ISSN 2077-1495

ПОДПИСНОЙ ИНДЕКС:для индивидуальных подписчиков – 00352

для ведомственной подписки – 0035221/2019

В номере:

Геннадий ИвановИван Сабило

Екатерина ПолянскаяИван Переверзин

Александр БобровВиктория Синюк

Анатолий ПшеничныйВиктор Фет

Нам – 20 лет!Âû äåðæèòå â ðóêàõ íå ñîâñåì îáû÷íûé íîìåð íàøåãî æóðíàëà. Ðîâíî äâàäöàòü ëåò

íàçàä óâèäåë ñâåò ïåðâûé íîìåð «Íåìèãè ëèòåðàòóðíîé» – èìåííî òàê äî 2007 ãîäà èìå-íîâàëñÿ æóðíàë, êîòîðûé è ÷èòàòåëè, è ïîñòîÿííûå àâòîðû ïðèâû÷íî íàçûâàþò ïðîñòî «Íåìèãà».

Òðóäíî ïåðå÷èñëèòü àâòîðîâ èç ðàçëè÷íûõ óãîëêîâ çåìíîãî øàðà, ïðîèçâåäåíèÿ êî-òîðûõ çà ýòè ãîäû áûëè ïîìåùåíû íà ñòðàíèöàõ èçäàíèÿ. Õîòÿ íà ïåðâûõ ïîðàõ æóðíàë ïðåñëåäîâàë êóäà áîëåå ëîêàëüíóþ öåëü – ïîääåðæàòü àâòîðîâ, æèâóùèõ â ðàçëè÷íûõ ðåãèîíàõ Áåëàðóñè è ïèøóùèõ íà ðóññêîì ÿçûêå. Îñîáåííî ëèòåðàòîðîâ èç ãëóáèíêè, ãäå íà òîò ìîìåíò (1999 ãîä) òðóäíî áûëî äàæå ñîâåò êâàëèôèöèðîâàííûé ïîëó÷èòü.

Ïîñòåïåííî ìû ïîíÿëè, ÷òî â òàêîì âèäå æóðíàë íå ñìîæåò ñòàòü çíàêîâûì ÿâëåíèåì â ëèòåðàòóðå, – âàðèòüñÿ â ñîáñòâåííîì «êîòëå» äàæå ñàìûì îäàðåííûì àâòîðàì äî-ñòàòî÷íî ñêó÷íî… Ïîýòîìó íà íàøèõ ñòðàíèöàõ ïîñòåïåííî ñòàëè ïîÿâëÿòüñÿ ïèñàòåëè èç äðóãèõ êðàåâ è âåñåé, ïðåæäå âñåãî – èç Ðîññèè. Ñ îäíîé ñòîðîíû, ìîëîäûì è ìàëî-èçâåñòíûì ïèñàòåëÿì ëåñòíî îïóáëèêîâàòüñÿ ðÿäîì ñ ìàñòèòûìè, çàîäíî è ïåðåíèìàÿ ó íèõ ïðîôåññèîíàëüíîå ìàñòåðñòâî, ñ äðóãîé – ñàìèì çàðóáåæíûì ïèñàòåëÿì õîòåëîñü îïóáëèêîâàòüñÿ â Áåëàðóñè, ñòðàíå, êîòîðóþ ïðàêòè÷åñêè âñå îíè ñ÷èòàþò áðàòñêîé…

Íåñêîëüêî ëåò íàçàä ìû ïðîâåëè ñâîåîáðàçíûé ýêñïåðèìåíò – ïîìåñòèëè â æóðíàëå âñåãî ëèøü áèáëèîãðàôè÷åñêèé ïåðå÷åíü òîãî, ÷òî áûëî îïóáëèêîâàíî íà íàøèõ ñòðàíè-öàõ. È ïåðå÷åíü ýòîò çàíÿë äîáðûõ ïîëñîòíè ñòðàíèö… Åñëè ýòîò îïûò ïîâòîðèòü ñíîâà, ïåðå÷åíü âîçðàñòåò íå ìåíüøå ÷åì â ïîëòîðà ðàçà. Ïîýòîìó íå áóäó íàçûâàòü íè÷üèõ èìåí – íàøè ïîñòîÿííûå ÷èòàòåëè ïðåâîñõîäíî çíàþò ñàìûõ çàìåòíûõ àâòîðîâ «Íåìè-ãè…». Íå áóäó ïåðå÷èñëÿòü íàèáîëåå ÿðêèå ïðîèçâåäåíèÿ – îíè òîæå õîðîøî èçâåñòíû. Îòìå÷ó ëèøü, ÷òî íîâûå, ÿðêèå ìîëîäûå èìåíà ïðîäîëæàþò ïîÿâëÿòüñÿ. Íå÷àñòî – ÷à-ñòî èñòèííûå òàëàíòû íå ðîæäàþòñÿ. Íî ñ çàìåòíîé ñòàáèëüíîñòüþ, ÷òî íå ìîæåò íå ðàäîâàòü. À â òîì, ÷òî íå òîëüêî ìîëîäåæü, íî è íàøè ïðîâåðåííûå àâòîðû ïðîäîëæàþò îñòàâàòüñÿ â òâîð÷åñêîì ñòðîþ, ìîæíî óáåäèòüñÿ ïî ñîäåðæàíèþ þáèëåéíîãî íîìåðà, ãäå ïðåäñòàâëåíî íåìàëî ñàìîáûòíûõ èìåí… Ñ þáèëååì, äðóçüÿ!

Àíàòîëèé Àâðóòèí,ãëàâíûé ðåäàêòîð æóðíàëà «Íîâàÿ Íåìèãà ëèòåðàòóðíàÿ»

№1(2019)

Учредитель, редакция и издатель журнала : ООО «Витпостер»Главный редактор: АВРУТИН Анатолий Юрьевич

Редакционная коллегия: Анатолий АНДРЕЕВ, Глеб АРТХАНОВ, протоиерей Павел БОЯНКОВ,Алексей ВАРАКСИН, Иван ГОЛУБНИЧИЙ (Москва), Дмитрий ДАРИН (Москва), Светлана ЕВСЕЕВА, Вячеслав ЛЮТЫЙ (Воронеж), Владимир МАКАРОВ, Глан ОНАНЯН (Москва), Виктор ПЕТРОВ (Ростов-на-Дону), Валентина ПОЛИКАНИНА, Елена ПОПОВА, Иван САБИЛО (Москва), Валерий СДОБНЯКОВ (Нижний Новгород),Владимир СКВОРЦОВ (Санкт-Петербург), Сергей ТРАХИМЁНОК, Юрий ФАТНЕВ, Валерий ХАТЮШИН (Москва), Иван ЩЁЛОКОВ (Воронеж), Алексей ЯШИН (Тула)

МИНСК

литературно-художественныйжурнал

Издается с 2007 года.С 1999 по 2006 выходил

под названием «Немига литературная»

Нам – 20 лет!Âû äåðæèòå â ðóêàõ íå ñîâñåì îáû÷íûé íîìåð íàøåãî æóðíàëà. Ðîâíî äâàäöàòü ëåò

íàçàä óâèäåë ñâåò ïåðâûé íîìåð «Íåìèãè ëèòåðàòóðíîé» – èìåííî òàê äî 2007 ãîäà èìå-íîâàëñÿ æóðíàë, êîòîðûé è ÷èòàòåëè, è ïîñòîÿííûå àâòîðû ïðèâû÷íî íàçûâàþò ïðîñòî «Íåìèãà».

Òðóäíî ïåðå÷èñëèòü àâòîðîâ èç ðàçëè÷íûõ óãîëêîâ çåìíîãî øàðà, ïðîèçâåäåíèÿ êî-òîðûõ çà ýòè ãîäû áûëè ïîìåùåíû íà ñòðàíèöàõ èçäàíèÿ. Õîòÿ íà ïåðâûõ ïîðàõ æóðíàë ïðåñëåäîâàë êóäà áîëåå ëîêàëüíóþ öåëü – ïîääåðæàòü àâòîðîâ, æèâóùèõ â ðàçëè÷íûõ ðåãèîíàõ Áåëàðóñè è ïèøóùèõ íà ðóññêîì ÿçûêå. Îñîáåííî ëèòåðàòîðîâ èç ãëóáèíêè, ãäå íà òîò ìîìåíò (1999 ãîä) òðóäíî áûëî äàæå ñîâåò êâàëèôèöèðîâàííûé ïîëó÷èòü.

Ïîñòåïåííî ìû ïîíÿëè, ÷òî â òàêîì âèäå æóðíàë íå ñìîæåò ñòàòü çíàêîâûì ÿâëåíèåì â ëèòåðàòóðå, – âàðèòüñÿ â ñîáñòâåííîì «êîòëå» äàæå ñàìûì îäàðåííûì àâòîðàì äî-ñòàòî÷íî ñêó÷íî… Ïîýòîìó íà íàøèõ ñòðàíèöàõ ïîñòåïåííî ñòàëè ïîÿâëÿòüñÿ ïèñàòåëè èç äðóãèõ êðàåâ è âåñåé, ïðåæäå âñåãî – èç Ðîññèè. Ñ îäíîé ñòîðîíû, ìîëîäûì è ìàëî-èçâåñòíûì ïèñàòåëÿì ëåñòíî îïóáëèêîâàòüñÿ ðÿäîì ñ ìàñòèòûìè, çàîäíî è ïåðåíèìàÿ ó íèõ ïðîôåññèîíàëüíîå ìàñòåðñòâî, ñ äðóãîé – ñàìèì çàðóáåæíûì ïèñàòåëÿì õîòåëîñü îïóáëèêîâàòüñÿ â Áåëàðóñè, ñòðàíå, êîòîðóþ ïðàêòè÷åñêè âñå îíè ñ÷èòàþò áðàòñêîé…

Íåñêîëüêî ëåò íàçàä ìû ïðîâåëè ñâîåîáðàçíûé ýêñïåðèìåíò – ïîìåñòèëè â æóðíàëå âñåãî ëèøü áèáëèîãðàôè÷åñêèé ïåðå÷åíü òîãî, ÷òî áûëî îïóáëèêîâàíî íà íàøèõ ñòðàíè-öàõ. È ïåðå÷åíü ýòîò çàíÿë äîáðûõ ïîëñîòíè ñòðàíèö… Åñëè ýòîò îïûò ïîâòîðèòü ñíîâà, ïåðå÷åíü âîçðàñòåò íå ìåíüøå ÷åì â ïîëòîðà ðàçà. Ïîýòîìó íå áóäó íàçûâàòü íè÷üèõ èìåí – íàøè ïîñòîÿííûå ÷èòàòåëè ïðåâîñõîäíî çíàþò ñàìûõ çàìåòíûõ àâòîðîâ «Íåìè-ãè…». Íå áóäó ïåðå÷èñëÿòü íàèáîëåå ÿðêèå ïðîèçâåäåíèÿ – îíè òîæå õîðîøî èçâåñòíû. Îòìå÷ó ëèøü, ÷òî íîâûå, ÿðêèå ìîëîäûå èìåíà ïðîäîëæàþò ïîÿâëÿòüñÿ. Íå÷àñòî – ÷à-ñòî èñòèííûå òàëàíòû íå ðîæäàþòñÿ. Íî ñ çàìåòíîé ñòàáèëüíîñòüþ, ÷òî íå ìîæåò íå ðàäîâàòü. À â òîì, ÷òî íå òîëüêî ìîëîäåæü, íî è íàøè ïðîâåðåííûå àâòîðû ïðîäîëæàþò îñòàâàòüñÿ â òâîð÷åñêîì ñòðîþ, ìîæíî óáåäèòüñÿ ïî ñîäåðæàíèþ þáèëåéíîãî íîìåðà, ãäå ïðåäñòàâëåíî íåìàëî ñàìîáûòíûõ èìåí… Ñ þáèëååì, äðóçüÿ!

Àíàòîëèé Àâðóòèí,ãëàâíûé ðåäàêòîð æóðíàëà «Íîâàÿ Íåìèãà ëèòåðàòóðíàÿ»

Издание безгонорарноеАдрес редакции: 220112, г. Минск, пр. Газеты «Звезда» д. 67, ком. 99, тел. 374-50-60. Для писем: 220005, г. Минск, ул. Гикало, 18-18. E-mail: aavrutin1@gmail.comСтильредактор Г. В. Ширкина.Журнал зарегистрирован в Министерстве информации РБ. Свидетельство о регистрации № 1348 от 30.04.2012. Подписано в печать 10.02.2019. Формат 70x100/16.Бумага офсетная. Усл. печ. л. 17,73. Уч.-изд. л. 12,25.Тираж 1000 (1-й з-д 1-117) экз. Зак. № 66. Цена договорная.

Издатель ООО «ВИТпостер». Свидетельство о государственной регистрации издателя,

изготовителя, распространителя печатных изданий №1/98 от 02.12.2013.

Отпечатано в типографии ООО "ЮСТМАЖ", ул. Калиновского,6 Г 4/К, 220103, г. Минск

ЛП №02330/250 © «Новая Немига литературная», №1, 2019

СОДЕРЖАНИЕ

ПОЭЗИЯ ИЛЬЯ ПОКЛОНСКИЙ И останется песня. Стихи ...........................................................................................3

ПРОЗА ВИКТОРИЯ СИНЮК. Два рассказа ........................................................................6

ПОЭЗИЯ АННА МАРТЫНЧИК. Не больше вздоха. Стихи ........................................ 18

АЛЕКСАНДР БОБРОВ. Накануне. Стихи ......................................................... 23

АНАТОЛИЙ ПШЕНИЧНЫЙ. Белые поленья. Стихи ................................ 27

ПРОЗА ТАТЬЯНА ГРИБАНОВА. Китайские фонарики. Рассказ .......................... 30

ПОЭЗИЯ ГЕННАДИЙ ИВАНОВ. Поэзия неотменима. Стихи ................................. 35

ЕКАТЕРИНА ПОЛЯНСКАЯ. Перед Словом не согрешить. Стихи ...... 40

ИВАН ПЕРЕВЕРЗИН. В ответе за жизнь. Стихи ....................................... 45

ПРОЗА ИВАН САБИЛО. Графоманка ................................................................................... 49

ПОЭЗИЯ АЛЕКСЕЙ ФИЛИМОНОВ. Звезда, зажатая в горсти. Стихи ............. 63

ВЛАДИМИР СИЛКИН. Нет Отчизны иной. Стихи ................................. 66

ВЛАДИМИР СКВОРЦОВ. Служа закону мироздания. Стихи ............... 72

ВАЛЕНТИНА КОРОСТЕЛЁВА. Стихи из соснового бора ........................ 75

ПРОЗА АЛЕКСЕЙ ЯШИН. Враг народа и себе враг. Рассказ .................................... 79

РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ ВИКТОР ФЕТ. По эту сторону. Стихи ............................................................... 91

МИХАИЛ АРАНОВ. Ах, лето, лето!.. Рассказ ............................................... 99

ПОЭЗИЯ АЛЕКСАНДР НЕСТРУГИН. Букварь. Стихи .............................................. 103

ЕКАТЕРИНА ПОЛУМИСКОВА. Татьянин день. Стихи ........................ 107

ПУБЛИЦИСТИКА ВЛАДИМИР БАТШЕВ. Журнал «Литературный европеец» и русская зарубежная литература сегодня ....................................................... 110

ЕВГЕНИЙ ШИШКИН. Клеветникам «белеющих берез» ......................... 118

ТАТЬЯНА ЖИЛКИНА. Из небытия .................................................................. 124

КРИТИКА ЛЮДМИЛА ВОРОБЬЁВА. Правда войны и правда мира в поэме Анатолия Андреева «Ундина. Монолог Маринеско» ................... 135

ЧАСОВНЯ ПРОТОИЕРЕЙ ПАВЕЛ БОЯНКОВ «Черная» тайна «красной» души .......................................................................... 143

АРМИЯ ВЛАДИМИР МАКАРОВ Зиссер против Эйзенштейна .................................................................................. 146

Илья Поклонский

В парке безлюдном бродяга играет на флейте.Право, бездельник, и будет играть допоздна.Кроны высокие, шелест с мелодией слейте –Кончится мир, и останется песня одна.

Вторят ему только старые сонные липы,Ветер прохладный чуть слышимо вторит ему…Некогда я из гнездовья вселенского выпал,Что-то шепчу и в бездонную падаю тьму.

Ноты ища, припадаю к пустому пюпитру,Скрипку ищу – и смычок выпадает из рук.Чтобы взглянуть, запотевшее зеркало вытру –Пальцем веду, и кристальный рождается звук.

Тише играй, пусть весь мир выдувается флейтой,Звуки пускай вырастают в дома и мосты.Слышишь ли ты, будто голос разносится чей-то?Голос растет, и сливаешься с музыкой ты.

Слышишь? Ну что ж, в тишине обрываются звуки,Флейта звучит, позабывшая про времена,Липы лепечут… Я скрипкою падаю в руки –Мира не станет, лишь музыка будет одна.

ПоэзиЯ

И останется песня

Илья Поклонский родился в Минске 21 февраля 1999 года. Учился в СШ №19 и лицее № 2 г. Минска. Студент юрфака БГУ. Печатался в журналах «Наш современ-ник», «Новая Немига литературная».

***

4

Ночь безлика и безгласна. Лишь фонарь во мгле ненастнойТлеет призрачно и тускло, и листва вокруг негоСловно бабочки кружится, и мне кажется, что снитсяЭтот город бесприютный, этих улиц колдовство,Где идешь и за спиною – всадник с медною рукоюЗа тобой во мгле несется – обернешься – нет его. Ветер – больше ничего.

Или, в плащ завернут черный, кто-то хитрый и проворный,Проходя кварталом тихим, мутным глазом подмигнет,Подмигнет незрячим глазом, и покажется, что сразуТенью тощей обратится и куда-то пропадет,И в пустом окне незрячем кто-то лик мгновенно спрячет,А прислушаешься – ветер в ржавых трубах не ревет. Неизбежное грядет.

Мчатся тучи над домами – все дома объяты снами,Только видно, словно тени тощих вязов во дворе,Чьи-то грозные фигуры – пес идет за ними хмурый,Что ему в такую темень не сидится в конуре?Впереди с кровавым флагом – лик его окутан мраком –Кто-то бледный и высокий в мутном лунном серебре… Утром не бывать заре.

Невидимый звонарь вновь бьет в колокола,Слетает воронье с церковных колоколен,И падает не снег, а черная золаНа этот серый мир, что снова чем-то болен.

И вновь везде кружит свирепая пурга,И лампочки жужжат, и вновь играет Штраус,И тянется во мглу озябшая рука,Туда, где тени мчат и шевелится хаос.

И снова в никуда уносит вороньеБездонную тоску, растянутую в крике,Свет лампочки погас, и страшно без нее,Ни слова не прочесть в раскрытой ветром книге.

И снова ветра вой всю ночь звучит в трубе,И вдаль глядит фонарь, как городской дозорный,И я туда гляжу, покорный лишь судьбе,Но больше ничему на свете не покорный.

И зябко на душе, и сердце все стучит,И слышен бой часов в его тревожном стуке,Я знаю – с этой тьмой ничто не разлучит,Хоть я уже давно мечтаю о разлуке.

Илья Поклонский

***

***

5И останется песня

Не глядится луна в обезлюдевший сумрак вечерний,В тусклых окнах видны силуэты встречающих праздник,Но темны небеса, светлых звезд не видать из-за терний,А на улицах снег, перемешанный с рыхлою грязью.

С неба падает снег, а затем обращается вьюгой,Чтобы слякотью стать, чтобы в черную грязь обратиться,Так мелькают года, и проносится время по кругу,И опять этот год, и опять эта ночь повторится.

Все летит в пустоту. Люди, лица проносятся мимо,Плача или смеясь, исчезая в беспламенном мраке,Где ослепший фонарь и морозное облако дыма,И дрожащей рукой в стылом небе начертаны знаки.

И вовек к небесам не поднимутся руки и крылья,Только кружит метель и во тьме без конца и началаЧей-то голос дрожит в бесполезном предсмертном усилье...Он затих, а за ним и фонарь вдруг погаснул устало.

А потом, поморгав, вновь зажегся фонарь придорожный,Все молчало вокруг, все забыло о жалобном крике,Падал медленный снег, и за ним, холодны и тревожны, Плыли вдаль чередой восковые бескровные лики.

Нет ни неба, ни звезд, все несется по кругу, по кругу,И неясно, где явь, а где только виденье, что снится.Я иду, словно тень, сквозь свирепую пенную вьюгу,И нетающий снег на моих повисает ресницах.

Онемевший простор, только рытвины, рвы и откосы.Не осталось дорог, что могли довести бы до Рима.Пес пытается выть, он забыл, что давно безголосый,И огонь позабыл, что давно уже сделался дымом.

Скоро полночь пробьет, пробормочут куранты двенадцать,И беззвездную твердь озарит не луна, но салюты.Догорает фонарь, и незрячие лица толпятся,И глядят в пустоту, и все так же считают минуты.

***

И снова чья-то тень, прижав скрипичный гриф,В прозрачной полутьме склонившись к тонким струнам,Играет в сотый раз чарующий мотивИ плачет на ветру, в холодном свете лунном.

И этот бледный свет струится сквозь стекло,Ложится на листы, на книги и на фрески,Беснуется смычок, и в комнате светло,И только ветерок колышет занавески.

Виктория Синюк

ПрозА

Настя ехала в троллейбусе, уставившись в одну точку: в замысловатый спи-ралевидный узор на пуловере пассажирки, сидевшей впереди.

За окном мелькали улицы, но мелькали не так, как каждый день, когда она ехала в академию, а как-то жестоко, насмешливо, словно напоминали о бес-печном вчера. А ее, Настю, будто бы понесло теперь на грязной льдине вниз по какому-то страшному течению. Любимая учеба, которую придется бросить; маленькая «двушка» – в ней вечно ссорятся из-за тесноты; у родителей что ни день, то скандал; брат-троечник заканчивает школу и собирается поступать в коммерческий вуз… Настю все время выпроваживают – выходи, мол, замуж, живи отдельно, пора на свои хлеба: двадцать лет уже. А она хотела стать сцена-ристом, поступить в аспирантуру, защитить кандидатскую. Но вместо этого ей придется просто повзрослеть. Стать настоящей взрослой женщиной, научиться наконец справляться с бытовыми трудностями. Может быть, все это будет тем опытом, который пригодится в писательстве? Пока же ей всё приходится выду-мывать: конфликты, образы, сюжеты, чувства героев… И только от этих мыслей о новом, важном опыте чуть-чуть светлело внутри.

Она не заметила, как на одной из остановок в троллейбус вошли контролеры. Талона у нее, конечно, не было. Денег со стипендии почти не осталось. В голове, и без того тяжелой, помутнело еще больше. Контролеры проводили свою реви-зию медленно, долго спорили с каким-то несдающимся «зайцем». Настя сидела в самом конце салона – это как-то обнадеживало: можно будет попытаться выско-чить незамеченной. Но на следующей – конечной – остановке водитель открыл только переднюю дверь, через которую контролеры по очереди выпускали пас-сажиров после предъявления талона или проездного. Все же не отвертишься – придется заплатить. Настя приготовила кошелек.

УЧЕНИЦА

Два рассказа

7Два рассказа

– Ты без талона? – вдруг спросила женщина, сидевшая рядом с ней.– Да, – ответила Настя. – Иди за мной.Когда пришла их очередь, женщина показала контролеру какое-то удостове-

рение, а потом кивнула на Настю: «Девочка со мной». На улице Настя поблагодарила женщину и направилась к зданию вокзала. Игорь стоял на крыльце. Хорошо одетый, ухоженный, с аккуратной седею-

щей шевелюрой и черным деловым портфелем. На что ни глянешь – все в нем любимое, от всего внутри сладкий холодок и дрожь, а теперь еще сильнее, чем обычно. Курточка эта весенняя, не застегнутая на две последние пуговицы, шар-фик милый в строгих узорах… Настя, не сдержав слез, бросилась к нему. Игорь обнял ее, сказав:

– А вот этого не надо. Давай без слез, ты же сильная девочка. Пойдем.– Куда? – девочка вмиг уняла слезы.– Наверх. В зал ожидания. – Зачем? – Зачем, зачем… – Игорь вздохнул. – Надо решать проблему. Они поднялись в зал ожидания. Сели у окна, где никого не было. Игорь от-

крыл портфель, достал деньги, завернутые в целлофан, и, оглянувшись по сто-ронам, протянул их Насте.

– Вот. Должно хватить. – На что хватить? – удивилась Настя. И сразу же поняла. И на душе мгновен-

но стало легче. Ее льдина, кажется, притормаживала. – Правда, что ли? – А что делать? Других вариантов нет. – Я думала… Просто вчера ты сказал, что если вдруг… то он будет важнее

всего. Важнее скандалов, ссор, которые на нас обрушатся, если это случится. И раньше ты говорил, что никогда бы…

– Раньше – это раньше. Сейчас – это сейчас… Не уберег я тебя, Настенька, – сказал Игорь, и на этих последних словах его голос неподдельно дрогнул.

И вся Настя дрогнула от нежности. Ведь это она, она должна была настоять на своем, не принимать его доводов про «игру на рояле в перчатках» и «купа-ние в плаще»! Это она не уберегла себя. Ей и в голову не пришло в чем-то его винить. Ведь это жизнь, от всего не убережешься, тем более если в жизни есть такая страсть, как у них.

Она взяла деньги и спрятала их в сумочку. Вчера, когда они обсуждали возможность этого, лежа в его постели, он рас-

суждал о жизни и ее ценности. О нем. О том, что все, конечно, изменится: будет трудно, но зато появится он – и важнее этого мало что может быть на свете. Игорь преподавал философию в их академии, и его речь, как всегда, звучала убе-дительно, красиво, веско – в ответ на нее в Настиной душе звучало восхищение, подпитывавшее ее любовь, и без того безмерную, казалось, уже не вмещавшу-юся ни в душу, ни в крепкое двадцатилетнее тело. То же самое она чувствовала, когда читала его книги, слушала его лекции. И ей радостно было думать о том, что она для него не просто женщина, а ученица, наследница идей, одна из не-многих, кто его понимает.

– Разузнать все – вот твоя задача. Сегодня откроешь интернет и посмотришь. – Хорошо. Все же это лучший выход. Только мне казалось, ты будешь против.

Ты так говорил об этом вчера, у меня даже сомнений не было в твоем решении… Я уже даже настроилась…

8

– А что делать, Настенька? Делать нечего. – Да, все правильно. Хотя, знаешь, я уверена, что когда-нибудь пожалею об

этом, я ведь очень тебя люблю.Игорю понравилось то, что она сказала, и он улыбнулся, подтвердив своей

грустной улыбкой: да, ведь так оно и будет…Они отправились бродить по городу, по своим местам. Говорили об этом как

о чем-то уже решенном. Даже смеялись. Целовались и держались за руки. Как всегда, ей было хорошо рядом с ним. Бесконечно – до эйфории – хорошо. Снова чувствовалась радость мая, цветения, молодости. Канун лета. Впереди сессия, но она, конечно, сдаст ее на отлично: учеба дается ей легко – и ничто не выбьет ее из этой колеи.

Домой Настя вернулась в половине десятого. Дома ссорились. Брату купили костюм на школьный выпускной, и этот ко-

стюм ему не понравился, ведь выбирали без него. Когда брату что-то не нра-вилось, в доме стучали двери, звучал безудержный подростковый мат. Мать с отцом наперебой убеждали его в том, что костюм хороший, модный и очень ему идет. Доводы не действовали. Брат продолжал стучать дверьми, бегать туда-сю-да по маленькой «двушке» и ругать злополучный костюм на чем свет стоит. На-стя, изучив костюм и одобрив его, тоже принялась уговаривать брата и мирить ссорящихся, про себя удивляясь тому, как можно воевать из-за такой мелочи. Эта ситуация вернула ее в привычную будничную реальность, а потому нисколько не огорчила. Все возвращалось на круги своя, а значит, жизнь не кончилась. Она идет своим чередом, и уже через какой-нибудь месяц все необычное, странное будет в прошлом. Будут каникулы. Их с Игорем счастливое лето, уже второе.

К счастью, дома никто не заметил, что с ней что-то не так. За полтора года ро-мана с Игорем она научилась скрывать свои состояния: ревность, обиду, раздра-жение, восторг, эйфорию, счастье. Да и никто особенно этим не интересовался.

Ночью она почти не спала – думала; плакала горько, как никогда в жизни, но очень тихо, чтобы не разбудить брата. Даже и не знала, что от плача может за-болеть все тело. Уснуть удалось только к рассвету. Сон был тяжелым, муторным, не крепким, как после гульбы.

***

Утром Настя встала рано. Не позавтракав, стала собираться. Позвонил Игорь:– Спала хоть немного?– Почти нет.– Я тоже. – Сейчас поеду…– Куда? – По этому вопросу. – Езжай. И ни в чем не сомневайся. Мы приняли правильное решение.– Мы?– До свиданья, Настя, не могу говорить: я не один.– И я не одна, Игорь. До свиданья. Настя вышла на пасмурную майскую улицу и двинулась в сторону трамвай-

ной остановки. Ехать собиралась в поликлинику, которая находилась рядом с больницей, где двадцать лет назад родила ее, долгожданную Настёнку, мама.

Виктория Синюк

9

Возле поликлиники никого не было – воскресенье как-никак. И на что она рассчитывала в выходной день? Как-то не подумала об этом, как с тем талоном вчера. Настя два раза обошла здание, подергала двери – все закрыто. И людей поблизости совсем нет. Тихо, как будто все куда-то исчезли этим воскресным утром. Пустое небо. Тусклая городская река, вогнанная в бетонные берега, лу-жок, скамейки. Унылый пустырь.

Пошел дождь, а зонта нет. Струи захлестали по лицу, по волосам, по черному плащику из секонд-хенда. К горлу подкатил ком, но Настя тут же отогнала его: ей больше нельзя расклеиваться. Завтра она вернется сюда и спокойно все вы-яснит.

Прячась от дождя под густой акацией, она вспомнила, что со вчерашнего дня, с тех пор как узнала обо всем, не курила. Достала из сумочки пачку сигарет, посмотрела на нее – и снова спрятала: не хотелось. Впервые за долгое время совсем не хотелось курить.

Вспомнилось еще, как на одной из недавних лекций Игорь процитировал Сартра: «Настоящая человеческая жизнь начинается по ту сторону отчаяния». Она тогда записала эти слова в конспект, подчеркнула их зеленым стержнем, что значило: надо обдумать.

«Настоящая человеческая жизнь…» Такой ведь и хотела Настя. Хотела «жить правильно», по уму. Любить умного человека и тянуться за ним, покорствовать его мудрости, чтобы только не так, как все, не так, как мать с отцом и другие. На вот, пожалуйста, живи теперь. Все казалось, что на свете непременно должен быть кто-то, кто оценит это ее стремление, восхитится тем, какая она умная и талантливая девочка, да и не девочка вовсе, а сильный, талантливый человек!

Дождь усилился, оглушительно застучал по листьям, ядовито зашипел тон-кими змейками. Настя зажала уши ладонями: небывалый шум! И так много слов в голове – Игоревых, чьих-то еще… Шипят себе, сплетаются в клубки – как же их выключить? Для чего она их собирала, записывала, подчеркивала, восхи-щенно им поддакивала? Свивала в какие-то причудливые узоры мировоззрения, приспосабливала к ним душу… Зачем? Для этого циничного ливня и тошнот-ворного цвета акации?

Через несколько минут Настя очнулась лежащей на траве. Ее знобило. Во-лосы, одежда намокли. Очень хотелось воды и чего-нибудь сладкого. Рядом по-прежнему никого не было – и хорошо: никто не будет лезть со своей помощью, никому не надо говорить «спасибо» и «все в порядке», делая вид, будто эти сло-ва что-то значат. Она осторожно встала, отряхнулась, постояла еще немного под деревом, а потом не спеша направилась к остановке.

После дождя головокружительно – как никогда раньше – пахло отцветаю-щим маем. Вышло солнце, по-летнему яркое, милое в своей вечной космиче-ской округлости. Во дворе, у самого крыльца, цвели маленькие желтые цветы – утром, выходя из подъезда, Настя их совсем не заметила, как не замечала сире-ней, тополей, туч, гроз, метелей, пока была ученицей. Все это, как пресное кино, просто проходило мимо.

Дома она ела мороженое, принесенное родителями из магазина, писала эссе о Достоевском к последнему семинару по литературе и готовилась к предстоя-щему зачету по педагогике.

Два рассказа

10 Виктория Синюк

Июнь горел голубым огнем, обжигал жасминовыми искрами.Мне было двадцать два, ей тоже. Мы недавно защитили дипломы (я – по ло-

готерапии Франкла, она – по русской почвеннической прозе), и свободнее нас был только Спиноза, осознавший какую-то необходимость.

После летних каникул я собирался работать и продолжать учебу. Она – хра-брая девушка по имени Марьяна – не стала уклоняться от распределения в сель-скую школу в Узденском районе. Пятнадцатого августа ей нужно было прибыть к месту назначения и сесть за учительский стол. Марьяна ждала этого с нетер-пением. «Эй, можно устроиться в какую-нибудь фирму, распределиться в библи-отеку или минскую школу, оформиться секретарем или пойти копирайтером в рекламное агентство!» – говорили ей на каждом шагу. «Вот и устраивайтесь», – отвечала она и улетала с липовым ветром в свое заоблачье. Филолог, поэт, улич-ный философ, прекрасный рассказчик, герой велодорожки и лыже-роллерной трассы, знаток африканского вина и завсегдатай консерваторских концертов – Марьяна... И не надо спрашивать, откуда взялась она в моей жизни со своим пьянящим и ранящим именем. Она не была моей первой любовью, но была пер-вой страстью – и я не знаю, какая из этих премьер сильнее толкнула меня к человечности.

Всем известно, что на филфаке учится немало странноватых девушек. Они влюбляются в преподавателей литературы вдвое старше себя, но не собираются разрушать почтенные интеллигентские семьи, ведь им нужен опыт чувств, а не брак; они пишут романы только для того, чтобы прочесть их подруге за чашкой кофе в «Штолле» на Карла Маркса; прогуливая пары, они читают друг другу лекции о Мандельштаме и Камю; и если бы филфаковские преподаватели слы-шали их разговоры, им вручали бы дипломы прямо в универсаме «Централь-ный», куда они приходят за коржиками и откровениями у грязной барной стой-ки. Еще эти девушки бывают столь бескорыстны, что порой их хочется встрях-нуть, дабы привести в нормальное женское состояние (жизнь после филфака, впрочем, сама неплохо решает эту задачу). Поговаривают, что некоторые из них любят Фета и Некрасова одновременно. Но это, пожалуй, старые слухи о до-бродской генерации студенток…

Марьяна между парами тоже ходила за коржиками в «Центральный». Там с ней знакомились нетрезвые ценители Хайдеггера и старые байкеры, чуявшие, что от нее, как от дороги, пахнет неосуществимой свободой.

Как и я, она любила стихи Рубцова и Владимира Соколова. Бродским пере-болела еще в школе, а я вообще им никогда не болел. В стихах Бродского мне больше всего нравится музыка, поэтому для меня он скорее мелодист, чем поэт. Но это до интимности субъективное восприятие.

В деревне Марьяне, коренной минчанке, хотелось получить новый опыт, по-жить в непростых обстоятельствах, испытать себя. Провинция ее не пугала – была бы библиотека, поле за деревней, дороги для велопутешествий, бабушки, помнящие старинные песни, и диктофон с блокнотом в рюкзаке. Озеро. Термос с кофе. Фотоаппарат. Собеседник. «Стоп, какой еще собеседник?» – вскипал я. «Умный», – говорила Марьяна. Находить хороших собеседников всюду – её за-

ПЕРВОЕ И ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО

11

видный талант, суливший её жизни вечное бурление и наполненность. Она – мой Маленький принц, астероид, барашек мой мучительный – и в пустыне отыскала бы какую-нибудь мыслящую личность.

Марьяна так описывала свои будущие приключения, что мне хотелось отка-заться от своих планов и уехать с ней в Узденский район, устроиться психологом в ее маленькую школу, а по выходным ездить в фольклорные экспедиции. Фило-софствовать с загадочным Собеседником на озерном берегу. Косить траву в при-школьном саду. Сидеть в сельской библиотеке, читая Распутина и Шукшина, Рубцова и Фромма, которого там, конечно, не окажется. «Нет, Родион, – сказала она. – У тебя совсем другая дорога. А это мое. Мне нужно быть там одной, без вас всех…» Так я узнал, что я – это не столько я, сколько некто из нас всех. И ведь не поспоришь даже…

***

В тот день мы бродили по Тракторному, говорили о послевоенном Минске, о чем-то еще, а тем временем между нами какой-то незримый паучок ткал осен-нюю паутинку отчуждения. «Я на все смотрю не так, как ты, а гораздо глуб-же», – слышал я в каждой Марьяниной фразе. А мои высказывания, словно би-льярдные шары игрока-неудачника, никак не могли попасть в лузу её одобрения. Мой взгляд на жизнь будто бы раздражал ее, и каждая высказанная мной мысль мгновенно футболилась интересным, но не очень метким возражением – точно спорили не со мной, а с глухим эхом, перевравшим мои слова. Мне невольно на-чинало казаться, будто я все время говорю что-то не то, недотягиваю до какого-то истинно разумного взгляда на жизнь, которого она ждала от меня. Между нами шла явная психологическая игра, но я был слишком вовлечен в нее, чтобы предаваться анализу. «Твое мировоззрение никак не влияет на мое. Я не завишу от тебя, а вот ты, похоже, плавишься…» – журчали ее интонации. Ну что ж, пла-виться так плавиться! Я решил довести эту игру до предела, словно на нём, как флаг на мачте, висел ответ на вопрос: любит она меня или нет?

Я направил разговор в сторону ее бывшего. Я ненавидел, когда она загова-ривала о нем, мне было больно от этих рассказов, и я всё время неосознанно ждал очередного удара. И вот, чтобы предотвратить его, я сам заговорил о Борисе. Мне якобы стали интересны какие-то его взгляды на что-то. Ведь он был такой уникальной, черт побери, личностью! Ему ведь было целых трид-цать четыре чертовых года, и он был чертовски опытен и умен! Марьяна сразу услышала нотки раздражения и обиды в моем голосе и потому отвечала корот-кими фразами, будто не желая развивать эту тему. Но ведь когда-то она сама начала. Я не просил. Я прекрасно прожил бы без знания об этом удивительном Борисе, черт бы его побрал! Я сорвался. Я наговорил про Бориса грубостей, назвал его взгляды поверхностными, а его самого стариком. И вообще: не был ли он женат?

Марьяна решила прекратить этот разговор фразой: «Борис был самой боль-шой любовью моей жизни». Она заплакала, но быстро уняла слезы. Мы молча дошли до метро. На платформе я раздавленным голосом попросил у нее проще-ния. Ничего не ответив, она уехала на свою Пушкинскую, а мне показалось, что увозивший ее поезд поволок за собой мою душу.

Дело осложнялось тем, что полтора года назад Борис погиб.

Два рассказа

12

Я все понимал. Я понимал, как ужасны мои слова и стоящие за ними чувства, но ничего не мог с собой поделать. Вероятно, он действительно был хорошим человеком. Судя по тому, что говорила о нем Марьяна, он, встреться мы где-нибудь на Земле, мог бы стать мне другом. Он любил Блока и Достоевского, слушал хорошую музыку, был профессиональным историком и написал две монографии о ХХ веке. Я задал бы ему много вопросов по истории, особенно о русской революции. Я давно мечтал о собеседнике, с которым можно обсудить эту тему без «правых» и «левых» эмоций, без ностальгического ура-патриотиз-ма и диссидентской кухонной истерики… Борис тоже не любил всего этого…

***

Вечером того дня мы с моим лучшим другом Лёшкой собирались пойти на «Повелителя мух» в «Ракету». Я хотел было отменить это дело, но понял: оста-ваться одному мне нельзя. Лёшке я не собирался ничего говорить: слов для этого у меня не было, и даже сам Даль с его словоискательским азартом не выудил бы их из меня в тот вечер. Все мои знания в области психологии притихли внутри и бессильно поглядывали на мое убитое сердце. Я совсем не знал, что с ним делать. «Ощущение, восприятие, эмоция, чувство…» – бормотал я, как перво-курсник, пытаясь себе помочь. А ведь пятнадцатого августа мне нужно явиться по распределению в одну минскую гимназию и начать работу с трудными под-ростками!

«Повелитель мух» своим жутким антиутопическим сюром прекрасно сриф-мовался с тем, что происходило у меня в душе, и почти не отвлек меня от шед-шей внутри работы страдания.

Я так и не сказал ничего Лёшке, а он… Хоть бы он что-нибудь спросил сам! Хоть бы глазком заглянул в мой ад, прикрытый улыбкой, как слон прозрачной душевой занавесочкой! Вместо этого он принялся рассуждать о соответствии экранизации роману и восхищаться Голдингом. Ох уж эти люди культуры! О блестящие мои интеллектуалы! О мои маленькие любители поговорить о мо-надах Лейбница, когда собеседник валяется под колесами грузовика фирмы «Sud’ba» и истекает кровью! Каким недостижимым казался мне полет вашей мысли с моего кровавого асфальта!

Следующий день не развеял моих мучений. Он только немного приглушил их, лишив боль электрической ошеломительности. Марьяна не звонила и не писала, я тоже не собирался этого делать. Пусть любит своего умного Бориса. Пусть вспоминает, как счастливы они были в его городе В. Хорошо, что я никог-да не был в этом городе, не видел его предательских улиц, парков, его вражеской реки и ножевого сияния куполов!

***

После обеда билет на завтрашний поезд до нестерпимого В. был у меня в кармане. Обратный я взял на половину одиннадцатого вечера, в общий вагон. Целый день я буду вариться в аду сумасшедшего города, чтобы добраться до самого дна своей боли. Я был болен, зависим и не знал, как от этого изба-виться. Поражение мужское – раз; поражение профессиональное – два. «В чем корень этой зависимости? Неужели я все еще ребенок?» – спрашивал я себя,

Виктория Синюк

13

призывая на помощь Хорни, Фромма, Франкла и Маслоу. Они всегда выручали меня в минуты смыслоутрат, но теперь развели руками и вышли из кабинета, оставив меня одного на холодной кушетке. Куда делись все мои теории про ревность, свободу в отношениях, принятие другого человека с его уникальным опытом – словом, все то, о чем я писал в своем дневнике? Творческое пораже-ние – три.

Массовая культура эпохи, в которую я рос, изо всех углов высовывала свои шприцы, наполненные трактовкой любви как зависимости, и вкалывала в наши жидкие души этот яд замедленного действия. Сериалы, песни, клипы, слезли-вые передачи по TV… Вот, подействовало. Хотя, как мне казалось, теоретиче-ски я все это разложил по полочкам еще на третьем курсе. Тогда я встречался с первокурсницей Дашей и изучал ее зависимость от меня, как изучают лабора-торную мышку. Это было очень просто: берешь за хвостик и проводишь нужные манипуляции. Без зазрения совести я рассказывал ей о своих былых романах и даже намекал на параллельные. Даша плакала, глупо пыталась спровоцировать во мне ревность, но я был тверд и продолжал «закалять» ее характер рефлек-сивными исповедями. А когда она, задетая моей откровенностью, срывалась на истерики, учил ее «властвовать собою» и сушил ее слезы редкими лицемерными поцелуями. Как же я нравился сам себе в эту пору! Какими свежими нарциссами я пах!

***

В шесть утра я бросил рюкзак на пыльную нижнюю полку в малолюдном плацкартном вагоне, лег на свою скитальческую котомку и, укрывшись джин-совкой, уснул.

Когда я проснулся, за окном голубел, зеленел, купался в июньском солнце родной белорусский космос. Я сходил к проводнице за чаем, открыл пачку пе-ченья «Васильковое» и подкрепился. Железнодорожный подстаканник, василек на обертке печенья, синяя плацкартная полка казались мне трогательными ча-стичками родины. Я был так одинок, что кроме нее иного спасения у меня про-сто не оставалось. И она врачующе стучала своими колесами, текла подо мной сильными железными струями, заглядывала в меня всепрощающими окошками изб и махала вслед своими легкими занавесками… Но чем ближе я подъезжал к В., тем слабее ощущал ее спасительное присутствие.

Город оказался красив и уютен. Идя по главному проспекту, я вдруг почув-ствовал: с этим пространством у меня складываются какие-то свои отношения, независимые от борисо-марьянского кошмара. Я шел по высокому мосту, смо-трел на широкую реку и церковь на возвышении, пил кофе, ел булку – и мало-по-малу мне становилось легче. Еще на рассвете я думал, что улицы этого города, где они были счастливы своей великой, неповторимой любовью, о которой ког-да-нибудь снимут фильм в духе «Повелителя мух», разорвут меня на части. Но нет, нет. Этот город путешествовал по моей душе и потихоньку наводил в ней порядок. Хорошо, что в нем есть советскость и современность, простор и теплая провинциальность, белорусскость и русскость, незнакомое и родное, и всему этому нужно отозваться сердцем!

Я поднялся на гору, где стояла церковь, и, осмотревшись, пошел по высокому берегу.

Два рассказа

14

Оказалось, что невдалеке от церкви находится парк развлечений, а в нем – зоопарк. Некоторые вольеры можно было рассмотреть «с улицы». Я принялся разглядывать обезьян, весьма легкомысленно относившихся к своей неволе, но тут мое внимание перехватил драматичный рык. В одной из клеток, узкой и тем-ной, жила молодая львица. Она как заведенная ходила из одного конца клетки в другой и отчаянно рычала. Эта львица гипнотизировала меня своей ходьбой минут десять. Потом я встряхнулся и ушел, побоявшись, что она вот-вот начнет со мной разговаривать, а я не буду знать, что ей ответить.

Я спустился на набережную, отыскал пристань. И вскоре плыл на речном трамвайчике, наслаждался запахом воды, смотрел, как горит от солнца золотой купол высокого собора. На фоне идущей на город тучи он горел особенно ярко. Даже наш пароходик в свете этой синевы стал белее и торжественнее. На палу-бе играла музыка. Вначале это были популярные песни сезона, а потом экипаж решил повеселить нас и включил знаменитую песню из «Титаника». Некоторые пассажиры стали смеяться и подыгрывать этой шуточке: как бы, мол, не пото-нуть нам с таким-то музыкальным сопровождением!

Я тоже улыбнулся. Под эту песню из детства я вдруг почувствовал, что ста-новлюсь свободнее и от Марьяны, и от Бориса, что этот город принадлежит не только им, но и мне, что я сроднился с ним, доверив ему свою душу. «Вот буду совсем свободен от своих страстей, – философски решил я, – вернусь сюда, чтобы усмехнуться над прошлым, потосковать о нем, поглядеть в эту темную воду моей молодости…» Вальяжно, словно бывалый светский лев, усевшись на палубной скамеечке, я представлял себя русским эмигрантом «первой волны», который плывет на огромном пароходе и прощается со всем, что ему дорого, но еще не догадывается о том, что значит настоящее прощание…

Все это время я ждал, что Марьяна наберет мой номер, спросит, как у меня дела, а я не скажу ей, где нахожусь, сделаю вид, будто все в порядке. Прости, я занят. Вечером? Вечером собираюсь встретиться с Лёшкой и его подругой. Кста-ти, она интересная и учится на историка, поэтому мне будет о чем поговорить с ней. Я расспрошу ее про революцию, узнаю, что она думает о Сталине. Я раз пять отрепетировал этот диалог, но Марьяна, естественно, так и не позвонила.

Синяя туча обрызгала нас коротким грибным дождем, а потом, как дородная тетушка, спешившая по делам, удалилась с июньского неба. Снова стало сол-нечно и лазурно.

Обедал я на летней террасе кафе в историческом центре В. Слушал городской гул, представлял, каково быть здешним жителем и ходить на высокий берег со своей печалью. Вспомнил, что однажды здесь бывали Дельвиг и Паустовский, и это придало мне сил…

***

Ближе к вечеру, набродившись улочками, я зашел в большой универмаг на проспекте, чтобы купить каких-нибудь сувениров. На втором этаже нашел нуж-ный отдел. Себе и Лёшке я купил магниты с видами города и реки, а Марьяне – «Девушку с жемчужной сережкой». «А если она решит тебя бросить?» – прочи-тал я во взгляде продавщицы. Ну что же, тогда я вышлю эту картинку по почте. Пусть, открывая свой узденский холодильник, вспоминает меня или, на худой конец, думает о Вермеере.

Виктория Синюк

15

Потом я нечаянно выбрел к автовокзалу. Зачем-то вошел внутрь, сел на стул в зале ожидания и принялся изучать табло, вчитываться в теплые белорусские топонимы. Многие из них – названия сел и деревень – я видел впервые, но одно из них показалось мне знакомым. Да, кажется, оно. Нет, точно оно. Черт дернул меня запомнить это слово! Это было название деревни, в которой родился и был похоронен Борис. Марьяна бывала там пару раз в году: поздней осенью, в день его рождения, и в апреле, в тот день, когда он разбился в машине по пути из В. в деревню. Ехать недолго, сорок минут. Я глянул на часы: рвануть? «Ты спятил», – ответили они с присущей им бесповоротностью в суждениях. Что ж, часы, вер-но. Прочь, прочь отсюда! Прости и прощай, Борис! Славно ты потрепал меня из своего запределья!

Я вышел из здания автовокзала и пошел куда глаза глядят. Я устал, мне хо-телось есть, спать и ни о чем не думать. Усталость создавала иллюзию, что мне уже все безразлично и что я пыльный путешественник, а не зависимый от сво-енравной женщины гуманитарий.

Еле дождавшись вечера, я отправился на вокзал с надеждой на то, что в по-езде вытяну ноги и отдохну. Не тут-то было. Вагон-то общий. «Зачем ты взял билет в общий вагон, если ехать целую ночь?» – спросило Супер-эго у моего напуганного Ид, как котенка, взяв его за загривок. Я вспомнил ту раздавленную особь, которая вчера в вокзальной кассе покупала этот билет, и простил ее. Я простил Марьяну, Бориса, этот город и свою профессиональную несостоятель-ность. Позже, консультируя «истово влюбленных», я понял, что получил эмоци-ональный опыт, без которого не выбрался бы из своей несостоятельности никог-да. Я разговаривал бы с ними, как с Дашей, хладнокровно давил бы на нужные кнопочки, удивляясь тому, что они барахлят…

***

Ночь в душном, переполненном вагоне с деревянными скамьями оказалась естественным завершением того, что со мной происходило. В этот день все складывалось словно в каком-то рассказе, автор которого решил подогнать все детали друг к дружке так, чтобы замысел проглядывал явственнее. В ту пору у меня было юношеское убеждение: если жизнь начинает напоминать хорошо на-писанный роман, в котором нет ни случайных сцен, ни пустозвонных деталей, она развивается в нужном направлении. А потому то, что мир зеркалил меня с потрясающей сноровкой, я принял как добрый знак.

В ту душную ночь, наступившую после странного, до предела насыщенного чувствами дня, я понял, что меня намного больше, чем я себе представлял. А весь мой интеллектуальный инструментарий – бумажный самолетик, собрав-шийся исследовать Вселенную и попавший в штопор от первого встречного ве-терка. И сколько же световых лет понадобится мне для того, чтобы долететь до своей сути в условиях постоянного расширения души? Неизвестно. Ясно толь-ко, что моя капсулка – мое крохотное сознание – уже отбросила ступени и рва-нула в непроглядную высь!

Я слушал вагонные разговоры, смотрел в окно на мелькавшие в летних су-мерках деревушки и везде чувствовал этот человеческий простор, который едва-едва забрезжил передо мной, – и становился свободнее. Конечно, я знал о нем из книг, но так, как знают, например, о составе почвы на Марсе или о жизни

Два рассказа

16

индейцев в канадских резервациях. То, что было написано черным по белому, превращалось в горячее, живое, беспредельное – и сколько ни нанизывай здесь эпитетов, все окажутся кстати. Слова Марьяны о «самой большой любви» боль-ше не пульсировали в голове болезненным нарывом. Они размякли, подобрели и уже не перечеркивали меня, как фальшивую ноту в прекрасной партитуре. А вскоре они и сами стали ноткой моей внутренней музыки. Си-бемоль, тающая в зыбком диминуэндо. Длить его или отпустить педаль рояля? Пусть еще по-звучит…

И мне было жутко думать о том, что, будь я сдержаннее и «мудрее», а Марья-на – скромнее и лицемернее, это странствие могло бы не состояться. Мы могли бы просто притвориться: она – что забыла Бориса; я – что не вижу ее игры с моим сердцем. И всё потекло бы ровно, гладко, заурядно. И другие пассажиры «Атлантиды» считали бы нас хорошей, красивой парой. И мы бы играли эту пару ещё старательнее. И вскоре игра в жизнь стала бы солью наших некогда вольнолюбивых натур.

Но мы были по-настоящему молоды – несдержанной, прямолинейной, не умеющей молчать молодостью. И это спасло нас.

Я сидел на деревянной скамье, зажатый какими-то богомолками в длинных юбках. Они дремали, а когда просыпались, принимались вертеть четки и что-то бормотать. И я тоже, чтобы как-то унять физический дискомфорт, который теперь возобладал над внутренним, принялся бормотать под нос «На ранних по-ездах» Пастернака. Вскоре мне стало казаться, что границы времени раствори-лись и я попал в какой-то вагон, где едут люди двадцатых годов прошлого века, плачут старинные дети, а старинные молодые матери интересуются наличием свободных мест в других вагонах. И вот я, такой же старинный, вечный человек, выпавший из всех времен и слетевший с орбиты, уснул тяжелым, неспокойным сном.

***

Поезд прибыл на минский вокзал очень рано. Городской транспорт еще не на-чал ходить. Во мне включился автопилот и направил меня пешком к дому. Дома я сразу, не завтракая, лег спать – и проснулся в полдень от звонка Марьяны. Она приглашала меня на серьезный разговор.

И я согласился, почти не сомневаясь в том, что этим вечером она, девушка Свобода, бросит меня, мистера Зависимое Поведение…

Но произошло иное: – Я сделала ошибку, рассказав тебе о Борисе. Я просто хотела, чтобы мы с

тобой стали ближе. Знаешь, мне больше некому рассказать о нем, потому что никто не поймет, каким он был человеком, а ты бы мог понять. Но не захотел из-за своей ранимости, – говорила Марьяна, когда мы сидели за столиком на летней террасе «Штолле» в центре Минска. – Моих подруг и родственников интересо-вало лишь то, насколько перспективный он жених. Ты, кстати, тоже интересен им исключительно по этим параметрам…

Словом, в ее раскаянии звучали явные нотки обвинения и проскальзывали знакомые иголочки. Но я не защищался – я оставил за собой право распоряжать-ся своей ранимостью по личному усмотрению. Я еще раз извинился за несдер-

Виктория Синюк

17

жанность, и мы, освеженные выяснением отношений незнакомцы, снова поплы-ли по улицам любимого города.

Я немного тосковал по В., все еще слышал его гул и плеск реки, вспоминал фонари, которые зажглись, когда я брел к вокзалу. И кому сказать о том, как горе-ли они для меня в тот вечер? Марьяне? Но для нее фонари города В. горели ина-че, и этого тоже никто никогда не поймет. И хотя мы не говорили об интимной непостижимости фонарного света, паутинка отчуждения между нами ослабла, а выткавший ее паучок сбежал к молодой парочке, которая безмятежно проплыла мимо нас в парке Победы…

Я подарил Марьяне магнит с репродукцией Вермеера. Рассказал, как здорово рассуждал Лёшка о Голдинге после просмотра фильма Питера Брука. Мой друг увлеченно писал магистерскую по английским антиутопиям и любил «обкатать» в разговорах со мной свои идеи. Сказать по правде, лучшего собеседника, чем он, у меня никогда не было…

***

Мы с Марьяной отлично провели следующие полтора месяца нашего перво-го и последнего совместного лета. Съездили в городок, где жила моя бабушка, гуляли по Несвижу (до него оттуда рукой подать), гоняли на велосипедах по деревням, купались в озере, до поздней ночи сидели у гаража и под августов-скими звездами пили мятный чай. Иногда такими ночами мы говорили о Борисе, и я спокойно, с интересом комментировал его взгляды и высказывания. Бориса не было в живых, а его мысли звучали в тишине летней ночи и затихали, когда черное небо прорезал очередной метеор.

Марьяна благодарила меня за эти беседы, и я замечал: в ней что-то смягчи-лось, сгладилось. Теперь она говорила о Борисе иначе: осторожнее, без подспуд-ного желания ужалить меня, зацепить коготком мое самоуважение. Она больше не смотрела на меня так, словно постоянно соотносила с какими-то своими мер-ками. А я перестал чувствовать себя парнем, который вот-вот провалит экзамен. Казалось бы, мы начали уверенно двигаться навстречу зрелым отношениям, но после отъезда Марьяны в деревню все пошло на спад. И никто из нас не стре-мился это исправить.

Что случилось с моей страстью? Как знать… Может, она все еще едет в том вагоне рядом с богомолками и, чтобы забыться, бормочет стихи Пастернака? Нашедшего прошу не возвращать, а пересадить ее… на самолёт до Камчатки. Раз в год, в период августовских персеид, пусть шлёт мне немногословные пись-ма, написанные вулканическим пеплом.

В городе В. я впоследствии бывал не раз – по работе и так, на выходных с друзьями. Но больше никогда не видел его таким прекрасным.

Два рассказа

Анна Мартынчик

Анна Сергеевна Мартынчик родилась 6 января 1994 года в г. Минске. Окончила Минский финансово– экономический колледж, музыкальную школу по классу цим-бал и вокалу, в 2016 г. – Белорусский государственный экономический университет по специальности «Фондовый рынок».

Автор нескольких книг стихов и прозы. Лауреат многих литературных премий, в том числе: международного конкурса имени Сергея Есенина «О, Русь, взмахни крылами», международного фестиваля «Славянские объятья» (Варна, 2017); международного фестиваля в Назарете «Арфа Давида» (Израиль, 2016); международного фестиваля молодых поэтов «Мцыри» (Москва, 2013, 2015). Награждена специальным призом Бол-гарского национального радио и программы «Христо Ботев» (Варна, 2017).

Член Союза писателей Беларуси. Живет и работает в Минске.

ПоэзиЯ

Не больше вздоха– Утро доброе! – Это весьма сомнительно... А с чего это вы к нему столь добры?.. – Так ведь солнце! – То видимо, то невидимо... – Так ведь живы! – До времени до поры... – Безысходность? – Всеобщее наказание! Оттого вот и маемся день-деньской... – Утешения нет? – Ставь свечу за здравие! – А случись, не утешит – за упокой? – Обозлились все разом! Нужна им истина?! – Так...сыскали давно. Говорят: в вине! – Всё вам шутки! – Безумствую и бесчинствую! Вон безумцам как весело не в себе!

РАЗГОВОР

19Не больше вздоха

ПРЕТЕРПИМ ***

*** ***

– Чай, слезы не роняла? – Утерла насухо. – Было горе? – Бывало – да и прошло... – Хорошо тебе там! У Бога за пазухой! – ...Мне у Бога за пазухой хорошо!..

Не вытерпеть терзаний:  По взгляду взгляда плеть! ...Мне этими глазами Тебе в глаза смотреть! Слова постыдной брани Да обернутся вспять! Нам этими губами Детей благословлять! "Что в сердце, Кто под сердцем?!" – Гадалка, отойди! В мольбах ладони эти Мы держим на груди! Из грязного истока  Не ждать глубинных вод... Давай претерпим... стойко... И прежнее пройдет.

Ни полслова о прежней вине! Мне сейчас всё, что кроме, – дороже! Эта ночь... Этот лай в тишине... Оправдаю тебя... только позже.

Лунный отблеск в окне нарочит. Та же боль и всё та же тревога. Оправдаю тебя... Помолчим? Глубоко. Настоятельно. Долго.

Вспоминается лёгкость дорог... Покажу тебе эти дороги... Ничего, что мой голос продрог, – В оправдании гордость не дрогнет.

Оправдать бы тебя. Чем скорей. Мало нас... на прощение скорых... Чтобы стало теплей в сентябре, Подарю тебе спелый подсолнух!..

С каждым часом темней и темней... И собаки отчаянно лают. Будет утро ночи мудреней... Оправдаю тебя... Оправдаю...

Шумно... Мольбы. Поклоны – Спешно и сгоряча... Выдохся многословный – Как тут не промолчать?..

Кается маловерный И, зарекаясь впредь, Тянет мольбы-молебны... Как тут не пожалеть?..

Клятвенно вероломный Прочит мне благодать Лёгкую... без истомы... Как тут не устоять?

Шумно... И как же долго Мерой всему – корысть? Стерпим... Да ради Бога! Как тут не пережить?

Разом... как никогда, Стало быть все в угоду: Из моего следа Бабочки пили воду! Грезилось высоко.  Падали к счастью звёзды...  А под моим окном  Ласточки вили гнёзда!..  Голос и тень впотьмах  Кутались в одеяло... А на моих глазах  Брезжило и светало!.. Даром – что хорошо,  И поделом – что плохо!  Прежнее да прошло...  Стоит не больше вздоха...

20 Анна Мартынчик

***

***

Там, где маленький клёныш под старым кленом  С каждым годом все выше и зеленей... Где на вкус и пошагово все знакомо...  Где важнее не имя, а чьих кровей!

В медном тазике за день вода прогрелась. От порога по комнатам – мокрый след. Под окном виноград выдыхает спелость: В каждой ягоде косточки на просвет.

Свет вечерний дорожкой пролег на кухне И рыжеет как шелковая парча... Над столом налипают на ленту мухи, За столом разливают по блюдцам чай...

А колодец луну отражает точно. Тени выпали бледные в полный рост. И беседы хорошие полуночно... Полушепот и смех до последних звезд...

Так легко!.. незаслуженно... неискомо... От сует и от времени в стороне. Там, где маленький кленыш под старым кленом  С каждым годом все выше и зеленей...

Рубцы холодной, хмурнóй зимы. Солью присыпанная гололедица... Такие земли... такие мы... Крытая льдами надежда колеблется.

Земля, расшитая из рванья,  Да и Бог весть из чего она соткана! Неупокоенные края  Свыше оплаканы: влажно и солоно.

Всё так же серая от корней... Пепел? Быть может, седая до времени?..  А ветры вымерших деревень Сходятся пóдатью к городу-мытарю...

Асфальт, обочины и поля Перебинтованы снежными тропами. Шеренги стираного белья  Смотрят анфас за балконными стеклами.

Нехватка, пахота, перегар – Вечным клеймом на истории выжжено!  А церкви шлют небесам хорал – Это своячество молит за ближнего...

Не зареченные от сумы...  Символом жизни здесь хлебные мельницы!  Такие земли... такие мы:  Вольные верить, прощать и надеяться...

21Не больше вздоха

*** ***

***Не должна в этом доме... Мне б около дома топтаться Круг за кругом... В немытые окна смотреть, Доверяя ладони Кольцо с безымянного пальца. Как порука! Клеймо! Желтизны круговерть!.. Не должна отзываться На исповедь солью и стоном! Мне бы болью  Вдали замолить твою боль... С безымянного пальца В ладони кольцо невесомо...  В нем былое... Сроднить бы навеки с землей!..

Не должна без укора! Но мне преткновением память... Протянуть бы в кольцо И в ладони зажать!.. Не должна так покорно, Когда ни судить, ни избавить! На коленях лицом, Благочестием вспять...  Не должна в этом доме, В надежде... и в этом покое, С этой правдой Остаться при этом уме... А кольцо на ладони  Холодное и неживое... Безымянный В поклоне пред ним... онемел...

– Как помнишь о жизни? – Помню...  Крошится в руках земля...  И небо за пеленою  Прозрачнее хрусталя...  В жару горячи одежды,  Дыхание и песок...  Во спас под рубахой свежий  Полощется ветерок.  На привязи конь спесивый – Стоялец степных широт,  Увенчанный буйной гривой, – Склонившись, запруду пьёт...  Я помню: крошили штормы  Отвесный сухой утёс, А прежде нерукотворный  Едва не касался звезд!.. Вода истирает камни,  Так мудрость смиряет прыть... – А время? – Почти хватает… поверить и полюбить...

Как закупоренное вино,  Внутри удерживаю разливы!  Пророчить юности не дано...  Одно мгновение – вот чем живы...  Лишь то скажу, что угодно вам,  И так, как требует гордость ваша!  А вдруг, внимательные к словам,  Возненавидите?! – Вот что страшно!..  А в гневе ярости не щадят!  Но оправданию хватит взгляда:  Едва доверчивый, добрый взгляд  Почти у каждого – вот что правда!  Обиды множатся будто сныть:  За око – око, за кожу – кожа!  Не сложно сжалиться и простить...  Забыть прощенное... – вот что сложно...  Как искры свет исчезает в дым, Растаем дымом единодушно...  Не запасешься на день нужды.  Любить поистине!..Вот что нужно!

22 Анна Мартынчик

***Цвели виноградники. Пряно лоза цвела.  Бордовыми венами прочно плелись побеги. Плоды созревали... и не было им числа! Дышали сады ароматом густым и терпким... Чернявые пухлые ягоды пили свет, Под тонкой и глянцевой кожицей спела мякоть. И гости к столу собирались под звуки флейт... Ждала!.. Наполняя давильни гостям на радость! И были корзины всегда до краев полны! Искала отборные гроздья в ветвистых узах... С хвалою и в танце топтала садов плоды, А сладкая кровь винограда пятнала блузу!.. И все угощались хмельным молодым вином! Но вдоволь напитка крепкого не хватало! Не помня, зачем собрались и за чьим столом, Из чаш проливая на грудь, порицали: "Мало!" Пустел виноградник, и стала седой лоза. В морщинистых приторных ягодах горкли кости! Кричали: "Ещё!" И в истоме! В поту! В слезах!  Мешала кровь раненых стоп с кровью старых гроздей!  В разгуле допили креплёную соль до дна, И в ропоте все разошлись по своим долинам. Иссякла... Но в скорби посеяла семена... Ещё зацветёт виноград на Земле пустынной!..

Александр БОБРОВ

Александр Александрович Бобров – поэт, публицист, теле-радиожурналист, бард. Выпускник Литинститута и Академии общественных наук. Работал в «Ли-тературной России», в издательстве «Советский писатель», в телекомпании «Мо-сковия». Секретарь правления Союза писателей России. Автор свыше 40 книг поэзии, прозы, публицистики. Кандидат филологических наук, доцент кафедры журналистики Московского государственного университета культуры и искусств, член-корреспондент Академии поэзии, член редколлегии газеты «Советская Рос-сия» и журнала «Русский дом», лауреат премии имени Дмитрия Кедрина «Зод-чий», премии им. Алексея Фатьянова «Соловьи, соловьи…», премий «Имперская культура», им. Николая Гумилева, «Слово к народу» и др. Живет в Москве.

ПоэзиЯ

Накануне

В пустом католическом храме,Где льётся негреющий свет,Где нет никого между нами(А чувства – давно уже нет),Я вспомнил о прошлых дорогах,О клятвах в начале пути,Но всё утонуло в упрёках,В банальностях… Боже, прости.Я в ящик бросаю монету,Беру неродную свечуИ чиркаю спичкой… За этуСудьбу помолиться хочу,За тропку в заснеженном поле,За нежность руки на плече,За отсвет надежды и болиВ моей одинокой свече.

ОТСВЕТ ОДИНОКОЙ СВЕЧИТибору Кисс

Куда б меня ни занесло,Знакомств – на выбор.Снимает в ХайдусобослоФотограф Тибор.Он, лучший мастер в городке,Берёт копейки,А я в московском далекеВозьму наклейкиИ сразу вспомню встречи с ним –Они не ярки:Чуть-чуть по-русски говоримИ по-мадьярски.Но это – очень добрый знак:Совпали тропы.Два человека.Просто так.Среди Европы…

СРЕДИ ЕВРОПЫ

24 Александр Бобров

… А мы ведь вначале верили,Что крепкая будет связь.Звонил я тебе из Венгрии,Монетами запасясь.

Услышать твой голос вкрадчивыйИ тихий, призывный смешок.Гулял я с друзьями в складчинуИ пить в одиночку мог.

Ты думала: всё – я конченный,С катушек слечу совсем…А код для России кнопочный –Джеймс-бондовский: 007.

Теперь тебе так не кажется,Ты ждёшь моего звонка,Но в век вездесущих гаджетовТы – дальше, чем далека.

Деревья качают ветками,Давно уж не хочется пить.Смотрю: раритет с монетками,Да некому позвонить…

Венгерские вороны чёрные – Брюнеток-мадьярок черней,Железом и кровью учёныеС лихих исторических дней.

Ветра придунайские дунули –Им слышится шорох шаговДействительных или придуманныхОсманских и русских врагов.

Цвела и страдала Хунгария,Горела и горе несла,И серого им не подарено –Лишь смоль пропитала крыла.

Усилили карканья резкиеЦерквей реформаторских медь.А как им остаться венгерскими? –Враждебно и дерзко смотреть…

Пустынный аквапарк…Цветные горки вьются,Но что-то здесь не так,Коль дети не смеются.

Ещё стоит водаВ бассейне приводненья,Ясна и холодна,Как отсвет настроенья.

Приехал в несезон,Как часто доводилось,Но если был влюблён –Вся Венгрия светилась.

Темнеет. Я рискнуБез песен и гитарыУслышать тишину,Как говорят мадьяры…

РАРИТЕТ

ВЕНГЕРСКИЕ ВОРОНЫЗИМНЕЕ

Я всегда хоть на мгновеньеВспоминаю в эти дниЗапах ели, вдохновеньяИ малеевской лыжни.Не осталось даже фотоНас, успешных, молодых…Перечислю – мне охота! –Многих нет уже в живых:Поликарпов и Устинов,Юрий Коваль и Кушак –Не делю их, но постигну,Кто мне друг, а кто лишь так…Там – Личутин и Куняев,Там – Дагуров и Бобров…На снегу в футбол гоняем,Выпиваем – будь здоров!Мы в одной стране творили,Чтоб за совесть – не за страх,Не о «бабках» говорили,А о бабах и стихах…Нет Малеевки любимой,В перелесках – никого,Лишь бесшумный лёт совиный…Скоро полночь. Рождество.

НАВЕЧЕРИЕ РОЖДЕСТВА

25Накануне

Стихотворство – дело вкуса.И ещё в начале дня«С чем рифмуется Таруса?» –Вдруг спросили у меня.

В горку трудно шла старуха,Долго горбилась в окне,И районная ТарусаС ней рифмуется вполне.

Трудно спорить без поллитровки,Погружаясь во тьму веков….«Одиночество полукровки», –Написал Владислав Сурков.

О себе, кардинале сером?Нет, о нашей России, друг!Где бесспорно поэтом первымПризнаётся арапа внук.

Где Словарь языка живого Собирает датчанин Даль,Где поляк Достоевский сноваПредсказал бесовскую шваль.

Ветрам подпевает негромко, Где тает Вуокса во мгле, Сосна у селенья Бобровка На финской когда-то земле.

И озеро – в прошлом: Суванто, Деревня на нём: Пурпуа – Хранила фамилию брата, А ныне ушла в никуда…

Но время не мчится линейно – Петляет, как русло реки, – От дотов лесных Маннергейма До питерской странной доски.

Так что же, в забвенье уроним Шеренгу заветных имён, И память об ассе-Герое, И шелест победных знамён?

Порой эти думы несносны… Горит самолёт вдалеке, Где самые старые сосны На финском шумят языке…

К ВОПРОСУ ПРО ТАРУСУ

ОДИОЗНОСТЬ ПОЛУКРОВКИ

СОСНА У СЕЛЕНЬЯ БОБРОВКА

Тонем в жизненных вопросах.«Денег нет, но вы…» – Дебил!И турусы на колёсахТелевизор городил.

Тоже рифма, как ни грустно,Но нельзя скисать совсем!С чем рифмуется Таруса?С Русью, с хрустом…Да со всем…

Где нельзя описать словамиОжиданье бескрайних равнин,Где уверенно: «Мы – славяне!» –Говорил великий грузин.

Где бесспорно художником русскимОстаётся еврей Левитан…С этим взглядом кремлёвско-узкимТрудно выдержать в битве стран.

Разве можно судить по крови,Географии и себе? –Лишь по вере и по любови,Лишь по выбору и судьбе!

Сергею Ермолаеву

Был ведущим всегда – не ведомым.Нет на стрежне дороги назад.Эти крупные звёзды над Доном,Словно чистые слёзы, дрожат.

Было пролито здесь их немало,Мы о них забывать – не вольны!Две волны берега накрывало,Две великих кровавых волны.

Но надежды костёр не истлеет.Нас бодрит седина на висках,Даже хищная рыба светлеетНа донских и белёсых песках.

Нас опять понукает дорога,Мы покуда легки на подъём.Заводи-ка «Ямаху», Серёга,«Вниз по батюшке Дону» – споём!

НА ПЛОТУ

26 Александр Бобров

Быть может, жизнь – сплошной обман,Но в спешке запоздалойЯ ввергнулся в густой туманЗа Вишерой за Малой.

Мой поезд движется к НевеОт малых рек Валдая –К прощальной летней синеве,В тумане пропадая.

Летуча утренняя власть,Как подобает лету,Но только ты не дай пропастьМосковскому поэту.

Под Колпино сияет свет,Туман остался дома,И видится твой силуэтНа кромке окоёма.

На изумрудном берегу,Где в озере тепло купаться,Так радуюсь, что я могуЕщё шутить и увлекаться.И увлекаться не шутя,Хотя порою безответно…

Елена, Питера дитя,Припомни хевизское летоИ нашу встречу у цветов,Красивых, но аляповатых.Я был не очень-то готовИскать святых и виноватых,Но этот взор и гибкий стан,Как в старых песнях выражались,Толкнули на самообман,Где в глади вод мы отражались.Не знаю, что судьба решит,Что скажешь ты на взгляд мой ждущий…

Как время медленно спешитДо встречи северной грядущей.

В ПУТИ

ВСТРЕЧА В ХЕВИЗЕ

Есть дебаркадер в Братиславе,Под самым Замковым холмом,Он будит мысли не о славе –А о немеркнущем былом.

Средневековая картинаВ иллюминаторе со мной.У каждого была Марина,Кто жил поэзией самой.

Пути и встречи вспоминая,Уверюсь в выводе простом:Марина – как вода Дуная,Несущаяся за бортом.

Но есть особая Марина,В дороге думаю о ней.Волнует светлая стремнина,И чувство – крепости древней…

БОТЕЛЬ «МАРИНА»

Редакция сердечно поздравляет давнего друга и автора журнала Александра Александровича Боброва с 75-летием и желает ему

доброго здоровья, новых книг и единомысленных читателей.

Анатолий ПШЕНИЧНЫЙ

Анатолий Григорьевич Пшеничный родился 13 февраля 1948 г. в дер. Ключевка Троицкого района Челябинской области. Окончил филфак Уральского госунивер-ситета и Дипломатическую академию МИД. Долгое время работал в российских загранучреждениях в Западной Европе.

Член Союза писателей России, член Высшего творческого совета Московской писательской организации, автор многих поэтических книг и музыкально-песен-ных альбомов. Член Президиума Общественной палаты Союзного государства.

Лауреат многих литературных и музыкальных премий. Живет в Москве.

Белые поленьяКто знает, родная, кто знает –Рождается иль умираетЛюбовь с прибавлением лет?..Так снег, что стеной налетает,Не знает, что быстро растает,Лишь белый согреется свет… Кто скажет, родная, кто скажет,Что кто-то кого-то обяжетБыть верным судьбе до конца?Так снайпер, вглядевшийся в гаджет,Вздохнёт и впервые промажет,Узнавши в мишени отца… Как выжить, родная, как выжитьВ те дни, когда хочется выжечьТоску примороженных дней?.. Так солнце, спускаясь всё ниже, –Становится ближе и ближе,Но всё холодней, холодней!

Я как будто занедужил,Слышу голос за спиной:– Ну скажи, кому ты нужен,Кроме матери родной?Кто поймет и не осудит,Лист почтовый теребя,Кто печаль твою остудит,Кто поплачет за тебя?..Ну а если нет спасенья,Мир, как жуткое кино, –Под кладбищенской сиреньюТвоя матушка давно,Если дом твой перевьюжен,Если окна без огней,Ты скажи – кому ты нужен,Кроме Родины своей?Кто-то в гору, кто-то в нору,И жена, махнув с крыльца.Сыщет новую опору,Сменит камень у кольца.

*** ***

ПоэзиЯ

28 Анатолий Пшеничный

Но на дальнем перегонеБудут душу согреватьДве горячие ладони –Это Родина и мать!Потому опять и снова,Будто вены на руке,

Травянка, Каменка, Ключёвка –Родных имен живая вязь…Что вспомнил я? Взгрустнул о чем я?С моста московского склонясь?

Ведь так простился с ними скоро,Не обернулся у межи…Но вспомню вновь: влетают в норыНеугомонные стрижи.

Клюет ладони рукомойник,Хрустят ракушки у воды,И вишня дикая в подойникРоняет алые плоды…

Да сколько времени ужеС того минуло дня,Когда забыли на межеРодители меня!..

Под веткой липы – холодок,А в поле – горячо.Последний кончили рядокИ – тяпки на плечо.

И заходя уже в село,С усталости валясь,Вдруг мама, охнув тяжело,За голову взялась!..

Но что тогда я понимал!Глядел на облака,Потом поплакал и поспалПод крылышком платка.

Два заветных этих словаРядом в русском языке.Пусть сияют, завлекая,Чужедальние края…Там, где матушка родная,Там и Родина твоя!

МОИ ДЕРЕВНИИ снова кто-то усмехнется,Начнет сердито толковать,Мол, коль скучает – пусть вернется,Что на бумаге тосковать!..

Нам не вернуться, это точно.Не схожи логика с судьбой.Но наши строчки – будто почтаМежду высоткой и избой.

И неспроста в мой паспорт четко,Без постороннего мазкаСначала вписано: «Ключёвка…», –И лишь потом уже Москва.

МЕЖАИ комаров клубился рой…Ручей был говорлив…Стояла мама надо мной,Колени подломив…

Да сколько времени уже –Считать не сосчитать!Но одиноким на межеОстался я опять.

Рождает горе миражи:Тропинкою к рекеУходят двое от межи –В обнимку, налегке…

Ах, если бы это снова: спать,Проснуться поскорей,И над собой увидеть мать,И улыбнуться ей…

29Белые поленья

Вспомню, назад оглянувшись,Вспыхнувший лёд колеи:К санкам, едва прикоснувшись,Губы примерзли мои…

Бился я в бабкины ставни,Вымолвить слова не мог…Что же не усвоил я давний,Памятный этот урок! –

Женщину встретил…Иль в спинуВетер меня к ней толкал?Знал ведь, что насмерть пристыну,А все равно целовал.

Две звезды над рекой заблистали,Озарили родное село…Думал, ноги мои подустали –Оказалось, что душу свело…

Падал медленным ястребом вечер,Удивленно скрипел краснотал…Думал, бросят мне руки на плечи –Оказалось, никто не узнал…

Постоял у знакомых перил,Пробежался глазами по крышам.«Здравствуй, Родина!» – проговорил.Даже лая в ответ не услышал.

Мысли вредные бродят по лбам,Лезут в головы с наглостью спама:«Верить Богу, не верить попам,Отвернувшись от роскоши храмов!»

У кого нам просить доброты,Коль, затмив собой иконостасы,Безвозвратно вросли в животыЗолотые кресты и алмазы?

…Есть два края у Божьей тропы.И не слепит глаза позолотаТам, где батюшки, а не попыТянут лямки господней работы.

И горжусь я, что в храме такомЯ крещен был под пенье старушек –Под простым оловянным крестом,Под медалями вместо игрушек!

Потому-то, словцом не соря,И готов умереть я без крика –За Отечество, а не «царя»,И за Веру, а не за владыку!

Затопила мама печьБелыми поленьями.Хорошо с дороги лечь −К потолку коленями,Будто вдаль не унеслосьЗим четыре короба,Будто вовсе я не гостьИз большого города.От конца и до концаЯ поселок вымерюИ над звёздочкой отцаСигарету выкурю.− Чей же будешь-то, юнец? −Спросят долгожители,И вдогонку: – Молодец,Не забыл родителей...Стог соломы, как луна,Светит над пригорками,Настоялась тишинаНа берёзах с ёлками.Обронил заботы с плечЛистьями осенними...Это мама топит печьБелыми поленьями.

*** ***

*** БЕЛЫЕ ПОЛЕНЬЯ

Татьяна ГРИБАНОВА

ПрозА

С майских не унимались дожди. Не просыхало до самых Петровок. Наконец, скомканное куцее лето порскнуло ржаной куропаткой в переспелые августов-ские травы. Облудившись, выпорхнув роем перламутровых мотыльков, зацвёл Косёнихин шиповник. Зашебуршала деревня. Спохватилась, бросилась дого-нять упущенное тепло. Словно молодуха, заболтавшись с товаркой, кинулась сбирать уплывающее по течению бельё.

Бабка Анисья, накопошившись в палисаде, присела было у крыльца пере-вести дух. Но не прошло и минуты, как спохватилась, всплеснула руками, не-привыкшими к безделью, и, поставив наземь перед лавкой полную плетушку, защёлкала поспевшими стручками. Заквохтали куры, не доверяя Аниске, зашур-шали скрюченными шелушками, выискивая оставленные по бабкиному недо-гляду фасолины.

Старушка кышкала наглых, норовивших запрыгнуть в корзинку, кур. Звенела о дно эмалированной кастрюльки ядрёная рябая фасоль. Нежилось, раскачива-ясь, словно в люльке, в Кузиных ракитках, незрелое солнце.

На ворохе почерневшего серебристого тёса Анискина соседка, хлопотная Степановна, разостлала справленную лет пятнадцать назад перину. Накидала подушек-думок – дочернино приданое.

Ей без надобностей в городской «фатери», а матери маята с ними. Соседка ворчала, поворачивала добро с боку на бок – «отсырели, небось, за дожжи-то в кладовке. На кой ляд ентакую агроменную свостожила? Тягай теперь!»

– Сдам закупчику, как пить, сдам! – серчала она на «пастелю».Но не успела Степановна «как следно перо прожарить». Снова заненастило.

Только теперь по-осеннему, с хрусткими утренниками, с печалью потянувших за Дмитровские леса журавлей.

– Год натужный. В численнике прописано – високосный, – просвещала Сте-пановна подругу, бабку Анисью.

КИТАЙСКИЕ ФОНАРИКИРассказ

31

Некошеные травы, вымахавшие за мокрое лето, полегли, спутались от замо-розков. Сник не ко времени расхорохорившийся шиповник. И только китайские фонарики, заполонившие Анискин палисадник, всё никак не гасли.

Много лет назад, когда перестали вызревать помидоры, зачернели прямо на корню, и соседки плетухами потащили гниль за бакшу, завезла Нина, Анискина дочка, невиданный на деревне овощ – физалис. Пообвыклись деревенские, по-любился им физалис. С картошечкой в холода – только подавай!

Как уж затесались семена другого сорта, неизвестно, только на некоторых растениях высыпали ягодки с ноготок. Душистые, земляникой отдают. Бабы на-вострились из них варенье стряпать.

А уж после этих чудо-ягод объявились пустышки-фонарики. Полыхнул по осени палисадник у Анисьи – подивилась деревня, закалякала, мол, всегда бабка выдумщицей была. Даже физалис у неё не как у всех. Охапками таскали букеты с её усадьбы. И светили Анискины фонарики на кухнях зиму напролёт, и радо-вали глаз под заунывные страдания ветродуев.

… Размиселило дороги. Грачи, заложив крылья за спину, будто фермер Пе-трович натруженные за уборку руки, осматривали пахоту, пробегались вдоль озимых, взмывали и терялись за погасшими перелесками. Голосившие за амба-ром вётлы, повязав чёрные вдовьи платки, срывали с себя поседевшую заскоруз-лую листву, сметали с упавшего неба грязные ошлёпки туч.

Из города за Степановной прикатила дочка Раиска. Посбирав хархары, Сте-пановна заглянула к Анисье попрощаться, завсхлипывала.

– Ну, прощай, подруга… Годы наши какие… Не поминай лихом, коли чего… Может, и свидеться не придётся…

Вздумала было попытать, нет ли весточки от Нинки «запропашшай», но, взглянув на Аниску, не решилась. Подбросила ей двух хохлаток да кота Дармо-еда. С тем и отбыла.

… Остались на их урынке две хаты топленые. В одной – Аниска с оглохшим «посля фронтовой контузии» дедом Грихой, в другой – бедолажный сыч – дед Филька. Старуха его, Пантелеевна, под Красную горку преставилась, наказав «блюсти как следно» двор, не оставлять без пригляду хату, не иссушить гераньки.

Сентябрь хрустко ложился на ступеньки крыльца, покрывал изморозью ис-тончённые многолетними дождями перильца. Попервости Аниска до свету вы-ползала посыпать курам пшенички, выпустить по нужде кота. Кое-как она спу-скалась со склизкого камня, лет пятьдесят назад положенного мужем заместо первого порожка к новой хате. Останавливалась у знакомой до каждой трещин-ки скамьи. Смотрела, как колышутся на ветру лёгкие коробочки физалисов – бу-мажные китайские фонарики.

К октябрю ноги её совсем перестали «слухать». Кое-как Аниска ещё переби-ралась от кровати до печки, но в сенцы выйти уже не пыталась.

Хата зачуяла неладное. Сникли бальзамины на оконцах. Кот Дармоед, шарка-ющий с сундука в печурку, поднимал пышное облако пыли. И без того кашляю-щий от свойского забористого табака дед Гриха начинал перхать и вышвыривал «фатиранта» в сенцы «на прогул». Самовар, оставшийся ещё от Анискиной ма-тушки, напрочь запамятовал любимую «кадрель», прикорнул на полке, загру-стил, роняя горемышную старческую слезу. Не пахло вишнёвыми веточками.

Китайские фонарики

32

Чай в закопчённом чайнике, с загнетки, отдавал помоями, словно Гриха зава-ривал его не из пачки со слоном, а тайком от бабки кидал в его утробу горсть прошлогодней сенной трухи.

Петухи на рушниках поблёкли, облиняли. То ли свет перестал проникать сквозь дырочки ришелье на ситцевых занавесках, то ли бабка совсем обезглазе-ла: не различала уже китаянку на купленном в молодости плакате. Но до мель-чайшей подробности помнила (в такие-то годы!) и кимоно, изукрашенное не-виданными зверями, и многоярусную пагоду, и цветущую сливу, и фарфоровое лицо улыбчивой девчонки.

Когда-то белёные стены деревенских хат увешивали плакатами с корявыми буквами-пауками и приветливыми узкоглазыми девушками. Теперь, поди, не сы-скать таких картинок! Только Анисья не смогла расстаться с той красотой. Так и прижилась в её горенке красавица-чужеземка, напоминая бабке о бесследно канувших годах её молодости.

… Аниска, как больной младенец, путала день с ночью. Неразговорчивая всю жизнь старушка, не умолкая, часами, рассказывала деду посередь глухой ночи о годах работы на Донбасских шахтах, о том, как в сорок втором фашисты под дулами автоматов затолкали её с подругой в товарняк и угнали в неметчину.

Деду Грихе казалось, что старуха его вообще перестала спать. Всё говорила и говорила. Вспоминала, как увидала его, сержанта Григория Трифонова, в ав-густе сорок пятого. Как спустя год, подгуляв на радостях, плясал он «Барыню» под окнами роддома. Как ведро молока парного принёс, велел акушеркам ново-рожденную поить, не жалеть.

– А помнишь, Гриша, какого ты петушка вырезал на новое крылечко? – уми-лялась бабка, впадая в детство. – Наш-то горлопан обознался, крыльями захло-пал, на крышу вскочил, давай на него налетать, думал, всамделишный.

Иногда захаживал одинокий Филя. Садился на табуретку у двери, чтобы «не загварыздать половики», скручивал цыгарку, угощаясь хозяйским табачком.

Затянувшись, дед Филя откашливался и, подступаясь к больному вопросу, начинал издалека:

– А что же Зинаида, не появлялась? – пытал он о почтальонке. – Пенсию до-бавили, нет?

Аниска наперёд знала все его ухищрения. От скуки дед днями слушал радио, был в курсе всех надбавок и добавок, просвещал и соседей. Но как же он мог напрямки спросить о соседском горе? Жалостливый Филя притворялся, что не знает о муках стариков – об исчезновении их беспутной дочери. Этот невыну-тый крыжовниковый шип рвёт дни и ночи их души. Ни запить, ни заесть.

Зинаиду в забытой Богом деревеньке ожидали, словно во время войны Ню-ру-почтальонку. Ну, могла же она, наконец, порадовать угасающую Аниску ве-сточкой, сыскать её никудышнюю Нинку! Мало ли – ссора вышла! «Свое ведь… Как бывает… Отойдут, опять ладят. А тут – смертная обида. Да на кого? На мать родную!» – возмущался про себя Филя.

– Нет ли чего от дочери? – виновато поглядывая на Аниску наконец-то на-смеливался дед.

Бабка затихала, казалось, даже переставала дышать. Выручал Гриха.– Вот диву даюсь, Хвилипп Николаич, скольки годков бок о бок земельку

топчем, а на огороде твоём век табаку не видывал.

Татьяна Грибанова

33

– Так я его за бакшой, подале от бабки сеял, дужа ворчала… Теперь вот и по-ворчать некому…

– А скажи, мил человек, почему жа ты мой изводишь?– Чужой завсегда скуснея! И подмешиваешь ты, Гриша, чегой-то – ох и дух-

мяный! У меня посля твоего табачку усы неделю пахнуть.– Чего, чего? Донничку, ясно дело, – важничал довольный похвалой Гриха. –

Тольки неприменно жёлтого, с Плоцкой ложбины. Аккурат щепоть на цигарку.Скрутив пару козьих ножек про запас, Филя отправлялся «за гусьми». Воз-

вращаясь с копаней, швыдко гнал табун мимо соседского двора, стараясь, чтобы гуси не кагакали, «не докучали» хворой Анисье.

По весне, как преставилась старуха, остался он неприкаянным сиротой. Де-тей Бог не дал. Из родных – соседи – Аниска да Гриха. Вместе хаты отстраивали после войны, вместе на сенокосе управлялись, вместе радовались урожайным годам и перебивались в лихолетье. Припомнилось, как обучала Аниска его ста-руху с гусьми управляться.

– В Германии-то я на хуторе жила… при кухне определили, – вспоминала соседка. – Девчонка совсем… Хозяин, чтоб на фронт не услали, откупался от властёв гусьми. Не один табун держал. Уж сколь их перещипала – не припомню. Научилась у них, у германцев, не по-нашенски гусей обрабатывать. Возьмёт их-няя фрау утюг, угольёв раскалённых засыпит. Тушку тряпицей мокрой накроит и пришпарит сверху тряпицу-то. Перья горстьми сымай! Лёгонько. За день сколь птицы уработаешь! Уважал меня хозяин за усердие. Порядок они любили.

Вот и на этот раз после ухода Фили старушка очнулась, попросила Гриху принести с улицы «Ниночкины фонарики». Дед, накинув фуфайку, вышел в па-лисад, принёс несколько веточек, подал бабке.

Аниска не могла уже видеть ярко-оранжевые коробочки, только слушала их шуршание, ощупывала исхудалыми руками.

– Не горять… потухли, – расслышал Гриха, щипавший петуха «на бульонец для Анисы». – Как она там… солнышко моё? Не дождуся, видать… Можить, с ней что приключилось?.. Семь лет!.. Хоть бы взглянуть напоследок!..

Аниска таяла на глазах. Гриха уже не отходил от жены.Заглядывавший «поздоровкаться» Филя выходил, осторожно прикрывал

дверь. Смекнув, наконец, что приходит Анисье последний час, молча запряг Во-ронка и покатил на село.

Спустя несколько дней почтальонша Зинаида доставила телеграмму.Гриха взял с этажерки развалившиеся очки, долго цеплял на ухо резинку,

прилаженную вместо дужки. Никак не мог расслеповать: буквы мельтешили, скакали, словно блошки по клочку казённой бумаги.

– Не сподоблюсь я, Зина, ты уж сама.Почтальонша вздохнула и, не глядя в телеграмму, прочла: «Нинка! Мать пло-

хая! Срочно выезжай».– Возвернули, – добавила. – Адресат выбыл.– Не пойму я никак, милая, растолкуй ты мне старому.– А что тут не ясно? Нинка ваша съехала с квартеры или прикинулась, что

там не живёть.– А я не отбивал телеграмму-то.

Китайские фонарики

34

– Ну, энтова я не знаю… – Зинаида помялась и прошептала: – Отходить, знать, Анисья Микитишна?

Гриха всхлюпнул, заскоргыкал на вторую половину к бабке.

И без того затяжные октябрьские ночи стали для него нескончаемо-бессонны-ми, маятно-тяжёлыми. Рассвет проникал в щёлку отзынутой Дармоедом двери, напоминал о своём появлении голодным урчанием кота, квохтаньем пеструшек, обклёвывающих глину с завалинки под окном светлицы. Дед ненадолго отлу-чался, затапливал печь, согревал чай. Отыскав в чулане собранный в Ярочкином логу девясил, беспрестанно заваривал его. Иногда выходил в сенцы, садился на лавку, тихо, чтоб не слышно было в хате, толковал сам с собой. Вспоминал за-бросившую их с бабкой на произвол судьбы дочь.

– Ну за что осерчала, не едет? – мучительно раздумывал Гриха. – Пенсию внукам, Толику да Славке, всю как есть … на ученья. Так её ж дети-то… И ей доставалось, не обижали. Материны марки германские сама по доверенности получала. Анисья и в руках не держала. Чего разобиделась, в толк не возьму. Бе-да!

Под Покров явилась Степанидина Раиска. Побежала в сельсовет, оформила материны бумаги. Перед отъездом заглянула к соседям.

Посередь комнаты на чисто выскобленном столе, покрытом суконным оде-ялом, лежала бабка Анисья. Руки крест-накрест. На глазах по медному пятаку. Вместо свечки – веточка с горящими китайскими фонариками.

Раиса молча прошла на кухню, захлопотала.К вечеру с дальнего краю подтянулось несколько старух. Открыли Анискины

сундуки, разыскали узелок со смертным. Тут же расшитые скатерти, занавески, пододеяльники… Вспомнили: ни одна баба на деревне не выдала дочку замуж без Анискиных вышивок, без справленных её руками наволочек, карнизов, под-зоров. А уж рушников перевышивала – и не счесть!

– Оттрудилася рукодельница, – Раиса услышала, как приговаривали бабки, снаряжая Анисью в последний путь, – Нинка-то поди не знаить. Сообчили аль нет?

– Под праздник какой преставилася! Под Покров! Не кажнова удостоить так-то Господь.

С рассветом пошёл снег. Дед Филя привёз на санках по первопутку трёх гу-сей.

– Накося, Рая, на холодец… На помин души новопреставленой… Умела его Анисья стряпать…

Раиса вспомнила, как тётка Анисья учила её когда-то управляться с птицей.Подготовив гусей, растопила печь, задвинула ведерный чугун подальше в

жар. Шмыгнула во двор за дровами. Набрав из-под сарая охапку, замерла – к дому шла Нина с сыновьями.

Филя, сгружавший с саней столы и скамейки, утёр кулаком глаза:– Ничего… Ничего, что опаздала… Приехала, и хорошо… Душа Анискина

ишо тут… видит…

Татьяна Грибанова

1.На Байкал, на Байкал, на Байкал!За Байкал поднимаю бокал!За Сибирь поднимаю бокал!И – прощайте – лечу на Байкал!И – прощайте – лечу я в Сибирь,Где великие дали и ширь!

Где хорошие люди живутИ меня они в гости зовут.

2.На Кавказ, на Кавказ, на Кавказ!На Кавказ прилетал я не раз.И бокал, и стакан, и фужерПоднимал я не как лицемер.За Кайсына, Расула в Цаде…За поэтов всегда и везде!

Там хорошие люди живут,И меня они в гости зовут.

3.А потом полечу на Урал.Саша Кердан душевно позвал.Мы поедем с ним в Нижний Тагил –Средоточие танковых сил!

ДОРОГИ МОИ

Геннадий ИВАНОВ

ПоэзиЯ

Поэзия неотменимаОбороны куётся там меч!А в Висиме – о Мамине речь…За Урал, за Урал, за УралМы, конечно, поднимем бокал!

4.Я про Север ещё не сказал.Раньше часто спешил на вокзалИ на поезде «Арктика» яВ заполярные ехал края.У меня там заветный причал,Друг меня там недавно встречал…

Заполярье, Поморье, за васПоднимали бокал мы не раз!

5.А теперь за деревню мою,Что погибла в неравном бою…За родные тверские поля,Где дичает, немеет земля.За неё, за неё, за неё,Где, наверное, м е с т о моё!

Там хорошие люди живут.Там родные могилы зовут…

36 Геннадий Иванов

Открылись двери – женщина вошла,она сказала медленно и просто:«Живи любя, живи, не помня зла.Живи, чем жив, до самого погоста».

Никто не знал, что совершалось там,в душе, – какие открывались дали.А ветер за окном ветлу качал,скрипел колодец, лошадь запрягали.

Он всё любил, что встретилось в пути:свет городов, селения во мраке…Хотя не знал, куда ему идти,на тот ли путь он силы свои тратил.

Но он всё шёл как бы на некий свет,и шли пред ним огни, вагоны, лица…Он счастлив был – и через много летон не хотел нигде остановиться.

Ялта. 1990 год

Зелёные волны, зелёный огонь маяка,На гребне нагорья

тускнеющий пурпур заката.Дыханье прохлады,

вечерний полёт ветерка…Стою и любуюсь величием неофрегата.

Из дальней Панамы пришёл этот белый фрегат,

Чернеют на нём негритянские лица матросов.

Забыл я все клятвы и, словно какой ренегат,

Подумал: уплыть бы, уплыть бы от русских вопросов…

Как жутко в стране, забрели мы в какой-то кошмар.

Одни обещают гражданской войны катастрофу,

Другие сбиваются в стаи, кричат уже: кар-р-р!

А в общем и целом – мы снова идём на Голгофу.

Куда уплывёшь? Позабудешь ли этот кошмар?

Куда уплывёшь от себя, на каком пароходе?

И надо сказать: это так, стихотворный угар –

А плыть никуда и не хочется вроде.

Пусть будет что будет. Познали мы горький урок.

Возможно, теперь не дойдёт до такого раскола…

Ах, как освежает уже в темноте ветерок!

Как долго стоится на грани надёжного мола.

Пряный запах флоксов увядающих…Небосвода выгоревший цвет.В этом мире много унывающих,а счастливых вроде бы и нет.

Но счастливых много, уповающихна любовь, на свет, на красоту…Эту жизнь с восторгом принимающих.Эту принимающих – и ту…

Восходы! Закаты! Восходы! Закаты!..О, как на земле мы безмерно богаты!Богаты полями, богаты лесами, Богаты мы так, что не знаем и сами,

Насколько богаты и чем так богаты, –Об этом расскажут нам только закаты,И только восходы, и вольные птицы…И это богатство продлится, продлится…

И детям, и внукам, и всем его хватит…Но враг если родину нашу захватит,Тогда и восходы, тогда и закатыНе будут красивы, не будут крылаты…

СТРАННИК НЕБОЛЬШОЙ РАССКАЗ О 90-Х

***

***

37Поэзия неотменима

Бежецк. 1991 год

Из свежего тёса поставили будку на рынке,

А в будке два парня да яростный магнитофон.

Орёт о поручике он и о спившейся Нинке,

Орёт, создавая вполне перестроечный фон.

На фоне на этом торговля идёт кой-какая –

Ни мяса, ни масла, но в горках лучок и морковь.

Небритый кавказец, вставными зубами сверкая,

В придачу к арбузам свою предлагает любовь

Девицам прохожим…А в общем, всё пусто и голо.

Динамики чешут какой-то немыслимый рок…

В душе моей грустное, горькое-горькое соло –

Я помню другим этот нищий теперь городок.

Я помню – ряды от обилия снеди ломились,

И город жил празднично, песни не слушал, а пел…

Теперь мы в каком-то голодном краю очутились,

А сам городок – прохудился, смирился, истлел.

Трофимцево. 1991год

Болотная вода черна и золотиста.Болотный край, болотная страна…Осока под водою волокниста –Утопленницей плавает она.

Болотный плен… Болотные туманы…Крик ворона и карканье ворон.

Открылися скрываемые раны –И боль, и плач, и крик со всех сторон.

Моя страна, как выходить из плена?Творить какие гати и мостки?То здесь, то там измена и подмена,И половодье гибельной тоски.

Как выходить…Повсюду страх гнездится.Туман растёт, как ядовитый дым.И упыри хохочут в наши лица:«Ведь с вами Бог –

так пробивайтесь с Ним».

Москва. 1992 год

Москва теперь не русская столица,Москва теперь блудливый Вавилон.Чужие, дерзкие, бесчувственные лица.От русского здесь только русский стон.

Москва теперь не русская столица,И власть в Москве чужая, злая власть.И русский о себе сказать боится,Он лучше будет пьянствовать

и красть…

Он так унижен, так от боли сжался –Над ним свистит убийственная плеть.…Но будущие Минин и ПожарскийУже не могут этого терпеть.

Москва. 1993 год

Переворот, ещё переворот,Потом наоборот – недоворот…Один урод, потом другой урод.И с толку сбит, и мечется народ.

Ну что за невезенье, что за рок…А где герой, где воин, где пророк?Они являлись, только нам не впрок?Они являлись. Но пока не срок.

38

Россия. Все 90-е

Я просыпаюсь – а в стране всё тот жеБирюк, битюг… Всё тот же дуролом.Всё те же прихлебательствуют рожи…И хочется мне врезать им колом.

Идёт распад страны, и облученьеОт этого распада нас мертвит –Мы забываем сущности, значенье,Не слышим, что нам ближний говорит.

Идёт распад – а тут все эти рожиЖуют, хохочут, мерзко говорят…Они бесчеловечны, толстокожи.Здесь, на земле, они построят ад.

Лыжня в лесу – таинственное что-то!Я позабыл, что в мире есть лыжня,Что через горы снежные, болотаОна вела когда-то и меня…

Мне вспомнились бамбуковые палки.Мне вспомнилось,

как я летел с горы…И много было силы и смекалки,И много было всяческой игры.

Мелькали ёлки, валуны мелькали –Лыжня меня восторженно вела…Потом куда-то лыжи запропали.Пришли заботы, мысли и дела.

Стремился к знаньям и стремился к Богу,

Работал много и любил страну.Теперь иду к какому-то итогу.И не скажу, что я иду ко дну…

А всё равно – лыжня вот взволновала,Напомнила о молодой поре…И мне всего-всего вдруг стало малоВ сравненье с той лыжнёю на горе.

На свете на белом, на небе ли –Отрада в душе и покой! Тимониха. Белые лебедиЛетят над беловской избой!

Чудесные лебеди белые!Откуда – в конце октября?Догадки являются смелые,Мол, лебеди – это не зря.

Мол, это Василий ИвановичПриветствует добрых гостей…Родной наш Василий Иванович,Стою у калитки твоей!

Окрестные дали завьюжены.Снежок налетает, снежок!А лебеди быстро и дружно такУходят на юго-восток.

Прекрасные лебеди белые!Двенадцать в клину лебедей.Окрестности осиротелые…Большие дома – без людей…

А что впереди – нам неведомо.Воскреснет ли наша земля,Наполнятся ль новыми бедамиРодные леса и поля?

Привычны, конечно, нам горести,Но может быть, лебеди – знак,Что жизнь повернётся по совести,Что будет всё как-то не так,

Как нынче…Тимонихе, родине,И кладбищу низкий поклон,И жерди любой в огородине…А клин удалившийся, он

Навеял надежды. Красиво тут.Озёра, леса – благодать!И птицы летели как символы:Здесь жизнь не должна умирать!

ВОСПОМИНАНЬЕ О ХИБИНАХ

ТИМОНИХА

Геннадий Иванов

39

Поэзия неотменима.Да, многое мимо и мимо…

Но вдруг открывается строчка!Как будто весенняя почка!

Поэзии вечный поборник,Прощаю посредственный сборник,Коль есть в нём строфа или строчка –Как чудо живого цветочка.

Друг Магомед, сложилось в жизни так,Что, несмотря на всяческий бардак,Нас в сентябре водою не разлей –С тобой мы встретим Белых Журавлей.

Какое чудо – Дагестан, Хунзах…Когда душа купается в стихах!Когда с небес приветствует Расул!Когда нас ждёт его родной аул!

Девяностолетняя старуха,Страшная, безумная, больная,Говорит напористо и глухо,Что-то объясняя, вспоминая…

У неё всё падает и льётся –Бесконечны стирка, подтиранье…Невпопад и плачет и смеётся.Это ей такое наказанье?

Наказанье? Или испытаньеЕё близким? По ночам онаХодит-бродит с громким причитаньем,Нет ей ни покоя и ни сна.

Дочь не спит, ложиться убеждает.Днём и ночью при старухе дочь.Может, раньше матери истает…Как тут поступить и как помочь?

Достучаться до небесной тверди…Я молитву посылаю в ночь.Так нельзя… Господь, Ты милосерден!И старуху пожалей и дочь.

*** МАГОМЕДУ АХМЕДОВУ

ТАК НЕЛЬЗЯ…

Поэзия неотменима

Екатерина ПОЛЯНСКАЯ

ПоэзиЯ

Перед Словом не согрешить«Эх, яблочко, куда ты катишься…»

Из песни.

– Ишь как пьёт детина – притомился, знать…А ссутулит спину, глянь, ну прямо тать.– Обойди сторонкой, спрячь несытый взгляд:Удавил ворёнка – потрудился кат.

– Да не пялься ты, дурак.Для чего зашёл в кабак?– Он, поди, не по злобе…– А велели бы тебе?– Что ты? Всем – свои труды.– Доболтаешь до беды!– Ах, типун тебе… Да сплюнь!– Ты язык–то, слышь, засунь,А не то – укоротят:Стены слушают–глядят.– Смолкни, Бога ради!– Все там будем, дядя.

А мальчонка хворый, лёгонький, как пух.Без того бы скоро Богу отдал дух.Воронёнок просто… Видно – неходяч.На руках к помосту нёс его палач.

Нёс, как в люлечке качал,Чтоб не плакал-не кричал,Маринкина ворёнкаНёс к петельке тонкой:

* Так называли сына Марины Мнишек и Лжедмитрия II (Тушинского вора); трёхлетний ребёнок был казнён в царствование Михаила Романова.

ВОРЁНОК*

41

В ГОРКАХ

«Спи, ворёнок, баю-бай.Поскорее засыпай.На земле темно и тесно –Станешь ангелом небесным,Будешь зреть Господню рать,Райским яблочком играть.Тихо, тихо, тихо…И – не помни лиха».

– Славно или плохо – нам ли понимать,Бабам лишь бы охать –

дуры… твою мать!Разберутся выше, где и чья вина.Так что ты – потише. И давай – до дна.

– Наше дело – сторона,Наливай да пей до дна.У кого мошна пуста –Пропивайся до креста.И – пляши, пляши, пляши,Не жалей больной души!Жизнь – копейка, а душа…Так за ней же – ни гроша.Кормят – ешь, а бьют – беги.Вот такие пироги.На свои гуляю –Знать тебя не знаю.

– Яблочком, пожалуй, на–ко, закуси.– Самозванцем меньше стало на Руси.

По столице нынче, слышь, колоколаЛебедями кличут – смута умерла!

Удавили не зазря –Ради царства и царяМаринкина ворёнка…– Эк, выводит звонко!– То–то будет тишина…– Наливай ещё вина…Пей, собака, говорю!– Лета многие царю!– Ну а ты чего не пьёшь?..Ах ты, гнида!.. – Хвать за нож –Вши из–под рубахиУползают в страхе.

Крови-то, кровищи – аж красно в глазах!Плачет, плачет нищий.

Кружит, кружит страх –Воет, крутит, вертит…

И, стремясь к нулю,Время слепо чертит мёртвую петлю.

Яблочку – катиться вниз,Кто умеет – помолисьО душе ворёнка,Ребёнка-воронёнка,О себе, и о стране,И о грешной обо мне.

«…и никто из нихне был здесь счастлив…»

(из разговора)

Зимний пейзаж в окнах морозных сжат,Время клубится в доме, как лёгкий прах.Тени скользят сквозь размытый свет витража,Не отражаясь в зябнущих зеркалах.

Шелест за шторой: «Я строила этот дом…Вы здесь – чужие…» И сквозняком за спиной:«Я умирал слишком долго и трудно в нём».И еле слышный вздох: «Женой так женой..»

Первая тень по комнатам слепо кружит,Тень вторая ругает плохую связь,В пальцах у третьей стрелка часов дрожитИ замирает, мгновениями давясь.

Перед Словом не согрешить

42

Первая тень ищет своих детей,Тень вторая бормочет: «Я – не пастух…»Книгу о жажде жизни или – тщетеТретья тень монотонно читает вслух.

Только солнечный луч скользит по стене,Только в дверях покачиваются ключи,Да в вышине, а может быть – в глубине,Над оснежённым парком ворон кричит.

***

ПАЛАЧ

Под Одессой,В местечке со странным названием«Каролина Богаз»Сизый тростник,Весь в завитушках улиток,Сухо шуршит на ветру.Мелкие розыИ многоэтажный чеснокОбступили крыльцоНизенькой мазанкиОкнами прямо на море.Мальчик хозяйскийСыплет песок мне в ладонь Из своей узкой,Солнечно-смуглой ладошкиИ говорит: «Всё – тебе.Погляди, сколько много, – тебе».Струйка песчинокТечёт и течёт между пальцев.Мне восемь лет,И поэтому – вовсе не страшно.

Екатерина Полянская

Он выбрит, подтянут, а дома – жена,Что ужин готовит и ждёт дотемна,И всё–то она понимает,И ласково так обнимает.

Она ему рюмку с устатку нальёт,Посмотрит, как он торопливо жуёт,Поправит хрустальную горкуИ выйдет стирать гимнастёрку.

Он вспомнит, что завтра – опять канитель,Жену приобнимет: пора и в постель.На детскую глянет кроватку,Зевнёт и потянется сладко.

И всё хорошо, всё – путём у него.Лишь матери он – никогда, ничего…За сына привычно помолится мать,А лишнего ей не положено знать.

43

У меня три шага от стены к стене,Ручка и бумага, и луна в окне.Тонкий лучик света темнотою сжат,А за стенкой где–то мышки шебуршат.

Мышки голодают каждую весну –Корочку глодают, ходят на войну.Может быть, обои прогрызут до дыр,Может, где–то с бою раздобудут сыр.

Ветер задувает в чёрную дыру,Мышки затевают тихую игру:То ли что–то тащат, тащат и грызут,То ли настоящий учиняют суд.

Может, загуляют, вольностью горя,Может, расстреляют белого царя.А потом заплачут, каяться начнут,С пряника на сдачу получивши кнут.

Высохшие крошки, перекисший страх.Злые–злые кошки сторожат в углах.За окошком лужа с огоньком на дне…Мышкам явно хуже, чем, к примеру, – мне.

У меня три шага и затяжки – три,Ручка и бумага, и стихи – внутри,На башкою – крыша, и на кухне – газ…Господи, услыши, и помилуй нас!

Над крапивой глухой, над остатками бывшей усадьбыЗасвистал да защёлкал из мглистых кустов соловей.Расточительно–щедро гремят соловьиные свадьбыНад моею землёй, над огромной печалью моей –

Над бурьяном полей, над безбожьем и над бездорожьем,Над загубленным лесом и мёртвой деревней пустой,Над великою правдой и над беззастенчивой ложью,Над безумным богатством, усталостью и нищетой,

Над безмерным талантом людским и бездарностью власти,Над задумчивой вечностью и суетливостью дней…Над землёй, как над бездной, поёт соловьиное счастьеЧистым голосом жизни, бесстрашно взывающим к ней.

***

***

Перед Словом не согрешить

44

От трескучей фразы на злобу дня,Виршей холопских, бешеных тиражей,Ангел Благое Молчанье, храни меня –Губы мои суровой нитью зашей.

Лучше мне, измаявшись в немоте,Без вести сгинуть, в землю уйти ручьём,Чем, локтями работая в тесноте,Вырвать себе признанье – не важно чьё.

Лучше исчезнуть, попросту – помереть,Быть стихами взорванной изнутри.Только бы – перед ликом твоим гореть,Только бы слушать, только б Ты говорил!

Только бы слушать, вслушиваться в шаги,Свет Твой угадывать из–под прикрытых век…Вечность во мне, прошу Тебя, сбереги,Ибо я всего-то лишь – человек.

В час, когда сердце захлёстывает суета,Требуя покориться и ей служить,Ангел Благое Молчанье, замкни мне уста,Чтобы мне перед Словом не согрешить.

«…так ведь меня могут спутать с теми ,кто пишет о розах и бабочках…»

(высказывание в сети)

Да, я буду писать о бабочках и цветахВсем смертям и войнам назло – обязательно буду,Потому что мне не пройти через боль и страх,Если не пронесу их в себе повсюду.

Да, я буду писать о них, потому что они – хрупки,Потому, что их мужество много больше, чем наше…Лёгкие крылышки, тонкие лепестки – Целый мир, что мудрее людей и старше.

Буду писать, потому что без нас без всехЖизнь обойдётся, а вот без них – едва ли.Попросту треснут, расколются как орехПланы, амбиции, прочие «трали-вали».

Потому, что когда не станет «своих» и «чужих»И сквозь горький стыд и недоуменьеМы возвратимся, то снова увидим их.И разглядим вечность внутри мгновенья.

***

***

Екатерина Полянская

Иван ПЕРЕВЕРЗИН

ПоэзиЯ

В ответе за жизнь

Иван Иванович Переверзин родился в семье сельского учителя в посёлке Жа-тай Якутской АССР. Предки писателя оказались на Севере в результате Столы-пинских реформ. Закончил Хабаровский лесотехнический техникум, Российскую экономическую академию им. Плеханова, Высшие литературные курсы Литера-турного института имени А.М. Горького, (семинар Юрия Кузнецова). Десять лет трудился рабочим в совхозе «Нюйский» и леспромхозе Ленского района, шесть лет – директором совхоза. Затем стал начальником управления сельского хозяй-ства и заместителем главы администрации Ленского района. Первая книга стихов «Откровение дней» вышла в Якутске в 1991 году. С этого же времени стал ак-тивно печататься в центральных московских литературных журналах и газетах – «Москва», «Наш современник», «Смена», «Юность», «Литературная Россия», «Завтра», «Литературная газета». В 1994 году принят в Союз писателей России. Лауреат многих литературных премий. Председатель Исполкома Международного сообщества писательских союзов (МСПС). Живет в Москве.

С утра пораньше небо синее – и в дымке розовой зенит... Сверкает в серебристом инее листва у молодых ракит.

И птицы, правда, с перерывами, но свищут всё-таки в лесу, куда сердечную надрывную всё чаще я печаль несу...

Сурова жизнь: бьёт не от случая до случая, а каждый день.Как это ей всё не наскучит, не надоест, да и не лень...

***Но лес по Божьему велению в ответ на грусть-тоску мою подарит сердцу вдохновение – и вновь я солнечно пою!

А жизнь за мною занимательно, как бы со стороны следит, но что добреет обязательно, я не скажу, любви открыт...

Темнеет... и кристаллы инея заметно тают, будто дым.С утра сегодня небо синее, но с солнцем будет золотым...

46

Наши звёзды сошлись, это точно. Только знай, разойдутся навек.Вот с того и вздыхаю я ночью, как усталый, больной человек.

Но встав утром, я сил не жалею, чтобы здесь, на земле, продолжать все, что в счастье покамест имею, до конца для небес сохранять...

Ты, забывшись, вскричишь окаянно, я, сдержавшись, в ответ промолчу... Будто в небо взойду покаянно по сверкнувшему ночью лучу!

Если сам, не потворствуя фальши, враз тебя вдруг обижу без зла, то сто раз повинюсь, чтобы дальше наша жизнь пребывала светла.

Понимаю, что я, как мальчишка, строю карточный домик из грёз... Только, думаю, было бы слишком глупо в счастье жалеть моих слёз.

А когда сил не хватит боротьсяза любовь без души, то скажу: «Отпылала не жизнь – само солнце, а во тьме я и впрямь задрожу...

Но не дрогну, поскольку, страдая, я в мечтах, но вернусь в милый май. До свиданья, любовь дорогая!Ах, прости, я забылся, прощай!..»

Вдруг я словно попал в пургу в тополином, зеленом парке... Будто воздух настолько жалко – что его вдохнуть не могу...

Мне б на Север, в родную даль, чтобы дышать настоящим снегоми тогда лишь бороться с небом, когда счастья совсем не жаль.

Только я не хочу ни спорить, ни браниться, ни душу рвать... Мне бы только тебя миловатьда тонуть в твоих синих озерах...

И алкать их заветное пламя, и гореть в нем, да так, чтоб высь голубела и делалась жизнь лишь светлей и родней с годами.

Я романтик, в чьем сердце грусть – по туманам, лесам и долам...И в жарищу с тоской веселой из криницы живой напьюсь.

Нет, не зря тополиный пух закружил спозаранку в парке,показался он мне подаркоми спасеньем от всех прорух...

Воркует голубь сизокрылый, голубку окрыляя взглядом, она в ответ с душевной силой: «И я тебе всем сердцем рада».

И птицы реют в поднебесье с любовной песнью светлой ранью, чтоб если умирать, то вместе, сорвавшись с высоты на камни.

ЗВЁЗДНАЯ БАЛЛАДА ***

***Родная, в жизни проходящей, о, как мы с голубями схожи! – той радостью животворящей, что истины любой дороже...

И пусть мы в небе не летаем, но в нас небесное стремленье – в любви надежду обретаем для солнечного вдохновенья...

Иван Переверзин

47

Вечер истаивает, словно свечка.Но не проходит совсем духота.Хотел бы сказать о любви словечко, да снова душа одиноко пуста.

Как будто ветер в душе пронёсся – и выдул все чувства до дикой боли. Это ещё хорошо, что нашёлся я в деле своём на вспаханном поле.

Вот и тружусь на нём как заклятыйс утра до ночи, а много позже – во сне забываюсь, луной объятый, – и дышится мне, как в чистый дождик.

Рассвет морской-то, Боже мой,как будто в перьях глухариных,рождающих свет золотой –в оттенках несказанно дивных!

Под треск цикад и гул волны,звучащей, как орган, высоко,на крыльях световых луныдушой взлетел бы одиноко.

Ау, грядущий день, ау!О прошлом я забыл навеки,чтоб в полной мере наявупознать призванье в человеке!

Пусть это будет, как прыжокв пучину со скалы, опасно...Зато рождает столько строк,исполненных любви прекрасной.

К прибою, к чайкам, к парусами к женщине в огне рассветном...И только так узнаешь сам,что стоишь ты на свете этом!

Свищет ветер, крепчает остуда,и курится туман в устье рек...Ты меня никогда не забудешь, я тебя буду помнить вовек.

Слово сказано, будто заклятье, ведь иначе не можем с тобой, чтоб сгорать вдохновенно в объятьях, чтоб пылать одной страстью душой.

А бессмертный огонь поцелуя – сладость солнечную в любви – не забудешь, клянусь, и ревнуя от излишней печали в крови.

И течёт наша жизнь золотая, словно речка в крутых берегах.И рождается песнь неземная, может, в первый раз не за страх.

Будет всё – и стужа, и вьюга, будет «да» меняться на «нет»!Но мы всё-таки друг для друга вдвое больше, чем время и свет.

***

*** ***

Но всё же есть настоящий отдых!Это когда я мятежной душою в стихах улетаю к горячим звёздам, звенящим светом, словно струною.

Огромное счастье! А может, мука? Каждая строчка взывает к людям...Они же порой так глухи, близоруки, но жизнь без них, как любовь без чуда.

Вечер истаивает, словно иней, но не проходит совсем духота.Но если любовь меня не покинет, то нипочём мне души пустота!..

В ответе за жизнь

48

В раковины моих ушей залетает утренний ветер, рождая шум схожий с тяжелым рокотом моря...И видится пляж, где песок золотисто-светел, где байдарка, на которой поплыву скоро...

Среди волн, вздымающихся на дыбы, как кони, меня наполняет не страх, а яркое чувство отваги. Будто я рожден, выходя из одной погони, попадать в другую от смерти всего лишь в шаге.

А ты, прижимая подол к своим ногам загорелым, за жизнь мою грешную боишься до слез горячихи молишь, чтоб я избрал поспокойнее дело,иначе в крутых волнах потерплю неудачу...

С тревогой твоей я до конца, моя дорогая... но только в борьбе, хотя бы с самим собою, смогу я в любви душой гореть не сгорая, как солнечный луч над морем порой грозовою.

Как зло ни устал от тризн, от горького одиночества – пусть продолжится жизнь,хочется или не хочется...

Не будет сильнее грусть,ну и, конечно, счастье,в страстном полете чувства любви, распахнутой настежь!

Я к ней иду сквозь мороз, сменивший осенние ливни.О Боже, хоть светом звезд, в суровом пути помоги мне.

Но лишь на себя самого надеюсь я вдохновенно! Пусть будет мне нелегко – от злобы постыдно гневной.

Но я в ответе за жизнь, и жизнь за меня горою – взметнется в звездную высь, не зря я бессмертья стою...

***

***

Иван Переверзин

Иван САБИЛО

ПрозА

В детстве Алла Николаевна Мохова любила пирожные и мечтала стать кон-дитером. Но все кругом советовали ей идти в артистки. И были основания: выросла она изумительно красивой девушкой – тёмно-каштановые вьющиеся волосы, чёрные узкие брови, узкий ровный нос, большие задумчивые глаза и сочные, чувственные губы. Она была чуть выше среднего роста, с небольшой грудью, высокой шеей и тонкой талией. К ней цеплялись, чтобы она стала моде-лью, но отец, часовых дел мастер, отговорил, назвав всех моделей «вешалками для модных товаров».

Что ж, в артистки так в артистки, и она легко, в основном из-за своей внеш-ности, поступила в театральный институт…

Много лет назад она попробовала себя на репетициях в театре, благо у неё был знакомый режиссёр Григорий Золотозубов, с которым она училась в инсти-туте. Только она на первом курсе, а он уже на четвёртом. Аллочка, несмотря на его такую «вызывающую» фамилию, влюбилась в него, однако взаимности не дождалась. К тому же вскоре он женился на другой студентке, мать которой была замминистра культуры. Благодаря своему таланту и высокопоставленной тёще, он почти сразу после выпуска стал режиссёром драмтеатра «Аристократ» (все последние годы зрители часто путали название и величали его «Казнокрад»). И пришёл, и наладил. И вернул-таки разбежавшихся зрителей.

Влюблённость в него Аллочки Моховой режиссёр Золотозубов хорошо пом-нил и, видимо, поэтому считал себя обязанным ей помогать. Как только она окончила институт, предложил стать Элизой Дулиттл в «Пигмалионе». Она от-лично знала роль, но на репетициях показала себя не к месту задумчивой и не способной на дерзость. У режиссёра Золотозубова не было и мысли, чтобы вы-пустить её в таком виде на сцену. И не выдержал, в сердцах сказал: «Всё, родная, на этом всё. Ты не подходишь для сцены. И если раньше актёры смеялись над тобой, а меня жалели, то теперь они тебя жалеют, а смеются надо мной». – «Но как же так?! – возмутилась она. – У меня же образование, я же в учебных спекта-клях… я же в кино…» – «Образование, родная, всего лишь фундамент. А дом, то

ГРАФОМАНКАПрозо-поэтическое писание вольного содержания

50

есть самого себя, человек строит сам». – «Дичь какая!» – возмутилась она и тут же разлюбила Гришу. А чтобы он всё-таки запомнил этот их разговор, не пре-минула добавить: «И вообще, у тебя какая-то не режиссёрская фамилия – Зо-ло-то-зубов! Я бы поменяла… – «А Тов-сто-ногов – режиссёрская?!» – вскочил он.

Алла не нашлась что ответить. Хлопнула дверью и покинула театр. Она вспомнила, что и в учебных спектаклях вуза была далеко не лучшая,

даже хотели отчислить. И в двух кинофильмах у неё были такие роли, что её благозвучное имя «Алла Мохова» не попадало в титры. По сути, массовка. Мож-но было попробовать с другими театрами, которых в городе почти две сотни, но она не стала. Собрала всю свою волю в кулак и поставила крест на актёрской профессии. По совету матери-бухгалтера окончила курсы бухгалтеров и пришла работать в писательскую организацию.

Здесь она быстро освоилась, так как сразу поняла суть каждого творца: все они желали только одного – чтобы их похвалили. И она, будучи в душе артист-кой, хвалила их, как никто другой. И не только хвалила, но на творческих ве-черах вдохновенно и осмысленно читала их стихи. При этом восхищалась как хорошими стихами и рассказами, так и такими, что, как ей часто казалось, могла бы «навалять» и сама.

Шло время. Здесь, благодаря её деликатности и пониманию всей сложности взаимоотношений творцов с государством, которое отделило их от себя, как когда-то церковь, она пользовалась повышенным вниманием молодых, а иногда и не очень молодых литераторов. За её благожелательные отзывы об их сочи-нениях авторы дарили ей скромные подарки – кто шоколадку, кто свою новую книжку, кто какой-нибудь оригинальный сувенир типа чайной ложки с видами их прекрасного города или красивую шариковую ручку.

Особенно неравнодушным к ней оказался модный автор известных детекти-вов «Смерть Таракана», «Тропа ослов» и «Капитанская фига» Георгий Гладио-нов. Два раза он приносил ей розы. И, зная, что у писательского бухгалтера за плечами театральный институт, спрашивал, какой она любит театр, – и готов был тут же пригласить её в любой из них. Она смеялась, говорила, что на театр у неё стойкая аллергия и нужно подождать, когда она пройдёт. Тогда он стал приглашать её в гости, обещал подписать ей свою новую книгу, как только при-везут из типографии. Аллочка смеялась. Говорила, что совершенно равнодушна к детективам. Георгий Гладионов не мог с этим смириться и внушал ей, что детективы надо любить, так как именно в детективах мы встречаемся со столь редкостным в последние годы положительным литературным героем. «Это да, – говорила она, – только в детективах отсутствуют дети. А я не могу читать роман или повесть, если там нет детей». – «Вам нужно влюбиться, тогда вы обретёте вкус к жизни – настаивал он. – Моя кандидатура подойдёт?» – «Ой, ой, что вы! Я когда влюбляюсь, то становлюсь такой дурочкой! И все от меня шарахаются». – «Экая вы капризуля», – рассмеялся Гладионов и оставил её в покое.

Здесь же она вышла замуж за талантливого, как утверждали писатели (осо-бенно те, которых он в своих статьях похвалил), тридцатипятилетнего критика Павла Евгеньевича Темлякова. Это был рослый, худощавый мужчина с неболь-шими залысинами и карими, усмешливыми глазами. Разговаривать с ним было одно удовольствие – всё знает и всё понимает. И её понял, когда узнал, что она по образованию артистка. «Это хорошо, – сказал он. – С такой матерью детям не будет скучно». И пригласил в Эрмитаж на выставку импрессионистов.

Иван Сабило

51

После выставки они зашли в «Литературное кафе» на Невском. Там он взял её за руку и сказал: «Я люблю Вас. И надеюсь на Вашу любовь». Его глаза ис-точали ясный, тёплый свет, и Алла Николаевна, не найдя ответных слов, отдала ему и другую руку…

Поселилась она в его трёхкомнатной квартире с огромной библиотекой и ро-дила сына Федьку.

Красивая женщина, любящая жена и мать, она благодарила Бога за то, что не оставил её своим вниманием и со свойственной Ему щедростью обозначил для неё счастливый путь.

Однако что-то мешало ей по-настоящему быть счастливой. Что-то не так ле-жало в её душе и заставляло беспокойно всматриваться в себя, тревожить себя, как она считала, «недопустимыми желаниями». «Может быть, не даёт мне покоя давняя неудовлетворённость, что не стала артисткой?» – думала она. И тут же успокаивалась, видя, как поступают и какую чушь несут с экрана телевизора как молодые, так и немолодые артисты. Жалко артистов, у многих из них действи-тельно талант. А что они играют?.. Это – как «микроскопом гвозди забивать»…

Однажды позднеосенним вечером она и Федька были дома. Шёл сильный дождь, настоящий ливень. Восьмиклассник Федька учил уроки. Муж ещё на ра-боте. Алла всё переделала, приготовила еду на завтра и хотела включить телеви-зор. Но вместо этого достала толстый блокнот, который купила недавно только потому, что на нём были изображены мама и маленькая дочка – обе красавицы, шатенки – и название блокнота: «Время любви». Покачала в руке, словно бы взвешивая, вспомнила, что ручку оставила на работе, и зашла к сыну.

– Помощь нужна? – спросила она.– Пока что нет. А тебе?– Дай мне какую-нибудь ручку, сынок.– Тоже уроки делать?– Пока не знаю. Может быть.Федька снисходительно посмотрел на маму, покопался в широком стальном

стакане с карандашами и ручками, выбрал самую лучшую и сказал:– Делай. Я потом проверю.Она плотно закрыла дверь за собой и присела на кухне к столу. Распахнула

блокнот и стала жевать губами колпачок авторучки. Хотелось что-то написать, а что – не знала. Холодно и неприступно глядел на неё бледный, как будто живой, лист блокнота. И словно бы угрожал: «Только тронь!»

Закрыла блокнот, отодвинула от себя. Вытащила из ящика стола оплаченную квитанцию за электричество и на тыльной стороне её красиво вывела: «СТИ-ХОТВОРЕНИЕ». Вздохнула и стала писать:

«За окном непогода, хлещет дождь проливной…»И остановилась, дальше не было слов. Ходила по кухне, смотрела в окно.

Дождь не затихал. Снова присела к столу. Рассматривала ручку, изучала в ней едва заметный голубенький шарик – ни с места. Мучилась, переживала. Но и ра-довалась, что в её голове, в беспокойном сознании открылись новые просторы: с травами, садами, птицами, речками и плавающими в ней детьми; с маленькой бе-ло-голубой церквушкой на другом берегу – со всем тем, что до этого существова-ло само по себе, а теперь вошло в неё и стало своим. Теперь это уже была не она, а кто-то другой… Или нет, всё-таки она, только в ином состоянии. И нашлось-таки продолжение: «…Насыщает природа землю мокрой водой. Я мечтаю в квартире быть счастливой всегда. Жить в согласье и мире. Да поможет вода».

Графоманка

52

Пробежалась глазами по строчкам и вспомнила, что стихи пишутся не так, а в столбик. Переписала в блокнот и прочитала Федьке.

– Знаю, Пушкин! – обрадовался он.– Неужели?– Точно говорю! У нас в учебнике был. В пятом классе.– Но разве может Пушкин сказать о себе: «Я мечтаю быть счастливой»?– И чё? Здесь говорит не сам Пушкин, а тот, про кого он пишет. Здесь может

быть волчица, ведьма и даже вредоносная бактерия.– Ты уверен?– Мне папа говорил, он знает!Она не стала его разубеждать. Пушкин так Пушкин. Поцеловала в макушку

и снова пошла на кухню. Хотела продолжить, но не получилось. Как-то сразу пропали слова, сколько ни думала. И она решила, что если бы не показала сыну, могла бы написать ещё.

* * *Для Павла ЕвгеньевичаТемлякова работа критиком была чем-то вроде хобби.

Медик по образованию, он печатал свои статьи о современной поэзии в скан-дально известном литературном журнале «Графоман». Точнее, поначалу скан-дальном, а потом откуда что взялось – он стал на удивление популярным, с не-малым для нынешнего времени пятитысячным тиражом и четырьмя тысячами подписчиков.

Задумывался «Графоман» редактором Андреем Песчаным и его заместителем Павлом Темляковым как назидательное издание. Как орган, который должен об-разумить многочисленных борзописцев и положить конец их потугам пробраться в литературу. «Графоман» должен был стать наглядным примером того, что полу-чается, когда авторы, не отягощённые талантом, берутся «не за своё дело».

Кто-то сказал, что такой журнал уже существует, кажется, в уральском Челя-бинске.

– Ну, так что? – сказал редактор Андрей Песчаный. – Если какой-то театр по-ставил «Короля Лира», так всем остальным театрам нельзя его ставить?

Выяснили, что в Челябинске выходит альманах, а не журнал. Значит, не име-ет определённой периодичности. Решили, что если будут претензии, назовут своё издание «Русский графоман» и закроют тему.

Печатали за деньги. Желающих было много. Покупателей тоже немало, уже не говоря о подписчиках. Ничего удивительного, страна думает, страна пишет. А главное, читает!

Самое непостижимое, что многие стихи, опубликованные в «Графомане», мало чем отличались от тех, что печатались в известных литературных журна-лах, а зачастую и превосходили их в том, что касалось качества рифмоплётства. «Графоман» становился популярным. Сюда несли свои рукописи не только не-укротимые рифмачи, но и поэты с именем, авторы многих сборников и шумных публикаций. И очень обижались, когда журнал отказывал им в публикации, счи-тая их стихи не графоманскими. После выхода каждого номера устраивались многолюдные презентации, вручались дипломы и даже премии за отдельные стихотворения и подборки.

– У нашего «Графомана» большое будущее! – с гордостью заявлял на презен-тациях главный редактор Андрей Песчаный. – Мы покажем нашим знаменитым собратьям – литературным толстякам, что значит тривиальная поэзия!

Иван Сабило

53

– У «Графомана» не только большое будущее, но и прекрасное настоящее! – уточнял заместитель главного Павел Темляков. – Со следующего номера мы увеличиваем тираж ещё на две тысячи. Массы требуют!

– У нас в планах имеется мысль учредить в ближайшем будущем уникальное издательство «Графоман», – грозил Песков.

– У нас в ближайших планах имеется мысль открыть в самом центре нашего города кафе «Графоман», – усиливал впечатление Темляков.

Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию были от-ветом.

Имелись и сложности. Отдельные журналисты и представители обществен-ных организаций отправляли по электронке свои статьи в целях не только устранить недостатки в какой-либо отрасли, но и «пропиарить» себя в качестве защитников «интересов города и горожан». «Графоман», ссылаясь на мнение редсовета, весьма вежливо отвечал им: «Учитывая серьёзность нынешней меж-дународной обстановки, мы не можем публиковать столь открытые материалы, дабы не обозначать для наших «западных партнёров» уязвимые места россий-ской экономики».

Корреспонденты, как правило, соглашались. Но это не мешало некоторым из них повторить попытку. Только уже в настоящем графоманском ключе, то есть ни о чём. Тогда печатали.

Все свои «журнальные» деньги Павел Евгеньевич клал на сберкнижку. Он собирался выпустить авторский пятитомник критических и публицистических статей под общим названием «Птица, которую нельзя поймать». Изредка удава-лось поработать над своей, растянувшейся на годы, диссертацией: «Роль союза «и» в русском стихосложении». Работа шла трудно – сказывалось отсутствие филологического образования. Но он не сдавался. Влюблённый в жену, сына и в союз «и», он продолжал своё дело. А на жизнь он хорошо зарабатывал врачом стоматологом в частной клинике. Даже неоднократно предлагал жене оставить бухгалтерское дело в нищей писательской организации и вплотную заняться воспитанием сына.

Алла Николаевна благодарила мужа, но не соглашалась. Ей была по сердцу, в общем-то, несложная бухгалтерская работа, которая позволяла львиную долю времени проводить дома и заниматься своими делами. А на работе её приводили в восторг такие рассудительные, такие чуткие ко всякому твоему – даже случайно-му – слову художники пера. Почти каждый из них отличался особой речистостью. И это понятно: человек не должен молчать, коль есть что сказать. И не тихо гово-рить, а кричать, чтобы услышали. Канули в лету времена, когда считалось, что для того чтобы тебя услышали, нужно говорить тихо. Нет, сейчас нужно кричать во всё горло, тогда услышат. И закатывать скандалы, тогда ещё и увидят.

Шли годы. Федька рос. Теперь он уже студент-медик. Влюблён в однокурс-ницу Риту и не надоедает родителям излишними требованиями.

Алла Николаевна пристрастилась писать стихи, которые никому не показы-вала, даже мужу. А тот, заметив однажды, как она скоренько прикрыла шкаф, когда он вошёл в комнату, словно что-то прятала, решил посмотреть. Дождав-шись, когда жена и сын уедут на дачу поливать огород, обнаружил в шкафу под постельным бельём блокнот «Время любви». При этом обратил внимание на то, что почти половина листов вырвана. И с немалым смущением, от того что втор-гается в запретное, стал читать:

Графоманка

54

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

За посёлком, возле речки,Тешась нежными речами,Ларочка с дружком сердечнымЗдесь гуляла вечерами.

В детсаду она игралаНа рояле детворе,А детишки танцевалиПольку-Янку на ковре.

Кушала баранки с маком,Опустив реснички вниз.Был с ней друг Иван Собакин –Молодой артиллерист.

Чудный малый. Верил в Бога.Жизнь, любовь – всё впереди.Отличался нравом строгимИ медалью на груди.

Целовал он по уставу,Тут же «брал под козырёк».В общем, парень был на славу,В общем, классный паренёк.

Ох, красавица, ох, Лора, Как характер твой жесток.Был солдат тебе опора,Хоть и ростом невысок.

Он бы стал тебе и мужем,И отцом твоих детей…Но решила ты: «Не нужен,Мне б гусара, поважней!»

И солдату ты сказала:– Ах, прости меня, мой друг, Не тебя я ожидала, Мне с тобою недосуг.

И вздохнул солдат негромко,Грустно звякнула медаль.Дулом вниз надел винтовкуИ пошёл, бедняга, вдаль.И, забыв про все уставы,Выбрал он конец простой –Застрелился на заставеПод раскидистой сосной.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

В летний зной явился он,Возглавляя эскадрон.Чёрный ус, могуч, плечист,В общем, да, кавалерист!

Лара встретила гусара,Трепетная вся от жара.Думала: «Ну, будет мойРаскрасавец удалой!»

И сказал гусар-брюнет:– Бабы есть, а водки нет.Ты, мы знаем, пианистка,Да к тому же не баптистка.Запрягай свой лимузин И сгоняй-ка в магазин.Водки принеси, закуски –Мы любви пожнём искусство.

А она в ответ: – Ей-богу,Денег у меня немного.Денег нет и водки нет,Не хотите ли конфет?

И ответил ей гусар:– Что ж, тогда поищем бар.Водки нет – и дела нет,И не надо нам конфет.

Мы победами живёмНад врагом и над бабьём.Ты играешь на рояле –Что ж, играй, мы едем дале.

Лара тут в ответ с укором:– Побратались вы с позором.Вы прыгучи, как блоха,Иль невеста я плоха?

Подбоченился гусар:– Ты же видишь, я не стар?Как зовут тебя?– Я – Лара.– Ну, так чем же мы не пара?Лара чуть не обомлела:«Значит, сделано полдела».Грудь свою рукой заделаИ «Калинушку» запела.

ГРУСТНАЯ БАЛЛАДА О МОЛОДОМ АРТИЛЛЕРИСТЕ ВАНЮШЕ, О ЛИХОМ ГУСАРЕ И УТРАТИВШЕЙ СЕБЯ ДЕВУШКЕ ЛАРЕ

Иван Сабило

55

И сказал гусар манерно:– Ты прости, я слишком нервный.Но, заметь: красив, умён,Да к тому ж в тебя влюблён!Глянь, на мне мундир весь новый.Это – пуговицы, вот погоны.Мускул тронешь – он дубовый,Весь я для любви готовый.Ночь умею напролётПеть, как соловей поёт.Я имею все причины Утверждать, что я – мужчина!Вот каков я! Да при этомЯ к тому ж рождён поэтомИ художником рождён,Но… к седлу я пригвождён.В общем, так: гусар я статный,И весёлый, и опрятный,Очень даже аккуратный,С бабой тоже деликатный.В раннем детстве шёл за плугом,Резвый конь – моя подруга.Стань подругой мне и ты – Нету выше лепоты!..

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Ах, Ларисочка, ах, Лара!Где твой юмор, звонкий смех?Полюбила ты гусара,Да самой себе на грех.

Полоскала ты портянки,Начищала сапоги, Ты была ему служанкойИ лишилась красоты.

Грудь твоя пустою стала,Сердце съедено тоской.Ты – как женщина с вокзала…Ох, Лариса, что с тобой?

А гусары? Что ж, гусарыПели песни под гитары,

Пили водку, ели хрен,Воевали девок в плен.

Веселились как умели,По ночам они храпели.В общем, были тут при деле,И ряды их не редели.

Ты ж, проплакав на конюшнеВсю-то ночку напролёт,Вспоминала о Ванюшке,Думала: «А вдруг придётМой солдатик добрый, милый,К сердцу верному прижмёт,Приласкает, приголубит, Может, всё ещё он любит,Может, замуж позовёт?»

Но не шёл боец Ванюша –Уж таков покойный быт.В поле он под дикой грушейВ землю русскую зарыт…

ЭПИЛОГ

Ночь. Луна. Поёт кукушка.Озеро. Обрыв крутой.Привела росой девчушкаЛошадей на водопой.

Тучка вдруг луну задела.Кони жадно воду пьют.По ночной воде несмелоИскры лунные плывут.

По-над речкой спит посёлок.Одиноко лает пёс.Да у берега спросонокЧто-то шепчет тихий плёс.

И девчушка входит в воду,По щеке слеза ползёт…Так идёт. И год от годуВсё грустит и счастья ждёт.

Повздыхал Павел Евгеньевич над искалеченной судьбой девушки Лары, по-ругал разбитного гусара за его чёрствость и глупую удаль и стал искать, у кого списала жена эту неимоверную жуть с сапогами, названную балладой. Никто из поэтов не приходил ему в голову. «Может, я не всех знаю? Может, кто-то из новеньких? Но почему Алла со мной не поделилась, кого она переписывает? Что за тайна? Какая у неё связь с маракой, что кропает такие «баллады»?

Графоманка

56

Долго прикидывал и так и сяк, и ничего не приходило в голову, кроме рев-ности. Значит, моя драгоценная Аллочка втихаря от семьи упорно переписы-вает чьи-то стишата, надёжно, как она полагает, прячет их, а на самом деле… И встрепенулся: «Как! Это написала моя жена?!.. Да как такое могло случиться?.. Она что, с ума сошла? Да, есть, есть недостатки, грубые поделки. Сам строй сти-хотворения мужской. Обилие нестрогих рифм: «детей – поважней», «сапоги – красоты». Вульгарные, непоэтичные просторечия: «прыгучи как блоха», «по-тускнела и дошла»… И в самом начале, во второй строфе – неизвестно, почему детсадовские детишки пляшут Польку-Янку на ковре? Это ж неудобно, можно зацепиться и упасть… Пускай лучше пляшут во дворе… Но есть, есть душа. А эпилог? Разве нет в нём поэзии?!»

Он сел и задумался, почему Алла выбрала своим героем не беззаветного, от-важного предка, а глупого, самодовольного гусара, от которого разит винищем и табачищем. Должна же быть в литературном творении прямая нравственная ли-ния? Может быть, по её мнению, отрицательный герой тоже бывает полезным? Или что-то другое, чего я не понимаю?..

Сидел, долго не открывал блокнот, боясь новых откровений. Но, кажется, улеглось, можно страдать дальше. Вот вторая жемчужина, и называется она

Жил на свете простачок,Глупость скажет и – молчок.Грозно взглянет и – пока.Миг и – нету простака.

Наш герой Матвей МурловОт рожденья нездоров.На зарядку – стыд и срам –В плавках бегал по утрам.

Мы хотели приструнить,Через марлю процедить,Но уж как-то так сошлось,Что цедилки не нашлось.

Что нам делать, как тут быть?Как Матвея осадить?Иль ума ему добавить,Или в погреб посадить?

И сказал Илья, поэт:– Поведём его в балет.Пусть увидит этот шут,Как там красоту куют.Может, голый наш чудакВдруг поймёт, что он простак.

А в театре – стыд и срам –Наш Матвей, упитый в хлам,

Генералом втёрся в залИ на сцену пошагал.

Все артисты – кто куда,Кто-то вскрикнул: – Ой, беда!..Мигом сорван был балет – И стыда на Мотю нет.

…Был ещё один такой,Только тот из «адмиралов»,Он военный не простой –Сочинитель мадригалов!

Был да сплыл. И стал развенчан,И с позором устранён.Подзатыльником отмечен,На покой препровождён.

В компе фотка, где во ржиСредь ромашек он лежит.Скажем здесь без лишних слов – Вот сорняк из сорняков.

Ваш пример – иным наука – Не рядитесь, господа.Вы в мундирах – только куклы,Накипь и белиберда…

А Матвей? В мундире ходитПо балтийским берегам,

КОЛЬ И ТЫ ЗАЙМЁШЬСЯ ДЕЛОМНазидательная история

Иван Сабило

57

Видно, радость он находит, В том, что так противно нам.

Решено: не отступатьИ Матвея наказать.Но уж как-то так сошлось, Что нагайки не нашлось.

Жаль, Матвей, что оторвалсяТы от поля, от сохи.И чтоб слишком не зазнался,В пастухи, брат, в пастухи!

И прислушался Мурлов,Фермер стал, завёл коров.Что ещё о нём сказатьИ всю правду показать?

Обзавёлся он женой,Синеглазой, озорной.Днём играет с малышомИ не ходит голышом.

Значит, истина проста:Никогда не пей полста.Пей все сто и будь здоров!И с утра паси коров.

…Коль и ты займёшься делом,А не только грешным телом,То судьбу возьмёшь за хвостИ построишь к счастью мост.

Будут у тебя коровы,Ноутбук, мобильник новый,И жена, и в жизни смысл…В общем, к лучшему стремись.

Средь коров и средь людейТы всегда собой владей.Лет под сотню проживёшь,Всё объемлешь, всё поймёшь.

Не поникнешь головоюИ поладишь сам с собою,И-и-и-и-и-и-и-и-и……На пенсию уйдёшь!

Задумался Павел Евгеньевич. Странные, казусные стихи. Их можно даже петь на мотив знаменитой песенки «Ах, Самара городок». Напоминают кого-то живо-го, до боли знакомого… Ох, Аллочка, прервёт он твою бухгалтерскую карьеру, если увидит в твоём герое себя, так и знай… Жёсткий взгляд на жизнь, острая авторская ирония, переходящая в сарказм… Нет, не Алла. Не могла моя милая, женственная Аллочка столь решительно вторгнуться в коллектив, где она – уважаемый бухгалтер… Скорее бы с дачи вернулась, нужно обсуждать и разби-раться… А, собственно, в чём, в чём разбираться? Жизнь настолько изменилась, что наши бесстрашные жёны могут… Что, что они могут?!.. Нет, поседеть мож-но, если это Алла… Да, но что там дальше? – заторопился он, пока оставались ещё силы читать. А-а, вот оно что! Есть «Гаврилиада», а у неё

Дядя Ваня как-то разГромом пукнул в унитаз…Что тут сделалось у нас! –Разлетелся унитаз,Распаялся керогаз,Раскололся контрабас,А у нашей дочки Майки,Ах, у нашей бедной Майки,Ты представь, у нашей МайкиЗакосил вдруг левый глаз.

ГАЗОВАНИАДАПоэма о возобновляемых природных ресурсах,

которую я нашла в старом сундуке на берегу Ладожского озера,недалеко от Шлиссельбургской крепости

Во дворе мы стали житьИ сантехникам звонить.Те мгновенно прибежали,Порешали, помолчали.А потом один из них говорит:– Чтоб работать нам у вас,Нужен тут противогаз –Видно, газовая жила здесь у вас…И толпою друг за дружкой прямо в дверь,

Графоманка

58

Будто вслед за ними гнался лютый зверь.

Ну, мы тут же керогазников зовём,А иначе все от голода помрём.Керогазники торопятся, бегут, На ходу уже паяют и куют.Но как только в коридор они вошли, Молча встали в позу: «Не дыши!»А потом один из них говорит:– Чтоб работать нам у вас,Нужен тут противогаз.Покраснели от неловкости чуть-чутьИ отправились гурьбой в обратный путь.

Всей семьёю мы настройщика зовём,Может, к счастью, контрабас ещё спасём.Унитаз и керогаз – не та беда,А вот как без контрабаса, господа?!Но приходит от настройщика отказ:– Не смогу. У вас там – ядовитый газ!..Видно, слухами наполнилась земля.Знать, без музыки погибнет вся семья.

Что же делать? Что тут срочно предпринять?Как нам ход событий предсказать?И каких ещё несчастий ожидать?Может, хватит сокрушаться и страдать?Может, хватит горьки слёзы проливатьИ родного дядю Ваню проклинать?Но сердито приказала наша мать:– Надо срочно Сивку-Бурку оседлатьИ для Майки за профессором скакать,Чтоб её от косоглазия спасать.

Оседлали Сивку-Бурку,Понеслись по переулку.

И прошёл, быть может, час,Как профессор тут, у нас.И заохал наш профессор: – Ох да ох!Я ослеп от газа и оглох.Не профессор здесь вам нужен, нет, друзья,Лишь геолог вам поможет, а не я.

В Управление геологам звоним,Приезжайте поскорее, говорим,Потому как по квартире здесь у нас,Будто волнами, природный ходит газ.Что вы думаете? Суток не прошло,Как письмо нам от геологов пришло:«Выезжаем. Заодно благодарим.Мы уж восемь лет, как с планами горим!»

Утром ранним к нам геологи пришли,Инженеров и рабочих привели.Трубы толстые на МАЗе подвезли.Дядю Ваню вмиг по запаху нашли.И сказали: – Сделай вдох и не дыши…Тут же газовые трубы подвели,Покопались, кто-то крикнул: – Ну, давай!И приказывает главный: – Открывай!

И теперь хотим порадовать мы вас –Есть у нас в районе свой природный газ!Нам сантехник переменит унитаз,А настройщик вновь наладит контрабас.Стал опять прямым у Майки левый глаз,И ненужным оказался керогаз…В общем, честь и хвала дяде Ване –Газ давать – это тоже призванье!

– М-да, лопнуть можно, Барков позавидует!.. «Пукнул», видите ли! Для того данный предмет и существует… Хотя можно было написать «стрельнул» или как-то ещё… Я не знаю, кто это написал, но это написал талант, – вслух подумал Павел Евгеньевич. – Графоманский талант! – уточнил он и положил блокнот на место. – Какое воображение! Какая страсть! И поразительно, что всё это соз-дано почерком моей жены. То-то я стал замечать, что она частенько говорит о наших поэтах. Причём грамотно, с пониманием особенностей и находок… Из домашней библиотеки не вылезает, чаще всего Грибоедова и Козьму Пруткова нахваливает… И что теперь? Учинить допрос?.. При чём тут Ладожское озеро и Шлиссельбургская крепость?.. Ну да, ещё школьницей теплоход возил её с одно-

Иван Сабило

59

классниками на Валаам, но при чём тут рукопись?.. Поставить условие: или – или? Или подождать, когда сама… Что, что сама, если до сих пор она даже не заикнулась о своих бдениях и трудах? И не только со мной, но и с Федькой. И почему она предпочитает старомодные блокноты для стихов, а не компьютер? Тайна, да? Или как? Значит, у моей жены есть тайна?.. Кто-то из поэтов утверж-дал: «У женщины должна быть тайна, без тайны женщине нельзя…» Но тайна тайне рознь, а здесь… Всем бы женщинам такую тайну, вот что я скажу тебе, критик-стоматолог!.. Где они, пора домой!..

На входе звякнул замок – вернулись жена и сын. Павел Евгеньевич, чтобы оказаться при деле, открыл холодильник.

– Как съездили? – спросил он, собирая на стол еду.– Отлично! – сказал сын. – Во, сколько клубники и огурцов припёрли!– Знаешь, Паша, Касаткины теплицу построили, такие помидоры в ней. А

перец! Может, и нам такую?– Сделаем, если хочешь, – сказал он, всматриваясь в её лицо.– Что у меня? – напряглась она и пошла к зеркалу. – Ничего, я так, – сказал он. – Соскучился.После ужина Федька отправился к себе. Алла Николаевна принялась мыть

посуду. Павел Евгеньевич, поколебавшись, достал из шкафа блокнот и положил на стол. Она мельком взглянула и спросила:

– Что, уже прочитал?– Ага, нечаянно.– А кто тебе разрешил?– Никто. Но ведь никто и не запрещал.– Удивился?– Нет. Писательская семья, всякое бывает. – Нелепицы написала?– Почему? Хотя может объявиться и тот, кто скажет, что ты пишешь нелепи-

цы. Между прочим, на нелепицах построены все самые лучшие сказки. Миро-вые сказки: «Аленький цветочек», «Конёк-Горбунок», «Золушка»…Занятно, что другие начинают с коротких стихов, а у тебя сразу баллада, история, поэма.

– Были и короткие, но я их выдрала.– Не нравились?– Какие-то они, будто бы не мои. Не из меня. И эти, что ты прочитал, какие-то

пустые, ни про что. Но мои.Павел Евгеньевич покивал головой, отчего-то вздохнул. И сказал:– Здесь я с тобой не могу согласиться. Вот взять хотя бы твою балладу. О чём

она? О барышнях, неудовлетворённых тем, что они имеют, и погнавшихся за тем, что им не принадлежит. И в легкомысленной погоне потерявших послед-нее. Это же касается их внешности, когда они, с огромным трудом накопив де-нег, бегут к пластическим хирургам и кромсают себе носы, губы и прочие цацки. А потом ужасаются и рыдают, глядя на себя в зеркало.

Алла Николаевна слушала мужа и радовалась его подходу. Сама она в своей героине видела лишь неудачницу, которой крупно не повезло с красавцем-гуса-ром. Ей бы самой такое понимание, как у Павла, уж она бы сказала своё слово!

– Будешь и дальше сочинять? – спросил он.– Да. Задумываюсь о романе в стихах. – И тема есть?

Графоманка

60

– Пока не знаю. Я всегда начинаю без темы, иду от первой строчки. А дальше само идёт, только записывай. У меня первая строчка самая трудная. Но и самая плодовитая.

– А когда стихотворение уже написано, тебя оно сразу отпускает или ещё какое-то время держит?

– Да, бывает. «Назидательная история» долго не отпускала. Уж я возвраща-лась к ней, возвращалась. И вышла она словно вымученная, не такая, как другие.

– Каков герой, такова история. Откуда он у тебя? Случайно, не наш ли знако-мый, которого мы с тобой хорошо знаем?

– Нет, он один меня бы не вдохновил. Это, как ты говоришь, собирательный образ. От многих по чуть-чуть.

– Ещё мне интересно, почему ты пишешь в блокноте, а не на компьютере?– Пробовала. Во-первых, плохо получается, будто чужое. Во-вторых, боя-

лась, что ты и сын прочитаете.– Ну и ну. Истинная подпольщица!Павел Евгеньевич замолчал, не зная, о чём дальше расспрашивать и что го-

ворить. И осенило:– Публиковать собираешься?– Ты советуешь?– Нет. Хотя, при желании, можно дать в «Графомане». – Стыдно не будет?– Другие-то не стыдятся. Главный недостаток твоих стихов – нет школы.– Ну, как говорится, чем богаты…– Зато есть у тебя авторская позиция. Ты пишешь добро и для добра. – Я специально не думала, само так выходит. Всё у меня от первой строчки, –

она опустила глаза и хихикнула.– Если хочешь, могу предложить кому-нибудь из хороших поэтов – как под-

строчник. Они поработают, доведут…– Ещё чего! Пускай своё «доводят». А для меня и так сойдёт. В конце концов,

и группы крови разные. А тем более стихи.– Так это же кровь! А ты пытаешься воду выдать за…– Не обижай меня, я ничего плохого не сделала. И даже никому не показывала. Павел Евгеньевич перестал дышать и проглотил вдруг возникший в горле

тугой комок. Не найдя слов для утешения жены, принёс из прихожей портфель, с которым ходил на работу и на писательские собрания. Достал из него листы бумаги, на которых пестрели строчки стихов. Выбрал два из них и стал читать:

Я в деревне родилась,В ручейке купалася.С трактористом обняласьИ поцеловалася.

Деревеньку я люблю,Под гармонику пою.В ней на каждую берёзкуЯ по ленте привяжу.

НАСТРОЕНИЕ

Деревенькой я горжусь, Трактористу пригожусь.Выполняет план Петрусь –За него я не боюсь.

Иван Сабило

61

Пойду утоплюсь. Или выпью вина.Всю жизнь прожила я в деревне одна.И сердце моё – заржавелый мотор,Не любит, а бьётся. Позор мне, позор!

В годину лихую танкисткой былаИ сердце своё от солдат берегла,Но сердце не рубль, а солдат не матрос.Подкрался полковник и сердце унёс.

Теперь я без сердца – и грустно так мне.Качаются ветки сирени в окне…Я сына качаю, и слёзы я лью,Ах, где моё сердце? Кого полюблю?

ЭЛЕГИЯ

– Бедная женщина. Кто она?– Ты её знаешь. Уборщица в писательской организации, Мира Викторовна.– Да ты что! Но разве она воевала? Она же по возрасту…– Тут возраст не её, а лирической героини. А лирическая героиня может вое-

вать. Может на луну летать. И даже на солнце. И не обжечься. – И она тебе дала свои стихи?– Как видишь. Сказала, хочет услышать «мнение специалиста».– И какое мнение?– Стихи как стихи, опубликуем в «Графомане». Дадим небольшую биографи-

ческую справку и напечатаем.– А мои?– Можем и твои. Под рубрикой «Новое имя». – Как-то не знаю… Надо подумать. Вдруг увижу свои стихи напечатанными,

испугаюсь и больше ничего не напишу?– Тоже неплохо. Значит, всё, что у тебя созрело, ты выразила. Собрала урожай

и загнала в гараж зерноуборочный комбайн.– Да, но журнал-то «Графоман»? И меня, как начинающего графомана…– Почему начинающего? Начинающие пишут о берёзках. О неразделённой

любви. О страдалице России. То есть то, что под рукой, о чём писали до них сотни других графоманов. А ты пишешь о том, чего не было, и это удача. Пуш-кин сказал: «Над вымыслом слезами обольюсь…» К тому же лично я люблю сюжетные стихи, а твои именно такие.

Он посмотрел другие листки Миры Викторовны, хотел ещё что-то прочитать, но передумал. И сказал:

– Чем отличается графоман от поэта? Графоман не понимает, что другие это делают лучше. Не понимает и не желает понять, вот в чём закавыка.

Алла Николаевна ополоснула последнюю чашку и поставила на полку.– Может, надо запретить нам переводить бумагу? – спросила она.– Сколько

леса уходит…

Графоманка

– Как мило! Чьи это?– Подожди, вот ещё:

62

– Кто вам запретит? К тому же с приходом компьютера бумага не нужна. А для нашего журнала даже благо, что вы… то есть что они есть.

– Да, я знаю! – оживилась она. – Тем более что делают они это бескорыстно. Как тимуровцы.

– Вот здесь ты ошибаешься, дорогая. Есть даже очень корыстные заразы. Например, сценаристы большинства телесериалов. Позаканчивали в Москве сценарные ремеслухи и такую лопухню гонят. В расчете на то, что артисты по-стараются вытянуть.

– Те, которые стараются «вытянуть», тоже не артисты, – сказала она. – Ува-жающий себя, своё искусство артист не покусится на абы какую ахинею. Даже из-за денег. Помню, на встрече с Алексеем Баталовым мы спросили, почему он не играет в современных фильмах. Так он нам: «А назовите мне хотя бы один фильм, в котором я мог бы сыграть». Мы не назвали.

– Всё правильно. Потому что кино бывает лишь в том случае, если есть ли-тературная основа. А нет её – выходит манная каша с отрубями и пистолетом.

– Эх, хорошо быть критиком! – рассмеялась она. – Только критики не бывают графоманами.

– С чего ты взяла?– Разве не так?– Сколько угодно. Особенно критики с корыстно-дипломатическими наклон-

ностями. Эти идут не от того, что они критикуют, а от того, кого они критикуют. И, в зависимости от могущества и материальной состоятельности критикуемо-го, выказывают своё понимание в сторону повышения или понижения.

– Надо же, я никогда об этом не задумывалась.– А самыми ядовитыми бывают критики-лжецы. Они знают, что лгут, но по

каким-то причинам, прежде всего из зависти, а также цеховой или партийной принадлежности, пишут гнусь. Или если уж совсем не над чем изгаляться, то находят другой способ. Например, что у такого-то писателя «при его таланте ма-стерски изображать характеры, отсутствует философская жилка». Это как если бы сказать об одарённом артисте: «Конечно, поёт он тенором хорошо, но вот басом не может». Разве не так?

Она не ответила. Отступила от раковины, поцеловала мужа и ушла стелить постель. В голове её бушевала метелица из мыслей и слов. Но тут возникла и – сначала робко, а затем решительно – стала пробиваться в сознание первая, «самая плодовитая» строчка будущего романа в стихах.

Алла Николаевна уронила подушку на кровать, метнулась к столу и стала за-писывать: «Я мужа полюбила навсегда…»

Иван Сабило

Алексей ФИЛИМОНОВ

ПоэзиЯ

«Две беспредельности были во мне...»Фёдор Тютчев

Я томик Тютчева однаждыРаскрыл и не закрыл всю ночь.И до сих пор подобной жаждойТомлюсь, не в силах превозмочь

И этот сон слепяще-звёздный,И мрак покорного листа,На нём бездонность в час морозный Волною света разлита.

Вот эта книжка небольшаяСо мной всю жизнь, и на краюЯ строки Тютчева читаюИ верю в родину мою.

О, зори Севера,Омытые Бореем!В прозоре семероНебес алей алеют,

Чем где-то там,На южной полусфере...Лилово ль вам,О, облака в пленэре,

Парить на планереДуши среди пунцовыхРазмытых тучИ сжато изразцовых?

Там перья СиринаКружатся, мая,Средь них эфирина* –Слеза от рая,

Рубином искристымСветя берёзам,Закатом пристальнымДарует грёзы.

И угли-ангелыЗажгли Стожары,Мерцая, таялиПочти без жара.

******

* Зерно, градина, капля, снежинка эфира – непрояв-ленного вещества.

Есенин воплощён не в бронзе –В белёсом мраморе простом,К себе притягивает грозыНа этом свете и на том.

Блатные спорят, как и прежде:Самоубийца иль убит?Оставьте сон его надежде –Ему воскреснуть предстоит,

Где нет дуэльных пистолетовИ нет крюка под потолком,Он переводит через ЛетуКоня, с которым стал знаком,

***

Звезда, зажатая в горсти

64

Лицейский паводок, бунтующий апрельРаскрыл земли стихи и ароматы,И под последнюю капельУходят навсегда солдаты.

Под звоны пушек медных, лязг штыковИ выстрелы дуэльных пистолетовТак мало остается сновИ нерастраченных сюжетов.

Экзамен пред седым Державиным держа,Внимая струям горних водопадов,К горящим теремам СтожарСтих обращён средь молний взглядов.

Лициний прозревает в мире вечный свет,Разлившийся под думы листопада,Нам юноша слагал в ответУслышанное им из ада,

Что на краю земли, а может быть, и здесь,Среди садов летейских быстротечных,И воздухе клубится весть –То музы окликают встречных.

Оставил конькобежец струнность линийНа залитом сиянием катке.Иксообразность бёдер, взгляд эринийИз-под небес, и арка вдалеке.

«Динамо» ли, «Резервы трудовые»Рвут ленточку, чей вестник взял флажокИ круг почёта описал впервые.И кто-то протрубил в судьбы рожок.

Все разошлись – до дома ли, барака, Я в валенках, мне нет ещё пяти,И так блестела арфа Зодиака,Что до неё хотел я дорасти.

Бомбоубежища минуя холмик,Кратчайшим к восхождению путёмЯ, за руку держась, почти исполнилГимн торжеству в сознании своём.

ЛИЦЕЙ

Холодный мрамор блоковских кудрей,Зрачки, подёрнутые пеленою...Хочу, чтоб Фидий изваял скорейПоэта, побеждённого собоюИ этим обессмертившего стих,Горящий, словно зеркало дневное,Где пламя Гераклита в судный мигИспепеляет время и забвенье,В сражении со страстью он постигИ лучезарность, и души паренье,Он Дионис и Аполлон в одномОбличье, в ожиданье вдохновенья.

Бессмертен Блока опустевший дом.

СТАТУЯ БЛОКА

Чьё кристаллическое Слово –И епифания, и свет.На небесах зовёт подкова –И шлёт стихи ему в ответ.

***

Алексей Филимонов

65

− Волшебных фонарейЛампада не погасла!− Сам дьявол льёт скорей Обманнейшее масло.

Вы думаете, тот Прохожий любит суши?Нисколько, людям врёт,Чтобы казаться лучше.

Вы думаете, та Наделена харизмой?Жеманна и пуста,Чужда и снов, и жизни.

Прешпект в небытие,Где Нос, склонившись долу,Вздыхает в темнотеПо римскому престолу.

Он − Невский меж НевойИ Летой величавой.Тут Гоголь чуть живойСредь нежити лукавой.

И лишь трамвай, поройЕго пересекая,Взрывает ложь игройМистического рая.

Записки сумасше...А кто прохожих тише?Ступает он ужеПо наклонённой крыше.

В телеге едут мужики и бабы,Им от меня не надо ничего,Телега повторяет все ухабы,Добравшись до предела своего.

Рассыпался народ прямоходящий,Я задремал в ромашковой траве,И леший выходил ко мне из чащи,И жёлудь устремлялся к голове.

Сон был не сном – виденьем в полудрёме.Конь фыркал, предлагая подвезти.Свободен от телеги, в сладкой коме,Я звал звезду, зажатую в горсти.

– Мама, где Снеговик?– Исчез.– Он, должно быть, двойникНебес?

– Почему так решила, Дочь?– Он на Бога похожТочь-в-точь,

Что слепил и меня,И всех,Не сказав, что мы всеЛишь снег.

ВЕЧЕР НА НЕВСКОМ

*** ***

Звезда, зажатая в горсти

Владимир СИЛКИН

ПоэзиЯ

Владимир Александрович Силкин родился 14 октября 1954 года в г. Ряжске Ря-занской области. Окончил редакторское отделение военно-педагогического фа-культета Военно-политической академии. 32 года прослужил в Вооружённых Силах СССР и России, ветеран боевых действий, полковник запаса. Автор шестидесяти книг разных жанров. Заслуженный работник культуры РФ, лауреат Государствен-ной премии России, Приморского комсомола, Национальной премии Петра Велико-го. Кавалер ордена Почёта. Святейшим Патриархом Московским и всея Руси удо-стоен орденов Русской православной церкви святого благоверного князя Даниила Московского и преподобного Серафима Саровского. Кандидат педагогических наук. Главный редактор военного литературного альманаха «Рать», ответственный редактор журнала «Московский Вестник», член многих редакционных коллегий газет и журналов. Секретарь правления Союза писателей России, заместитель Председателя-статс-секретарь Московской городской организации Союза писа-телей России, начальник военно-художественной студии писателей ЦДРА имени М.В. Фрунзе Минобороны России. Возглавляет литературное объединение имени Героя Советского Союза писателя Владимира Васильевича Карпова при военно-ху-дожественной студии писателей ЦДРА имени М.В. Фрунзе Минобороны России.

Член Союза журналистов с 1982 года, Союза писателей – с 1991 года. Живёт в Москве.

Цветные парашюты с клёновУже касаются земли,И только несколько зелёных Сорваться с клёнов не смогли.

Но скоро им придётся тожеСменить окраску и тогдаСвой век короткий подытожат,Зацепятся за провода.

Настало время для полётов,Их ветры на себе несут.И грустно восклицает кто-то:– Смотри, последний парашют!

Спокойной ночи! – крикнет электричкаИ убежит, подковами звеня,А в ней уедет лучшая москвичка,До «Киевской» уедет без меня.

Непроизвольно всё-таки, а будетСоседей по вагону волновать.– Спокойно ночи и дороги, люди!Ведь вам сегодня затемно вставать.

Какой там час! Во тьме уже не видно.Часа четыре до начала дня.И как же мне досадно и обидно,Что женщина уедет без меня.

ПАРАШЮТЫ ПОСЛЕДНЯЯ ЭЛЕКТРИЧКА

Нет Отчизны иной

67Нет Отчизны иной

Стал богатым нежданно-негаданно.Так бывает порой на веку.Некрасивая дама наряднаяЦелый рубль подала дураку.

И пока этот рубль разглядывалИ вертел этот рубль так и сяк,Лучезарной улыбкой обрадовалПобиравшийся рядом дурак.

По ладони ударил счастливогоИ пошёл за удачей, пыля.И пропала монета красивая,И не стало в итоге рубля.

Полетел прямо в муть непроточную.Не отыщешь, хоть горы сверни.Видно, дама была та порочною,Что бывает порой в наши дни.

И заплакал дурак над потерею,Лазил в грязь и пытался найти!Но в дурацкое счастье не верю я,Сколько лоб свой дурной ни крести.

Евгению Гусеву

Ты не грусти там, в Ярославле!Ты город свой любимый славь!А я в Москве тебя прославлю,Чтобы услышал Ярославль.

И не считай, как рюмки, годы,За каждый прожитый нальём.Мы сквозь любые непогодыК сердцам испуганным идём.

Пусть нас не видят на Парнасе.От нас идёт к Парнасу свет.А значит, путь наш вечный ясен,И сразу видно, кто поэт.

Над белым снегом птица чёрная,Сугробы – не достать земли.И в непогоду вовлечённая,Та птица упадёт вдали.

Как самолёт без управления,Уйдёт, чтоб не задеть дома,Уйдёт в места без населения,Чтоб в небе не сойти с ума.

Я помолюсь за птицу чёрную,За ту, что падая сейчас,Уже на гибель обречённая,Травмировать не хочет нас.

Я родился бродячим, как ветер.И откуда цыганская страстьВсё, что встретил когда-то на свете,В свои строчки полночные красть?

Не коня, так озябшую веткуСогреваю дыханьем своим.Я в свою рукотворную клеткуЗаключил столько вёсен и зим!

Не забыл и про осень и лето.Задыхаюсь от запаха трав.Но постиг: отличает поэта Личный почерк, бунтующий нрав.

Вот и ходит, как во поле ветер,Рвёт в гербарий любые цветы.Потому-то, наверно, на светеОн с природой с рожденья на ты.

Дай-то Бог, чтобы так оно было!Не сиди и не кисни в тепле,Чтоб природа вовек не забыла, Что ты есть у неё на земле.

НИЩИЙ

ЭКСПРОМТ НАД БЕЛЫМ СНЕГОМ

***

68 Владимир Силкин

1.Строит глазки Чудесная Хана –Неземная походка, полёт!А за нею Хангай на полянуИз конюшни по-царски идёт.

Ах, порода! Рязанские веси,Сна не знающий конезавод!И собрал всю элиту он вместеИ на многие годы вперёд.

Диптих

Я проснулся и ждал – запоют,О любви затрезвонят друг другу. Не сбылось. Не создали уют.Не прославили счастьем округу.

Повстречались, наверно, не там,Не хватило для радости слуха.Не слыхать по прибрежным кустамЛеденящего радостью духа.

Вот и мне не до сна в этот час,Трели вновь не пронзают как стрелы.Почему ж я проснулся сейчас,Может, правда, душа постарела?

Шепчет Сетунь опять о своём,Ей ведь тоже одной одиноко.Не приветлив для всех водоёмИ выходит кому-нибудь боком.

Но вернутся сюда соловьи,Перепутают светлые ивы.И тогда, дорогие мои,В самом деле я буду счастливым.

Попрощался по-русски с тобой,И душа ошалеть не успела:Сизый дым восходил над избой,Где мне мать колыбельные пела.

Задохнулся с утра сентябрём,Но подумал уже на дороге,Как мы мало на память берём,Как мы много теряем в итоге.

Краем поля, краем моря,Сквозь прогнившее жнивьё,Проплывало чьё-то горе.Оказалось, что – моё.

Оказалось, сбился с курсаНедостроенный фрегат.Я его один со вкусомСтроил двадцать лет подряд.

А ему воды не надо,Как и солнечной земли!Проплывает мимо сада,От людских забот вдали.

Одичал, устал таиться,Стал похож на вороньё.Я боюсь, что век продлитсяГоре горькое моё!

Встал фрегат, пробито днище,Спущен вымпел на корму.Страшно всё-таки, дружище,Быть не нужным никому!

РАССВЕТНОЕ

СИЗЫЙ ДЫМ

ВЫВОДКА ЛОШАДЕЙ НА СТАРОЖИЛОВСКОМ КОНЕЗАВОДЕ

***

И готов сквозь разлуку кричать,Что никем ты не станешь без дома,Где плела колыбельные мать,Заслоняя от молний и грома.

Где всегда остаётся судьбойСизый дым над избой, сизый дым над избой...

Томно даль озирает Осанна,Не спешит выходить Благовест.У него, жеребца, как ни странно,Вида нет на заморских невест.

Он успеет, отыщет подругу,Чтобы глаз уже не отвести…Ходят редкие коню по кругуИ мечтают семью обрести.

69

ЛОВЕЛАС

ПЕРЕВОДЧИК ЧЕРЁМУХА

2.Что за кони! Хангай и Осанна,И Ва-Банк, и ещё Благовест,А ещё и Чудесная ХаннаСозерцают природу окрест.

Грациозны Идера и Блия!Ах, какие у них имена!И дала имена им Россия,Стала матерью многим она.

Как спокоен лоснящийся Атом,Одиссея кусает узду.

И возможно, что вместе когда-тоОни жизнь жеребёнку дадут.

Их выводят сейчас по ранжиру,Но они так идти не хотят, Потому что как боги по мируЭти кони на скачках летят.

За поводья цепляться не надо,Не держи их, усталый жокей,Эти кони и сами наградаВ неоконченной скачке твоей.

Непальскому поэтуКришне Пракашу Шрестхе

Певчих птиц уже не слышно,Прячет небо облака.И не пишет писем КришнаМне в стихах издалека.

Листья с веток не опали,Потому что ветер стих.Кришна где-нибудь в НепалеПереводит чей-то стих.

Жду, когда пришлёт подстрочникО весне в чужом саду.Вероятно, что не точноЯ его переведу.

Спит молоденькая вишня,Клён одежду разбросал.Как ты там, в Непале, Кришна,Что по-русски написал?

Не вздыхай так тревожно, черёмуха.Что дрожишь ты и так холодна?Ведь любовь бьёт по сердцу без промахаИ уже не уходит она.

Что ж ты кутаешь плечи духмяные,Что ж ты слушаешь вновь соловья.Никогда не придёт окаяннаяИ счастливая сказка твоя.

Ничего для тебя я не сделаю,Целый вечер опять простою.Как невеста ты, белая-белая,Делишь грустную долю мою.

И щеки моей нежно касаешься,Так и кажется, что-то поёшь.Потерпи, и ты скоро отмаешься,Потерпи, скоро ты отцветёшь.

Он беспечен, но угрюм,В голове его такое!Ну, сплошной шурум-бурумНе даёт ему покоя.

То он влюбится, то онСомневается в фактуре.И уже он не влюблёнИ не строит глазки дуре.

Сомневаюсь, что онаГлазки никому не строит.Ну, а значит, ни хренаИ она любви не стоит.

Вот такие тут дела.Мрачно ходит возле ГУМа.А ведь жизнь почти прошла,Полная шурум-бурума.

«Жалкий червонец барона затерялся в шурум-буруме* ассигнаций и кредиток».

В. Пикуль, «Баязет».

*Шурум-бурум – в просторечии: мошеннические действия; всякое старье, тряпьё; беспорядок.

Нет Отчизны иной

70

***

*** В ПОЕЗДЕ

ЧЁРНЫЕ БЕРЁЗЫ

Оборвёт поводья ветерИ начнёт трепать листву.Что же я на белом светеТак безропотно живу?

Достаю свои тетради,К ним привязанный сижу.И чего, не знаю, радиКаждым словом дорожу?

Жду, а вдруг на счастье строчкаПрилетит издалека,Ночью выстрелит, как почка,Свежей зеленью строка.

Поседели берёзы и клёныВ позабытой моей стороне,И отвешивать впору поклоныИх сажавшим когда-то и мне.

Да кому тут отвесишь поклоны?На сто вёрст никого не найти.Только галки одни да вороны,Только ветер, что сбился с пути.

Постою, помолчу и уедуОт того, что уже не вернуть.Только ветер приезжему дедуБудет в спину безжалостно дуть.

Не так взглянул, не то сказал,Не так уставился в газету.И прячет хитрые глаза,Не поворачиваясь к свету.

Молчит себе, как будто спит.А может, он бежавший с зоны? Он отвернулся и сопит,Разглядывая перегоны.

Я напрягаюсь и молчу,Притягиваю ближе сумку.А я спокойствия хочуИ сна, который будет в руку.

Хочу! Но разве тут заснёшь,Когда ты едешь с кем попало! Я достаю из сумки ножИ осторожно режу сало.

Он достаёт свою еду,Протягивает мясо с булкой.И я что есть на стол кладу,Чтоб только не казаться букой.

Разговоримся за едой,Окажется, он из Афона,И я ему, дурак седой,Оставлю номер телефона.

Почернели берёзы от горяИ впитали и порох и дым.И, наверное, очень нескороДоведётся стать белыми им.

Разве можно забыть про пожарыИ про то, как пронзила беда?!Можно, видимо, только, пожалуй,Не забудут они никогда.

Ах, берёзы! Родная природа!Детский плач под корой не затих.И глаза сорок первого годаОбожгли и обуглили их.

Оборвёт поводья ветерИ не выбьется из сил. А ведь я на белом свете,Как и он, поголосил.

Выступал на всяких сценах,Горло часто надрывал.Неужели жизнь мгновенно,Бьёт, как ветер, наповал?

Я не знаю, не отвечуНи себе и никому.Впрочем, стоп, ещё не вечер,Я своё ещё возьму!

Село Хоромное Брянской области фа-шисты разрушили практически пол-ностью. Невдалеке от этого места выросли чёрные берёзы.

О чём-то спорят галки на стерне.Не исключаю, что и обо мне.Что до сих пор я и о них пишу,Не так живу, не так уже дышу.Пишу, не знаю для кого, о них,Пока их крик в округе не затих.

***

Владимир Силкин

71

ПАВЛОВО-НА-ОКЕ

ПРОЗА

1.В сердце своё забытьё не пускаю,Давнюю дружбу храню в кулаке,Помню, как нож подарил мне ПаркаевВ городе Павлово, что на Оке.

Я из чехла его не вынимаю,Незачем нож без нужды вынимать.Я и сегодня с трудом понимаю,Как умудрился тогда не проспать.

Я и в музей не сходил бы, наверно,Я о Есенине что-то б не знал. Но магнетизм его неимоверныйС первого взгляда сразил наповал.

У переправы, торгующей рыбою,Долго смотрел на седую Оку.Страшно и грустно мне: с этою глыбоюМог бы не встретиться я на веку.

2.Для тебя Россия – облака,Синий свет, подаренный когда-то,В небеса глядящая ОкаВ алые мгновения заката.

Вот и стой над этою рекой,И пиши, пока хватает вздоха,Ведь иной Отчизны никакойНе дала с рождения эпоха.

Пусть шумит холодная вода,Согревает ветер переправу,Боль России – лишь твоя беда,Ну а радость – общая по праву.

3.За переправой – рыба, рыбаИ рыбий запах на версту.Спасибо, Родина, спасибоЗа мудрость и за чистоту.

Пишу стихи, покуда можноО самом главном не молчать.Ты понимаешь, как же сложноТебя, родная, величать.

Привет задумчивому лету,Дождю, шумящему листвой!Дари, земля, покой поэту,Пока живой, пока живой.

Вспомнить мне в сотый раз уже хочетсяТо, что Маркес сюда приезжал,Что читал я «Сто лет одиночества»И что просто его уважал.

Вероятно, ходил возле пруда он,Может быть, и на Сетуни был.Я всю жизнь его яркую, трудную,Как и сочную прозу, любил.

Возле дачи иду Пастернаковской,У музея дотошный народ.В русской прозе великой и знаковойСкромный «Доктор Живаго» живёт.

А полковник в отставке в КолумбииВсё готовит к боям петуха.В ком же больше живёт самолюбия,В ком же больше любви и греха?

Не отвечу, кому чего нравится,Одиноко и мне одному.Дай-то Бог с самомнением справиться,Дай-то Бог не солгать никому.

4.Сетовал, мало на свете, Володя, намВремени, чтобы мечты воплотить.Но фестиваль его «Малая Родина»Счастье мне дал на Оке погостить.

Я никогда себя счастьем не баловал,Гнал от греха его часто взашей.Разве один бы я выбрался в Павлово,В город горячих калёных ножей.

С кем-то ходил по речному базарчику,Берегом шумной, беспечной Оки.К нам подбегали с добычею мальчики,Видимо, будущие рыбаки.

Я, как рыбак, им конечно, завидовал,Честно хвалил за удачный улов.И уходили они не с обидою,Всё понимая на свете без слов.

Лет уже пять, вероятно, без малого,Как этот город мне честь оказал.Часто мне снится паром тот у Павлово,Старенький рыбный базар.

Памяти Юрия Паркаева

Колумбийский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе, автор романа «Сто лет одиночества» и повести «Полковнику никто не пишет» Габриэль Гарсиа Маркес в 1987 году по-сетил Переделкино.

Нет Отчизны иной

Владимир СКВОРЦОВ

ПоэзиЯ

Владимир Степанович Скворцов родился в 1954 году. После окончания Бо-гословской средней школы работал на лесопильно-мебельном комбинате в го-роде Пестово. Служил в армии (1972-1974), награждён медалью «За отвагу на пожаре». Окончил факультет журналистики ЛГУ (1980), работал редактором радиовещания, заведующим Подготовительных курсов ЛГУ, заместителем директора международной фирмы. В настоящее время – президент неком-мерческого партнёрства поддержки литераторов «Родные просторы», глав-ный редактор журнала писателей России «Невский альманах». Автор многих книг, лауреат многочисленных литературных премий. Член Союза писателей России и Союза писателей Санкт-Петербурга.

Душа тоской, как льдами, скована!Боль без причины, невзначай…Где для печали нету повода,Поэт придумает печаль.

А там, где холод, мрак, насилие, удушье, пошлость, – вновь и вновь едва живой, покрытый инеем Поэт придумает любовь!

Поправ законы мироздания, пронзая сам себя строкой,он любит в пламени страдания, страдает в праздности людской…

Осень нагрянет, и роща нарядится, будет листва полыхать над горой…Легче от ветра и пламени спрятаться, чем от назойливых мыслей порой.

Был я проблемами часто раздавленный, был обокраден до нитки не раз, был оклеветанный, был окровавленный, только души сохранился каркас.

Выбрал себе я дорогу – нетленную, долго пришлось мне плутать и страдать,только я знал, что мой мир и вселенную можно трудом и любовью создать.

*** ***

Служа закону мироздания

73

Без любви твоей страдая,как в пустыне без воды,я открыл в тебе, родная,нечто большее чем ты.

До счастливого финалапознавала ты меняи во мне, седом, призналанечто большее чем я.

Самому себе переча,долго жил я не любя…Может быть, такая встречадаже больше чем судьба!?

Только Бог – всему порука,Он сорвал завесу тьмыи помог найти друг друга,чтобы вместе были мы!

Нет сильней духовной жажды,этой истины держись,чтоб вдвоём прожить однаждынечто большее чем жизнь!

Принесла на крыльях птаха много разных новостей…Хорошо, что кроме страха есть рассудок у людей.

У кого ума палата, у того пуста сума, потому что кроме злата есть достоинство ума!

Властелин, забывший Бога, неизбежно был… злодей.Растворялось чувство долга в страсти славы у людей.

Иисус не ведал страсти, въехал в город на осле, потому что кроме власти есть и правда на земле.

Слыть богатым – это ретро, все богатства – на крови…Я ценю дороже «евро» – чувство счастья и любви!

Деревья инеем покрыты, а лёд на речке, как стекло… Берёзы, словно Афродиты, Сверкают мрамором светло.

Иду знакомою дорогой – и сельский слышится мотив.Строй сосен вытянулся строго,своё дыханье затаив.

За поворотом показаласьдеревня тихая моя,ей что-то, видно, примечталосьпод синим небом декабря.

*** ***

ЗИМА В ДЕРЕВНЕНе замечает, как с пригоркапоэт спускается к реке и, весь ликуя, от восторгаперчатки комкает в руке.

Смотрю с улыбкой: шапку снеганадвинув лихо набекрень, спит беспризорная телега, уткнувшись в старенький плетень.

А через поле в ряби света – навстречу солнечному дню – розовощёкий мальчик чей-товедёт старательно лыжню…

Новгородская обл.,село Климовщина

ПРОШЕНИЕ К ЛЮБИМОЙРазреши мне быть с тобой иногда.Я, прозрачный и немой, не ломая твой покой, растоплю в тебе хрусталики льда.

Если этого нельзя, то позволь,пусть по праздникам друзья дарят розы от меня…Может, этим притупляется боль?..

Если это не могу, разреши,и в пустыне, и в снегубыть у памяти в долгу…Может, в этом есть спасенье души?..

Если этого нельзя, то скажи, есть ли право у меня в этом мире без тебя одинокому и грустному жить?..

Служа закону мироздания

74

Парадоксально и печально, мой вывод ранит, словно плеть: жизнь и рождение – случайность, закономерность – это смерть.

Что будет завтра? Я не знаю.Судьбу приемлю без нытья, предвижу смерть, но воспеваю всю уникальность бытия!

Есть чудо в этой круговерти, оно как звёздочка во мгле.И неподвластна даже смертилюбовь к живому на земле!

Под луной, как под секирою, тяжко мысли ремонтирую.Речка волнами листается, что-то мне внушить пытается…

Люди – грешные создания – в храме ищут покаяния;всё на свете возрождается, если совесть пробуждается!

Скажите моему отцу, что умер он.Отец не ведает того, что свечи ставят у икони что на свете нет его.

Часы идут, и мир живёт, и наша мама всё-то ждёт…Стал серым сын и тихой дочь…Ах! Непредвиденная ночь взяла отца в бессрочный сон…Отцу скажите: умер он!

Ещё в лугах бежит река,и рыба водится в реке, но нет на зорьке рыбака с зелёной удочкой в руке…

Всегда не вовремя, не в срок, исподтишка крадётся смерть – и не успел отец, не смог,

Ты обнимал берёзку на раздолье, держал бокалы, руки жал друзей…Кто знал тогда, что слепок с той ладони наполнит духом лирики музей!

Твой путь земной, к несчастью, был недолог, но ты зажёг в сердцах такой огонь,что век спустя задумчивый филологс восторгом смотрит на твою ладонь…

ЗАКОНОМЕРНОСТЬ

СОВЕСТЬ

СКАЖИТЕ МОЕМУ ОТЦУ…

СЛЕПОК С ЛАДОНИ ЕСЕНИНА В МУЗЕЕ «ПУШКИНСКОГО ДОМА»

Звёзды в небе над отчизноютихо смотрят с укоризною.Не случайно речка катится – в океане будет каяться.

Я плыву в тумане льдинкоюс покаянною слезинкою,и трава в лугах скитания – вся в слезах от покаяния.

приняв трагический венец, ни осознать, ни пожалеть, ни испугаться, наконец!

Из всех знакомых и родных, из близких, дальних и чужих не знает лишь отец того, что умер он – и нет его…

Идут дожди, растут грибы, и люди ходят по лесам…Нигде не скрыться от судьбы ни молодым, ни старикам…

Скажите!Кто-нибудь скажите!Сквозь расстоянья и года, хоть как-нибудь, но сообщите отцу, что в дом пришла беда!Он не узнает… никогда…

Владимир СКВОРЦОВ

Валентина КОРОСТЕЛЁВА

ПоэзиЯ

Валентина Коростелёва родилась в городе Кирове (Вятке), с 1982 года живёт в подмосковной Балашихе. Окончила Литературный институт им. Горького. Сти-хи, а позднее рассказы и очерки о русских писателях публиковались во многих «толстых» и «тонких» журналах, звучали на радио. К 2018 году издано 20 книг, из них 11 поэтических (в том числе в Болгарии). Член Союза писателей России, лау-реат литературных конкурсов имени Андрея Платонова и Алексея Толстого, «До-брая лира», «Литературная Вена», «Слово-2017», а также им. Фёдора Тютчева и Андрея Белого. Заслуженный работник культуры РФ.

Глаза откроешь, в окна глянешь –И вновь приветствуешь друзей.Стволов высоких летний глянецСияет вновь над жизнью всей.

Они сошлись в бору широком – Больших земель богатыри:И крепок дух, и зорко око,И ветерок летит с реки

И все сомненья разрешает,И к свету хочется спешить,И что-то душу возвышает,И что-то снова учит жить…

Гуляют осени и вёсны,Но что для бора эта медь?Поют-шумят о вечном сосны,И сладко сердцу замереть…

СОСНЫ ***

Стихи из соснового бораПора глядеть бы в оба,Уметь вязать и шить…Души огромный опытНе помогает жить.

Ни денег заработать,Ни сердце уберечь…Ну, разве для кого-тоФантазию испечь.

Зато душе подвластныМоря, материки,И даже солнце красно,И даже синь реки.

Душа полна богатства:Поэзия, любовь,И родины убранство,И тайны чудных снов.

В сомненьях те, кто рядом:Ох, не проста, видать!..И провожают взглядом,Пытаясь разгадать.

76

Ой, ну как Вы правы, Анатолий,Нового, конечно же, – в обрез.И хватает горестей и боли,Но не в этом жизни интерес.

И меня, увы, накрыло грустью…Но открыли всем свои дарыРеки и озёра БеларусиИ её сосновые боры!

У друзей – коробаВсяких благ и приветов,Но не дарит судьбаСладкой жизни поэту.

И не свяжешь концов,Быта холод унылый…Бунин, Кедрин, Рубцов –Разве легче им было?

Ненастье на износе,Но зорки здесь и тамДружины стройных сосен,Готовые к боям.

Их атакует ветер,Да так, что шишки рвёт,Как будто всё на светеВ последний раз живёт.

И кроны пригибает,За космы, чёрт, дерёт, –А бор не погибает –Как воин, как народ.

Он знает – будет солнце,Он знает – будет день:Ребёнок засмеётся,Взберётся на плетень,

ЩЕДРЫЕ ДАРЫ

СУДЬБА И ТРОПА

ГРОЗА В БОРУ

«Не беда, что прошлое промчалось, А беда, что нового в обрез».

А. Аврутин

Малышня купается в Июле,Вольно дышат травы и цветы,Только утро – вылетаешь пулейВ царство неизбывной красоты.

Это враки, что судьба нищает,Что из-за угла кусает тень, –Коль сосна под солнышком сияет,Обещая светоносный день!

Я равняться не тщусь,Не ловлюсь на обманку, –Но одна в сердце Русь,Невзирая на ранги.

А в России судьба –Ветка клёна в оконце,Но в подарок – тропа,Где свобода и солнце!

И будет всем не поздноДать радости глазам…А воздух, этот воздух –Настоянный бальзам!..

Гроза, по всем приметам,Убраться норовит,И озеро сквозь ветвиСверкает и манит.

О, рай тепла и света,Гармоний материк!..И вдруг замрёт планета,Запомнит этот миг…

Валентина Коростелёва

77

ВСТРЕЧИ ОБЕРЕГ

ХОРОМ ЖЕНЩИНЫ ПОЮТ ЖЁНЫ

Фортуны повыдохлась брага,Пред верной иконой молюсь.Боюсь я неверного шага, Неверного слова боюсь.

Долгов накопилось немало,Но есть, что не тают в пыли…О, как бы мы сблизились, мама,Как души бы наши цвели!

… Остались свиданья с портретом, И горечь, и слёзы в глазах…И вот уж которое летоЯ еду, где берег в лесах,

Пусть дома давно уже нету,Но те же шумят зеленя,И где ты, по точным приметам,И ждёшь, и встречаешь меня…

Не любого Небо примет,Не любой века храним…Есть у нас такое имя –Что завидовать другим.

В окруженье звёзд не лишний,Светит нам который век.Подарил Руси ВсевышнийЭтот чудный оберег.

Рвётся жизнь порой на части,Но и в шаге от тревог –Пушкин есть, такое счастье,Что не выразишь, ей-бог!

Наше всё и наше знамя,Что бы век нам ни припас.Имя Пушкина – над нами,И спасенье, если – в нас!

Тёплый ветер дует с моря,Тишина несёт уют, –И у входа в санаторийХором женщины поют.

Молодые запевают,Рвутся к небу голоса,Запевают, забывают,Что с полей идёт гроза –

Не последняя, однако, –Что устанут их считать,Что судьбу поставят на кон,Чтобы счастье испытать.

А пока – глаза влажнеют,Улыбаются уста,Ведь для сердца нет важнее,Чем родная красота,

Что всегда в ладу с судьбою…Ой да песня – хороша,Коли слово в ней живоеИ, конечно же, – душа!

Земля подурнела, устала,Мужчины не рады себе…А нам подавай идеалы:И звёзды, и крылья в судьбе.

А в жизни, увы, всё иначе –Лишь отблески прежней зари.И мучаемся, и плачем –Обидно ведь, чёрт побери!

А он любит кресло и кофеИ вовсе не любит проблем,Но с юмором ладит неплохоИ жаждет космических тем.

Кольцо растянулось до круга,И с бытом колючим – война,Всё вместе – жена и прислуга,А в целом – ни выси, ни дна.

За что же мы терпим такое,И ношу доколь эту несть?!Ни Сочи, ни звёзд, ни покоя…А счастье – не странно ли? – есть!

Стихи из соснового бора

78

ХОРОШИЕ СНЫ

БЕРЕГИТЕ ЯЗЫК!

Хорошие сны до чего же полезны,Хорошие сны помогают душе,Хорошие сны до чего ж интересны –Так скажем спасибо за это уже!

Хорошие сны до небес долетают, Хорошие сны исполняют мечты,Хорошие сны на рассвете не таютИ даже порой отведут от беды.

Хорошие сны просят малого очень:Дай крылья надежде, откройся душой…Хорошие сны только радость пророчат,И годы пройдут – не затянутся ржой.

Не ломайте язык, не ломайте!На развалинах муторно жить.Понимайте язык, понимайте,Без иголки, известно, не шить.

И читайте не только газеты,Где политика, звёзды, грехи,А читайте любимых поэтов,Где слова образуют стихи,

Где душа возрождается сноваДля полёта, добра и любви,Где великое русское словоПереводят для всех соловьи.

От невежд, как от вора, бегите, Чтоб потерям не множился счёт.Берегите язык, берегите,Берегите – не поздно ещё!

Валентина Коростелёва

Алексей ЯШИН

Алексей Афанасьевич Яшин – главный редактор ордена Г.Р. Державина Все-российского литературно-художественного и публицистического журнала «При-окские зори», член Союза писателей СССР, Союза писателей России и Бело-русского литсоюза «Полоцкая ветвь», член Правления Академии российской литературы, лауреат многих литературных и научных премий, Заслуженный дея-тель науки РФ, доктор технических наук, доктор биологических наук, имеет два ученых звания профессора.

ПрозА

«Именно в таком сером городишке, прежде чем сре-ди зеленых дерев, розовых гор, синих морей и великолеп-ных зданий, могла зародиться мысль, впоследствии вы-шедшая в мир и пронесшаяся по лицу земли, как бледный призрак смерти».

М. Арцыбашев, «У последней черты».

Поколение «шестидесятников», к которому безо всякого сомнения относил себя Николай Андреянович, из всех внеслужебных занятий предпочитало чте-ние. Прочитав еще в школьные годы всю отечественную и мировую классику, уже в сознательном возрасте представители этого славного, более неповтори-мого в новейшей истории отечества племени все более увлекались толстыми литературными журналами. И теперь, спустя 30-40 лет, даже проживая в другом государстве, Николай Андреянович хорошо помнил все перипетии литератур-ной жизни страны реально победившего социализма.

Поэтому, когда умеренно жарким июльским днем последнего года века и ты-сячелетия Николай Андреянович, благо находился в отпуске, зашел в областную библиотеку в поисках одной занимательной книги по истории колчаковщины (читал рецензию в серьезном журнале), то сразу заинтересовался висевшим в вестибюле плакатом, извещавшим, что такого-то числа (то есть сегодня) со-

ВРАГ НАРОДА И СЕБЕ ВРАГРассказ

80

стоится встреча литературной общественности, посвященная 70-летию со дня рождения Александра Ковалева. Мигом вспомнился этот скандально известный писатель, с коим, хотя и косвенно, он даже как-то пересекся.

Поскольку до начала встречи оставались считанные минуты, то Николай Ан-дреянович обратил внимание на входящих в библиотеку и сразу сворачивающих налево – в актовый зал – людей преимущественно пожилого возраста. Входили и женщины, но они поначалу прихорашивались у вестибюльных зеркал. Николай Андреянович отметил про себя: были они все молодящегося пенсионного воз-раста, но, несмотря на этот возраст, что-то в их манерах, прическах, даже в одеж-де напоминало сверстниц времен его комсомольской юности. Более того, кур-туазно переговариваясь, они чисто машинально произносили слова типа «под-ставки», «станок», «лабух» и пр.* «Пришли вспомнить боевую молодость», – добродушно подумал Николай Андреянович и, оставив на потом изучение осо-бой роли тезки генералиссимуса Суворова в становлении сибирских универси-тетов, двинулся вослед напрасно молодящимся дамам.

В просторном зале пришедшие расселись группками, что восполняло его не-полноту. Николай Андреянович примостился в самом конце, но хорошо видел президиум, даже узнавая некоторых местных литераторов – по портретам в кни-гах, по телевизионным выступлениям за те три с половиной десятка лет, что жил он в этом городе. С легкой ностальгией по ушедшей юности вглядываясь в давно знакомые лица, Николай Андреянович добродушно заулыбался, вспомнив по не-кой непонятной аналогии случай двадцатилетней давности. В городе случилось музыкальное событие: приехал с гастролью ленинградский диксиленд Олега Лундстрема. Особым меломаном Николай Андреянович себя не считал, но бон-тон того времени требовал посещать концерты именитых столичных коллективов.

Выстояв солидную очередь за билетом, он вошел в концертный зал филармо-нии, с удовольствием выслушал первую часть концерта, восхищаясь энергично-стью сухощавого руководителя диксиленда в элегантном белоснежном костюме явно не производства фабрики «Мосшвейпром»... «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст!» – съюморил его сосед и коллега по работе Слава Грачев (тогда Николай Андреянович работал еще в ЦКБ агрегатостроения).

В антракте к ним подошел опять же их коллега Лева по прозвищу Диско, известный в городе фарцовщик по граммпластинкам – огромный, с патлатой рыжей бородой, хохочущий басом.

– Ну как вам? – поинтересовался Лева, явно намереваясь заскочить в буфет и без очереди («я не так воспитан – стоять в очередях») взять бутылку марочного портвейна.

– Знаешь, совсем как молодой, – ответил Слава.– Ха-ха-ха! – громогласно заржал Лева, уперев руки в бока и откидываясь на-

зад, – совсем молодой: под восемьдесят! Ха-ха-ха!Продолжая хохотать, Лева ринулся в буфет смочить горло....Размышления-воспоминания о творческом долголетии прервало предупре-

дительное откашливание ведущего встречу, который отрекомендовался ответ-ственным секретарем областной писательской организации. Стихи его Николай Андреянович читал и одобрял.

* Подставки  – ноги; станок  – постель; лабух – музыкант (из сленга окололитературной и околомузыкальной богемы шестидесятых и семидесятых годов, преимущественно провинциальной).

Алексей Яшин

81

С самого начала встречи его одолевал один вопрос: в какой тональности пой-дут воспоминания? Ибо хорошо помнил, как, уже сбежав из СССР, Ковалев в своих диссидентских выступлениях по лондонскому радио заявлял: в городе, где он имел несчастье проживать, писатель был только один – Александр Кова-лев, а все остальные члены писательского союза сплошь малограмотные графо-маны. А в президиуме сидели как раз все коллеги Ковалева по писательскому цеху былых лет.

Однако чувствовалось: ведущий говорит по обязанности ответственного се-кретаря, безлично, не выказывая своего личного мнения. Да, мол, состоял в на-шей областной организации в шестидесятых годах известный писатель-проза-ик Александр Ковалев, автор добротных повестей и романа «Доменный огонь». Некоторые его произведения входили в программу для школьного внеклассного чтения. Писатель не без таланта, замечен был и в столице, даже входил в ред-коллегию главного молодежного литературного журнала страны. Пользовался расположением и высшего областного начальства...

Слушая политкорректное выступление ответственного секретаря, Николай Андреянович ухмыльнулся; сам человек прямолинейный до несдержанности, он в душе завидовал людям с качествами публичного оратора: говорить как бы от третьего лица. Потому, наверное, он никогда и не стремился в начальники, понимая несовершенство своей натуры.

А про доверие к Ковалеву его высокопоставленных опекунов весь город, да что там город – вся страна не один месяц перешептывалась после бегства счаст-ливчика литературной фортуны. В редакцию всесоюзного журнала того ввел по неким на то причинам главный редактор, известный советский писатель, чьи произведения о войне вошли уже не в рекомендуемую, но в основную школьную программу, по которой в свое время Николай Андреянович учился. А рекомен-дацию на творческую командировку Ковалева в Лондон на предмет вдохновенья и написания книги о вожде Великой Октябрьской социалистической революции дали областной гебешный генерал и второй секретарь обкома. Все трое и попла-тились своими карьерами. А ведь люди эти были непростыми, в других ситуаци-ях сверхпроницательными, как того профессии их требовали, а тут попались...

Председательствующий завершил свое выступление аккуратно выверенной фразой, что-де надо помнить о человеке, но более всего о созданных им про-изведениях. Под аплодисменты речь не подходила по понятию, потому в зале установилась тишина, разрежаемая только недовольным перешептыванием да-вешних экзальтированных дам.

Однако последующие выступления известных в городе, а некоторых и за пределами области, поэтов и прозаиков, а также примы драмтеатра, хорошо знавших Ковалева, имели более мажорный характер. В основном говорили о его таланте, который так и не успел развернуться. Само скандальное бегство в их речах было фигурой умолчания, но как-то само собой подразумевалось, что сгу-била дарование тоталитарная система. Экзальтированные дамы аплодировали.

Николай Андреянович потерял интерес к происходящему, тихонько вышел из зала, поднялся на второй этаж в комнату каталогов. К сожалению его, нужная книга там не значилась. Вдвойне раздосадованный, он вышел из библиотеки и неторопливо дошагал до центрального парка. Присел на скамейку в тени дере-вьев, закурил, оставшись наедине с разбуженными воспоминаниями.

Враг народа и себе враг

82

Как мы уже говорили, будучи классическим «шестидесятником», в школьные годы Николай Андреянович прочел всю классику: русскую и переводную, – бла-го районная библиотека заполярного военно-морского города, где жила семья, находилась недалеко от дома. Особенно хорошо читалось летними круглосуточ-ными днями с незаходящим северным солнцем.

В библиотеке его хорошо знали, потому выдавали книги сразу стопами – сколько донесет. Например, одиннадцатитомное собрание сочинений Н.С. Ле-скова он приносил домой в два приема, а вот полные собрания трудов Диккенса или Виктора Гюго приходилось делить на три части. Некоторые многотомные сочинения навроде классических китайских «Сон в красном тереме» и «Цветы сливы в синей чаше» он, как одобрительно сообщала завбиблиотекой Надежда Васильевна, вообще брал для прочтения первым с момента поступления этих книг в районное хранилище мудрости лет этак десять назад...

Что же касается современной русской литературы, то старший школьник Ни-колка почему-то полагал, что она заканчивается Шолоховым, тогда еще живым, бодрым и не лауреатом Нобелевской премии. Так, наверное, в школе литера-туру преподавали. Может быть. Кроме того, Николка рос стихийным эстетом, чему способствовала суровая и гармоничная атмосфера окружающего военно-морского порядка. И это эстетическое мироощущение отвращало его взор от неряшливых обложек толстых литературных журналов, по фактуре материала очень напоминавшие ту плотную синюю бумагу, в которую тогда формовались кирпичики пиленого сахара.

После окончания школы семья переехала с Севера в среднерусский город Т., а Николка поступил в местный политехнический институт. Он сразу записался в основные библиотеки города и в три районные, что рядом с домом, продолжая дочитывать классику, но уже ХХ века. Здесь он обратил внимание на то, что чи-тающие девушки-студентки (а они почти все тогда читали) интересуются этими самыми толстыми журналами, но самым популярным был журнал «Юность». Не читать его регулярно – значит, не иметь тем для вступительных бесед с де-вушками.

Чтобы не стоять в очереди-записи в библиотеке на очередной номер попу-лярного журнала, Николка с очередной стипендии, которую почти всю отдавал матери, на карманную пятирублевку сделал себе подписку до конца года, кото-рую и повторял регулярно вплоть до демократического пришествия. Куда-то эта «Юность» подевалась; во всяком случае с конца восьмидесятых годов на глаза ему не попадалась...

Как-то придя домой на пролетарской окраине города после занятий во вто-рую смену и вечернего кино вдвоем, то есть уже в полуночь, когда все спали, Николка прошел в свою комнатку переодеться в домашнее и увидел на столе свежий номер журнала. Приученный все делать по порядку, он превозмог чита-тельский искус и сначала пошел на кухню, разогрел и с неимоверным ночным аппетитом съел оставленный матерью ужин. Заварил чай и со стаканом вернул-ся к себе, прилег на диван с журналом.

От долгого общения с «Юностью» выработался и ритуал: первоочередно Николка читал «забойный» роман или повесть с продолжением. В этом номере начинался роман «Доменный огонь» Ковалева. Где-то в дальней памяти эта фа-милия вертелась, но вот в связи с чем? – не мог по ночному времени вспомнить. Собственно говоря, сегодня читать не собирался, во-первых, хотелось спать, во-

Алексей Яшин

83

вторых, из производственных романов он уважал только советскую классику: «Семья Журбиных» Кочетова, «Цемент» и «Энергия» Гладкова...

Николка полистал начало романа, что-то его заинтересовало, особенно то, что действие происходит в Т., потому за следующий вечер он прочел его, а в по-следующие два месяца с легким нетерпением ожидал очередных номеров с про-должением «Доменного огня»; производственный антураж здесь оказался явно ширмой. По прочтении последней части Николка был в некотором недоумении. В отношении чисто художественном? – Нет, роман ничем здесь не отличался от среднего уровня, принятого в журнале; даже со скидкой на молодежный статус. Компатриотство? – Но Николка всего третий год жил в городе, весь памятью о своей североморской родине. Не успел еще адаптироваться к своеобразным местным нравам. Так что? – Как еще не малоопытен был Николка в жизни, вы-росший в тепличных – не по температуре, а по правильному флотскому устро-ению – условиях, но чем-то чуждым повеяло от прочитанного. Тем более что тогда диссидентская литература до провинции еще не доходила, во всяком слу-чае широко, а западные радиоголоса Николка слушал редко: приемник стоял в общей комнате, где родители вечерами смотрели телевизор.

Читая в последние годы современную советскую литературу, Николка уже хорошо чувствовал грань допустимого, а вот в «Доменном огне» хоть и слегка, но грань эта пододвинулась. Наконец он пришел к определенному выводу: так пишет, а главное – публикует, человек, что-то задумавший и при этом решивший плюнуть в глаза сразу многим.

Как человек общительный, вовсе не себе на уме, Николка поделился своими мыслями в институте с одногруппниками из числа читающих в той категорич-ной форме, что, дескать, писатель Ковалев вот-вот смотается за границу. Кто по-смеялся, кто задумался, а факультетский комсорг Петька Старокрещенов, всегда оказывавшийся поблизости, если собиралось вместе трое и более человек, по-интересовался: «Из каких это ты источников знаешь?» На что Николка пошутил: «А это врожденное качество предчувствия; у меня дядька был в бериевские вре-мена полковником НКВД!»

Однако и сам он как-то задумался, когда спустя пару месяцев в «Комсомоль-ской правде», а также в других центральных изданиях, появилось сообщение о скандальном бегстве писателя Александра Ковалева. Особо гневно подчеркива-лось: бывший советский литератор, опубликовавший несколько повестей, давно задумал измену. Пользуясь попустительством и непростительной близорукостью ряда ответственных руководителей, Ковалев сумел получить двухмесячную ко-мандировку в Англию якобы для сбора материалов о лондонском съезде РСДРП – в преддверии 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Прибыв же в столицу Соединенного королевства, экс-писатель попросил политического убе-жища и потребовал тотчас доставить его в публичный дом... Самые гневные от-клики публиковались, понятно, в «Литературной газете». Даже, как показалось Николке, профили Пушкина и Горького в заголовке газеты чуть посуровели...

Сокурсники как-то странно посматривали на провидца, избегая разговоров о чем-либо кроме грядущей сессии, а Петька Старокрещенов предупредительно вынимал из кармана пачку дефицитной «Явы», как только Николка заходил в институтскую курилку. Николка же смущенно носил лавры сомнительного ха-рактера, мысленно ругая себя за ненужную болтливость.

Враг народа и себе враг

84

В это же время подошла очередь их группе на вечернее дежурство в ДНД. Дежурство несли в пределах студенческого городка, он же целый городской ми-крорайон со своим штабом в полуподвале общежитского дома. Николка уже не удивился, когда старший по штабу в этот день Петька Старокрещенов оставил его при себе – для особых поручений. Для отказа повода не было, но сидеть сиднем в душном полуподвале вместо приятных прогулок по вечернему городу в компании одногруппников, тем более – одногруппниц?.. Хотя Николка, как староста группы, по чину был равен Петьке, но пререкаться не стал. Скучно спорить с комсоргами!

После короткого официального инструктажа милицейского лейтенанта, при-писанного по вечерам к штабу ДНД, разобрав красные повязки, студенты разо-шлись. Лейтенант занялся в своем закутке писаниной; как хорошо всем извест-но по жизни: врачи и милицейские офицеры (рядовые и сержанты грамоте плохо знают) пишут намного больше профессиональных литераторов и журналистов... А Николка с комсоргом принялись двигать шашки. Без интереса, но постепенно увлекаясь.

Однако идиллия длилась всего с полчаса; дверь шумно отворилась, в комнату вошли двое: один постарше в штатском и милицейский старлей.

– Здравствуйте, товарищи. Где старший?На командный голос из своего кабинетика вышел лейтенант, провел пришед-

ших к себе, затворил ранее открытую дверь. Через пару минут все трое вышли.– Вот что, хлопцы, лейтенант отпускает вас с нами. Я – майор Орешкин из

областного управления... из органов; Демиденко – участковый. Вы пойдете по-нятыми: нужно произвести обыск квартиры врага народа; она в здешнем микро-районе. Пошли!

Пока двигались маршевым шагом неполных два квартала до хорошо знакомого студентам дома почти напротив главного корпуса института, майор в штатском все интересовался у участкового: взял ли ключи, опечатана ли своевременно квартира Ковалева, опрошены ли соседи... Николка еще раньше догадался о персоналии врага народа, а на задумчивом лице Старокрещенова явно читалось: неспроста именно их с Николкой взяли в ответственные понятые. Партнер же его, входящий во вкус шпиономании, не разочаровывал свое комсомольское начальство.

Квартира невозвращенца показалась Николке роскошной, но несколько за-пущенной, причем не от неряшества, а в угоду богемному, как писали в газетах о беглеце, образу жизни. Николка с богемой был знаком только по классической французской и русской литературе, но, пройдя за майором и участковым все три полнометражные комнаты, решил: богемному стилю соответствует. Страстный книголюб, он люто позавидовал книжным стеллажам от пола до потолка в ра-бочей комнате. Спальня его интересовала мало, а майор, скривившись суровым лицом, пробурчал: «Вот здесь этот гад со своими подгаденышами проституток своих гуртом пользовали!»

Но в третьей комнате, по-видимому, с назначением гостиной, даже многое в жизни повидавший гебешник присвистнул изумленно. А Николка и Петька во-все разинули рты. Один участковый остался профессионально равнодушным. Изумляться было чему. И у несмышленыша еще Николки имелись знакомые из потомственных интеллигентских семей, в квартирах которых, в комнате, где проживал сын или дочь из студентов, участок стены метр-на-метр был отведен

Алексей Яшин

85

под подписи фломастером гостей, таких же студиозусов. Расписывались со сме-хом, распив на пятерых бутылку сухого. Но здесь весь высокий потолок был... сплошь закопчен. Как человек практичный и знающий толк в ремеслах, Николка первым делом задумался: а как это можно было технически исполнить? Навер-ное, с помощью паяльной лампы, как свиней палят...

Решив практическую задачу, Николка сосредоточился на размашистых под-писях на потолке. Опять же, узнавая имена некоторых подписантов, известных в городе, он снова задумался о способе исполнения надписей на трехметровой вы-соте. Решил и эту задачу: приносили стремянку, что стоит в библиотечной ком-нате, пока были не очень пьяны, взбирались поочередно на верхотуру и каким-то гвоздем или шкворнем царапали по саже, нанесенной на побелку...

Здесь размышления понятого прервал майор Орешкин:– Так... осмотрелись? Теперь давай по порядку, начнем с прихожей. Я буду

диктовать, лейтенант, э-э старший, протоколировать, а вы, понятые, стойте смирно, не перемещайтесь в пространстве, внимательно следите за моими дей-ствиями. Да, ни к чему не прикасайтесь, лучше руки в кармана́х держите.

Обыск начался с происшествия. Выйдя в просторную прихожую первым, майор завысил голос:

– Ты что тут делаешь?Из-за плеча осанистого, но невысокого ростом майора Николка увидел, как

некто неопределенного возраста, в пальто, но без шапки, с крашеными в рыжину патлами, выводил в растворенную входную дверь ранее стоявший здесь обыч-ный дорожный велосипед. Услышав командный голос, угонщик замер и засопел.

– Кто такой? Зачем вещдок взял?– Эт-та... мой велик, вот и пришел забрать.– Документы есть?Крашеный засопел и протянул майору синюю книжку удостоверения, изряд-

но потертую и захватанную.– Та-ак, Охохонин, фотограф ателье «Светоч»? Некогда сейчас с тобой разби-

раться. Завтра во второй половине дня явись в райотдел к следователю Угарину. Он и разберется с тобой.

Орешкин передал удостоверение участковому, а тот решительно оттеснил фотографа за порог, закрыл дверь за ним на задвижку и поставил велосипед на прежнее место.

– Совсем народ оборзел, – ворчал он, – один за границу бежит, другой вещдок выносит...

Сама процедура обыска оказалась скучной; через полчаса Николка, сидя на стуле, выдвинутом на середину библиотечной комнаты, даже задремал: сморил монотонный голос майора. Но из дремоты его вывел тот же голос, но слегка по-суровевший:

– Понятые, не спать! Смотрите, вот я пересчитываю папки с газетными вы-резками, рукописями, журналами... девяносто три, девяносто четыре. Всего – девяносто четыре; записал? – это уже к участковому.

...Когда, заново опечатав квартиру, вышли на улицу, была уже половина де-сятого. Майора поджидала легковушка (вызывал из квартиры по телефону быв-шего хозяина), участковый нырнул в соседний двор по своим хлопотным делам, а Николка с Старокрещеновым дождались трамвая и поехали в недальний штаб ДНД отметиться об окончании дежурства.

Враг народа и себе враг

86

Кстати, выходя из квартиры, Петька поинтересовался у Орешкина:– Товарищ майор! А вы подписку о неразглашении у нас отбирать будете?– У понятых подписка не берется, но кричать на каждом углу об обыске не-

зачем, – майор внимательно, остановившись на лестнице, посмотрел на комсор-га, – а вы в милиции работали?

– Нет, товарищ майор. А почему вы так решили?– Да язык у вас профессиональный какой-то: подписку отобрать...

Наступил пресловутый «миллениум», как обезьянничали с западного на ТВ и эстраде. Потекли годы для страны стабильные – в смысле монотонного, но неуклонного ухудшения жизни по всем фронтам; понятно, что при опять же не-уклонном росте всех экономических показателей... А раз ситуация стабильная, то время ускоряет свой бег. Вот через неделю наступит последний год первой пятилетки нового века и тысячелетия; по какому-то календарю из индийской мифологии – год петуха. Наш добрый, но злоязычный народ уже шуткует: вот наступил год петуха – и всех нас опустят! Что же с таким народом поделаешь, ведь по телеку уже пятнадцать лет одни бандитские сериалы катают; невольно все лагерные нравы и феню в университетском объеме изучишь!

Однако погода под католическое рождество, тоже телевизионщиками актив-но навязываемое православному народу, установилась изумительная: после те-плого декабря — легкий морозец, снежок редко и ненавязчиво сыпет, воздух чист даже в центре города. Вот почему Николая Андреяновича, вышедшего в половине шестого вечера из служебного автобуса, привезшего его с коллегами из загородного НПО «Меткость», потянуло не домой к раскаленному борщу по-украински, а в центральный парк, что рядом с остановкой и домом тоже.

Из парка, несмотря на позднее по зимним меркам время и крепчающий к ночи мороз, не хотелось уходить. Опушенные снегом столетние сосны в эко-номном (по Чубайсу) свете фонарей, утоптанные дорожки, редкие прохожие и гуляющие, а главное, полное отсутствие подростков с их матом и пивом – все навевало умиротворение и уют жизни. Проходя мимо бюста основателю парка, Николай Андреянович невольно усмехнулся, припомнив, что у регулярно гуляю- щих по парку стариков и старушек правая аллея именуется Инфаркт-штрассе, а левая Инсульт-штрассе... Юмору все возрасты и болезни покорны.

Огибая засыпанный снегом центральный фонтан (впрочем, начиная с эпохи позднего Горбачева, он и летом бездействовал), Николай Андреянович наткнул-ся на группку из трех пенсионеров, по всей видимости из бывших обкомовцев-райкомовцев, жарко на морозе спорящих:

– ...А я говорю, уважаемый Никифор Спиридонович, что Сафонов в шесть-десят шестом стал вторым секретарем обкома! Я ли не знаю? Да сам тогда в По-реченском райкоме инструктором трудился. А сняли его со строгачом в шесть-десят девятом за эту сволочь писарчуковскую, как его ... Ковалева и бросили в облстатуправление, где он до пенсии и состоял в начальниках отдела. Ха! Я – и не знаю...

И Николай Андреянович, аккуратно обогнув спорящих партайгеноссе, не-торопливо пошагал по центральной аллее, даже подсвистывая легонько веселой музыке, доносившейся из репродукторов, высоко угнездившихся на фонарных столбах.

Алексей Яшин

87

Слова бывшего борца за прямизну линии партии вновь наполнили голову гаммой воспоминаний: от чтения «Доменного огня» в молодежном журнале до относительно недавнего собрания почтенных литераторов в облбиблиотеке па-мяти писателя-беглеца.

Особенно его интересовало, даже тревожило, почтительное отношение мест-ных писателей, преимущественно поэтов-песенников, к бывшему коллеге. А вот коллега-то их почтением не баловал. Николай Андреянович, обладая почти что абсолютной памятью, вернул себя в мыслях в студенческие времена, когда по вечерам, как и все его сверстники слегка диссидентствуя, включал приемник и, постоянно отстраиваясь от отечественных «глушилок» (а самая ближняя рас-полагалась в трех километрах от дома – в здании ДК «Серп и молот»), ловил вражеское лондонское радио. Из всего сонма сбежавших на запад соотечествен-ников Ковалев отличался – в худшую, конечно, сторону – своей торопливой угадливостью: врал и клеветал без всякой логики, а главное – голос, такой па-скудный, захлебывающийся голос... В добротных советских фильмах о войне такими голосами говорят, словно лижут сапог оккупанта, предатели, отрабаты-вающие свой эрзац-хлеб и шнапс из гидролизного спирта.

Кстати, он и от фамилии своей отрекся, назывался господином Александе-ром. И не в первый раз: еще получая «серпастый и молоткастый» паспорт в шестнадцать лет, отрекся от ветхозаветной фамилии своего отца... Истинно по Евангелию – это про трижды отрекшегося апостола Петра.

Так вот, и в лондонских радиопередачах, и в прощальном с родиной романе «Доменный огонь» Александер-Ковалев-... (Николай Андреянович запамятовал сложную в произношении первоначальную фамилию литератора) говорил и пи-сал о местных литераторах однозначно уничижительно. Николай Андреянович, как человек умственно трезвый, напрочь лишенный этакой нервической востор-женности, прекрасно все расставлял по своим местам. Есть литература мировая, всероссийская (бывшая советская) и провинциальная. Понятно, что местный поэт-песенник Шагалин и, например, Твардовский стоят на различных ступе-нях стихотворного пьедестала, но ведь природа-мать не может породить сразу столько твардовских, чтобы их партиями по десять-двадцать штук распределить по всем восьмидесяти (в советское время — ста пятидесяти) региональным пи-сательским организациям. Это нонсенс. А Шагалин вполне приятен на своем месте.

А то получится как в давнем выступлении первого секретаря нашей области Ивана Харлампиевича аж на съезде КПСС: «...Раньше у нас был только один пи-сатель – совесть земли русской, а сейчас только одних членов Союза писателей двадцать семь!»

И даже если ты на 1/50 выше головой над своими коллегами, то ведь это не повод поливать их ушатами презрения? Тоже мне – шишка на ровном месте. ...А они «в отместку» ему – вечер памяти (!?). Этого Николай Андреянович ни-как не мог понять, хотя и осознавал: литераторы – люди со сложной психологи-ческой конституцией.

А вообще-то Николай Андреянович людей творческих, не только писателей, полагал активными участниками некой глобальной лотереи. Исключая гениев, но число их крайне ограничено. Например, в русской литературе гениями Ни-колай Андреянович полагал Пушкина, Гоголя, Достоевского и Льва Толстого,

Враг народа и себе враг

88

впрочем, последнего со множеством оговорок. И все. А снизу литературы, не относясь к ней, матушке, расположились в пространстве и времени сонмы гра-фоманов, начиная от классического графа Хвостова – любимого родственника генералиссимуса Суворова, и вплоть до современных властителей дум и чаяний трудовых и нетрудовых масс: эстрадных ёрников, смехачей и авторов-куплети-стов, словом, лауреатов высших премий страны.

Сюда же Николай Андреянович вполне резонно относил отставных полков-ников, оставшихся без мужей дам на пятом десятке, бесконечные легионы са-мопальных поэтов. Все эти почтенные люди занялись литературой, преимуще-ственно поэзией в гомеровских формах, от скуки жизни, выпав из привычных полезных занятий и родных коллективов.

А вот между малочисленными гениями и миллионами тружеников-графома-нов и расположилась собственно литература, условно подразделяемая на элит-ную, всероссийскую, столичную, провинциальную (в советское время — пери-ферийную), районного масштаба и чудаческую. Причем провинциальная также представлена в двух градационных формах, относящихся к университетским центрам и к просто областным городам.

А теперь – внимание! – самый парадоксальный вывод, к которому пришел после многолетних раздумий Николай Андреянович: деление писателей на выдающих-ся, талантливых, способных и даровитых (понятие «просто писатель» в этом клане оскорбительно) малозависимо от указанной выше географической классификации, весьма условно, а попадание в ту или иную номинацию суть жизненная лотерея. Проще говоря: в одной ситуации ты выдающийся, в другой – способный. Понятно, что два важнейших фактора сулят удачу в этой своеобразной лотерее: личная целеу-стремленность и происхождение; словом, как пел Высоцкий: «А если ты как дерево родился баобабом, то будешь баобабом жить, пока помрешь!».

Это значит, что и две крайних категории – выдающийся и даровитый – есть одни и те же способности к творчеству в потенции. А все же появляющееся различие в степени мастерства по мере дления литературной жизни – это уже следствие, но не причина. Здесь можно провести аналогию с пословицей: день-ги к деньгам идут. То есть если литератору А все идет в масть (см. выше), то у него появляется азарт: количество написанного растет снежным комом (ведь издают!), он становится критичным и к качеству своих творений; но последнее необязательно: при обильных гонорарах к его услугам толпы редакторов и кор-ректоров, хорошо знающих грамоте. А как пошли премии, лауреатства, ордена и медали, то поспешает ему навстречу и народная признательность. Отсюда всего полшага до титула выдающегося – и марш в живые классики! По неслучайному совпадению все эти А живут в столицах, а в новейшее время не брезгуют тем же Лондоном, Брайтон Бич и даже исторической родиной – последней страной победившего социализма.

Но равному с ним по природным задаткам Б явно не повезло с родителями, местом жительства, неволевым характером. Он поначалу с энтузиазмом пишет, хорошо для начального литературного возраста пишет, крепко, как принято го-ворить в писательской среде. Но года идут, печатают только в родном т-м прови-циальном издательстве, в столицу не пробиться: в редакциях толстых журналов даже КВВК* брезгуют... А в нынешние вольнолюбивые времена и вовсе счет на «зеленые» идет.* Коньяк выдержанный высшего качества (молдавский).

Алексей Яшин

89

От несбывшихся ожиданий азарт спадает, появляется лень безнадежности, от чего страдает количество и, главное, качество сочиняемого. Жить на что-то надо; неумолимо мастерство замещается прикладным профессионализмом: на-писанием сценариев всенародных праздников, эстрадных куплетов. А сейчас есть еще кормушка в виде изготовления в предвыборные кампании мегатонн газет и листовок-речевок, восхваляющих трудовые подвиги кандидата в депу-таты Вована Живорезовича... Так наш Б твердо марширует к идеалам добра и человечества в рядах обычных способных с арьергардом даровитых...

А поменяй местами рождения, характерами и родителями А и Б, так вто-рой бы уже примеривался к «Андрею Первозванному», а А в лучшем случае редактировал газету областной партии ветеранов «стрелок» малого и среднего бизнеса...

Кстати, Николай Андреянович построил такую пессимистическую концеп-цию не на голом месте. Он даже привел доводы серьезной науки – биологии. По-лучается так, что гении и графоманы, как правило, имели (последние и посейчас имеют) ту или иную патологию; достаточно вспомнить биографии Гоголя и До-стоевского. Только Александр Сергеевич был абсолютно здоров, потому и назы-вают его «светлый гений». А насчет графоманов? — Не поленитесь оглянуться на соседа, пишущего по вечерам и выходным трехтомные поэмы.

А вот собственно литераторы, что расположились между гениями и графо-манами, все как на подбор здоровяки. То есть и со стороны личного здоровья изначально шансы у них равны. Это как в основополагающем документе ООН, знаменитой «Декларации»: все люди на Земле рождаются свободным и равными в правах...

Автор «Доменного огня» как нельзя лучше подходил под теорию Николая Андреяновича. Имея задатки добротного «середняка», он уверенно карабкался к всесоюзной известности, то есть уже миновал категорию способных и наце-ливался на талантливость. Здесь ему помогло происхождение, место рождения – столичный город, соответствующий характер борца за место под солнцем. И еще он расчетливо сделал верный шаг: сразу не полез в Москву, а временно осел в Т., под столицей, памятуя слова Кая Юлия Цезаря, правда, перевернутые: лучше быть первым в глухой галльской деревушке, чем последним в Риме... Немногие до такого шага додумываются. Скорее всего, это ему посоветовали московские покровители – маститые акулы пера.

Но не все в жизни гладко идет; избранный шаг был абсолютно правильным в потенции, но воспользоваться им может только человек с выдержанным ха-рактером. Вот здесь-то у Ковалева-Александера и выявился изъян: он не смог преодолеть искуса грядущего превосходства по отношению к скромным в своих притязаниях коренным т-им литераторам, его коллегам по писательскому цеху. Отсюда – презрение к скромным служителям муз, а от презрения прямой путь к мании величия.

Здесь надо отметить еще один существенный момент, повлиявший на взра-щивание у Ковалева комплекса неудовлетворенности: он прекрасно понимал, что в суровые брежневские времена – по причине родительской фамилии – ему не дотянуть до «выдающегося»; его предел в ближайшее десятилетие – талант-ливый с всесоюзной известностью.

Вот оба эти фактора психологического характера и подвинули Ковалева к не-адекватному поведению. Сначала это проявилось в его сексуальных богемных

Враг народа и себе враг

90

развлечениях. Сдерживаемый рамками соцреализма, все же в «Доменном огне» он живописал «хаты» в Поречье. А его квартиру и сам Николай Андреянович видел. Учитывая возраст «под сорок» и знакомое по фотографиям явно не плэй-бойское лицо (вытянутое, в очках, с редкими волосами) сочинителя, Николай Андреянович совершенно справедливо полагал, что у того был еще и комплекс сексуальной неполноценности, который он и заглушал половой распущенно-стью. Не надо читать до посинения в глазах Фрейда и Фромма, чтобы понять эту связь...

А половой беспредел имеет ту отрицательную сторону (кроме опасности по-лучить дурную болезнь), что и умного человека делает дураком – в том смысле, что толкает на поступки, плохо объясняемые обычной логикой. Отсюда и по-следний шаг.

Самое гадостное – он не подумал, что подставляет под карающий меч многих своих высокопоставленных покровителей: от генерала КГБ до главного редакто-ра всесоюзного литературного журнала. Конечно, размышлял Николай Андре-янович, были и до Ковалева диссиденты, перебравшиеся на Запад. Но все они старались не раздражать власти; все шло по некоему стандартному сценарию, это было своего рода джентльменское соглашение: публикация в Самиздате – дурдом – выездная виза в Израиль – пересадка в Вене на самолет nach Брайтон Бич. А своим демаршем, использовав имя Ленина, Александер разрушил эту сложившуюся и всех устраивающую систему. Получается, что своим поступком он нанес огромный вред даже своим собратьям по духу и национальности...

То есть определение «враг народа» применительно к Ковалеву есть не эвфе-мизм, но констатация действительного факта. Когда человек противопоставляет себя всему народу, ненавидит его, то судьба его наказывает: он становится вра-гом самому себе. Так змея кусает свой хвост. Но у пресмыкающихся действуют биологические законы, а у человека с его высокоразвитой психикой? – Правиль-но, повреждение ее. Виноват ли одержимый в появлении и развитии душевной болезни? С медицинской точки зрения, с позиций медицинской этики такой во-прос безнравственен. Не суди да не судим будешь – евангельские слова опять же.

Но как быть в случае осознания, то есть добровольного сумасшествия? – По-ощрение порока в себе, распущенность ума и тела, бес гордыни... А вот за это наказывают. Все же в наказании литератор-беглец приблизился к недостижимой в жизни категории выдающихся: сравнялся с самим Иудушкой Троцким – того и другого убрали от глаз людских по приговорам, утвержденным на самом высо-ком государственном уровне. Скорее всего, так можно интерпретировать смерть г-на Александера при странных автомобильных обстоятельствах.

Алексей Яшин

Виктор ФЕТ

РусскоЕ ЗарубежьЕ

Виктор Фет родился в 1955 г. Окончил Новосибирский университет в 1976 г. Дo 1987 г. работал зоологом в Средней Азии. С 1988 живет в США. Преподает био-логию в Университете Маршалла (Хантингтон, Западная Виргиния). Публиковал-ся в периодике США, Германии, России, в основном в журналах и литературных ежегодниках. Автор пяти книг поэзии. Корреспондент журналов «Литературный европеец» и «Мосты» в США. Один из авторов антологии «Общая тетрадь. Из современной русской поэзии Северной Америки» (М., 2007). Первым перевёл на русский язык «Охоту на Снарка» Л. Кэрролла.

У пространства-временинету рода-племени.Простирается оно,пустоты своей полно,сквозь поля просторные,через дыры чёрные.Километры или днинигде не кончаются,а с расстояния онии не различаются.

В этой тьме пустой и праздной,исчисляя вечность в днях,мы пылинкою прекраснойприлепились на камнях,и под разными угламимы разглядываем пламя холодеющих высот,то ли нас пространство губит,то ли время нас не любит,то ли разум чушь несёт.

РАЗМЫШЛЕНИЕ

По эту сторону

И ни Лейбниц, ни Спиноза,ни поэзия, ни проза,не ответят на вопрос –как довольствоваться миром,где живут вином и сыром,где растят лозу и коз?

Нам бродить по этим чащам,нам прикладываться к чашамв непрошедшем настоящем,в продолжающемся нашем,где игрушкою отменнойдля взыскующего видадан познания Вселеннойдар, не требующий гида.

Г.Г.Г.

92

Кто водит этою рукой?Я сам вожу: я свой вожатый,своей наивности глашатай;я – камень, брошенный в покоймоих болот, в их свет и холод. Мой мир на истины расколот.Смотри: я падаю сквозь мрак,где ни движения, ни звука.Так говорит моя наука,и я пишу, что это так.

There is a world elsewhere.(Shakespeare, Coriolanus)

Есть мир за пределами звука, Его не опишут слова.Стрела вылетает из лука,Упрямо дрожит тетива.

А дальше – черта огневая,Где стерлись иные черты.Есть Рим за пределами рая,И рай – за пределом мечты.

Слова, и пространства, и годыСотрутся, истлеют, уйдут.Есть мир за пределом природы,За кромкою наших минут.

Так молния в небе хранима,Разрядом пронизана тьма.Есть мир за пределами Рима,И Рим – за пределом ума.

Валентине Алексеевне Синкевич

Оставляю на время те страны,где с богами боролись титаны,где разбросана суша рукамиолимпийцев, по их законам, чей язык неизвестен; где камниустремляются вверх по склонам,словно новых захватчиков орды.

Незаполненные кроссвордыоставляю на кресле в залеожидания, где строкаравномерно течёт, поканомер рейса не объявляли.

Я лечу, как летал во сне,подо мной плывут острова,недоступное ранее мнепеределывается в слова.Я отчитываюсь перед вамисвежесобранным языкомнад последними островамиперед новым материком.

Наш век размечен чуждой метойпо краю стынущего льда;снов океан питался Летой,где память смыта навсегда.

А из какой прозрачной пылилетят сигнальные лучи –нам всё равно, и мы забыли,и снова азбуку учи.

Тире и точка, плюс и минус,и алфавитные значки,как древний мир, пройдут и минут,не расширяя нам зрачки. Но за полярными кругами,куда вода не дотекла,хранится отраженье в рамепо эту сторону стекла.

Я говорю, что лист – резной,ты говоришь, что лист – зелёный,не соглашаешься со мной.В долине, светом напоённой,у самого подножья гор,на фоне гаснущего лета,я думаю, что этот спор –не ради формы или цвета.

Через миллионы летпотускнеет всякий цвет,но прочтут в краю иномсвет волны в листе резном.Всё, что было, всё, что есть,формирует нашу весть.Через пропасть, через крайруку дай, надежду дай.

КАМЕНЬ

РИМ

ОСТАВЛЯЮ

ПО ЭТУ СТОРОНУ

ЛИСТ

Виктор Фет

93

Наследство вымерших временна серебре спокойно спит;их проявил гидрохинон,их закрепил гипосульфит. Сочится тускло красный свет,и Стикса темная водана дне пластмассовых кюветвбирает лица и года.

Потомку будет невдомек,что мы записывали снына влажном серебре, потокобычной световой волныв стеклянной линзе преломив.Он будет думать: это – миф.

Вижу дальние края,где на грани снагеография мояизображена.

Каждый шаг неповторим,каждый жребий скрыт,каждый полуостров – Крым,каждый остров – Крит.

Путь лежит в прозрачный фьорд,где не видно дна,где к скрижалям доступ стёртв лабиринте сна,

где на побережье днейиз кромешной тьмыгорсткой радужных камнейвыброшены мы.

Над маленькою сценойметался чудный звук,мгновений смысл бесценныйсливался в общий круг,и сказанное слово,летящее во тьму,ошеломляло снова внимающих ему.

Ушло, но не забыто,а значит, не ушло:ещё окно открыто,ещё дрожит стекло.

Как сказки или генысквозь мглу прошедших лет –былые мизансцены,которым сносу нет.

Всё те же, и всё та жена сцене суета –король, и шут, и дажевсе реплики шута.

НАСЛЕДСТВО ДАЛЬНИЕ КРАЯ

НАШ ТЕАТРПрочней орлов имперских,превыше всех знамён –тот отзвук песен дерзких, что нами сохранён.

Всё было, всё известно,и всё опять сильней –заставленное теснопространство лет и дней;пустеет наша сцена,всему приходит срок,и только неизменноблаженство этих строк.

Не уберу страницу,не вырву, не сотру,уже остановиться не хочется перу,пускай же смотрят богиОлимпа, как рукаещё выводит слоги,понятные пока.

По эту сторону

94

Который раз, в отдельном сне,среди сплетающихся нитокя вижу вечности избыток,узлы, доставшиеся мне.

Одна из нитей чуть видна,но всё, что станется со мною,определит она однасвоей свободною длиною.

В цветной оборванной каймея различаю нитку эту –одну из них, к другому летуведущую, к другой зиме.

Я вижу явственно, что в мире нет и не было ни выбора, ни толка,но ненадежно пригнана защелка,и различим за ставнями рассвет.

В углу торчит неубранная ёлка,я сочиняю умственный сонет,а в телевизоре опять портреточередного фюрера унд фолка.

Зарыться снова в сон – но полуснаткань расторможена, размягчена;и гаснут очертания кристалла,где виделись и замок, и река,где записи исходные листалатогда еще усердная рука.

Хорошо в Индо-Европе,как сказал профессор Пропп; оказавшись в хронотопе,уважайте хронотоп.

Не достанет здесь никто нас,здесь и слов, и мыслей копь; не сразит жестокий Хронос,не заманит Топос в топь.

Вижу ясно всё, что снилосьдетской книжною зимой: вот и входит остров Милосв голос мой и в опыт мой.

Словно лодки в древнем Понте,возникают острова,в отдалённом горизонтерастворяются слова.

Где-то есть союз готовыймежду вечностью и мной,меж эгейской, бирюзовой,безъязыкою волной.

Набегание еёя услышу, как своё,сны прозрачные нанижуна волнение её.

Не опишешь словесамито, что правит небесами,не придумаешь в умето, что зиждется во тьме.

Пролистаю, не читая, череду начальных глав,где частиц исходных стаяразлетается стремглав.

Этот текст силён и скучен;разум мыслить не обученна бездонном языке;я лежу, избит и скрючен,на твердеющем песке.

Я взираю в пропасть мира,я смотрю вперёд и вниз,как на острове Керкираисстрадавшийся Улисс.

Потешаясь надо мною,правоту мою кляня,посейдоновой волноюсмыло с памяти меня.

В царстве доброго феакатишина и благодать,знак обучен форме знака –но мне нужна моя Итака,и до неё рукой подать.

Боги! я ещё живой!Растворяясь в древней влаге,я стою в последнем шагеот черты береговой.

ОДНА ИЗ НИХ

В ПОЛУСНЕ

ОСТРОВ МИЛОС

ИОНИЧЕСКОЕ МОРЕ

Виктор Фет

95

Куда ведешь меня, тропа?Скажи мне, не идешь ли тыОт Геркулесова столпаДо Ахиллесовой пяты?Во тьме смятений и системИ в ожидании судаКто проложил тебя, зачем,Когда, а главное – куда?Здесь дух Европы не потух,И по тебе идут, смеясь,И дерзкий шут, и гордый князь,И Дон-Кихот, и Винни-Пух.Тебя чуждается толпа,

Ветвятся трещины на ветхом потолке;пространство с временем, два взрослых близнеца,между собой на тайном языке,двойняшкам свойственном, болтают без конца.Непосвящённому в их странствия, с трудомвозможно мне понять, зачем и какони вернулись в этот старый дом,где жили в детстве; где разлуки знакГалактикою светится в окне.Как разделили их, неясно мне.Где вырастали их просторы?Кто дал пространству глубину и даль,кто времени привил забвенье и печаль?С кем в отрочестве разговорывели они, утратив двойника?Как изменялись радость и тоска,взращённые отдельно, в разных странах?В чьих это было помыслах и планах?Кто так решил? Кому достало властиразъять неразделимое на части?

Век были врозь, а нынче сновадва близнеца сошлись в родном краю.И я, незримый зритель, узнаюиз самых первых уст, а не из книг,их жизнь, и тайны бытия земногозаписываю в полевой дневник.

ТРОПА

ВСТРЕЧА

А мне любезна ты, тропа,И мне твоя любезна грязь,Забрызгавшая позументы.Бежишь, как Мебиуса лента,Перекрываясь и виясь;То вовсе выскочишь из рамы,А то нырнешь под акведук,А то опишешь полный кругИ вновь придешь к началу драмы.И снова скачет дерзкий князь,Один, подобен Агасферу;Под ним, сияя и двоясь,Тропа уходит в тропосферу.

По эту сторону

96

В природе есть предел, и это не секрет.Но если допустить, что некий общий светиз тех краёв, где стынет беспредельность,сочится в этот мир, за миллионы летпроникнув в суть вещей и им давая цельность, –тогда действительности рокот непрерывныймы можем прочитать, как строки книги дивной,как беглой истины почти истлевший след,как белых облаков на белом небе ряд; мы можем записать, понять, перевестипроизошедшее на огненном пути,в той путаной сети иных координат,не полагающей пределов и границ,где бездны и миры вскипают и горят,где наш бессмертием ошеломлённый взглядхранит наследие сияющих страниц.

Если память есть запись особыми знаками,находимыми в атомах ли, в лексиконе ли,к ней нужны примечания, чтобы мы поняли,что стоит за Мальстрёмами и Зодиаками,почему зарастают источники знаниятростниками уныния и умолчания,для чего наступают эпохи изгнания, где никто не умеет давать примечания.

Всё, что ни есть на белом свете, –огонь на солнце, лёд в комете,пещер невидимая тьма –всё к нашей жизни равнодушно,в то время как она сама собой, меандрами рекиизвилистой, течёт послушно,и каждый день её изучену этих гипсовых излучин,где все события легки. И целый мир собрался здесьв единый фокус, в эту взвесьещё не меркнущего сна,

ПРЕДЕЛ

ПРИМЕЧАНИЯ

РЕКАтопографического пира,и версия иного мира уже не так удалена.Сквозь эту ткань иной пловец,и солнц, и истины ловец,возьмет остатки наших сновв свою ладью, как горсть жемчужин,там каждый вдох и выдох нови каждый всплеск и отблеск нужен;там счёт идет на доли шага,там крепче ньютонова тяга,а берега моей рекинепредставимо далеки.

Виктор Фет

97

Пою опасности и опечатки,которые, волнуясь и ветвясь,с пустотами в испытанном порядкенастойчиво настраивают связь.

Что, если этой музыкой отдельнойспеть о бессодержательной, бесцельной, бесценной силе, не подвластной дням, что метроном отсчитывает нам?

Легко, на джипе в мареве предгорий пыля, следить за сетью рудных жилда полагать в тиши лабораторий, что знаем суть и цель природных сил.

Видны следы, оставленные швамибылых времен, и кажется с рукиобманчиво пригодными словамикартировать свои материки.

Вообрази, что бесконечный путьне существует; что концы с концами не сходятся; что истинная сутьбожественного спрятана жрецамив швейцарский сейф... Я часто замечал,что всё, что прежде делалось и пелось,застыло и осунулось; и врозьидут события; и мирозданья осьесть некая уже окаменелость,а вовсе не начало всех начал.

И звук не возникает на струне,и Галилей взирает в небо втуне,и юный Ньютон в а́нглийском июнене пролагает тропочку ко мне.И ангелов не видно на Луне.

«Когда судьба по следу шла за нами,Как сумасшедший с бритвою в руке...»

(Арс. Тарковский)

Наверное, какие-то деталимы не учли. Так в детстве мы взлеталив сияющую мысль в блаженстве сна,где нам была Вселенная видна.И капал мягкий воск на горы Крита,и кони Солнца мчались на закат,и через Океан стремился взглядв ту, Западную, Индию – онав то время не была еще открыта.Нам остаются буквы алфавита –но Гелиоса заходящий следи Королевы Снежныя чертогине сохраняют мудрость прошлых лет.Я думаю, что так хотели боги;другого у меня ответа нет.

Как разведать и смешатьто, чем видеть и дышать?Как запомнить и решить,распороть и перешить?

Как проснуться? как прощать?укрывать и укрощать?Как забыть и вновь назвать,разгадать и раздавать?

Как в словах запечатлетьто, что будет греть и тлеть?Хоть на четверть, хоть на треть –как суметь не умереть?

ДОРОЖНАЯ ПЕСНЯ ВООБРАЗИ

СМЫСЛ

ДЕДАЛ

ГЛАГОЛЫМы часто празднуем победуот горьких истин вдалеке,когда Оккам идет по следус ненужной бритвою в руке.

И на монашескую бритвумы то науку, то молитвуготовы выставить в ответ,а смысла и поныне нет,

как не было во время оно,нет ни снаружи, ни внутри,смотри об этом у Платона,у Аристотеля смотри.

По эту сторону

98

Архив сознания перебирая,я часто обнаруживаю в немзнак или два, застрявшие у края,горсть жестких букв, оплавленных огнем;оплывшей глинописи древний след,девонское житье и меловое –смотри: его наследие живое,насвистывая, вылезло на свет!И каждый скрупул жизни, каждый гранее течет в избытке предложений,в пределах проницаемых мембран:как не увлечься нежностью движений

Истекает мрачный век,есть у века кайнен вег, нет у века больше тайн,ноу вэй цум глюклихзайн,перекрыты все пути,надо ворона найти.

Лошадь моет красный конник,заварю себе лимонник,кот залез на подоконник,вот и ворон тут как тут: черти ворона несут.

Велком, велком, мистер ворон,нам известен с давних пор он,мы продолжим старый спор:я читал в живом журнале,как на прошлом биенналеты молол ученый вздор,вредный и ненужный вздор.

Каркни, ворон, из Эдгара,мастер черного пиара,каркни с нами заодно:что планета перегрета,что предвидится комета,

НАСЛЕДИЕ

ГЛЮКEs gibt keinen Weg zum Glück. Glücklichsein ist der Weg.

(Gautama Buddha)

что забвенье ждет поэта,все мы видели в кино;знаешь, ворон: вам, пернатым,вроде бы не виноватым,тоже сгинуть суждено;вот такое, брат, кино.

Говори же, ворон-птаха;по тебе не плачет плаха, так скажи, ради аллаха, что погубит этот свет?Каркнул ворон: “Интернет!” Из-за дымовой завесыне спеша выходят бесы,огнемет наперевес,прикрывающий прогресс. Где же этот самый ворон?Глянь, присел на монитор они уставился в упор,и глядит без разговора,как мелькает духов свора, и без карканья, без ора,вечно смотрит с этих пор,смотрит ворон в монитор.

в такой скупой конкретности, в такой простой копировальной мастерской?Но нету места в этом экипажедля наших формул или наших фраз: наследственность не видит нас и даже, я думаю, не ощущает нас –ни другом-гением, ни чуждым игом; мы с ними счет ведем по разным книгам,учитывая разницу, гордясьприобретенным, внеприродным бытом, пока еще поддерживая связьс глухонемым исходным алфавитом.

Виктор Фет

Михаил АРАНОВ

РусскоЕ ЗарубежьЕ

Михаил Анатольевич Аранов родился в Ленинграде, окончил Ленинградский политехнический институт. Автор нескольких книг прозы. Публикуется в журналах России, Германии, США и Англии. Живет в Ганновере (Германия).

Конец августа. Вечереет. Стоит неподвижная, глухая тишина, какая бывает перед грозой. Оранжевый шар низкого солнца висит над фиолетовым слоем об-лаков, скрывающих горизонт. Природа будто задумалась о чём-то, предвкушая осень.

Хозяйка говорит: – Даёт дрозда наша дачница, вчерась опять пришла в два часа ночи.

– Я бы таких матерей расстреливал, – с непреклонной убеждённостью отзы-вается хозяин, – распустилась нынешняя молодёжь, особенно женщины. Что ни баба молодая, то шалава.

– Вот уж язык-то у тебя грязный. И чего несёт, – с ленивым раздражением заступается за дачницу хозяйка, – тоже нашёлся праведник! Чья бы корова мы-чала… Ещё молодых осуждает.

Хозяину не нравится такой поворот разговора. О чём с ней ни говори, всегда поперёк скажет. А что было, так давно быльём поросло. Уже десять лет прошло, а всё глаза колет при всяком случае. А он и сейчас мужик крепкий, кому как не хозяйке это знать.

Хозяин сердито вгоняет топор в берёзовую колоду, желая показать, что он остаётся при своём мнении.

– Вот пень упёртый, – хозяйка намеренно не замечает недовольство мужа. Го-ворит, отвернувшись от него. – Мальчишка-то дачницы сегодня весь день торчал у калитки. Шею, поди, свернул, таращась на дорогу. А она опять к ночи явится.

– Мальчишка твой – тоже хорош гусь, – оживляется хозяин, довольный, что хозяйка сменила тему. – Я ему говорю, чтоб собрал паданцы под яблоней. А он: «Ладно, ладно». И ни с места. А ведь делов-то у него только на велосипеде го-нять да яблоки жрать. Целый день рта не закрывает. По саду ходит как хозяин.

АХ, ЛЕТО, ЛЕТО!..Рассказ

100

Будто меня уже нет. Любую ягоду с куста срывает. Я ещё не успеваю попробо-вать, а он готов!

– Неволишь его по всяким пустякам, вот он и распоряжается в саду, – встав-ляет реплику хозяйка.

– Я, что уж, не могу и попросить чего? – с искренним возмущением заявляет хозяин. – Раз пользуешься, изволь вносить свою лепту. Пусть паданцы яблок соберёт, они тоже в дело идут. Вон баба Николая, что из двадцать третьей квар-тиры, из наших паданцев две литровые банки варенья сварила. Николай нам за это обещал плитку керамическую в ванной приклеить.

– Твой Николай много чего обещает. Да только обещаниями и отделывает-ся, – говорит насмешливо хозяйка.

«Ну ты и язва, жёнушка», – хочет сказать хозяин. Но вспомнил: недавно спро-сил у Николая, как, мол, варенье из наших яблок. А тот: не ем ваше варенье, у меня диабет. Так что понятно: плитку клеить Николай и не собирался. Просто сболтнул лишнего под настроение. Но нынче забота о белом наливе хозяина больше одолевает, чем керамическая плитка в ванной. Он выдержал дипломати-ческую паузу для порядка. И опять повёл разговор про мальчишку. Уж больно этот юный дачник в печёнках засел у хозяина:

– Тут недавно вижу: мальчишка белый налив жуёт. Я ему: «Тебе ж запре-щено к этой молодой яблоньке подходить. Мы с хозяйкой ещё не пробовали. А ты – уже!». А он: «Мне мама из города привезла». Я пошел к яблоне, пересчитал яблоки. Так и есть: было пятнадцать, стало четырнадцать.

– Может, упало, посмотрел бы в траве, – миролюбиво отзывается хозяйка.– Упало! У людей не падает, а у нас падает, – хозяин неумолим.– И у людей падает… Может, Маришка сорвала, – отзывается упрямо хо-

зяйка.– Внучка? Надо будет её спросить.– Вот ещё! Расследование будешь проводить. Прокурор нашёлся! Я вот рас-

следую твои походы к Верке…«Пошёл чёрт по бочкам», – думает хозяин. И уже миролюбиво начинает

оправдываться:– Маришка – совсем другое дело. Но на чужих я ломать горб не нанимался.

Да не в яблоке дело! Ветку какую сломает. Ведь всё делает кое-как. А я эту яблоню своим потом поливал. Перекопать землю надо, опрыскать от вредителей надо, подкормить удобрением надо. Всё, опять же, деньги, всё время. И ни у кого помощи не допросишься… – Хозяйка понимает: это он уже о сыне вспом-нил. – А я пожилой, больной человек. И ты больная, – неуверенно заканчивает хозяин, надеясь на сочувствие жены.

Но та неподкупно молчит. Не дождавшись отклика, хозяин раздражается:– Где твой сын с невесткой? Ребёнка бросили на стариков, а сами на юга.

Скучно им, видите ли, на даче! Оркестр им подавай! А как помочь, так никого нет. Навоз который год завезти не могу!

– Он и твой сын, – веско вставляет хозяйка в монолог хозяина. – Ну, пошёл, поехал чёрт по бочкам.

Махнув рукой хозяйка уходит в глубину сада.– Маришка, может, пора ужинать? – В голосе хозяйки уже нет прежней суро-

вости. Он звучит тонко и заискивающе.– Не хочу, – капризно отвечает Маришка.

Михаил Аранов

101

– Ну ладно, милая. Как захочешь, скажи.Внучка не удостаивает бабку ответом. У неё важные дела.– Владьк, а Владьк, пойдём, покачаешь меня на качелях, – просит она дачни-

ка.Дачник, мальчик лет десяти, сидит на скамейке в конце сада. Читает книгу

«Три мушкетёра». Не отрываясь от книги, он строго говорит:– Я тебе не Владька, дядя Владик.– Тоже мне дядя выискался, – насмешливо отзывается Маришка, явно под-

ражая своей бабке, когда та бывает недовольна дедом. И, как бабка, поджимает яркие губки. Бабка, бывало, с дедом неделю может не разговаривать. Но у Ма-ришки на это силы воли не хватает. Как говорит дед: «Маришка, у тебя силы воли нет. Подожди, пока клубничина созреет. А то у неё только один розовый бочок, а ты уже срываешь». «Конечно, жди, пока вороны не склюют», – отвечает Маришка. «Вся в бабку. За словом в карман не лезет», – говорит дед, ласково поглядывая на внучку.

И на Владьку тоже у Маришки силы воли не хватает. Жди, пока Владька для качелей созреет. «Созреет», – это бабкино слово. Когда после нескольких напо-минаний бабки: «Воды нет», дед хлопает калиткой, направляясь с вёдрами к ко-лодцу, бабка говорит: «Созрел наконец». Нет у Маришки силы воли. Она стоит перед Владиком. Жалобно смотрит на мальчика.

Она морщит свой чистый лобик и плаксиво говорит: – Ну пойдём на качели.Она знает, что такой «жалобный» приём действует на деда. А на бабку не

действует. «Притвора», – скажет бабка. И потом они обе будут весело смеяться.– Надоела со своими качелями, – говорит мальчик.– Ну ещё немного понадоедаю, и всё, – не отстаёт Маришка.– Иди лучше деду надоедай.– Умненький какой! Он какую-нибудь работу придумает. Давай в подкидного

дурака сыграем, а я тебе белую наливину сорву.– Белый налив твой дед не велит.– А он и не узнает. Мы скажем, вороны склевали.– Ну ладно. Один раз сыграем, – нехотя соглашается мальчик. – Я с тобой

играю не из-за этой кислятины, – добавляет он.– А ко мне скоро папа приедет, – сообщает девочка. – А почему твой папа не

приезжает?– Занят, – сдержанно отвечает мальчик. – Ты давай не мухлюй. Семёрка де-

сятку не бьёт. – Мой папа лодку делает. С кабиной и мотором, – помолчав, про-должает мальчик. – В кабине спать будем. Наберём еды и поедем на Вуоксу рыбу ловить. И нырять можно с лодки. Ныряй себе, сколько хочешь.

– А мне можно? – восторженным шёпотом спрашивает девочка. – Только я нырять не буду, – нерешительно добавляет она.

– Девчонок не берём, – отрезает мальчик.Маришка обиженно умолкает.– А ещё у папы ружьё есть. Я стрелял из него, – неуверенно говорит мальчик.– А вот и не стрелял, – Маришка ехидно прищурила глаза.– Стрелял, – твёрдо говорит мальчик.– Врёшь ты, врёшь. И папа от вас ушёл. Я слышала, как бабушка говорила, –

выпаливает девочка. И, испугавшись своих слов, зажимает рот руками.

Ах, лето, лето!..

102

– Дура! Дура! – кричит мальчик отчаянно. И, не в силах справиться с нахлы-нувшим горьким чувством, убегает из сада.

На улице Колька Рыжий собирает ватагу на «шмон» по садам. Он бы поверил и про лодку и про ружьё. Но сейчас он занят делом. И наверняка скажет: «Не разводи сопли».

Дома Маришка будет смотреть на Владика виноватыми глазами. И хозяин – строго и подозрительно. Мать придёт, как всегда, поздно. Будет сидеть перед зеркалом с нездешним, затуманенным взором, долго расчёсывать свои длинные рыжие волосы и отвечать невпопад.

Мальчик лег на свою узкую кровать, уткнулся в подушку и заплакал. Он тихо плакал, пока его не сморил сон. Проснулся от холода. Огромная, полная луна освещала комнату. Кровать матери, стоящая у противоположной стены, была пу-ста. Это не удивило мальчика. Он разделся и, укрывшись с головой одеялом, тут же уснул. Он не слышал, как в комнату вошли двое. Не услышал шёпота матери, обращённого к мужчине: «Тихо. Он спит».

Яркое солнце разбудило мальчика. Он зажмурился и хотел сказать: «Ма». Но хриплые вздохи, исходящие от кровати матери, остановили его. И сама кровать натужно скрипела.

Мальчик приподнялся на локте и увидел лысую голову с седыми висками, выпученные, совершенно белые глаза, дико взглянувшие на него. И вывалив-шийся изо рта язык. Всё это склонилось над знакомой рыжей копной волос. И сладкие стоны, похожие на вой. Он с ужасом узнаёт голос матери. И понимает, что с матерью происходит что-то гадкое, постыдное, чего он не должен знать и видеть. Он зажимает уши руками и, натянув на голову одеяло, замирает, скован-ный страхом.

Позже он услышит вкрадчивый голос матери: «Владик, ты спишь?» Он не ответит.

Высокая, стройная женщина живо сбегает по ступеням застеклённой веран-ды. Яркими красками, как осенний лес перед ранними заморозками, пылают её рыжие волосы. Она кричит вслед мальчику, уезжающему на велосипеде: «Вла-дик, ты куда?» «Надо», – угрюмо отзывается мальчик.

– Совсем отбился от рук мальчишка, совсем, – слышится сварливый голос хозяйки.

Женщина жалко улыбается. Она неуверенно смотрит на поворот дороги, ухо-дящий в скошенные бурые поля. А за поворотом маячит осень.

Михаил Аранов

Александр НЕСТРУГИН

ПоэзиЯ

Букварь

Эпоха лепит поколение,Не доверяя пластилину.И не по щучьему велению –Сутулясь, тачкой возит глину.

Из глинищ старых, из оврагов,С полей, что смутами размыты.Из котлованов всех гулагов,Всех Днепрогэсов и Магниток.

Из всех траншей, из всех окопов,Что вжались в твердь – до мезозоя.Та глина пахнет смертным потомИ непросохшею слезою.

Не мокрым парком и не садом,Где цвета вешнего завеса.И увлажнять её не надо.Она готова для замеса.

Лепи, пока она не скисла – Ведь рай не возведён, не обжит.И жги в печи стихи и письма,Чтоб жизнь вдохнул В ту глину Обжиг.

Мы в этот строй никем не призваны –Высоты брать, идти к вершинам.И писарями мы не признаны,И – головная боль старшинам.

Не проигравшие сражение, А просто сданные вождями,Полжизни шли из окружения,А нас, похоже, тут не ждали.

Стать карандашной строчкой стёртоюНе страшно: нас судьба вдавилаВ печаль страны рукою твёрдою,Когда линяли все чернила.

И чьи-то перья в поздней трезвостиИ в памяти скупой, но ясной,О нас, давно пропавших без вести,Напишут с новой строчки. С красной…

*** ПОСЛЕДНИЕ СОВЕТСКИЕ ПОЭТЫ

104

Век отцовский… Вехой – холмикСо звездой… И – грай вороний.А обочь – страна ли, холдинг –С девяностых – похоронный.

Четверть века серп хоронятИ, с того же флага снятый,В гроб не могут втиснуть молот –Очень уж велик, проклятый!

Речка вся ушла в ольховник.Клёном все дворы забило.Вороньё кружит, где холмикСо звездою… Не забыло!

Не надо предъявлять праваНа эту ночь, на куст жасмина…По праву древнего родстваМы медленно проходим мимо.

Увидев, тронув, в грудь вобравИ тьму, и торжество цветенья.И никаких не надо правНа путь, на правду, на смятенье.

Не Пушкина правнуки мы, а – Емели:Не просим пера и свечи,Не дышим строкою – пуляем е-мейлыДруг дружке, не слезши с печи.

Разжившись шкатулкой с велением щучьим,Мы, вырвав из вечности миг,Гусиными перьями тайны не мучим,Мы – пальцами тыкаем в них!

Никто наше «мыло» с волненьем не вынетИз ящика, не надорвёт.И всё, что пуляли мы, канет и сгинет,Поскольку как морок живёт.

Ну нет в нём, пустом, матерьяльной подпитки!Конверта с Кремлём, а внутри –Листков шелестящих… Пустячной открытки,С шарами, копейки за три.

«Мiсток замшiлий i хисткий,I верби в березi, i мальви,Яку менi вiдкрили даль виДавно забуту…»

Евген Плужник

Снег кровавый межу перемёл.«Град» по небу кидает зарницы.…Я вчера земляка перевёлЧерез эти глухие страницы.

На меня покосилась заря,Как одесская память, сурова.…Но не зря же – с тридцатых – не зряШёл он к нам из тумана сырого!

И дыханием выстывшим грелДрожь речушки и мостик дощатый.И белел кантемировский мел,Заслоняя цветущий Крещатик.

Тут всего перейти – только лог,Но – расстрелянной степью донецкой…Для того ли он смерть перемог,Встал из тяжкой земли соловецкой,

Чтобы боль его, вздох его, взгляд,Грусть его торопившихся книжекСлепо ищущий «зрадникiв» «Град»У России из памяти выжег?

Не захмарит свеченье строкиПравка чёрная века стального.Точкой вдавлены в жизнь Соловки,Но тому не поверило слово.

И явилось в родимом краю –Светом горьким, не теменью схронов.И спешащую строчку моюКто-то холодом за руку тронул.

Он, тот холод – он многое знал…За межою, что встала терново,Голос гаснущий жизнь мою звал,И чужой не казалась мне мова!

…Снег кровавый межу перемёл.«Град» по небу кидает зарницы…Я поэта вчера перевёлЧерез эти глухие страницы.

***

***

НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ

ГОЛОС

Александр Нестругин

105

Живу одной судьбой – донскою:Бужу туман, крючки вяжу.И за кручиною-тоскоюНа кручи сроду не хожу!

Подмоет век песок и глинуОбрывных дней – о, не грусти! –Осокорей косому клинуИ в облаках меня нести…

Утро хмурое с далями блёклыми.Тучи ходят похмельной толпой.То свинец станут веять под окнами,То – звенеть по карнизу крупой.

И, наверно, совсем не пустячноеЧто-то, тратя ладоней тепло,Осторожно, одними костяшкамиЗапотевшее будит стекло…

И добро там стучится, и зло моё,Сколько правдой иной ни клянись.…И обмёрзшая ветка изломнаяЛовит пальцами скользкий карниз.

Жизнь сбираю – скупо, по словечку,Но сложу – и во первы́х строкахВремя снова в зиму сеет гречкуВымерзшую – на моих руках.

Только головою покачаю:Этим не прокормим мы страну.…И что пашет целыми ночами,Вижу, только в зеркало взгляну.

Нет ему важнее дела, что ли?И куда там смотрит агроном?…Но ведь не бросает это поле.Верит, что-то вырастет на нём…

Да, учат чтенью – буквари,А я, с тех пор как волю помню,Читал взапин осокори,Водя тропинкою по пойме.

Слова за тёрном и лозойЧудные вырасти сумели:Они под солнцем и грозойТо вдруг белели, то синели…

Мне нравился букварь такой,Где, метя русла и лиманы,Осокори своей строкойПрямые линии ломали.

То шли покосом, к слогу слог,То, где обрыв, с ноги сбивались.…И что по ним прочесть я смогТогда – всю жизнь потом сбывалось.

В коридорах с облезшею краской,У больничных дверей – или врат? –То ли «алики» в полной завязке,То ли ангелы наши парят.В этой жизни почти что незримы,Сколько в сумрак земной ни гляди,Вдруг заденут, сквозящие мимо, –Тёплый воздух качнётся в груди!И пойдёт в тёмных венах качаться,Бес его коридорный возьми!Застилая зрачок и сетчатку…– Чем, мамаш? Позабыл я…– Слезьми…И застынет горячкою в жилах,Будто выдав талон на «потом».Чтобы всё там сошлось и сложилось…– Как, сосед? Позабыл я…– Путём!В коридорах больничного домаЧто ни шаг, то знаменье и знак.И записку, что нету приёмаУ нарколога, треплет сквозняк…

«Прости мне, родная страна,За то, что ты так ненавистна».

О. Чухонцев

Так безыскусно начинал писать…И нынче там живёт, со мной не ссорясь,Сечёт капусту Павловский ПосадИ огурцы в большой кадушке солит.

А сам поэт – за строчкою-межой,Где вороньё со всех сторон слетелось.Поэт хороший, что там! Но – чужой.Так долго в это верить не хотелось.

***

***

ДЕРЕВЕНСКОЕ ВРЕМЯ

УРОКИ ЧТЕНИЯ

***

ПЕРЕЧИТЫВАЯ ЧУХОНЦЕВА

Букварь

106

Жизнь обошла? Обида гложетИ долу гнёт, войдя во вкус.И всё же одолеть не может.Я жилистый. И это плюс.

С тернами я, с лозою вырос.Оброс корой, в колючках весь.Ну, вообще-то, это минус.Ведь дикость, да? А ты не лезь.

А ей – и то, и это выдай:Все тайны строк, все тайны чувств…О чём мне говорить с обидой?Я лучше к жизни постучусь.

Есть тысяча причинОтветить ей невнятноИ ящеркой скользнутьМеж серых глыб и груд…Однако, чёрт возьми, Как всё-таки приятно,Что женщины ещёВопросы задают!И смотрят, как она –Не в сторону, не мимо.И горная рекаЛетит, шумит, гудит,Нечаянно поройИз пены или дымаЯвляя – пусть на миг! -Сирен и Афродит…

Дам «петуха», сорвусь, собьюсь –А вам, хористы, что за горе?Пою – и плачу, и смеюсь! –Не примеряясь и не вторя.

Ведь к людям чувства рвутся – вброд,Навзрыд, глубин не вымеряя.Во тьме их за руку берётНу разве что лоза сырая…

Пить дрожь, висеть на волоске,Сжигать мосты, всходить на плаху Со мной – равнине и реке, Не дирижёрской длани взмаху.

А вы глядите свысока –Всё мимо глаз моих, ревниво.Зато в глазах моих – река,Зато в моих глазах – равнина!

И голос мой, взлетев на холм,Дрожит и меркнет – не жеманясь.К лозе сырой, к траве сухой, К губам горячим прижимаясь…

Бурьян побелел – зябко рядом сединам…Ботва завилась за околицу с дымом.

А жар под золою, лишь дунешь, краснеет.И честного слова молчанье честнее.

И жизнь, что ботвяной золою лежала,Лишь тронешь, откроется, полная жара…

ШЕСТИСТИШЬЕ***

***

***

Александр Нестругин

Екатерина ПОЛУМИСКОВА

ПоэзиЯ

Татьянин деньВнезапно лето накатило.Июльский нестерпимый знойПришел с востока как Аттила,Завоевав простор степной.

И ветер жестом торопливымПрогнал туман за сто морей,Лаская шёлковые гривыКовыльной коннице своей.

О, Степь Великая! Повсюду,Куда ни обратится взор, –Холмов причудливые грудыДа неба звездного шатер.

Трава до срока пожелтела, –Не оттого ль, что день-деньскойЛетели солнечные стрелыВ неисправимый мир людской?

Листопада карусельзакружила, завертела,будто нет другого дела!Запах сырости и прель.Привкус горечи и дыма...Оттого ли в горле ком,что тоска невыносимав ожидании пустом?На реке окрепнет лёд.День истлеет. Луч закатаметким выстрелом пробьётнебо в точке невозврата.И застывший Божий Светв ледяных озёрах-блюдцахвдруг прочтёт – "возврата нет"и надумает вернуться.Сны – туман. Обиды – тлен.Всё, что грязно, серо, плохо,снегом выбелит ЭпохаХолодов и Перемен.

*** ***

Месяц серебряным неводомЛовит осколки созвездий.Осень как Дух Возмездия.Только бежать мне некуда.Головоломками страннымиЧаша судьбы наполнена.Между людьми и странами

НЕМЕЗИДАСчастья не будет поровну.Светом пространство залито,Но не пройти мне зановоТам, где холодное заревоВ небе играет скерцо…Не отогрелось за летоМоё изумрудное сердце.

108

«Всё возвратится на круги своя…»Ходить кругами – доля, знать, такая,И, основным инстинктам потакая,Доказывать первичность бытия.А после, у судьбы на острие,Назло ветрам из Ветхого Завета,Бранить того, кто выдумал всё это –И основной инстинкт, и бытие…

Отель у моря. Сонный берег.Цепочка скал. Пустынный пляж.И зной... Безжизненный пейзаж!Чужой до боли, до истерик,и до безумия – «не наш».

Подогнанный под стиль «экзотик»ближневосточный колорит:на солнце выцветший гранит,и неба выгоревший зонтикпредусмотрительно раскрыт.

И словно скарабеи, крабыземной усердно катят шарв жару через пески, ухабы…И в юбках клетчатых арабыспешат под вечер на базар.

Сосны пронизаны солнцем, исполнены вечным величьем, словно от корня до кончиков игл посвящённые в тайну лучом, на языке поэтичном, но не человечьем, не птичьем, гимнам внимают в их честь, очень древним. И я понимаю, о чём…Или мне кажется только, что этот язык первородный, даже до-мысленный и до-словесный, ещё до рожденья знаком всем во Вселенной – от звёзд до пылинок – на нём говорящим свободно, и узнаётся в дыханье небесном и в сердцебиенье земном.И, например, на кириллице или латинице, или на древнем санскрите через алмазные грани души преломившийся солнечный свет радужной рифмой рассыплется в строчках. Читайте, смотрите! И говорите, и слушайте – ведь ничего удивительней нет!Сосны и солнце.И вечное Слово в устах твоих вещих, поэт…

Стихи летят, как бабочки на свет,Не зная о плачевности итога.Кто виноват, что пониманья нет,Любовь – наивна, истина – убога?И вечное препятствие стеклаМежду душой и тем, что было светом,И мотылёк, что кажется поэтомВ ритмическом биении крыла.И верность вдохновению храня,Потоком рифм поэзия согрета.И – новая иллюзия огня,И – бабочка, стремящаяся к свету.

***

***

ИЗ ЦИКЛА «АРАВИЙСКИЕ ПЕЙЗАЖИ»

ИЛЛЮЗИЯ ОГНЯ

Здесь мир иной, свои законыи власть зыбучего песка.А днем – смертельная тоска,на стенах – шустрые гекконы,на завтрак – чай без молока,

с клубничным джемом бутерброды,«глазунья» или же омлет.И выхода другого нет:печать колониальной модыиль независимости свет?

Одно спасение – прогулкипод звездным небом при луне,рыбачий парус на волне,у ног – прибоя рокот гулкий,да степь цветущая – во сне!

Екатерина Полумискова

109

Королева привоза –Рыжий локон и ножки,Как голландская розаСреди дынь и картошки,Средь петрушки с укропомДа изделий из теста –Предпочла всем ЕвропамЭто бойкое место.Отчего ж в кулуарахТак всегда говорится:«Торговать на базарахне пристало царицам»?Даже тем, за кордоном – Ни за рубль, ни за веру.Даже русским Мадоннам.Даже в новую эру.

Ветры вьюжные век колобродили на задворках вселенской глуши.Но кружили метелью мелодии по нехоженым тропкам души.

И дороги, которые пройдены, от истоков до края земли, и просторы бескрайние Родины нежной песней на сердце легли.

Там, где клонятся травы звенящие и, как в зеркало, смотрятся в пруд, там где песни поют настоящие, настоящие люди живут.

Светом солнечным льются над сёлами и возносятся вновь к небесам песни грустные, песни весёлые – те, что с детства так дороги нам.

И пускай всё сложней, всё чудеснейнашей жизни шальной хоровод.Если живы народные песни, значит, жив ещё русский народ!

Скоро оттепель. Потом зазвенит капель чуть слышно.Месяц мартовским котом меж ветвей скользнёт по крышам.

Потемневшие снега вдруг отступят от крылечка. И окажется, что речку не вмещают берега.

Лёд ломая и круша, в поймах рек пойдут разливы.И попросится душа в свой полёт нетерпеливый.

Время вспять не повернуть – от февральского окошка всех нас лунная дорожка заведёт на Млечный Путь.

Татьянин день! Заря румяна,в морозных небесах светло.На дне замёрзшего фонтана –лишь льда гранёное стекло.

Гуляй, студент! Весь мир с тобоюотметит праздник заодно.Не отступайся, спорь с судьбою,ведь дважды жить нам не дано!

И пусть берёзки как девчонкив нарядных снежных кружевахв сугроб влетели с горки – ах! –и уж трещат сороки звонко.

За ними бойкие синицыслетятся в парк как на пожари, как газетную страницу,испишут за день тротуар.

Да разве ж это новость, право?Мелькнул, чирикнул – будь здоров...Растает ледяная слава,спадёт, как иней с проводов.

А что же дальше? Встречи, встречи,весёлой юности пора –весь город поучать под вечери ничего не знать с утра.

Гуляй, студент! И в день Татьяныбудь пьян от счастья и любви,всех просвещая неустанно,весь век учись и век живи!

*** ***

***

ТАТЬЯНИН ДЕНЬ

Татьянин день

Владимир БАТШЕВ

ПублицистикА

ЖУРНАЛ «ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЕВРОПЕЕЦ» И РУССКАЯ ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА СЕГОДНЯ

Профессор Н.Е. Андреев когда-то дал точное определение нашей литерату-ры: «Зарубежная русская литература естественно включает в себя все то, что претендует быть литературой и что появляется на русском языке вне границ страны. Эта зарубежная литература проникнута пафосом авторской свободы, ибо независимость авторского мнения и выбора любой формы при его воплоще-нии в слове есть сущность литературных произведений за рубежом».

Трудно писать о событии, которое для всех нас является особой вехой, ре-альным осуществленным фактом, юбилеем – 20 лет назад вышел первый номер нашего журнала «Литературный европеец». А сегодня уже 243 номера – много-летний труд авторов из всех уголков Европы и Америки (и даже России). До-казательство, что журнал имеет успех и его читают. Журнал, объединивший на своих страницах знаменитых писателей и тех, кто только делает первые шаги в литературе.

«Литературный европеец» – свободное издание, независимое ни от каких официальных структур, которым мы пытались, но безуспешно, объяснить мис-сию, возложенную на журнал, его необходимость для всех нас.

Но может, это и лучше, что немецкие «инстанции» нас не восприняли, по-считав, что для интеграции мы не годимся? Мы сохранили свою независимость. Независимость от всех, кроме подписчиков.

1Казалось, что начиналось все просто. Желание иметь литературный журнал

возрастало с каждым днем, наперекор растущим как грибы во многих уголках Германии таблоидам, рекламным листкам, дайджестам и псевдолитературным журналам.

После публикации в феврале 1998 в газете «Контакт» информации о созда-нии Союза русских писателей в Германии и грядущем журнале пришли первые

111

письма и телефонные звонки – появились первые авторы – Игорь Гергенрёдер и Николай Дубовицкий…

Вскоре в журнал позвонил и написал о нем статью в «Ост-Европе» знамени-тый немецкий славист – Царство ему небесное – Вольфганг Казак, который на многие годы стал другом и критиком журнала. Потом таким же критиком стал и бывший редактор журнала «Грани» – одного из лучших журналов эмиграции 40-80-х годов прошлого века – Евгений Романович Романов.

Судьба «Литературного европейца» похожа на судьбу журналов, выходив-ших когда-то в Европе, и в то же время стала судьбой фантастической, как ска-зал когда-то редактор дружеского журнала «Время и мы» Виктор Перельман, – «судьбой из театра абсурда судеб».

Сегодня журнал читают и в Европе, и в Америке, и даже в России. И вот удивительные встречи: на одной из презентаций в Париже к нам подошла за-ведующая отделом эмигрантской литературы Российской государственной би-блиотеки – бывшей «Ленинки» – и поблагодарила нашу редакцию за комплект «Литературного европейца». Она рассказала, что журнал пользуется большим спросом и вызывает интерес у многих читателей библиотеки.

Не хотелось бы, чтобы то, о чем я пишу, выглядело идиллически.Мы живем нормальной литературной жизнью, которая имеет свою правду –

правду людей, живущих в разных странах, много сделавших в своей жизни, но, увы, не всегда расставшихся с комплексами, которые лихорадят нашу литерату-ру здесь, на Западе.

Как порой бывает трудно принять решение, кого печатать, а кого не печатать, что будет в журнале главным, а что второстепенным, какой автор нужен жур-налу, а какой нет, – естественный и гармонический баланс плюсов и минусов, которые являются жизнью журнала, моей и вашей, дорогие авторы и читатели, жизнью.

Каждый вышедший номер «Литературного европейца» – это страницы, включающие факты нашей жизни, документы истории, литературы, публика-ции, имена.

За 20 лет в журнале опубликованы произведения около 400 авторов. Не все из них были профессио нальными авторами в бывшем СССР. Но многие из них стали опорой журнала. Как и те талантливые люди, что смогли себя реализо вать только в эмиграции.

Большинство из них являются постоянными сотрудниками «Литературного европейца».

Мы понимаем и тех, кто ушел из журнала. Не для всех людей творчество яв-ляется главным в жизни. У каждого своя дорога в эмиграции.

Писать вообще трудно. Обидно, когда писатель ничего не может делать, кро-ме того как писать свои литературные произведения.

А не стоять у станка в придачу и или работать в конторе. Но и я принадлежу именно к таким писателям.

2Я хочу процитировать Шкловского:«Гамбургский счет – чрезвычайно важное понятие.Все борцы, когда борются, жулят и ложатся на лопатки по приказанию антре-

пренера.

Журнал «Литературный европеец» ...

112

Раз в году в гамбургском трактире собираются борцы. Они борются при за-крытых дверях и завешенных окнах. Долго, некрасиво и тяжело. Здесь устанав-ливаются истинные классы борцов – чтобы не исхалтуриться.

Гамбургский счет необходим в литературе».

3Теперь некоторые общие мировоззренческие соображения.По мнению Г. Струве, период наиболее ожесточенных споров о зарубежной

литературе, «о самом ее бытии и смысле, сомнений в возможности и нужности ее существования» совпал с периодом ее расцвета».

Спор этот растянулся на 100 лет. Предметом его были: а) возможность существования литературы в изгнании, в отрыве от русских

тем, русской почвы и живого (развивающегося в повседневности) русского языка; б) возможность появления в «без воздушном пространстве» эмиграции лите-

ратурной смены. По сути дела, речь шла о природе художественного творчества и о законах художественной (литературной) эволюции.

За 100 лет история доказала, что эти споры – глупость.И литература существует уже 100 лет в эмиграции, и смена литературная есть.Столкновение русского языка с чужим – в эмиграции – порождает более вни-

мательный и более придирчивый взгляд на собственное творчество.В России писатель живет в плену собственного языка. В эмиграции перед

ним языковый мир, из которого он черпает свежую воду нового для своего твор-чества. Жаль тех, кто этого не понимает, не видит, не делает. (Конечно, это не значит вставлять между делом или по делу иностранные слова на латинице в кириллическую вязь собственного словоизвержения.)

Химически чистой литературы нет – на нее влияют и происходящие собы-тия, как в жизни самого автора, так и в жизни страны проживания. А для мно-гих – и события в метрополии (для тех, кто живет российским ТВ и тамошним интернетом).

Писатели старшего поколения по преимуществу творят «вне времени и про-странства» (Порудоминский, Кисель), и лишь кое-кто из новой поросли (Шест-ков, Урусов, Штеле, Доттай) пишут о сегодняшнем дне.

Во Франции я могу назвать Евгения Терновского, Бокова, Мусаяна – они пе-режили прошлое и свободны в своем творчестве от России. Это замечательно.

Но почему этого не происходит у других? Почему большинство живёт в про-шлом?

Русская зарубежная литература свободна от идеологического давления ме-трополии.

Она свободна. Но свободна от чего? От цензурных, идеологических и эстети-ческих канонов советчины.

Свободна для чего? Для всестороннего развития литературы эмиграции.Но на самом деле получается, что наша литература не свободна от сложив-

шихся прежних эстетических установок и стереотипов, она проросла соцреа-лизмом, бытовщиной и психоложеством.

То есть вместе со старыми одеждами привезли в эмиграцию и старое отно-шение к литературе и к собственному литературному творчеству. Но если ста-рые одежды скоро сменили на одежонку из Красного Креста, а позднее на товар

Владимир Батшев

113

магазинов CундА и Клоппенбург, то стереотипы остались. И от давления этих стереотипов происходят разговоры, что «читатель там, а не здесь», и происхо-дит «нестыковка» писателей старшего поколения с более молодыми. Ибо у бо-лее молодых (относительно) отсутствуют прежние эстетические догмы. Многие писатели остаются внутренне НЕСВОБОДНЫ, несмотря на то что много лет живут в Европе. А пока они не станут свободными, они не смогут выполнить миссию русского писателя в эмиграции.

Глядя на этих людей, читая их произведения, я испытываю чувство стыда. Ведь мы и есть современная русская литература. Ведь именно ее представители стали нобелевскими лауреатами – Бунин и Бродский. Родина русской зарубеж-ной литературы не Россия, не СССР, а Германия, Франция, Западная Европа.

Но с другой стороны – что есть нынешняя эмиграция?Что такое нынешняя эмиграция?Вопрос не в том какая она – экономическая или политическая. Подобный

вопрос заранее обречен, ибо разделять нынешнюю эмиграцию по принципу ко-шелька – дело тех, кто не может ее остановить. Отсутствие колбасы в магазинах или невозможность ее купить – причина политическая, как и неплатежи зара-ботной платы много месяцев.

В эмиграцию не едут за чем-то. В нее уезжают от чего-то. В основном, от плохой жизни. Тут и фиктивные браки, и фальшивые документы, и несу-ществующие родственники. Любым способом в эмиграцию!

Но стали ли новые жители страны приема ее гражданами? Нет. Статистика показывает, что только 32% эмигрантов из бывшего СССР смогли интегриро-ваться в Германии. Но дело не в статистике.

А остальные 68% – что же они? Остальные живут странной нереальной жиз-нью «русскоговорящего» населения (кстати, термин «русскоговорящие» приду-мали российские черносотенцы, и употребление термина в эмиграции по мень-шей мере бестактно).

Я о духовной жизни говорю. Они смотрят российское ТВ, читают газеты из России, ходят на концерты артистов из России, смотрят фильмы из России. Жиз-ни вне российского опыта и российских стереотипов для них нет.

Господи, да стоило ли уезжать?Но что можем предложить новому эмигранту мы, русские писатели Зарубежья?Почти ничего. Да, трудно. Средства наших журналов и издательства мизерны.Сегодня нет духовных центров, которыми долгие годы были журнал «Кон-

тинент» в Париже и издательство «Посев» во Франкфурте. Нет Толстовского фонда. Нет всевозможных печатных органов эмиграции, которые «гремели» еще двадцать лет назад. «Русская мысль» в Париже и «Новое русское слово», веду-щие эмигрантские газеты многих лет, были уничтожены – их купили у владель-цев и закрыли «за ненадобностью».

Остаемся мы, 2-3 издания в США («Шалом», «Времена», частично «Новый журнал») – и все. То, что существует кроме, издается на московские деньги и не скрывает своих провластных симпатий.

Нет уж, господа хорошие, если вы желаете что-то говорить своим бывшим русскоговорящим соотечествен никам, то придется создавать свою литературу, свое новое искусство, свою новую эстетику.

Журнал «Литературный европеец» ...

114

А поскольку все мы распрощались со старой жизнью, то и жизнь как эстети-ческую категорию придется придумывать заново.

Ибо – опять тот же сакраментальный вопрос: зачем было уезжать, если снова – оглядка на авторитеты, если снова – заплесневелые истины, если снова – угодная Москве полуправда?

Мало того, что выдавливать «по капле из себя раба», но создавать нового че-ловека – вот труднейшая задача сегодняшнего интеллигента в эмиграции. Разве Бунину и Мережковскому легче было? «Мы не в изгнании, мы – в послании», говорили люди первой эмиграции.

Они не читали советских газет не потому, что не имели к ним доступа. Они не читали их потому, что расставшись с ТОЙ жизнью, не хотели даже вспоминать ее в жизни ЭТОЙ.

Я не говорю о героях второй эмиграции, которым, в отличие от первой эми-грации, грозила выдача сталинским палачам.

Пока и нам не грозит выдача лубянским молодчикам. Но кто знает, что будет завтра. Все читали повесть Шесткова «Вторжение».

Но что мы смогли сделать за прошедшие 20 лет?Создали нового человека? Создали новое искусство? Новую эстетику?Нет, мы не создали ни того, ни другого, ни третьего.Но мы – сохранили журнал, создали второй журнал, издаем книги. Таким об-

разом мы сохраняем русскую зарубежную литературу.

4Я часто слышу странные возгласы: «Наш читатель ТАМ!»Нет, любезный, вашего читателя там нет. А если там есть ваш читатель,

значит, вы должны быть вместе с ним, там, а не ЗДЕСЬ. Не правда ли? Где чи-татель – там и писатель. Прощайте, милейший, скатертью дорога.

Как-то я получил письмо одной из коллег, она писала: здесь мы никому не нужны, наш читатель – ТАМ.

Я отвечал: не знаю, как ваш читатель, а моего читателя ТАМ нет. Если он и есть и вы его знаете, то как к нему пробиться? Издавать книги ТАМ? Попробуй-те. Может, вы удачливей меня. Мои книги ТАМ издавать не хотят. Даже боевики.

Вы забываете, что для тамошних издателей мы – предатели, в лучшем слу-чае – миллионеры, способные заплатить тысячи долларов или евро за издание своей книги.

Все зависит от идеологем, которым подвержен тот или иной издатель.

В Петрограде создано специальное издательство для завлекания эмигрантов – «Алетея». Это откровенно жульническая контора берет с писателя деньги, печа-тает ему десяток экземпляров книги в копи-шопе, а потом врет, что его книги продаются на «просторах родины чудесной». Только почему НИКТО из авторов не нашел этих книг на полках магазинов? Несколько наших авторов купились на приманки «Алетеи». И что? «Помогли тебе твои ляхи?» – спросил Тарас Бульба. – Стал ты знаменитым? Один наш автор даже издает собрание сочинений в этом издательстве, отказавшись от издания у нас. Наверно, верит, что «читатель ТАМ».

Но это отступление.Вернемся к теме.

Владимир Батшев

115

Писательница спрашивает – кому мы там нужны?Не знаю. Наверно, никому.Я вообще не понимаю вопроса.И сколько этих читателей вашей мечты?Времена, когда поэты собирали стадионы слушателей, не повторятся.Подобное бывает в редкие социальные катаклизмы.Статистика безжалостна: газеты читает 1% населения, журналы – 1% от чи-

тающих газеты. А сколько процентов от этих процентов читают стихи и прозу? Подсчитайте на досуге – в Германии живет 2 миллиона говорящих по-русски. Погрустите, если верите статистике.Дело не в стране обитания, а в среде.Здесь нет читателя, писала она, я работала социальным педагогом и знаю

уровень этих ауззидлерови азюлянтов.Так, дорогая коллега, это же и есть ваш читатель ОТТУДА! Вы же о нем меч-

таете! Неудобно получается – пишите о читателе ТАМ и тут же его отвергаете.Дело не в читателе, а в том узком круге, который окружал вас (нас) ТАМ.

Этот круг был из понимающих, думающих, сочувствующих слушателей, чита-телей, зрителей.

Здесь его нет. Точнее, он есть, но он не рядом, он тонок, как целлофан, и со-брать этот круг вокруг себя, чтобы оказаться в центре – не внимания, нет! – кру-га, чрезвычайно трудно.

Для кого тогда мы пишем? – вопрошает писатель.Отвечу словами Пастернака: для лучших.И задача поэта, писателя, творца в эмиграции – собрать лучших в круг.В свой круг.Понимаете?Лучшие уехали «за бугор» раньше нас, они оказались смелее и удачливее. В

России остались не лучшие, а просто люди разорванного круга.Переживать бесполезно – разорванный временем круг не восстановить, как

не вернуть молодость.Каждому времени – свое. Каждая женщина прекрасна в любом возрасте.Жалкое существование литераторов и литературы в России – показатель,

кому нужна литература в стране, из которой бегут всеми возможными спосо-бами. Л. Борич рассказывал мне как-то, что его приятель, ленинградский писа-тель, получил за опубликованный роман столько денег, сколько хватило, чтобы угостить редактора в ресторане. Это – сегодняшние дни тамошней литературы.

От хорошей жизни читатели не убегают.Так где же читатель, дорогие коллеги? Может, мы не хотим его замечать?Не тот ли, кто матерится в немецких электричках, не умолкает с неистреби-

мым местечковым акцентом в очереди за бесплатной мацой, вздыхает на кон-цертах гастролирующей попсы, зачитывается криминальными дешевками и де-монстрирует «за девочку Лизу»?

Он, он это, узнавайте, не смущайтесь его, не гоните, не брезгуйте им.Дайте ему свои произведения.Научите его читать хорошую литературу. Воспитайте его. Подтяните до своего уровня понимания метафор и гипербол.Это – ваш читатель.Это – наш читатель.

Журнал «Литературный европеец» ...

116

5Да, здесь имеется серьезная опасность – опасность идти на поводу читателя.

Даже для тех, кто говорит: «Мой читатель – там». Но автор цитаты продолжает жить в Европе и не очень-то стремится в Россию.

Нельзя опускаться до уровня читателя, надо его подтягивать до своего.Кич всесилен – он вторгается и в сюжет, и в язык подобного произведения.Сразу же мы упираемся в проблему языка произведения.Писатель и его язык неразделимы.Язык писателя не столько разговорный язык, сколько язык его произведений.

Они отличаются друг от друга, и тот писатель, который не понимает, что язык улицы – это одно, а язык книги – другое, – плохой писатель.

Когда я читаю «она была в прикиде», я не понимаю, о чем это и что такое «прикид». Мне нужно открывать словарь и находить в «Словаре языка хиппи», что «прикид» – это одежда.

Но при чем здесь героиня рассказа? Ведь она не хиппи, а интеллигентная дама. И ее собеседник – тоже, и автор – вроде бы тоже. При чем здесь слово из языка хиппи?

При том – это слово улицы.Как и «пиар». И «харизма». Эти слова с улицы Штампов.Любой язык оправдан только характером и языком персонажа. Если он не-

оправдан – звучит фальшиво, не профессионально. Но, когда я говорю об этом автору, он защищается беспомощной фразой: а

людям нравится.На это я отвечаю автору: значит, люди, которым нужны подобные произведе-

ния и которым он нравится, – соответствующие люди.Соответствующие чему? – может спросить меня читатель.Соответствующие улице Штампов.

Редактор московского «толстого» литературного журнала рассказывает на книжной ярмарке:

– Он ее отпиарил…– Хм… Простите, он ее, что – вы…– Да нет. Отпиарил – опубликовал против нее организованные статьи… И редактор известного литературного журнала не видит в этом ничего осо-

бенного. Тогда я его спрашиваю про «пиар», дескать, с чем его едят или куда засовывают. Он бекает и мекает, пытается изобразить нечто мычащее.

Так вот, вниманию авторов и редакторов.Пресловутый «пиар» есть PR – всем известные пабликрелейшн, то есть, го-

воря по-русски, средства массовой информации. Так что никто никого не может отпиарить или пиарить и сотворить пиарство и т.п.

Не получится. Если по-русски.И «харизмы» нет.А «маргиналы» тоже из придуманных штампов.В принципе, маргинальные означает «с обочины», то есть подорожник или

одуванчики.

Писатель – носитель языка в эмиграции. И если он пишет не на русском языке, а на постсоветском, со всеми этими «упасть на голову соседу», «русско-

Владимир Батшев

117

язычный», «мандража не испытывал», «перекантоваться», «мужик свободный от постоя» (цитирую только одного автора), то мне кажется, что Бунина, Ре-мизова, Зайцева, да что далеко ходить! – Булгакова и Пастернака для автора не существовало.

Таких авторов много.Обычно утром принято полоскать горло и чистить зубы. Кто-то из поэтов

говорил:– Прочитать Пастернака, как горло прополоскать.Цитированные выше авторы не «полощут горло» хорошей литературой. Иногда возникает ощущение, что кроме себя они никого не читают.

6Мне хочется сказать и о мастерстве писателя.Даже у тех, кто пишет о советских и российских временах, происходит пере-

осмысление прожитого. Даже персонажи смотрят иначе, чем смотрели бы 20-30 лет назад.

Это временные рамки – скажет кто-то. Нет, не времени, а места – ибо чело-век пишет в эмиграции, а не в России. Вот тут уж поистине бытие определяет сознание. Возьмем Штеле – от его «Дурнины» (рассказ) до одноименной главы в романе «Аэроплан» – дистанция 20 лет. Другое восприятие, другие акценты, интонация.

Или Турьянский, который начинал бытовыми рассказами из жизни новых эмигрантов, а через десять лет выступил совсем в ином качестве – вспомните его повесть о марках, пьесу «КаДеВе» и необычный рассказ «Тетрадь».

Подобных примеров много.В чем суть нашего творчества? – Осознать свою миссию.Вот на это определение и надо равняться нам всем. Потому что, как сказал Г.П. Федотов: «Среди литературной продукции эми-

грации соберется с десяток ниг, на которых будут воспитываться поколения в России. Эти книги там не могут быть написаны. Они выражают коренной, временно прерванный поток русской мысли. Они способны утолить духовную жажду России, когда эта жажда проснется или получит возможность своего удовлетворения» («Тяжба о России», Париж, Имка, 1982, с. 211).

Журнал «Литературный европеец» ...

Евгений ШИШКИН

ПублицистикА

КЛЕВЕТНИКАМ «БЕЛЕЮЩИХ БЕРЕЗ»Недавно, в мае 2018 года, опять был в Пятигорске, опять был на месте дуэли

Лермонтова и Мартынова, опять был в Лермонтовском музее; говорил с науч-ным сотрудником, вернее, сотрудницей, о стишке, который приписали великому поэту.

Но с жаром получил ответ, что стишок «Прощай, немытая Россия» писан, безусловно, Михаилом Юрьевичем Лермонтовым и что госпожа О.В. Миллер, лермонтовед, доктор филологических наук, так убедительно написала об этом, что закрыла тему…

«Читал я эту госпожу Миллер! – хотелось мне воскликнуть. – Никаких доку-ментальных фактов она не предъявляет: только цитатки из тех, кто не сомнева-ется в авторстве, да ещё приводит сомнительные рассуждения на тему «родины» некоего Виталия Коротича, что вызывает только усмешку…» Но спора, я понял, не получится, да и не надо. Только заметил учёной даме из Пятигорского му-зея: «Академик Скатов придерживается другого мнения…» И сразу же получил урок: «Он не лермонтовед!»

Что тут скажешь?! Разведешь руками да и только. Разговор продолжать было бессмысленно.

Тема авторства этого стишка уже поднималась много раз.И вот удивительно, в основном доказывают авторство Лермонтова люди не

совсем, что ли, русские, что-то их греет в этом стишке, который приписали ве-ликому поэту.

Стихотворение с «немытой Россией», по мнению еще одной ученой дамы, доктора филологических наук Л.И. Вольперт, представляет собой «вершину по-литической лирики Лермонтова». Не сомневается в авторстве и еще один лер-монтовед, мемуаристка Э.Г. Герштейн. Она тоже опирается на исторический образ России, выписанный господином А. де Кюстином. Он для нее является мерилом правды о нашей истории. Ах, как любопытно! Кстати, этот путеше-ственник, известный педераст, которого сторонилось даже парижское общество, был в нашей стране совсем недолго, но успел порядочно нагадить, недаром В.А. Жуковский называл его собакой после публикации чернушных заметок о России, столь угодных русофобам всего мира. Может, русское общество и рус-скую армию лучше изучать не на основании гнусных впечатлений заезжего

119

туриста-педераста, а на основании документов, воспоминаний наших соотече-ственников о традициях русского офицерства… Но это мои личные благие по-желания; у дамочек-филологинь сомнений в авторстве нет.

С ними солидарен психолог Т.Г. Динесман. Он утверждает, что «нарциссизм» Лермонтова был ущемлен, поэт вышел из себя и выдал этакий стишок. Психо-логически, утверждает психолог Динесман, это объясняется амбивалентностью, когда любят и ненавидят одновременно.

Армия таких лермонтоведов велика. И всё бы как-то у этих лермонтоведов сладилось, доказалось, утвердилось, в школьную программу стишок давно про-лез, но… большое «НО» осталось.

Вопросов очень много. Есть основательная версия, что стишок этот написал пародист Д.Д. Минаев, он к тому же писал пародию на лермонтовского «Демо-на», а здесь сделал перекличку с пушкинским «Прощай, свободная стихия!». Но эту версию оставим без комментариев.

Другое. Удивительное. Источник. Его нет! Ни рукописи, ни рукописи того, кто записал якобы со слов или с подлинника поэта данный стишок. Опубли-кован стишок аж через сорок с лишним лет после смерти поэта. А что ж, где этот стишок, в каких закромах лежал, почему о нем никто не ведал, не слышал, кроме какого-то современника-инкогнито. Неужели за этот стишок кого-то бы загребли «мундиры голубые»? Почему главный публикатор П.И. Бартенев дает разные варианты. То «вожди», то «паши», то «цари», то «им преданный», то «послушный им»… Что это за вольности в восьми строчках?! Об этом уже мно-го писалось. Кое-что невольно приходится повторять. Ну и пусть! Повторимся. Не все у нас «лермонтоведы»…

Глянем еще раз на текст. Беспристрастно не получится. Учтем, что этот текст приписывают гениальному поэту.

«Прощай, немытая Россия!Страна рабов, страна господ…»

«Прощай, свободная стихия!» – так начинает Пушкин свое стихотворение «К морю». У настоящих поэтов «копировать» начало друг у друга не принято! У друзей-поэтов – это запросто. Но Лермонтов не знал лично Пушкина и вряд ли бы взял «Прощай» в запев своего стиха…

А что дальше? «…немытая Россия». Это что, метафора, новый образ? Где, в каком месте она немытая?! Это сочинил дворянин, русский офицер, который едет в действующую русскую армию, который написал «Бородино»?!

«Страна рабов, страна господ…»

Каких рабов и каких господ? Выходит, автор сам был из тех «немытых» го-спод, окруженный «немытыми» рабами? В общем-то, по большому счету: все страны того времени социально состояли из господ и рабов. Из богачей и тру-довой челяди, которая была во многом занята рабским трудом и прав никаких не имела. Но вряд ли автор стишка думал о международных господах и рабах… Он, скорее всего, живописал про отечественное сообщество.

Но совсем незадолго до появления этого стишка Михаил Юрьевич Лермон-тов создал истинный шедевр – стихотворение «Родина». Приведу его полно-стью. Дабы почувствовать разницу.

Клеветникам «белеющих берез»

120

РодинаЛюблю отчизну я, но странною любовью!Не победит её рассудок мой.Ни слава, купленная кровью,Ни полный гордого доверия покой,Ни тёмной старины заветные преданьяНе шевелят во мне отрадного мечтанья.Но я люблю – за что, не знаю сам, –Её степей холодное молчанье,Её лесов безбрежных колыханье,Разливы рек её, подобные морям;Просёлочным путём люблю скакать в телегеИ, взором медленным пронзая ночи тень,Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,Дрожащие огни печальных деревень; Люблю дымок спалённой жнивы,В степи ночующий обозИ на холме средь жёлтой нивыЧету белеющих берёз.С отрадой, многим незнакомой,Я вижу полное гумно,Избу, покрытую соломой,С резными ставнями окно;И в праздник, вечером росистым,Смотреть до полночи готовНа пляску с топаньем и свистомПод говор пьяных мужичков.

Это стихотворение как кость в горле для тех, кто с пеной у рта доказывает, что стих «о рабах» писан Лермонтовым.

А что же дальше в этом вульгарном стишке с немытой страной и немытыми, выходит, господами и рабами? Да нет! Там, оказывается, есть и помытые!

«Прощай, немытая Россия,Страна рабов, страна господ.И вы, мундиры голубые,И ты, им преданный народ».

Ух как здорово! Рабы вдруг становятся народом! Не все, оказывается, непо-мытые. Есть «мундиры голубые»… Это, видимо, еще один класс, какой-то осо-бенный, выделенный из господ? Прежде Лермонтов в своем творчестве таких слов не упоминал. «Мундиры голубые» – жандармерия. По сути, написано: жан-дармам преданный народ… (А «преданный» имеет еще и смысл «переданный»). Неужели жандармерии народ был предан? Да и часто ли народ России, где было преобладание сельского населения, видел голубые мундиры жандармов?

В публикации Бартенева, который с этой публикацией что-то финтил, есть и другой вариант «и ты, послушный им народ». Кто додумался подправить автора, скрасить, смягчить чепуховину про преданность жандармам?

А дальше автор стишка переходит непосредственно к себе: он прощается с Россией.

Евгений Шишкин

121

«Быть может, за хребтом КавказаСокроюсь от твоих вождей,От их всевидящего глаза,От их всеслышащих ушей».

С чего бы вдруг, если автор ехал на Северный Кавказ? По сути – в предгорья Кавказа. Откуда «за хребтом Кавказа»? За хребтом – Грузия, Армения, Турция… Куда едет автор?

Опять же любопытная деталь: «за хребтом Кавказа» – явно неточно, прятать-ся за хребтом… Все-таки надо бы: за хребтом Кавказских гор. И впоследствии появляется отредактированная строка «за стеной Кавказа» – стена и прочнее, да и точнее, нежели хребет. Кто мудрячил с этой редакцией?

…«Сокроюсь от твоих вождей». И опять же на эту строчку нашелся редактор. Есть вариант «пашей» (какие «паши» в Российской империи?), есть и другой вариант: «царей» – тоже любопытная замена. Кем, когда сделана, каким совре-менником поэта? Опять повторюсь: ни одного документального подтверждения! Ни оригинала, ни списка!

Автор скрыться хочет. Но русский офицер Лермонтов ехал служить туда, куда его направили. И как он мог сокрыться от власти, если присягал государю-императору и едет на государеву службу?

Все аргументы можно принять за придирки к поэтическому мышлению, ко-торые частенько предъявляются великим поэтам. Придирки имеют право на жизнь, тем более к великим поэтам!

«От их всевидящего глаза,От их всеслышащих ушей».

Последняя строчка вся шипит. Неужели гениальный поэт был таким тугоу-хим, что не слышал и не понимал: «от их всеслышащих ушей»?! Читая такое даже про себя, а не вслух, и то спотыкаешься. «Всеслышащий» – слово тяжелое, непоэтическое. Разумеется, у поэта встречаются причастия, где характерна «щ», но когда шипит вся строчка – это выглядит как-то небрежно, даже халтурно.

Впрочем, стоп!Читал у одной лермонтоведши (запамятовал фамилию), которая, разумеется,

считает этот стишок «шедевром» Лермонтова, что автор нарочито делает эту строку шипящей, это, дескать, иллюстрирует наушничество, шепот прислужни-ков охранки и т.п. Как тут не вспомнить: один коньяк пьет и говорит: клопами пахнет; другой клопа давит и говорит: коньячком пахнет… Есть, правда, и еще одна пословица: хоть плюй в глаза – всё божья роса…

Однако, эту статью я задумал по иному поводу, не для спора с лермонтоведа-ми. Я сразу принял позицию академика Николая Николаевича Скатова: Лермон-тов такого не сочинял! А написал я эту статью с другой обобщающей мыслью. И творчество Михаила Юрьевича как раз послужило примером. К сожалению, не единственным.

***Литературоведение – наука отчасти безнравственная, жестокая, провокаци-

онная, ибо она предполагает исследование не только творческого, засвидетель-ствованного документами и фактами наследия писателя, но и его личной жизни, его черновиков, писем, воспоминаний о нем современников, подчас абсолютно

Клеветникам «белеющих берез»

122

отстраненных от истины и действительности, и на основании этого сомнитель-ного «материала» дает якобы право исследователям делать выводы. Литерату-роведы подчас безжалостно «лезут» в личную жизнь, в сокровенную переписку писателя, в его интимные, «недоступные для чужих глаз» места, в постель его, в конце-то концов… А кто им это позволял? Позволял в своем завещании покой-ный? Где ж тут нравственность? Подчас и почитания, даже простого уважения нет к тому, кого пытается «расчленить» какой-нибудь знаток-литературовед.

К примеру, перед смертью И.А. Гончаров умолял в духовном завещании, что-бы после смерти не трогали и не печатали его личную переписку. Он даже гово-рил, что это будет лучшим венком на его могилу… Не хотел, стеснялся чего-то, о чем-то сожалел, может, что-то было совсем сокровенное, личное, может, что-то даже стыдное в его письмах, отчего краснел… Не надо это печатать, письма-то ведь отправлены конкретному адресату, а не всей публике! Однако только Иван Александрович умер, литераторы, критики, тут же его письма опубликовали. Такова эта публика!

Разного пошиба литературоведы, псевдолингвисты выудят из творчества, из дневников, писем великого человека скабрезную фразу, стишок непотребный или матюжок – и давай им трясти, давай показывать всему миру, каков был ге-ний! Уймитесь, господа! Нет, не таков!

Об этом Александр Сергеевич Пушкин уже сказал убедительнее некуда. Из письма А.С. Пушкина к П.А. Вяземскому (1825 г.): «…Толпа жадно читает ис-поведи, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высоко-го, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе…»

Поэтов и писателей судят по произведениям! А не по той грязце, чернушке, сомнительным эпизодам, словам, фразам или даже письмам, которые нароют скудоумные критики, а еще чаще – припишут небывалицы писателю.

Рассуждая о творчестве и жизненном пути больших русских писателей, хо-телось бы поставить перед литературоведением некоторые ограничители. Нрав-ственные, конечно. Господа, до истины, до самых глубин и истоков поступков исследуемого вы все равно не докопаетесь, это в принципе невозможно, сама природа – «натура» – вам этого не позволит, но неприглядные стороны жизни великого человека можете даже нечаянно обнажить. А еще – часто неискушен-ной публике представить то, чего сам автор и не собирался публиковать или сделал это под воздействием заблуждений.

И если Н.В. Гоголь после сожжения второго тома «Мертвых душ» сожалел об этом и сознавался, что сделал это необдуманно, сгоряча, что хотел сжечь только отдельные черновики и разные ненужные бумаги, то свою первую книгу, поэму «Ганс Кюхельгартен», он не случайно скупал в книжных лавках, для того чтобы уничтожить ее! Он понимал, что это сырое, недостойное Литературы, это лучше сжечь…

Помню, мне рассказывал один талантливый писатель, как насочинял – от бедности – порнографический рассказ и хотел его протолкнуть, продать подо-роже одному разгульному изданию, но вовремя одумался и как ему после такой писанины было неловко перед самим собой.

…У меня есть рассказ, из самых ранних, вроде даже очень правдивый, но чернушный, о пьянстве простых русских людей. Он был опубликован. Но впо-следствии я не только нигде его не печатал, но и никому никогда не показывал – нехорошо, стыдно, муторно на душе.

Евгений Шишкин

123

Пару слов о дневниках писателей. Мемуарам, воспоминаниям писателей и других деятелей культуры я не очень

верю. Как правило, это самоупоение, объяснение в любви самому себе. Сколько кособоких сцен, искривлённых персонажей в таких писаниях! Зато есть один непогрешимый божок – это автор… Словом, полагаться на дневники писатель-ские и околописательские нельзя. Им веры нет. Они, как бы ни вертелись их авторы, все же для публики писаны…

А всё это я веду вот к чему.У каждого литератора, каждого поэта, писателя, найдется в закромах что-то

такое, что не хотелось бы показывать публике. А что порой творится в черно-виках авторов! Одни рисуют чертей на полях, другие неприличные картинки, в черновики может закрасться и полная чепуха, где-то в черновике может про-скочить и мат, и брань, и соленоё словцо по адресу кого-то, поэты и писатели, как правило, люди не холодные, впечатлительные, уязвимые, эмоциональные – они могут в запале или под хмельком такого наворотить, что потом самим будет жут-ко. Вот поэтому и есть понятие личных, неприкосновенных архивов и черновиков.

…Возвращаясь к лермонтовскому якобы стишку. Если даже предположить: вспыльчивый, язвительный и обидчивый Лермонтов сгоряча написал восемь не-лепых строчек, то и в этом случае они не наши. Лермонтов этот стишок нигде не афишировал, нигде никому не прочел, кроме якобы одного загадочного со-временника, которому не находится даже имени. Стало быть, этот стишок не был для него творением, событием, ему было зазорно выносить его на публику. А вот стихотворение «На смерть поэта» было событием. «Стихи Лермонтова на смерть поэта переписывались в десятках тысяч экземпляров, перечитывались и выучивались наизусть всеми», – утверждает И.И. Панаев.

Словно неприличные строки в черновике, словно желчная эпиграмма, кото-рую лучше никому не показывать, – именно таким может представать стишок, который услышал всеслышащими ушами П.И. Бартенев, подредактировал его и выдал в свет. А сам автор, возможно, настрочил ядовитый стишок, ну и бросил потом, пережил, забыл. А если даже где-то прочел в расхристанных чувствах своему другу, так совсем не значит, что это, сугубо личное, надо литературо-ведам, публикаторам скорей тащить на публику, трясти дурными строчками в научных работах, в учебниках истории и литературы в школе! А уж тем более подсовывать вождю, который, показывая свою неосведомленность, мягко гово-ря, читает эти строчки перед лучшими педагогами страны.

Окститесь, господа! Туда ли вы забрались? Просил ли вас автор рекламиро-вать то, чего не запечатлел даже на бумаге, чего сам на публику не выносил? А уж учить этому детей, так и подавно пошло, если не сказать подло…

Или кому-то радостно, что великий поэт якобы так ударил по России? У кого-то, возможно, от радости рты до ушей. Оставьте Лермонтова в покое! Никому, в том числе и Бартеневу, не давал он права печатать якобы свой стих о «какой-то немытой России», не давал. И не стоит щеголять липовой просвещенностью перед русским читателем, приписывая что-то кому-то. Публикатор П.И. Барте-нев явно смалодушничал, схалтурил, печатая стишок, который бездоказательно приписал Лермонтову.

Это обстоятельство обязано учитывать всё учительское сообщество, а уж ли-тературный мир – тем паче!

Если есть сомнение в авторстве, ты всегда должен принять сторону «сомне-ния». Нельзя тиражировать фальшивки. Это правило для истинных историков и литературоведов.

Клеветникам «белеющих берез»

Татьяна ЖИЛКИНА

ПублицистикА

ИЗ НЕБЫТИЯПомните рассказ Владимира Набокова «Рождество»? «Над белыми крышами

придавленных изб, за легким серебряным туманом деревьев, слепо сиял церков-ный крест».

Неистовая метель, какая бывает только в России рождественской ночью, перед тем как на высветленном ею небе зажжется звезда Вифлеема, не может заглушить своею беспредельностью «страшные, сухие рыдания» обезумевшего от горя человека. Ему «до конца понятна, до конца обнажена земная жизнь – го-рестная до ужаса, унизительно бесцельная, бесплодная, лишенная чудес».

И в эту самую минуту в коробке из -под английских бисквитов, из индийско-го кокона в коллекции сына, уже переплывшего на лодке со старцем Хароном темную реку в царство мертвых, «с тонким звуком» появляется экзотическая бабочка и темно-бархатные крылья ее, «загнутые на концах», «вздохнули в по-рыве нежного, восхитительного, почти человеческого счастья».

...Где рождается наша душа и куда исчезает после положенного каждому сро-ка на бренной, но такой прекрасной земле? Или томится она в коконе земного

Татьяна Александровна Жилкина родилась в Иркутске. Профессиональный литератор и журналист. Окончила филологическое отделение историко-филоло-гического факультета Иркутского государственного университета, сотрудничала в газетах и журналах Сибири, Забайкалья, Дальнего Востока. В семидесятые годы жила на Украине, работала в литературном журнале «Радуга» (Киев). В начале восьмидесятых «отвечала» за поэзию в только что созданном журнале «Лите-ратурная учеба» (Москва). С 1992 года связала свою судьбу с международным журналом литературы и искусства, науки и общественной мысли «Грани» (изд-во «Посев»), где были опубликованы ее многочисленные материалы. С 1997 года – издатель и главный редактор этого журнала. Награждена золотой медалью Меж-дународного Венского литературного фестиваля и дипломом «За выдающийся вклад в укрепление позиций русского языка и популяризацию русской культуры за рубежом» (2013 год) и Золотой медалью Дома-музея Марины Цветаевой – «За верность профессии» (2016 год).

Живет в Москве.

125

тела, как считали в древности, до той минуты, до волшебного мига, когда, по-добно бабочке, выпорхнет наружу и снова исчезнет в неизведанном? Может, действительно «изумрудная скрижаль» Гермеса Трисмигиста, которой без свя-тотатства поклонялся писатель, изучая жизнь бабочек с раннего детства, и есть неистребимая вера человека в бессмертие души его? Ведь был же убежден Вла-димир Набоков, что потом, после высвобождения духа из своей физической обо-лочки, парит он над ней, соприкасаясь с Истиной и «наступает иной, неведомый нам отсчет времени, происходит непостижимое при жизни человека таинство».

Удивительная эта субстанция – душа человеческая! Загадочная, таинствен-ная, не подвластная – Слава Богу! – ни времени, ни пространству, ни расстоя-ниям, ни вычислению и измерению. Ходишь, бродишь по земле, открывая еже-секундно мир красок, запахов, звуков, прорываясь с горячим лучом внезапно опалившей любви в «тончайшую ткань мировую», за пределы видимого мира, и вдруг, в одночасье, обнаруживаешь живущую в тебе как бы от рождения генети-ческую память, что сродни лишь космической глубине и необъятности...

С чего это я вижу запряженных лошадей, бредущих тихо, неторопко свежим летним утром по непросохшей от вчерашнего дождя сырой дороге до усадьбы Набоковых на Выре, находящейся в семи верстах от станции Сиверской Вар-шавской железной дороги, что южнее Санкт-Петербурга на шестьдесят верст с гаком? И с одной и с другой стороны – поля, простертые до горизонта, огром-ные, плывущие над сенокосом облака, «то куст ольховый, то ива», «и в колосьях лазурь васильков», и тонкая темная линия леса за ними, и кружит над нами со щелканьем и свистом беспечная птаха. Направо – ромашковый рай, чуть при-пыленный у обочины, и «ворона тяжело летит», и «жаворонка звон мерцает как звезда», и «колокольчики лиловые смеются», и дремлет озеро с «фарфоровым куполом цветка водяного».

Налево, где дорога как бы нехотя делает ленивый изгиб к Лужскому шос-се, «то медом повеет с соседней поляны, то тиной потянет с недальней реки», краснеет с влажными зеленоватыми тенями мха амбар из красного кирпича. Го-ворят, он стоял там еще совсем недавно, каких-то три-четыре года тому назад, странным образом пережив долгие лихолетья, молчаливо хранивший в своем прохладном полумраке голоса тех, кто бродил вокруг него, дышал воздухом те-нистых рощ и елового бора – сказочного ожерелья лесов и усадеб этой «русской Швейцарии». В Рождествено, Батово, Выре, Воскресенском, Изваре, Сиверской жили декабрист Рылеев, художники Рерих, Шишкин и Крамской, а еще ранее – семья Ганнибала, предков Пушкина. В деревне Кобрино до сих пор «сирень цве-тущая вокруг избушки серой» няни поэта Арины Радионовны...

Здесь, у амбара, «сладко дрогнет лес» и забьется сердце в предчувствии чуда. Тогда можно сойти с повозки, снять легкие сандалии и ступить босыми ногами на прохладную от утренника траву. И брести бездумно радостно, едва касаясь ступнями ее шелковистости, до тех пор пока чутким ухом не уловишь плеск от налетевшего ветерка и вздрагивающих во сне хвостами по воде рыб реки Оре-дежь, в сине-зеленые прозрачные глаза которой глядятся, задумавшись, сосны.

Что за чудное название – Оредежь! Что-то древнерусское таится не только в самом имени реки, но и в красноватом крутом песчаном береге. С него явствен-ней и заметнее «сквозь белизну молочную черемух» солнечные блики на крыше «дома с колоннами» Набоковых, его последних хозяев, усадьбы с деревянными резными наличниками, балконами и галереями, высокими светлыми кирпичны-

Из небытия

126

ми трубами, каким сохранила, к счастью, для нас этот дом, сгоревший во время войны «при отступлении немецко фашистских войск», по официальной версии, фотография начала века...

Там «далекий молитвенный звон», «и дом все так же тих стоит меж старых лип», «и бессмертное пламя керосиновой лампы в окне», а «на кресла, на паркет янтарный льется свет».

Там на Святках, когда «серебряной голубизной лоснятся колеи», скольжение полозьев финских саней с высокими прямыми спинками, чуть касаемое в плав-ном беге снежного покрова, а «по снегу – скрип, скрип – в валенках кто то идет», и «во сне приближение счастья», и «новый день – росинка рая, а прошлый день – алмаз».

...Там за круглым, «грибным» столом-одноножкой, облепленным ржавой прошлогодней хвоей и листьями, установленным в саду под старой яблоней, мать, Елена Ивановна, – такая красивая и молодая, в шелковой светлой блузе с кружевными оборками, тонкой девичьей талией, туго перехваченной поясом с перламутровой пряжкой, в плетеной из цветной соломки широкополой шляпе, опоясанной розовой лентой, – сортирует грибы к обеду, и на зарумянившемся прелестном лице ее блуждает улыбка. А отец, Владимир Дмитриевич, о котором сын, унаследовавший от него «любовь к бабочками, шахматам, боксу, поэзии», расскажет, подчеркивая независимость суждений, смелость, широту и либераль-ность его взглядов, в английском варианте автобиографических воспоминаний «Speak, memore» («Говори, память»), стоит рядом с «грибным» столиком и что-то увлеченно говорит ей...

Владимир Дмитриевич Набоков, вернувшийся к нам из небытия.

Кем был он, кто он был, давший миру русского писателя, творчество которого еще до встречи с нами, обделенными собственными духовными ценностями, по-литизированными порой до фанатизма, озабоченными поисками куска хлеба на-сущного, принадлежало и принадлежит планете и является как бы «отсаженной ветвью гипотетической литературы, проросшей сквозь культуру в цивилизацию»; писателя, оказавшегося и сегодня, более чем через столетие со дня рождения, «в очередной раз в тоталитарной тени, как и при жизни», по словам критика?

Только ли прирожденным аристократом, барином, англоманом, выписываю-щим из Англии все дорогие и модные вещи, включая сачки для бабочек; главой богатейшего российского семейства с многомиллионным состоянием, с имени-ем в полторы тысячи десятин, с привилегированной частной школой Тенишева для детей, проповедующей идеи либерализма, с домашними «француженками», «англичанками», гувернантками и гувернерами?

...Листаю страницы пятого тома «Малой советской энциклопедии», вышед-шей в тридцатом году и ставшей уже давно библиографической редкостью. А вот и те несколько строк, которые ищу:

«Набоков, Владимир Дмитриевич (1869–1922), видный член к.д. партии, юрист, один из редакторов «Речи». Член Государственной Думы. В 1917 – Управ-ляющий делами Временного правительства. Во время гражданской войны вхо-дил в состав Крымского правительства. Один из редакторов «Руля». Убит в Бер-лине монархистом».

Вот и все, что мы могли узнать об этом человеке за все десятилетия советской власти.

Татьяна Жилкина

127

И пронзает в такую минуту боль о потерянном, и начинаешь понимать, что есть все таки в нашей памяти, той набоковской «длинной вечерней тени исти-ны», если, конечно, найти в себе силы обратиться к ней, и даже в чудом сохра-нившихся архивах из спецхранов, еще данные. Скупые, на первый взгляд, они проливают истинный свет на его блистательную личность, хотя и сам род На-боковых занимает в истории русской культуры свое, особое место.

...Его отец, Дмитрий Николаевич, «служил» министром юстиции. Дед, Ни-колай Александрович, – мореплаватель и ученый. Совершив вместе с Литке и Врангелем путешествие на Новую Землю, он открыл там реку, названную его именем. Брат деда – Иван Александрович Набоков – герой Отечественной вой-ны 1812 года.

С именем Владимира Дмитриевича, профессора уголовного права, связано создание конституционно-демократической партии, или партии кадетов, позд-нее переименованной в партию народной свободы. Депутат 1 Государственной Думы, он произнес на ее заседаниях блестящие речи, принесшие ему в те годы всероссийскую известность.

За публикацию в журнале «Право» в 1903 году знаменитой статьи «Кишинев-ская кровавая баня», разоблачающей роль полиции в организации погрома, был лишен камер юнкерского звания, а в 1913 – оштрафован за репортажи из Киева с процесса Бейлиса. Двумя годами раньше, когда петербургская газета «Новое время» поместила заметку, задевающую его честь, он вызовет издателя А.С. Су-ворина на дуэль...

Привожу эти факты биографии Владимира Дмитриевича Набокова с един-ственной целью – спросить, кто в наши дни из журналистов и литераторов, счи-тающих себя «интеллигентами до мозга костей», может похвастаться поступка-ми подобного рода?

И еще один вопрос не дает мне покоя. Отчего это мы, так пристально и рев-ностно, с таким интересом и волнением, порой даже со страхом и болью об-ращаемся вновь и вновь к тем месяцам «пулеметного», как выразился Набоков- сын, семнадцатого, к «началу страшных времен, смысла которых не осознавали, не предвидели до конца даже ведущие актеры исторической трагедии»?

Что мучает нас сегодня, через десятилетия катаклизмов, когда все, начавшее-ся тогда, одними пережито, другими – забыто, третьими принято на веру, но так и не понято по-настоящему до конца жизни, четвертыми... и отпусти им грехи, Господи!

Или, как и прежде, мы все еще находимся в состоянии и в настроениях той русской интеллигенции, ушедшей в эмиграцию «на заре советской власти», ко-торая была склонна считать все происходящее в России результатом лишь ро-ковой случайности, махинациями преступной банды, желавшей во что бы то ни стало удержать власть, а «планы построения социализма» – безумной химерой, рано или поздно обреченной на провал?

...21 апреля 1918 года Владимир Дмитриевич Набоков, свидетель – и можно сказать, «привилегированный» – первых месяцев революции, начал писать свои «записки». Оформленные в книгу, а может быть, скорее в брошюру, под свое-образной рубрикой «Вчера, сегодня, завтра» и под заголовком «Временное пра-вительство и большевистский переворот», она издана в Лондоне и попала мне в руки более чем случайно.

Из небытия

128

Книгу приобрел на книжной ярмарке во Франкфурте-на-Майне мой друг, не-мецкий художник-фотограф Ханс Зивик, а границу она пересекла в то время, когда это было «не дозволено», – открываю страшную тайну! – вместе с другой антисоветской литературой, в том числе и издательства «Посев», волею даже не судьбы, а фарса, – с одним из прокоммунистических литераторов Феликсом Кузнецовым.

Все было, «как в жизни», до удивления просто. Ханс, летевший из ФРГ с ним в одном самолете и нагруженный «сверх веса» необходимой для съемок в России аппаратурой, без всякой «задней» мысли перед отлетом упаковал книги в объемистый профессорский портфель любезного до крайности Кузнецова...

Так «записки» Владимира Дмитриевича Набокова о «пулеметном семнадца-том» оказались в моей личной библиотеке. И однажды высветили, как никакая другая книга на эту тему, те революционные месяцы и дни России, когда «все смотрели довольно поверхностно на опасности, связанные с приездом амнисти-рованного вождя большевизма, прибегнувшего для этого к услугам Германии», с особенной яркостью проявились отрицательные черты нашей «революцион-ной демократии», ее «близорукая тупость, фанатизм слов и формул, отсутствие государственного чутья», «Городская Дума напоминала собой растревоженный муравейник», «большевики, вероятно, относились с большой иронией к по-пытке «организации общественного мнения» и продолжали делать свое очень реальное дело», творились безобразия с домом Ксешинской, частной собствен-ностью, «захваченной явно насильственным способом и ежедневно подвергав-шейся порче и разрушению», а улицы Петербурга заполнили «безумные, тупые, зверские лица вооруженных солдат на "моторах"».

Кстати, любопытный эпизод связан с первыми же моими шагами по пути пу-бликации «записок» на родине – через семьдесят с лишним лет! – руководству-ясь естественным и искренним желанием не просто рассказать о том, что сама узнала из лондонской книги о Набокове-отце, но – и это самое главное – «дать слово» ему. Предпринятая попытка напечатать в «Литературной газете» хоть ма-лую толику «записок» – потерпела фиаско.

Член редколлегии В. Бонч-Бруевич, как только материал попал к нему в руки, вызвав меня, прямо сказал, глядя в глаза, что если я «не уберу» тот «абзац», где говорится, мягко скажем, нелицеприятно о его родственнике-однофамильце, из-вестном сподвижнике Ленина, в то время заведующем делами Совета Народных комиссаров, который, по словам Владимира Дмитриевича, «пользовался самой отвратительной репутацией и считался человеком, нечистым на руку», то он, Бонч-Бруевич, будет вынужден выступить... с опровержением.

Часть «записок» мне все таки удалось опубликовать в далекой сибирской про-винции, в иркутском областном журнале «Голос», ничего, разумеется, не только не сокращая по тексту, но и с соблюдением орфографии тех лет. Но, к сожале-нию, только часть.

Та же «Литературная газета» в материале «Обретение «Голоса», отмечая «определенный перекос, свойственный всем изданиям этого типа», и исказив – сознательно или нет – можно только догадываться! – заголовок второй главы «записок», назвав ее «Октябрьский переворот» вместо «Большевистский пере-ворот», как было у Набокова, воскликнула в конце: «Но кто же из публикаторов отказался бы от такого материала!» Парадокс, да и только!

Татьяна Жилкина

129

До сих пор я так и не поняла, в душе все-таки сочувствуя Бонч-Бруевичу – не-легко носить такую «революционную» фамилию, – против кого был направлен его гнев? Против автора воспоминаний или против меня, публикатора? А может быть, против истории, из которой – увы! – не убрать даже «абзаца», несмотря на то что кому-то порой и очень этого хочется...

С началом «переворота» Владимир Дмитриевич, по его собственному при-знанию, «довольно близко стоял к Временному правительству». Два месяца, на-ходясь на посту Управляющего делами, «чуть не ежедневно присутствовал на закрытых заседаниях единственным лицом, не принадлежавшим официально к его составу». Но и позднее «по разным поводам и при разных обстоятельствах» находился с ним «в тесном контакте».

Он подробно рассказывает о причинах, побудивших его мириться с положе-нием «только свидетеля, но не участника политического творчества», и конста-тирует факт – «от этих заседаний не осталось никакого следа»!

Записывать прения он не мог, ввиду их «строго конфиденциального харак-тера». Это вызвало бы протест, по его утверждению, прежде всего со стороны Керенского, всегда подозрительно и ревниво относившегося ко всему, в чем он мог усматривать «покушение на верховные прерогативы Временного прави-тельства».

К сожалению, дневника в те дни он не вел, а «писать же postfactum» просто не было времени – занятый «с утра до поздней ночи», еле находил силы, чтобы выполнить выпавшую на его долю работу.

Только находясь в «медвежьем углу Крыма», занятого немцами, «отрезан-ным» от всей остальной России целый месяц, не имея под рукой ничего «для облегчения памяти», если не считать кипы номеров «Речи», «по счастью, сохра-нившихся у И. Петрункевича», он не без колебания, будучи честным человеком и осознавая всю ответственность за содеянное, все же приступил к «запискам». Признавая, однако, что и «Речь» – это «драгоценное пособие» – не могла от-ражать хода «той внутренней закулисной политической жизни, которая, как это бывает всегда, направляла и всецело определяла ход жизни внешней»...

«Как ни скуден тот материал, которым располагает моя память, все же было бы, думается мне, жаль, если бы этот материал погиб бесследно. Я считал бы крайне важным, чтобы все те, кто так или иначе оказались причастными к рабо-те Временного правительства, поступили бы так же.

Будущий историк соберет и оценит все эти свидетельства. Они могут казать-ся очень разноцветными, но ни одно из них не будет лишенным цены, если пи-шущий задастся двумя абсолютными требованиями – не допускать никакой со-знательной неправды – от ошибок никто не гарантирован! – и быть вполне и до конца искренним»...

И еще одна цитата из вступления Владимира Дмитриевича Набокова к своим «запискам», которая, по моему разумению, адресована не только нам, но и на-шим потомкам:

«Ровно год тому назад, в эти самые дни апреля произошли в Петербурге со-бытия, все значение которых для судьбы войны и судеб нашей родины тогда еще не могло быть в достаточной степени понято и оценено. Теперь уже ясно видно, что именно в эти бурные дни, когда впервые после торжества револю-ции открылось на мгновение уродливо-свирепое лицо анархии, когда вновь во

Из небытия

130

имя партийной интриги и демагогических вожделений был поднят Ахеронт, и преступное легкомыслие, бессознательно подавая руку предательскому полити-ческому расчету, поставило Временному правительству ультиматум и добилось от него роковых уступок и отступлений в двух основных вопросах – внешней политики и организации власти, в эти дни закончился первый, блестящий и по-бедный фазис революции и определился – пока еще неясно – путь, поведший Россию к падению и позору.

Это не значит, конечно, что в течение двух первых месяцев, когда на разва-линах самодержавия – формально отжившего еще семнадцатого октября 1905 года, но фактически еще целых одиннадцать лет пытавшегося сохранить свое значение, – организовывалась новая, свободная Россия, – что в этот период все обстояло благополучно.

Напротив того, внимательный и объективный взгляд мог бы в первые же дни «бескровной» революции найти симптомы грядущего разложения. Теперь, postfactum, когда просматриваешь газеты того времени, эти симптомы кажутся такими несомненными, такими очевидными!

А тогда люди, взвалившие на свои плечи неслыханно тяжелую задачу управ-ления Россией, в особенности на первых порах, как будто предавались иллюзи-ям. Они хотели верить в конечный успех. Без этой веры – откуда бы могли они почерпнуть нравственные силы?

И впервые должна была пошатнуться их вера именно в эти роковые апрель-ские дни, когда «революционный Петроград» вынес на площадь жизненный для России вопрос о задачах ее внешней политики и на красных знаменах впервые появились надписи, призывающие к свержению Временного правительства или отдельных его членов.

С этого момента начался мартиролог Временного правительства. Можно кон-статировать, что уход Гучкова и принесение Милюкова в жертву требованиям исполнительного комитета Петербургского Совета рабочих и солдатских депу-татов были для него первым ударом, от которого оно уже больше не оправилось. И, в сущности говоря, последующие шесть месяцев с их периодическими потря-сениями и кризисами, с тщетными попытками создать сильную коалиционную власть, с фантастическими совещаниями в Малахитовом зале и в московском Большом театре – эти шесть месяцев были сплошным умиранием.

Правда, в начале июля был один короткий момент, когда словно поднялся опять авторитет власти, – это было после подавления первого большевистского высту-пления. Но этим моментом Временное правительство не сумело воспользоваться, и тогдашние благоприятные условия были пропущены. Они более не повторились.

Легкость, с которой Ленину и Троцкому удалось свергнуть последнее коали-ционное правительство Керенского, обнаружило его внутреннее бессилие. Сте-пень этого бессилия изумила тогда даже хорошо осведомленных людей...»

19 ноября 1917 года в два часа пополудни и спустя час после отъезда Вла-димира Дмитриевича в Москву, в петербургском доме Набоковых, где «легкие льдинки чуть блестят под люстрой, и льется в окно голубая ночь, и страница из Глинки на рояле белеет давно»... был произведен обыск.

Когда через три дня Набоков вернулся, в Таврическом дворце на заседании Всероссийской комиссии по выборам в Учредительное собрание «появился большевистский прапорщик с бумагой, подписанной Лениным и содержащей

Татьяна Жилкина

131

предписание, весьма нелепо редактированное: арестовать кадетскую комиссию по выборам и препроводить ее в Смольный». Арест!

Через пять дней после заключения в Смольном, где «в узенькой, низенькой комнатке», для пятнадцати арестованных были установлены деревянные лавки, стулья и «две скверных постели», а в комнатку приходилось подниматься по лесенке, ведущей из подвала, Владимир Дмитриевич был выпущен, так и не признав на допросах «власть народных комиссаров».

Прошла ночь. На следующее утро он вышел из дому, часов в десять, далекий от мысли, по его собственному признанию, что больше уже никогда не пересту-пит его порога. Хотя и чувствовал, что «наш арест и освобождение – простая слу-чайность в надвигающихся стихийных бедствиях, и освобожденные сегодня – мы завтра снова можем быть посаженными».

Интуиция не подвела. Уже по дороге Набоков прочел «декрет», ставящий конституционно демократическую партию вне закона и предписывающий арест ее руководителей.

Не возвращаясь домой, лишь отдав по телефону необходимые распоряжения, он уже вечером, получив «по невероятной случайности» билет и место до Сим-ферополя в конторе спальных вагонов, взяв с собой только самые необходимые вещи, выехал в Гаспру, где уже две недели находилась семья, воспользовавшись гостеприимством графини Паниной: «...закрыл одну, другую дверь и в сумрак ночи снежной таинственной ушел свободный, безнадежный...».

Там он провел с семьей всю зиму, весну, часть лета «безвыездно», пережил «большевистский захват Крыма, потом немецкое нашествие», в июне уехал в Киев, намереваясь пробраться в Петербург, домой. Но этого ему не удалось...

В грозовом апреле девятнадцатого, когда на крымском полуострове сквозь дым гражданской войны зловеще буйно, как бы обагренные кровью, в форме мотылька, еще до появления листьев расцвели красновато-лиловатые цветы «иу-диного» дерева, Набоковы на греческом судне с символическим названием «На-дежда» отплывали из Севастополя, «полыхающего сумрака отчизны», в Пирей, «к другим берегам», приняв герб изгнания.

Они долго стояли на палубе – отец, мать, дети, – тесно прижавшись друг к другу, а на глазах «уплывала, таяла Россия, болью становясь». Надеждам на воз-вращение из эмиграции сбыться было не суждено...

...«Тебя покинул я во мраке».

Кажется нет на свете ничего более условного, чем понятие времени.И в эти апрельские дни моего недолгого пребывания в Санкт-Петербурге «в

Петровом бледном небе», как и в начале века, – «штиль, флотилия туманов воль-ных», «след локтя оставил на граните Пушкин», «белые каналы», и «пристани, и рыбные садки», и «легкий лик, твой воздух несравненный, твои сады, и дали», и «нежно в каменном овале синеют крепость и Нева», что «лениво шелестя, как Лета льется»... Все так, как было во времена иные, все так же светло и торже-ственно в Северной Пальмире, если хоть на полчаса забыть о мерзостях жизни нашей вокруг.

А в тишине незнакомцев-лип с дымком весенней зелени, в двух шагах от площади, где «величаво плавает в лазури» бессмертный Исакий с высеченны-ми на фронтоне вечными словами: «Храм мой храм молитвы наречется», стоит дом, покинутый хозяевами «в огне и пепле революции». И неспешно подойдя

Из небытия

132

к нему, к моей радости, при полном воскресном безлюдии улицы, стою не ше-лохнувшись несколько минут через дорогу напротив, пристально вглядываясь в широкие окна, за которыми никого нет, словно в прошлое... А зайдя во двор, квадратный, маленький, высокий и гулкий от соседства высоких каменных стен, как пустой колодец, повторяю в памяти набоковские строки уже не во сне и не в разлуке, как он, а в миг свидания: «...перед домом, мне, вольному бродяге, незнакомым и мне родным, стою я сам не свой и к тайному прислушиваюсь пенью»...

...Этот дом, построенный в начале восемнадцатого столетия и принадлежав-ший роду бояр Нарышкиных, купил известный уральский золотопромышленник и меценат Иван Васильевич Рукавишников для дочери Елены, вышедшей в 1898 году замуж за камер юнкера Владимира Набокова. Это был свадебный подарок отца любимой дочери.

Через три года после свадьбы особняк не только капитально перестроили, но и возвели третий этаж. Отделка в стиле «модерн» осуществлялась с привлече-нием лучших мастеров и фирм. Достаточно сказать, что мозаичный фриз заказан в частной мастерской В. Фролова, автора мозаик Храма Христа Спасителя – Спаса-на-Крови, «символа души народной», погубленного в одночасье вместе с ней... Тесаный камень фасада изготовлен в мастерской К. Гвиди, металлический кружевной узор выполнен на заводах В. Винклера и Ф. Сан-Галли, витражи па-радной лестницы, сохранившиеся до сих пор, в рижской фирме Э. Тоде. Убран-ство интерьеров выдержано, как было принято говорить, в различных стилевых формах – барокко, итальянского и французского ренессанса.

Первенец Набоковых – Владимир, родившийся в спальне второго этажа, перила которого «помнят», как он «покинул блеск еще манящих комнат», уже потерявший надежду на свидание с ним («После революции в него вселилось какое то датское агентство, а существует ли он теперь?»), напишет в конце пяти-десятых сестре Елене Сикорской: «Спасибо за душераздирающий снимок. Этих лип, конечно, не было, и все серее, чем живопись памяти, но все очень подробно и узнаваемо».

Этот дом, «со столбами крыльца», и лестницей, и статуей «мраморной Ве-неры меж окон», «косой кисеей в сплошном окне», «полусерым, полузолотым непостоянным светом» детской с ее «рождественской скарлатиной» и няниным комодом, под который «закатился мяч», со свечой, переходящей из комнаты в сени и там погасшей... останется навсегда для них единственным.

Да и в сущности, в скитаниях по белому свету по странам и континентам у Набоковых и в самом деле уже не было дома как такового – наемные квартиры, гостиницы и отели стали их пристанищем. А вот «розовый гранитный особняк», что приходил странникам «на чужбине ночью долгой» во сне, обретает с годами образ оставленной родины, России, ее «молчания» и «любви безнадежной»...

...После года пребывания в Лондоне Владимир Дмитриевич Набоков с семьей переезжает в Берлин. По рассказам очевидцев, город представлял собою «уди-вительное соцветие русской интеллигенции! Редкое сообщество смогло, живя впроголодь и в конурах, создать такое интеллектуальное богатство, как русские беженцы». Там он редактирует вместе с близким другом И.В. Гессеном антисо-ветскую газету «Руль» и распространяет ее в тридцать четыре страны мира.

Основатель журнала «Право» и газеты «Руль» И.В. Гессен пишет в своем

Татьяна Жилкина

133

«жизненном отчете» «Два века»: «Я бесконечно благодарен и благословляю судьбу, которая сблизила меня с Орденом русской интеллигенции. Такого «Ор-дена» не было тогда в Европе и больше не будет его в России. Отличительным признаком интеллигенции было, что на первом месте стояло для нее обществен-ное служение, подчинявшее себе все другие интересы. Это создавало особое возвышенное настроение, точно первая любовь, заставляя звучать в душе золо-тые струны, и высоко поднимало над будничной суетой».

А составляя с 1921 по 1930 г. двадцать (!) томов «Архива русской револю-ции», что само по себе сродни подвигу, первый том он открывает воспомина-ниями Набокова. Думаю, что это не только дань преданности, восхищению, дружбе с этим человеком, но и «бесценное свидетельство современника о годах катаклизма». Сам И.В. Гессен написал о цели издания так: «Задача заключается в том, чтобы сохранить письменный след развертывающихся перед нами тра-гических событий. Многое из того, что каждому из нас привелось видеть или в чем то участвовать, осталось единственным в своем роде и больше уже никогда не повторилось. Поэтому, если сейчас не записать всего, чему каждый свидетель был... то многое из фактических данных пропадет бесследно и такой недоста-ток может безнадежно затруднить раскрытие истинного смысла переживаемого нами величайшего исторического перелома».

Несомненно одно – Владимир Дмитриевич Набоков принадлежал к лучшим представителям русской интеллигенции, обладая всеми ее достоинствами, да и недостатками, которые так ясно обозначились в первые же месяцы «русской революции, в ту пору, когда она называлась Февральской».

Вспомним, тем «февралем» было сформировано Временное правительство во главе с князем Георгием Львовым, хотя, как точно и образно констатирует Владимир Дмитриевич: «...Он сидел на козлах, но даже не пробовал собрать вожжи». В те же самые дни царь Николай Второй – последний из династии Ро-мановых на российском престоле – отрекся от него.

Отрекся? А может быть, все было намного сложнее и трагичней и тот же На-боков прав, говоря, что «актом о лишении свободы Царя был завязан узел, раз-рубленный в Екатеринбурге»... Ясно и неоспоримо сегодня одно – была открыта дорога не свободе России, а «красному террору», которому нет предела.

А если следовать правде до конца – «русская интеллигенция, русские ли-бералы оказались не подготовленными к той самой революции, о которой так мечтали и которую так долго готовили! Положительные качества оборачивались отрицательными: общественное служение становилось слепой верой в «наро-душко», идеализм превращался в политическую незрелость, жертвенность – в безволие, личная отвага – в беспечность, вера в будущее – в отсутствие пред-ставления о реальности».

Так считает И.В. Гессен, великий, и я не боюсь этого слова, публицист и историк. Смею добавить к его словам, произнесенным семь десятилетий тому назад, единственное: увы! – все повторяется в мире этом...

Все, кроме человеческой судьбы. 28 марта 1922 года Владимир Дмитриевич Набоков загородил собою «одного из самых замечательных русских людей», по его признанию, «человека огромных, почти неисчерпаемых знаний», Павла Ни-колаевича Милюкова. Экс министр Временного правительства выступал в тот роковой день с публичной лекцией в одной из берлинских аудиторий, и пуля российского монархиста, выпущенная на глазах полутора тысяч собравшихся,

Из небытия

134

предназначалась ему.«Пока отец боксовым ударом сбивал с ног одного из темных негодяев, был

другим смертельно ранен выстрелом в спину».«Синеет влажный мир, грядет весна Господня, растет, зовет. Тебя же нет...»

...«О Россия, сквозь слезы, сквозь траву двух несмежных могил, сквозь дро-жащие пятна березы...»

Сегодня там, где «бледные крестики в тихой сирени», «несмежных» могил – три. Елена Ивановна похоронена в Праге, Владимир Дмитриевич в Тегеле близ Берлина, их сын Владимир в Кларане около курортного городка Монтрё, в ска-зочном уголке швейцарской Ривьеры. Чужая земля приняла их навеки.

Но вот загадка! Не только Россия оставалась в эмиграции с ними: «Наш дом на чужбине случайной, где смирен изгнанника сон, как ветром, как морем, как тайной – Россией всегда окружен». Но и они, слыша «реющий зов» страны родной, «ее шумящей, ее бессмертной» глубины, видя во сне, как «за туманом плывут туманы, за луной расцветает луна», всегда были там, где «в лучах, над избами горящий крест церковный и небо ясное», «плетень, рябина подле клена, чернеющий навес, и мокрая скамья, и станционная икона», а под Рождество не-передаваемо радостно «и мандаринами и бором в гостиной пахнет голубой», и «капает воск, капает воск, как слеза за слезою» от зажженных свечей, и за-вывает пурга в печной трубе и стучится в окно, чтобы под утро спокойно лечь у дверей белым крахмальным полотном, как праздничная скатерть. И замирает колокольный звон высоко и торжественно над верхушками сосен, когда «уж по-стлана постель, потушены огни» и мать, перекрестив, склоняется над кроваткой и целует на ночь: «Господь тебя храни»... А в сон о счастье входят «...звезды, ночь расстрела и весь в черемухе овраг».

Даже оставленные в далекой земле – они навеки с Россией. А нам, непри-каянным и не покаянным до конца, еще предстоит такое трудное, такое мучи-тельное и долгое возвращение в то время, когда «в тумане странных дней еще грядущего не видно»...

Татьяна Жилкина

Людмила ВОРОБЬЁВА

КритикА

ПРАВДА ВОЙНЫ И ПРАВДА МИРА В ПОЭМЕ АНАТОЛИЯ АНДРЕЕВА

«УНДИНА. МОНОЛОГ МАРИНЕСКО»«Вижу только один заслуживающий внимания смысл,который содержится в мифическом понятии победа:это умение терпеть поражение».

Анатолий Андреев

Имя Анатолия Андреева, писателя и ученого, доктора филологических наук, профессора, автора более 160-ти научных работ в области истории и теории литературы, культурологии сегодня достаточно известно не только в Беларуси, но и в России. Анатолий Андреев является одним из самых ярких предста-вителей русской изящной словесности Беларуси, приверженцем ее «минской школы», о чем свидетельствует и его многогранный цикл романов, охаракте-ризованных критиками как «мужская проза» – тонкая и остроумная. Наиболее популярные из них: «Маргинал», «Игра в игру», «Для кого восходит Солн-це», «Срединная территория», «Лёгкий мужской роман». Кстати, события, о которых идет речь в романах писателя, происходят в Минске. Интеллекту-ально-философская доминанта – главная составляющая творчества Анатолия Андреева. Автору близка судьба отдельного человека, мыслящего по-иному, совершенно не так, как другие, человека, занимающего острую нравственную позицию. Его маргинальный герой способен на честную, предельно откровен-ную исповедь.

В своем двенадцатом романе «Авто, био, граф и Я» Анатолий Николаевич представляет значимый нравственный императив самоусовершенствования личности: «Познай себя, – говорит он, – и тебе откроется весь мир». И здесь русской литературе Беларуси, несмотря на авторскую формулировку, вполне справедливо утверждающую, что у нее «нет статуса», все-таки удается зая-вить о себе, удается быть услышанной в общем славянском литературном про-странстве, сделав это вопреки сложной судьбе русской словесности быть «в эмиграции без эмиграции». Не зря известный поэт Анатолий Аврутин скажет поразительно точно, отразив реальную суть сложившейся литературной ситуа-

136 Людмила Воробьёва

ции: «Вдали от России непросто быть русским поэтом, / Непросто Россию вда-ли от России беречь». И превозмочь этот мультикультурный феномен «русские писатели Беларуси» также непросто. Впрочем, Анатолию Андрееву давно тесно в этих схематических рамках, что и доказывает провозглашенная им универ-сальная концепция, предельно конкретная и ясная: «Я – гражданин Вселенной. / Моё отечество – СССР. / Моя родина – русский язык и русская литература. / Мой дом – Беларусь». Ощущая себя частью большого русского мира, писатель в своем творчестве следует классическим традициям, берущим начало еще в Пушкинском «золотом веке».

Современный литературный процесс находится в постоянном поиске смыс-лов, в поиске новых жанров и стилей. И в ритме вечности пишет А. Андреев свое философско-психологическое произведение«Ундина. Монолог Марине-ско», весьма неожиданное в его прозаическом творчестве, представляющее про-извольную поэтическую форму нерифмованного стиха. Вторая мировая война и вызванная ею вселенская катастрофа, охватившая человечество в двадцатом столетии, стали эпицентром авторского повествования. Многие задаются вопро-сом: стоит ли ворошить прошлое, то черное время, наполненное безумием и ужасом, что поглотило целые континенты? Нужно ли извлекать из него соответ-ствующие уроки? В этом плане военная тема остается по-прежнему неисчерпае-мой. А. Андреев обращался к ней неоднократно, находя ее противоречивые и бо-левые точки. Так, его популярный рассказ «У каждого своя война», включенный в Программу русской литературы Беларуси, затрагивает абсолютно диаметраль-ные ситуации войны, выявляя у его главных персонажей различия взглядов и отношений к тем или иным военным моментам.

Не секрет – в нашем прошлом происходило всякое. К тому же любой предмет имеет и свою невидимую, оборотную сторону. «Ничего нового о мире уже давно не говорится; но это не значит, что хорошо усвоено ранее сказанное», – когда-то высказался в своих афоризмах и А. Андреев, понимая двоякую сущность бы-тия и то, что «настоящая мудрость взята из мира людей – мира крови и грязи», ведь замалчивание правды всегда таит в себе серьезную потенциальную опас-ность. Видимо, пришло время анализа самых сложных проблем. Где та извечная грань между добром и злом? Как воспринимаются нами война и мир в нашей но-вейшей истории? И возможно ли признать абсурд войны и мира? Правомерна ли подобная постановка вопроса? Судя по всему, обычные категории нравственной оценки здесь уже не подходят. Отчасти такие рассуждения возникают из-за того, что у нас до сих пор нет целостной истории Великой Отечественной войны, ко-торая, по мнению специалистов, основательно исследующих данную тему, едва ли когда-нибудь появится.

Однако правда войны глубже и страшнее, чем кажется порой. Об этом гово-рят и первые строки «Монолога Маринеско»: Нет правды на земле. Но правды нет и выше. // И ниже нет. В морских пучинах также // Её не сыщешь. Иже с ними. Как же быть? // Идти своей дорогой, не ропща. И не сгибаясь. // Я это знаю – я, законно потопивший // Громаду «Густлова». Законно! И могу я, // Не опуская глаз, смотреть в глаза любому. // Но не любой.

Перед нами предстает персоноцентричный образ легендарного моряка-под-водника, независимого и по-своему маргинального. А. Андреев словно выходит «за буйки» вместе с героем монолога, подвергая сомнению и ревизии некоторые общепринятые истины. И мы предчувствуем непредсказуемый результат, откры-

137Правда войны и правда мира в поэме Анатолия Андреева...

вающийся в столь своеобразном произведении, где основной модус многомер-ности восприятия задан автором с самого начала.

Литературный дар писателя и заключается как раз в способности мыслить об-разами. На суше, на море и в воздухе воевала тогда наша советская литература, являя миру классический образ героя своего времени, помогая ему одержать по-беду в 1941–1945 гг. И если история категорически не приемлет сослагательное наклонение, то литература наоборот, благодаря образному мышлению творит своих героев-спасителей. Такого героя, вкусившего и славу и горечь разочарова-ния, мы видим в произведении А. Андреева, в котором автор показал противо-речивую и двойственную природу человеческой натуры.

Александр Маринеско с тринадцати лет начал плавать учеником матроса, мечтая служить в торговом флоте. Однако судьба распорядилась иначе: неверо-ятное бесстрашие, воля к победе сделали его настоящим хищником необъятных водных просторов. «Мне на роду написана связь с морем, // с глубинами его и тайнами», – художественно приводит автор откровенное признание Маринеско. Однажды, совершая свою очередную морскую охоту, ему удалось потопить оке-анский гигант «Вильгельм Густлов». Все три торпеды попали в цель. И мог ли он думать, что годы спустя страшный дух войны начнет пожирать его изнутри, предъявляя свои неоплаченные счета? «Вчера опять среди кромешной тьмы, // Которая с глубинами морскими схожа, // Ко мне девчонка приходила. Да, во сне. // И робко так, оборки платья теребя, // Меня спросила – на чистейшем русском! – // Не опуская глаз: – Скажи мне, дядя, // Зачем убил мою ты маму, // Красавицу Мадлен, // Голубоглазую блондинку, чья вина // В том лишь и состоя-ла, что она, // Супружескому долгу повинуясь, // Вослед за мужем, в китель об-лаченным, // Взошла на палубу «Вильгельма Густлова». Для Маринеско Ундина стала образом его неискупаемой вины.

«Она, не опуская глаз пустых, // Исчезла вдруг. Рассвет пленительный, // Раскрасив бледный неба холст, // Взошел над миром. // Но не надо мной. // Не над моей душой, измученной // Виденьями ночными», – поэтический язык автора метафоричен, и свободная композиция стиха напоминает верлибр, в котором нет определенного строгого размера, но присутствует некая плавность ритмизиро-ванной строки. Форма эта требует соответствующей подготовки и не так проста, как кажется на первый взгляд. Стиль произведения А. Андреева в чем-то близок метареализму, он изображает особую действительность, используя сгущение словесных красок, когда видны грани реальности и то, что за гранью, нечто ме-тафизическое, измененная материя, сокрытая внутри самой метафоры.

А. Андреев наполняет монолог Ундины бездонной глубиной отчаяния, какой-то недетской вселенской тоской: «Мне было страшно. Больно было мне. // Ты был когда-нибудь в аду? А я была. // На «Густлове», на скользкой палубе, // Был сущий ад после твоих торпед. <…> Но прежде в том аду замерзла мама, // Вмиг обратившись в стройный обелиск, // Пусть ледяной, но гордый столб. // И этот памятник страданию ушел на дно». Немецкий писатель Гюнтер Грасс в романе «Траектория краба» в какой-то мере тенденциозно освещает потопление «Густлова», собственно, и немецкий историк Карл Беккер в книге «Расплата за войну» бросает тень на личность Маринеско. В своем аналитическом обзоре, создавая психологический портрет известного моряка, совершившего январский рейд «С–13», он бесстрастно приводит нелицеприятные факты из его биогра-фии, пытаясь не только принизить подвиг Маринеско, но и заведомо обвинить

138 Людмила Воробьёва

его в военном преступлении. Но исторически и фактически доказано, что лай-нер не был обозначен специальными знаками, он имел камуфляжную окраску, к тому же его сопровождал боевой корабль флота Германии. «Но цель // Была законна! Лайнер фрицев был боевым. // Военным кораблем и точка», – уверен главный герой и в произведении А. Андреева. Да, в этом он не сомневался, хотя история атаки имела и свои тайны. Нет точной цифры погибших: либо более 7000 человек, либо даже более 9000. Ничего удивительного: о многих цифрах, связанных с той войной, всегда сложно, вернее сказать, практически невозмож-но узнать окончательную правду. 30 января 1945 года «Вильгельм Густлов» – крупнейший по тоннажу теплоход – был потоплен советским подводником, на-званным за эту операцию «подводником № 1», несмотря на то что «С–13» на тот момент считалась «штрафной подлодкой» советского флота. Но ее капитану был дан судьбоносный шанс, и он его использовал. В послужном списке Маринеско значится еще и потопленный им крупный транспорт «Штойбен».

А. Андреев не только представляет другой взгляд на войну, но и затрагивает жизненно важные проблемы мира человеческой души. «Хочу сказать тебе се-годня громко // Я нечто важное. Давай поговорим. // Начистоту. Про «Густло-ва». И все на свете. // Давай расставим точки все над всеми i. <…> – Да, что есть мысль. Тебе известно? <…> – Одна мне мысль покоя не дает. <…> – Гор-дилась бы ты мной, моя Ундина?» – здесь явственно прочитываются эмоцио-нально-экспрессивные приемы письма, когда герой должен сделать выбор, когда уже никуда не уйти от чувства ответственности за свои поступки. И монолог изначально переходит в диалог двух главных действующих лиц: Маринеско и Ундины. Диалог – одна из любимых философских форм А. Андреева, для кото-рой, по теоретику культуры и искусства Михаилу Бахтину, характерна «сквозная умонастроенность, таящаяся в глубинах всех сфер». Внутритекстовой и подтек-стовой диалоги – модус поэтики А. Андреева.

Вечные споры о вечном – неотъемлемая философичная часть русской интел-лектуальной культуры, сопряженная с постоянным поиском истины. Слияние литературы и философии, науки и религии – это союз ума и души. А. Андреев не описывает и не списывает предмет, а поэтически воссоздает его, тонко чувствуя остроту момента. «Диалектиком может считать себя тот, кто преклоняет-ся перед истиной, сохраняя в себе уважение к человеку», – неоднократно под-черкивал он, открывая в творчестве свой диалектический реализм. Именно эта ипостась гуманности более всего волновала и волнует писателя. Мы наблюдаем в монологе пересечение смысловых координат, вызванное неизбежным столкно-вением культур, когда авторская мысль испытывает некое раздвоение, которое присуще и его героям. «Совсем запуталась: где есть моя вина, // А где – беда? За что нас так?// И в чем неправ был фюрер? // И был ли он хоть в чем-то прав? Моя Мадлен святая – чем она не угодила? // И кому? Ах, Маринеско, отпусти // Меня из снов своих! Прощаю я тебя. // Не мучь меня. Гордиться же тобой // Не в силах я…» – исходят болью слова Ундины.

Война – путь обмана, зачастую нивелирующий и поражения и победы. И об-раз Маринеско тоже кажется остовом давно затонувшего, вытащенного на по-верхность и изъеденного морем корабля. Писатель раскрывает многомерность его личности, страдающей от одиночества и страха: «Что буду без тебя? Так, казусом войны. // Обрубком. И обломком. Матерьялом. // С тобою ж рядом чув-ствую себя // Я человеком. И… венцом творенья», – обращается герой к Ундине.

139

Вот он, великий закон жизни, закон, хранящий тайну вселенского возмездия. И в черном мраке ночи, полном безмолвия, таинственно и магически звучит голос прекрасной Ундины: «– Нет вечности, мой милый Маринеско. // Есть только миг, подобный вечности. И тот // Ты отнял у меня и у Мадлен моей любимой».

«Монолог Маринеско» близок к исповедальному откровению, в нем явно слышны исцеляющие ноты духовного освобождения, истоки которого кроются в старой традиции катарсизма. «А мне бы – жить да жить. Но не судьба. // Как объяснить мне вам, гражданским людям, // Что есть война? // Неужто формула войны – // Проста, ужасна и негероична?» – автор ставит новые тео-ретические проблемы художественной правдивости, тесно взаимосвязанные с исторической объективностью изображения феномена войны, исследуя на при-мере судьбы Маринеско глубины индивидуального подсознания как эстетиче-ский ключ к тайнам и философии бытия нации ХХ – начала ХI столетий. Бе-зусловно, это и проверка на подлинность личной исторической памяти. «Чумы коричневой, Я, победитель, // Отныне не герой – убийца жалкий? Так? // Но нет! Такого быть не может! // Абсурд и клевета! Ведь мы тогда // Лишимся всех героев! Всех! До одного!» – восклицает отважный подводник, задумываясь не только о своей роли в той войне, но попутно пытаясь разрешить неоднознач-ные философские проблемы, касающиеся и оценки роли отдельной личности в истории. Иван Грозный, Георгий Жуков, Иосиф Сталин и многие другие из-вестные личности – кто же они? Почему сегодня мы подвергаем пересмотру эти когда-то совершенные образы безукоризненных героев? Искать истину нужно всегда, освобождая ее от надуманных иллюзий, но нужно уметь и остановиться, смело взглянув правде в глаза, уметь четко расставить акценты, чтобы, отсеяв все лишнее, сохранить главное во имя грядущего. «Неужто все герои – лишь на-половину, // А остальное в них – преступники и жертвы вместе? // И Маринеско – в том ряду? О, боги! // А кто ж тогда всех защищает вас от смерти? // От гибели? Ценою гибели и смерти, // Само собой, иного не дано. // И бросите вы камень свой в меня – // А попадете им в историю людей, // Кровавую, но слав-ную. Бросайте!» – он не сдает своих сильных позиций, бросая свой вызов тем, кто считает чьи-то былые заслуги перед родиной бессмысленными. Фактура стиха А. Андреева порой жёстка, напряжена до предела. Не всегда цена подвига измеряется лишь голыми арифметическими цифрами, она может быть воспета и увековечена поэтически.

Ради каких целей велись и ведутся войны? История, конечно, эти задачи и цели знает, но человеческая трагедия говорит о том, что практически все войны не имеют никакого смысла. И не стоит забывать: любая война далека от романтики, о чем напоминает и А. Андреев, ставя эти тягостные вопросы перед своими героями: «И что же получается: Ундина – // Всего лишь щепка, а война есть рубка // Леса темного?»…

Лев Николаевич Толстой, к слову будет сказано, в первом варианте своего эпохального романа «Война и мир» уделяет гораздо больше внимания обыч-ной жизни, глубоким психологическим коллизиям, сплетающим судьбы его ге-роев, – то есть «миру». Война – явление, как замечал выдающийся писатель, противное человеческой природе, разрушающее его душу. И далеко не каждый способен выстоять в войне. И образ Маринеско сопоставим с его образами ка-питана Тушина, Жилина, но никак не Костылина. Он им никогда не стал бы, что подтверждает и его конкретный монолог, содержащий «ответ такой: Идите

Правда войны и правда мира в поэме Анатолия Андреева...

140 Людмила Воробьёва

все вы к черту, упыри! // Ундину я убил. Но если б дрогнула // Моя рука, если бы толику сомненья // Я в сердце заронил хоть на секунду, // Тогда бы превратил-ся я в убийцу // Банального. А я герой. // Банальный. Но герой. // И званье это я никому на свете не отдам». Как видим, задача расставить «все точечки над i» оказалась почти неподъемной. Война 1941 года не была для русских людей абсурдна, недаром она называлась Великой Отечественной, она была поистине войной народной. И Костылины на ней не могли побеждать. Разве дошли бы они до Победы, сомневаясь в правоте общего святого дела? И не эти ли много-ликие Костылины, так ловко устроясь после войны, и сегодня кричат: «– Герой раскаявшийся – не герой…» Нынче все меньше среди нас Жилиных, все меньше таких, как Маринеско, как Карбышев. И чья победа может состояться в третьей мировой, в грядущей атаке наступившего нового века, которая уже не считается мифом, а приобретает все более четкие очертания и реалии?!

Опыт литературы гораздо ценнее, чем опыт той же истории, до сих пор пы-тающейся укрывать правду от собственного народа. Маринеско обладал холод-ным и дерзким мужеством, необоримой твердостью духа, неведомой врагу. Но самую тяжелую победу он одержал над собой, совершив свое восхождение к правде. «<…> Сам себе я // Свой высший суд. И сам себя я // Хоть оправдал, но не простил», – А. Андреев и здесь классически высвечивает драматический интеллектуальный парадокс, происходящий с его персонажем.

«Монологу Маринеско», показывающему человека в драматический момент жизни, присуще экзистенциальное измерение, усиленное памятью страдания, причиненного войной. Тема войны экзистенциальна сама по себе. «– Прощаль-ный вопль девятипалубной громады // Не смог своим гнусавым басом, // Сры-вающимся то и дело на фальцет, // Отчаянные вопли заглушить детей. // Как небеса могли простить сей вопль // Пронзительный всем людям?. . » – слова Ундины не дают покоя Маринеско, вой этой сирены словно разрывает простран-ство мира и пространство одинокой человеческой души. «<…> Нет, ты дьявол, Маринеско. // Детей погибло много тысяч», – режут сердце, будто остриём ледя-ного железа затонувшего лайнера, откровения Ундины, постигшей «с рожденья истину простую» – истину любви. Маринеско же, в отличие от нее, «шел через войну к любви». «Я за любовь сражался – вот в чем штука», – бесконечное про-тивостояние добра и зла, непостижимое слияние вечной жизни и вечной смерти заключает в себе ответ защитника Родины.

И Ундина произносит обличающий и никого не щадящий монолог, похо-жий на реквием во имя всех тех, кто убит, кто стал жертвами той войны: «<…> Сколько нас, убитых, // Придет к своим убийцам! Но вы тоже // Убиты все, убийцы. Мертвецы вы. // Вот правда в чем – и на земле, // И выше. И во глубине. И – везде. // И это правда всех убитых. Не убийц». «Морским убийцей» нарекли Маринеско те, кто завидовал его славе, кто считал его «несносным героем», по-тому что он не вписывался в общую систему правил и установок, строго регла-ментированных советской властью, не нравился политрукам, которые не хотели учитывать тот факт, что именно он потопил больше всех тоннажа немецких ко-раблей. «Рой завистников, так плавающих мелко», – называл их отважный под-водник, все-таки получивший за «Густлова» Орден Красного Знамени.

Пронзительная откровенность, когда трагедия обнажает свою логику, свой-ственна и последним главам произведения А. Андреева, эмоционально силь-ным, не только обнажающим архетипы войны, но и говорящим о неповтори-

141

мости человеческой личности и уникальности человеческой жизни. Автор по-степенно, отдельными штрихами раскрывает биографию своего героя, поража-ющую изнурительной борьбой за жизнь, хождением его души по мукам, когда он сталкивается с повседневным абсурдом послевоенного бытия. «Я, Александр Иваныч Маринеско, // При трезвой памяти, уме неповрежденном // Пишу свое предсмертное письмо // Химическим карандашом – // Моей Ундине. <…>При-знанье совершить хочу и тем облегчить душу», – тексты А. Андреева словно идут из иной ментальности, они требуют для понимания не только логики, но и интуиции, сочетая в себе как рациональное, так и иррациональное, обвола-кивающее повествование пространственно-временным континуумом, вовлекая читателя в другие измерения, притягивая его таинственностью человеческой жизни. А. Андреев как-то заметил: «<…>Осмысленная жизнь – жизнь трагич-ная». И данная исповедь-признание его главного героя Маринеско трагична, на-сквозь пронизана страданием и болью: «Хотя мне кажется, что пал я жертвой // Атаки века, и задолго до похорон – // Еще тогда, в блестящем сорок пятом. // Комдив Орел, мой адмирал, к Звезде // Меня представил. Но адмиралы были // И другие. Из подвига они повычитали // Вину – не перед ВМФ, как им казалось, // А перед… В общем-то, вину перед тобой, // Моя Ундина. Это справедливо. // Я не ропщу. Я – не Герой // Советского Союза. И атаку века // Теперь уж обратили на меня // Согласно правилам военного искусства. // И я, подобно «Густлову», иду ко дну. // Герои долго не живут. Такая вот история», – здесь явственно зву-чит мотив ощущения собственной гибели, ощущение неотвратимости близкой смерти. Умер Александр Маринеско в 50 лет. Лишь спустя годы, непроститель-но опоздавшая и уже негромкая слава нашла его: в 1990-м году ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

А. Андреев высвечивает подлинную суть непредсказуемого образа Марине-ско: «Но я не совесть очищал, приказы выполняя, //А брал ответственность. // Такой вот роковой нюанс»; «Я вопреки приказу // Сменил свой курс», – все это говорит о целеустремленности и мужестве легендарного подводника, которому был чужд казенный героизм. Так же – вопреки всем обстоятельствам – он жил и в мирное послевоенное время, где ему места не нашлось и приходилось мучи-тельно бороться за каждый прожитый день. Он стал для Родины, отдав ей себя сполна, ненужным, «лишним человеком». Вспоминается поэт Борис Слуцкий, написавший: «Когда вернувшись с войны, / Я понял, что мы не нужны. / Захле-бываясь от ностальгии, / От несовершённой вины, / Я понял: иные, другие, / Со-всем не такие нужны». Человеческое достоинство, дух независимости и свобо-ды, вновь завоеванные с великой Победой, пугали власть, привыкшую держать народ в повиновении. Пожалуй, самая честная и правдивая книга о Маринеско – это книга «Капитан дальнего плавания» русского писателя и драматурга Алек-сандра Крона.

«Растворенный в народе не может стать личностью; из личностей же не создашь народ. При всем том народ может гордиться только личностями», – такая оригинальная мысль-афоризм, принадлежащая А. Андрееву, позволяет ему выйти в монологе за рамки того исторического сюжета, что вмещает лишь скупые факты биографии Маринеско. Писатель талантливо разглядел в нем лич-ность-символ, ощутил чувства своего героя. Потрясающе много сказано и в не-большом финале произведения, сжатом и сконцентрированном по мысли, уже не удивляющем горькими прозрениями, но вопреки всему вселяющем надежду.

Правда войны и правда мира в поэме Анатолия Андреева...

142

Зачаровывают и холодная красота поэтики, и философско-эстетические мотивы произведения. «<…> И вечер пал. И выл гудок. Игрушечный. // Пришла Ундина в сон пустой и горький // Привычною тропой. А Маринеско… // Его уж не было. Уже уплыл он, своевольно // Сменив свой курс и своенравно // Бессмертье про-меняв на вечность», – нельзя не признать, что автор во многом эстет. Он как интеллектуал-гуманист, видя перспективу развития литературы и философии, затрагивает животрепещущую проблему совести – самую больную проблему прощения, ведь старинный спор между справедливостью и милосердием так и не окончен, он продолжается и в наши дни. «И прощенье, которое она несла с собой, // Уж было лишним. И безадресным. // И ждал ее сюрприз: она хотела, // Сама того не ведая, прощенья // Затребовать у капитана. // Капризное и странное желанье, // Запретное, быть может, даже в чем-то // И бессердеч-ное! Но честное», – А. Андреев блестяще решает эстетическую задачу выхода из дилеммы возмездия и прощения, когда побеждает не только воля отдельной личности, собственное право памяти, но и право памяти исторической.

Герои А. Андреева не совсем обычны, их духовный путь к правде невероят-но сложен. Предельно лаконичен категорический кантовский императив, когда, увы, повелевать поздно, когда, возможно, оттуда, из морских глубин, придет к Маринеско смерть, но там, в бездне океана есть прекрасная девочка, которой суждено его оплакивать: «Маринеско! Зачем ушел из снов // Моих ты навсегда? // Письмо твое я получила; <…> Ты убивал себя, спасая остальных, // Чье имя – все. // Ты поступал по совести // И следуя приказу. Ты мир спасал, Спасителю подставив // Свое плечо в погонах, со Звездой. // И чувство долга, уж конечно, // Тобой довольно, и сполна. // Гордилась я б таким отцом! Ты слышишь? // Да, правда есть, хоть правда непроста: // И горькая, и сладкая, и с солью. // Но… правда правды знаешь в чем? // Война пусть никогда не повторится. // Далее// Слова бессильны. // Все. // Прости. // Прощай. // Твоя Ундина».

Конец легендарной истории ознаменован расстановкой всех точек над «i». Всепобеждающая сила правды и правда великой человечности во весь голос зву-чат в финале поэмы «Ундина. Монолог Маринеско». И, безусловно, Анатолию Андрееву удалось на сакраментальном языке поэзии достаточно пронзительно и смело сказать о трагическом и героическом, явить миру позабытый подвиг, под-няв его на поверхность жизни из глубин вечного забвения.

Людмила Воробьёва

ЧасовнЯ

Протоиерей Павел БОЯНКОВ

«ЧЕРНАЯ» ТАЙНА «КРАСНОЙ» ДУШИЛюбознательные и бдительные прихожане принесли «познавательную» га-

зету (быстрый вопрос: неужели все остальные – НЕпознавательные?) с весьма цепляющим названием «Тайна души». Причем слово «тайна» набрано черным цветом, а «душа» – красным.

Чуть ниже помещен вполне себе жизнеутверждающий призыв-слоган: «От жизненных проблем и бед в «Тайне души» найдешь ответ». Здесь сам незабвен-ный Владимир Маяковский от зависти непременно покраснел бы (или почер-нел?), а затем-таки выстрелил из пистолета.

Главную идею основанного еще в 1996 г. издания можно сформулировать сле-дующим образом: как стать богатым, сытым и здоровым, а не нищим, голодным и больным. И для достижения столь благородной цели годится все: предсказа-ния, гадания, советы психолога, вещие сны, проклятия и прочая бесовщина.

Маги, экстрасенсы, астрологи, оккультисты и иные «психологи» составля-ют настоящий калейдоскоп. Вся эта гремучая смесь располагается, например, в общем разделе «Психология, наука и религия» (быстрый вопрос: а психология – не наука?).

От заголовков пойдет кругом самая закаленная голова. «Какой магией обла-дают ложки в доме?», «Как с помощью ложек привлечь деньги в дом?» «Цыган-ка нагадала и все сбылось!», «За что Господь наказал Иосифа Кобзона?», «Как преодолеть колдовство?», «Мама, ты ведьма?», «Крещенское гадание изменило наши судьбы», «Прогневили Бога крестами», «Слушайте только Бога, а не глу-пые суеверия верующих»...

А рядом – пророчества Ньютона о конце света в 2060 г. Вдумчивый читатель сможет также узнать о том, что мировое масонство было основано пророком Моисеем и его братом Аароном.

144

В выпуске №39 (959) находим и вовсе настоящий шедевр – «Колдун от свет-лых сил»! «С такой страшной порчей нечего даже соваться». «Окончательно снять проклятие можно только, получив прощение колдуна».

Одним словом – все как в известной детской страшилке. В черном-черном городе (неужели Бресте?), на черной-черной улице (Защитников Отечества?), в черном-черном доме (№12, кв.40) находится почтовый адрес черной-черной редакции, где хранится черная-черная тайна…

Так и хочется вопросить: неужели те самые «лихие 90-е» вернулись? Мы еще помним времена, когда практические руководства по черной, белой, серой (а также в клетку и косую линейку) магии продавались на каждом углу.

Но есть у газеты и свое фирменное блюдо – злобная ХУЛА на Русскую Пра-вославную Церковь. Из номера в номер, с завидным постоянством. Нашлось место на полосе даже для явно одержимого бесами Невзорова. В такой теплой компании оказался и о. Александр Шрамко, «этот мужественный священник и истинный сын нашего многострадального народа» – цитата из выпуска №40 (960). «Антихристы», «антихристианские руководители», «любители лжи и об-мана» отправили его на год в «антихристианский запрет». Имеющему таких за-ступников о. Александру стоит крепко призадуматься…

Но кто же руководит этим специфическим представительством самых древ-нейших профессий? – главный редактор Сергей Егорович Маркузов. Несомнен-но обладая всей полнотой литературных талантов, он одновременно позицио- нирует себя и как непримиримый борец с коррупцией: в выпуске №39 (959) – рядом с «колдуном от светлых сил» – публикует Открытое обращение к Прези-денту Республики Беларусь.

В тексте обращения Сергей Егорович настойчиво (трижды!) подчеркивает: «Я сам ранее служил в правоохранительных органах», «Мне как бывшему ра-ботнику правоохранительных органов стыдно», «Я достаточно проработал в правоохранительных органах».

А мы-то, по наивности, думали, что это – некий таинственный клон Емельяна Ярославского или продукт реинкарнации Демьяна Бедного. Столь поразитель-ный факт буквально отнимает дар речи и всякую возможность каких-либо ком-ментариев. «Черная тайна» приоткрылась самым неожиданным образом?

Но главное открытие нас ждет впереди. Автор обращения к главе госу-дарства сообщает о себе драгоценные подробности: «Я имею два высших образования; мой старший брат имеет три высших образования, все три с красными дипломами; средний брат имеет три высших образования, в том числе две академии; племянник окончил два высших заведения с красными дипломами; три племянницы тоже имеют по два высших образования, но, правда, без красных дипломов».

Вот где кроется настоящий ужас ситуации: бывший работник правоохра-нительных органов с двумя «высшими» дипломами, имеющий среди близких родственников целый штат потенциальных высокообразованных консультантов, через собственную газету годами тиражирует самые дремучие «забабоны». До-жили…

Протоиерей Павел Боянков

145

Бывший правоохранитель Сергей Егорович прекрасно осведомлен, что в Уго-ловном кодексе Республики Беларусь статьи за оскорбление религиозных чувств до сих пор нет, поэтому и действует (пока) совершенно безнаказанно. Но вот остальных работников редакции, всех тех, кто способствует выпуску, рекламе и распространению этой газеты, предупредить просто необходимо: вы берете на душу тяжкий грех, и в этом нет никакой тайны.

«Ученые доказали, что Бог существует», так побойтесь же Его!

***После беглого перелистывания некоторого количества номеров «познава-

тельной» газеты возникло острое желание вымыть руки с мылом. Иначе браться за хлеб никак нельзя.

«Черная» тайна «красной» души

ЗИССЕР ПРОТИВ ЭЙЗЕНШТЕЙНАПоводом к написанию статьи по-

служило общение с «журналиста-ми» Интернет-портала TUT.BY на предмет понимания сущности пост-модернизма в контексте развития новейших информационных техно-логий и обеспечения национальной безопасности.

К сожалению, для «специалистов», претендующих на поиск креативных подходов, тема эта оказалась неподъ-емной. Для представителей инфер-нальной* журналистики разговор на темы философии постмодернизма вы-звал неадекватную реакцию, как в клас-сической советской кинокомедии: «в моем доме попрошу не выражаться...».

И, тем не менее, именно о пост-модернизме пойдет речь в данной статье.

О том, что в качестве оружия, пора-жающего сознание, активно использу-ются философские теории, например, постмодернизм, написано немало.**

* От лат. Infernalis – находящийся в аду, происходящий в аду, адский.** Громыко, Ю. Оружие, поражающее сознание, – что это такое? / Ю Громыко // Кому будет принадлежать консциентальное оружие в

Опасность именно постмодерниз-ма как мощного оружия четко улови-ли мировые религии. Но то, что уви-дели иерархи Церкви, пока недоступ-но широким слоям общественности. В этом отношении показателен такой пример. Когда в ходе одной из лек-ций перед достаточно уважаемой и компетентной аудиторией мною были приведены характеристики постмо-дернизма и либерального воспита-ния (как отнюдь не ведущие к жизни в соответствии с добродетелями и стремящиеся к одной лишь цели – воспитание ничем не ограниченного человека), то почтенная аудитория не поверила, что это слова архиепископа Тадеуша Кондрусевича. Присутству-

ХХI веке? – М.: Россия 2010, 1997. – С. 7-8; Громыко, Ю. Постмодернизм – оружие массового поражения?/ Ю. Громыко //Российское аналитическое обозрение. – 1998. – № 8-9. – С. 78-79; Макаров, В.М. Консциентальная война: миф или реальность? / В.М. Макаров // «Наука и военная безопасность» – 2003, № 2. – С. 18-22; Макаров В.М. Война в сфере смыслов. // «Беларуская думка». – 2007. – № 12. – С. 40-47; Макаров, В.М. Выбор белорусского народа – прорыв в будущее / В.М. Макаров. – Минск: издательство «Четыре четверти», 2014. – 388 с.

Владимир МАКАРОВ, полковник, кандидат педагогических наук

АрмиЯ

147Зиссер против Эйзенштейна

ющие посчитали подобное мнение «реликтом коммунистической пропа-ганды».

Тем не менее в ходе международной конференции «Православно-католи-ческий диалог: христианские этиче-ские ценности как вклад в социальную жизнь Европы»* в выступлении имен-но Тадеуша Кондрусевича прозвучали следующие слова:

«Постмодернизм не приемлет мо-ральных и этических норм. Постмо-дернизм характеризуется следующи-ми двумя основными идеями. Первое – это исключение объективной правды. Вторая – право на индивидуальность и ничем не ограниченную свободу, что ведет к исключению постоянных нравственных принципов и норм по-ведения. Все это ведет к появлению этического плюрализма, который исключает понятие объективного нравственного добра и зла и разницы между ними».**

Соответственно, чтобы не потерять волю к подлинному развитию, надо знать сущность постмодернизма как тончайшего и опаснейшего оружия, с помощью которого новые господа мо-гут использовать новейшие техниче-ские достижения и возможности вирту-ализации мира для окончательного по-рабощения Человека. Ибо альтернатива здесь одна. Или проект «Человек» – или «нетократия» с наращиванием скудости и убожества реальности, убийство ре-альности как пространства для творче-ства и самореализации человека.

* 7-я международная научная конференция, организованная Институтом религиозного диалога и международных коммуникаций при Священном Синоде Белорусской Православной Церкви, прошла в Минске 13-15 ноября 2011 г. ** Кондрусевич, Т. Христианство перед лицом вызовов постмодернистской идеологии / Тадеуш Кондрусевич // Кафоликия. Сборник материалов конференций, посвященных межконфессиональному диалогу. Выпуск 5. – Мн.: Четыре четверти, 2013. – С. 10-12.

В этом отношении очень важно по-нимание, что сегодня, в связи с про-грессирующим развитием новейших информационных технологий, объек-тивно разворачивается два глобальных процесса.

Первый – это наращивание потен-циала виртуальной реальности (имен-но ее стремится полностью подчинить и захватить постмодернизм).

Но есть и второй процесс – если в виртуальном мире начнут работать но-вые гении, новые Эйзенштейны***, то именно они будут выстраивать более глубокие связи между виртуальностью и реальностью, обнаруживая новые бо-гатства в окружающем мире и внутрен-нем мире человека.

Однако следует признать, что пока в виртуальном мире пытаются закре-питься далеко не гении. Есть такой основатель и совладелец Интернет-ре-сурса TUT.BY – Юрий Анатольевич Зиссер. Есть у данного ресурса и, надо полагать, у самого господина Ю. Зис-сера, базовые ценности, которые пере-даются от руководства к сотрудникам, а от них – остальному миру. Их всего три: свобода, честность, право оши-баться.

На первом месте свобода. Свобода самомотивированного профессионала, свобода выбора читателей, клиентов и пользователей на основе высококаче-ственных технологий и независимой информации. Обозначен господином Ю. Зиссером и приоритет свободы в информационной политике — свобода выбора пользователей, которым предо-ставляется максимально объективная непредвзятая информация, где факты

*** Сергей Михайлович Эйзенштейн (1898, Рига – 11 февраля 1948, Москва) — советский режиссёр театра и кино, художник, сценарист, теоретик искусства, педагог. Заслуженный деятель искусств. Профессор ВГИКа. Доктор искусствоведения, автор фундаментальных работ по теории кинематографа.

148 Владимир Макаров

отделены от мнений и предоставле-но слово всем сторонам – участникам событий. Основной же принцип при работе с информацией – «быть над схваткой», а читатель сам вырабатыва-ет свою собственную точку зрения на события на основе прочтенного.

Еще одна базовая ценность – чест-ность. Работа выстраивается на вза-имном доверии, что позволяет быть мобильнее и эффективнее других, «по-казывая положительный пример окру-жающему миру и наращивая социаль-ный капитал в обществе».

Как наращивается социальный ка-питал в обществе? В этом отношении весьма любопытен следующий тезис господина Ю. Зиссера: «При работе с информацией наш сотрудник не имеет права руководствоваться своими лич-ными убеждениями, пристрастиями и коммерческими интересами, а также использовать возможности компании для пропаганды политических, религи-озных, общественных и иных взглядов. Мы полагаем, что все это — нечест-ные приемы, характерные для пропа-гандистских изданий и не имеющие ничего общего с журналистикой. Мы информируем пользователей, партне-ров, клиентов даже в том случае, когда это невыгодно нашей компании или ее конкретным сотрудникам. Мы также информируем читателей портала обо всех фактах и событиях, даже если они не нравятся нам самим или невыгодны конкретным гражданам, предприятиям, организациям или чиновникам органов государственной власти и управления, если только эти факты правдивы».

Надо полагать, это и есть чистая независимая журналистика. Журна-листика «над схваткой». Вроде бы все вполне достойно, имеет место попытка представить мнения всех желающих. Публикуются вполне официальные со-общения, даже интервью должностных лиц. Можно было бы только привет-

ствовать объективность и абсолютную свободу, честность и открытость – вот будущее настоящей журналистики…

Но затем в работу включаются по-литтехнологи и модераторы того само-го TUT.BY, работающие в частности на форумах с обсуждением публикаций… Лишь на первый взгляд здесь представ-лен плюрализм мнений. Реально же это информационная вакханалия, сборище ничего не имеющих с действительно-стью псевдомнений, прячущихся за фальшивыми никами наглецов, уверен-ных в своей безнаказанности.

«Разрешено все, что не запрещено законом» – это главный лозунг «пере-стройки», который с успехом воспри-няли поклонники неограниченной «свободы» и цветных переворотов уже в новом веке. А как же мораль, этика, правда?..

Вы не увидите здесь ничего пози-тивного ни о государственном строи-тельстве, ни, тем более, о том, что де-лается для обеспечения национальной безопасности.

На одно позитивное мнение, на один адекватный тезис сразу же сле-дует лавина выпадов в стиле «стёба». Вот только отдельные примеры из tut.by (лексика сохранена):

«Воры в погонах никогда не допу-стят, чтобы армия стала контракт-ной. Так как исчезнет бесплатная ра-бочая сила, которая пашет на строи-тельстве дач, коттеджей, отелей и т.д.»

«12 лет нужно сделать службу в армии, чтобы яйца стали стальные. А вообще жду повышения пенсионного возраста минимум до 60 лет. Такого рода халявщиков в стране больше по-ловины».

«Пацаны "отдавали долг родине", который они не брали. Почему тот, кому не повезло родиться с членом, с самого рождения сразу что-то дол-жен родине? И почему этот "долг" он

149Зиссер против Эйзенштейна

должен отдавать, проводя часть сво-ей жизни фактически в условиях "хи-мии", не нарушив ни одного закона?»*

Авторы сообщений не отличаются оригинальностью в выборе «приколь-ных» сюжетных конструкций. Но го-сподину Ю. Зиссеру, которому, видимо, тоже «не повезло родиться с…», эти конструкции явно по душе. Иначе и быть не может. Ведь он находится «над схваткой», «наращивая социальный ка-питал в обществе». Наращивая капитал в стиле «стёба».

Кстати, именно в период так назы-ваемой перестройки новояз пополнил-ся термином – «стёб» («дерзкая шут-ка», «прикол», «насмешка»). Причем слово «стёб» этимологически связано с глаголом стебать (хлестать, стегать, бить плеткой, прутом), а в «Словаре тюремно-лагерно-блатного жаргона» глагол «стебануться» приравнивается к выражению «сойти с ума».

Об этом феномене опубликовано немало материалов. Несомненно, прав В. Рокотов, написавший, что так на-зываемые стёбщики – это слуги анти-элиты, развивающие инфернальную журналистику. Это убийцы смысла. Не стоит их путать с сатириками, под которых они упорно маскируются. Все сатирики что-то отстаивали. Твен бо-ролся с духом растления старой Евро-пы, грозящим его юной Америке. Зо-щенко показывал миру «мелочь, дре-безжащую в душе обывателя». Ильф и Петров противостояли идиотизму и косности, переживая за социализм и желая, чтобы он обновлялся… Стеб-щики же ничем похожим не озабоче-ны. Им мила одна пустота. Они несут философию твари как философию раскрепощения и превращают журна-листику в чёрт знает что.**

* http://talks.by/showthread.php?t=14269807&page=6** Рокотов, В. Стёбщики. Последняя битва / В.Рокотов // Литературная газета. – 2013. – №28. – 10-16 июля.

Конечно, можно ответить на форуме, попытаться разместить вполне адек-ватные комментарии (которые чаще всего удаляются модераторами) и тем самым одновременно увеличить посе-щаемость форума, создав иллюзорную видимость плюрализма мнений.

Но главное даже не в этом.Несколько лет назад журналистам

TUT.BY предоставили возможность пообщаться с военнослужащими-жен-щинами накануне 8 марта. Но яркие интереснейшие судьбы, повествую-щие о действительно подвижническом труде наших соотечественниц на ниве служения Родине, для TUT.BY не есть предмет для сочувственного интереса и настоящего анализа. В игру включают-ся политтехнологи на форумах, где нет места объективности по определению.

Самое безобидное заявление: «Давно доказано различие в разви-

тии мозга мужчины и женщины! Мы же не французы! За эту страну и так уже воевать никто не хочет, а если ещё генералом станет баба, то о чём тут говорить!»

Подчеркну, что это самое безобид-ное из опубликованного.

Конечно же, модератор мог бы убрать хамские комментарии, но не тут-то было. Ведь это так креатив- но – облить грязью человека. А что тут плохого? Мы только отражаем мнение людей, – возразят сотрудники TUT.BY, – нам так пишут!

Кстати, на TUT.BY висит сообще-ние, что всю ответственность за содер-жание высказываний на форумах несут авторы этих высказываний.

А как же модераторы, которые не-пременно удаляют самые яркие адек-ватные мнения?

В этом отношении еще раз сошлюсь на В. Рокотова: «Работают люди: спо-рят, соединяют, осмысливают, а потом вынырнет шваль, скорчит рожу, оска-лится и ничего не оставит от слова

150

живого, кроме скелета обглоданного. Биться с подобной швалью способна только сатира. Если либеральная прес-са создает из стёба оранжевые фугасы, то державная сатира должна пребывать не в потоке суровой мудрости и отече-ских назиданий, не подменяться юмо-ристикой, а быть на острие борьбы за высокие идеалы, специфическими фор-мами, яркими и жесткими, несомненно используя юмор, но юмор тонкий, не сводимый к примитивизму китча».

О чем идет речь? О том, что полити-ческие и информационные технологии амбивалентны. Как для того чтобы эф-фективно противостоять государствен-ным переворотам, необходимо знать сущность технологий «цветных» ре-волюций, точно так же и для противо-стояния пошлости и мерзости развра-щающей псевдокультуры китча и стёба необходимо владеть технологиями на-стоящей политической сатиры.

Авторы публикаций в стиле стёба абсолютно не готовы сражаться на поле настоящей сатиры. Они примитивны и пошлы по своей натуре и в этом отно-шении максимально уязвимы.

Приведу еще раз в пример сюжет Бертольда Брехта, опубликованный в свое время на страницах белорусской прессы.*

Один из высокопоставленных чи-новников ведомства Геббельса тести-

* Символы: война за души людей // Белорусская военная газета «Во славу Родины».– 2015. – 11 ноября. – С. 6.; О диких криках озлобленья. Почему отечественные оппоненты власти питаются горчицей // Белорусская военная газета «Во славу Родины». – 2017. – 30 сентября. – С. 2-3.

рует своих подчиненных на предмет умения вести нацистскую пропаганду. «Господа! Вы должны научиться ра-ботать так, чтобы наши идеи – идеи Адольфа Гитлера – люди поглощали с величайшим удовольствием».

Далее чиновник предлагает тре-нироваться на … кошках! «Можете ли вы заставить кошку добровольно съесть горчицу? Попробуйте!» Пер-вый же фашист хватает несчаст-ное животное и пытается засунуть в пасть горчицу. Разумеется, ничего не получается – кошка убегает. То же самое повторяется в дальнейшем. И тогда сам чиновник легким движе-нием руки мажет горчицей (извините за такую подробность) задницу кош-ки, и та немедленно начинает слизы-вать горчицу.

– Смотрите! Кошка сама ест гор-чицу! Все вы должны научиться так же работать, чтобы люди с удоволь-ствием сами питались только нашей информацией!»

А теперь посмотрите на некоторых из тех, кто «наращивает социальный капитал в обществе»…

Видимо, данные персоны готовы пополнить галерею лиц, которые с ве-личайшим удовольствием «питаются горчицей», одновременно распростра-няя соответствующую информацию по упомянутым выше рецептам …

Владимир Макаров

ISSN 2077-1495

ПОДПИСНОЙ ИНДЕКС:для индивидуальных подписчиков – 00352

для ведомственной подписки – 0035221/2019

В номере:

Геннадий ИвановИван Сабило

Екатерина ПолянскаяИван Переверзин

Александр БобровВиктория Синюк

Анатолий ПшеничныйВиктор Фет