашивается медлен-но…

– Трудными будут роды, – сказал г-н дю Отуа, пре-рывая его.

– Ваша добрая мать поможет вам, – сказал епи-скоп.

При этих словах, столь искусно подсказанных, приэтом отмщении, столь желанном, глаза у всех заис-крились от радости. У каждого на устах скользну-ла улыбка аристократического удовлетворения, под-черкнутая запоздалым смехом слабоумного г-на деБаржетона.

– Ваше высокопреосвященство, вы чересчур ост-роумны для нас, дамы вас не поняли, – сказала г-жаде Баржетон, и ее слова оборвали смех и привлеклик ней удивленные взоры. – Поэту, черпающему своивдохновенные образы в Библии, истинной матерьюявляется церковь. Господин де Рюбампре, прочтите

нам «Апостола Иоанна на Патмосе» или «Пир Валта-сара», надобно показать его высокопреосвященству,что Рим и поныне Magna parens53 Вергилия.

Женщины обменялись улыбками, когда Наис про-изнесла два латинских слова.

Вступая в жизнь, и самые самонадеянные пороюподдаются унынию. От нанесенного удара Люсьен по-шел было ко дну; но он оттолкнулся ногой и всплылна поверхность, поклявшись покорить этот кичливыйсвет. Точно бык, пронзенный сотней стрел, он вско-чил, взбешенный, и готов был, повинуясь желанию Лу-изы, прочесть «Апостола Иоанна на Патмосе», но ужекарточные столика приманили игроков, и они, войдяв привычную колею, смаковали удовольствие, какогоне могла им дать поэзия. Притом месть стольких раз-драженных самолюбий не была бы полной, если быгости не выразили своего презрительного отношенияк доморощенной поэзии бегством от общества Люсье-на и г-жи де Баржетон. У всех оказались свои забо-ты: тот повел беседу с префектом об окружной до-роге, этот высказал желание развлечься ради разно-образия музыкой. Ангулемская знать, чувствуя себяплохим судьей в поэзии, особенно любопытствовалаузнать, какого мнения о Люсьене Растиньяки и Пи-мантели, и вокруг них образовался кружок. Высокое

53 Великая мать (лат.).

влияние, которым в округе пользовались эти две се-мьи, в особо важных случаях всегда признавалось:все им завидовали и все за ними ухаживали, ибо каж-дый предвидел, что их покровительство может ему по-надобиться.

– Какого вы мнения о нашем поэте и его поэзии? –обратился Жак к маркизе, в имении которой он охо-тился.

– Что ж, для провинциальных стихов они недурны, –сказала она с улыбкой. – Впрочем, поэт так хорош со-бою, что ничего не может делать дурно.

Все нашли приговор восхитительным и подхватилиэто суждение, влагая в него более злой смысл, неже-ли того желала маркиза. Дю Шатле, уступая прось-бам, согласился аккомпанировать г-ну де Барта, и тотврезал коронную арию Фигаро. Поскольку уже былиоткрыты двери для музыки, пришлось выслушать висполнении дю Шатле и рыцарский романс, сочинен-ный Шатобрианом во времена Империи. Затем после-довали пьесы в четыре руки, разыгранные девочка-ми по настоянию г-жи де Броссар, желавшей блеснутьперед г-ном де Севраком талантом своей дорогой Ка-миллы.

Г-жа де Баржетон, оскорбленная пренебрежением,которое каждый выказывал ее поэту, воздала презре-нием за презрение, удалившись в свой будуар на все

время, покуда занимались музыкой. За ней после-довал епископ, которому старший викарий объяснилглубокую иронию его невольной колкости, и он желалискупить свою вину. Лаура де Растиньяк, плененнаяпоэзией, проскользнула в будуар тайком от матери.Усевшись на канапе со стеганым тюфячком и усадивподле себя Люсьена, Луиза сказала ему на ухо, и ни-кто того не заметил и не услышал:

– Милый ангел, они тебя не поняли! Но… Твои стихинежны, люблю их повторять.

Люсьен, утешенный лестью, забыл на короткоевремя о своих горестях.

– Слава не дается даром, – сказала г-жа де Барже-тон, сжимая ему руку. – Терпите, терпите, мой друг, выбудете великим человеком, ценою мучений вы обре-тете бессмертие. Я желала бы испытать всю тяжестьборьбы. Храни вас Бог от жизни тусклой, лишеннойбурь, в ней нет простора для взмаха орлиных кры-льев. Я завидую вашим страданиям, вы, по крайнеймере, живете! Вы развернете свои силы, вас воодуше-вит надежда на победу. Ваша борьба будет славной.Когда вы вступите в царственную сферу, где влады-чествуют высокие умы, вспомните о неуютных, обез-доленных судьбою, чей ум изнемогает, задыхаясь вудушливой атмосфере нравственного азота, о тех, ктопогибает, сознавая постоянно, как хороша жизнь, но

не имеет возможности жить, о тех, кому даны зоркиеглаза, но они так ничего и не увидели, о тех, кто рож-ден с тонким обонянием, но вдыхал лишь запах ядо-витых растений. Воспойте тогда цветок, что вянет вчаще лесной, задушенный лианами, жадными, буйноразросшимися травами, не обласканный солнцем, за-чахнувший, не успев расцвесть! Ужели это не поэмажестокой печали, не сюжет совершенной фантазии?Какая возвышенная задача изобразить юную девуш-ку, рожденную под небом Азии, или дочь пустыни, за-брошенную в какую-нибудь страну холодного Запада:она призывает возлюбленное солнце, умирая от неиз-реченной тоски, равно убитая холодом и любовью! Тобыл бы образ многих существований.

– Тем самым вы изобразили бы душу, тоскующую онебесах, – сказал епископ. – Некогда подобная поэманесомненно существовала, и я утешаюсь мыслью, что«Песнь песней» – один из ее отрывков.

– Напишите такую поэму, – сказала Лаура де Рас-тиньяк, выражая наивную веру в гений Люсьена.

– Франции недостает серьезной духовной поэмы, –сказал епископ. – Поверьте мне: слава и богатство бу-дут наградой талантливому человеку, который потру-дится ради религии.

– Он напишет, ваше высокопреосвященство, – ска-зала г-жа де Баржетон с воодушевлением. – Разве

идея поэмы не забрезжила уже как пламя зари в егоглазах?

– Наис пренебрегает нами, – сказала Фифина. –Что она там делает?

– Разве вы не слышите? – отвечал Станислав. –Она оседлала своего конька и выезжает на громкихфразах, у которых нет ни головы, ни хвоста.

Амели, Фифина, Адриен и Франсис появились вдверях будуара вслед за г-жой де Растиньяк, котораяискала дочь, собравшись уезжать.

– Наис, – заговорили сразу обе дамы, восхищенныеслучаем нарушить уединение будуара. – Будьте такмилы, сыграйте нам что-нибудь!

– Душеньки, – отвечала г-жа де Баржетон, – госпо-дин де Рюбампре прочтет нам «Апостола Иоанна наПатмосе», дивную библейскую поэму.

– Библейскую?! – удивленно повторила Фифина.Амели и Фифина воротились в гостиную, принеся

туда это слово, как пищу для насмешек. Люсьен укло-нился от чтения поэмы, сославшись на слабую па-мять. Когда он снова появился в гостиной, он уже ни вком не возбудил ни малейшего интереса. Каждый былзанят беседой или игрой. Лучи поэтического ореолапомеркли: землевладельцы не видели в нем никакогопроку; люди с большими претензиями опасались Лю-сьена, чувствуя в нем силу, враждебную их невеже-

ству; женщины, завидуя г-же де Баржетон, Беатричеэтого новоявленного Данте, как выразился старшийвикарий, обдавали его ледяным презрением.

«Вот каков свет!» – думал Люсьен, спускаясь в Умопо склонам Болье, ибо бывают в жизни минуты, ко-гда предпочитаешь путь более долгий, чтобы движе-нием поддержать ход мыслей, теснящихся в голове, иотдаться их потоку. Ярость непризнанного честолюб-ца отнюдь не обескуражила Люсьена, но придала емуновые силы. Как все люди, вовлеченные инстинктом ввысшие сферы прежде, чем они обретут возможностьтам удержаться, он давал себе клятву пожертвоватьвсем, лишь бы упрочить свое положение в обществе.Он шел и попутно извлекал одну за другой отравлен-ные стрелы, вонзившиеся в него; он громко говорилс самим собою, он бранил глупцов, с которыми толь-ко что столкнулся; он находил колкие ответы на глу-пые вопросы, которые ему предлагались, и это запоз-далое остроумие повергало его в отчаяние. Когда онвышел на дорогу, ведущую в Бордо, что змейкой ви-лась у подножия горы вдоль берега Шаранты, ему по-чудилось при лунном свете, как будто у самой реки, набревне неподалеку от фабрики, сидят Ева и Давид, ион спустился к ним по тропинке.

Покуда Люсьен спешил на пытку, ожидавшую егов доме г-жи де Баржетон, его сестра надела розо-

вое перкалевое платье в мелкую полоску, соломен-ную шляпу и шелковую косынку; в этом простом оде-янии она казалась нарядной, что обычно случаетсяс людьми, природное благородство которых сообща-ет прелесть любому пустяку в их одежде. Потому-тоДавид чрезвычайно робел перед нею, когда она сбра-сывала с себя рабочую блузу. Хотя типограф решилпоговорить о своих чувствах, все же он не знал, чтосказать, когда рука об руку с прекрасной Евой шелпо улицам Умо. Сладостен этот благоговейный страхлюбви, сходный со страхом верующих перед величи-ем Божиим. Влюбленные шли молча к мосту Сент-Анн, направляясь на левый берег Шаранты. Ева, тя-готясь молчанием спутника, остановилась на среди-не моста, откуда открывался вид на пороховой завод,чтобы полюбоваться на реку, раскинувшуюся широ-кой своей гладью, на которую заходящее солнце в туминуту бросило лучистую веселую дорожку.

– Прекрасный вечер! – сказала она в поисках темыдля разговора. – Воздух и теплый, и свежий, цветыблагоухают, небо чудесное.

– Все говорит сердцу, – отвечал Давид, пытаясь пу-тем сравнений перейти к своей любви. – Для любя-щих бесконечное наслаждение находить в причудли-вости пейзажа, в прозрачности воздуха, в ароматахземли ту поэзию, что скрыта в их душе. Природа го-

ворит за них.– И развязывает им язык, – сказала Ева, смеясь. –

Вы были так молчаливы, покамест мы шли по Умо.Знаете ли, я была просто смущена…

– Я был поражен вашей красотою, – отвечал про-стодушно Давид.

– Стало быть, теперь я менее красива? – спросилаона.

– О нет! Но я так счастлив, гуляя с вами вдвоем,что…

Он остановился в совершенном смущении и сталсмотреть на холмы, по которым спускается дорога вСент.

– Я очень рада, если наша прогулка доставляет вамхоть какое-то удовольствие: вы из-за меня пожертво-вали нынешним вечером, и я у вас в долгу. Отказав-шись пойти к госпоже де Баржетон, вы поступили также великодушно, как и Люсьен, рисковавший разгне-вать ее своей просьбой.

– Не великодушно, а благоразумно, – отвечал Да-вид. – Мы тут одни под небесами, и нет иных свидете-лей, кроме камышей и прибрежных кустов Шаранты,так позвольте мне, дорогая Ева, поделиться с вамисвоей тревогой, и причина тому – теперешнее пове-дение Люсьена. После того, что я ему сегодня выска-зал, вы, надеюсь, объясните мои опасения лишь чут-

костью дружбы. Вы с вашей матушкой сделали все,чтобы поставить Люсьена выше его положения; но,льстя его тщеславию, не обрекли ли вы его неосмот-рительно на великие муки? Откуда он возьмет сред-ства, чтобы вращаться в свете, куда влекут его жела-ния? Я знаю его! Он из тех натур, что любят пожинатьплоды, не прилагая к тому труда. Светские обязанно-сти поглотят все его время, а время – единственноедостояние тех, у кого весь капитал – это их ум. Онлюбит блистать, соблазны света разожгут в нем жела-ния, а удовлетворить их недостанет никаких средств,он станет проматывать деньги, а зарабатывать их небудет; вы приучили его к мысли, что он – великий че-ловек; но прежде, нежели признать чье-либо превос-ходство, свет требует блистательных успехов. Лите-ратурные же успехи даются лишь уединением и упор-ным трудом. Чем возместит г-жа де Баржетон вашемубрату те долгие часы, что он провел у ее ног? Люсьенслишком горд, чтобы принимать помощь от женщины,а мы знаем, что он еще чересчур беден, чтобы быватьв ее обществе, притом вдвойне опустошающем. Раноили поздно эта женщина бросит вашего милого бра-та, но прежде она внушит ему пренебрежение к труду,привьет вкус к роскоши, презрение к нашей скромнойжизни, любовь к наслаждениям, склонность к празд-ности – этому распутству поэтических душ. Неужто

знатная дама забавляется Люсьеном, как игрушкой?Я трепещу при одной этой мысли. Но, может быть, оналюбит его? Ну, тогда он бросится к ее ногам очертя го-лову. А если она его не любит? Какое это будет несча-стье, ведь он от нее без ума!

– Сердце леденеет от ваших слов, – сказала Ева,остановившись у плотины, преграждавшей течениеШаранты. – Но покуда у матери достанет сил зани-маться ее тяжелым трудом и покуда я жива, мы, можетбыть, как-нибудь прокормим Люсьена, а там он станетна свои собственные ноги. Мне грешно унывать, – ска-зала Ева с воодушевлением, – когда трудишься длялюбимого существа, как можно поддаваться уныниюи отчаянию? Стоит только вспомнить, ради кого тер-пишь такие муки, если только это можно назвать му-ками, и сердце радуется. О, не бойтесь, мы заработа-ем достаточно, Люсьен будет принят в свете. Там егосчастье.

– Там и его гибель, – возразил Давид. – Выслушай-те меня, дорогая Ева. Чтобы создать гениальное про-изведение, требуется не только настойчивость, но ивремя, а для этого надобно обладать или солиднымсостоянием, или мужеством глядеть открыто в глазавопиющей нищете. Видите ли, Люсьен так страшитсянужды, он так упивается ароматами пиршеств, хме-лем успехов, его самолюбие так возросло в будуаре

госпожи де Баржетон, что он испробует все средства,лишь бы не быть отлученным; и вам, с вашим зара-ботком, не угнаться за его прихотями.

– Стало быть, вы не настоящий друг! – вскричалаЕва яростно. – Иначе вы не стали бы нас так разоча-ровывать!

– Ева! Ева! – отвечал Давид. – Я желал бы бытьбратом Люсьена. И вы одна можете дать мне это пра-во, которое позволит ему принимать от меня любуюпомощь, а мне позволит посвятить ему свою жизньс тою же святой любовью, с какою вы идете на всежертвы ради него, но я иду на это как рассудитель-ный человек. Ева, моя дорогая, любимая, не в вашейли власти предоставить Люсьену сокровищницу, отку-да он мог бы черпать, не смущаясь? Разве кошелекбрата не то же, что собственный? Ежели бы вы зна-ли, на какие мысли наводит меня новое положениеЛюсьена! Мальчик желает бывать у госпожи де Бар-жетон? Стало быть, ему не пристало работать у ме-ня фактором, не пристало жить в Умо, вам не приста-ло работать мастерицей, вашей матушке не приста-ло заниматься своим ремеслом. Если бы вы согласи-лись стать моей женой, все бы уладилось. Люсьен могбы жить у меня в мансарде, покуда я не отделаю емупомещение над пристройкой в конце двора, в случаеежели отец не пожелает вывести над домом третий

этаж. Мы создали бы ему жизнь беззаботную, жизньнезависимую. Желание поддержать Люсьена придастмне решимость разбогатеть, а ради себя одного мнеее недоставало; но от вас зависит дать мне право натакую преданность. Может быть, наступит день, когдаон поедет в Париж, единственное место, где он можетдействовать и где его таланты будут оценены и возна-граждены. Жизнь в Париже дорога, и даже втроем намвсе же трудно будет его там содержать. Притом раз-ве вы и ваша матушка не будете нуждаться в опоре?Дорогая Ева, будьте моею женой из любви к Люсьену.Может быть, позже вы полюбите меня, когда увидите,как я стремлюсь помочь ему и сделать вас счастли-вой. Мы оба скромны в своих вкусах, мы удовольству-емся малым; счастье Люсьена будет главной нашейзаботой, и его сердце будет той сокровищницей, в ко-торую мы вложим состояние, чувство, мечтания – все!

– Условности нас разделяют, – сказала Ева, рас-троганная самоуничижением этой великой любви. –Вы богаты, а я бедна. Надобно сильно любить, чтобыстать выше подобных преград.

– Стало быть, вы меня еще недостаточно люби-те? – вскричал Давид, сраженный.

– Как знать, не воспротивится ли ваш отец…– Отлично, отлично, – отвечал Давид. – Ежели дело

только в моем отце, вы будете моей женой. Ева, моя

милая Ева, благодаря вам я уже не чувствую тяжестижизни. Увы, я не мог и не умел выразить своих чувств,и это мучило меня. Скажите, любите ли вы меня хотьнемного? И я найду в себе мужество, чтоб поведатьвам свои мечты.

– Право, вы меня совсем смутили; но раз мы пове-ряем друг другу наши чувства, признаюсь вам, что ни-когда в жизни я не думала ни о ком, кроме вас. Вы дляменя были человеком, принадлежать которому честьдля любой женщины, и я, простая, бедная мастерица,не смела надеяться на столь высокую судьбу.

– Полноте, полноте, – сказал он, садясь на пере-кладину плотины, к которой они опять подошли. Ониходили взад и вперед, как безумные, по одному и то-му же пространству.

– Что с вами? – сказала она, проявляя впервые томилое беспокойство, которое испытывают женщины,тревожась о близком им существе.

– Мне хорошо… – сказал он. – Мысль, что жизньобещает счастье, как бы ослепляет разум, подавля-ет душу. Почему я чувствую себя счастливее, нежеливы? – сказал он с грустью. – Впрочем, я знаю почему!

Ева взглянула на Давида кокетливо и вопроситель-но, как бы вызывая на объяснение.

– Милая Ева, я получаю больше, нежели даю. Ивсегда буду любить вас сильнее, нежели вы меня, по-

тому что у меня более причин любить вас: вы ангел,а я – простой смертный.

– Я не такая ученая, как вы, – улыбаясь, отвечалаЕва. – Я вас очень люблю…

– Так же, как Люсьена? – сказал он, прерывая ее.– Достаточно, чтобы стать вашей женой, чтобы все-

цело посвятить себя вам и постараться ничем не огор-чать вас в нашей общей жизни, и без того она будетне легкой на первых порах.

– А вы заметили, милая Ева, что я полюбил вас спервой же нашей встречи?

– Какая женщина не почувствует, что ее любят? –спросила она.

– Позвольте мне рассеять сомнения, внушенныевам моим мнимым богатством. Моя милая Ева, я бе-ден. Да, мой отец с легкой душой меня разорил; онстроил свои расчеты на моем труде; он поступал сомною, как поступают с должниками многие так назы-ваемые благодетели. Ежели я разбогатею, то лишьблагодаря вам. Это не слова влюбленного, но плодзрелых размышлений. Я должен нам открыться в сво-их недостатках, они огромны для человека, которо-му необходимо составить себе состояние. Но своейнатуре, привычкам, занятиям, к которым меня вле-чет, я плохой коммерсант и делец; однако же разбога-теть мы можем только на каком-либо промышленном

предприятии. Если я и способен открыть золотонос-ную жилу, я решительно не способен ее разработать.А вы, вы из любви к брату не пренебрегали никакимижитейскими мелочами, вы сумеете быть бережливой,полной терпения, осмотрительной, как истый коммер-сант. Вы и пожнете то, что я посею. Наше положение –уже давно я причисляю себя к вашей семье – настоль-ко угнетало меня, что я дни и ночи ломал себе голову,как бы нам разбогатеть. Знания в области химии и изу-чение нужд рынка натолкнули меня на ценное изоб-ретение. Покамест я остерегусь что-либо обещать, япредвижу чересчур большие трудности. Как знать, непридется ли нам потерпеть еще несколько лет? Еслиже я найду способы производства, над изысканиемкоторых тружусь не я один, но, если я открою их пер-вым, нам обеспечено огромное состояние. Я ничегоне говорил Люсьену: у него горячая голова, пожалуй,еще навредишь ему; он сочтет мои мечтания за дей-ствительность, станет жить по-барски и, чего добро-го, еще войдет в долги. Поэтому храните мою тайну.Ваша нежность, ваша бесценная для меня близость –вот единственное, что может утешить меня в этих дли-тельных испытаниях, а желание, чтобы вы и Люсьенжили в роскоши, придает мне твердости и настойчи-вости…

– Я так и подозревала, – сказала Ева, прерывая

его, – вы – один из тех изобретателей, которым, как имоему бедному отцу, нужна заботливая жена.

– Стало быть, вы меня любите! Ах, не бойтесь ска-зать это мне, ведь для меня ваше имя – символ люб-ви. Ева была единственной женщиной во всем мире,и то, что было для Адама материальной истиной, дляменя – истина нравственная. Боже мой! Ужели вы ме-ня любите?

– Да-а, – сказала она, как-то по-детски растягиваяэто простое слово, словно желала выразить этим всюполноту своего чувства.

– Сядемте тут, дорогая, – сказал он, взяв Еву за ру-ку и подводя ее к длинной балке, лежавшей почти усамых колес бумажной фабрики. – Дайте мне поды-шать вечерним воздухом, послушать кваканье лягу-шек, полюбоваться трепетным отражением луны наводной глади; дайте мне вобрать в себя всю природу,где каждая былинка дышит моим счастьем! Впервыеприрода предстает передо мною во всем своем ве-ликолепии, озаренная любовью, украшенная вами…Ева, моя возлюбленная! Вот оно, первое мгновениеничем не омраченной радости, дарованное мне судь-бой! Не думаю, чтобы Люсьен был так счастлив, как я!

Почувствовав дрожащую руку Евы в своей руке, Да-вид уронил слезу.

– Нельзя ли мне узнать тайну? – ласково спросила

Ева.– Вы имеете на то право, потому что и вашего отца

занимал этот вопрос, приобретающий теперь такуюважность. И вот почему: с падением Империи почтиво всеобщее употребление войдет бумажное белье 54,благодаря дешевизне бумажной ткани в сравнениис полотняной. В настоящее время бумага еще выра-батывается из пенькового и льняного лоскута, одна-ко ж это – дорогое сырье, и дороговизна его замед-ляет широкое развитие книгопечатания, а оно неиз-бежно для Франции. Но приток тряпья нельзя увели-чить искусственно. Тряпье накапливается по мере из-носа белья, и население любой страны предоставля-ет его лишь в определенном количестве. Это количе-ство может возрасти лишь с увеличением рождаемо-сти. Для того чтобы изменение в количестве народо-населения страны стало ощутимым, понадобится чет-верть века и подлинный поворот в нравах, в торгов-ле или сельском хозяйстве. Итак, если потребностьбумажной промышленности в тряпье уже теперь пре-вышает вдвое и втрое то количество, которым распо-лагает Франция, надобно пользоваться при изготов-

54 …с падением Империи почти во всеобщее употребление войдет бу-мажное белье… – Вследствие войны с Англией и морской блокады в пе-риод Наполеоновской империи хлопок во Францию почти не поступал;основным видом сырья для изготовления бельевых тканей во Франциитогда был лен.

лении бумаги не лоскутом, а каким-либо иным сы-рьем. Выводы эти основаны на фактах, которые мынаблюдаем: ангулемские бумажные фабрики послед-ние, где бумага еще изготавливается из льняного тря-пья; и мы видим, что потребность фабрик в хлопча-тобумажном тряпье, из которого составляется масса,возрастает в ужасающих размерах.

На вопрос юной мастерицы: что он подразумева-ет под словом масса, Давид вошел в разъяснения от-носительно бумажного производства, и его соображе-ния не будут уместны в произведении, обязанном сво-им материальным бытием в той же мере бумаге, каки печатному станку; но это длинное отступление в бе-седе влюбленных только выиграет, если мы вкратцеизложим его сущность.

Бумага, изобретение не менее чудесное, чем кни-гопечатание, для которого она служит основой, былаизвестна с давних времен в Китае, откуда по тайнымруслам торговли она проникла в Малую Азию, где, понекоторым преданиям, уже в 750 году существовалабумага из хлопка, переработанного в жидкую массу.Необходимость чем-либо заменить непомерно доро-гой пергамент натолкнула на изобретение по образ-цу бомбицины (так на Востоке называлась хлопчатаябумага) бумаги тряпичной; одни утверждают, что этоизобретение было сделано в Базеле, в 1170 году, вы-

ходцами из Греции; другие говорят, что в Падуе, в1301 году, итальянцем по имени Пакс. Итак, развитиебумажного производства шло медленно, и историяего покрыта мраком; достоверно лишь, что уже приКарле VI в Париже вырабатывалась бумажная массадля игральных карт. Когда бессмертные Фауст, Кост-эр и Гутенберг изобрели книгу55, ремесленники, стольже малоизвестные, как и многие великие мастера тойэпохи, приспособили производство бумаги к нуждамкнигопечатания. Пятнадцатый век, столь могучий истоль наивный, наложил отпечаток наивности той эпо-хи не только на названия различных форматов бума-ги, но и на названия шрифтов. Виноград, Иисус, голу-бятня, горшок, щит, раковина, корона – все эти сортабумаги получили свое наименование в соответствиис водяными знаками, оттиснутыми посредине листа иизображающими виноградную кисть, лик Спасителя,корону, щит, горшок. Позже, при Наполеоне, водянойзнак на листе бумаги изображал орла: отсюда назва-ние бумаги – большой орел. Шрифты же – цицеро,блаженный Августин, большой канон получили свои

55 …Фауст, Костэр и Гутенберг изобрели книгу… – Костэр (1370–1440) – голландец, который, по преданию, делал опыты изготовленияпередвижного шрифта. Гутенберг Иоганн (1400–1468) – немецкий изоб-ретатель, основоположник техники книгопечатания в Западной Европе.Имя Фауста путали с именем Иоганна Фуста из Майнца (ум. в 1466 г.),финансировавшего Гутенберга.

названия по церковным книгам, сочинениям богосло-вов, трактатам Цицерона, для напечатания которыхэти шрифты впервые были применены. Курсив былвведен Альдами в Венеции: отсюда и его название –италик. До изобретения машин для производства ме-ханическим способом бумаги неограниченной длинысамыми крупными форматами были большой Иисусили большая голубятня (последний служил главнымобразом для атласов и гравюр). Обычно формат пе-чатной бумаги зависел от размеров доски печатногостанка. В ту пору, когда Давид говорил об этом, суще-ствование рулонной бумаги представлялось во Фран-ции несбыточной мечтой, хотя Дени Робер д’Эссонпримерно в 1799 году изобрел для механического про-изводства бумаги машину, которую позже Дидо-Сен-Леже пытался усовершенствовать. Веленевая бума-га, изобретенная Амбруазом Дидо, стала известналишь в 1780 году. Этот беглый обзор неопровержи-мо доказывает, что все великие достижения промыш-ленности и науки осуществлялись путем неприметно-го накопления опыта, с необычайной медлительно-стью, точь-в-точь как происходят все процессы разви-тия в природе. На пути к совершенству письменность,а возможно, и язык!.. шли ощупью так же, как книгопе-чатание и бумажное производство.

– По всей Европе тряпичники собирают изношен-

ное белье и скупают лоскут различных тканей, – ска-зал в заключение типограф. – Лоскут сортируется ипоступает на склады тряпичников-оптовиков, снабжа-ющих бумажные фабрики. Чтобы дать вам понятиео размерах этой торговли, скажу, что банкир Кардон,владелец бумажных фабрик в Бюже и Лангле, гдеЛеорье де Лиль в 1776 году пытался разрешить про-блему, над которой трудился ваш отец, затеял в 1814году тяжбу с неким Прустом из-за просчета в весетряпья на два миллиона фунтов, при накладной надесять миллионов фунтов, короче говоря, на суммуоколо четырех миллионов франков. Рассортирован-ное и очищенное путем варки тряпье фабрикант пе-рерабатывает в светлую тряпичную массу, и, подоб-но тому как повариха откидывает какую-нибудь при-праву на сито, он откидывает эту массу на железнуюраму, называемую формой, на которую натянута ме-таллическая сетка с филиграном, определяющим на-звание бумаги. От размера формы, стало быть, зави-сит и формат бумаги. В бытность мою у господ Ди-до люди бились над разрешением этой задачи, какбьются по сей день; ведь усовершенствование, надкоторым трудился ваш отец, одно из самых насущ-ных требований нашего времени. И вот почему: хо-тя полотно, благодаря оси прочности в конечном сче-те обходится дешевле хлопчатобумажных тканей, все

же, когда приходится выкладывать из кармана деньги,беднота предпочитает истратить меньше и, подтвер-ждая изречение voe victis!56 – терпит большие убыт-ки. Буржуазный класс следует примеру бедняков. По-этому льняное белье исчезает. В Англии, где у четы-рех пятых населения хлопчатобумажные ткани вытес-нили льняные, вырабатывается исключительно хлоп-ковая бумага. Эта бумага, помимо того что она легколомается и рвется, так быстро размокает, что книга,отпечатанная на такой бумаге, пролежав четверть ча-са в воде, превращается в настоящий кисель, тогдакак старинная книга не размокнет, пробыв в воде идва часа. Старинную книгу можно высушить, и, хотяона пожелтеет, выцветет, текст все же возможно будетпрочесть, произведение не погибнет. Мы вступаем вэпоху, когда частные состояния из-за уравнивания до-ходов уменьшаются, наступает всеобщее обеднение;нам понадобятся и дешевое белье, и дешевые кни-ги, как уже требуются картины малого размера за от-сутствием места для больших картин. Сорочки и кни-ги будут недолговечны – вот и все! Добротность из-делий падает повсюду. Мы стоим перед необходимо-стью разрешить проблему, имеющую огромную важ-ность и для литературы, и для науки, и для политики.Однажды, это было еще у Дидо, в моем рабочем ка-

56 Гope побежденным! (лат.)

бинете возник горячий спор по поводу сырья, из кото-рого выделывают бумагу в Китае. Китайские бумаж-ные фабрики в первую же пору своего существова-ния добились благодаря качеству сырья такого совер-шенства в производстве бумаги, о котором нам и меч-тать не приходится. В те годы только и говорили о ки-тайской бумаге, по легкости и тонкости намного пре-восходящей нашу бумагу, но драгоценные качества неидут в ущерб ее прочности, и, как бы ни была тон-ка эта бумага, она отнюдь не прозрачна. Один кор-ректор, человек весьма образованный (в Париже сре-ди корректоров встречаются ученые: Фурье и ПьерЛеру работают корректорами у Лашвардьера!), сло-вом сказать, граф де Сен-Симон, будучи в то времякорректором57, вошел в комнату в самый разгар спо-ра. Он сказал нам, что у китайцев, по Кемпферу иАльду58, в качестве сырья идет бруссонатия – веще-ство растительного происхождения, как, впрочем, и

57 …Фурье и Пьер Леру работают корректорами… граф де Сен-Симон,будучи… корректором… – Леру Пьер (1798–1871) – французский соци-алист-утопист, одно время примыкал к сенсимонистам. Фурье и Сен-Симон работали в типографии долго. Леру был длительное время на-борщиком, а затем корректором в типографии.

58 Кемпфер Энгельберт (1651–1716) – немецкий натуралист и путе-шественник по Азии; автор труда «Виды растений, собранных в Япо-нии» (1791). Альд Жан-Батист (1674–1743) – французский монах-иезу-ит, географ, оставивший полное «Описание Китая» с атласом (1735).

наше сырье. Другой корректор утверждал, что китай-ская бумага вырабатывается главным образом из ве-щества животного происхождения – из шелка, которо-го в Китае такой избыток. Тут же при мне они поби-лись об заклад. Так как господа Дидо – типографы Ин-ститута59, спор и был вынесен на суждение этого уче-ного собрания. Господин Марсель60, бывший дирек-тор императорской типографии, избранный посред-ником, направил обоих корректоров к господину аб-бату Грозье, библиотекарю Арсенала. По суждениюаббата Грозье, оба корректора проиграли пари. Ки-тайская бумага вырабатывается не из шелка и не избруссонатии: масса изготовляется из волокнистых из-мельченных стволов бамбука. У аббата Грозье былакитайская книга, интересная как в отношении иконо-графии, так и технологии, со множеством рисунков,воспроизводящих бумажное производство во всех егостадиях; он показал нам превосходный рисунок ма-

59 Институт. – В состав Французского Института входят пять акаде-мий: Французская академия (состоящая главным образом из писате-лей), Академия наук (физико-математических, естественных и меди-цинских), Академия надписей и изящной словесности, Академия нрав-ственных и политических наук и Академия изящных искусств.

60 Жан-Жозеф Марсель (1776–1854) – французский ориенталист, при-нимавший участие в египетской экспедиции Наполеона в качестве из-дателя французских газет и арабских плакатов, обращенных к населе-нию. Один из авторов книги «Описание Египта» (1804).

стерской, в углу которой лежала целая куча бамбуко-вых стволов. Когда Люсьен сказал мне, что ваш отецчутьем, свойственным одаренным людям, предвиделвозможность заменить бумажный лоскут каким-либорастительным веществом, самым обычным, так ска-зать, отечественного происхождения, как в Китае, гдеобрабатывают волокнистые стебли растений, я тогдаже привел в систему опыты моих предшественников,а затем принялся сам за изучение вопроса. Бамбук –тот же тростник: естественно, я подумал о наших оте-чественных тростниках. В Китае рабочие руки чрезвы-чайно дешевы: рабочий день там оплачивается тре-мя су; не мудрено, что китайцы могут позволить себероскошь, вынув бумагу из формы, укладывать ее листза листом между нагретыми белыми фарфоровымиплитами, при помощи которых они прессуют бумагу ипридают ей плотность, легкость, шелковистость, бла-годаря которым китайская бумага считается лучшейв мире. Ну так вот, ручной труд китайца надо заме-нить работой машины. Механизация производства бу-маги поможет решить задачу ее удешевления, что вКитае достигается низкой оплатой труда. Ежели намудалось бы дешево вырабатывать бумагу, по качествуравную китайской, мы более чем наполовину умень-шили бы вес и объем книги. Сочинения Вольтера впереплете, на нашей веленевой бумаге, весят двести

пятьдесят фунтов, а будь они напечатаны на китай-ской бумаге, они не весили бы и пятидесяти фунтов.Вот это победа! Проблема зданий и библиотек стано-вится все труднее разрешимой в эпоху, когда общееизмельчание охватывает все: и вещи, и людей, и дажежилища. В Париже огромные особняки, просторныеквартиры рано или поздно станут редкостью; в ско-ром времени не окажется состояний, достойных зод-чества наших предков. Позор выпускать в нашу эпохунедолговечные книги! Еще какой-нибудь десяток лет,и голландская бумага, иначе говоря, бумага из льня-ного тряпья, станет совершенно недоступной. И вотна днях ваш брат поделился со мной мыслью ваше-го отца: применить для производства бумаги некото-рые волокнистые растения. Как видите, ежели мне этоудастся, вы будете иметь право на…

В ту минуту Люсьен подошел к сестре и помешалДавиду высказать свое великодушное предложение.

– Не знаю, – сказал он, – благоприятен ли для васнынешний вечер, но для меня он был жесток.

– Что случилось, мой бедный Люсьен? – сказалаЕва, увидев возбужденное лицо брата.

Поэт с возмущением стал рассказывать о своихобидах, изливая дружеским сердцам обуревавшиеего тревоги. Ева и Давид молча слушали Люсьена,опечаленные этим скорбным потоком признаний, в ко-

торых было столько же величия, сколько и мелочно-сти.

– Господин де Баржетон уже старик, – сказал Лю-сьен в заключение, – и, без сомнения, скоро отпра-вится к праотцам от какой-нибудь желудочной болез-ни. Ну что же, я тогда восторжествую над этим высо-комерным обществом: я женюсь на госпоже де Бар-жетон! Сегодня вечером я прочел в ее глазах любовь,равную моей любви. Да, она болела моей болью, онаоблегчала мои страдания; она так же великодушна иблагородна, как хороша собой и мила! Нет, она мнене изменит!

– Не пора ли создать ему спокойную жизнь? – тихосказал Давид Еве.

Ева молча пожала руку Давиду, и он, поняв еемысль, поторопился посвятить Люсьена в свои мечтыи замыслы. Влюбленные были поглощены друг дру-гом, как Люсьен был поглощен собою; спеша поде-литься с ним своим счастьем, Ева и Давид не заме-тили, как встрепенулся возлюбленный г-жи де Барже-тон, услышав о помолвке сестры с Давидом. Люсьен,мечтавший, как только он займет достаточно высокоеположение, подыскать для сестры блестящую партиюи войти в родство с влиятельными людьми, что по-служило бы его честолюбивым целям, опечалился,усмотрев в этом союзе лишнее препятствие к своим

успехам в свете.«Если госпожа де Баржетон и согласится стать гос-

пожою де Рюбампре, она никогда не примирится с по-ложением невестки Давида Сешара!» Фраза эта яснои точно выражает мысли, терзавшие сердце Люсьена.«Луиза права! Люди с будущим никогда не встретятпонимания в своей семье», – подумал он с горечью.

Если бы он узнал об этом союзе не в ту минуту, ко-гда в мечтах уже хоронил г-на де Баржетона, он, ко-нечно, проявил бы живейшую радость. Обдумав на-стоящее свое положение, поразмыслив над судьбой,ожидавшей такую красивую девушку, бесприданницу,как Ева Шардон, он счел бы этот брак нечаянным сча-стьем. Но теперь настал для него тот час, когда юно-ши, оседлав разные если, берут любые препятствия,он жил золотыми грезами. Он только что мысленноцарил в высшем обществе; поэт страдал от стольбыстрого возврата к действительности. Ева и Давидподумали, что брат их молчит, подавленный таким ве-ликодушием. Для этих прекрасных душ молчаливоесогласие свидетельствовало об истинной дружбе. Ти-пограф с милым и сердечным красноречием стал ри-совать счастье, ожидавшее всех четверых. Несмот-ря на возражения Евы, он обставлял второй этаж срасточительностью влюбленного; с наивным просто-душием отвел он третий этаж для Люсьена, а поме-

щения над пристройкой во дворе предназначил для г-жи Шардон, в отношении которой он желал проявитьистинно сыновнюю заботливость. Короче, он предре-кал семье такое счастье и брату своему такое незави-симое положение, что Люсьен, зачарованный голосомДавида и ласками Евы, идя тенистой дорогой вдольтихой и сверкающей Шаранты, под звездным небо-сводом, в мягкой прохладе ночи, позабыл о терновомвенце, который светское общество возложило на егочело. Г-н де Рюбампре оценил наконец Давида. По-движность натуры вновь перенесла его в жизнь чи-стую, трудовую и мещанскую, которую он до сих порвел; она представилась ему более приглядной и без-заботной. Шум аристократического мира отдалялсявсе более и более. Наконец, ступив на мостовую Умо,честолюбец пожал руку брату и вошел в тон со счаст-ливыми любовниками.

– А что, ежели твой отец воспротивится браку? –сказал он Давиду.

– Ты знаешь, как мало он обо мне заботится! Ста-рик живет для самого себя. Но я завтра все же схожу вМарсак повидаться с ним и добьюсь, чтобы он сделалнеобходимые для нас перестройки.

Давид проводил брата и сестру до дому и тут же по-просил у г-жи Шардон руки Евы, как будто дело не тер-пело отлагательства. Мать взяла руку дочери, с радо-стью соединила ее с рукою Давида, и влюбленный,осмелев, поцеловал в лоб свою прекрасную невесту,которая, зардевшись, улыбнулась ему.

– Вот она, помолвка бедняков, – сказала мать, под-няв глаза и как бы взывая о благословении свыше. –Вы мужественны, дитя мое, – сказала она Давиду, –ведь мы в несчастье, и, я боюсь, как бы оно не оказа-лось заразительным.

– Мы будем богаты и счастливы, – серьезно сказалДавид. – Прежде всего вы бросите свое ремесло, небудете больше сиделкой и вместе с вашей дочерью иЛюсьеном переселитесь в Ангулем.

Все трое принялись наперебой рассказывать удив-ленной матери о своих чудесных планах, увлекшисьтой беспечной семейной беседой, когда пожинают то,что еще не посеяно, и заранее вкушают будущие ра-

дости. Давида пришлось выпроводить; он желал бы,чтобы этот вечер длился вечно. Пробило час, когдаЛюсьен воротился, проводив своего будущего зятядо ворот Пале. Почтенный Постэль, встревоженныйнеобычным оживлением, стоял за ставнями и прислу-шивался. Он отворил окно и, увидев у Евы свет в та-кой поздний час, размышлял: «Что творится у Шардо-нов?».

– Что случилось, сынок? – сказал он, увидев воз-вращавшегося Люсьена. – Не нужна ли моя помощь?

– Нет, сударь, – отвечал поэт, – но вы – наш друг,и я могу сказать вам, в чем дело: мать дала согласиена обручение моей сестры с Давидом Сешаром.

В ответ Постэль захлопнул окно: он был в отчаянии– почему он раньше не попросил руки девицы Шар-дон?!

Вместо того чтобы вернуться в Ангулем, Давид по-шел по дороге в Марсак. Он шел не спеша и на восхо-де солнца очутился у виноградника, примыкавшего котцовскому дому. Влюбленный заметил под миндаль-ным деревом голову старого Медведя, видневшуюсяиз-за изгороди.

– Здравствуй, отец, – сказал Давид.– Э-ге! Да это ты, сынок! Что тебя в этакую пору при-

несло? Пройди тут, – сказал виноградарь, указываясыну на решетчатую калитку. – Виноград мой весь в

цвету, ни одной лозиночки не прихватило морозом. Внынешнем году больше двадцати бочек получу с ар-пана. И то сказать, удобрение было знатное!

– Отец, я пришел по важному делу.– Ну а как здравствуют станки? Ты небось разбога-

тел.– Покуда еще нет, но разбогатею.– Все эти буржуа… – отвечал отец, – то бишь… гос-

подин маркиз, господин граф, все они обвиняют меня,будто, удобряя землю, я порчу вино. А на что тогдаученость? Только мозги засорять! Получат, видишьли, эти господа когда семь, когда восемь бочек вина сарпана, а продадут их по шестьдесят франков за боч-ку. А что это принесет? От силы четыреста франков сарпана, и то в урожайный год! А я получаю двадцатьбочек и продаю по тридцать франков каждую. Шесть-сот франков чистоганом! Кто в дураках? Качество! Ка-чество! Фу-ты, думаю, а на что мне ваше качество?Держите его для себя, господа маркизы! А по мне, ка-чество – это денежки. Так что ты говоришь?..

– Отец, я женюсь, я пришел попросить вас…– Попросить? О чем?.. Женись, я не перечу, но что

касается до… ведь я сам – хоть по миру ступай! Ви-ноградники вконец разорили! Два года из сил выбива-юсь, то землю удобряй, то подати плати, то еще ка-кие-то повинности. Правительству только бы деньги

драть. Все пенки снимают. Вот уже два года, как бед-ные виноделы трудятся попусту. Нынешний год какбудто обещает быть урожайным, так вот беда – по-дорожали бочки: по одиннадцать франков за каждуюплатил! Работаешь на бочара. Ну, что это ты до сборавинограда жениться вздумал?

– Отец, я прошу лишь вашего согласия.– Ну, это особая статья. А смею спросить, на ком ты

женишься?– Я женюсь на Еве Шардон.– Кто она такая? Что за птица?– Дочь покойного господина Шардона, аптекаря из

Умо.– Ты женишься на девице из Умо? Ты, буржуа! Ко-

ролевский печатник в Ангулеме! Вот они, плоды про-свещения! Вот и посылай детей в коллеж! А-а!.. Вид-но, она богачка, сынок? – сказал с умильной минойстарый винодел, приближаясь к сыну. – Ведь если тыберешь девицу из Умо, стало быть, у нее денег курыне клюют! Ладно! Хоть за аренду дома теперь запла-тишь! Помилуй, сынок, ты задолжал мне за два года итри месяца две тысячи семьсот франков. Как нельзякстати: расплачусь с бочаром! Не будь ты мне сыном,я бы потребовал с тебя проценты. Дело прежде всего!Ну уж так и быть, я с тебя их не взыщу. А что у нееза душой?

– То же, что было и у моей матери.Старый винодел чуть было не сказал: «Неужто все-

го десять тысяч?». Но, вспомнив, что он отказал в от-чете сыну, вскричал:

– Стало быть, ничего?– Богатство моей матери было в ее уме и красоте.– Ступай-ка на рынок, увидишь, много ли тебе за

эти сокровища дадут. Сущее наказанье с детьми! Нет,Давид, когда я женился, у меня всего состояния бы-ло что бумажный колпак на голове да руки; я былбедный Медведь; но у тебя-то ведь в руках отлич-ная типография, мой подарок, ты мастер своего де-ла, учен, тебе пристало жениться на ангулемской куп-чихе, взять приданого этак тысяч тридцать – сорокфранков. Брось все эти амуры, я сам тебя женю! Тутнеподалеку, не больше мили от нас, живет вдова,мельничиха, лет тридцати двух, у нее угодий на стотысяч франков; вот это тебе пара! Ее владения при-мыкают к Марсаку. Какое славное составилось бы унас именьице! А уж как бы я в нем хозяйничал! Гово-рят, она просватана за своего приказчика Куртуа, даты почище его! Я примусь хозяйничать на мельнице,а она пускай прохлаждается в Ангулеме.

– Отец, я помолвлен…– Давид, ты, я вижу, вовсе не имеешь практическо-

го смысла, боюсь, что разоришься в прах. Да ежели

ты и вправду вздумаешь жениться на этой девице изУмо, я судом взыщу с тебя арендную плату, потомучто не предвижу ничего путного. Ах, мои станки, моибедные станки! Какая уйма денег потрачена, чтобывас смазывать, держать в чистоте, чтобы вы работалиисправно! Одно утешение: надежда на хороший уро-жай.

– Отец, до нынешнего дня я, кажется, причинял ваммало огорчений…

– И еще меньше платил за аренду дома, – отвечалвинодел.

– Помимо согласия на мою женитьбу, я хотел про-сить вас возвести третий этаж над домом и отделатьпомещение над пристройкой во дворе.

– Что вздор, то вздор! Сам знаешь, нет у меня ниодного су. Да и неужто у меня шальные деньги, что-бы выбрасывать их на ветер? Мне-то от этого какойпрок? А?.. Смотрите на него, – поднялся спозаранку,вздумал просить меня о каких-то надстройках, кото-рые и королю не по карману! Хоть ты и Давид, да у ме-ня нет сокровищ Соломона. Ты, видно, с ума сошел!И вправду, кормилица подменила мне ребенка!.. Вотгде винограду-то уродится, – сказал он, прерывая соб-ственную речь и указывая Давиду на какую-то лозу. –Вот эти детки не обманут родительских надежд: ты ихлелеешь, они тебе плоды приносят. Отдал я тебя в

коллеж, из сил выбивался, только чтобы ты по уче-ной части пошел; обучался ты у Дидо. А к чему приве-ли все эти причуды? Меня награждают снохой из Умо,бесприданницей! Не обучайся ты наукам, живи у меняна глазах, не вышел бы ты из моей воли, женился бына мельничихе и был бы у тебя теперь капитал в стотысяч, да еще и мельница в придачу. И вдруг… Чтож, ты вообразил, что я в награду за твои нежные чув-ства настрою тебе дворцов? А еще ученый!.. И впрямьможно подумать, что в доме, где ты живешь, свиньипомещались двести лет сряду и твоя девица из Умоне может там почивать! Подумаешь! Что она – коро-лева французская?

– Ну хорошо, отец, я надстрою третий этаж на своиденьги – пускай отец богатеет за счет сына! Пускайэто будет наперекор здравому смыслу, что ж, поройтак случается!

– Нет уж, ты, голубчик мой, со мною, сделай ми-лость, не хитри! Платить за аренду не из чего, а какэтажи возводить, так и денежки нашлись!

Дело обертывалось таким образом, что трудно бы-ло договориться, и старик был в восторге – ведь емуудалось поставить сына в положение, при котором онмог не дать ничего и все же соблюсти видимость оте-ческой заботы. Итак, Давид добился от отца лишь со-гласия на брак и разрешения произвести за свой счет

необходимые перестройки в отцовском доме. СтарыйМедведь, этот образец отцов старинного закала, ока-зал сыну милость уже тем, что не потребовал уплатыза аренду и не отобрал сбережений, о которых тот такнеосторожно упомянул. Давид воротился домой опе-чаленный: он понял, что в беде не придется рассчи-тывать на помощь отца.

В Ангулеме все только и говорили что о невольнойколкости епископа и об ответе г-жи де Баржетон. По-дробности события были так извращены, преувели-чены, приукрашены, что наш поэт стал героем дня.Из высших сфер, где разразилась эта буря сплетен,несколько капель упало и на простых горожан. КогдаЛюсьен, направляясь к г-же де Баржетон, проходил поБолье, он заметил завистливое внимание, с каким нанего поглядывали молодые люди, и уловил несколькофраз, польстивших его гордости.

– Вот счастливец! – сказал писец стряпчего по име-ни Пти-Кло, товарищ Люсьена по коллежу; он был ду-рен собою, и Люсьен обращался с ним покровитель-ственно.

– Еще бы! Красив, талантлив – разумеется, она отнего без ума! – отвечал один из дворянских сынков,присутствовавших при чтении.

Люсьен с нетерпением ожидал того часа, когда, какон знал, застанет Луизу одну; ему надо было получить

благословение этой женщины, ставшей вершительни-цей его судеб, на брак сестры. Как знать, не станетли Луиза нежнее после вчерашнего вечера и не при-ведет ли эта нежность к блаженному мгновению? Онне ошибся: г-жа де Баржетон встретила Люсьена с та-кой напыщенностью в чувствах, что не искушенныйв любви поэт усмотрел в этом трогательное выраже-ние нараставшей страсти. Она позволила поэту, такмного выстрадавшему накануне, покрыть пламенны-ми поцелуями ее прекрасные золотистые волосы, ру-ки, лоб.

– Когда б ты мог, читая стихи, видеть свое лицо! –сказала она. (Накануне, когда Луиза, сидя на дива-не, отирала своей белой рукой капли пота, как бызаранее убиравшие жемчугами это чело, на котороеона готова была возложить венец, они перешли на«ты».) – Молнии метали твои дивные глаза! От твоихуст, грезилось мне, тянулись золотые цепи, приковы-вающие сердца к устам поэтов. Ты должен прочестьмне всего Шенье, – это поэт влюбленных. И ты не бу-дешь более страдать, я этого не допущу! Да, ангелдуши моей, я создам для тебя оазис, ты будешь житьтам жизнью поэта, деятельной и изнеженной, беспеч-ной и трудолюбивой, созерцательной и рассеянной.Но никогда не забывайте, сударь, что лаврами вы обя-заны мне! В этом будет для меня достойная награда

за те страдания, которые выпадут на мою долю! Бед-няжка ты мой, свет не пощадит меня, как не пощадили тебя; он мстит за счастье, к которому сам не прича-стен. Да, я вечно буду преследуема завистью! Ужеливы этого не приметили вчера? Ужели вы не видели,как налетели на меня эти мухи, чтобы, укусив, упить-ся свежей кровью? Но я была счастлива! Я жила! Такдавно не звучали все струны моего сердца!

Слезы струились по щекам Луизы; Люсьен взял ееруку и вместо ответа долго целовал ее. Итак, эта жен-щина льстила суетности поэта, как прежде льстилимать, сестра и Давид. Все вокруг продолжали возво-дить для него воображаемый пьедестал. Все потака-ли ему в его самообольщении: и друзья, и враги. Онжил в мареве честолюбивых грез. Молодое воображе-ние так естественно поддается похвалам и лести, всекругом так спешит услужить молодому человеку, кра-сивому, исполненному надежд, что надобен не одинотрезвляющий, горький урок, чтобы рассеять этот са-мообман.

– Луиза, красавица моя! Ты согласна быть моей Бе-атриче, но Беатриче, позволяющей себя любить? Воз-можно ль это?

Она подняла свои прекрасные глаза, до той порыопущенные, и сказала, противореча своим словам ан-гельской улыбкою:

– Если вы того заслужите… то… позже! Ужели выне счастливы? Овладеть сердцем женщины, иметьправо сказать ей все откровенно, быть уверенным,что вас поймут, ужель не в этом счастье?

– Да, – отвечал он тоном обиженного любовника.– Дитя! – сказала она с насмешкой. – Но послушай-

те, вы желали что-то мне сказать! Ты вошел такой оза-боченный, мой Люсьен.

Люсьен, робея, доверил возлюбленной тайну люб-ви Давида и сестры и рассказал о предстоящем бра-ке.

– Люсьен, бедняжка! – сказала она. – Он боится, чтоего накажут, побранят, точно он сам женится. Но чтов том дурного? – продолжала она, погружая пальцыв кудри Люсьена. – Что мне до твоей семьи, когда ты– это ты? Неужто женитьба моего отца на служанкетебя бы огорчила? Милый мальчик, для влюбленныхсемья – это только они одни. Неужто что-либо в ми-ре, помимо моего Люсьена, способно меня интересо-вать? Добейся известности, завоюй славу – вот в чемнаша цель!

Люсьен при этом себялюбивом ответе почувство-вал себя счастливейшим человеком в мире. В ту ми-нуту, когда он выслушивал сумасшедшие доводы, припомощи которых Луиза доказывала ему, что они од-ни в целом мире, вошел г-н де Баржетон. Люсьен на-

супил брови и, казалось, смутился; Луиза ободрилаего взглядом и пригласила отобедать с ними и кстатипрочесть ей стихотворения Андре Шенье, покуда несоберутся игроки и обычные ее гости.

– Вы доставите удовольствие не только ей, – сказалг-н де Баржетон, – но и мне также. По мне, нет ничеголучше, как чтение после обеда.

Обласканный г-ном де Баржетоном, обласканныйЛуизой, окруженный той особой внимательностьюслуг, которую они проявляют к любимцам своих гос-под, Люсьен остался в особняке де Баржетонов и при-общился ко всем дарам роскоши, предоставленным вего пользование. Когда салон наполнился гостями, он,осмелев от глупости г-на де Баржетона и любви Лу-изы, принял высокомерный вид, в чем поощряла егопрекрасная возлюбленная. Он вкушал от наслажде-ний неограниченной власти, завоеванной Наис, и онаохотно делила ее с ним. Короче, в этот вечер он про-бовал свои силы в роли провинциального героя. На-блюдая новые замашки Люсьена, кое-кто думал, чтоон, как говорилось в старину, завел амуры с г-жою деБаржетон. В углу гостиной, где собрались все завист-ники и клеветники, Амели, пришедшая вместе с г-номдю Шатле, уверяла всех, что это великое несчастьеуже свершилось.

– Не вменяйте в вину Наис тщеславие юнца, воз-

гордившегося тем, что он очутился в обществе, в ко-торое он и не мечтал проникнуть, – сказал Шатле. –Неужто вы не видите, что этот Шардон принимает лю-безные фразы светской женщины за поощрение ко-кетки? Он еще не умеет отличить истинную страсть,которую хранят в тайниках души, от покровительстваи ласковых речей, что стяжали ему красота, моло-дость и талант. Женщины были бы достойны глубо-кого сожаления, будь они повинны во всех желаниях,которые они нам внушают. Он, конечно, влюблен, нуа Наис…

– О! Наис, – вторила коварная Амели, – Наис счаст-лива этой страстью. В ее возрасте любовь молодо-го человека чрезвычайно соблазнительна! Помилуй-те! Ведь сама молодеешь, обращаешься в юную де-вушку, перенимаешь девичью застенчивость, манерыи не думаешь, как это смешно… Ну что вы скажете,аптекарский сынок держит себя хозяином у госпожиде Баржетон!

– «Любовь, любовь преград не знает!..» – пропелАдриен.

На другой день в Ангулеме не было дома, где быне судачили о степени близости г-на Шардона, alias61

де Рюбампре, и г-жи де Баржетон; они были повин-ны лишь в нескольких поцелуях, а свет обвинял их в

61 Иначе (лат.).

самом предосудительном счастье. Г-жа де Баржетонрасплачивалась за свое владычество. Среди причудсветского общества не примечали ль вы непостоян-ства в суждениях и прихотливости в требованиях? Од-ним все дозволено: они могут совершать самые без-рассудные поступки; все, что от них исходит, благо-пристойно; любые их действия будут оправданы. Ноесть другие, к которым свет относится с чрезвычай-ной суровостью: они обязаны быть безукоризненны-ми во всем, им нельзя ни ошибиться, ни погрешить нив чем, нельзя дозволить себе ни малейшей оплошно-сти; точь-в-точь так обращаются со статуями: сперваими любуются, а потом сбрасывают с пьедестала, кактолько от зимних морозов у них отвалится палец либоотпадет нос; человеческие слабости им не дозволе-ны, они обязаны быть богоподобными. Взгляд, кото-рым обменялись г-жа де Баржетон и Люсьен, был рав-ноценен двенадцати годам счастья Зизины и Франси-са. Пожатие руки должно было навлечь на влюблен-ных все громы Шаранты.

Давид привез из Парижа небольшие сбережения,которые предназначил на расходы, связанные с же-нитьбой и надстройкой третьего этажа в родитель-ском доме. Расширить дом – не значило ли потрудить-ся ради самого себя? Рано или поздно дом перейдет кнему, ведь отцу семьдесят восемь лет. Итак, типограф

возвел для Люсьена третий этаж над домом, легкуюдеревянную надстройку, чтобы не чересчур обреме-нять старые, источенные временем стены. Он любов-но отделывал и обставлял квартиру на втором этаже,где предстояло жить прекрасной Еве. То было вре-мя радости и безоблачного счастья для обоих дру-зей. Хотя узкие рамки провинциального существова-ния стесняли Люсьена и ему наскучила мелочная бе-режливость, превращавшая сто су в огромную сумму,все же он безропотно переносил мелочные расчетыи лишения нищеты. Печальная задумчивость уступи-ла место ликующему выражению надежды. Он виделзвезду, засиявшую над его головой; он мечтал о вол-шебной жизни, основывая свое счастье на могиле г-на де Баржетона, который время от времени страдалплохим пищеварением и по счастливой мании пола-гал, что тяжесть в желудке после обеда – недуг, про-тив которого единственное средство: плотно поужи-нать.

В начале сентября месяца Люсьен не был болеефактором, он был господином де Рюбампре, он за-нимал квартиру великолепную в сравнении с жалкоймансардой со слуховым окошком, в которой ютился вУмо скромный Шардон; он не был более обывателемУмо, он жил в верхнем Ангулеме, обедал раза четы-ре в неделю у г-жи де Баржетон. К нему благоволил

сам епископ, и он был принят в епископском доме. Породу своих занятий он принадлежал к разряду обра-зованнейших людей. Наконец ему предстояло в буду-щем занять место среди знаменитостей Франции. Ко-нечно, прохаживаясь по нарядной гостиной, прелест-ной спальне и кабинету, убранным со вкусом, он могутешаться мыслью, что те тридцать франков, что онурывает каждый месяц из заработка своей сестры иматери, который дается им таким тяжелым трудом, онвозместит стократ, ибо он предвидел день, когда ис-торический роман «Лучник Карла IX», над которым онтрудился уже в течение двух лет, и томик стихов подзаглавием «Маргаритки» прославят его имя в литера-турном мире и принесут ему достаточно денег, а тогдаон отдаст свой долг матери, сестре и Давиду. И мог лион, пребывая в столь благородной уверенности, чув-ствуя себя человеком выдающимся, слыша, как гре-мит его имя в веках, не принимать этих жертвопри-ношений? Он смеясь переносил лишения, он насла-ждался своими последними невзгодами. Ева и Давидпозаботились о счастье брата прежде, нежели о сво-ем собственном. Свадьба откладывалась до тех пор,покуда рабочие не окончат отделку, окраску, оклейкуобоями третьего этажа, – дела Люсьена устраивалисьв первую очередь. Того, кто знал Люсьена, не удиви-ло бы такое самопожертвование: он был так обаяте-

лен, так ласков в обращении! Так очаровательно вы-ражал он свое нетерпение, так мил был в своих прихо-тях! Желания его выполнялись, едва успевал он сло-во вымолвить. Это роковое преимущество чаще слу-жит во вред молодым людям, чем во благо. Избало-ванные участием, которое внушает к себе прекрас-ная юность, осчастливленные себялюбивым покро-вительством, которое свет оказывает своим любим-цам, как богач подает милостыню нищему, вызвавше-му его сочувствие и тронувшему его сердце, многие изэтих взрослых детей начинают упиваться общей бла-госклонностью, вместо того чтобы извлекать из неепользу. Не зная скрытой основы и пружин обществен-ных отношений, они воображают, что их вечно будутвстречать с улыбкой, и не ждут разочарования; но на-ступает час, когда свет выбрасывает их, как преста-релую кокетку, за дверь гостиной или на улицу, какветхое тряпье, нагих, облезших, обобранных, без име-ни, без денег. Впрочем, Ева была довольна отсроч-кой, она желала не спеша обзавестись всем необхо-димым для молодого хозяйства. И как могли влюблен-ные в чем-либо отказать брату, который, глядя, какего сестра берется за иглу, трогательно говорил: «Какбы я желал уметь шить!». Да и сам серьезный и на-блюдательный Давид был соучастником этой самоот-верженной любви. Однако ж после успеха Люсьена

у г-жи де Баржетон он испугался перемены, котораяпроисходила в Люсьене; он опасался, как бы Люсьенне проникся презрением к мещанским нравам. Желаяиспытать брата, Давид не однажды ставил его переднеобходимостью выбора между патриархальными се-мейными радостями и утехами света, и всякий раз,когда Люсьен жертвовал ради семьи светскими удо-вольствиями, он восклицал: «Нет, нам никто его не ис-портит!». Не раз трое друзей и г-жа Шардон устраи-вали загородные прогулки, как это водится в провин-ции; они шли в леса, что окружают Ангулем и тянутсявдоль Шаранты; они завтракали, расположившись натраве, провизией, которую ученик Давида приносил визвестный час в назначенное место; потом, не истра-тив и трех франков, немного усталые, они вечеромвозвращались домой. В особо торжественных слу-чаях они обедали в деревенских ресторациях, пред-ставляющих собою среднее между провинциальнымитрактирами и парижскими кабачками; тут они позво-ляли себе кутеж – он обходился им в пять франков,которые Давид и Шардоны платили поровну. Давидбыл бесконечно признателен Люсьену за то, что радисельских развлечений он пренебрегал удовольствия-ми, которые ожидали его в доме г-жи де Баржетон,и пышными зваными обедами – теперь всякий желалчествовать ангулемскую знаменитость.

При таких-то обстоятельствах, именно в то время,когда почти уже все необходимое для будущего хозяй-ства было налицо и Давид отправился в Марсак при-глашать отца на свадьбу в надежде, что старик, оча-рованный невесткой, примет на себя часть огромныхрасходов, связанных с перестройкой дома, произо-шло одно из тех событий, которые в провинциальныхгородках совершенно изменяют положение вещей.

Люсьен и Луиза имели в лице Шатле домашнего со-глядатая, и он с настойчивостью, порожденной нена-вистью, к которой примешивалась страсть, равно каки жадность, искал случая вызвать скандал. Сикст же-лал довести г-жу де Баржетон до столь явного выра-жения чувств к Люсьену, чтобы ее сочли погибшей. Онвыказывал себя покорным наперсником г-жи де Бар-жетон; но если он восхищался Люсьеном на улице Ми-наж, то в других домах всячески поносил его. Он неза-метно завоевал себе право бывать запросто у Наис,которая уже нисколько не остерегалась своего преж-него обожателя; но он был чересчур преувеличенногомнения о наших любовниках: к великому огорчениюЛуизы и Люсьена, любовь их по-прежнему оставаласьплатонической. В самом деле, есть страсти, которыезатягиваются в своем развитии, и, как знать, худо этоили хорошо? Влюбленные пускаются в маневрирова-ние чувствами, рассуждают, а не действуют, сражают-

ся в открытом поле, а не идут на приступ. Они пре-сыщаются, растрачивая попусту свою страсть. Влюб-ленные в таких случаях слишком много размышля-ют, слишком взвешивают свои чувства. Часто стра-сти, выступившие в поход с развернутыми знамена-ми, в полном параде, пылая желанием все сокрушить,кончают тем, что уходят в себя, не одержав победы,посрамленные, обезоруженные, обескураженные на-прасной шумихой. Такой роковой исход порою объ-ясняется робостью молодости и желанием отсрочитьразвязку, столь заманчивым для неопытных в любвиженщин, ибо ни отъявленные фаты, изощренные в ис-кусстве волокитства, ни записные кокетки, искушен-ные в любовной науке, не пойдут на такой взаимныйобман.

Притом провинциальная жизнь удивительно неблагоприятствует любовным утехам и, напротив, рас-полагает к рассудочным спорам о страсти; а препят-ствия, которые она ставит нежным отношениям, свя-зующим влюбленных, побуждают пылкие души к край-ностям. Провинциальная жизнь зиждется на такомпридирчивом соглядатайстве, на такой откровенно-сти внутреннего уклада, так не допускает она ни ма-лейшей добродетели, так безрассудно опорочивают-ся там самые чистые чувства, что дурная слава мно-гих женщин ими вовсе не заслужена. И многие из них

сожалеют, что напрасно не вкусили они от всех ра-достей греха, если им приходится нести на себе всеего печальные последствия. Общество, которое лег-комысленно клеймит или порицает явные проступки,коими кончается длительная тайная борьба, пожалуй,само больше всего повинно в том, что разыгрывают-ся скандальные истории; но большинство людей, зло-словящих по поводу якобы позорного поведения неко-торых женщин, без вины виноваты: никогда не заду-мывалось о причинах, побудивших их бросить вызовобществу. Г-жа де Баржетон должна была оказаться втом нелепом положении, в котором оказывались мно-гие женщины, чье падение совершилось уже послетого, как они были несправедливо обвинены.

При зарождении страсти препятствия пугаютнеопытных людей; препятствия же, стоявшие на пу-ти наших влюбленных, напоминали нити, которымилилипуты опутали Гулливера. То были бесчисленныепустяки, они сковывали всякое движение и убиваливсякое пылкое желание. Так, г-жа де Баржетон посто-янно была на виду у всех. Если бы она вздумала за-переть двери для гостей в те часы, когда у нее бы-вал Люсьен, этим все было бы сказано, пожалуй, про-ще было бы сбежать с ним. Правда, она принималаего в будуаре, с которым он так свыкся, что чувство-вал себя там хозяином; но двери будуара умышлен-

но держали открытыми. Все происходило самым доб-родетельным образом. Г-н де Баржетон, точно май-ский жук, кружил по комнатам, не думая, что его же-не хочется побыть с Люсьеном наедине. Не будь иныхпомех, помимо него, Наис легко могла бы избавить-ся от присутствия мужа, дав ему какое-нибудь пору-чение вне дома или же заняв его какой-нибудь хозяй-ственной работой; но ее одолевали гости, а они стано-вились все назойливее, по мере того как возрасталолюбопытство. Провинциалы по своей природе людивздорные, им любо досадить зарождающейся стра-сти. Слуги сновали взад и вперед по дому, входилибез зова и не постучав в дверь в силу старинных при-вычек, раньше совсем не досаждавших женщине, укоторой не было причины скрывать что-либо. Изме-нить домашний уклад – не значило ли признаться влюбви, в которой Ангулем еще сомневался? Г-жа деБаржетон шагу не могла ступить из дому, чтобы весьгород не знал, куда она отправилась. Прогулка вне го-рода вдвоем с Люсьеном была бы отчаянным поступ-ком: предпочтительнее было бы запереться с ним до-ма. Если бы Люсьен засиделся у г-жи де Баржетон заполночь, когда гости уже разошлись, утром поднялисьбы толки. Итак, и дома и вне дома г-жа де Баржетонвсегда была на людях. Эти подробности рисуют про-винцию: там грех либо признан, либо невозможен.

Луиза, как все увлеченные страстью неопытныеженщины, мало-помалу начинала сознавать трудно-сти своего положения; она страшилась их. Страх ока-зывал влияние на те любовные споры, на какие рас-трачиваются лучшие часы, когда влюбленные остают-ся одни. У г-жи де Баржетон не было поместья, ку-да она могла бы увезти своего милого поэта, как этоделают иные женщины, которые, придумав удачныйпредлог, погребают себя в деревенской глуши. Утом-ленная жизнью на людях, доведенная до крайностиэтой тиранией, иго которой было тем тяжелее, что лю-бовные утехи не доставляли ей радости, она вспом-нила об Эскарба и теперь мечтала увидеться со ста-риком отцом: так раздражали ее все эти жалкие пре-пятствия.

Шатле не верил в такую невинность. Он выслежи-вал, в какие именно часы Люсьен приходил к г-же деБаржетон, являлся вслед за ним, неизменно сопут-ствуемый г-ном де Шандуром, человеком во всей этойкомпании самым невоздержанным на язык, и его-тоон всегда пропускал вперед, надеясь застать любов-ников врасплох; он упорно подстерегал случай. Егороль и успех его замысла представляли особую труд-ность, ибо ему требовалось выказывать полное без-различие, раз он желал управлять актерами этой дра-мы, которую ему вздумалось разыграть. Итак, окру-

жая Люсьена лестью, пытаясь усыпить его вниманиеи обмануть г-жу де Баржетон, не лишенную проница-тельности, он для виду стал волочиться за завистли-вой Амели. Чтобы легче было шпионить за Луизой иЛюсьеном, он уже несколько дней вел с г-ном Шанду-ром оживленный диспут по поводу влюбленной пары.Дю Шатле уверял, что г-жа де Баржетон смеется надЛюсьеном, что она чересчур горда, чересчур знатна,чтобы снизойти до сына аптекаря. Преувеличиватьсвое недоверие к сплетням входило в начертанныйим план действий, ибо он желал прослыть защитни-ком г-жи де Баржетон. Станислав же утверждал, чтоЛюсьена отнюдь нельзя причислить к неудачливымлюбовникам. Амели подзадоривала спорящих, желаяузнать истину. Всякий высказывал свои соображения.Как водится в провинциальных городках, нередко кто-нибудь из близких друзей Шандуров, случайно загля-нув к ним, попадал в самый разгар спора, в пылу ко-торого дю Шатле и Станислав наперебой подкрепля-ли свои мнения удивительными доводами. И как бы-ло противникам не заручиться сторонником и не спро-сить соседа: «А как ваше мнение?» Столь философ-ские споры способствовали тому, что г-жа де Барже-тон и Люсьен постоянно были в центре внимания. На-конец дю Шатле высказал однажды такое соображе-ние: помилуйте, столько раз приходили они с г-ном

де Шандуром к г-же де Баржетон в то время, как тамбыл Люсьен, и никогда не замечали в их отношенияхничего предосудительного: дверь в будуар была от-ворена, слуги входили и выходили, ничто не облича-ло прелестных любовных преступлений и т. д. Стани-слав, которому нельзя было отказать в известной до-зе глупости, решил завтра же войти в будуар г-жи деБаржетон на цыпочках, на что коварная Амели всяче-ски его подстрекала.

Это завтра оказалось для Люсьена одним из техдней, когда молодые люди рвут на себе волосы иклянутся не выполнять более глупой роли воздыхате-ля. Он освоился со своим положением. Поэт, когда-торобко садившийся на кончик стула в священном бу-дуаре ангулемской королевы, преобразился в требо-вательного любовника. Шести месяцев было доста-точно, чтобы он возомнил себя равным Луизе и поже-лал быть ее господином. Он вышел из дому с непре-клонным решением пойти на безрассудство, поста-вить жизнь на карту, воспользоваться всеми дово-дами пламенного красноречия, сказать, что он поте-рял голову, неспособен думать, неспособен написатьни строчки. Иные женщины испытывают отвращениек предумышленной решимости, что делает честь ихщепетильности: они охотно уступают увлечению, ноне требованиям. Вообще, нет любителей навязанного

удовольствия. Г-жа де Баржетон заметила в выраже-нии лица Люсьена, в его глазах, в манерах ту взволно-ванность, которая обличает заранее обдуманное ре-шение: она сочла необходимым расстроить его замы-сел, отчасти из духа противоречия, отчасти из возвы-шенного понимания любви. Как женщина, любящаявсе преувеличивать, она преувеличивала и значениесвоей особы. Ведь в своих глазах г-жа де Баржетонбыла владычицей, Беатриче, Лаурой. Она вообража-ла себя восседающей, как в средние века, под бал-дахином на литературном турнире, и Люсьен долженбыл завоевать ее, одержав немало побед; ему пола-галось затмить «вдохновенного ребенка», Ламарти-на, Вальтера Скотта, Байрона. Существо возвышен-ное, она смотрела на свою любовь как на облаго-раживающее начало: желания, которые она внуша-ла Люсьену, должны были пробудить в нем жаждуславы. Это женское донкихотство проистекает из чув-ства, освящающего любовь, оно достойно уважения,ибо обращает ее на пользу человеку, облагораживает,возвышает. Положив играть роль Дульцинеи в жизниЛюсьена не менее семи или восьми лет, г-жа де Бар-жетон желала, подобно многим провинциалкам, за-ставить своего возлюбленного своеобразным закаба-лением, длительным постоянством как бы выкупитьее особу, короче, она желала подвергнуть своего дру-

га искусу.Когда Люсьен начал бой одной из тех нервических

вспышек, что забавляют женщин, достаточно владе-ющих собою, и огорчают только любящих, Луиза при-няла исполненную достоинства позу и повела длин-ную речь, оснащенную высокопарными словами.

– Где же ваши обещания, Люсьен? – сказала онанаконец. – Избавьте же столь сладостное настоя-щее от упреков совести, ведь позже они отравят мнежизнь. Не портите будущего! И, говорю с гордостью,не портите настоящего! Ужели мое сердце не принад-лежит вам вполне? Чего же вы еще желаете? Неужтоваша любовь уступает влиянию чувственности? Но нев том ли преимущество любимой женщины, чтобы вы-нудить чувственность умолкнуть? За кого же вы меняпринимаете? Ужели я уже не ваша Беатриче? И развея для вас не больше, чем просто женщина? А ежелине так, стало быть, я нечто меньшее…

– Вы то же самое сказали бы человеку, которого нелюбите! – в ярости вскричал Люсьен.

– Если вы в моих словах не чувствуете истиннойлюбви, вы никогда не будете достойны меня.

– Вы начинаете сомневаться в моей любви, желаяизбавить себя от труда отвечать на нее, – сказал Лю-сьен, в слезах бросаясь к ее ногам.

Бедный мальчик плакал всерьез: он видел, что еще

долго придется ему стоять у врат рая. То были слезыпоэта, уязвленного в своем могуществе, слезы ребен-ка, обиженного отказом в желанной игрушке.

– Вы никогда меня не любили! – вскричал он.– Вы сами не верите тому, что говорите, – отвечала

она, польщенная его бурным чувством.– Так докажите, что вы моя! – в неистовстве сказал

он.В эту минуту неслышно вошел Станислав, уви-

дел Люсьена, почти распростертого у ног Луизы, при-никшего головой к ее коленам, плачущего. Обрадо-ванный столь недвусмысленной картиной, Станиславбыстро отступил к дверям гостиной, где его поджидалдю Шатле. Г-жа де Баржетон тотчас же кинулась имвслед, но ей не удалось настигнуть шпионов, которыепоспешно удалились, точно боясь помешать.

– Кто приходил ко мне? – спросила она у слуг.– Господа де Шандур и дю Шатле, – отвечал ее ста-

рый лакей Жантиль.Она воротилась в будуар, бледная и взволнован-

ная.– Ежели они видели вас в таком положении, я по-

гибла, – сказала она Люсьену.– Тем лучше! – вскричал поэт.Этот себялюбивый возглас страсти вызвал у нее

улыбку. В провинции истории такого рода осложня-

ются по мере их пересказа. В одну минуту всем ста-ло известно, что Люсьена застали у ног Наис. Г-н деШандур, обрадованный случаем выставиться напо-каз, прежде всего помчался в клуб и там оповестило великом событии, затем обегал все знакомые до-ма. Дю Шатле не преминул предуведомить всех, чтоон, мол, лично ничего не видел; но, сам оставаясь встороне, он подстрекал Станислава, понуждал его по-вторять без устали свой рассказ; и Станислав, почи-тая себя великим остроумцем, приукрашал повество-вание все новыми и новыми выдумками. Вечером всеобщество хлынуло к Амели, ибо к вечеру в дворян-ском Ангулеме уже ходили самые невероятные слу-хи, и всякий рассказчик стремился в сочинительствеперещеголять самого Станислава. И женщины и муж-чины жаждали знать истину. Строя самую невиннуюмину, громче всех кричали о скандальной истории, оразвращенности нравов Амели, Зефирина, Фифина,Лолотта, именно те женщины, которые сами были бо-лее или менее повинны в запретном счастье. Жесто-кая тема разнообразилась на все лады.

– Вы слышали интересные новости? – говорила од-на. – Бедняжка Наис! Но я тому не верю! За кем дру-гим, а за ней подобных скандальных историй нико-гда еще не водилось. Помилуйте, она чересчур гор-да, чтобы унизиться до какого-то Шардона. Она могла

ему покровительствовать, но не более. А ежели этоне так… Ну, хорош же после этого вкус наших дам, на-шла в кого влюбиться! Мне жаль ее от всей души.

– Она тем более заслуживает жалости, что поста-вила себя в уморительно смешное положение: она го-дится в матери этому Люлю, как называет его Жак.Каково вам это покажется? Повесе едва ли двадцатьлет, а Наис, между нами будь сказано, все сорок.

– Но позвольте, – сказал Шатле, – я думаю, что по-ложение, в котором находился господин де Рюбамп-ре, уже само по себе свидетельствует о невинностиНаис. Неужто на коленях вымаливают то, что уже да-ровано?

– Как вам сказать! – вставил Франсис, состроив иг-ривую мину, и тем заслужил укоризненный взгляд Зе-фирины.

– Но расскажите же толком, как было дело? – спра-шивали у Станислава, обступив его тесным кольцомв углу гостиной.

Станислав сочинил наконец целую историю, пол-ную непристойностей; притом он сопровождал свойрассказ такими жестами, принимал такие позы, чтоочевидность преступления становилась поразитель-но ясной.

– Непостижимо! – твердили вокруг.– Фи! Среди белого дня, – говорила одна.

– Кого-кого, а Наис никогда бы я в этом не заподо-зрила.

– Что же с ней теперь станется?Затем следовали бесконечные толкования, предпо-

ложения!.. Дю Шатле защищал г-жу де Баржетон, нозащищал так неловко, что только подливал масла вогонь. Лили, огорченная падением самого дивного ан-гела на ангулемском Олимпе, вся в слезах отправи-лась в епископский дом, чтобы сообщить новость. Ко-гда сплетня разошлась решительно по всему городу,довольный дю Шатле явился к г-же де Баржетон, где– увы! – играли в вист всего лишь за одним столом; ондипломатически попросил у Наис позволения погово-рить с ней наедине в будуаре. Они сели на диванчик.

– Вы, конечно, знаете, – сказал дю Шатле шепо-том, – о чем толкует весь Ангулем?

– Нет, – сказала она.– А коли так, – продолжал он, – я чересчур располо-

жен к вам, чтобы оставить вас в неведении. Я должендать вам возможность пресечь клевету, которую, ви-димо, распускает Амели, дерзнувшая возомнить себявашей соперницей. Сегодня поутру я заходил к вамс этой обезьяной Станиславом; он опередил меня нанесколько шагов и теперь утверждает, что, подойдяк этой двери, – сказал он, указывая на дверь будуа-ра, – он будто бы увидел вас и господина де Рюбам-

пре в таком положении, что не посмел войти; он от-скочил в полной растерянности, не дав мне времениопомниться, увлек меня за собою, и, только уже когдамы дошли до Болье, он объяснил мне причину своегобегства. Ежели бы я узнал это раньше, я не двинулсябы от вас ни на шаг и постарался бы осветить делов вашу пользу; но воротиться обратно, раз я уже вы-шел, не повело бы ни к чему. Теперь же, видел ли что-нибудь Станислав или не видел, он должен оказатьсянеправым. Милая Наис, не дозволяйте этому глупцуиграть вашей жизнью, вашей честью, вашей будущ-ностью; немедленно заставьте его замолчать. Вам из-вестно мое положение. Хотя я и нуждаюсь здесь вкаждом человеке, я вполне предан вам. Располагайтежизнью, которая принадлежит вам. Хотя вы и отверг-ли мои чувства, мое сердце навеки ваше, и я готов привсяком случае доказать, как я вас люблю. Да, да! Я го-тов оберегать вас, как верный слуга, не надеясь на на-граду, единственно из удовольствия служить вам, хо-тя бы вы об этом не узнали. Сегодня я убеждал всех,что ничего не видел, хотя и стоял в дверях гостиной.Если вас спросят, каким образом до вас дошли сплет-ни на ваш счет, сошлитесь на меня. Я почту за честьбыть вашим защитником; но, между нами будь сказа-но, только господин де Баржетон может потребоватьудовлетворения от Станислава… Ежели этот молоко-

сос Рюбампре и дозволил себе какое-нибудь безрас-судство, нельзя же допустить, чтобы честь женщинызависела от поведения повесы, которому вздумалосьпасть к ее ногам. Вот что я хотел сказать.

Наис поблагодарила дю Шатле наклоном головы изадумалась. Ей до отвращения наскучила провинци-альная жизнь. При первых же словах дю Шатле еевзоры обратились к Парижу. Молчание г-жи де Барже-тон поставило ее затейливого поклонника в неловкоеположение.

– Располагайте мною, – сказал он, – прошу вас.– Благодарю, – отвечала она.– Как вы полагаете поступить?– Подумаю.Длительное молчание.– Неужто вы так влюблены в этого мальчишку?Высокомерная улыбка скользнула по ее лицу, и,

скрестив руки, она вперила взгляд в занавеси на ок-нах будуара. Дю Шатле ушел, не разгадав сердца этойнадменной женщины. Позже, когда ушли Люсьен ичетверо верных старцев, которые, не смущаясь со-мнительной сплетней, все же явились составить пар-тию в карты, г-жа де Баржетон окликнула мужа, соби-равшегося уже идти спать: он так и застыл с раскры-тым ртом, не успев пожелать жене доброй ночи.

– Подите-ка сюда, мой друг, мне надобно погово-

рить с вами, – сказала она с некоторой торжествен-ностью.

Г-н де Баржетон последовал за женой в будуар.– Послушайте, – сказала она, – возможно, я по-

ступила опрометчиво, вложив в мои заботы о госпо-дине де Рюбампре, в качестве его покровительницы,излишнюю горячность, дурно понятую как здешнимиглупцами, так и им самим. Нынче утром Люсьен бро-сился к моим ногам, как раз на этом месте, и признал-ся мне в любви! И в ту самую минуту, когда я поднима-ла с полу этого юнца, вошел Станислав. Пренебрегаяобязанностями в отношении женщины, блюсти кото-рые учтивость предписывает благородному человекув любых обстоятельствах, он раструбил повсюду, чтозастал меня в щекотливом положении с этим маль-чишкой, хотя я отнеслась к нему, как он того заслу-живал. Но вообразите, что произойдет, когда гадкаясплетня коснется до слуха этого сорванца, виновноголишь в легкомыслии! Я уверена, он нанесет оскорб-ление Станиславу и станет с ним драться. Помилуй-те, да ведь это было бы равносильно публичному при-знанию в любви! Мне нет нужды говорить вам, что ва-ша жена чиста; но, вы сами понимаете, как постра-дала бы и ваша и моя честь, вздумай только госпо-дин де Рюбампре выступить в мою защиту… Ступай-те немедленно к Станиславу и самым серьезным об-

разом потребуйте у него удовлетворения за те оскор-бительные речи, что он вел обо мне; помните, что де-ло можно уладить лишь в том случае, ежели он отка-жется от своих слов публично, в присутствии многихпочтенных свидетелей. Таким образом вы заслужитеуважение всех порядочных людей, вы поступите, какчеловек умный, как человек воспитанный, и получи-те право на мое уважение. Я сейчас же пошлю Жан-тиля верхом в Эскарба, мой отец будет вашим секун-дантом; несмотря на свой возраст, он способен, я втом уверена, свернуть шею этому шуту, который чер-нит доброе имя женщины из рода Негрпелис. Выбороружия предоставляется вам; деритесь на пистоле-тах, вы метко стреляете!

– Иду, – сказал г-н де Баржетон, взяв трость и шля-пу.

– Отлично, мой друг, – сказала растроганная же-на. – Вот таких мужчин я люблю. Вы настоящий дво-рянин.

И старец, счастливый и гордый, поцеловал ее влоб, который она ему милостиво подставила для по-целуя. А женщина, питавшая к этому седовласомумладенцу чувство, родственное материнскому, про-слезилась, услышав, как затворились за ним ворота.

«Как он меня любит! – сказала она самой себе. –Бедняга привязан к жизни и, однако ж, готов безропот-

но погибнуть ради меня».Г-н де Баржетон не тревожился о том, что завтра

ему придется стоять перед противником лицом к лицу,хладнокровно смотреть на дуло пистолета, направ-ленное на него; нет, его смущало только одно обсто-ятельство, и от этого его бросало в дрожь, покаместон шел к г-ну де Шандуру. «Что я скажу? – думал он. –Наис следовало бы подсказать мне главную мысль!»И он ломал себе голову, сочиняя приличествующиеслучаю фразы, которые не были бы чересчур смеш-ны.

Но люди, живущие, как жил г-н де Баржетон, в вы-нужденном молчании, на которое их обрекают скудо-умие и узость кругозора, в решительные минуты жиз-ни принимают особо внушительную осанку. Они го-ворят мало, и глупостей, естественно, высказываютменьше, притом они столь долго обдумывают то, чтособираются сказать, и по причине крайнего недове-рия к себе столь тщательно подготавливают свои ре-чи, что, наконец, изъясняются всем на удивление, –чудо из области тех чудес, которые развязали язык ва-лаамовой ослице. И вот г-н де Баржетон вел себя какчеловек недюжинный. Он оправдал мнение тех, ктопочитал его философом пифагорейской школы. Бы-ло одиннадцать часов вечера, когда он вошел в гости-ную Станислава; там он застал большое общество.

Он молча поклонился Амели и одарил каждого своейбессмысленной улыбкой, которая при настоящих об-стоятельствах показалась глубоко иронической. На-ступила мертвая тишина, как в природе перед грозой.Шатле, уже успевший воротиться, чрезвычайно выра-зительно поглядел прежде на г-на де Баржетона, по-том на Станислава, которому оскорбленный муж с от-менной учтивостью отдал поклон.

Дю Шатле понял, что за смысл таит в себе это посе-щение в такой поздний час, когда старик обычно ле-жал уже в постели: очевидно, немощную руку его на-правляла Наис; и, так как отношения дю Шатле с Аме-ли давали ему право вмешиваться в семейные дела,он встал, отвел г-на де Баржетона в сторону и сказал:

– Вы желаете говорить со Станиславом?– Да, – отвечал добряк, обрадовавшись посреднику

и надеясь, что тот примет на себя ведение перегово-ров.

– Так пожалуйте в комнату Амели, – отвечал управ-ляющий сборами, довольный предстоящим поедин-ком, по причине которого г-жа де Баржетон можетостаться вдовой и в то же время ей нельзя будет вый-ти замуж за Люсьена, виновника дуэли.

– Станислав, – сказал дю Шатле г-ну де Шандуру, –Баржетон, очевидно, пришел потребовать удовлетво-рения, ведь вы столько болтали насчет Наис. Ступай-

те в будуар вашей жены и ведите себя оба, как подо-бает дворянам. Не повышайте голоса, будьте отмен-но учтивы, короче, держите себя с чисто британскимхладнокровием и не уроните своего достоинства.

Минутой позже Станислав и дю Шатле подошли кБаржетону.

– Сударь, – сказал оскорбленный муж, – вы утвер-ждаете, что застали госпожу де Баржетон в весьмащекотливом положении с господином де Рюбампре?

– С господином Шардоном, – насмешливо вставилСтанислав, не считавший Баржетона человеком ре-шительным.

– Пусть так, – продолжал муж. – Ежели вы не отка-жетесь от своих слов в присутствии всего общества,которое собралось сейчас у вас, я попрошу вас оза-ботиться секундантом. Мой тесть, господин де Негр-пелис, будет у вас в четыре часа утра. Итак, сдела-ем последние распоряжения, ибо дело можно ула-дить только при одном условии: я уже об этом сказалвам. По праву оскорбленной стороны выбор оружияза мной. Будем драться на пистолетах.

Всю дорогу г-н де Баржетон тщательно пережевы-вал свою речь, самую длинную за всю его жизнь; онпроизнес ее бесстрастно и чрезвычайно просто. Ста-нислав побледнел и сказал самому себе: «А что же яв сущности видел?». Но у него не было иного выбо-

ра, как отказаться от своих слов перед всем городом вприсутствии этого молчальника, который, по-видимо-му, вовсе не был расположен шутить, или принять вы-зов, несмотря на то что страх, отвратительный страх,сжимал ему горло своими раскаленными клещами, ион предпочел опасность более отдаленную.

– Хорошо. До завтра, – сказал он г-ну де Баржетону,надеясь все же, что дело еще может уладиться.

Трое мужчин воротились в гостиную, и все взгля-ды устремились на их лица: дю Шатле улыбался, г-н де Баржетон чувствовал себя как дома, но Стани-слав был бледен. По его физиономии некоторые жен-щины догадались, о чем у них шла речь. «Они будутдраться!» – передавалось шепотом из уст в уста. По-ловина гостей держалась того мнения, что Станиславвиновен: бледность и весь его облик изобличали егово лжи; другая половина восхищалась манерой г-наде Баржетона держать себя. Дю Шатле напустил насебя важность и таинственность. Посвятив несколькоминут созерцанию присутствующих, г-н де Баржетонудалился.

– Имеются у вас пистолеты? – сказал Шатле на ухоСтаниславу, и тот вздрогнул всем телом.

Амели поняла все, и ей сделалось дурно; женщиныпоспешили отнести ее в спальню. Поднялся страш-ный шум, все заговорили сразу. Мужчины остались в

гостиной и в один голос решили, что г-н де Баржетонпоступил правильно.

– Каково это вам покажется? Поглядеть – тюфяк, адержит себя по-рыцарски, – сказал г-н де Сенто.

– Полноте, – сказал неумолимый Жак, – в молодо-сти он отлично владел оружием. Отец мне рассказы-вал не раз о подвигах Баржетона.

– Пустое! Поставьте их в двадцати шагах друг отдруга, и они промахнутся; надобно только взять кава-лерийские пистолеты, – сказал Франсис, обращаяськ Шатле.

Когда все разошлись, Шатле успокоил Станисла-ва и его жену, уверив, что все обойдется благополуч-но и что все преимущества в дуэли между человекомшестидесяти лет и человеком тридцати шести лет настороне последнего.

На другое утро, когда Люсьен завтракал с Давидом,воротившимся из Марсака обезнадеженным, вошлавзволнованная г-жа Шардон.

– Слышал, Люсьен, новость? Об этом говорят всю-ду, даже на рынке. Господин де Баржетон чуть не убилгосподина де Шандура сегодня, в пять часов утра, налугу господина де Бержерака. (Имя это дает пищу длякаламбуров.) Господин де Шандур будто бы говорилвчера, что застал тебя с госпожой де Баржетон.

– Ложь! Госпожа де Баржетон ни в чем не повинна! –

вскричал Люсьен.– Я слышала, как один крестьянин, приехавший из

деревни, рассказывал об этой дуэли во всех подроб-ностях. Он видел все со своей телеги. Господин деНегрпелис прибыл в три часа утра: он был секундан-том господина де Баржетона; он сказал господину деШандуру, что, ежели с его зятем случится несчастье,он сам потребует удовлетворения. Пистолеты дал имодин кавалерийский офицер; господин де Негрпелиснесколько раз их проверил. Господин дю Шатле сна-чала возражал против проверки пистолетов, тогда об-ратились за разрешением спора к офицеру, и тот под-твердил, что в исправности оружия всегда полезноубедиться, ежели не хотят обратить дуэль в детскуюзабаву. Секунданты поставили противников в двадца-ти пяти шагах друг от друга. Господин де Баржетондержал себя как на прогулке. Он выстрелил первый,и пуля попала господину де Шандуру в шею, он упал,не успев выстрелить. Только что хирург из госпиталяговорил, будто господин де Шандур так на всю жизнь иостанется с кривой шеей. Я спешила рассказать тебеоб исходе дуэли, чтобы ты не вздумал пойти к госпожеде Баржетон и не показывался бы в Ангулеме: боюсь,как бы кто-нибудь из друзей господина де Шандура неоскорбил тебя.

В эту минуту Жантиль, лакей г-на де Баржетона, со-

провождаемый типографским учеником, вошел в ком-нату и подал Люсьену письмо Луизы.

«Мой друг, Вам, без сомнения, уже известенисход дуэли между Шандуром и моим мужем.Сегодня мы никого не принимаем; будьтеосторожны, нигде не показывайтесь, прошуоб этом во имя любви ко мне. Не находители Вы, что лучше всего было бы провестиэтот грустный день у Вашей Беатриче,жизнь которой совсем переменилась в связи сэтим событием и которой надобно о многомпоговорить с Вами».

– К счастью, – сказал Давид, – моя свадьба назна-чена на послезавтра; вот тебе повод реже бывать у г-жи де Баржетон.

– Дорогой Давид, – отвечал Люсьен, – она проситменя прийти сегодня; я думаю, что придется уступитьее просьбе, она лучше нас знает, как мне следует ве-сти себя при настоящих обстоятельствах.

– Неужели все у вас готово? – спросила г-жа Шар-дон.

– А вот поглядите-ка! – отвечал Давид, радуясь, чтоможет похвалиться помещением на втором этаже, гдевсе было отделано заново, все сияло.

Там все дышало той нежностью, что царит в домеюной четы, где подвенечные цветы и фата невестыеще венчают семейную жизнь, где весна любви отра-жается в каждой вещи, где все блистает белизной, чи-стотой, где все в цвету.

– Ева будет жить, как принцесса, – сказала мать, –но вы истратили тьму денег! Сущее безумство!

Давид улыбнулся и ничего не ответил, ибо г-жаШардон коснулась открытой раны, которая втайнеужасно мучила бедного влюбленного: расходы на-столько превысили его предположения, что присту-пить к пристройке во дворе не было возможности. Те-ща еще долгое время обречена была обходиться безсвоего уголка, о котором заботился для нее зять. Ве-ликодушные люди глубоко страдают, если им случа-ется порой не сдержать обещания, внушенного, таксказать, тщеславием нежных чувств. Давид тщатель-но скрывал свое безденежье, щадя чувствительностьЛюсьена, который мог бы быть подавлен жертвами,принесенными ради него.

– Ева и ее подруги тоже не ленились, – сказала г-жаШардон. – Приданое, столовое белье, все готово. Де-вушки так любят Еву, что потихоньку от нее покрылитюфяки белой бумазеей с розовой каймой. И так по-лучилось мило, что от одного их вида захочется вый-ти замуж!

Мать и дочь истратили все свои сбережения на по-купку вещей, о которых мужчины всегда забывают.Зная, с какой роскошью обставляет Давид свой дом,ибо шла речь даже о фарфоровом сервизе из Лимо-жа, они приложили все старания, чтобы приданое неуступало приобретениям Давида. Это соревнование влюбви и щедрости грозило тем, что новобрачные с са-мого же начала их семейной жизни должны были очу-титься в стесненном положении, несмотря на всю ви-димость мещанского довольства, которое могло дажесойти за роскошь в таком глухом провинциальном го-роде, каким был в ту пору Ангулем.

Как только Люсьен увидел, что его мать и Давидпрошли в спальню, убранство которой и голубые с бе-лым обои ему уже были знакомы, он убежал к г-же деБаржетон. Он застал Наис и ее мужа за завтраком;после утренней прогулки у г-на де Баржетона появил-ся отличный аппетит, и он кушал, как будто ничего и непроизошло. Г-н де Негрпелис, старый помещик, фигу-ра внушительная, представитель старинной француз-

ской знати, сидел подле дочери. Когда Жантиль доло-жил о г-не де Рюбампре, седовласый старец бросилна Люсьена испытующий взгляд: отец спешил соста-вить мнение о человеке, которого отличила его дочь.Необыкновенная красота Люсьена так живо поразилаего, что он не мог скрыть одобрительного взгляда; нов увлечении дочери он, казалось, был склонен видетьскорее мимолетную прихоть, нежели страсть, скореепричуду, нежели прочную привязанность. Завтрак кон-чался, Луиза могла подняться из-за стола, оставив от-ца с г-ном де Баржетоном, и знаком пригласить Лю-сьена следовать за ней.

– Друг мой, – сказала она голосом печальным и ра-достным в одно и то же время, – я уезжаю в Париж,а мой отец приглашает Баржетона в Эскарба, где они пробудет, покуда я буду в отсутствии. Госпожа д’Эс-пар, урожденная Бламон-Шоври, с которой мы в род-стве через д’Эспаров, старшую ветвь рода де Негрпе-лис, чрезвычайно влиятельная особа и сама по себе иблагодаря родственным связям. Ежели ей угодно бу-дет признать меня родней, я всячески поддержу на-ши отношения: благодаря своему влиянию она можетисходатайствовать приличный пост Баржетону. Я по-хлопочу, чтобы двор пожелал видеть его депутатом отШаранты, а это поможет его избранию в нашем окру-ге. Положение депутата может благоприятствовать в

дальнейшем моим действиям в Париже. Ведь это ты,мой милый мальчик, внушил мне мысль переменитьобраз жизни! Сегодняшняя дуэль принуждает меня нанекоторое время отказаться от приемов: всегда най-дутся люди, которые примут сторону Шандуров, нетак ли? При таких условиях, а тем более в малень-ком городе, нам не остается ничего иного, как уехатьна то время, покуда не улягутся страсти. Что ожидаетменя? Успех? Тогда я навсегда прощусь с Ангулемом.Неуспех? Тогда я останусь в Париже до той поры, по-куда обстоятельства не сложатся так, что лето я бу-ду проводить в Эскарба, а зиму в Париже. Вот жизнь,которая приличествует порядочной женщине, а я че-ресчур долго колебалась начать такую жизнь. На сбо-ры нам достаточно одного дня, я выеду завтра в ночь.Вы, конечно, будете меня сопровождать? Выезжайтераньше меня. Между Манлем и Рюфеком я возьмувас в свою карету, и мы быстро домчимся до Парижа.Только там, мой милый, надобно жить выдающимсялюдям. Только с людьми равными себе следует ве-сти знакомство. В чуждой среде задыхаешься. При-том Париж, столица мыслящего мира, явится аренойваших успехов! Торопитесь преодолеть пространство,отделяющее вас от Парижа! Грешно допустить, что-бы ваша мысль плесневела в провинциальной глуши.Торопитесь войти в общение с великими людьми, гор-

достью девятнадцатого века! Приблизьтесь ко дворуи власти. Ни почести, ни слава не станут отыскиватьталант, прозябающий в маленьком городке. Кстати, неназовете ли вы мне какое-нибудь великое творение,созданное в провинции? А вспомните-ка вдохновен-ного и несчастного Жан-Жака Руссо! Как неудержи-мо стремился он к этому духовному солнцу, что по-рождает славных мира сего, воспламеняя умы в со-стязаниях соперничества! Ужели не пристало вам за-нять свое место среди светил, которые восходят вовсякую эпоху? Вы не поверите, как полезно для моло-дого таланта, когда его ласкает высший свет. Я пред-ставлю вас госпоже д’Эспар, а в ее салон попастьнелегко; там вы встретите всех высокопоставленныхособ, министров, посланников, парламентских орато-ров, самых влиятельных пэров, богачей и знаменито-стей. Надобно быть отчаянным неудачником, чтобы,обладая молодостью, красотой, дарованием, не воз-будить участия к себе. Великие таланты чужды ме-лочности: они поддержат вас. А стоит только пройтимолве, что вы занимаете высокое положение, и трудываши приобретут огромную ценность. Люди искусствадолжны быть на виду: в этом вся задача! Итак, вампредставится тысяча случаев разбогатеть, получитьсинекуру, субсидии от казны. Бурбоны так любят по-кровительствовать литературе и искусствам! Значит,

будьте поэтом-католиком, поэтом-роялистом! Это нетолько превосходно само по себе, но вы на этом со-ставите себе состояние. Ужели оппозиция, ужели ли-берализм распределяет места, дает награды и при-носит богатство писателю? Стало быть, вам надо из-брать верный путь и идти туда, куда идут все талант-ливые люди. Я доверила вам свою тайну, хранитеглубокое молчание и готовьтесь сопровождать меня.Ужели не хотите? – прибавила она, удивленная мол-чанием своего возлюбленного.

Люсьен, ошеломленный видением Парижа, кото-рое промелькнуло перед ним, покуда он слушал этисоблазнительные речи, почувствовал, что до сей по-ры его мысль пребывала в дремотном состоянии, иему представлялось, что только теперь она вполнепробудилась, так расширился его кругозор: ему пока-залось, что, сидя в Ангулеме, он напоминает лягушку,притаившуюся под камнем на дне болота. Париж вовсем своем великолепии, Париж, который рисуется ввоображении провинциала неким Эльдорадо, возникперед ним в золотом одеянии, в алмазном королев-ском венце, раскрывающим талантам свои объятия.Знаменитые люди братски приветствовали его. Тамвсе улыбалось гению. Там нет ни завистливых дво-рянчиков, падких на колкости, которые уязвляют пи-сателя, ни тупого равнодушия к поэзии. Там рожда-

ются творения поэтов, там их оплачивают, выпускаютв свет. Прочтя первые страницы «Лучника Карла IX»,книгопродавцы раскроют кошель и спросят: «Сколь-ко прикажете?». К тому же он понимал, что, конечно,в условиях путешествия они сблизятся, г-жа де Бар-жетон будет вполне принадлежать ему, и они станутжить вместе.

На вопрос «Ужели не хотите?» – он отвечал слеза-ми, объятиями, горячими поцелуями. Но вдруг, пора-женный внезапным воспоминанием, он отпрянул, вос-кликнув:

– Боже мой, послезавтра свадьба сестры!Этот крик был последним вздохом благородного и

чистого юноши. Узы, столь крепко привязывающиемолодые сердца к семье, к другу детства, к первоис-точнику чистых радостей, должны были распастьсяпод страшным ударом секиры.

– Помилуйте, – вскричала надменная Негрпелис, –что общего между свадьбой сестры и нашей любо-вью? Ужели вам так лестно играть первую роль наэтой свадьбе среди мещан и мастеровых, что вы неможете ради меня пожертвовать столь благородны-ми удовольствиями? Какая великая жертва! – сказалаона с презрением. – Сегодня утром я послала мужадраться из-за вас! Подите прочь, сударь, оставьте ме-ня! Я обманулась.

Она в изнеможении упала на диван. Люсьен бро-сился к ней, умоляя о прощении, кляня свою семью,Давида и сестру.

– Я так верила в вас! – сказала она. – Господин деКант-Круа боготворил свою мать, но, добиваясь того,чтобы я написала ему: «Я довольна вами!», он погиб вогне сражения. А вы ради поездки со мною не можетеотказаться от свадебного обеда!

Люсьен готов был убить себя, его отчаяние былостоль искренне, столь глубоко! И Луиза все ему про-стила, но все же дала почувствовать, что он долженискупить свой поступок.

– Идите, – сказала она в заключение, – но будьтеосторожны и завтра в полночь ждите меня в ста шагахза Манлем.

Люсьен не чувствовал земли под ногами, он воро-тился к Давиду, преследуемый надеждами, как Орестфуриями, ибо предвидел тысячу трудностей, которыевмещались в одно страшное слово: деньги. Прозор-ливость Давида так ужасала его, что он заперся в сво-ем прелестном кабинете, чтобы прийти в себя от по-трясения, вызванного переменой в его судьбе. Итак,придется покинуть эту квартирку, устройство которойобошлось так дорого, и признать тем самым, что всежертвы были напрасны. Люсьену пришло на ум, чтотут могла бы поселиться мать, и тогда Давиду не надо

будет тратиться на пристройку в глубине двора. Егоотъезд, пожалуй, даже пойдет на пользу семье; он на-шел тысячу оправдательных причин для своего бег-ства, ибо нет большего иезуита, чем наши желания.Он сейчас же побежал в Умо к сестре, чтобы расска-зать ей о повороте в своей судьбе и посоветоватьсяс нею. Проходя мимо лавки Постэля, он подумал, чтоесли не представится другой возможности, то он зай-мет у преемника отца сумму, необходимую для жизнив Париже в течение года.

«Ежели я буду жить с Луизой, то экю в день окажет-ся для меня целым состоянием, а это составит всеготысячу франков в год, – подумал он. – Ну а через пол-года я буду богат!»

Ева и его мать, под клятвенным обещанием хра-нить тайну, были посвящены Люсьеном в его сердеч-ные дела. Обе плакали, слушая честолюбца; и, ко-гда он пожелал узнать причину их печали, они призна-лись, что все их сбережения ушли на столовое и по-стельное белье, на приданое Евы, на покупку всякихвещей, о которых не подумал Давид, и что все же онисчастливы, внеся свою долю, ибо в брачном контрак-те типограф указал, что Ева приносит в приданое де-сять тысяч франков. Тогда Люсьен заговорил о воз-можности займа, и г-жа Шардон взяла на себя непри-ятную обязанность попросить у Постэля тысячу фран-

ков сроком на один год.– Послушай, Люсьен, – сказала Ева, у которой серд-

це защемило, – значит, ты не будешь у меня на сва-дьбе? О, воротись! Я подожду несколько дней. Раз тыее проводишь, она недели через две отпустит тебя!Неужто она не уступит тебя нам на недельку? Ведьмы вырастили тебя для нее! Наш брак не даст намсчастья, если тебя не будет… Но достанет ли тебетысячи франков? – сказала она, прерывая самое се-бя. – Хотя фрак сидит на тебе божественно, но он утебя всего один! У тебя всего две тонкие рубашки, апрочие шесть из грубого полотна. У тебя всего три ба-тистовых галстука, а прочие три из простого жаконе-та; да и носовые платки не очень-то хороши. Развеу тебя в Париже найдется сестра, которая выстираеттвое белье тотчас же, как только потребуется? Надоб-но иметь побольше белья. У тебя всего одни нанковыепанталоны, сшитые в этом году, прошлогодние черес-чур узки; тебе придется одеваться в Париже, а париж-ские цены не то, что в Ангулеме. У тебя всего два но-вых белых жилета, остальные я уже чинила. Послу-шай, я советую взять с собой две тысячи франков.

В эту минуту вошел Давид, и, видимо, он услы-хал последние слова, потому что молча посмотрел набрата и сестру.

– Не таите от меня ничего, – сказал он.

– Вообрази себе, – вскричала Ева, – он уезжает снею!

– Постэль согласен одолжить тысячу франков, –сказала, входя в комнату и не замечая Давида, г-жаШардон, – но только на полгода, и притом он требуетот тебя вексель с поручительством Давида; он гово-рит, что ты не можешь представить никакого обеспе-чения.

Мать оборотилась, увидела зятя, и все четверо за-молчали. Семейство Шардонов почувствовало, чтоони чересчур злоупотребляют простотою Давида. Всебыли пристыжены. Слезы навернулись на глаза типо-графа.

– Значит, ты не будешь у меня на свадьбе? – сказалон. – Значит, ты не останешься с нами? А я растратилвсе, что у меня было! Ах, Люсьен, ведь я как раз при-нес Еве скромные свадебные подарки, – сказал он,смахнув слезу и доставая из кармана футляры. – Незнал я, что буду сожалеть о покупке.

Он положил на стол перед тещей несколько сафья-новых коробочек.

– На что так баловать меня? – сказала Ева с ангель-ской улыбкой, противоречащей ее словам.

– Милая матушка, – сказал типограф, – скажите гос-подину Постэлю, что я согласен подписать вексель,ведь я вижу по твоему лицу, Люсьен, что ты твердо

решил ехать.Люсьен медленно и печально склонил голову и ми-

нутой позже сказал:– Не судите обо мне дурно, мои любимые ангелы! –

Он обнял Еву и Давида, привлек их к себе, прижалк груди и сказал: – Обождите немного, и вы узнаете,как я вас люблю! Ах, Давид, на что бы годилась воз-вышенность мысли, ежели бы она не ставила нас вы-ше мелких условностей, которыми законы опутываютнаши чувства? Ужели даже в разлуке душою я не бу-ду с вами? Ужели мысленно мы не будем всегда вме-сте? Неужто я должен пренебречь своим призвани-ем? Неужто книгопродавцы поскачут в Ангулем в по-исках «Лучника Карла IX» и «Маргариток»? Раньшели, позже ли, а мне придется сделать шаг, которыйя делаю сейчас, и неужто когда-нибудь обстоятель-ства сложатся более благоприятно? Неужто вся моябудущность не зависит от того, что сразу же, по приез-де в Париж, я буду введен в салон маркизы д’Эспар?

– Он прав, – сказала Ева. – Не сами ли вы говорили,что ему следует ехать в Париж?

Давид взял Еву за руку и повел ее в узенькую ке-лейку, бывшую ее спальней целые семь лет, и тихосказал ей:

– Ты говорила, любовь моя, что ему нужны две ты-сячи франков? Постэль дает всего тысячу.

Ева печально взглянула на жениха, и взгляд этотизобличил всю глубину ее скорби.

– Выслушай меня, моя обожаемая Ева, наша жизньвначале сложится нелегко. Да, мои траты поглотиливсе, что у меня было. У меня осталось всего две тыся-чи франков; тысяча франков нужна на то, чтобы рабо-тала типография. Отдать другую тысячу твоему братуравносильно тому, что лишить себя куска хлеба, ли-шиться покоя. Будь я один, я знал бы, как поступить,но нас двое. Решай!

Ева, растроганная, кинулась к своему возлюблен-ному, нежно его обняла, поцеловала и, горько плача,шепнула ему на ухо:

– Поступи так, как если бы ты был один, я буду ра-ботать, чтобы возместить эту сумму!

Несмотря на то что помолвленные обменялись са-мым горячим поцелуем, Давид, возвращаясь к Люсье-ну, оставил Еву в подавленном состоянии.

– Не огорчайся, – сказал он ему, – ты получишь нуж-ные тебе две тысячи франков.

– Идите оба к Постэлю, – сказала г-жа Шардон, –ведь вам обоим надо подписать вексель.

Когда друзья воротились от аптекаря, Ева и еемать, опустившись на колени, молились Богу. Еслиони и понимали, какие надежды могли осуществить-ся в будущем по возвращении Люсьена, все же чув-

ство подсказывало им, что, разлучаясь, они теряютслишком многое, и они находили, что разлука, кото-рая разобьет их жизнь и обречет на вечную тревогуза судьбу Люсьена, – это слишком дорогая цена длябудущего счастья.

– Ежели ты когда-нибудь забудешь эти минуты, –сказал Давид на ухо Люсьену, – ты будешь последнимчеловеком.

Конечно, типограф почел необходимым в напут-ствие предостеречь Люсьена: он опасался влияния г-жи де Баржетон не менее, чем рокового непостоян-ства его характера, способного увлечь его как на слав-ный, так и на бесславный путь. Ева проворно собралавещи Люсьена. Этот Фернандо Кортес62 от литерату-ры уезжал с легкой кладью. Лучший сюртук, лучшийжилет и одна из двух его лучших сорочек были на нем.Белье, знаменитый фрак, прочие вещи и рукописи со-ставили такой скромный сверток, что Давид – лишьбы скрыть его от взоров г-жи де Баржетон – предло-жил переслать пакет дилижансом в адрес одного изсвоих подрядчиков, бумажного торговца, с просьбойпередать его Люсьену.

Несмотря на предосторожности, принятые г-жой деБаржетон в связи с ее отъездом, г-н дю Шатле прове-

62 Кортес Фернандо (1485–1547) – завоеватель Мексики, беспощадноистреблявший туземное население.

дал о нем и пожелал узнать, едет ли она одна или сЛюсьеном; он послал лакея в Рюфек с наказом тща-тельно осматривать все кареты, когда будут сменятьпочтовых лошадей.

«Ежели она похитит своего поэта, – подумал он, –она в моей власти».

Люсьен выехал на другой день с рассветом, егосопровождал Давид, который достал двуколку и ло-шадь под предлогом, что едет к отцу поговорить оделах; невинная ложь при сложившихся обстоятель-ствах казалась вполне правдоподобной. Друзья по-ехали в Марсак и провели часть дня у старого Мед-ведя; затем вечером выехали в Манль и, миновав го-род, поджидали там г-жу де Баржетон. Она приехалапод утро. Увидев карету, доживавшую уже шестой де-сяток, столько раз виденную в каретном сарае Бар-жетонов, Люсьен испытал одно из сильнейших волне-ний в своей жизни; он бросился к Давиду, обнял его,и тот ему сказал: «Дай Бог, чтобы это послужило тво-ему благу!». Типограф сел в свой убогий экипаж и по-ехал домой с тяжелым сердцем, ибо у него были са-мые ужасные предчувствия касательно жизни Люсье-на в Париже.

Часть вторая

Провинциальнаязнаменитость в Париже

Ни Люсьен, ни г-жа де Баржетон, ни Жантиль, ни

горничная Альбертина не рассказывали о путевыхпроисшествиях; но надо думать, что для влюбленно-го, предвкушавшего от похищения все радости, пу-тешествие было омрачено постоянным присутствиемслуг. Люсьен, впервые ехавший в почтовой карете,был крайне смущен, когда оказалось, что он истратилв пути от Ангулема до Парижа почти все деньги, рас-считанные на год жизни. Как и все люди, сочетавшие всебе силу таланта с обаятельностью ребенка, он по-ступал опрометчиво, не скрывая простодушного изум-ления перед новым для него миром. Мужчина долженхорошо изучить женщину, прежде чем открыться ей вчувствах и мыслях, не приукрашая их. Ребяческие вы-ходки вызывают улыбку нежной и великодушной воз-любленной, и она все понимает; но иная, в ветреномсвоем тщеславии, не простит любовнику ребячливо-сти, легкомыслия или мелочности. Многие женщинычересчур преувеличивают свои чувства и желают изкумира сделать бога; между тем как другие, любящие

мужчину более из любви к нему, нежели из любви ксебе, равно обожают и его слабости и его достоин-ства. Люсьен еще не разгадал, что у г-жи де Барже-тон любовь была взращена гордостью. Вина его бы-ла в том, что он не понял иных улыбок, скользившихпо лицу Луизы во время путешествия, не пытался ихпресечь и по-прежнему резвился, точно крысенок, вы-рвавшийся из норы.

На рассвете путники прибыли в гостиницу «Гай-ар-Буа», что на улице Эшель. Любовники сильно уста-ли, и Луиза прежде всего пожелала отдохнуть; оналегла в постель, приказав Люсьену спросить для себякомнату над помещением, занятым ею. Люсьен про-спал до четырех часов. Г-жа де Баржетон распоряди-лась разбудить его к обеду; Люсьен поспешно одел-ся, услыхав, который час, и застал Луизу в одной изомерзительных комнат, позорящих Париж, где, вопре-ки множеству притязаний на щегольство, нет ни однойгостиницы, в которой богатый путешественник мог бысебя чувствовать как дома. В этой холодной комна-те, без солнца, с полинялыми занавесями на окнах,с паркетным полом, натертым до блеска, нелепогоздесь, уставленной ветхой, допотопной или куплен-ной по случаю мебелью дурного вкуса, Люсьен, прав-да, еще полусонный, не узнал своей Луизы. И точ-но, иные люди как бы утрачивают свой облик и зна-

чительность, стоит лишь им разлучиться с людьми,с вещами, со всем тем, что служило для них обрам-лением. Человеческие лица окружает некое подобиеатмосферы, присущей только им, – так светотень нафламандских картинах необходима для жизни обра-зов, брошенных на холст гением живописца. Почтивсе провинциалы таковы. Притом г-жа де Баржетонпроявляла более достоинства, более рассудительно-сти, нежели то подобает проявлять в часы, когда бли-зится безоблачное счастье.

Жаловаться Люсьен не мог: прислуживали Жан-тиль и Альбертина. Обед не имел ни малейшего при-тязания на обилие и отменное качество провинциаль-ных трапез. Кушанья приносились из соседнего ре-сторана, они подавались к столу скромными порци-ями, урезанными спекуляцией; на всем лежал отпе-чаток скудости. Париж непригляден в том малом, чтовыпадает на долю людей среднего достатка. Люсьеножидал конца обеда, чтобы спросить Луизу о причи-не перемены, казавшейся ему необъяснимой. Он необманулся. Важное событие – ибо в душевной жизниразмышления – те же события – произошло, покаместон спал.

Около двух часов пополудни в гостинице появилсяСикст дю Шатле; он велел разбудить Альбертину, изъ-явил желание повидаться с ее госпожою и воротил-

ся, едва г-жа де Баржетон успела окончить свой туа-лет. Анаис, крайне удивленная – она была так увере-на, что укрылась надежно, приняла дю Шатле на ис-ходе третьего часа.

– Я последовал за вами, пренебрегая гневом на-чальства, – сказал он, раскланиваясь с нею. – То, чтоя предвидел, случилось. Но пусть я потеряю долж-ность, все же я не допущу вашей гибели!

– Что означают ваши слова? – вскричала г-жа деБаржетон.

– Я понял, вы любите Люсьена, – продолжал онласково, с покорным видом. – Нужно до забвения рас-судка полюбить человека, чтобы пренебречь всемиприличиями, а вам они хорошо известны! Милая моя,обожаемая Наис, неужели вы надеетесь быть приня-тою у госпожи д’Эспар или в каком-либо ином сало-не, если пройдет молва, что вы чуть ли не сбежалииз Ангулема с каким-то юнцом и тем более после ду-эли господина де Баржетона с господином де Шанду-ром? Пребывание вашего мужа в Эскарба могут ис-толковать как разрыв. В подобных случаях порядоч-ные люди сначала дерутся за честь жены, затем даютей свободу. Любите господина де Рюбампре, опекай-те его, делайте все, что вам вздумается, но не живитепод одной кровлей с ним! Если кто-нибудь узнает, чтовы вдвоем совершили путешествие в карете, на вас

станут пальцем показывать в том кругу, где вы желае-те быть принятой. И затем, Наис, не приносите жертвэтому юноше; вы не имели еще случая с кем-либо егосравнить, он не выдержал еще ни одного испытанияи, может статься, пренебрежет вами ради какой-ни-будь парижанки, которую сочтет более необходимойдля своих честолюбивых замыслов. Я не хочу поро-чить любимого вами человека, но позвольте мне ва-ши интересы поставить выше его интересов. Выслу-шайте же меня. Изучите его! Обдумайте хорошеньковаш поступок. И если двери перед вами будут закры-ты, если женщины не пожелают вас принимать, обе-регите себя хотя бы от раскаяния, решите твердо, чточеловек, ради которого вы принесли столько жертв,того достоин и это оценит. Особенно щепетильна ивзыскательна госпожа д’Эспар, она сама разошласьс мужем, и свет так и не проник в тайну их размолв-ки: но Наваррены, Бламон-Шоври, Ленонкуры, коро-че, все родственники окружили ее, самые чопорныедамы бывают у нее и оказывают ей почетный прием;право, можно подумать, что виновен маркиз д’Эспар!При первом же посещении ее дома вы убедитесь вправильности моих советов. Я знаю Париж и могу вамсказать заранее: в салоне маркизы вы окажетесь в от-чаянном положении, если она узнает, что вы посели-лись в гостинице «Гайар-Буа» вместе с сыном апте-

каря, называйся он даже де Рюбампре, коли ему такугодно. Здесь у вас отыщутся соперницы коварнее ихитрее Амели: они поспешат узнать, кто вы, знатныли вы, откуда пожаловали, чем занимаетесь. Вы по-лагались на инкогнито, как я понимаю. Но вы из по-роды людей, для которых инкогнито невозможно. Нестолкнетесь ли вы повсюду с Ангулемом? Депутатыли съедутся на открытие палат, генерал ли заглянет вПариж во время отпуска – довольно одному ангулем-цу встретить вас, и участь ваша будет решена самымнелепым образом: впредь вы окажетесь лишь любов-ницей Люсьена. Я к вашим услугам всегда и во всем. Яостановился на улице Фобур-Сент-Оноре, в двух ша-гах от госпожи д’Эспар, у главноуправляющего сбора-ми. Я достаточно коротко знаком с супругой маршаладе Карильяно, с госпожою де Серизи и с председате-лем совета, я могу вас представить; но вы и без менявойдете в свет через госпожу д’Эспар. Вам ли желатьбыть принятою в том или ином салоне? Вы будете же-ланны во всех салонах!

Дю Шатле говорил, и ни разу г-жа де Баржетон непрервала его: она была сражена, признав правоту егодоводов. И точно, ангулемская королева полагаласьна инкогнито.

– Вы правы, дорогой друг, – сказала она, – но какбыть?

– Разрешите мне, – отвечал Шатле, – найти для васпристойную квартиру с обстановкой; квартира станетдешевле гостиницы, и у вас будет дом; ежели вы меняпослушаетесь, нынешнюю же ночь вы проведете там.

– Но как вы узнали мой адрес? – спросила она.– Вашу карету узнать было нетрудно, к тому же я

следовал за вами. Ваш адрес почтарь сказал моемув Севре. Позвольте быть вашим квартирмейстером.Как только я вас устрою, извещу запиской.

– Хорошо, – сказала она.Это слово, казалось, ничего не значило и значило

все. Барон дю Шатле изъяснялся на светском языке сженщиной светской. Он предстал перед нею во всемблеске парижской моды. Щегольской кабриолет в кра-сивой запряжке ожидал его. Г-жа де Баржетон, погру-женная в размышления, нечаянно задержалась возлеокна и видела, как отъезжал старый денди. Минутойпозже Люсьен, проворно вскочивший с постели, про-ворно одевшийся, предстал ее взорам в старомод-ных нанковых панталонах, в поношенном сюртучке.Он был прекрасен, но смешно одет. Нарядите Апол-лона Бельведерского или Антиноя водоносом, узнае-те ли вы тогда божественное творение греческого илиримского резца? Глаз сравнивает ранее, нежели серд-це успевает внести свою поправку в невольный мгно-венный приговор. Различие между Люсьеном и Шатле

было чересчур резким и бросалось в глаза.Было около шести часов, когда обед окончился, и

г-жа де Баржетон жестом пригласила Люсьена сестьрядом с нею на скверный диван, обитый красным вжелтых цветочках миткалем.

– Люсьен, – сказала она, – мы совершили безрас-судство, пагубное для нас обоих. Не сочтешь ли тыразумным исправить наш поступок? В Париже мы недолжны жить вместе, никто не должен заподозрить,что мы и приехали вместе. Твое будущее во многомзависит от моего положения в обществе, и я не хочучем-либо тебе повредить. Вот отчего нынче же вече-ром я выеду из гостиницы. Я поселюсь в двух шагахотсюда. Ты останешься здесь. Встречаться мы будемкаждый день, не подавая повода для сплетен.

Луиза посвящала Люсьена в законы большого све-та, а он смотрел на нее широко раскрытыми глаза-ми. Не постигнув еще того, что женщины, отрешаясьот своих безрассудств, отрешаются от любви, юношавсе же понял, что для Луизы он не прежний ангулем-ский Люсьен. Она говорила только о себе, о своих ин-тересах, о своей репутации, о высшем свете и, оправ-дывая свое себялюбие, пыталась внушить Люсьену,что ею руководит лишь забота о нем. У него не былоникаких прав на Луизу, столь быстро преобразившую-ся в г-жу де Баржетон, и, что самое главное, у него не

было никакой власти. И он не мог остановить крупныхслез, катившихся из глаз.

– Ежели я ваша слава, вы для меня нечто большее.Вы моя единственная надежда и все мое будущее. Яполагал, что, готовясь делить со мною мои успехи, вымогли бы разделить и мои невзгоды. И вот мы уже раз-лучаемся.

– Вы судите меня, – сказала она. – Вы меня не лю-бите.

Люсьен посмотрел на нее так печально, что она немогла не сказать:

– Милый мальчик, я останусь, если ты этого хочешь.Мы погубим себя, лишимся опоры. Но когда мы обаокажемся несчастными, отверженными, когда невзго-ды – предвидеть надо все – загонят нас обратно в Эс-карба, вспомни, любовь моя, что я предрекала такуюразвязку, я советовала тебе начать карьеру в согла-сии с законами света, подчиниться им.

– Луиза, – отвечал он, обнимая ее, – меня пугаеттвоя рассудительность. Вспомни, ведь я совершен-ный младенец, ведь я всецело отдался твоей, доро-гой мне, воле. Я хотел с бою взять верх над людьмии обстоятельствами, но, если твоя помощь послужитмоему успеху, я буду счастлив сознанием, что обязантебе всеми моими удачами. Прости! Я слишком мно-гое связал с тобою, вот отчего я так боюсь всего. Раз-

лука предвещает, что я буду покинут, а для меня это– смерть.

– Милый мой мальчик, свет требует от тебя немно-гого, – отвечала она. – Лишь одного: ночь проводиздесь. Днем мы будем неразлучны, и в том нет греха.

Его приголубили, и он вполне успокоился.Часом позже Жантиль подал записку, в которой

Шатле сообщал г-же де Баржетон, что квартира длянее найдена на улице Нев-де-Люксембур. Она спро-сила, где находится эта улица, и, узнав, что неподале-ку от улицы Эшель, сказала Люсьену: «Мы соседи».

Два часа спустя Луиза села в карету, присланнуюдю Шатле, и отбыла к себе. Квартира – одна из тех,которые торговцы обставляют мебелью и сдают вна-ем богатым депутатам или важным особам, наезжаю-щим в Париж, – была роскошная, но неудобная. Лю-сьен воротился к одиннадцати часам в скромную го-стиницу «Гайар-Буа», успев увидеть в Париже толь-ко часть улицы Сент-Оноре, что между улицей Нев-де-Люксембур и улицей Эшель. Он лег спать в убогойкомнатке, невольно сравнив ее с пышными покоямиЛуизы. Не успел он выйти от г-жи де Баржетон, как тампоявился барон дю Шатле во всей красе бального туа-лета: он возвращался от министра иностранных дел.Он спешил дать отчет в своих действиях г-же де Бар-жетон. Луиза казалась встревоженной, вся эта рос-

кошь ее пугала. Провинциальные нравы все же сказа-лись: она стала чересчур осторожна в денежных де-лах и проявляла столь излишнюю бережливость, чтов Париже могла прослыть скупою. Она привезла с со-бою двадцать тысяч франков облигациями главногоказначейства; эта сумма предназначалась на покры-тие непредвиденных расходов и была рассчитана начетыре года: Луиза опасалась, достанет ли у нее де-нег и не случится ли ей войти в долги. Шатле сказал,что квартира обойдется шестьсот франков в месяц.

– Сущая безделица, – сказал он, заметив, что Наисвздрогнула. – Карета в вашем распоряжении. Это ещепятьсот франков в месяц; всего-навсего пятьдесят лу-идоров. Вам остается озаботиться туалетами. Жен-щина нашего круга не может жить по-иному. Ежеливы прочите господина де Баржетона на пост глав-ноуправляющего сборами или мечтаете видеть егопри дворе, вы не должны изображать собою нищую.Здесь подают лишь богатым. Счастье, что при васЖантиль для выездов и Альбертина для услуг. В Па-риже слуги – разорение. Но, так как вам предстоитвращаться в обществе, да еще столь блистательном,обедать дома вам придется редко.

Г-жа де Баржетон и барон заговорили о Париже. ДюШатле рассказал злободневные новости, посвятил втысячу пустяков, знать которые необходимо, иначе

вас не сочтут парижанином. Затем он назвал Наисте модные лавки63, где ей следует одеваться; для то-ков он указал мадам Эрбо, для шляп и чепцов – Жю-льетту; он сообщил адрес модистки, которая впол-не могла заменить Викторину; одним словом, он далпочувствовать, что необходимо разангулемиться. Пе-ред уходом его осенила остроумная мысль, счастли-во пришедшая в голову.

– Завтра, – сказал он небрежно, – у меня, очевидно,будет ложа в каком-нибудь театре; я заеду за вами игосподином де Рюбампре, вы сделаете мне большоеодолжение, разрешив показать Париж вам обоим.

«Он великодушнее, нежели я полагала», – подума-ла г-жа де Баржетон, услышав, что Шатле приглаша-ет и Люсьена.

В июне министры не знают, что им делать со свои-ми ложами в театрах: правительственные депутаты иизбиратели поглощены виноградниками или пекутсяоб урожае; самые взыскательные знакомые или в де-ревне, или путешествуют, – вот отчего лучшие ложив парижских театрах заняты в эту пору разношерст-ными пришельцами, завсегдатаи никогда не встретят-ся здесь; и по милости этих гостей театральная тол-

63 …те модные лавки… – Упоминаемые в романе модные магазиныи мастерские, рестораны, кафе, а также литературный кабинет Блоссадействительно существовали в то время в Париже.

па напоминает потертый ковер. Дю Шатле сообра-зил, что благодаря этому обстоятельству он может,не слишком потратившись, доставить Наис развлече-ние, столь заманчивое для провинциалов.

Поутру, когда Люсьен впервые зашел к Луизе, ее небыло дома. Г-жа де Баржетон выехала, чтобы сделатьнеобходимые покупки. Она отправилась на совет с те-ми важными и знаменитыми законодателями в обла-сти женских нарядов, о которых говорил Шатле; ведьона уже известила маркизу д’Эспар о своем приез-де. И хотя г-жа де Баржетон была самоуверенна, каквсе люди, привыкшие властвовать, все же ее обуре-вал страх показаться провинциалкой. Она была умнаи понимала, насколько отношения между женщина-ми зависят от первого впечатления. И хотя она былаубеждена, что скоро встанет на одну ступень с такимивеликосветскими дамами, как г-жа д’Эспар, все же напервых порах она чувствовала потребность в друже-ственном участии и особенно опасалась упустить ка-кое-либо условие успеха. Вот отчего она проникласьбесконечной признательностью к Шатле, который ука-зал ей, как попасть в тон высшему парижскому све-ту. По странной случайности обстоятельства сложи-лись так, что маркиза обрадовалась возможности ока-зать услугу родственнице своего мужа. Маркиз д’Эс-пар без всякой видимой причины покинул общество;

он отрешился от всех дел, личных и политических, отсемьи и от жены. Маркиза, став таким образом самасебе госпожою, нуждалась в признании света, и в на-стоящем случае она была счастлива заменить мужа,выступив покровительницею его родных. Она жела-ла широко оповестить об этом покровительстве и темподчеркнуть неправоту мужа. В тот же день она на-писала г-же де Баржетон, урожденной Негрпелис, од-ну из тех обворожительных записок, в которых формастоль изящна, что надобно потратить немало време-ни, чтобы заметить всю пустоту слов.

…Она благодарит случай, сблизивший с ее семьейособу, о которой она так много слышала; она страст-но желает познакомиться с нею; ведь парижские при-вязанности столь непрочны, и невольно мечтаешь по-любить еще кого-нибудь на земле; и, если бы их пу-ти разминулись, еще одну мечту пришлось бы похо-ронить! Она отдает себя в полное распоряжение кузи-ны; она желала бы ее посетить, но недомогание при-ковало ее к дому; она почитает себя в долгу перед ку-зиной, вспомнившей о ней.

Люсьен, как и все новоприезжие, очутившись впер-вые на парижских бульварах и улице де-ла-Пе, ди-вился городу более, нежели людям. В Париже мно-гое ошеломляет: чудеса модных лавок, высота зда-ний, поток карет и, более всего, непрестанное столк-

новение крайней роскоши и крайней нищеты. Подав-ленный впечатлениями от парижской толпы и чуждыйей, он впал в глубокое уныние. Люди, которые игра-ли в провинции известную роль и на каждом шагу по-лучали доказательства своей значительности, не мо-гут примириться с полною и внезапною утратой сво-его положения. Быть кем-то в родном городе и ни-кем в Париже – эти два состояния нуждаются в пере-ходной ступени, и тот, кому случится чересчур резкоперейти от одного состояния к другому, невольно па-дает духом. Юный поэт привык встречать отклик накаждое свое чувство, наперсника для каждой своеймысли, душу, делившую с ним малейшее его ощуще-ние, и Париж представился ему тягостною пустыней.Люсьен еще не съездил за прекрасным синим фра-ком, и скромность, чтобы не сказать бедность, одеж-ды смущала его, когда в условленный час он шел к г-же де Баржетон, уже вернувшейся к тому времени до-мой. Он застал у нее барона дю Шатле; барон пригла-сил обоих отобедать с ним в «Роше де Канкаль». Лю-сьен, ошеломленный бешеным парижским круговоро-том, не мог слова вымолвить, да и в карете их бы-ло трое; но он сжал руку Луизы, и, угадав его мысли,она ответила дружеским пожатием. После обеда Шат-ле повез своих гостей в Водевиль64. Присутствие Шат-

64 Водевиль – парижский театр, открытый в 1792 году.

ле бесило Люсьена; он проклинал случай, занесшийбарона в Париж. Управляющий сборами отнес причи-ны своего приезда в Париж насчет внушений самолю-бия; он надеялся получить место старшего секрета-ря в каком-нибудь министерстве и докладчика дел вгосударственном совете; он приехал, чтобы добитьсяподтверждения данных ему обещаний, ибо такой че-ловек, как он, не может до скончания века оставать-ся управляющим сборами; лучше быть ничем, статьдепутатом, вернуться на дипломатическое поприще.Он превозносил себя; Люсьен невольно признавал вэтом щеголе превосходство светского человека, иску-шенного парижской жизнью, и ему не по душе былосознавать, что развлечениями он обязан дю Шатле.Там, где поэт смущался и робел, бывший секретарьдля поручений чувствовал себя как рыба в воде. ДюШатле подшучивал над нерешительностью, изумле-нием, вопросами и мелкими оплошностями неопыт-ного соперника. Так старый морской волк подшучива-ет над новичком-матросом, когда тот во время кач-ки нетвердо держится на ногах. Но все же Люсьенвпервые смотрел водевиль в парижском театре, и,наслаждаясь им, он несколько утешился в огорчени-ях от собственной неловкости. В этот примечатель-ный вечер он втайне отрекся от многих предубежде-ний провинциалов. Круг жизни его расширился, обще-

ство принимало иные масштабы. Соседство прекрас-ных парижанок в обворожительных свежих нарядахоткрыло ему, что уборы г-жи де Баржетон, однако ж,довольно вычурные, устарели: ни ткань, ни покрой, ницвет не отвечали моде. Прическа, так пленявшая егов Ангулеме, показалась ему безобразной в сравнениис причудливыми измышлениями парижанок. «Ужелиона такой и останется?» – подумал он, не подозревая,что весь день был потрачен на подготовку будущегопревращения. В провинции не приходится выбирать исравнивать: привычка к лицам наделяет их условнойкрасотою. Женщина, слывшая красавицей в провин-ции, не удостаивается ни малейшего внимания в Па-риже, ибо она хороша лишь в силу поговорки: в цар-стве слепых и кривому честь. Люсьен был поглощенсравнением – так накануне г-жа де Баржетон сравни-вала его с Шатле. Меж тем и г-жа де Баржетон раз-решала себе удивительные размышления по поводусвоего возлюбленного. Бедный поэт, несмотря на ред-костную красоту, отнюдь не блистал внешностью. Онбыл уморительно смешон рядом с молодыми людьми,сидевшими на балконе; на нем был сюртук с чересчуркороткими рукавами, потешные провинциальные пер-чатки, куцый жилет; г-жа де Баржетон находила, что унего жалкий вид. Шатле старался занимать ее, он ока-зывал ей, ни на что не притязая, внимание, говорив-

шее о глубокой страсти. Шатле, изящный, непринуж-денный, будто актер, вернувшийся на подмостки род-ного театра, отвоевал в два дня позиции, утраченныеза шесть месяцев. Хотя общественное мнение не тер-пит резкой изменчивости в чувствах, все же известно,что любовники расходятся быстрее, нежели сходят-ся. И г-жу де Баржетон и Люсьена подстерегало вза-имное разочарование, и причиной тому был Париж.Здесь жизнь ширилась в глазах поэта, общество при-нимало новый облик в глазах Луизы. Довольно былолюбой случайности, чтобы узы, соединявшие их, по-рвались. Удар секиры, страшный для Люсьена, не за-медлил его поразить. Г-жа де Баржетон отвезла поэтав гостиницу и вернулась к себе в сопровождении дюШатле, что весьма обескуражило бедного влюбленно-го.

«Что скажут они обо мне?» – думал он, поднимаясьв свою унылую комнату.

– Бедный мальчик на редкость скучен, – сказал,улыбаясь, Шатле, как только дверца кареты захлоп-нулась.

– Таковы все люди, взлелеявшие сердцем и умомцелый мир мыслей. Люди, призванные выразитьстоль многое в прекрасных, глубоко обдуманных тво-рениях, питают пренебрежение к болтовне. Ведь этозанятие умаляет и обедняет ум, – сказала гордая

Негрпелис, у которой еще достало мужества защи-щать Люсьена, не столько ради него, сколько ради се-бя.

– Охотно соглашаюсь с вами, – отвечал барон, –но мы живем с людьми, а не с книгами. Послушайте,милая Наис, я вижу, между вами еще ничего не про-изошло, и я восхищен. Ежели вы отважитесь запол-нить пустоту вашей жизни волнением чувств, да непадет ваш выбор на этого мнимого гения. А что, ес-ли вы обманулись, что, если через несколько дней,встретившись с людьми поистине замечательными,поистине одаренными талантом и сравнив его с эти-ми людьми, вы поймете, милая, прекрасная сирена,что на своей ослепительной спине вы доставили в га-вань не мужа, вооруженного лирою, а невоспитанную,жалкую обезьянку65, глупую и напыщенную? В Умо онмог слыть гением, но в Париже этот юнец окажетсяпосредственностью. Здесь каждую неделю выходяттома стихов, и любое стихотворение стоит больше,нежели вся поэзия господина Шардона. Умоляю вас,повремените, узнайте его покороче! Завтра пятница,оперный день, – сказал он, заметив, что карета въез-

65 …вы доставили в гавань… жалкую обезьянку… – Намек на баснюЛафонтена «Обезьяна и дельфин», в которой рассказывается, как дель-фин, думая, что он спасает человека, доставил на берег тонувшую обе-зьяну.

жает на улицу Нев-де-Люксембур. – В распоряжениигоспожи д’Эспар ложа придворных чинов, и вы, самособою, будете приглашены. Из ложи госпожи де Се-ризи я увижу вас во всей вашей славе. Дают «Данаи-ды»66.

– Прощайте, – сказала она.Поутру г-жа де Баржетон прилежно обдумывала

свой наряд, готовясь навестить кузину, г-жу д’Эспар.День стоял прохладный, и единственное, что она мог-ла выбрать из своих ангулемских нарядов, было зна-менитое зеленое бархатное платье, довольно нелепоразукрашенное. Люсьен же счел необходимым отпра-виться за пресловутым синим фраком: нещегольскойего сюртук внушал ему ужас, а он в ожидании встре-чи с маркизою д’Эспар или нечаянного приглашения вее дом мечтал разодеться щеголем. Он вскочил в фи-акр, чтобы сейчас же съездить за своим узелком. По-ездка продолжалась два часа, и он заплатил за фиакртри или четыре франка, что заставило его задуматьсянад финансовой стороной парижской жизни. Достиг-нув возможного совершенства в туалете, он пошел наулицу Нев-де-Люксембур и там, у подъезда особняка,повстречал Жантиля в обществе лакея в шляпе с ве-ликолепным плюмажем.

– А я к вам, сударь, с запиской от госпожи де Бар-66 «Данаиды» – опера композитора Сальери (1750–1825).

жетон, – сказал Жантиль, не искушенный в правилахпарижской учтивости, ибо он был воспитан в просто-душии провинциальных нравов.

Лакей принял поэта за слугу. Люсьен распечаталконверт и узнал, что г-жа де Баржетон проводит деньу маркизы д’Эспар, а вечером едет с нею в оперу; ноона все же просит Люсьена быть в театре: кузина при-глашает молодого поэта в свою ложу; маркиза желаетдоставить ему удовольствие.

«Значит, она меня любит! Мои тревоги безрассуд-ны, – думал Люсьен. – Нынче же вечером она пред-ставит меня своей кузине».

Он подпрыгнул от радости и решил весело прове-сти время, отделявшее от него счастливый вечер. Онпонесся в Тюильри, мечтая погулять там, а затем ото-бедать у Бери. И вот Люсьен, припрыгивая и приска-кивая, от счастья не чувствуя под собою ног, взбегаетна террасу Фельянов и прохаживается по ней, загля-дываясь на прекрасных женщин и на их спутников, нащеголей, гуляющих рука об руку и мимоходом улыб-кой приветствующих друзей. Как отличается от Больеэта терраса: птицы с этого пышного насеста прекрас-ны и отнюдь не похожи на ангулемских. То было пол-ное великолепие красок ослепительного оперения ор-нитологических семейств Индии или Америки, а не се-рые тона европейских птиц. Люсьен провел в Тюиль-

ри два мучительных часа: он жестоко судил себя ивынес приговор. Ни на одном щеголе он не заметилфрака. Фрак еще можно было встретить на старике,не притязавшем на моду, на мелком рантье из кварта-ла Марэ67, на канцеляристе. Он понял, что существу-ют костюмы утренние и костюмы вечерние. Живое во-ображение и взыскательный глаз поэта открыли емубезобразие его отрепий; изъяны только подчеркивалистаромодный покрой и неудачный оттенок этого неле-пого синего фрака: воротник был чрезвычайно неук-люж, фалды от долгой носки заходили одна на дру-гую, пуговицы заржавели, складки обозначились ро-ковыми белесыми полосами. Жилет был чересчур ко-роток и в забавном провинциальном вкусе; Люсьенпоспешно застегнул фрак, чтобы прикрыть жилет. На-конец, нанковые панталоны он встречал только напростолюдинах. Люди приличные носили панталоныиз восхитительной ткани, полосатые или безупречнобелые. Притом панталоны у всех были со штрипками,а у него края панталон топорщились, не желая прика-саться к каблукам сапог. На нем был белый галстукс вышитыми концами: однажды Ева увидела подоб-ные галстуки на г-не дю Отуа и на г-не де Шандуре ипоспешила вышить точно такой же своему брату. Но

67 Квартал Марэ – один из кварталов Парижа, где в описываемое вре-мя жили мелкие торговцы, чиновники, ремесленники.

мало того, что никто, кроме людей почтенного возрас-та, нескольких старых финансистов, нескольких суро-вых чиновников, не носил утром белого галстука, на-до же было случиться, чтобы за решетчатой оградойпо тротуару улицы Риволи проходил разносчик из ба-калейной лавки с корзиной на голове, и бедный Лю-сьен его увидел; ангулемец похолодел, приметив кон-цы галстука, расшитые рукою какой-нибудь влюблен-ной белошвейки. Это зрелище было для Люсьена уда-ром в сердце, в тот еще плохо изученный орган, гдетаится наша чувствительность и к которому, с тех поркак существуют чувства, люди подносят руку и в ра-дости, и в печали. Не обвиняйте в ребячливости этотрассказ! Богачи, не испытавшие подобных терзаний,конечно, найдут в нем нечто жалкое и преувеличен-ное; однако тревоги бедняка достойны не меньшеговнимания, нежели катастрофы, потрясающие жизньсильных мира сего, баловней судьбы. Не равно ли об-рушиваются горести и на тех, и на других? Страда-ние все возвышает. Наконец, измените слово: вместослова «наряд», щегольской или менее щегольской,скажите «орденская лента», «чин», «титул». Не вно-сят ли эти мнимые безделицы терзаний в жизнь са-мую блистательную? Одежда – вопрос важный длячеловека, желающего блеснуть тем, чего у него нет:нередко в этом кроется лучший способ когда-нибудь

обладать всем. Люсьена в холодный пот бросило примысли, что он предстанет в этом наряде перед марки-зою д’Эспар, родственницею первого камергера дво-ра, перед женщиной, которую посещают знаменито-сти всякого рода, знаменитости избранные.

«Я похож на сына аптекаря; настоящий лавочник!»– гневно подумал он, глядя на прохожих – изящных,жеманных молодых франтов из знати Сен-Жермен-ского предместья, точно созданных в одной манере,схожих тонкостью линий, благородством осанки, вы-ражением лица, и все же не схожих по той причи-не, что каждый из них выбирал оправу по своемувкусу, желая выгоднее себя осветить. Все оттенялисвои достоинства неким подобием театрального при-ема; молодые парижане были искушены в том не ме-нее женщин. Люсьен унаследовал от матери драго-ценные физические дары, и преимущества их броса-лись в глаза, но золото было в россыпи, а не в слит-ке. Волосы его были дурно подстрижены; он чувство-вал себя как бы погребенным в скверном воротникесорочки, а ведь он мог высоко держать голову, будьу него галстук на подкладке из эластичного китово-го уса; его же галстук не оказывал ни малейшего со-противления, и Люсьенова унылая голова клонилась,не встречая препятствий. Какая женщина могла поди-виться красоте его ног в грубой обуви, привезенной из

Ангулема? Какой юноша мог позавидовать стройно-сти его стана, скрытого синим мешком, который он досей поры именовал фраком? Он видел восхититель-ные запонки на манишках, сверкающих белизною, a унего сорочка пожелтела! Все эти щеголи были в див-ных перчатках, а на нем были жандармские перчатки!Один играл тростью прелестной отделки, другой по-правлял манжеты с обворожительными золотыми за-понками. Этот, разговаривая с женщиной, гнул в рукахчудесный хлыст; и по его широким сборчатым панта-лонам, чуть забрызганным грязью, по звенящим шпо-рам, по короткому облегающему сюртуку можно бы-ло догадаться, что он готов опять сесть в седло; непо-далеку крохотный тигр68 держал под уздцы двух осед-ланных коней. А тот вынул из жилетного кармана ча-сы, плоские, как пятифранковая монета, и озабочен-но посмотрел, который час: он или опоздал на свида-ние, или пришел слишком рано. Люсьен, глядя на этикрасивые безделицы, о существовании которых он ине подозревал, вообразил целый мир необходимыхизлишеств и содрогнулся, подумав, какие огромныесредства нужны, чтобы вести образ жизни, подобаю-щий юному красавцу! Чем более дивился он отмен-ным манерам, счастливому виду этих молодых лю-

68 Тигр. – Так назывался на жаргоне светских щеголей мальчик, выезд-ной лакей, сопровождавший своих господ на прогулках.

дей, тем более его удручало собственное нелепое об-личье – обличье человека, который даже не знает, покакой улице он идет, не представляет, где находитсяПале-Рояль, хотя до него рукою подать, спрашивает:«Где Лувр?» у прохожего, а тот отвечает: «Перед ва-ми». Люсьен чувствовал между собою и этим миромглубокую пропасть и гадал, какими судьбами удастсяему перешагнуть через нее, ибо он мечтал уподобить-ся этой стройной, холеной парижской молодежи. Всеэти патриции приветствовали поклонами божествен-но одетых и божественно прекрасных женщин: за по-целуй такой женщины Люсьен, подобно пажу графиниКенигсмарк, дал бы себя четвертовать. Образ Луизыпомерк в его воспоминаниях, вблизи этих властитель-ниц она рисовалась ему старухой. Он встретил жен-щин, имена которых войдут в историю девятнадцато-го века; умом, красотою, любовными страстями онибудут не менее прославлены, нежели королевы ми-нувших времен. Близ него прошла блистательная де-вушка, мадемуазель де Туш, выдающаяся писатель-ница, известная под именем Камилла Мопена, стольже прекрасная, сколь и одаренная; ее имя шепотомпередавалось из уст в уста.

Конец ознакомительного

фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».Прочитайте эту книгу целиком, купив полную ле-

гальную версию на ЛитРес.Безопасно оплатить книгу можно банковской кар-

той Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильноготелефона, с платежного терминала, в салоне МТСили Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.День-ги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другимудобным Вам способом.