Мариуш Вильк

ЛЕТО С КЛЮЕВЫМ

Эти гусли – глубь Онего...

Николай Клюев

2

Начало белых ночей

В эти дни Онего наливается блеском, будто огромная чаша, заполненная до

края расплавленным светом. При безветренной погоде свет в чаше литой, больше

ртуть напоминает, чем воду. Однако достаточно дуновения, чтобы этот свет

заиграл на ряби – как на струнах. И тогда вспоминаю гусли Клюева.

Начиная писать «Дом над Онего», долго раздумывал, кто из писателей,

живших здесь до меня, зачерпнул глубже. Искал инспирации. Гида. Цитаты.

Разные имена приходили в голову. Сначала Державин, ведь он был первым

губернатором Олонецкой губернии и в то же время первым поэтом в Империи.

Потом Федор Глинка – его «Карелией» сам Пушкин пленился (а мне

романтическая поэма с этнографическими примечаниями кажется настоящей

постмодернистской находкой). Какое-то время задумывался над Ленротом, а

точнее над Вяйнямейненом, ведь до конца не ведомо, кто пел «Калевалу», а кто ее

лишь компилировал.

Еще несколько имен вспомнилось. Павел Рыбников – собиратель былин

(позднее стал вице-губернатором Калиша), который оставил после себя горсть

очерков, словарь местных говоров и дорожные записки. Трофим Рябинин,

«нестор» рода заонежских певцов. Ирина Федосова – кто-то назвал ее заонежской

Ахматовой. И наконец, Александр Линевский, исследователь беломорских

наскальных рисунков и автор соцреалистической эпопеи Севера «Беломорье».

К сожалению, каждый из них был именем одного размера, фигурой,

ограниченной культурной традицией одного жанра. Заонежье же – это полотно

традиций и жанров, место встречи славян, саамов и финно-угров, переплетение

культур земледельческой и кочевой, вязь православной веры с древнейшими

обрядами.

И только в творчестве Николая Клюева нашел я все эти узоры в одной ткани.

3

Конец нереста рябинника

Начало лета в Заонежье. Лещ нерестится после щуки и окуня. Первым на

нерест идет черемушник, названный так, потому что мечет икру в пору цветения

черемухи, и только после него, когда вода в озере прогреется до самого дна (на

берегу в это время зацветает рябина) из глубин поднимается огромный рябинник.

Его икра имеет привкус тины и золотой цвет купальницы.

***

Николай Клюев сам писал свое житие – как Аввакум, как Шаламов. Плел из

фактов изысканные узоры, с тонким расчетом подбирая детали. Кое-где затирал

следы или сознательно путал нити. Нередко баял, и лишь с перспективы его

смерти видно, что и сама жизнь не отставала. Так называемые совпадения

«написали» собственную версию биографии поэта, местами превосходя даже

изыски поэтического ума.

Вот пример. В автобиографической «Гагарьей судьбине» Клюев описал седую

гагару – королеву водного царства, у которой на крыльях вырастают перья с

чудесным пищиком. Никто никогда не видел мертвую гагару, ибо, чуя

приближение смерти, птица ныряет в глубь Онего и там – под омежным корнем –

умирает. Иногда водяница отдает ее перо поэту. Омежный корень – это

корневище белены. Цикута.

Клюев написал «Гагарью судьбину» в 1922 году, потому не мог знать, что

двенадцатью годами позже отправится в Сибирь за «сократовское преступление».

Ибо в такой завуалированной форме писатель Гронский (главный редактор

«Нового мира» и «Известий», председатель Союза Советских писателей и творец

термина «социалистический реализм») донес Генриху Ягоде о педерастии

Николая Алексеевича. Через три года тяжелой ссылки в октябре 1937 года в

Томске автора «Песни Заонежья» тайно расстреляли. Могилы нет.

4

Итак, жизнь дописала биографию Клюева. Поэт допил до конца свою чашу

цикуты. Мертвую гагару никто не увидел.

***

Среди исследователей жизни Николая Клюева – представители двух школ.

Первые (например, Азадовский) ему не доверяют и роются в документах, а там,

где их не хватает, оставляют пробел – в надежде, что лакуна когда-нибудь

заполнится. Вторые (Михайлов, Субботин) не придают большого значения

архивам и верят поэту на слово, а если слово не находит подтверждения, видят

метафоричность, то есть следуют духовной тропой. Вторая школа мне ближе.

Но я иду дальше. Клюев – это мистик, человек с расширенным сознанием,

ведь нельзя сказать, что, не находясь где-то телом, он не мог побывать там духом.

Возьмем Соловки. Николай Алексеевич неоднократно утверждал, что был

послушником Соловецкого монастыря в течение нескольких лет, носил на теле

девятифунтовые вериги и каждый вечер клал 400 земных поклонов. Азадовский

ему не верит, ибо не нашел тому свидетельств! Но сохранилась поэма Клюева

«Соловки». Разве это не доказательство? Прожив десять лет на Соловецких

островах я не сомневаюсь, что Николай Клюев там был. Если не телом, то духом.

Верю, когда он сравнивает свою жизнь с «тропой Батыя», которая тянется от

острова Коневец на Ладожском озере (там древние кочевники приносили в

жертву своим богам конские головы) до «порфирного быка Сивы». Верю, что был

на Кавказе и в Персии, видел «Белую Индию» и голубиные китайские горы.

Почему нет? И не такие путешествия совершали поэты – достаточно вспомнить

Вильяма Блейка или Сведенборга.

Пора роения боярышницы

Уже много лет каждую весну наблюдаю взрыв северной природы. Снова и

снова очаровывает меня этот фейерверк жизни – в воде, на земле и в воздухе.

5

Лето тут короткое – мгновение – все живое спешит расплодиться, разделиться,

размножиться.

Идет в дело все, что этому служит – от тычинок до пениса и от пестиков до

вульвы.

У бабочек это называется копулятивным органом и совокупительной

сумочкой. Вначале я думал, что это обычные капустницы совокупляются на

дороге в Великую Губу, однако мраморный рисунок на крыльях указал на мое

заблуждение. Это вид белянок, которых здесь называют боярышницами (Aporia

crataegi), потому что их личинки питаются листьями боярышника.

В белые ночи личинки боярышницы вылупляются из своих коконов и

превращаются в бабочек. Только для того чтобы плодиться. Не едят и не спят, и

не чувствуют страха, только спариваются, как оголтелые, погибая от истощения.

Или прежде – раздавленные гусеницей трактора, колесом машины, сапогом. Ибо

делают это на дороге в грязи, вокруг луж. Почему в грязи? Мой знакомый Саша

Мюрюляйнен, специалист по северным бабочкам, говорит, что грязь необходима

им для новых коконов.

Представь себе, дорогой читатель, лесную дорогу в кружеве бабочек. Вокруг

тебя тучи белых дрожащих лепестков – то поднимаются и кружат в полете, то

падают и роятся под ногами. Словно несешься на живом ковре, чувствуя на лице

касание крылышек.

Через несколько дней та туча исчезнет, втоптанная в дорогу.

***

Возможно, эта плодовитость северной природы повлияла на диковинную

икону Иисуса, существовавшую в воображении Клюева. В отличие от других

творцов «Серебряного века», которые воспринимали Христа как существо

бестелесное – лилию белоснежную, монаду или кристалл, – для Олонецкого поэта

Сын Божий – это вечная и неиссякаемая жизненная сила. Космический фаллос,

вонзающийся в лоно Земли, чтобы брызнуть в нее солнечным семенем и

6

оплодотворить и бабу, и корову, и пихту, и пчелу, мир воздушный, подводный и

подземный.

Троица

Некогда в Духов День праздновали здесь именины Матери-земли. В этот день

нельзя было трудиться ни в поле, ни в огороде. Кто нарушил запрет, мог не

рассчитывать на урожай. Сегодня об этом редко вспоминают. Современный

человек, словно перекати поле, мечется туда-сюда, лишенный как глубины, так и

корней.

Разговаривая с местными жителями, часто мог убедиться: мало кто знает

своих предков. Память большинства заонежан едва досягает дедов. На крутых

виражах российской истории прошедшего века из семейных летописей

повылетали целые поколения. Одних забыли от страха, других от стыда.

Некоторые сами выветрились из памяти. От прошлого отрекались во имя

прогресса, метрические книжки сгорали вместе с церквями, а традиционные

деревенские обряды, некогда укреплявшие родственные связи, ныне заменили

телевидение и водка.

Отсюда мое уважение к Клюеву. Николай Алексеевич почувствовал

тенденцию «прогрессивной» эпохи и сознательно пошел ей наперекор, рисуя в

своих стихах и прозе внушительное родовое древо. Корнями оно вырастало из

северных мифов и славянских былин, а в мощной кроне имело и заонежских

скоморохов, и протопопа Аввакума, и раскольников с Выга. Уже в первые годы

большевицкого переворота поэт заявил:

Я – потомок лапландского князя,

Калевалов волхвующий внук…

Тем самым заглянул Клюев так глубоко, как только смог – до шаманских

традиций аборигенов Севера. Понятно, что речь шла не об узах крови, только о

духовном родстве. О наследовании магического слова.

7

Потом еще не раз возвращался он к истокам рода, чтобы в последней

незаконченной поэме «Песнь о великой матери» призвать тень своего пращура –

таинственного воителя в шлеме с птичьей головой и выступающим клювом, за

который и был назван Клюевым:

Вот откуда мой корень и род.

Следует добавить, что лапландские шаманы носили птичьи маски из шкур

гагар.

***

Предки Николая Алексеевича по крови более явны. Дед по отцу, Тимофей,

был скоморохом. Ходил по ярмаркам с медведем, подыгрывая ему на сопели.

Жил в достатке, не одним квасом и редькой. В праздники надевал красную

рубаху, вышитую жемчугом, а кафтан из ирбитского сукна с плисовым

воротником подпоясывал поясом бухарским. Потом вышел указ, и медведя убили.

Дед Тимофей вскоре умер. Шкура косматого кормильца висела долгое время в

сенях дома Клюевых в Вытегре. Дедова сопель же до конца звучала в стихах

поэта.

По матери Клюев унаследовал кровь соловецких бунтовщиков и раскольников

с Выга. Семейные предания гласили, что прадед Андриан сгинул в огне

мученической смерти за старую веру. А дед Дмитрий сначала был верным слугой

«северного Ерусалима» (так называли здесь старообрядческий монастырь над

рекой Выг), а затем на выговское серебро построил дом о 52 окнах, в который

приезжали богатые гости из католической Австрии, с далекого Кавказа и даже из

Персии. Молились перед иконами Андрея Рублева и писали «Золотые письма» к

христианам заонежским, печорским и сибирским. Дедовские серебряные иконы

не раз потом спасали поэта от голода.

8

От бабки Федосьи из рода Серых, жены деда Дмитрия, достались Клюеву

доля крови новгородских бояр и Часовник с золоченым обрезом, по которому

мама учила его читать. После ареста поэта в 1934 году древний Часовник остался

в его московской квартире.

***

Мать Клюева Прасковья Дмитриевна заслуживает отдельной главы. Николай

Алексеевич посвятил ей лучшие строки, в том числе «Избяные песни» –

величайшее достижение зрелого периода творчества, а также «Песнь о Великой

Матери», поистине – лебединую песнь.

Клюев из матери сделал Бога. А точнее, целую «женскую» пресвятую Троицу,

в которой соединил славянскую Мать-сыру землю, христианскую Богоматерь и

родную маму Парашу. Другими словами, вместо патриархального триединства

(Отца, Сына и Святого Духа) сотворил себе «женский» вариант, возвращаясь тем

самым к матриархату. Ибо не слово, отнюдь не слово, как считают священники

(т.е. мужчины), а только темная, молчаливая и влажная пещера – вот наше начало.

Все религии были потом.

Сама Прасковья Дмитриевна исповедовала старую веру и ей учила сына.

Читала ему святые книги раскольников, причисленных господствующей

церковью к чернокнижной литературе, «огненные письмена» протопопа Аввакума

и песнь искупителя Петра III, а также индийское Евангелие или, говоря словами

Клюева, «соль русской души», которая и его просолила до мозга костей, до

глубинных пластов его духа и песни. Благодаря матери, известной плакальщице и

певице былин, поэт с детства приобщался к северному фольклору. Познал

свадебный обряд и погребальный ритуал, заклятия, силу растений и тайную тропу

загробную. Эту последнюю матушка показала ему уже после смерти, во сне.

Было так. Прасковья Дмитриевна умерла 19 ноября 1913 года. Клюев сильно

переживал ее смерть, упал без чувств на солому под печью и три дня лежал

9

«изнемогший». Очнулся с таким криком, словно заново родился. И в самом деле,

было это его второе рождение.

Мама пришла к нему в том летаргическом сне и показала весь путь человека

от минуты смерти в вечный мир. Увы, твердил поэт, нет таких слов в

человеческом языке, которыми можно было бы об этом рассказать…. В

«Поддонном псалме», написанном пару лет спустя, он пробовал вернуться к

этому мистическому опыту, но ничего не вышло. Только бледная тень мелькнула

между словами.

Потом еще несколько раз Прасковья Дмитриевна навещала сына во сне – как

правило, для того чтобы предостеречь от опасности. Например, в 1932 году

явилась на Пасху Надежде Христофоровой и предсказала, что отнимутся у

Клюева ноги. Христофорова вспоминала потом, что сама слышала через стенку из

соседней комнаты женский голос, который сказал ей: «Христос воскрес».

Пять лет спустя в томской тюрьме Клюева разбил паралич ног.

***

Насколько Клюев мифологизировал образ своей матери, настолько вопрос об

отце обходил обычно молчанием. Алексей Тимофеевич – бывший урядник, потом

сиделец в винной лавке – даже на фотографии не вызывает симпатии. Трудно

поверить, что этот тучный мужик с внешностью деревенского коновала был

отцом величайшего мистика в российской литературе. Что ж, плодиться умеет

даже боярышница…. Но быть духовным отцом – это не так просто. Отнюдь.

Ночь на Ивана Купалу

Летнее солнцестояние… Пора языческих чар, русалок и колдунов. Время

сбора колдовского зелья: беладонны, девясила и марьянника, купальницы,

медвежьего уха и папоротника. А также прославленной тирлич-травы, за которой

по здешним поверьям прилетают под видом сорок на остров Ивановец (недалеко

10

от Кузаранды) ведьмы с Лысой горы из-под Киева. На острове сороки

превращаются в голых девок и обольщают парней с околичных сел. Средство от

бесовского искушения – плакун-трава, которая вырастает якобы из слез Божьей

матери. Ее корень также собирают в ночь на Ивана Купалу.

Между прочим, о колдовских зельях должны знать не только те, кто их

собирает, но и те, кто о них пишет, чтобы не нести вздор, как Адам Поморский,

который перевел в свое время «Погорельщину» Клюева, путая волчью ягоду с…

плакун-травой. Интересно, чтобы с ним стало, если б он так ошибся при их сборе.

Знатоков колдовского зелья издревле зовут здесь ведунами. Надо знать: какая

трава для чего служит, где ее собирают и в какое время, какие при этом говорят

заговоры и совершают обряды. Знание это тайное, передаваемое украдкой,

поэтому этнографы, ботаники или аптекари, пытаясь его описать, попадают

пальцем в небо и вызывают снисходительные улыбки на лицах тех, кто ведает.

Такую искру веселья я увидел недавно в бездонных глазах Кати Смолей из

известного рода андомских ведунов, когда профессор Константин Логинов

(специалист по заонежской демонологии) рассказал о ее вещем даре, знакомя нас

в своем кабинете Карельского центра Российской академии наук в Петрозаводске.

Я попросил Костю о встрече с Катей по двум причинам. Во-первых, хотел от нее

кое-что узнать об оборотнях (Логинов говорил, что среди ее предков были такие),

а во-вторых, Катя происходила с окраин Андомы, родных мест Николая Клюева.

К сожалению, многое из того, что она рассказала, нельзя раскрывать, ибо это дела

запутанные и темные (ведь впридачу Катя Смолей сотрудничает с Министерством

Внутренних дел). Скажу только что она посвятила меня в ритуал превращения

человека в волка, а также благодаря ей некоторые странности Николая

Алексеевича стали для меня более понятны.

***

Клюев сам себя называл олонецким ведуном. И если над этим задуматься,

проанализировать некоторые эпизоды его жизни, то он действительно «ведал».

11

Все началось с того, что в 13 лет его ударила шаровая молния. Он сидел над

оврагом – рожь была в колосе, васильки в цвету, на небе ни облачка. Внезапно

вдали, немного выше линии горизонта, увидел светящиеся пятно размером с

куриное яйцо. Сначала оно поднялось вверх, а потом с большой скоростью

понеслось на парня, увеличиваясь на глазах. Услышал жужжание, словно осиное,

только сильнее во много раз. Все в нем онемело – ни рукой, ни ногой тронуть.

Хотел крикнуть, но в это время пятно его поглотило. Очнулся внутри белого

света, не чувствуя ничего, ибо ничего вокруг не было, а он сам перестал

существовать…. И хотя не мог потом рассказать, как долго это длилось и как

пришел в себя, но с того момента всегда чувствовал в себе силу этого света.

А восемнадцати лет отроду он встретил херувима. Набирал воду в проруби,

когда почувствовал – кто-то на него смотрит. Поднял голову и на взгорке среди

голубоватого снега увидел существо, которое следило за ним невыразимо

прекрасными глазами. Существо это, в три либо четыре раза выше человека, было

одето в кристалловидные лепестки огромного цветка, а голову его окутывал

такой же кристаллический дым…. Похожие видения сопутствовали ему всю

жизнь.

В собраниях вытегорского музея Клюева сохранилось несколько свидетельств

земляков о раннем периоде жизни поэта. Например, захватывающая история

Константина Климова из деревни Макачево о неожиданной встрече с Николаем

Алексеевичем в лесу спозаранку. Клюев говорил с птицами на их языке и что-то

записывал в блокнот. Выглядел при этом так, словно белены объелся.

Также в полицейских рапортах города Вытегры можно найти разные

странные и курьезные упоминания о поэте. Есть, к примеру, донос от 13 января

1906 года о том, что Клюев приехал в город на Рождество, колядовал в одежде

старухи и напевал под нос, что пришла пора красного петуха.

В образе старухи Николай Алексеевич появлялся частенько. Во время одного

из своих поэтических выступлений в Вытегре вышел на сцену с деревянной

лавкой, присел на ней по-бабьи и принялся баять, имитируя жестами прядение.

Делал это так убедительно, что зрители сначала услышали шум веретена, а потом

12

протирали глаза от удивления, ибо увидели старуху, которая уходила со сцены

мелкими шажками, закрывая уши от грома аплодисментов.

Вероятно, больше всего эта способность Клюева к перевоплощению поразила

участников панихиды по Сергею Есенину, во время которой Николай Алексеевич

читал свой «Плач по Есенину», впав в настоящий шаманский транс. Зрители

видели перед собой рязанского поэта в разных, сменяющих один другой образах:

то отрока-пастушка, то льняноволосого молодца, то пьяницы. Вдруг Клюев

заговорил развязно-пьяным голосом Сергея, и казалось, что это сам Есенин в его

теле бормочет. Участники панихиды были возмущены. «Это скандал, – говорили

они, – так обесчестить память друга». Откуда мог знать петербургский бомонд,

что Николай Клюев отправлял по другу скомороший обряд. Провожал

несчастную душу на тот свет.

***

Клюев был для Есенина учителем, как в поэзии, так и в жизни. Учил его

плести стихи, как лапти, и таскал за собой на поэтические вечера, голубил и

называл «своей пташкой». По мере созревания молодого таланта ученик все

сильнее жаждал освободиться от влияния олонецкого ведуна, чему

способствовали слава и водка (Николай Клюев не брал в рот алкоголя). Правда,

Галя Бениславская, подруга Есенина, та самая, что застрелилась на его могиле,

утверждала, что Николай Алексеевич не один раз пытался использовать

состояние опьянения Есенина (подсовывал ему также гашиш) для своих

сластолюбивых целей и именно это больше всего бесило Сергея, и было поводом

для их разрыва. Но я бы не очень верил рассказам экзальтированной и ревнивой

девушки. Думаю, это был бунт подмастерья, который, достигнув мастерства в

форме, утратил по дороге смысл духовный. Забыл о русской избе и запечном раю.

Это проявилось и во время последнего визита к Клюеву, когда Есенин пытался

прикурить папиросу от лампады, висящей перед иконой. На следующий день

вынули его из петли.

13

Олонецкий ведун тяжело переживал смерть приятеля и не раз потом встречал

его на том свете в своих видениях-снах. Вот: идет по ледовому пустырю в

темноте, спотыкаясь о кочки, которые пронзительно стонут. Наклонился над

одной из них и понял, прикоснувшись, что это человеческая голова: на лице ужас,

зубы оскалены, волосы как терновый венец. Остальное тело по шею вморожено в

ледяное месиво. Боже ты мой, это ж целое поле голов, торчащих изо льда, словно

кочаны капусты. Бросился бежать наугад, как можно дальше от этого ада. И вдруг

– знакомый взгляд… Голова Есенина просит о помощи. С плачем преклонился

пред ней, поцеловал в губы и проснулся мокрый от слез. Даже самый сильный

ведун не в состоянии помочь тому, кто наложил на себя руки.

Есенин, по мнению Клюева, не вынес творческого напряжения и не смог себя

преодолеть, что необходимо для дальнейшей дороги вверх. Поэтому – упал.

***

Записи снов-видений Николая Клюева – настоящее событие в российской

прозе ХХ века. Их истоки следует искать в литературе Древней Руси. Отцами

жанра были соловецкие старцы – Елизар Анзерский и Епифаний Соловецкий.

Первый описал в своем «Житии» сны, в которых навещали его духи саамов в

пустыни на острове Анзер, терзая, чтобы оставил их святое место. Второй передал

в жанре сна-видения свои мистические знания. Важно добавить, что от них

началась автобиографическая литература Руси и одновременно раскол Русской

православной церкви. Старец Епифаний был духовным отцом протопопа

Аввакума.

Клюев продолжил их традицию. Видел, например, судно парусное, полное

русских святых, покидающих оскверненную большевиками российскую землю. В

другом сне встретил в чистилище Николая Гоголя, искупавшего грех

высокомерия. А в самом знаменитом своем предвидении узрел самого себя на

русской полевой тропинке: место было высокое, «на тысячи верст окрест видно»,

14

и везде господствовала пустыня – ни ручейка, ни реки. Потому что ушли русские

реки узбекский хлопчатник поить, а среди камней валялись лишь трупы осетров,

белуг, кашалотов с раздутыми животами, выставленными в пустое белое небо.

Сон был записан в апреле 1928 года. Идея повернуть великие сибирские реки на

юг появилась у коммунистов позже.

Неудивительно, что для многих Клюев был не только известным поэтом, но и

кем-то вроде святого. Знаю ученого-физика, человека, казалось бы,

рационального, который с уверенностью утверждал, что ежедневное чтение

«Песни о великой матери» вылечило его от рака. А профессор Маркова молится

иконе Николая Алексеевича в красном углу.

Праздник Корбы, Духа леса

Интересную историю вычитал недавно в книге Николая Костина «Остров

сокровищ» (подразумевается остров Кижи). Костин рассказывает об известной

династии певцов былин Рябининых, живших на Кижском погосте. Ее

родоначальником был легендарный Трофим Григорьевич. Тот самый, который

пел для Рыбникова, возвещая, что русский эпос сохранился в Заонежье, хотя и в

немного «растрепанном виде». Рябинины, как большинство заонежан, были

староверами. Так вот! Костин пишет, что сын Трофима Григорьевича Иван

Трофимович строго соблюдал каноны старообрядчества – ел и пил только из

своей посуды, в церковь не ходил, попов не переносил. А когда временами кто-

нибудь из них забредал на его подворье, исчезал в своей светелке и до тех пор не

выходил, пока непрошеный гость не уйдет восвояси. Тот же Иван Трофимович

каждое утро совершал языческий ритуал перед растущей у дома священной

сосной, чтя Корбу, Духа леса.

День Корбы выпадает на первую неделю июля. В доме Рябинина отмечали его

как память о языческих богах, притесненных православной церковью. Раньше в

Заонежье часто можно было встретить случаи двоеверия. В церквях били поклоны

15

пред иконами христианского пантеона, а в доме приносили жертву языческим

духам природы.

***

Для Клюева лес был храмом. Летом листья дрожат на ветках, как пламя

церковных свечек, стволы берез белеют в лесном полумраке, словно бледные

лица монастырских отроков. Потом приходит осень и наколдовывает золотой

иконостас, а наша жизнь догорает перед ним тихо, как лампада. Николай

Алексеевич придавал природе сакральное значение, которого так не хватало

церквям, сотворенным людьми. Озера в его стихах примеряют схиму, лес

надевает куколь, бора опушка для Клюева – паперть, облака – ризы, роса – святая

вода, осенние травы – золотая мольба. Сосны курят ладан, желна читает молитву,

в елях плачут херувимы, и их слезы падают в лесные ручьи, иволги во весь голос

распевают псалмы, а утренняя заря окрашивает киноварью иконы…

Олонецкий ведун не был двоеверцем, как многие в Заонежье. Он построил

свой собственный «еловый храм о многих алтарях». И стал самым большим

пантеистом в российской поэзии со времен Федора Тютчева.

***

Христианство, особенно в ортодоксальной форме, пренебрегало видимым

миром, сферой нечистых сил. Выражало протест против природы, которую

христианское воображение заселяло всякого рода бесами, духами и русалками,

подстерегающими – неизвестно для чего – человеческую душу (как будто не

было у них других дел). Это враждебное, а позднее – утилитарное отношение

христиан к природе принесло, в конце концов, свои плоды в виде

экологической катастрофы, которая нависла над человечеством. Не говорю уже

о том, что мало кто сейчас, живя в городе, вообще замечает существование

16

природы. Поэтому важно – думаю! – возродить праздник Корбы, Духа леса, в

Заонежье. И снова поклоняться деревьям.

Едут гости

Откуда только к нам ни приезжают. В это лето побывали у нас: российский

бард из Монреаля и тенор Собора Божьей Матери в Париже, адвентист

седьмого дня Либор из чешских Карконошей, одна фламандка и одна валийка,

три молодые польки из Кракова, а также Кристина из Готландии, Алексей из

Челябинска с семьей и антиглобалист Макс Кучинский из российской

организации «Защита радуги». Последний приехал, чтобы подговорить меня на

дымовуху в Гданьске на юбилей «Солидарности» (я отговорился тем, что это

уже не моя забота). Несколько дней гостила у нас студенческая операторская

группа из Лодзи, а также Бартош Мажец из «Жепы» и Саша Леонов, лидер

«Ватаги». Проездом были группа престарелых финнов, которые в 1942 году

оккупировали Заонежье и еще раз хотели навестить эти места перед смертью,

три группы поклонников шунгита из Москвы и целый микроавтобус англичан –

прочитали мой «Волчий блокнот» и по дороге на Соловки заехали за

автографом. Позавчера навестила нас Елена, дочь Александра Ополовникова,

умершего 11 лет тому назад, – великого знатока и реставратора русской

деревянной архитектуры Севера (от Карелии до Колымы), основателя

Кижского музея и автора многих книг об искусстве деревянного зодчества.

Когда Елена увидела под тополем наши лавы, срубленные по проекту ее отца,

то прослезилась.

Я сам нашел в лесу бревна для этих лав – пять кондовых сосен (конда – это

сосна, растущая на сухом грунте, в отличие от мянды, растущей на болоте).

Окорили их со Славой, а скоблить нам помогли Виталий Скопин и Леша Чусов

из Усть-Яндомы. Лавы имеют шесть метров длины и ни одного гвоздя. На

наших лавах рота солдат уместится. Они в два раза больше тех, что Александр

17

Викторович срубил у себя в деревне Барыбино – их фотографию я увидел в

«Избяной литургии», написанной Ополовниковым совместно с дочерью.

***

Александр и Елена Ополовниковы показали в «Избяной литургии» остатки

красоты русского северного дома и его агонию в ХХ веке. Поистине священная

книга, по ней можно справлять панихиду по избе. Дух Николая Клюева витает над

каждой ее страницей, ибо «Избяная литургия» сроднилась с духом его «Избяных

песен» и продолжает – как говорит – плач поэта по русской деревне.

Авторы утверждают, что русская изба – это Россия в миниатюре. В ее судьбе,

словно в зеркале, отразилась доля русского человека. Ранее самобытна – ладна и

добротна – была она своего рода «молитвой в бревнах» и одновременно

свидетельством общности деревни. Последствия войны со старообрядчеством и

реформы Петра 1 превратили ее в лишенный индивидуальности слепок

представлений о народной красоте – деревянные срубы стали обшивать досками

на городской манер, имитируя каменные здания столицы. В конце концов под

напором советской действительности русская изба исчезла в России совсем.

Поэтика русской избы охватывает, по мнению Александра и Елены

Ополовниковых, не только стиль деревянного строительства, но и образ жизни на

русской земле, сформированный старой православной верой. Экспансия

советизма на русское село ведь не только уничтожила его эпическую застройку,

но и унифицировала традиции деревенской формы быта. Русский мужик вымер,

словно неандерталец. Его место занял пьяный «гомосоветикус». Александр

Викторович не пытался в одиночку остановить этот процесс. Единственное, что

ему удалось, – это зафиксировать в очерках и на фотографиях остатки русской

старины. Оставить свидетельство.

18

Николай Клюев поставил памятник русской избе в своих стихах, которые

тесал, как бревенчатый сруб. Не случайно малоразговорчивого мастера-плотника

называл он «тайновидцем».

Щепа как письмена.

Топор сотворил свою поэму.

Зодчество, как и поэзия, – это своего рода эзотерическое знание. Мастер

проникает в тайну дерева, поэт – в секреты слова. Все остальное – ремесло,

требующее кропотливого ученичества под взглядом мастерицы Природы.

Порядку венцов можно научиться у кедров, удару топора – у капли воды, которая

камень точит, ажурной резьбе – у тополя, выплетающего паутинки бабьего лета.

В поэтическом тигле Клюева поэзия преображается, словно в лаборатории

алхимика. Из дерева рождается деревня. Печной столб – шаманское древо жизни,

на нем матица – Млечный путь на темном небосклоне повала, к матице привязана

зыбка с младенцем. Зыбь – это и волна на Онего, и волна хлебной нивы в поле.

Мимо стола проходит дорога от Соловецких островов к Тибету, в красном углу –

Белая Индия и мужицкие Веды, за печкой дремлет синее Поморье, на полатях, как

на горе Фавор, «плоть убелится, как пена озера». В бревенчатой утробе комода-

кита библейский Иоанн спасся двуперстием, как велит старый обряд, в горшке на

печке шумит река Нил. И так далее, и так далее…. Все это происходит в сердце

Клюева, ведь сердце поэта – «бревна, сплетенные в лапу», или русская изба.

Кто-то спросит: какое отношение имеют Веды к мужику? Откуда в русской

избе взялась Белая Индия и здесь же река Нил?

Ба! Это собственно и есть эзотерическая тайна в знании олонецкого ведуна.

Для Клюева русская изба была вселенной, ибо вмещала в себя все эпохи истории

и все пласты культуры целого мира (что-то вроде борхесовского Алефа), и

одновременно Дорогой, ибо начиналась у печки и заканчивалась коньком на

крыше. Русскую деревню Николай Алексеевич сравнивал с обозом кочевников,

которые остановились отдохнуть перед дальней дорогой. (Другой поэт тех лет

Велимир Хлебников связывает слово «оседлость» с… «седлом»).

19

К сожалению, для большинства нынешних читателей поэзии Клюева тайна

русской избы останется загадкой. Разговор не идет о клюевской эзотерике – в его

время тоже не многие могли найти к ней ключ. Однако сегодня, когда нет уже

русских изб и мало кто знает простейшие плотницкие термины, даже фраза «сруб,

рубленный в лапу» может казаться абракадаброй.

Возьмем для примера «Рождество избы», один из красивейших стихов

Клюева, посвященный плотницкому искусству. Сколько раз читал я его своим

гостям – будь то петербуржцам или землякам из Варшавы, знающим (так-сяк)

русский язык, – столько раз чувствовал, что немногие его понимают. Половина

слов была для них незнакома. Скажите, кто из жителей многоэтажных бетонных

башен знает, что такое «кокора», «шоломок», «лапки» или тот же «конек»? Ну,

кто?

***

Клюев называл избу «кормительницей слов» и черпал из нее поэтическую

силу, словно мифологический Антей – мощь из Матери-Земли. Неудивительно,

что, живя потом в городе, он устраивал очередное жилище в стиле русской

избы, чтобы не утратить поэтического вдохновения. Вот как выглядела его

«клетушка-комнатушка» в Ленинграде на Большой Морской, 45 (середина 20-х

годов), по воспоминаниям людей, там побывавших.

Это была не комната, а словно изба старообрядца. У окна кровать с горкой

красных подушек под ситцевой накидкой. У стен дубовые лавки и окованные

сундуки. На полках деревянные миски и ложки, глиняные горшочки с

рисунками райских птиц и трав. Стол, накрытый самодельной скатертью, на

столе брюхатый самовар. И ни одной городской вещи, ни одного стула. На полу

лоскутные половики, на окнах занавески, вышитые цветами и павлинами, и

киот на полстены. На нем иконы новгородского и старомосковского письма,

тут же медные складни Выговского литья. В красном углу Христос с лампадой

20

из листовой меди (Клюев уверял, что икона из кельи Андрея Денисова, одного

из духовный отцов Выгореции), рядом Матерь Божья в платье из серебра, а над

дверью раскрашенное распятие, вырезанное из лиственницы. Многие из этих

бесценных произведений старорусского религиозного искусства Николай

Алексеевич спас из уничтоженных большевиками церквей Обонежья (за это

недолго содержался под стражей в 1923 году в Вытегре), некоторые

унаследовал от предков-старообрядцев. В его квартире на Большой морской

также можно было восхититься великолепной коллекцией рукописных книг, в

том числе Цветником 1632 года (750 страниц великолепных иллюстраций).

Были и другие древности: столетний персидский ковер, скатерть, вышитая

золотой нитью и жемчугом, и тому подобное.

Нетрудно себе представить, какое впечатление производила на гостей

Клюева его «клетушка-комнатушка». Тем более что посещали ее звезды

столичных салонов: Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Даниил Хармс.

Представители питерской богемы должны были чувствовать себя неуютно в

этом удивительном скансене раскольничьей Руси в самом центре города над

Невой. Внешний вид и поведение хозяина еще больше усиливало это

впечатление: крепко сбитый мужик, заросший, словно олонецкий лес, вытертая

сермяга, парчовая рубаха, сапоги с высокими голенищами, на груди наперсный

крест, глаза хитрые, любезные, и говорит при этом северным говором с так

называемым «оканьем». Было непонятно: шутит, валяет дурака?

Однажды Даниил Хармс и Николай Введенский привели к Клюеву поэта

Заболоцкого. Николай Алексеевич всех расцеловал и стал хлопотать вокруг

гостя, при этом окал как заведенный и без конца складывал руки, как при

молитве. Наконец Заболоцкий не выдержал и выпалил:

– Простите, Николай Алексеевич, что спрошу прямо. Зачем вам этот

маскарад? Думал, иду к коллеге по цеху, а попал в какой-то ярмарочный

балаган.

Клюев съежился, взгляд его застыл, и он бросил без оканья:

21

– Кого вы мне здесь привели, Даниил Иванович и Николай Евгеньевич?

Разве я не в своем доме? Разве не могу у себя делать то, что мне нравится?

Захочу – псалом запою, а захочу – и канкан станцую.

И действительно станцевал.

***

Кем был на самом деле Николай Клюев? Пройдоха, ловкач, играющий

«под мужика», или истинный народный певец? Салонный хлыст или

религиозный провидец? Ведун или авантюрист?

В воспоминаниях современников образ поэта полон противоречий. С

одной стороны – поборник старообрядчества и юфтевых сапог, с другой –

знаток философии Канта («Критику чистого разума» читал в оригинале),

поклонник Верлена и к тому же гей. Одни называли его «носителем

настоящей русской души», «единственным народным поэтом», «мостом

между Древней Русью и нынешней Россией», другие обвиняли в позерстве и

поэтическом обмане (якобы его «Песни из Заонежья» были плагиатом

фольклора), в том, что сознательно играл «под крестьянина», хотя никогда в

жизни земли не пахал. Особенно недоброжелательный (и одновременно

лживый) портрет олонецкого поэта нарисовал Георгий Иванов. В его рассказе

клюевская «клетушка- комнатушка» оказалась люксовым номером в Отель де

Франс, где Николай Алексеевич принимал гостей на турецкой тафте при

воротнике и галстуке. Не менее преувеличенный, но с другой стороны, образ

Клюева дан в повести Ольги Форш «Сумасшедший корабль», где

демоничный Микита специально зачесывает набок жирные, как у Гоголя,

волосы, чтобы «скрыть чересчур умный лоб», хитро зыркает и играет

полудурка, пряча деньги в голенище сапога, словно не знает, что такое

портмоне. Однако в случае Форш карикатура на Клюева отвечает гротескной

манере повести.

22

Другое дело – Ходасевич, автор термина «клюевщина», означающего

мужицкую программу ожидания нового Разина, который первым в России

пустил «красного петуха» и начал великие пожары. Кстати, запал, с каким

Клюев принял участие в большевицком перевороте, подтвердил интуицию

петербургского критика, но автор «Погорельщины» быстро остыл от

большевицкого жара и стал яростным защитником остатков патриархальной

Руси. Владислав Феликсович, будучи искушенным критиком, не увидел в

Клюеве великого поэта, ибо слишком увлекся его политическим имиджем.

Естественно, Николай Клюев раздражал. Было в нем что-то от

юродивого, что-то не от мира сего. То же, что скрыто в раскольнице Люсе

из Загубья, которая может шепнуть, что на прошлой неделе разговаривала с

отцом Корнилием на Палеострове, и поглядывать с усмешкой, как

среагирую. То же, что почувствовал на Ямале у самоедского тадибея,

который на вопрос о шаманах вручил мне испорченный радиоприемник.

Как раскольница Люся и как самоедский тадибей, поэт Клюев принадлежал

к числу тех людей, которые видят больше, чем заурядный едок хлеба,

считающий себя знатоком жизни. Поэтому временами Клюев насмешничал

временами иронизировал, а иногда просто валял дурака. В некоторой

степени защищая самого себя.

Если бы собрать вместе все портреты Николая Клюева, оставленные теми,

кто его знал, то в итоге получился бы человек не простой, отменяющий самим

своим существованием разные штампы и правила хорошего тона.

Неудивительно, что для многих он был загадкой и большинство

современников упрощали его образ. Упрощали, не понимая.

Тем ценнее одно из немногих иностранных воспоминаний о Клюеве.

Итальянский русист Этторе Логатто познакомился с олонецким поэтом в

Ленинграде в 1929 году и помог ему спасти его opus magnum, великолепную

поэму «Погорельщина», вывезя ее тайно на запад. Логатто раньше слышал от

Ходасевича и других столичных мэтров поэзии сплетни о том, что Николай

Алексеевич одевался под крестьянина и изображал из себя старообрядца,

23

потому подчеркнул с нажимом: «как только познакомился с ним лично,

всякие подозрения, что Клюев может быть позером, отпали. О прошлом не

могу судить, однако во время наших встреч Клюев был далек от какого-либо

притворства. Наоборот, отличала его простота человека, который много

заплатил и готов еще платить за свои убеждения и веру». Что существенно,

Логатто заметил что автор «Погорельщины» сохранил значительно больше

своих крестьянских корней, чем манерный Сергей Есенин, прежде всего –

аутентичную мужицкую веру.

Как иностранец, то есть человек, далекий от комплексов и стереотипов

русского общества, в котором пришлось ему вращаться, итальянский русист

для меня более достоверен, чем земляки поэта… Может, потому, что сам без

малого пятнадцать лет живу в России на правах иностранца.

Конец белых ночей

Это уже закат лета…. Казалось бы, жара и мухи все еще донимают, и

туристский сезон продолжается. Но в воздухе уже витает печаль, иван-чай у

дороги отцвел, и брусника в лесу покраснела. В людях такое же брожение,

как в бражке, они словно чувствуют, что это последние потуги лета и скоро

осень, слякоть и грязь, а потом долгая и мрачная зима.

Насколько начало белых ночей относительно легко ухватить (ибо,

истосковавшись по солнцу после долгой зимы, мы наблюдаем нарастающий

свет), настолько конец обычно ускользает от нашего внимания. Не успели

оглянуться – а белые ночи почернели.

Поменялся и цвет Онего. Вода стала голубой, как небо. Василий

Кандинский говорил, что чем голубизна глубже, тем сильнее зовет человека в

беспредельность. А Клюев писал:

От того в глазах моих просинь,

Что я сын Великих озер…

24

Сегодня приснилось, что олонецкого ведуна в Томске не убили. В моем

сне перед самым выстрелом Николай Клюев превратился в гагару и внезапно

взлетел перед носом чекистов. Только его и видели.