От редактора

Откровенно сказать, я недоволен тем, что получилось.

Живи мы где-нибудь в Англии лет так 20 назад, или в Америке лет так 60 назад, я бы получил за свой редакторский труд куда больший гонорар и куда больше почестей. Но реалии наши суровы: проза, подобная той, которую пишет Доронин, в России существует только в некоем литературном гетто, а отдельные авторы если и становятся «культовыми», то только в пределах этого гетто. Значит, не светит мне стать редактором по-настоящему, на всю стра- ну известного писателя.

Почему так? Неужели нельзя себе позволить тиражи посолиднее (и гонорары увеличить сооб- разно)? Ведь скандальная тема позволяет сделать из простого выпуска книги настоящее событие. Неужели и вправду есть невидимая лапа цензуры?

Зависла проза столь важная, столь любопыт- ная, в каком-то странном состоянии: читателю«широкому» она не нужна, а читатель «узкий» кучкуется по своим тусовочкам, где-то лите- ратурным, где-то окололитературным, а где-то и вовсе не литературным.

И вот теперь мне, раз уж взялся за

гуж, при- ходится принимать сторону эдакого идеоло- гического борца. Борца за правду слова — ведь натурализм (вполне умеренный, кстати) Доронина— это не поза и не пресловутый «шок-контент»; борца за правду жизни — ведь до сих пор на улицах можно встретить серолицых людей со странными походками, а в парадных до сих пор нет-нет да и

валяются инсулиновые шприцы; борца и за правду литературы — потому что автор не кривляется и не притворяется, разве что иногда мифологизирует свой образ.

Доронина не примут в узкие круги «актуаль- ных» литераторов. Нет в его творениях ни постмодернового подвыподверта, ни фило- логического изыска, ни примата формы над содержанием — всего того, что является подчас контрамаркой для прохода в некие масонские ложа, обители «неуловимых Джо» от мира литературы.

Вот и останусь я редактором простой, честной, страшной, смешной, удивительной, поразительной, правдивой, бесхитростной и очень занятной, но вовсе не культовой книги. Книги, которая рассказывает о том, что происходило за чертой официального движения истории. Книги, которая дает панорамный обзор субкультуры, не описан- ной ни в одном официальном документе. Книги, которую не надо пугаться. Книги, которую я бы сам прочитал, и в нужности которой уверен безогово- рочно. Но над которой был должен работать не я! Куда мне с моими-то исключительно корыстным интересом.

Ну, что? Как когда-то написал в предисловии к «Воплю» Гинзберга

Уильям Карлос Уильямс, редактор, которому повезло побольше моего: «Hold back the edges of your gowns, Ladies, we are going through hell».

С. Г.(Переделкино — Комарово, ноябрь, 2015).

Dogz

«Этот мир несправедлив», — подумал я сразу же после появления на свет. Но было уже поздно.

Доброе утро. Я говно. Но, правда, это единственное, что неплохо. Будь я сраным художником с фотоаппаратом, ходил бы сейчас и делал эпические портреты людей с зонтами. У нас в районе весь день идет гаденький такой дождик. Вроде и капель не видно, а все мокрое.

Это раздражает, потому что если дождь — так извольте дождь, а не этот насморк. Если снег, то что- бы занесло по яйца ангела на шпиле Адмиралтей- ства. А тут какие-то гребаные полумеры, которые, как известно, нам не помогали.

Сегодня утром у меня одно из тех состояний, в котором я себе не очень-то нравлюсь. Однако именно в таком нестоянии мне довелось однажды находиться около двух месяцев. Круглосуточно.

Период отчуждения я совсем не прочувствовал. В то время я уже находился на пути к первой реаби- литации, и мне нужна была работа. «Я охуенный и гениальный, так почему же от меня все в стороны шарахаются? А, понятно, я наркоман». Оттормозив на хоть каком-то умозаключении, я наугад выбрал объявление о работе.

— Смотри, — маленький, коренастый дядечка отчаянно жестикулировал и мечтательно поднимал глаза к небу, — у нас три — ты понимаешь — три машины. Наша фишка, помимо того, что у нас две ветклиники, — это перевозка животных. В чем плюсы: животным насрать на комфорт, они всегда трезвые, и их хозяева, как правило, готовы платить

сколько угодно, лишь бы ты довез их тварь куда требуется.

Мое лицо выражало следующее — НИЧЕГО.

— А чаевых тебе будут давать, м-м-м… —

чувак затрясся мелкой дрожью, видимо сожалея,что чаевые будут платить не ему. — Плюс, как усотрудника нашей фирмы, у тебя будет

желтаяжилетка.

Этот довод окончательно убедил меня, что надо

оставаться. Вечером я был уже на работе. Вопрос«какого хуя я тут делаю» возникал у меня регулярно,пока я работал в этой конторе. Но дядечка не наврал,платили действительно хорошо. Я даже не успевалтратить все деньги, и это при моем-то зверскомнаркотическом аппетите.

Суть занятия заключалась в следующем. Помимо

ебаной жилетки с псом на спине, мне достался

серый «Пежо партнер». «Ну что, партнер, погнали напроцедуры?» — вопрошал я каждый раз, собираясьза кайфом. Мне нужно было всегда быть на связии даже ночью в максимально короткое времядобираться до любой страждущей киски, собачки,пичужки, чтобы препроводить ее с почестями доклиники или выставки. Вот и все. Но нюансов былатьма.

Например, время от времени мне в салон загру-

жали полудиких волкодавов, и я вез этих тварей вобласть охранять объекты. Как правило, кроме меняв машине не было никого, так как этих монстровпросто боялись. Но за время пути несколько колесуспокоительного превращали зверюг в мягких

пушистиков и обожателей людей. Поэтому вместо рычащих охранников принимающая сторона получала виляющих хвостом бесполезных друзей человека.

Однажды ночью поступил заказ. Я, опаздывая на мосты, чуть не влетел в фонарь на повороте. Де- вочка в слезах и соплях переминалась на тонких ножках, рядом с ней стоял огромный аквариум с зеленой водой.

— Моей рыбке плохо, нам надо отвезти ее в больницу.

На поверхности кверху брюхом что-то плавало.— Так оно сдохло, — вымолвил я.— Так и я не трезва, — ответила барышня.— Могу взбодрить, — предложил я и угостил ее

порошком, который она вынюхала прямо в машине.

— Ну что ж, давай тогда, пока.— Подожди.Мы взяли большой камень и разъебошили этот

чудо-аквариум, дабы не тратить силы и не тащитьего обратно домой...

— Доброй ночи, мой Марсик сломал переднюю

лапку…

Мерзкий, дрожащий тойтерьер вызывал жела-

ние выкинуть его в окно вместе с хозяйкой. Онвсе время скулил и смотрел своими выпученнымиглазками вокруг.

— Доброй ночи, мой Марсик...Это повторилось через два дня, а потом через

неделю. Мерзкая гадина ломала себе лапы сзавидным постоянством.

— Доброй ночи... Что, опять Марсик?— Да…— Дама, отнесите его на помойку.В следующий раз на вызов отправили другого

водителя.Отдельного внимания заслуживают выставки

зверей. Хозяева породистых животных рубятбабки на заклейменных письках питомцев. Еслибы питомцы знали об этом, революция была бынеизбежна. А так они бегают по кругу и показываютсвою охуительную пушистость, вызывая восторгу судей и слезы радости у владельцев. А вот мнеуже давно до пизды. Я просто жду окончания этойярмарки тщеславия, чтобы погрузить коробки смелкими шавками в авто и развезти их по домам.

— Что я тут делаю?Внеочередной укол в туалете заставляет меня

забыть об этом... Мой телефон молчит уже второймесяц, беспокоят только на

служебный. Скоро явыучу язык зверей.

Самое неприятное — это когда у тебя в

машине умирает пес. Собака уходит благороднои с достоинством. Своим взглядом она словноизвиняется, что доставляет неудобство, и допоследнего вздоха смотрит тебе в глаза. Как-то разя взял такого пациента, белого бобтейла с раной вживоте, и, торопясь, развернулся через двойнуюсплошную. Мне очень хотелось довезти пса добольницы.

— Водитель номер остановитесь.Сука!

Я резко затормозил. Вальяжно, будто слегка приседая, подошел дпсник.

— У меня собака умирает, поэтому и нарушил.

— Собака чо, освобождает от ответственности

чтоле?Тон был хамоват. Очень захотелось дать ему в

морду.— Берите документы, делайте, что там надо.Я остался сидеть с псом и, пока он не умер,

держал руку у него на спине.— Ну, ты документы-то возьми, извини, что так

вышло.Слезы душили меня, я молча забрал свои права и

поехал. Куда? Это уже не имело значения.

Чем больше я узнаю собак, тем меньше мне

нравятся люди. За последнее время я видел многоживотных, которых обваривали кипятком, которымотрезали лапы и выжигали глаза. Воспаленный отпостоянных уколов мозг отказывался

приниматьинформацию и делать хоть какие-то выводы.

В свободное время я сидел на крутящемся

табурете в лаборантскойклиники и вовсю

использовал спиртовую горелку.— Иди сюда, помоги, тут пса на усыпление при-

везли.Старый мастино-неаполитано трясся, видимо,

понимая, что сейчас будет. Хозяйка лила слезы в триручья. В конце концов, она не выдержала и с воемвыскочила в коридор.

— Так, хороший, успокойся.Изловчившись, мы вкололи ему снотворного.

Еще десять минут пес ходил, скулил и искал себе место на полу. В конце концов, он заснул.

— Теперь бери баян, наполни вон той жидко- стью...

Все эти рассказы про то, что при усыплении животные умирают с улыбкой на морде — пиздеж. Сначала их накачивают снотворным, потом колют в вену раствор, содержащий всякую хрень, забивающую им артерии и сосуды сердца. Если животное не умирает, процедуру повторяют. Да, все это происходит во сне, но наш пес жил еще полчаса. Думаю, ему было больно.

Возможно, так делали только в этой клинике. Не могу быть уверенным, ведь я не звериный врач, а всего лишь наркоман с чужим автомобилем.

— Все, иди, завтра в крематорий отвезешь.Есть еще одна услуга в зоотакси — это собирать

дохлых псов по городу и отправлять их на сжиганиев печи. Я как раз годился для такой работы, ибо ужебыл похож на смерть, и весу во мне было 45, а может46 килограмм. Набив машину ароматными трупами,я завернул к барыге. Героин был адов.

Вернувшисьв машину, я понял, что если не порублюсь хотя бычас, то ближайшим адресом, куда я приеду, будетстена дома напротив.

Псы были словно деревянные, и мне пришлось

потрудиться, чтобы соорудить из них некое подобиекровати. Запах уже не смущал, поэтому мы поспалисладко. Крематорий к моменту моего пробуждениязакрылся, а машину мне надо было отдаватьсменщику через два часа.

— Простите, мои дохлые друзья.Псы отправились в канаву, и я поехал провет-

риватьавтомобиль. Моей душонкеи моему

материальному телу на этой работенке было в кайф.Но вот мысли о том, как я успел опуститься за этидва месяца, доводили меня до желания вздернуться.Глубокой ночью мой телефон зазвонил.

— Надо приехать в клинику и забрать… только

быстрее… где тебя носит…Стоп. Дальше притворяться, что я дышу, сил не

было. Я резко развернулся и поехал домой. Машинуоставил у памятника Пушкину, позвонил сменщикуи сообщил, где можно ее забрать. Жилетка полетелав мусорный бак. Я собирался спокойно сдохнуть.

Про театр

Велосипед никак не хотел вставать между стеной дома и железной, покосившейся решеткой. Предательски выпячивал переднее колесо в сторону, заваливался, в общем, вел себя преотвратительно.

— Ну, ты чего там возишься? Второй звонок уже! — грузный, патлатый очкарик подпрыгивал на одной ноге и махал мне руками.

Наконец я одержал победу. Замок щелкнул, и я поспешил на свое новое рабочее место. В театр.

За неделю до этого я возвращался со своим единственным другом — велосипедом— домой, когда произошло событие масштаба городского бедствия. Случился ураган. Он начался неожиданно, и у меня не осталось никаких других вариантов, кроме как свернуть в первую попавшуюся арку.

В ней кроме меня и велосипеда уже стоял и ждал конца разгула стихии седовласый старец. Вида он был безумного, волосы его торчали в разные стороны, словно многочисленные антенны, которые получали импульсы и команды из космоса.

На старце была белая рубаха с пятном кетчупа на рукаве. Между ног был зажат старый кожаный портфель.

—Однажды дождь смоет с улиц всю

грязь и всю эту мерзость, — вдруг обратился ко мне незнакомец.

Я ничего ему не ответил. Только кивнул головой. Такой вариант мне нравился.

— А вы, молодой человек, самое то, — неожиданно сказал старец, — иной бы возразил или полемику бы начал, а вы достойно промолчали. Вы бываете в театре?

— Нет, знаете, времени как-то не хватает.— И очень зря. Зря.Правый глаз незнакомца заблестел.Одновременно с этим ударил гром.— Обязательно приходите в наш театр, — старец

протянул мне визитную карточку.Видимо, она была у него одна, и носил он ее

много лет, потому что края на ней были истерты, абумага успела пожелтеть от времени.

— Домбровский Афанасий, режиссер,— предста-

вился старец.Мимо арки пробежала мокрая собака. Не

обращая внимания на происходящее вокруг, онаисчезла за углом дома.

Мы молча проводили ее взглядом.— Да, всенепременно приходите. Кстати, а вы

случайно, может быть, не ищете работу в сферекультуры?

Я задумался. Последние несколько дней пока-

зали, что наркобарон из меня не очень, потому чтособственная лень не позволила

проверить кайф,который я взял с целью наварить денег. Там оказалсясахар, немного муки, еще какая-то хрень. Оставалсяневыясненным момент, что на это ответит Мумука,который впарил мне это говно. Но Мумука трусливи редко выходит из дома, а я не обладаю навыкамисупергероя, чтобы проломить стену и вытащитьпрохиндея на объяснения.

Придя к выводу, что для того, чтобы погрузиться

в мир искусства с головой, в принципе, нет никакихпрепятствий, я посмотрел на торчащие волосы-

антенны старца и ответил:— Случайно, ищу.Режиссер всплеснул руками и, смеясь, начал

рисовать мне адрес, куда следовало явиться завтраутром.

— Имейте ввиду, молодой человек, мы служим

высокому. Поэтому попрошу вас не опаздывать. Довстречи в 10 утра!

Мы раскланялись, и я отправился домой, благо

ураган из стадии «ад кромешный» перешел в болеелегкую «льет как из ведра».

На следующий день я опоздал. Не то чтобы кри-

тично, на четыре часа. По пути в театр волновался.Однако, придя по адресу, узнал, что Домбровскийеще не появлялся. Поэтому, тут же утешившись,решил изучить место потенциальной работы.Портреты улыбающихся людей смотрели на меня состен. Улыбок было очень много. Меня затошнило.

— Это тебя Афанасий на работу

позвал? — комне обращался человек в очках. При виде на негорождалась одна ассоциация — говнарь. Его свитерпринадлежал той эпохе, когда колбасу выдавали поталонам, а музыка в стиле «рок» была под запретом.

— Толя, — представился он.— Ты не тушуйся. Афанасий вечно всякую дрянь

с улицы тянет сюда, — и он осекся.—Пойдем, покажу место работы твое, будем

соседями по цеху.Цехом оказалась комнатушка размером три на

два метра, заставленная пыльной аппаратурой.

— Святая святых театра, — довольно проурчал

Толик.— А чем мы тут будем заниматься? — попытав-

шись внести ясность, спросил я.— Мы тут будем наполнять светом бессмыслен-

ное и разрисовывать звуком унылое, — оченьконкретно сказал Толик. Вопросов к нему у меняболее не было.

В коридоре стоял режиссер и изучал какую-то

бумагу, прикрепленную кнопками к стене.

— Вот, вчера приказ написал о времени начала

репетиций, а сегодня смотрю и поражает, насколькомудрый и правильный здесь руководитель, то естья, — вместо приветствия сказал Домбровский.

— Ну, я так понимаю, что наш режиссер по свету

ввел уже вас в курс дела.Толик хмыкнул.— Вот и отлично. Тогда в бухгалтерию занесите

трудовую книжку и скорее творить! — взмахнулкулачком режиссер.

— А когда начинать? — вяло спросил я.— Немедленно! — выпалил Афанасий и помчался

по коридору наносить культуру всем, кто попадалсяему на пути.

Неожиданно, но я втянулся. Весь этот мир театра

мне был побоку. Если честно, срать я хотел накультурную составляющую. Просто было забавноничего не делать и получать за это небольшие, ноденьги.

В театре главным человеком был не Домбровский,

а Толик.Если бы конкурс мразей все-таки проводился

бы, то я получил бы на нем второе место. На первом бы был Толик.

— Смотри на них,— во время спектакля шептал Толик, поправляя свои очки в черепаховой оправе и кивая головой в сторону зрительного зала, — это же ужасно. Ты глянь.

Я старался понять, что там углядел мой старший коллега.

— Толь, не вижу ничего.— Да как «не вижу». Ой, что делается.Толик начинал крутиться на месте и громко

кашлять.В зале же чинно сидели родители и их дети,

которыхпривелина грандиозный посвоим

масштабам спектакль про Зайку и Лисичку. Зайкабыл простоват и ввиду этого лишился жилплощади.Разве я не сказал в самом начале, что театр былдетским?

На сценевзрослые актеры,некоторые из

которых уже годились в деды и бабки родителямчад, изображали зверей. Получалось это у них неочень. Особенно мне нравился

медведь. Вечноподвыпивший, уставший от жизни Миша время отвремени прибавлял в конце фразы очень популярноекороткое русское слово на букву «б».

Актер, играющий медведя, раньше служил

завскладом. Поэтому простотаи непосред-

ственность въелись у него даже в кончики волос, тоесть шерсти.

— А что ты зайка плачешь, случилось чего, бля?

— заботливо спрашивал он у зайца.

Слово это он произносил очень тихо и на сцене и в жизни. Порой только по губам можно было прочитать. Но я не раз видел, как менялись лица благородных отцов в зале. Домбровский огнем и мечом боролся с этой привычкой, но Мишка никак не мог по-другому, а заменить его было некем.

Наконец, насладившись моим непониманием и жалким видом, Толик принимался объяснять:

— Вот видишь, эти люди в свое время, по своим эгоистическим мотивам наделали детей, которым теперь жить в этом сраном мире, который взрослые и привели к тому, что мы имеем. Но страшно не это, а то, что они еще и водят своих детей на кошмарные представления в театр. Где справедливость?

И Толик включал синий фонарь, который окрашивал избушку в синий цвет, что по замыслу режиссера означало ледяной домик.

Спрятавшись в храме искусства от внешних раздражителей, я не перестал торчать. Наоборот, здесь все к этому располагало. Шесть представлений в день, начиная с утра. Написанные бардами песни для спектакля, которые мы запускали с плеера. Это было невыносимо, если бы не Портик.

Иссохший от стимуляторов, он любезно согласился привозить мне синтетические ускорители прямо на рабочее место. Портик смог доучиться лишь до пятого класса, дальше не хватило желания и интеллекта. Не знаю как, но ни в какие спецшколы он не пошел. Поэтому смотреть детские спектакли было для него познавательно и полезно.

— Люди — отстой, — такими словами начинал

очередной заход на представление Толик.

Задач было не много. Мы включали тот или

другой фонарь да время от времени ставилиидиотскую музыку. В принципе, я Толику был ненужен. Но в штатном расписании техников былодва. Следовательно, свои заработанные я получалсправедливо.

Бывали и проколы.Так, однажды Портик привез мне готовое дерьмо

прямо в шприце.— Ты только раздели на три части. Там три.

Сердце встанет, — предупредил он.— Не гони, разберемся, — ответил я.По пути в нашу комнату я совершенно забыл,

о чем меня предупреждал заботливый дилер. Ивспомнил, когда вогнал в себя все.

— Ой, — сказал я.— Ты чего? — Толик испуганно смотрел на меня.—Ой, — еще раз смог выдавить из себя я и

мешком повалился вниз. Пол был грязный и пах

старой тряпкой.Портик не наврал. Этого было много. Хватило

бы на целую компанию.Я чувствовал, как отряд муравьев марширует

по моей спине. Сердце сползало в область живота,а во рту стая дворовых котов испражнялась прямосейчас.

— Ты живой? — откуда-то издалека слышал я

голос Толика. Звук был розовым и пока доходил домозга, становился бледно-зеленым. Мне захотелосьвытошнить свои внутренности. Но я не мог этого

сделать, потому что каждая клетка моего тела разлеталась во все стороны. А потом в голове раздался удар молота, и стало темно.

Очнулся я от того, что кто-то лил воду мне на лицо.

— Вот, посмотрите! Глядите все! Человек, изможденный искусством, — наш безумный режис- сер торжественно показывал на меня.

— Есть здесь еще кто-нибудь, кто осмелится сказать, что мы тут ерундой занимаемся? Человек горит на рабочем месте. Горит!

Мне дали три дня выходных.После этого случая Толик недоверчиво смотрел

на меня и старался не поворачиваться ко мнеспиной.

Однажды я выскочил перед представлением в

уборную и столкнулся с Мумукой. Он был с каким-то ребенком и не очень был рад меня видеть.

— Привет! — бодро выкрикнул я ему в лицо,

давая понять, что есть один вопрос, но ввидуситуации и наличия детей в радиусе

десяти метров,задавать я планирую его не здесь.

— Добрый, — промямлил Мумука и стал еще

грустнее.

Наверняка он знал, какого характера информация

меня интересует, но ответ был заранее известен намобоим.

— Позже поговорим, — на ходу сказал я ему и

побежал, чтобы успеть к началу заячьей жилищнойдрамы.

— То есть, ты приборов не купил?

— Ну, слушай, я торопился, аптека закрыта, — Портик сам не понимал, как так получилось, что он не купил средств для инъекций. Он озирался по сторонам, чтобы кто-нибудь подсказал ему выход из сложившейся ситуации, но в комнате были только я и Толик.

— Ладно, давай в чай.Мы заварили три чашки чая. В две из них

предусмотрительно высыпали все, что у нас было.

—Сыпь, не жалей. Много — не мало, — Портик

торопился.Толик вяло следил за его манипуляциями.

Наркотики Толик презирал, предпочитая питьдрянной портвейн.

— Как настоящие поэты, — рыгая и чавкая

говорил он после очередного выпитого стакана.

Представление началось. Явидел затылок

Мумуки. Он крутил головой и, по всей видимости,пытался отследить, где я нахожусь.

— Чай с корицей, да? — прихлебывая, спросил

Толик, не поворачивая головы.

Мы с Портиком удивленно уставились друг на

друга.— Ой, — вдруг сказал Портик и замахал руками.— Что «ой»?— не понял я.— Кажется, я кружки перепутал, — испуганно

сказал Портик и похлопал по плечу Толика.

— Толь, Толь, а дай мне свою кружку.— Ага, — сказал Толик и одним глотком допил

все, что оставалось, — на, держи.— Если у Толика было в кружке, то у кого не

было? — забеспокоился Портик.— У меня все в порядке, — сказал я, когда

почувствовал, как сзади начинает холодеть шея.

Портик сразу весь сжался и сделал очень

обиженное лицо. Только он открыл рот, чтобыначать жаловаться на несправедливость мира, какТолик неожиданно громко изрек:

— Уф, чет жарко мне! —и повернулся к нам.

Его зрачки расползались в разные стороны. Лицо

заблестело. Никаких сомнений больше не было.Толик, сам того не зная, получил овердоз препарата.Что будет далее, мы не знали, но внешний видТолика нас обоих слегка настораживал.

— А я вот сейчас разденусь, — и Толик начал

резкими движениями сдирать с себя свой старинныйсвитер. За ним последовала несвежая футболка.

— Штаны тоже сниму, совсем мне все мешает, —

Толик сосредоточился на раздевании.

Я же вынужден был заступить на пост. Надо

было дать трагической музыки, ведь Лиса толькочто в грубой форме выгоняла зайца в ночь и внеизвестность.

— Ой, плакать охота, — раздавался сзади голос

Толика.Мне некогда было смотреть, что происходит

за спиной, поэтому на какое-то время я выпал изпроисходящего в комнате, а когда обернулся, увиделголого Толика, сидящего на полу и растирающего пощекам слезы. Портик вжался в угол между столом ишкафом, с ужасом оттуда наблюдая, что происходитс моим начальником.

— Толик, все хорошо,— попытался я его успокоить, но тот продолжал страдать.

Он беспорядочно перебирал компакт-диски, кучкой рассыпанные по столу, и пытался сосредоточиться. У него ничего не получалось.

Он брал один в руку, вглядывался в надпись, но мысль его уже успевала умчаться далеко вперед, поэтому он бросал диск и выхватывал следующий в надежде, что там будет ответ на вопрос «что происходит?».

Мне было жалко Толика. Его состояние мне было понятно. Подсесть на измену от стимуляторов, — страшная вещь.

— Что же это происходит а? — Толик в трусах начал исполнять какой-то шаманский танец, переминаясь с одной ноги на другую.

В моей голове родился план. Не сказать, что он был честным, но о какой честности можно говорить, когда ты торчишь?

— Толян, вопрос не «что происходит», а «кто виноват». В этом суть, — я осторожно закинул удочку.

— А кто? — живо отреагировал несчастный

Толик. Его лицо искажали гримасы.«Есть!» — подумал я и, подхватив Толика под

локоток, подвел его к окошку.— Вот, смотри. Он виноват, — и я указал ему на

ничего не подозревающего Мумуку.Мой план мести был идеален с точки зрения

художественного исполнения. Понятно, что никакя не верну свои потери от сделки с Мумумкой, но

унизить его можно. И орудие моего возмездия — вот оно, одетое в забавные трусы с теннисными ракетками, стоит рядом, постукивая нечистой пяткой по замызганному полу.

— Портик, иди сюда, — я жестом подозвал

Портика.

— Видишь, в углу стоит железяка, похожая на

трубу?

Портик старательно кивал головой.У нас в зале стояла световая пушка. Доистори-

ческий монстр, которым революционные матросыосвещали себе путь, когда шли на штурм Зимнего.Теперь этот агрегат пылился у нас, в самых важныхмоментах мы его включали. На моей памятибыл всего один такой случай. Когда наш главрежпотерял на репетиции ключи и все-все-все потом ихискали. Толик стоял за прибором и направлял лучпод сидения.

Через три минуты Портик заступил на пост и

радостно махал мне оттуда рукой.

Я дал четкие инструкции ничего непонимающему Толику, после чего вытолкнул егоза дверь и устроился в кресле. Сейчас состоитсянастоящее представление.

Мой план содержал всего один пункт, но какой.

Толик выходит на сцену во время представления.Своим экстравагантным видом приводит в восторгзрителей и далее выступает с обвинительнойречью в адрес Мумуки, который сидит в зале сродственным ребенком и знать не знает, что егождет. В момент заключительного слова я включаю

пушку, и Портик направляет ее на Мумуку. Что будет дальше, я не думал. Для меня достаточно было просто поглумиться над обидчиком.

В нетерпении я потирал потеющие ладони.На сцене Мишка объяснял Зайке, как они сейчас

пойдут и восстановят справедливость.

И тут появился Толик. Вид он имел решитель-

ный. Одной рукой поддерживал трусы, вторуювытянул вперед, словно боялся столкнуться сневидимой стеной. В зале раздался смех.

— Стойте! — выкрикнул Толик.Мишка прервал свой монолог и уставился на

Толика.

Толик наконец дошел до героев и замер. Его очки

блестели зловеще. Сейчас он произнесет все, чтонужно. Портик показывал мне большой палец, мол,все готово. Я замер. В зале тоже висела пауза. Воздухэлектризовался. И тут Толик посмотрел

на Мишку,посмотрел на Зайку и неожиданно зарыдал.

Он подскочил к Зайке, обнял его и сквозь слезы

выплевывал:

— Зая, такая трагедия, такая трагедия, остаться

без дома.

И он гладил Зайку по голове.—Приехали, бля, — тихо сказал Мишка, но фраза

эта прозвучала отчетливо и услышали ее все.

— Зайка! — не унимался Толик. — А хочешь,

пойдем ко мне? У меня две комнаты, тихий двор, ятебе диван свой отдам.

Толик рыдал. В этот момент на сцену ворвался

Петушок. Тот самый, который по сюжету сказки

и выгнал наглую лису из жилища Зайки. Судя по всему, Петушок за ходом действия не следил, а курил на крыльце, потому что за Петушком тянулся шлейф дыма.

— Здорово, Зайка, каково поживаешь? —

выкрикнул Петушок и взмахнул картонной саблей.

Толик перевел взгляд на новое действующее

лицо и зарыдал еще сильнее.

Дверь в комнату распахнулась. На пороге стоял

главреж.

— Занавес.Я не стал спорить.Зрители еще какое-то время оставались сидеть

на своих местах. Потом раздались неуверенныехлопки. Хлопки превращались в аплодисменты,которые очень скоро перешли в гул.

Главреж удивленно приподнял брови.Я разочарованно смотрел, как Мумука выходит

из

зала.В кабинете руководителя все сидели в ряд, а

режиссер прохаживался от двери до окна.

Толик подрагивал и смотрел в пол.— А ведь это интересно! — вдруг выпалил

режиссер. —Необычный ход, это представляетдействие совсем в другом свете. Единениеповседневности и сказки, с элементами простогочеловеческого гуманизма.

Так, благодаря нелепой ошибке Толик стал

актером. Через три года он даже перешел в другойтеатр и стал играть какие-то роли третьего плана.

Портик сел в тюрьму. Его простота сыграла

злую шутку. Затарившись стимуляторами, он возвращался домой и увидел, как шпана пристает к девушке. Из чистых побуждений он достал свой нож, с которым не расставался никогда, и быстро разогнал хулиганов, воткнув одному в ногу орудие по рукоятку. Приехавшие на инцидент милиционеры сначала Портика похвалили, а потом нахмурились, потому что в карманах у него обнаружилось около40 грамм дряни.

Мумука продолжал ходить в театр со своим

племянником раз в месяц. Однажды передпредставлением к нему подошел незнакомыймужчина в сером костюме и что- то сказал на ухо.Когда Мумука вышел в коридор, его встретилиоперативные работники, с которыми он вышелиз здания, чтобы больше туда не вернуться. Но ябыл не при чем. Просто рано или поздно, если тыторгуешь наркотой, к тебе приходят они.

Режиссер отошел от стандартов и

попробовалставить спектакли с неожиданными решениями иконцовками. За что и был отправлен на почетнуюпенсию.

Я же проболтался еще полгода в театре, украл

один световой прибор, чтобы сдать его в скупку, нобыл пойман с поличным и выгнан с позором.

P.S. Велосипед украли прямо у входа в театр. Просто срезали цепь. Так я еще и лишился последнего друга.

Кино

Голова настолько пуста, что можно постучать по ней палкой и извлечь какой-нибудь необычный звук. Бум-бум-бум. Я постепенно превращаюсь в собственную тень, мне неинтересно то, что происходит вокруг, окружающие вызывают лишь раздражение, их шутки неуместны и, как правило, грубы. Я становлюсь занудным и унылым. Так не люблю такие состояния. Это все гребаная осень.

Детки пишут прекрасные по содержанию сочинения про осень Достоевского. Блять, осень Достоевского, если почитать его мемуары, проходила либо в клинике, что во дворе ГБН, либо в каком-нибудь второсортном отеле не этого города, где великий русский, сука, классик дрожал от невозможности пойти поиграть в рулетку и замирал при звуке шагов в коридоре, тут же моча штаны от страха, что это кредиторы наконец выяснили, где он сидит.

Дети, завязывайте писать чепуху! Осень в этом городе коварна, она гуляет ночами по городу и, словно дух Акакия Акакиевича, теребит редких прохожих за их пугливые, не очень чистые шеи. Только в это время года нередки случаи, когда, например, благоразумный отец семейства ни с того ни с сего сигает с

Литейного моста, вообразив себя поплавком, ― вот до чего достигает степень безумия в городе.

Все призраки, которых тут столько, что порой не понимаешь, откуда на Невском ночью такая толпа движется по своим делам, особенно показывают свое присутствие и пугают приезжих глупых

туристов, принимая формы гниющих бомжей с беззубыми, ввалившимися ртами.

Однако этот город и красив. Стоит задрать голову ночью, чтобы увидеть великолепие сплетенных проводов и свет фонарей, который особенно прекрасен в это время.

Так, о чем я? Я скучаю. Форма моего скучания принимает различные образы и, как правило, тут же подключается болезнь. Она хитро нашептывает мне на ухо различные мерзости, суть которых я не стараюсь понять. Просто невыносимо оттого, что это происходит.

Татик всегда оставался для меня загадкой. Лет сорока пяти отроду, Татик не имел своего жилья, семьи. Однако Татик обладал редкой профессией. Он покрывал купола золотом. Тоненькими лис- точками, невесомыми и такими хрупкими, что стоило дунуть на такой, и он мог рассыпаться. Татика ценили и прощали ему его греховные пристрастия. Худой, в странных татуировках и с завязанными в хвост волосами, он напоминал шамана.

Амфетамин Татик любил не меньше, чем свою работу, ибо в этих странных состояниях открывался еще один его дар. Он брал лист и очень быстро, не смотря, начинал штрихами

закрашивать его от начала и до конца. При этом он вел беседу, но не останавливался, пока не заканчивал полосовать. После чего, нахмурившись, осматривал получившийся результат, протягивал его и говорил:«Тебе».

С первого взгляда ― просто закрашенный лист

бумаги, но стоило посмотреть на него подольше, как среди этой суетливой штриховки начинали выплывать фигуры, лица и еще куча всего. Потом это собиралось в целую картину со своим сюжетом и героями.

— Блять, Татик, как ты это делаешь? — спрашивал Шинкара, знакомый фотограф, преимущественно живущий в Индии и повидавший за годы там много чего интересного.

— Я не знаю, я ж не смотрю даже. Это духи.

Мы замолкали и какое-товремя молча

тянули свои сигареты, наслаждаясь теплом ипробегающими по спине волнами от недавнейинъекции.

Я же в свою очередь имел странную привычку.

В районе часа ночи я грузился на велосипед и ехалнаугад в отдаленные места города. Это могло бытьКупчино или заброшенная тогда улица Бакунина.

Добравшись до места, я ставил камеру в нужном

мне положении и просто включал на

запись. Людисо стороны не понимали ничего. Они видели лишьулицу и стены. Я же видел целый мир, и мне этонравилось.

Однажды, совершив ежевечерний обряд игло-

укалывания, Татик попросился со мной на такуюпоездку: «Бля, возьми с собой. А я тебе картинунапишу потом». Это был равноценный обмен.

Мы доехали до унылых построек начала 20-

го века недалеко от Охтинского моста. Черныевыбитые окна и никого. Велосипеды мы оставилипод фонарем, сами перешли на более освещенное

место. Я закрепил 790-ый на штативе и достал сигареты.

Татик, чувствуя, что участвует в необычном мероприятии, разложился на земле и любезно пригласил меня присесть. Когда ты делаешь нечто подобное, самое главное ― не смотреть вокруг. Все внимание должно быть только на экран. А там события не заставили себя долго ждать.

Сначала мы смотрели только, как качается фонарь, но вскоре тени на стенах стали шевелиться и приобретать различные силуэты. «Да ну нахуй»,— подался вперед Татик и замер. Постепенно пространство заполнялось персонажами, и мы теперь могли легко угадать фигуру пацана, который торговал чем-то с лотка, советского красноармейца времен блокады, спешащего по делам, каких-то артельных крестьян из другой эпохи.

Мимо проезжали экипажи и первые автомобили. Этот город показывал нам свое кино, снятое за триста лет, и зрителями были только мы. Однако билетом на этот сеанс было непонятно что. Помимо меня еще один наркот и сумасшедший сидел и не мог оторвать взгляда от происходящего.

— Татик, только не смотри по сторонам.

— Ага, ага. О, смотри это же ваще, походу, какие-

то аборигены.

Это место рассказывало о себе. Мы даже стали

свидетелями убийства запоздалого прохожегов пальто и с зонтиком. Из-за угла выскочилинесколько человек и зарезали его.

Татик начал ерзать на месте и все порывался

оглянуться, но главным условием для просмотра было сосредоточение в одной точке. И это условие он все-таки нарушил.

Когда мы опять посмотрели на экран, то увидели стену и раскачивающийся фонарь. Ничего другого не было.

— Бля-я-я, возьми еще с собой!— Татик говорил без умолку, вспоминая как это было. К концу пути он поуспокоился и напоследок сказал: «А ты говоришь, Петербург Достоевского».

На следующий день мне был подарен заштрихованный лист формата А4. На нем было изображено все то, что мы украдкой наблюдали прошлой ночью. Лист потом куда-то затерялся, Татик соскочил и, завязав с наркотиками, как-то сразу постарел, обрюзг и перестал рисовать.

Вчера, проходя мимо, я не удержался и зашел в скупку на 7-ую Советскую. К моему удивлению, там стояла та самая камера, с которой я прошел через много всего, и в том числе через серию тех ночных приключений. Я узнал ее по нескольким царапинам. Она продавалась без аккумулятора и зарядки. Сначала я очень захотел ее выкупить, а потом подумал и вышел на улицу.

Это все в прошлом. Тащить его за

собой не надо. Ветер дул куда-то внутрь, и это был ни хуя не

Петербург Достоевского.

Кошечка

В выходные мы едем на рынок. Полчаса монотонной тряски в метро, а потом еще в дре- безжащем трамвае столько же.

Кстати, наши трамваи заслуживают особого внимания. Если в других городах под этим словом подразумевается такое симпатичное, глазастое средство передвижения с пузатыми боками, то наш трамвай — это результат тяжелейшего похмелья и русской смекалки. Покрашенные заборной краской, будто вырубленные топором формы заставляют ожидающих пассажиров чувствовать свою неполноценность. Звук открывающихся дверей напоминает выстрел мортиры Петра Первого, из которой он, сверкая бешеным глазом, бил шведов.

Но отдельного внимания заслуживают окна. На огромных мутных стеклах, заляпанных уныло- голубой или говнисто-зеленой краской, которой покрашен салон, выведены изречения, вроде «Петька— чмо», или просто «Хуй». При движении эти окна подрагивают, звенят и ведут себя абсолютно независимо от всей конструкции трамвая. Вместо пластиковых сидений взору предстают железные палки, на которые шурупами, подло

впивающимися в ляжки сидящих, прикручены деревянные, неструганные, но отполированные уставшими задницами доски.

Ездить на местных трамваях— это как заниматься отдельным видом экстремального спорта.

Загрузившись в трамвай, я уставился за проплывающий мимо пейзаж. Поездки на рынок зверей стали уже чем-то вроде традиции.

Было лето, духота и белые ночи заставляли просыпаться рано. Хождение по рядам с живыми тварями было нескучным занятием.

Народ, разделяясь на потоки, ручейками вли- вался в боковой вход здания. Продавцы живого товара уже выставили свой ассортимент и ждали покупателей. У каждого прилавка стояли любопытствующие и трогали, мяли, дули в уши возможным новым членам семьи. Обычно мы с Моряком шли сперва смотреть на рыб. В маленьких переносных аквариумах, сплетаясь в клубок красок, сновали различные представители фауны.

Продавцы и покупатели, мужики лет за сорок, деловито обсуждали наболевшие вопросы про температуру воды для дискусов или сравнивали качество кишащих в пластмассовых поддонах червей.

За рыбьим миром начиналась территория продавцов различными рыболовными снастями. Эти продавцы, словно посмеиваясь над теми, кто продавал мелких плавниковых, вальяжно разваливались на складных стульчиках и высокомерно оглядывали прохожих. Они знали, что их клиент не снизойдет до пузатой мелочи в банке. Он предпочтет вернуться к

доисторическому способу добывания пропитания и обязательно купит очередную блесну или хитро выплавленный крючок для речного монстра.

А дальше начиналось самое интересное. Дальше торговали зверями солидными. Вон, слева, словно петушки на палочке, хвостами вверх торчат

ящерицы. Вот, справа, хомячки разных пород и расцветок оголтело крутят свои колеса в надежде убежать как можно дальше от окружающего их шума и классовой несправедливости. За ними грустные попугаи в клетках, нахохлившись, как пенсионеры на лавочке, скептически оглядывают детвору. Чуть дальше уже совсем экзотика с полудохлыми питонами, шипящими тараканами и облезлыми сверчками.

Посередине этой площадки на пятаках рас- положились кошатники и собачатники, разложив свой пушистый товар и выставив подозрительные альбомчики с фото предполагаемых прародителей, нечетко пропечатанными родословными и прочей фигней.

Это было очень популярное место в городе, несмотря на то что здесь вы запросто могли купить покрашенную крысу вместо таксы.

Сказать честно, мы, конечно, плевать хотели на этот животный мир. Мы приезжали покупать наркотики. Продавал их торговец Гога, причем делал он это весьма экстравагантным способом.

Пристроившись в ряду с продавцами крысок и мышек, Гога сидел на табурете и смотрел в одну точку.

Глаза его были подернуты пеленой тоски, вечно не проходящей от постоянных инъекций. Перед Гогой стояла внушительных размеров коробка, в которой копошились хомяки.

Каждый хомяк носил в своем брюхе хорошо запакованные пять грамм в меру бодяженного порошка. Каждый раз, отпуская товар, Гога долго

выбирал зверька, пристально смотрел ему в глаза, потом, громко вздохнув, брал животное за заднюю лапку и вручал клиенту.

— Поздравляю с удачной покупкой, — улыбаясь, говорил Гога.

Ему было известно, какие неудобства возникали у покупателя далее. Ведь кайф надо было достать.

Моряк суетился и нервничал. Его уже с утра потряхивало, поэтому, как только хомяк покинул наш мир, мы направились прямиком в местную уборную.

— Давай я первый, — прошипел Моряк и захлоп- нул дверь кабинки.

В помещении пахло хлоркой и мочой. Зловоние проникало под одежду. На все дела у Моряка ушло минуты три-четыре. Он распахнул дверцу, улыбаясь и попыхивая сигареткой.

— Давай, я пойду погуляю.«Хочу сосать член», — корявая надпись в туалете

призывала к разврату. Я торопился сделать укол ипоэтому не мог попасть в вену. Руки дрожали отстраха быть пойманным на месте преступления.

Все, пошло.Теплая волна распространялась по всему телу

сразу. Я закрыл глаза и попытался представить,как выглядит тот, кто начертал здесь это мерзкоеобъявление. В голове рождался лишь образ Гоги,который украдкой, высунув язык и постоянноозираясь, чиркал маркером по грязному кафелю.Б-р-р. Стало еще противнее, я быстро покинулцарство скверны.

Улица встретила меня ярким светом и довольным

Моряком. В руках у него что-то шевелилось.

— Смотри-ка, кота купил. Пять рублей!На меня уставилась

печальная морда сослезящимися глазами. Пятнистый кошак вызывалскорее жалость, чем умиление.

— Нахуя он тебе?— А че, у всех есть любимцы, и у меня будет! —

Моряк дул в морду коту. Тот пытался спрятаться,зарываясь в футболку своего нового хозяина.

На обратном пути Моряк придумывал имя

своему коту. Остановился на дурацкой Сепультуре.Была такая группа, поклонником которой мой другбыл с малых лет.

— Сепа, иди сюда, падла! Будем кушать! —

наливая молоко в блюдце, ворковал Моряк.

Я сидел в креслеи созерцалкусок

отслаивающихся обоев на стене. Было хорошо доотупения. Гога торговал качественно

убивающимдерьмом, после которого

невозможно былосходить в туалет несколько дней.

— Ладно, пойдем покурим-ка на балкон.Курящий наркоман есть образец спокойствия

и непоколебимости. Особенно, если он только чтопоставился. Нет никаких природных явлений, кото-рые смогли бы его оторвать от процесса. Поэтомушум, раздавшийся на кухне, лишь на долю секундыотвлек нас от сладкого выпускания дыма из легких.

—С-у-ука, —Моряк пританцовывалвокруг

лежащего на полу кота. Сепа закатил глаза и пускалпену изо рта.

Пока мы курили, котик сбросил упаковку с нашим кайфом и сожрал все ее содержимое.

— Ну, че, взял котика?Бесчувственное тело животного лежало на полу

в вонючей пене. Меня не пугало то, что это тварьсожрала весь кайф. Мне было непонятно, как при-нято поступать с дознувшимися котами. Моряк,словно старый шаман, раскачивался из стороны всторону и подвывал, то ли оплакивая порошок, толи искренне жалея кота.

Мы собрались и поехали к Гоге.Вечером кот все же пришел в себя и ползком

передвигался по квартире, издавая странный звук,похожий на звук сдувающейся автомобильнойшины.

— Вот видишь. Беспородный кот, его ничего не

берет, — хвастался Моряк, с умилением глядя напятнистое чудо.

Ночью Моряк встал в туалет и, не заметив,

перерубил дверью только что очухавшегося котапополам.

Я проснулся от громкого плача. Выйдя в коридор,

я увидел, как Моряк, стоя на коленях и склонившисьнад ничего не понимающим котом, плакал навзрыд.Позвоночник животного был перерублен на двеполовины так, что задняя часть была обездвижена,а передняя еще пыталась совершать какие-тодействия.

Моряк, который на кумарах мог вырвать серьги

у прохожей вместе с мочками, Моряк, которыймог, хохоча, повалить на землю пьяного мужика и

запинать его своими тяжелеными камелотами, пла- кал как ребенок. Что-то не сходилось в моей систе- ме координат.

Я сел рядом и закурил. Мне не было жалко кота. У меня перед глазами пронеслись последние несколько лет жизни. Все эти вонючие парадки, грязные деньги, постоянный животный страх, и непроходящее ощущение того, что все это непра- вильно. А как уже по-другому — непонятно. Да и времени нет думать об этом, ведь так предательски выкручивает суставы, тело требует очередного укола.

Я огляделся вокруг. Мне тоже захотелось заплакать. Я же живой. Живой, блять, человек. У меня есть руки, ноги, я умею думать. Я даже мно- го читал в детстве, и родители учили меня, что такое хорошо и что очень плохо. И я, словно этот кот, пытаюсь сдвинуться с места. Давно пытаюсь совершить хоть какое-то действие, но остаюсь там же, где был.

Мне стало страшно. Страшно от того, что все однажды закончится вот так. Просто окажешься между дверью и стеной, и тебя никто не заметит. Всем будет просто плевать.

Моряк всхлипывал и вытирал слезы. Даже этот бесчувственный

человек, огрубевший от постоянного воздействия опиатов, переживал что-то такое, чего нельзя описать словами. Кот царапал маленькими когтями линолеум и всё не останавливался.

— Поедем, отвезем его в больницу.

Мы отвезли беспомощное тельце на Лиговку, в больницу при ветеринарном техникуме. На выходе нам встретился мужчина в сером халате, который тащил за лапы мертвых собак.

Всю обратную дорогу мы молчали. Каждый думал о своем.

Изобретатель

Когда настроение на нуле, многим помогает

«сникерс». Такая продолговатая палочка, издалинапоминающая какашку. Внутри у нее, как обе-щают рекламные материалы, целый фейерверкудовольствий. Там и арахис, и неведомая нуга и…ой, чего там только нет. В совокупности все этоподнимает жизненный тонус, дает заряд для мозгаи еще кучу всякой херни.

У меня происходит слегка по-другому. Когда

настроение даже не на нуле, а на полу, и ты об негопериодически спотыкаешься,

раздражаясь ещебольше, вместо «сникерса» появляется тяга. Чтотакое тяга? Обратимся к официальной информации.Тяга — навязчивое,

непреодолимоежелание

употребить. Что употребить, думаю, и так понятно.

Читаем дальше. Тяга имеет различные, скрытые

формы, выражающиеся в возрастающем негативе,обвинении других, общем настрое к окружающемумиру. Короче, все пидорасы. Ну, я бы не сталотрицать это столь категорично. Достаточно простопрокатиться на Апраксин рынок и убедиться в этом.Причем тут тяга? Есть тут один момент.

Чем дольше я нахожусь в таких состояниях, тем

сложнее из них выходить, не вляпавшись в какой-нибудь «сникерс». Лично у меня работает простаясхема. Я начинаю вспоминать все случаи, когда радитого, чтобы порошочек из маленького, как говорятменты, фольгированного свертка, который преждебыл проглочен и выкакан в туалете занюханнойкоммуналки удачно проскочившим через границуочередным таджикским Пабло Эскобаром, — ради

того, чтобы этот порошочек прокатился по моим венам, я предпринимал нечеловеческие чудеса изворотливости и смекалки.

Очень поучительна история с ручкой. Поздней ночью, имея приличный чек, зажатый в потном от страха кулаке, я вдруг обнаружил, что предмета, которым делают уколы, у меня нет. То есть вообще. Ни одного. На ближайшие пятнадцать километров в любую сторону аптек не наблюдалось. После того как мною был произведен тщательный обыск, я с гордостью для себя отметил, что мог бы работать в НКВД и досматривать врагов народа, но времена уже не те.

Вмазаться хотелось так, что чесались зубы. Нетвердой походкой я отправился в ночь на поиски утерянного кем-нибудь баяна на улице. Итог обследования ближайших дворов дал результаты: была найдена дохлая крыса — одна штука, мирно спящие бомжи — две штуки; пустая бутылка из-под пива — две штуки. Шприцев не было.

Борясь с искушением снюхать добро, я, тихонько поскуливая, метался по квартире. Эврика! Мной овладела радость. Я кинулся к монитору и стал вгрызаться в знания, добываемые мной из сети интернет. Через двадцать минут

я сидел на кухне. В принципе, это не так уж и сложно. Идея была проста: у меня есть иголка из-под шприца, шариковая ручка и наркотики. Необходимо переоборудовать ручку так, чтобы она стала баяном.

Иголка встала так, будто производители пишущих принадлежностей, придумывая форму,

спорили:— Коль, ну ты че хуйню говоришь, тупой носик,

а если человек вмазаться захочет? Давай заостряй.

— Да, чего это я, действительно, — смущенно

бормотал Коля и лез исправлять свой чертеж.

Оставалось решить вопрос с поршневой сис-

темой устройства. Она должна была сработать хотябы один раз. То есть расстояние между стенками исамим поршнем не должно пропускать целительныйнектар. Чешские стирательные резинки. Господа,немного выдержки и терпения, и вот — передо мнойлежит слегка корявенький, но все-таки шприц.Эксперимент с водой дал результат на троечку изпяти возможных баллов.

Я с удивлением заметил, что провозился около

двух часов и ни разу не вспомнил, что мне плохо.Ладно. Вперед. Понятно, что контроль из вены тут

не взять, поэтому бьем в пока еще сохранившийсяцентрал. Даже не централ, а колодец. Ужасную,подгнивающую язвочку, которая

не успеваладаже затвердеть, потому что безжалостные иглыпротыкали кожу несколько раз в день. Я вздохнул.Обмотал руку, как в кино делают все герои-наркоманы. Так, раз, пошел. Поршень держитхорошо. Так.

Конечно, две трети я задул. Крокодиловы слезы

были ничто по сравнению с теми, которые лил я.Было жалко себя. Гениальность изобретения ибанальная торопливость сыграли злую шутку.

Когда кумарит, так предательски трясутся руки в

момент приготовления дозы. Вы бы знали, друзья.

Ложка ходит ходуном и, о ужас!, содержимое, уже побулькивающее, словно наваристый суп, выплескивается на пол. Я в стандартном советском жилище простых тружеников, поэтому на полу лежит ковер. Такой обычный, затертый ковер, повидавший многое. А теперь на нем небольшое пятнышко, расплывающееся в разные стороны. И это пятнышко — мой покой и сегодняшний сон. И чем скорее это пятнышко темнеет, тем отчетливее я понимаю, что вот хер я сегодня нормально себя буду чувствовать.

И дело не в том, что мне жалко. Конечно, мне жалко. Просто я уже на такой стадии торча, где нет больше всех этих чудесных приходов, они остались далеко позади, и теперь я вмазываюсь только для того, чтобы иметь возможность ровно ходить и хотя бы просто пить чай, потому что еда мне не нужна в принципе. Я издаю вой гиены и начинаю исполнять танец отчаяния. Шансы намутить новую порцию сейчас так же низки, как встретить инопланетянина по пути за хлебом в Купчино.

Но раствор впитывает результат труда ткачихи братского Азербайджана, а я так и остаюсь на кумарах. Молниеносно я отыскиваю лезвие от бритвы «Спутник».

Такая стальная штучка. В фильмах такими режут себе вены неудачники и нытики. А я аккуратненько так вырезаю кусочек ковра с пятнышком. Дальше я погружаю его в стеклянную бутылочку из-под нафтизина, заливаю водой и жду.

По моим расчетам, вода естественным образом смешается с раствором, и у меня получится годная к употреблению жидкость. Итак, наступило время«Ч». Я, взяв свой импровизированный шприц, аккуратно вытягиваю жидкость. Я так хочу этой дряни, и мне абсолютно все равно, что по этому ковру ходили сотни людей. Некоторых из них уже и в живых-то нет. И что люди эти были в обуви, а на подошвах была грязь… Возможно, возможно. И это означало, что в руке у меня был раствор, в котором сочетался наркотик и грязь этого города за последние лет пятьдесят, осевшая в волокнах тканного изделия. Очень символично, но не гигиенично.

Укол, контроль, сигарета, теплая волна. Стоп, что-то не так. Очень быстро за волной прихода прокатилась другая волна, отличная от первой. Она ломала кости и заставляла вываливаться язык изо рта. Спину разломило так, что я буквально сложился пополам. Весь наркотик в мгновение вышел через поры с холодным потом. Это называется«тряхануло». Когда ты вместе с раствором заносишь в свою кровь грязь.

Последствия могут быть самыми разными. Например, отец Маяковского, уколовшись ржавой булавкой, умер от заражения крови. Мой знакомый Шпинат

остался с перекошенным лицом, видимо, на всю жизнь. Я мог с таким же успехом пройтись по улице и, насобирав грязи побольше, сварить из нее зелье не хуже. Ад только начинался.

Но я так любил наркотики. Я и сейчас их

люблю. Именно поэтому и не употребляю. Ведь как можно жить, когда ты ради любви готов на самые изощренные унижения и пытки ради минутного, секундного обладания надеждой на то, что вставит как тогда, в первый раз.

Лица прохожих уже не так отвратительны, а музыка, которая играет в торговом центре, не вызывает рвотных позывов. Значит, тяга попустила. Отошла в сторону и будет там, пока я в очередной раз не начну воевать с этим и так-то не очень дружелюбным миром.

Но у меня в запасе много историй, так что еще поборемся.

Лекарь

— Электробритва. Новая почти.— Нэ надо.— Бля, ну возьми. Хочешь, я потом выкуплю у

тебя ее?— Нэ.Я смотрел в самодовольное лицо Ильхама,

которое состояло из смеющихся глаз и бороды.

«Действительно, нахуя ему бритва?»Дверь подъезда захлопнулась, вытолкнув меня

на улицу. Слева и справа темнели полуразрушенныедевятиэтажки старых общежитий.

Собственно говоря, этой улицы уже не было на

карте города. Несколько лет назад всех жителейпрогнивших коробок переселили в другой район,который был построен посреди поля, а дома снестипочему-то забыли. То есть процесс сноса начался, нопотом все пошли покурить и не вернулись. Теперьвдоль дороги стояли мертвые здания, покрашенныезеленой краской, и оттого вид этого места казался

еще гаже.Гадко было и внутри. Последний раз я втерся

вчера днем, и холодный пот струился по спине.Мысли о пути обратно домой вызывали

рвоту.Мимо проехала машина скорой помощи.

Я представил, сколько всякого прущего дерьма

везут они там в своих чемоданчиках.День решительно не задался с самого начала.

Ебаный Ильхам не взял бритву. Единственноеценное, что осталось у меня дома. Даже посудуя на днях впарил соседу по такой смешной цене,что потом уже, вмазавшись на лестнице, всерьез

подумывал, а не нагадить ли мне под дверь этому жмоту Валерке?

По моим внутренним ощущениям, сил оставалось только на то, чтобы дойти до дома и лечь перекумаривать. Не так красиво, как это показано в фильмах, где актеры кувыркаются по кровати и кричат какой-то бред типа: «Дозу мне!». Нет. Все будет намного хуже.

Ты лежишь на кровати, поджав под себя ноги. Тебе холодно и очень-очень одиноко. Все твои физические страдания — ничто по сравнению с великой тяжестью мысли, что ты ебаный неудачник. У тебя никогда не будет машины, потому что ты умудрился вторчать со своим знакомым даже его кота. Ты никому не нужен, потому что тебе никто не нужен тоже. У тебя уже нет принципов, но никто не предложит ничего, чтобы ты хотя бы подумал о нравственности. Ведь никто не хочет с тобой общаться. Даже барыга предпочитает скидывать тебе кайф в сигаретной пачке из окна, чтобы не видеть твою рожу у себя на пороге.

А самое страшное, что ты лежишь на этом пропахшим потом и сигаретами диване в позе эмбриона вечность. Всегда. Время от времени ты ходишь поблевать и опорожниться, но в аду нет перерывов на обед.

Жизненно необходимо добраться до Тимы.У него можно отсидеться на кухне и обязательно

что-нибудь придумается. Не может быть все такглупо и просто.

Длинный, бесконечный дом, прозванный в народе

«китайская стена» все не кончался. Архитектор, сука, построил конструкцию так, что подъезды были только с одной стороны, но не было ни одной арки. И если ты жил в середине этого муравейника, то вынужден был совершать ежедневный переход длиною в жизнь, чтобы в полуобморочном состоянии оказаться у двери. Надо ли говорить, что Тима жил ровно посередине? С каждым шагом я все больше наполнялся безысходностью и страхом. А вдруг его не будет дома? Тогда я лягу прямо перед его дверью и буду гнить. Зрелище не очень эстетич- ное, но что поделать.

Лифт пах мокрой тряпкой. Хотелось вытошнить всю жалость к себе прямо на железный пол. К счастью, Тима никуда не выходил и терпеливо поджидал пока кто-нибудь не забредет к нему для того, чтобы сообразить компанией.

Вообще, у Тимы было прозвище Мерседес. Однажды в далекой Германии обнаружился двоюродный дед Тимы. В момент радостного воссоединения старичок предложил Тиме царский подарок — автомобиль. Сказано — сделано. Роскошное авто своим ходом добралось до границы. Но узнав, сколько будет стоить растоможить этот броненосец, немецкий дедушка

вспомнил давно забытый русский мат, которым он и выразил отношение к таможне, к ее работникам и к миру в принципе. Решено было отправить внучку деньги, равнозначные стоимости машины, дабы молодая бестолочь могла приобрести здесь на валюту легенду немецкого автопрома. Конечно,

Тима все вторчал. Все до последнего евроцента. Ког- да деньги кончились, и наступила кратковременная трезвость, Тима впал в отчаянье и с недоумением рассматривал свои руки с остатками вен, в которых передвигался целый мерседес.

В общем, машины не случилось. Осталось лишь прозвище.

— Слушай, Мерс, давай говна возьмем, чет плохо, — как можно жалобнее начал я.

— Бля, смотри какое дело. У меня денег сто рублей. Сто. Понимаешь? Бабки будут завтра. Завтра. Сечешь? — Тима говорил скороговорками, часто моргал и проглатывал концовки фраз.

От этого речь его становилась агрессивной. — Я пошел сегодня к Шипе. Шипа мудак, но подзанять может. Думал, возьму у Шипы, потом че как кто зайдет, скинемся, отдадим. Ну, ты понял.

Слабый лучик надежды вдруг осветил светом грязную кухню. Я почувствовал жар предчувствия в груди.

— Ну, прихожу я к Шипе, а мне говорят, нет больше Шипы с нами.

Мне стало опять плохо. Так плохо, что хотелось дать в морду Тиме, хотя он и не был виноват в том, что у меня подкручивает ноги.

Надо сказать, что Шипа был неплохим малым. Если можно такое говорить о

продавце наркотиков. Но у него можно было взять в долг, и если ты не динамил, отдавал в срок, то Шипа проявлял лояль- ность. Но была у него одна маленькая проблема. Шипа имел диагноз. Особо в жизни это никак не

проявлялось. Но если Шипу начинали призывать к выполнению домашних обязанностей, то он незамедлительно с криком выпрыгивал в окно. Да, жил он с бабушкой, поэтому выпрыгивал в окно часто. Третий этаж — достаточно высоко. Но в нашем славном городе снег убирали только летом, как бы по-идиотски это не звучало. Поэтому под окном Шипу всегда ждал сугроб толщиной в пару метров. После таких прыжков бабушка в ужасе отступала со своими требованиями и в течение нескольких недель вообще старалась не тревожить внука своими бытовыми глупостями.

— И вот, утром заходит к нему бабка, мол, уважаемый наркодилер, будь добр, подними жопу и сходи в магазин, купи продуктов домой. Шипа как услышал, опять заистерил — и в окно. А там, оказывается, с вечера, грейдер прошел и снег убрал. Короче, вот такие дела. Поломался Шипа.

Никто не мог предположить, что накануне в жилищном управлении сменится начальник и новый хозяйственник решит навести порядок в городе. Теперь единственное, что интересует Шипу— это чтобы кислород вовремя поступал через трубочку. А нам интересно, где же

раздобыть этот ебаный кайф.— Я еще в школе читал, что все

взаимосвязано. Вот не приди в голову кому-то снег этот убрать, сидели бы, слюни пускали, а так мы сейчас с тобой знаешь кто? — поднял вверх палец Тима.

— Кто?— Социально опасные элементы. Потому, что

на кумарах можем чего-нибудь натворить. А пока давай водки выпьем.

Водка была теплой и очень противной. После нее стало равнодушно и отчего-то еще больше жалко себя.

«Лицам в состоянии алкогольного опьянения вход запрещен». Табличка у церкви выглядела очень конкретно. «Вот как. А куда же пьяному еще пойти?» Запрет совершенно не укладывался в голове. Алкоголь начал свое действие, и кроме омерзительной отрыжки, появилась теплая волна в животе. Она накатывала на несколько секунд и уходила куда-то выше.

Сзади меня кто-то закашлял. Самое страшное — это то, что в моем городе, где зимой морозы бывают под 50 градусов, появились бомжи. Живущие непонятно где и рыскающие по помойкам, они являлись зеркальным отображением моей жизни. Такие же бессмысленные и неуместные здесь.

Дома от нечего делать я побрился отвергнутой Ильхамом бритвой и уселся рассматривать газету бесплатных объявлений. «Только три дня. Профессор из Санкт-Петербурга. Помощь при алкоголизме, наркомании. Успех — 100 процентов».

В моей голове появился план. Весьма призрач- ный, но все-таки план. И он

придал мне сил. Таким подарком нельзя было не воспользоваться.

Утром, позвонив по указанному телефону и записавшись к светилу науки, я отправился сдаваться к родственникам. Расчет был прост. На наркотики мне денег не дадут, но на гарантированный

результат моего излечения от пагубной привычки дадут не раздумывая. Безусловно, я схожу на первичную консультацию только для того, чтобы иметь справку, что был, светило науки видел. А дальше... Демоны в моей голове ликовали и пред- вкушали пир на чужие деньги.

Все пошло не так. Денег мне выделили, но поехал я туда не один. Это не очень входило в мои планы, я же ебаный гений. Я обязательно придумаю выход из этой ситуации. Наверное.

Обшарпанное здание социальной службы. Местами краска отслаивалась, и создавалось впечатление, что дом в процессе какого-то уродливого цветения. Годами не мытые окна были скрыты решетками. У входа стоял охранник, и его тошнило в мусорное ведро.

«Пиздец. И в этом месте я очищусь», — c грустью подумал я.

Тетенька, похожая на Надежду Крупскую, попросила подождать в коридоре. Неудобная деревянная скамейка и цокающая лампа дневного света на потолке. Вот и весь уют. Напротив меня сидел мужик. Он с брезгливостью смотрел на свои руки, которые жили своей жизнью. Они совершали круговые движения, а пальцы

исполняли замысло- ватые фигуры.— Че смотришь, земеля? — сказал он

мне и подмигнул. — Ты смотри, смотри, вот до чего может довести технический спирт.

И мужик отвратительно засмеялся. Мой родственник старался смотреть в пол. Я понимал,

что ему тут не очень приятно со мной сидеть и следить, чтобы я случаем не украл у него деньги.

— Проходите, — сказала Крупская и жестом пригласила меня войти.

— А вы останьтесь, —остановила она родствен- ника.

Тот растеряно замер. Настал мой момент.— Деньги давай, я пошел.И не дав ему ничего сообразить, я выхватил

из его рук конверт с купюрами. В кабинете меняждали. Профессор был похож на паука. Длинныеруки, маленькое туловище, затянутое в черный ко-стюм. Из-под седых бровей цепко смотрели черныеглазки. Нога под столом отстукивала какой- торитм. Но меня удивил не сам лекарь, а портрет,который стоял на столе.

— Петр Столыпин, — то ли представился, то

ли обозначил мне изображенного на портретепрофессор.

Голос у него был тихий и ровный. Он даже не

слушался, а тек, как вода.— Великий был человек.На этот раз лекарь указал рукой на исторического

деятеля, что бы не оставалось сомнений, кто из нихноситель такой громкой фамилии.

— Выстрел,прозвучавший однажды,был

выстрелом не в него. Это был выстрел во всех нас, —продолжал профессор и, видимо, разволновавшись,вскочил и начал быстро расхаживать по кабинету.

Обстановка тут была примерно такая же, что и в

коридоре: видавшая многое кушетка с надорванной

клеенкой, стол, стул с ржавой ножкой, вешалка-как- тус и портрет.

— На что жалуетесь, сударь? — вдруг спросил лекарь.

Все это начинало напоминать какое-то шоу.

— Я, знаете ли, колюсь.— Да вы что? — лекарь всплеснул руками и усадил

меня на кушетку. Сам присел рядом и внимательновцепился в меня взглядом.

Его интересовала всякая ерунда, но не суть

моей проблемы. Он спрашивал, как я приобретаюнаркотики, каким шприцем пользуюсь, больноли мне делать себе уколы. В какой-то момент мнепоказалось, что у него в уголке рта появиласьниточка слюны. Создалось ощущение, что сейчасэтот странный тип достанет из кармана деньги и мывместе поедем за кайфом.

— Ты только подумай. Нет, ты подумай,

какие возможности тебе предлагает жизнь безнаркотиков! — также резво, но тихо

вымолвилдяденька и, подбежав к окну, указал мне на то, чтоскрывалось ним.

А там была желтая стена дома, коричневый му-

сорный бак на грязном снегу и кошка. Кошка такаяв пятнышках. Она рылась в ящике из-под бананов ивсем своим видом показывала, что это занятие ей неочень по душе.

— Да… — только и смог вымолвить я.— Ну, не будем задерживать никого. Скорее в

это прекрасное путешествие, которое называется«жизнь»! — предложил лекарь и мягко, но уверенно

уложил меня на кушетку. От клеенки пахло мочой.

— Сейчас мы поставим тебе иголочки, —

ворковал профессор.Я даже не успел ничего подумать, как уже был

утыкан иглами так, что не мог пошевелиться.

— Теперьмы сделаем тебеукольчик, —

прошептал лекарь, игриво щелкая пальцами. — Номы ведь никому не расскажем об этом?

— А почему мы никому не расскажем? —

поинтересовался я.— Потому что состав этого коктейльчика

не очень, скажем так, законный, — пролепеталпрофессор и засмеялся крысиным смешком.

— Подожди…Договорить я не успел. В плечо мне воткнулась

игла. Минуты три ничего не происходило. Мне дажестало скучно, и я начал разглядывать потолок, накотором тени исполняли какие-то странные танцы.Стоп, но тени не могут танцевать сами по

себе.Я с удивлением посмотрел на профессора. Он

стоял посередине кабинета и раздувался в размерах.Это было неестественно и страшно.

— Что вы мне вкололи? — спросил я его и с

ужасом понял, что вместо слов издаю лишь хрип.

— Не бойся, ничего не бойся, — сказал профес-

сор и взорвался тысячами маленьких черных брызг.

Я провалился в темноту.Падение длилось долго. Так долго, что я успел

поспать. Ветер обдувал лицо. Внезапно вокруг менястали появляться искорки. Они подлетали оченьблизко и как будто разглядывали меня.

— Еще не готов, — раздался голос, и я упал. Цветная картинка так больно ударила по глазам,

что пришлось зажмуриться. А когда я открыл глаза, то увидел, что еду в трамвае. Очень старом и каком-то дореволюционном. За окном была река. Почему-то фиолетового цвета. На берегу стояли кубы, меняющие свой цвет. Из них по звуку гонга выпрыгивали маленькие запятые и исчезали в воде.

— За проезд передаем, — услышал я над собой голос, поднял голову и испугался.

В красном костюме передо мной стоял Столыпин. На груди у него была кожаная сумка с рулонами билетов.

— Платить будем или попросим остановить, —

сурово спросил человек с портрета.

Я вспомнил, что у меня были деньги, чтобы

заплатить профессору, но рук своих я не увидел. Ихне было.

— Так будем или нет? — грозно спросил Петр

Аркадьевич, и изо рта у него выскочил шарик,который сгорел, пока падал

на пол.— Он больше не будет. Больше не будет, —

откуда-то сверху раздался голос.

— Ты ведь больше не будешь? Ты больше не

будешь. Ты больше, — слова перешли в крик, потомв визг. Я чувствовал, как лопаются мои барабанныеперепонки. Столыпин вдруг затрясся, скукожилсяи стал уменьшаться в размерах, пока не стал такиммаленьким, что просто пропал в своей билетнойсумке. Трамвай стал тоже ужиматься, скрипеть.Стекла лопнули. Я понял, что не могу закрыть лицо,

чтобы уберечь себя от осколков, и вдруг еще раз упал. На этот раз на кушетку. Профессор стоял надо мной с открытым ртом. От него пахло луком.

— Ты больше не будешь употреблять наркотики. Я, весь мокрый от пота, молча встал, положил

деньги на стол и вышел.

— А, класс! Он тебе, значит, кислоты вколол

и такой от наркотиков лечил? — говорил, хохочаи хлопая себя по ляжкам, Ильхам. — Коктейль,говоришь? Я, наверное, тоже пойду, попутешествую.

Естественно, к вечеру я решил проверить,

вылечился ли я от наркотиков, или все-такимедицина бессильна. Ильхам не хотел меня пускать,но рассказ о лекаре так заинтересовал его, что онсам предложил провести эксперимент.

— На, возьми вот, проверим.Передо мной лежало дерьмо. То, чем я сжигал

себя уже не первый год. Зачем, с какой целью? На

это ответа не было, был лишь голод, пожирающийвнутренности, требующий еще и еще. Все остальноебыло не важно.

Я взял в руки шприц.«Наверное, сейчас умру», — подумал я и по-

старался сделать все как можно быстрее.

Мойка

Что-то с моей рукой не так. Не то, чтобы это меня беспокоит, но все же. Стабильность жизни обывателей на экранах телевизоров вызывает приступы рвоты, в области груди возмущенно бьется гордыня. Ни хуя это не твой путь, чувак. Спокойно, мы тут временно.

Эту фразу так больно сглатывать. Будто тебе несколько часов назад удалили зуб мудрости, и вот, наркоз уже отпустил. Голову разрывает изнутри, ты корчишься на кровати, не в силах что-либо предпринять. Даже сраной воды не можешь выпить. Темно и беспокойно — так можно описать это состояние.

Примерно такие чувства я испытываю каждый день, приходя в это заведение. Темно и беспокойно.«В конце концов, почему люди должны думать о тебе?». Эту фразу мне часто говорила мама раньше. Окей, мам, я взрослый. Дальше разберусь сам. Разбираюсь.

Волею судеб, мне уже приходилось оказываться в подобных ситуациях. Список работ, которые я сменил, можно перечислять пару дней. Я даже умудрился побыть мойщиком посуды в только что открывшемся очень модном клубе, что у площади. Он просуществовал год, может два. Решение устроиться на такую

специфическую должность означало для меня смириться с реальностью.

То есть у меня было все хорошо ( ха-ха, как замечательно звучит). Были деньги, наркотики. Не было новизны.

Со мной работали худощавый паренек и девушка, его спутница жизни. Оба из какого-то богом забытого городка. Он музыкант, она художница — романтика, блять. Я — исхудавший в марафонах никто, пришедший развлечься. До сих пор, кстати, не понимаю, почему я устроился именно мойщиком посуды. Благо, в клуб ходило мало людей, поэтому и работы у нас было немного. Так, за всю ночь стоять у крана приходилось от силы часа полтора.

«И вот, представляешь, я такой стою у перехода, а мне навстречу идет мент, а у меня прописки нет. Ну, я упал на землю и типа наркоман, лежу, а сам трясусь, думаю, вдруг остановится, пнет». Истории из жизни приезжего человека можно слушать часами.

— Э, бля, ну че там, — протяжно гнусавит Мурик, арт-директор и по совместительству директор одной популярной в то время группы. Мои коллеги начинают судорожно намывать тарелки, втянув головы в плечи. Меня это веселит.

— А че, Мурик, давай с нами, у нас весело. Смотри, есть курнуть.

Мурик сглатывает слюну. Ему очень хочется, но покурить с нами — значит нарушить субординацию. А это неправильно.

— Нэ, я в зал пойду.— Когда-нибудь, — говорит художница, — янарисую картину и продам ее. За сто

тысяч долларов.Тогда мы купим квартиру, и у нас будет

прописка.— Стоп. Ребята, а вы сколько тут работаете?Мой вопрос повисает в воздухе. Сверху звучит

музыка, и басы покачивают стопки тарелок. Ребятки замирают в подсчетах, складывая трудочасы в дни, перемножая на какие-то другие числа.

— Если считать с этим клубом, то четыре года.— Ебать, — в моей голове произошел сбой.— Вы, блять, четыре года моете посуду и все еще

мечтаете что-то сделать?

— Ну, мы в обдумывании…— Стоп, блять, на-ка покури.Повисла пауза.— Вы че, реально тут сидите и думаете, что

когда-нибудь нарисуете картину?

Девочка была напугана и, кажется, собиралась

плакать.

— Блять, так вы вечно можете жить в ожидании

того, что что-то сделаете.

Меня несло. Я всегда красиво говорил, когда был

накачан разного рода стимуляторами.

— Когда вы опомнитесь, вам уже лет пятьсот

будет. Вы же нихуя, НИХУЯ не успеете.

Ребята слушали меня с ужасом в глазах. На них

было жалко смотреть.

— Ну-ка, блять, бегом, ты — петь, ты — рисовать.Я схватил этих несчастных и вытолкал за дверь.— Быстрее!Короче, я их прогнал. Мне стало обидно. В

сущности, неплохие люди занимаются какой-тохуйней вместо того, чтобы сделать первый шаг ктому, о чем они мечтают. Тарелки выскальзывали изрук, я чувствовал брезгливость.

— Э, че, а эти где? — Мурик в расстегнутой

рубашке попинывал дверной косяк и вопроси- тельно смотрел на меня.

— Они делом занимаются. Иди и ты, не мешай. Эдик ни хуя не понял, да и не надо было. Все

закончилось хуже, чем начиналось. Он вернулся минут через двадцать с тем же вопросом, а я на взводе от только что сделанного укола психанул и расколотил два шкафа с посудой.

— Ты охуел! — кричал арт-директор.— Ты заплатишь, сука!Я молча достал сколько было денег, отдал ему

и вышел. Невский проспект встречал новый день.Раннее утро. Оранжевые поливочные машинки,словно жуки, ползли по дороге, пуская передсобой веселые струи воды. Я очень хотел, чтобыдевочка нарисовала картину, а чувак написал и спелхорошую песню.

Где эти ребята? Что с ними сейчас? Не знаю.

Передо мной уродливо выкрашенная стена. Впомещении пахнет лежалыми окурками. Время час

ночи, а во мне все еще держится решимость идтидальше. Несмотря ни на что.

Мурика, кстати, я больше не встречал. Даже не

знаю, что произошло с его группой. А жаль. Мне ихмузыка нравилась.

Сумка с б.

Часть 1

Коридор шагов в тридцать длиной не освещается

никаким светом, кроме тусклой лампочки у самоговхода, поэтому мы курим в темноте.

Время от времени открывается дверь, и кто-

то очень торопливо шагает до другой двери,чтобы, скрипнув ей, тут же исчезнуть из давящегопространства.

— Такие дела, — Митя, мой напарник, широко-

плечий пузатый дяденька в костюме красивопускает колечки дыма. Только что мне быларассказана история про то, как Митя так и не сталдегустатором, сгорев в непримиримой борьбе сжесткими требованиями на этой работе.

— Не, ты пойми, по инструкции я должен вином,

которое старше моей бабушки (а ей, замечу, 90 летв этом году!), вот этим самым вином пополоскатьглотку и сплевывать. Да, а жить-то как после этого?

Я, криво улыбаясь, смотрел на коллегу. Кстати,

я инспектор в конторе,которая занимается

архиважным делом. Известно ли тебе, мой ма-ленький дружок, что все, абсолютно все, включаямаленькие яички твоего кота, имеет свой стандарт?Нет? Так вот.

Существуетзакрытая-презакрытаяПалата

мер и мерил. Там есть стандарты для всего: длякилограмма, грамма, литра, камня, ножниц и бумаги.Даже к черту лысому есть свои соответствующиенормы и требования.

Наша непосредственная задача — сворачивать

мозг людям. Например, при проверке одной

интересной пиццерии выяснилось, что перед на- шим с Митенькой приездом вдруг погас свет.

— Не беда, — пробасил напарник, — пойдемте, посмотрим кухню.

На кухне под ногами что-то хрустело.— А что у вас там, на полу? — поинтересовался я.— Так это курьер, собака, семечки жрет и на пол

кидает.— А ну-ка, давайте поглядим, — Митя зажег

свою массивную зажигалку «Зиппо» и наклонился кполу. — Ой, а что это они у вас ползают?

Семечки оказались тараканами. По закону это

нарушение, так как есть инструкция, из которойясно, что никаких тараканов в местах приготовле-ния пищи быть не должно. Печать, подпись. Все.

Хозяин заведения закрывает дрожащими руками

входные двери и вешает на них замок. Фактическимы стояли выше всех этих пожарных, СЭС ипрочих товарищей, справедливо карая лгунов и

мошенников.Проверялось все. Никогда не забуду осмотр

цистерн с бензином на соответствие нормам. Стоялпятидесятиградусный мороз, состав терялся где-тоза горизонтом, и никто не собирался подгонять кнам каждую бочку по отдельности.

— Это ничего, — пыхтел Митя. — Мы сейчас

водочки выпьем, да полоскать ничего не будем,просто хлопнем и дальше пойдем.

Я был похож на гибнущего терминатора.Это была очень интересная работа... Для кого

угодно, только не для меня. Очередная попытка

поменять город и спасти себя от наркотиков привела лишь к тому, что я сменил барыг. Еще появилось ощущение, что не за горами тот момент, когда равнодушная дама с косой скажет мне: «Ну че, доигрался, пойдем».

Но пока я делаю вид, что жизнь — замечательная штука, и даже вру знакомым о планах на будущее, хотя сам в них не особо верю. Я верю только в то, что высшие силы не допустят, чтобы в городе закончился кайф.

На мне костюм, и это усиливает мое отвращение к самому себе вдвойне. Но я хамелеон и пока играю роль полноценного члена общества. У меня даже есть удостоверение.

— Да, смотрите. Читать умеете? Закрывайте магазин. Где мой йогурт? Проверим его на срок годности.

Обычно в день проводятся одна-две проверки по поступившим донесениям. «Довожу до вашего сведения, что в магазине номер такой-то, по адресу такому-то, хозяин (фамилия отчество) продает пенсионерам гнилые огурцы, хорошие же отвешивает своим соплеменникам».

Это еще ерунда. «В доме напротив идет производство продукции», — Митя хрустнул пальцами.

— Че, цех подпольного майонеза? Погнали, прижучим.

— Неохота, — во мне гуляет горячая волна от только что произведенного укола, и я, в принципе, не против, чтобы все жители планеты в данный

момент, наплевав на условности и требования, жили, как хотели.

— Поехали! Быстрее съездим — быстрее домой пойдем.

Мы загрузились в милицейскую машину с сотрудниками в масках и бронежилетах.

— Ого, а мы че, на войну едем? — удивился я.— Мало ли что, поддельщики они такие,

разговаривать не особо любят, — пояснил Митя.

Ехали в молчании.— Можно покурить?Ответом был многозначительный взгляд из

прорези. Поэтому я решил — и без сигарет естьсчастье на планете.

Металлическая дверь была заперта изнутри. Все

озадаченно стояли, не зная с чего начать.— Дайте я, — предложил Митя.Он принялся молотить в дверь своим кулаком и

перечислять регалии собравшихся. Наконец внутрипробудилась жизнь, там что-то зашевелилось,раздались шаги и лязг.

— Щас откроют, — Митя улыбнулся и

сделалпару шагов назад.

Дверь распахнулась, на порогепоказался

мужчина с бородой и усами, одетый в семейныетрусы и обутый в тапочки на босу ногу. В рукахон держал двуствольное ружье. Такого поворотасобытий никто не ожидал, поэтому Митя нырнул заспину милиционера, а я спрятался за Митю.

— Асукачтобвывсе! — выкрикнул усач-бородач

и дал залп.

Стрелка долго били, потом уложили на пол. Все проследовали вовнутрь. Действительно, производители майонеза «Кальве» были бы горды тем, какая смена у них подросла. Тут все было поставлено на широкую ногу.

— Ого, — присвистнул я.— Ладно, ты иди, — сказал Митя, — мы уж тут

сами.Через десять минут я вгонял себе кубик раствора,

а напротив меня сидел поставщик дерьма.

— Ну, молодые люди, — говорил нам шеф, —

поздравляю с успешно выполненной операцией!

Шеф был всегда либо очень пьян, либо пьян

вдрызг. Что поделать, оштрафованные коммерсыоткупались исключительно

спиртосодержащим.Нас, впрочем, это вполне устраивало.

— А нам медали дадут? — подал голос я и осекся.— Вы, молодой человек, будете откомандированы

у нас в город Новосибирск. Там будет проходить…э-э-э… семинар по повышению

вашей квали-фикации. В связи с этим еще доставите небольшойгруз. Специфика его вас не особо касается, поэтомупросто довезите посылку до главного отдела вНовосибирске, и на том спасибо.

— Наркотики, что ли? — неосмотрительно

пошутил я во второй раз.— Ах, если бы… — мечтательно закатил глаза

руководитель. — Что, блять, вы о чем сейчас?!Нет, денежные средства там будут. Поэтомубдительность, бдительность и еще раз... Впрочем,вы и так все знаете.

В коридоре Митя выдавил улыбку и пожелал мне счастливого пути. Я знал, что в эту поездку хотел именно он, но, видимо, у шефа был нюх на хитрожопых чуваков, а бабки надо было везти не очень легальные.

— Я жиляю тэбэ заибис съездит, — напутствовал барыга. — И завизать с наркотиками, — тут он сам же захохотал от остроумности своего предвмазочного спича.

Сука, раз ты такой добрый, то почему не продаешь мне кайф за полцены? Я улыбнулся и взял в руки шприц. Порошок действительно был бомбой, как и обещали мне перед инъекцией, поэтому проснулся я ровно через пять минут после того, как мой самолет набрал высоту. Я же высоту не набирал, я лежал дома на кровати.

— Блять, блять!Судорожно запихав вещи в сумку, набитую

баблом, я лечу на машине в порт. Мой шеф ещепребывает в летаргическом сне, и есть еще время,чтобы никто ничего не узнал.

Рейс до Красноярска через час. Отлично. Там

можно будет пересесть на паром до Новосиба.

Справка от руководства позволила мне пройти

упрощенный досмотр. И только сев в кресло, яобнаружил, что в моем кармане лежит увесистаяплюха в пару грамм белого. Там же была записка:«Ты же все равно будешь там искать, где взять, воттебе в дорогу, наслаждайся!» Какой заботливый уменя дилер. Сука, хоть бы предупредил!

Красноярск встретил мрачными тучами и прекрасным воздухом. Отрапортовав руководству, что прибыл на землю Новосибирска и вот-вот сдам весь кэш куда следует, я отправился в столовую и вкусил местных блюд, а затем взбодрил себя очередной дозой.

Известие о том, что порт из-за надвигающегося шторма закрывается, а мой рейс откладывается до двадцать четвертого президентского срока Владимира Владимировича, моментально вывело через поры и всю энергию и наркотики.

Катастрофа бежала ко мне, улыбаясь своим наглым ртом, и вариантов съебать не было. Так-так, надо что-то срочно сделать.

Туалет аэропорта Красноярска, наверное, никогда не видел картины, как чувак запирается в кабинке, роется в сумке, доверху набитой баблом, после чего делает себе укол и начинает биться головой в стену.

Это был я. И я влип.У меня была сумка с кучей денег и еще яйца,

которых я мог лишиться, если что-то помешаетэтой сумке оказаться там, где я типа уже находился.Ладно, нахер лирику, погнали на вокзал.

Часть 2

Итак, мой маленький дружок, пришло время

закончить рассказ о поездке в Новосиб. И отдать,наконец, эти проклятые деньги, которые, скореевсего, были нажиты бесчестным путем, а именнопоборами и взяточничеством.

Вокзал Красноярска представлял собой жалкое

зрелище, однако отступать было некуда.Я уже опоздал на начало какого-то там семинара.

Сумка с баблом жгла плечо. Ко всему прочему, намне была белая рубашка, и если бы я оказался вдругой ситуации, то, возможно, выглядел бы даженичего. Однако (о ужас!) я проходил в ней весь день,и случилось самое страшное, что может случитьсяс белой рубашкой: у нее стали грязными манжеты.Это полный пиздец.

Если бы не кумары, я бы вышел в окно где-нибудь

на незнакомой мне улице.— Блять!!! — билеты на поезд стоили

недорого,но нужно было ждать пять часов.

Я набрал номер шефа, собираясь рассказать

правду и, если повезет, поныть и посетовать насвою сложную судьбу.

К телефону долго не подходили.— Алле…По первому слову было ясно: шеф пьян в дугу. И,

думаю, ему сейчас похуй, что чувак из его конторына героиновой ломке тусит в Красноярске, находясьза несколько сотен километров от того места, гдебудет пилиться нал.

— Алле, бля!!! Это кто?

— Это Андрей.— Андрюха, ты, блять, че, доехал, нет? Ну не ссы,

доедешь… А, слышь, я в рот всех ебал! Слышь, таки передай!

Связь прервалась. Я так и не узнал, кого ебал в

рот мой начальник и почему он это делал. И есть лив связи с этим какая-нибудь опасность для меня. Навокзальной площади я познакомился со строителеммостов и каких-то пролетов. Ехали вместе, он всюдорогу травил жуткие истории про сорвавшихся свысоты строителей, запивая свои рассказы пивом.

Меня мутило, я очень хотел сделать две вещи:

помыться и вмазаться. Помыться стояло, наверное,первым номером в списке.

Новосиб встретилпромозглой погодой и

мрачными лицами горожан.— А вот это у нас театр! — таксист с гордостью

указал на местную достопримечательность.

— Ага, — вяло мямлил я.Вся странность города Новосибирска заклю-

чается в том, что он расположен на двух берегахреки. Через нее перекинуты один или два моста.Короче, мало. Гостиница, ожидаемо, стояла наодном берегу, а учреждение — на другом.

Приведясебя в более-менеечеловеческий

вид немалойдозой вискаря,яотправился,

наконец, в обитель зла, в которой зорко следят засоблюдением мировых стандартов, и если, блять,у вашего кота яйца крупнее, чем установленонормой — готовьтесь! Рано или поздно они придути арестуют все ваше имущество. Шучу. Хотя, нихуя

я не шучу.Миловидная и глупая секретарша доложила,

что большого босса нет и не будет до завтра.Следовательно, эту ебаную сумку мне придетсятаскать с собой даже в душ. Ладно, до завтрадоживем.

Семинар оказался банальнымсборищем

задроченных службой профессионалов измеренияморковки и брюквы по эталонным мерам. К егоокончанию я успел напиться до состояния «я васвсех так люблю». Вечером я даже прокатился наколесе обозрения, нашел местного нарколыгу ивырубил себе требуемого материала. В ход пошлиденьги из сумки. Какая хуйня! Никто не заметит.Впереди два дня поездок через мост, неторопливоемонотонное жужжание выступавших, потом банкети домой. Я набрался терпения.

— Блять! Как? Вы мне пиздите!!! —

я орал вкабинете на эту крашеную сучку. Жирный педикуехал на рыбалку и не собирался, похоже, забиратьу меня миллионы.

— А ты ничего, погуляй, в кино сходи... — утешал

по телефону мой похмельный шеф.— Ладно, разберемся.Сумка становилась для меня проклятьем, на

следующий день я через того же торчка разжилсябыстрыми и словил такую паранойю, что нервноподпрыгивал, идя по улице, ожидая удара по головесзади или чего-нибудь похуже.

— Добро пожаловать в музей камней!Академгородок в свое время был славен тем,

что здесь любили выступать всякие авторы- исполнители типа Высоцкого. Сейчас он похож на обычный район из пятиэтажек.

— Вот это — самый крупный в Европе метеорит, смотрите!

На тумбе лежал невзрачный камень размером немного больше кирпича.

— Вот вы, молодой человек, — экскурсовод ткнула в меня. — Попробуйте его поднять! Дело в том, что метеориты весят в несколько раз больше, чем обычные земные камни, в них много железа, поэтому размер очень обманчив. Попробуйте.

Я все понял. Это был тот момент, когда Они все- таки добрались до меня. Издав вопль и растолкав любопытных, я выбежал из музея. До вечера я ездил на такси, отрываясь от слежки. Ночью мне было жарко. Я выбил стулом окно:

— А мне так нравится!Коридорная позвала милицию, но две купюры из

сумки решили вопрос.

— Блять, его нет! А у меня самолет через три часа.— Не волнуйся, он приедет прямо туда.Я нервно курил у входа в сарай, называемый

а

эропортом.

— Андрей? — жирдяй, отдуваясь, выбирался из

«крузака» и всем видом показывал, что я отрываюего от очень серьезных дел.

— Вот ваша сумка, мне пора.— Постой, малыш. От лица всей нашей службы

выражаю тебе благодарность. Рискуя собой, тыдоставил то, что так необходимо для развития

нашего направления...Толстяк нес такую хуйню, что меня перестал

переть вискарь. По его словам, благодаря мне этотебаный центр правильных килограммов сейчасшагнет так далеко, что близок тот день, когда нашилюди полетят измерять, соответствуют ли нормамтуалеты на орбитальной станции «Мир». И полетятна корабле, который будет построен на эти деньги.Полная хуйня.

— До свидания.— Благодарю за службу!Жирный улыбался. Я думал, что, на самом

деле, он улыбался тем перспективам, которые емуоткрывает этот кэш. Насрать. Домой.

В дороге я спал. По прибытии в город я посетил

одно место — ну, ты понимаешь — после чего поехална отчет к шефу.

Когда я зашел в кабинет, то увидел шефа в

молчаливом созерцании бутылки водки.— Проходи, — мрачно вымолвил он.

— Деньги я передал в порту четыре часа назад...На этих словах шеф заплакал:— Деньги... проебали. Он поставил сумку на

асфальт, потом загрузил свою жирную жопу в тачкуи уехал. Вспомнил о сумке через двадцать минут...

Шеф плакал, как ребенок, положив руки на стол.

Я тихонько закрыл за собой дверь и, улыбаясь,пошел к выходу.

Конечно, было немного грустно оттого, что я не

Марк Рентон, и не могу уйти в расфокус красиво и сденьгами. Все, что я могу, это дойти до конца улицы

замызганных панельных девятиэтажек. Дальше мир закончится и начнется снег. А с ним и отсутствие жизни. Но реальность такова.

Во внутреннем кармане у меня лежали две пачки перевязанных банковской лентой новеньких, хрустящих купюр. Их срочно нужно было загнать в вену, и я незамедлительно отправился осуществлять этот дерзкий и безрассудный план.

Путешествие по аду продолжалось.

Горы

Хамская по отношению к Питеру или Москве жара в тридцать градусов. Разница во времени — три часа, то есть в столицах сейчас четыре утра. Я с надеждой открываю новостные сайты — вдруг чего случилось. Нет. Президент все так же грозит извращенцам. На Украине власть играет в игру«прогони киевлян из Киева». Самолеты совершают экстренные посадки. Одуревшие от страха пассажиры этих самолетов бьют лица экипажу. Все обыденно. И скучно.

Я уселся перед телефоном и начал ждать. Вообще, я не люблю ждать. Никто не любит.

Сначала ты ждешь Нового года с красноносым Дедом Морозом и подарками. Потом первый звонок. После того, как он прозвучал, начинаешь томительно ждать последний. И так далее. Я всегда чего-то жду. Раньше ждал, пока принесут кайф. Сейчас жду хоть что-то похожее на то, чего я ждал раньше. Ну, вы поняли. А в настоящий момент я ожидаю, пока проснется моя единственная женщина и позвонит Ва.

Ва — это наш друг. Человек-эмоция. Возможно, это единственный персонаж в мире, который выражает любую эмоцию, переживание или что- нибудь еще посильнее так: никак. За это Ва так

любим окружающими. Ты можешь весь вечер рассказывать ему свою самую болезненную драму. Пускать на салфетку слезы. Повторять: «Ведь, правда, ведь сука (он, она, в зависимости от того, кто вы)?» А Ва будет сидеть весь вечер и смотреть вниз. Или в сторону. И лишь в конце, когда вам

совсем станет себя жалко, так жалко, как никогда не было в жизни, Ва посмотрит на вас пристальным взглядом и спросит: «У тебя вай-фай работает? Че-то у меня глючит телефон». И в этот момент все ваши переживания, драмы и прочая чепуха становятся незначительны. Потому что перед вами сидит человек, который выше всего земного. И знает абсолютно точно — все тлен.

Звонок и пробуждение жены произошли при- мерно в одно и то же время. Ва был собран, деловит и лаконичен. «Тут есть место. Хорошее. Водопад. Между прочим, в горах. Дороги там нет, поэтому туристов нет тоже. В общем, собирайтесь там, и поехали».

В эту самую секунду я начал тихо ненавидеть Ва, водопад, гору, туристов, которые до всей этой красоты не добираются, из-за того, что там нет дороги.

— А значит, нет и тротуаров. А раз нет тротуаров, нет и магазинов. А раз нет магазинов, то мы не сможем купить пива. Так ответьте мне на один простой вопрос, — негодовал Дрэ, — нахрен нам вся эта красота?

Дрэ говорил, активно жестикулируя и для убедительности выкатывая глаза. Получалось скорее смешно, чем

страшно:— Тем более, выходные у нас всего

два дня. Понимаете? За два дня сколько можно выпить дома и сколько в горах? — Дрэ пошел искать калькулятор, чтобы произвести подсчет, а мы остались сидеть и обдумывать перспективы.

Это был последний год, когда мы, закончив школу, занимались всякой ерундой, убивая время до наступления «нового этапа в ваших юных, талантливых, сердцах». Это говорил директор на выпускном. Перед ним стояли люди, уже не понаслышке знающие, чем отличается двушка от инсулинки. И как лучше пить теплую водку, чтобы потом не тошнило. Директор манерно закатывал глаза и прижимал руку к груди. Туда, где, по его мнению, находились наши «юные и талантливые».

Вообще, идею похода подал Нос. Прозвище свое он получил не за размер органа, а за то, что очень любил творчество Гоголя. Именно за то, что он заигрался в одного из персонажей классика, его исключили из школы. Вообразив себя Акакием Акакиевичем, как-то вечером он напал на гардеробщицу с требованием отдать ему чужие пальто. Для верности Нос в руке держал кухонный нож. Поступок этот он объяснил тем, что в будущем непременно станет великим актером, а вживаться в роли любимых персонажей необходимо уже сейчас.

Отец Носа дал денег, и дело тихонько замяли. Но Гоголь — не единственный писатель, с которого

тащился наш друг. Тургенев, «Записки охотника». Нос знал наизусть каждую травинку в этом произведении. То, что через пять минут чтения повергало нас в летаргический сон, у товарища вызывало приступы неконтролируемой радости. Однако жили мы в местах, напоминающих скорее пейзажи из «Сталкера», нежели картинки из«Записок».

Поэтому ориентиром были выбраны горы. Автобус, дряхлый скотовоз, выкинул нашу

компанию на конечной остановке, и, выплюнув в лица облако черного дыма, отбыл по своему дальнейшему маршруту.

— Ну вот, друзья, начинается наше увле- кательнейшее путешествие, — бодро начал Нос.

В походе нас было четверо: я, Дрэ, Нос и общая подруга Сися. Сисей ее звали за то, что у нее был пятый размер груди. А еще мы возлагали надежды на то, что она будет нам готовить в этом путешествии. Идти до первой стоянки предстояло километров15. Сначала мне это нравилось. Сайлент-Хилл постепенно сменился какими-то марсианскими пейзажами. А горы, те самые, к которым мы шли, они были вот, рукой подать.

— Поднажмем, — Нос суетился и забегал вперед.— Надо успеть дотемна. Ночью похолодает, а

может и снег будет.

Дрэ крякнул и открыл первую пол-литру. За

горы! Водка обжигала гортань и далее горячим

комком начинала брожение где-то внизу живота.После этой вынужденной остановки стало веселееидти. Горы выглядели приветливее, а дорога нетакой каменистой. Через два часа я вдруг подумал,что это очень глупо — носить с собой за спинойогромный рюкзак. Вот собираются люди, кладут вэти самые рюкзаки много, очень много еды, и долго-долго идут. Потом они приходят и начинают эту едуесть. В чем смысл?

Нос выглядел смущенным:

— Понимаешь, дело ведь не в том, что мы производим какие-то механические действия или там достигаем какой-то определенной цели. Ну, горы. Подумаешь. Они тут стояли, стоят и стоять еще будут миллион лет. Не в этом дело. Мы этим походом совершаем действие, творческое соитие между нами, — Нос покосился на огромные груди Сиси. — Подтверждаем то, что между нами есть некое таинство, которое мы пронесем через года.

Я перестал его слушать. Лямки рюкзака начали врезаться в плечи, болезненно оттягивая корпус назад. Видимо, Дрэ испытывал нечто похожее, потому что мы одновременно остановились и начали выгружать лишнюю, на наш взгляд, еду.

—Я есть хочу, — вдруг начала мямлить Сися. — И вообще, я устала, у меня болит нога.

В общем, на место ночевки мы пришли в районе двух часов ночи. Сися оказалась бесполезным балластом. Она хныкала, жрала и время от времени просила ее чуть-чуть понести. Перевалочный пункт представлял собой полуразвалившуюся избенку из деревянного сруба, потемневшего от старости и сгнившего в некоторых местах. Вокруг домишки в радиусе

метров тридцати виднелись следы жизнедеятельности человека: мусор, обрывки газет и еще куча всего, что, наверняка, скрывала темнота.

— Так, — бодро сказал Нос, — сейчас я пойду и узнаю, что там со спальными местами.

Через час я решил пойти проверить, не разобрали ли нашего друга на опыты дикие туристы, потому что спать хотелось неимоверно. Да и Сися опять

начала скулеж на тему того, что неплохо бы умять очередную банку тушенки.

В избе пахло водкой и ногами. Деревянные нары в два этажа. Посередине стол, грубый, сколоченный из чего попало. Этакий кривой уродец, он собрал вокруг себя ночных обитателей.

— О, друзья мои! — Нос жестами призывал меня и Дрэ с Сисей к столу. — Познакомьтесь: это Вадик, Игореха, Наталья Ивановна, это я не знаю кто, — Нос начал перечислять всех по именам.

Присутствующие изображали улыбки. Получалось не очень, потому что посередине стола стояла огромная полупустая бутыль с мутной жидкостью.

— Самогон, — профессионально принюхавшись, отметил Дрэ.

— Милейшие все люди! — орал Нос. У меня начал дергаться глаз. Надежда на сон издала прощальный вопль и завалилась где-то у подножия горы.

Виски болели так, что хотелось взять и умереть прямо тут, на этих нарах. Рядом с храпящим Игорехой. Или это Наталья Ивановна? Пили много. Так много, что Нос, задрапировавшись в неизвестно откуда взявшуюся здесь занавеску, кричал:

— Собакевич, суки-и-и-н сын. И ты, мерзавец, смеешь мне такое говорить?

Дрэ сидел на крыльце и с отвращением курил. Я присел рядом и просто смотрел вперед. В голове раздавался вопль подстреленной мыши. Только она все не умирала, размазывала мозги по стенкам черепа.

— Знаешь, чего я не пойму? — философски спросил Дрэ.

Я с трудом перевел взгляд на него.— Я не пойму три вещи. Первая: это зачем люди

с утра курят, ведь дрянь же. Вторая: это куда деласьСися. И третья: как ты, человек, который паническибоится высоты, согласился пойти сегодня в горы?

Тут мой мозг, скрипнув, начал вырабатывать ток.— Какие горы?— А вот эти. Ты еще на гитаре играл и пел «Лучше

гор могут быть только горы».Мне стало волнительно. Видимо, вчера был мой

дебют, потому что до этого я гитару держал в рукахлишь однажды, когда закрывался ею от нападавшегона меня одноклассника, приревновавшего своюпассию ко мне. Дело происходило в классе музыки,поэтому моим щитом служила семиструнка, арубящим оружием был дряхлый кларнет. Что этиинструменты делали в помещении, не

знал никто.Песневик, так мы звали учителя, был в большойдружбе с трудовиком. Поэтому возлияния у нихначинались прямо с утра. А к уроку педагог моглишь махать руками, вымучивая из нас слова дикойпесни про крылатые качели. Кстати, кто-нибудьвообще представлял, как они выглядят, крылатыеэти качели? И почему крылатые?

— Я вот и думаю, что ж ты за человек такой: и на

гитаре сыграл, и в горы не побоялся, — Дрэ сплюнулна землю и носком ботинка раздавил окурок. —Ладно, пойдем.

Нос был в беспамятстве.

— Ну что, готовы? — какой-то бородач внима- тельно осматривал нас, прикидывая, годимся ли мы в скалолазы.

— Он — да, — указал на меня Дрэ, — а я вон этого постерегу. Думаю, плохо ему будет.

— Понятно, — буркнул Бородач и, прихватив меня за плечи, вытянул из избы. — Ты смотри, в первый раз вроде как страшно может быть. Но ты не ссы. Все первый раз ходили. Вниз не смотри, ступай там, где я, и тогда завтра встретишь рассвет.

Бородач ткнул меня кулаком в грудь и бодро зашагал по направлению к горе.

— Не ссы! — крикнул он.А я и не ссал. Я это сделал заранее, потому что

страх высоты, пожалуй, самый мой сильный страх.Ну, еще я боюсь монстров, которые живут в шкафу.Да еще и инопланетян. Но сейчас перспективвстречи с ними не было никаких. Оставалосьбояться высоты.

Мы подошли к отвесной, на мой взгляд, скале.

— Смотри, — Бородач похлопал себя по ноге. —

Я ставлю ногу сюда. Ты потом сзади

ставишь тудаже. Запоминай. Мы идем вон до той площадки,видишь?

Площадки я не видел. Очень хотелось выпить и

домой.— Там мы отдохнем, и еще один бросок, а там...

Там — всё, — отрезал он и, не спрашивая, нравитсямне все это или нет, начал свой путь.

Все оказалось не так страшно. С виду сплошная

скала состояла из маленьких выступов и вполне

широких площадок. На некоторых из них я мог стоять двумя ногами. Было огромное желание посмотреть вниз.

— Не смотри, — Бородач стал суров, — посмотришь вниз — зассышь, че я с тобой делать буду? На себе не потащу. Будешь тут зимовать.

Перспектива не радовала. В конце концов, я придумал себе радостную картинку: наверху нас ждет большая площадка, на ней горит теплый, уютный костерок. Там горячий чай и, может быть, даже консервы.

— Стоп. Давай здесь отдохнем, — Бородач протянул свою огромную ладонь. — Я — Сева. Вообще хирургом работаю. А тут отпуск. Думаю, скорее же. Дней немного, а в горах время, знаешь, как летит?

Только я приготовился слушать интересную историю, как Сева крякнул, сплюнул и пошел дальше. Я поспешил за ним. Еще полчаса позора, и мои нетвердые ноги ступили на площадку. Я даже зажмурил глаза, чтобы потом открыть их и увидеть ту самую картинку с чаем и костерком. Костерок был на месте, палатка тоже. Но возле всего этого сидели два бородача похожие на Севу и одна полнеющая дама неопределенного возраста. Таких раньше снимали в кино. Они играли

комсомолок и строителей БАМа. Очень ответственных людей, короче.

— Водку принесли? — спросил один из бородачей. Сева сделал круглые глаза и закрутился вокруг

себя:

— Вот я осёл!— Отставить, — ухмыльнулся Сева-второй, —

водки нет, но спирта — во!И двойник провел ладонью у

горла. Дамазахохотала грудным голосом, и они вдруг, несговариваясь, повернулись к нам и запели подгитару: «Лето — это маленькая жизнь...» Так японял, что помимо высоты, монстров и пришельцевбоюсь еще одной вещи — бардов.

Сева, подергиваясь, подхватил слова и понес их

к огню. Я же стоял и смотрел на все происходящее,пока не осознавая, насколько глубоко я оказался,несмотря на то, что поднимался вверх. Так вот.Страшно не то, что барды поют. А страшно то, чтоони это дело любят и поют постоянно. Причемпесен про горы и перекаты всего ничего. Поэтому,закончив все известные песни, барды принимаютсяпеть их по новой. Ужас нагоняет и то, что

в процессеони раскачиваются, словно представляют себя темисамыми волнами, которые несутся по перекатам. Аеще барды улыбаются. Улыбка их выглядит так, чтоскладывается впечатление: сейчас вот они допоют,гитару положат и начнут тебя есть, предварительнопревратив в тушенку.

Говорят, что настоящие барды не пьют. Но,

видимо, эти были какие-то неправильные барды,потому что пили они много и постоянно. Когдасилы оставляли их, они ложились спать. Почему ятак подробно на этом остановился? Да потому что,блять, я находился где-то наверху и слезть вниз яне смог бы, даже если бы был сраным человеком-

пауком.— Как тебя зовут, малыш? — тетка томно

улыбнулась мне. — Присаживайся к нам!— Споем, друзья! — Бородач-три провел рукой

по струнам и...—Сева, а когда мы вниз? — под ложечкой

засосало от нехорошего предчувствия.— Вниз? А через 24 дня. Тут же благодать! —

эту фразу Сева, одуревший уже от песен и спирта,проорал куда-то в пространство, разведя руки встороны. Я молча подошел к компании, выпил неморщась стакан спирта и упал спать...

Все перекаты да перекаты. Мерзкие звуки

выдернули меня из небытия.— А давайте нашу споем! — раздался

голос то лиСевы-два, то ли Севы-три.

— Давайте, только сейчас тушеночку откроем.

Я заскрипел зубами и откинул полог палатки.

Все были на месте, улыбающиеся и счастливые.Я подошел к краю площадки. Очень

хотелосьброситься вниз. Песню про перекаты слушать былорешительно невозможно, а такой прыжок мог разомизбавить меня от необходимости подпевать. К томуже, это был еще неплохой вариант испортить всейкомпании настроение.

— Молодой человек, идите же к нам! — про-

шелестела дама. — Мы как раз Митяева собираемсяпеть.

Нет, на то, чтобы умереть, у меня не было сил.

Опустив плечи, я побрел к костру.Через три дня у меня начала расти борода.

На шестой день я полюбил песню про Алыкель. Через девять дней я уже раскачивался в такт вместе со всеми. Раз надежды все равно нет, буду приспосабливаться. Все равно этих людей я никогда больше не увижу. А если увижу, то перейду на другую сторону улицы, убегу, обглодаю им лицо. И никто, никто и никогда не узнает, что я пьяный плакал под завывание «с добрым утром любимая, трам-пам-пам, пим-пим-пим».

— Чувак, ты чего? — передо мной стоял Дрэ. — Я тебя уже неделю там жду, все домой уехали. Нет его и нет.

Я решительно не мог взять в толк, как он здесь очутился.

— Ну ладно, пошутили и хватит. Пойдем, — Дрэ тронул меня в плечо.

— Подожди, стой, скажи, — я упал на колени, —

как ты сюда забрался?

— Как, как... Вон, по лестнице, — и Дрэ кивнул

в сторону. — Тут же лестница есть, нормально такидешь, аж дух захватывает. Я еще поднимался,думал, как ты там, когда полз. Страшно, наверное.

Я захихикал мелким крысиным

смешком. Почтидве недели я сходил с ума, сидя рядом с выходом.Выходом, про который сам же и забыл спросить.

— Ладно, давай, — Дрэ торопил.— Подожди. Ты же умеешь на гитаре, да?Дрэ приосанился:— Не без этого.— Давай сыграем моим друзьям песню? — и

я склонился, шепча что-то на ухо приятелю. Тот

ухмыльнулся, и мы направились к костру.— О, новые лица! — возопил Сева.— Друзья мои! — со слезами ненависти

промолвил я. — Мой отпуск подошел к концу. Напрощание мы с моим другом хотим порадовать васзамечательной песней.

— Очень интересно, — пробасила дама, имени

которой я так и не узнал. — Такие интересные наммолодые люди попались. Ну, извольте, извольте.

Сева-второй протянул видавшую виды гитару.

Дрэ картинно закатил глаза и замер. Я приготовился.И мы начали. Песня Летова «Пошли вы все нахуй». Это был единственный раз в жизни, когда япроживал песню. Вкладывал в нее душу. Рыдалот радости ощущения полета. Дрэ резко оборвалаккорд. Повисла тишина. Барды поскучнели. Костерпотух, и дым от него, стыдливо прижимаясь ккамням, утекал куда-то в сторону. Я

улыбнулся, имы ушли.

— Стойте, там еще есть водопад. Смотрите, там,

наверху! — Ва резвился как ребенок.А я пристально следил за тем, чтобы он был

на виду. Воображение рисовало, что вот сейчасВа наклонится и достанет откуда-то из-за камнейстаренькую гитару, тронет струны и запоет: «Лето— это маленькая жизнь...» И тут что-то щелкнетв моей голове, на лице проступит улыбка, и ятихонько так подхвачу:

Лето — это маленькая жизнь порознь, Тихо подрастает на щеках поросль. Дом плывет по лету, а меня нету.Лето — это маленькая жизнь.*

*В рассказе использован текст песни

замечательного Олега Митяева.

В больнице

Я сижу в коридоре и тупо смотрю на песочного цвета линолеум. Если не присматриваться к уебищным узорам, то может сойти за песок. Однако это не курорт, блять, а я не отдыхающий. Я наркоман с немалым стажем и таким дозняком внутри, что мне о-о-очень плохо. Прежде чем решиться на поездку сюда, я замерз на лестнице. Просто взял и заснул, а проснуться забыл.

Хм, странно. Ты ж вроде не этот ебаный упырь, который клянчит у окошка жетоны. Только что вспомнил. Вспомнил, как стою у очереди за жетонами на Восстания и планирую, что мне еще надо продать четыре жетона, и хватит на то, чтобы поправиться. Да. Очень хороший момент. «Жетон не нужен?» А-ха-ха-ха.

Я, кстати, думал, что у меня все нормально. В

углу стоит пыльная пальма, я тупо пялюсь на нее.«Пройдите». Молодой доктор, чуть старше меня,жестом приглашает на беседу.

— Добрый день, моя фамилия Ломакин.Вот, блять, номер. Нарколог Ломакин. Двадцать

минут доктор выясняет мою историю болезни,заглядывает в глаза и, в конце концов,

вздыхает.— Ну, у вас есть три пути. Первый — это недельку

полежать в нашем отделении, далее мы вам вши-ваем в пузо блокатор, и вы трезвый ждете, когда жеон у вас там рассосется. Как правило, эту капсулувырезают бритвой уже вечером после операции.Есть второй метод, так называемые АнонимныеНаркоманы. Ничего не

вживляют, групповаяпсихотерапия и работа над собой. Третий —

выйти и закрыть за собой дверь, — доктор сделал театральную паузу. — Но там вы скоро умрете, возможно, сегодня.

Ебаный докторишка, мне так плохо, что я сейчас обгажусь прямо у тебя в кабинете, а потом буду валяться в собственных нечистотах не в силах встать. Скорее на койку и реладорма.

Я заполнил какие-то бумаги. Меня препроводили к белой двери, за которой и было отделение. Оттуда изредка доносились крики, и я подумал: «А, может, групповая психотерапия — тоже неплохой вариант?» Однако решения принять не успел, так как был вытолкнут за дверь, которая тут же закрылась. Ничего страшного не случилось. Обычный коридор. Посередине стоял телевизор, какой-то столетний дед смотрел программу с Хрюшей и Степашкой.

— Личные вещи сдаем, — обратилось ко мне существо неопределенного размера и пола. — А ну, сдаем все, что могут украсть. С собой берем только нижнее белье, сигареты выдаю я. Поэтому со мной лучше дружить.

Бабоконь, так я прозвал ее в своей голове, переодела меня как ребенка и провела в комнату, где мне предстояло провести ближайшие семь дней.

— Ложимся на живот, штаны

приспускаем. Рядом, на расставленных по углам кроватях

спали еще трое таких же, как я, бедолаг.

— А что вы мне буде… — я хотел спросить, но не

успел. Горячая волна обожгла изнутри и завертеласловно водоворот. Я ощутил, что падаю.

«Если падаешь, значит, растешь», — успел поду-

мать я и провалился в черноту.— На, покури.Чьи-то руки всовывают мне в рот сигарету.— Да не, он еще пару дней не сможет.Чернота. Я проснулся на третий день. Тела не

чувствовал. Мышцыотсутствовали.Напротив

меня сидел беззубый чувак и улыбался во всю своюпасть.

— Привет. Ты только что пришел в себя, и я

поздравляю тебя с прибытием на нашу гребануюЗемлю. Меня зовут Антон, и я тебе тут все покажу.

Подхватив меня под руки, Антон повел меня

по кумарному царству. Оно, собственно, состоялоиз нескольких комнат и коридора. Еще душ,место для курения, хотя все курили, где хотели.И еще бабоконь, как неизменный атрибут нашеговыздоровления, сидела у входной двери, в которой снашей стороны не было ручки.

— Ты сейчас не говори, все равно не получится.

Вот, здесь лежат девочки, смотри.Девочки представляли собой унылое зрелище.

Недавно даже симпатичные, их лица уже былизатронуты наркотиком, и мне стало жаль, что,пожалуй, если эти дамы не остановятся, то кромегероина никто не оценит их красоты. А тому,как известно, похуй с кем быть. Девочки сиделис полуприкрытыми глазами и были, кажется, непротив пообщаться.

— В барбитуре все тупеют, так что если кто

сношаться полезет, не удивляйся, — Антон уверенновел дальше. — Здесь тяжелые, эти ломаются с

медика. Так что орут именно отсюда. Нам че, вкололи в жопу и ладно, а их ниче не берет, вот и крутятся, как на сковородке. А здесь старичье.

— А разве такие бывают? — промямлил я словно чужим ртом.

— О, тут их немало!Нам навстречу шел пятисотлетний дед.— Здорово, объебосы! — выкрикнул дедуля.— Дайте бате сигаретку.— Отец, расскажи нам, пацан не верит, что ты

тоже наш человек.

— Да твоих родителей не планировалось, когда

я иглами тупыми вены себе рвал, — завел старый.— Эх, кодеин в аптеке продавался. А сейчас всемодные, телефоны эти. Все, пойдем.

Бабоконьисподлобья следилаза нашими

передвижениями, и, видимо, понимала, что мы врядли одолеем больше десяти шагов самостоятельно. Вкомнате сидели остальные пациенты, и я прониксяк каждому из них той химической

симпатией,которая свойственна накачанным барбитуратамиторчкам.

— Отбой, отбой, — бабоконь укладывала особо

заторможенных и гасила свет в комнатах.

— Спокойной ночи, уроды.Стало темно.— А у меня есть взбодринчик.Антон в полутьме стоял у окна, по его силуэту

можно было угадать, что в руке он держит не чтоиное, как… да ладно!

— Подруга сегодня принесла, затянули через

курилку. Налетай, я первый.Все сгрудились у окна. В тишине раздавались

всхлипы, вздохи и удовлетворенные возгласы.Кололись одним шприцем, да кого это беспокоило.Мы и так находились на низшей ступени развития,от обезьян нас отличало лишь отсутствие хвостов.Я был третьим в списке. Тяжелым молотком посердцу бухал пульс. Спать, спать, мне надо прилечь.Опять темно…

— И я свет погасила, а кто же знал-то…Яркий свет резал роговицу. Надо

мнойвозвышалась фигура главврача. Рядом с ним стоялакакая-то уменьшившаяся в размерах бабоконь ичто-то суетно объясняла полушепотом:

— Ну, очнулся. Это второй. Всего четверо.

Пятьдесят на пятьдесят.Я повернул голову и увидел, что кровать

напротив, та, на которой лежал Антон, заправлена.Была заправлена и кровать у окна.

— А что происходит?— А это вы нам расскажите.— Ничего не буду говорить, спать хочу.Я отвернулся к стене и провалился еще на

сутки. Потом выяснилось, что уколовшись начетверых раствором, в котором было наведено двабомбовых грамма, мы легли спать. А проснуласьлишь половина.Вторая половина

переехалав реанимацию. Этот инцидент имел громкоепродолжение, все возможные гайки завернули,а меня оставили еще на несколько дней, так какпроцесс чистки пошел псу под хвост. Однако в

отделении мне дали прозвище «счастливчик». И за то, что упоролся на детоксе, и за то, что умудрился живым остаться.

Голые стены и искусственные цветы — вот и весь интерьер. Ну, еще не вышедшие из комы вегетативные персонажи, медленно ходящие по коридору. Мне было очень скучно, с каждым днем сознание прояснялось, и понимание того, где я, наводило на грустные мысли.

— Привет. Я Коля-наркоман, — краснощекий улыбающийся здоровяк полез ко мне обниматься. Он скорее был похож на любителя пива и копченой колбасы, но не на наркомана. — У нас этажом выше реабилитация. Пойдем, я смотрю, тебе не особо нравится в таком состоянии.

Небольшое приключение. Поднявшись на третий этаж, я увидел каких-то бодрых людей разного возраста с тетрадками и ручками. Они что-то обсуждали, наперебой крича и размахивая сигаретами.

— Привет, а ты скоро к нам? — девочка метр с кепкой смотрела, улыбаясь.

— Че они все улыбаются-то?— Вот наша программа, прочитай ее.— «Первый шаг — мы признали свое

бессилие»…Че за хуйня? Спасибо, я пошел.

— Ты еще вернешься, — в спину сказал мне кто-

то. — Ага, конечно, чтобы писать в

тетрадке, и этомне поможет.

Мой рассказ перед сном вызвал много раз- личных мнений у окружающих. Ночью я проснулся оттого, что меня кто-то гладит по голове.

— М-а-а-аленький, теперь мы будем вместе,

— непонятное существо, в прошлом бывшееженщиной, сидело на моей кровати и шептало словалюбви. Изо рта брызгали слюни, запах гнилого телазаставил проснуться окончательно.

Не разбираясь, что и где, я наотмашь несколько

раз ударил кулаком в это нечто.— Дебил, я же люблю тебя, — изо рта существа

текла кровь, смешиваясь с желтой слюной. Беззубыйрот скалился и призывно шептал разные мерзости.

Я перестал обращатьвнимание и просто

отвернулся к стене. Наутро мне предстоялаподшивка. Новая жизнь, бля.

Проснувшись,решил выяснить, кто же это был в ночи, идетально обследовал все

помещения. Никого

соответствующего не было. Не было и все. Так явпервые видел то темное, что так радуется, когда япринимаю его сторону. До сих пор помню зловониеизо рта и сочащуюся кровь.

— Сейчас мы сделаем надрез. Это будет не

больно, ты под анестезией.Наступал момент истины. Впереди была трезвая

жизнь, без ломок и судорог. Без парадных и грязныхбаянов. Без унижения и ненависти к себе. Впередибыла такая новая жизнь, что мне стало скучно.

— Знаете, доктор, я, пожалуй, сам. Как-нибудь.

Ломакин растерянно смотрел на меня сквозь

стекла очков.

— Ты ж пойдешь колоться прямо сейчас.— Нет, я сам попробую. Спасибо…Дверь закрылась, я поднял воротник и закурил

первую сигарету на улице за десять дней. Позадиостались крики, больничный запах, бабоконь с еенеизменным «за сигаретами по одному подходим».Впереди была неизвестность. И, в принципе, японимал, что меня там никто не ждет. Да похуй,попробуем еще раз.

И я пошел по аллее, пиная перед собой смятую

пивную банку. Мне оставалось совсем чуть-чуть.Но это будет потом. А пока...

Гуру

— А ну-ка, повернись в профиль.Я не стал спорить и молча повернул голову.— Ну, смотри, похож!Кутя от удовлетворения хлопнула себя по

коленкам.— А можешь на меня посмотреть и так брови

сдвинуть?Я постарался, но выглядело, наверное, не очень

убедительно, потому что Нияз цокнул языком исостроил гримасу.

— Ну, нет, не похож совсем.— Да я тебе говорю, похож! — Кутя заглядывала

мне в глаза, трогала уши. Я уже начал чувствоватьсебя котом, которого собираются купить, но неуверены в том, что тот не будет ссать в обувь.

— Ребята, что вам надо? — наконец спросил я.

Все эти смотрины меня порядком раздражали, ведьмы собрались совсем по другому поводу.

— Где твоя Нюша, полчаса назад денег ей дали,

тут идти пять минут в одну сторону

и обратнопримерно столько же.

Нюша действительно ходилаза кайфом

неприлично долго, создавая у всех присутствующихсмутное подозрение, что ее поход есть не что иное,как обман и гнусное кидалово.

— Да не, нормально все будет! — Нияз реши-

тельно зашевелил усами. В то же мгновение в дверьпозвонили. Это была Нюша.

— Выхожу от барыги, у подъезда двое стоят.

Ну, я сразу обратно повернулась, прятала долго,—произнося оправдательную речь, Нюша руками

что-то искала у себя в трусах.— Ты что, туда, что ли, спрятала?Нияз недовольно поморщился.— Не туда, в вглубь.Нюша все искала, засунув обе руки себе в

промежность.— Ну, сколько можно? — занервничала Кутя.— Да ищу я, блять, подожди, не найти сразу.Я представил себе, как пальцы ощупывают

пространство в полной темноте. Перебирают давнозабытые вещи: скрепки, огрызки карандашей,маленькую издохшую мышь, но это все не то.

Меня затошнило.— Есть! — Нюша победно выставила ладонь с

двумя прямоугольничками.Следующие десять минут прошли в молчании.

Каждый был занят самим собой. Только Кутявсхлипывала и время от времени тихо ругаласьсамыми грязными словами из тех, что я когда-либослышал. Вен у Кути давно не было,

потому кололасьона в пах. Обычно тех, кто ставился в подобныеэкзотические места, записывали в потенциальныепокойники. Хотя это смешно. Каждый из нас могсдохнуть в любой момент.

Наконец и Кутя притихла, тяжело задышав.

Запахло потом.— Так вот, Нияз. Что я думаю, он похож, блять,

на Мару, как я на себя в зеркале.Нияз с закрытыми глазами просто кивнул

головой.— Кто такой Мара? — спросила

Нюша,

пристально глядя на меня.— Мара — это создатель движения омоложения

путем одной практики дыхания или рыгания, непомню точно. Охуительно модная тема.

— И что? — с вызовом теперь уже спросил я.

— А то, что на какое-то время тебе придется стать

Марой, учителем дыхания, — многозначительновымолвил Нияз.

— И рыгания, — закончила Кутя.Суть идеи заключалась в следующем. Мои

упоротые знакомцы придумалипримитивную,

но забавную схему по отъему денег у любителейзаниматься хуйней. План был таков. Я похож наэтого неведомого Мару. Следовательно, можнонабить целый зал клинических идиотов за деньги,чтобы показать им путь к освобождению. Марадаже может прорыгать пару упражнений и спеть сучастниками шабаша песню, если заплатят.

Пикантность ситуации состояла в одном

моменте. Никто и никогда не знал, как этот Маравыглядит. По городу ходили

самиздатовскиекнижонки, грязно серая бумага и замасленныеот пальцев листы, сто страниц со схемамиоздоровления и обретения смысла жизни.

На обложке было черно белое изображение

учителя. Кошмарновыполненная копия. Еще

было пару человек, которые однажды побывалина семинаре этого самого учителя. Но восторг,который они получили от близкого присутствия,был настолько велик, что несчастные не могливспомнить внешность гуру.

Я же действительно чем-то был похож в профиль на мифического учителя. Действовать решили немедленно. Для начала мне запретили бриться. И хотя на картинке гуру был без бороды, мы решили представить его с растительностью на лице.

— Твоя борода должна быть лопаточкой, — увещевала меня подобревшая и умиротворенная Кутя.

— Но у меня не растет борода, вернее она растет, но как у козла. И она рыжего цвета.

— Цвет — не проблема, — парировал Нияз.

— Мало того, тебе надо иметь смуглую кожу. Сзавтрашнего дня пойдешь в солярий.

Услуга загара только появлялась в нашем

славном городе. Ходить в солярий было статусно,престижно и вообще это было также модно, какиметь 4-х строчный пейджер. Поэтому спорить ипрепираться я не стал.

Я получил необходимые деньги и уже на

следующее утро переминался с ноги на ногу у стойкиприема гостей в солярии. Тетенька с

космическойпрической, делающей ее похожей на луковицу, по-дозрительно осматривала меня с головы до ног. Намне были черные спортивные штаны с оттянутымиколенками. Одна штанина была совсем в грустномсостоянии. Ее не хватало ровно на треть. Где япотерял ее, не помню, но отступать уже было некуда.

— Мне десять сеансов.— А у вас деньги есть, молодой человек? —

недоверчиво спросила тетка.

— Разве есть какие-то сомнения? — ответил я и покраснел.

Обои в комнате были старые. На них неаккуратно разместились цветочки. Таких цветов не существует в природе. Только на обоях. Хотел бы я знать, кому в голову пришла однажды эта мысль рисовать уродливые зеленые цветы.

— Раздевайтесь, одежду можно положить вот здесь, — тетя указала рукой на старый желтого цвета стул. От стула пахло общественным учреждением и бюрократией.

— А ложиться — туда?— уточнил я.— Да, ложиться — туда, — еще раз окатила

меня презрением тетя и, стуча своими огромнымикаблуками, удалилась.

Голый я выглядел еще смешнее, чем в одежде.

Поэтому стыдливо прикрыв то, что посчиталнужным, лег на холодную поверхность. Тетенькадала накладку на глаза, и я сразу понял зачем.Было холодно, пахло клопомором, а в квартиресверху кто-то называл своего собеседника блядьюи шкурой.

— Вот она какая, богатая жизнь на широкую

ногу, — думал я.В общем, в солярии мне не понравилось. Не

понравилась мне и одежда, которую Нияз при-тащил из какого-то театра. В этих покрывалах ядолжен был предстать перед моими учениками.

— Смотри аккуратнее, денег заплатил больших,

— наставлял меня Нияз, пока я одевался.

Я же пытался найти отверстие, чтобы просунуть руку.

— Да не рви ты ткань! — злился Нияз. Щелкнул замок. В квартиру ворвалась Кутя.— Вот, —она грохнула на стол целую

пачку листовок.Очень плохо пропечатанный текст

гласил, что в город приезжает великий учитель Мара, который мало того, что встретится с почитателями, так еще и ответит на все интересующие вопросы. В конце встречи было обещано чаепитие и пение духовных текстов.

— Ого, сколько стоит! — дивился я, глядя на стоимость входного билета.

— Да, ты популярный тип, — похлопал меня по плечу Нияз.

По пути домой меня остановил дворник. Он стоял посередине двора, облокотившись на метлу.

— А ты че, в эти, что ли, подался? — прищурился

он.— Это в какие «эти»? — решил подыграть я ему. Вид у меня действительно был странноват. В

белых одеяниях, с редкой щетиной и в черных очках.

— Ну, в эти, как его, — дворник тер лоб, пытаясь

вспомнить название, — ну, сейчас модные еще, а,— он посмотрел в небо и улыбнулся нашедшемусяслову, — в пидарасы!

— Не в пидарасы, а в духовные наставники! —

важно ответил я дремучему работнику ЖКХ.

— Да знаем мы таких духовных. Сперва одежды

эти, книжки всякие мутные, а потом по лестницам

жмутся. А ты за ними гондоны убирай. Циркачи, блять.

И дворник плюнул на землю.Циркачами он называл всех. Живущих в доме,

детей, бегущих утром в школу, собак, роющихся впомойке, всех жителей телепередач. Даже каких-томужиков, что перестреляли друг друга не так давнона пустыре ночью и потом валялись там и стоналидо утра. Когда рассвело, дворник тыкал их граблямии требовал, чтобы они убирались с его территории.Но был один нюанс. Мужчины были совсем мертвы.

Шли дни. Я потихоньку обрастал бородой. Не

такой шикарной, как хотелось бы, но другой небыло. Кутя в перерывах между ожиданиями кайфабегала клеить объявления на водосточных трубах.Нияз достал где-то кожаную куртку и борсетку ицелыми днями пропадал на каких-то встречах.

— Дворец культуры подтвердил дату,

— с порогаоглашал он квартиру новостями.

— В кассах двести билетов предпродажа, —

врывался его голос в пространство.— За три дня до будет сюжет на

телевидении!Масштаб аферы меня пугал. Пугал он и Кутю,

которая от волнения грызла ногти на руках и сталавремя от времени заикаться.

Но предприимчивый Нияз набрал кайфа в долг

у кого только можно. Гарантией возврата долгослужили наши будущие гонорары. Поэтому когданам всем становилось страшно, мы притуплялисвои чувства как могли.

Чем ближе был тот день, тем более я начинал

напоминать какого- то лешего. Борода начала завиваться в колечки, а загоревшая до бронзового цвета кожа шелушилась и постоянно чесалась.

Я научился важно вышагивать и загадочно смотреть на людей.

Оставался непонятным момент, что я буду говорить, но Нияз успокаивал меня тем, что уже договорился с одним из адептов дыхательно- рыгательной школы и тот все скажет за меня сам. Мне лишь оставалось смотреть по сторонам, время от времени приветственно махать рукой и раз в полчаса запевать какую-нибудь мелодию. Обязательно странную, но очень серьезную.

За три дня перед событием у Кути начал дер- гаться глаз и кончились все наркотики. Нияз поехал в кассы и снял денег с уже проданных билетов. Следующие сутки я предпочел не вставать и не думать. Мне становилось страшно. Была уверенность, что будут бить. А я очень не любил физическую боль и насилие в принципе.

Вечером, за сутки до наступления времени «Ч», Нияз примчался на черной волге, и мы поехали с ним в аэропорт. Водитель показал какую- то бумажку и нас пропустили на территорию. Там нас встретил рыхлый

человечек в белой рубашке и замызганным бейджем на желтом шнурке.

— Дима, — сказал он и почему-то застенчиво хихикнул.

Дима провел нас через разные коридоры, и мы оказались на выходе прилета. Нияз приобнял меня и толкнул вперед. Нас встречала съемочная

группа местного телевидения. Журналист, девочка в порванном чулке, подпрыгнула с микрофоном и нахально начала задавать вопросы, но Нияз аккуратно отстранил ее и, подталкивая меня в спину, препроводил к стоянке. Там мы сели в ту же волгу и поехали домой.

— Смотри-ка, нормально получилось, —мы втроем сидели у телевизора и смотрели репортаж о том, как в наш город прибыл великий наставник и вообще это событие для нашего города и бла-бла- бла.

И вот, этот день наступил. Я очень долго стоял перед зеркалом и пытался утешить себя, все равно, мол, никто ничего не поймет. Но если честно, то вариантов сойти за настоящего Мару было маловато.

— Не ссать, все под контролем, — бодрился Нияз. Кутя сквернословила и пыталась сделать себе

укол.

За окном светило солнце, и два жирных воробья

дрались из-за грязной макаронины.

По пути Нияз подсчитывал прибыль от еще не

случившегося мероприятия. По самым

скромнымоценкам хватало и на возврат долгов всемпоставщикам, и на безбедное существование втечение полугода.

— Но, учитывая наши аппетиты, на три месяца,

— резюмировал Нияз.

Кутя спала и время от времени билась головой

об стекло. В холле здания царила прохлада. Где-то вглубине слышался гул голосов.

— Подожди, я сейчас, — сказал Нияз и куда-то исчез.

Я остался ждать в коридоре. Неожиданно кто- то тронул меня сзади за плечо. Маленького роста мужичок был одет в клетчатую рубашку. Через его плечо был перекинут рюкзак, на груди висел старенький фотоаппарат в кожаном футляре.

Мужик улыбнулся всем ртом и показал отсутствие передних зубов.

— Скажите, а гуру уже здесь?Я задумался. Вопрос таил в себе что-то подо-

зрительное.—А что вы хотели? — осторожно

поинтересовался я.— А я с Челябинска приехал, это, ну и привез

подарок, это, — с этими словами мужичок полез врюкзак и достал свернутый трубкой лист бумаги.

— Я, это, хотел бы подарить гуру одну вещь, в

общем, у меня брат, ну, живет в Эстонии. Прислалвот плакат с учителем. Хотел подарить. Наверное,обрадуется.

И мужик развернул плакат, чтобы показать мне.

Качество печати было конечно не то, что у

нас. Сразу было видно, что печатали в серьезнойтипографии и вообще плакат выглядел солидно.В нем было гармонично все. Гуру действительночем-то отдаленно напоминал бы меня, или я его, нобыло одно примечание. Гуру был женщиной. Теткойбез бороды и с грудью.

— Ну что, ты готов? — Нияз подскочил и

уставился на плакат.

Я ничего ему не ответил. Молча дошел до выхода. Закрыл за собой дверь и побежал.

Конечно, как мы могли знать про эту маленькую деталь, если имели лишь черно-белую копию, напечатанную на серой бумаге?

Мне хватило часа, чтобы собрать все свои вещи и покинуть тот город навсегда.

Так я не стал духовным гуру. Но ни разу об этом не пожалел.

Плохой день

Общественный транспорт. Безумцы, ученые, карманные воришки, трудящиеся и пенсионеры. Концентрация гениев и злодеев зашкаливает. Только здесь можно услышать правдивый прогноз цен на баррель нефти, обсудить недостатки реформы образования, подвергнуться праведному гневу из- за того, что ты не соответствуешь общественным приличиям, или услышать искреннее «вы роскошный» от подвыпившего гражданина. От него же, кстати, можно получить и в лицо по причинам надуманным и смешным.

Здесь ты никогда не останешься в одиночестве, а если настроение фатально, то жизнь сделает лучше случайный счастливый билет.

Из окна город выглядит уютно и правильно, а равнодушный голос, объявляющий остановки, напоминает, что ты на правильном пути. Даже если счастливый билет сегодня достался не тебе.

Здесь нет героев и антигероев. Здесь вообще ничего нет.

Просто я еду в автобусе-маршрутке оттуда —

туда.Тетка с золотыми зубами объясняет всем

присутствующим, как спасти экономику России.Дама так старается донести важную информацию,что от усердия из ее рта летит маленькимикапельками слюна.

Все сосредоточенно смотрятв запотевшие

стекла. Водитель в клетчатой рубашке, из карманакоторой веером торчат

пятидесятирублевыекупюры, подпевает звезде шансона. Очередная

незапланированная остановка.Микроавтобус кряхтит

и жалуется на свою тяжелую жизнь.Наконец тетка, исчерпав все свои

теоретические знания, выходит в осень. Следующий перекресток— моя цель.

Имея в запасе 70 грамм равнодушия, еще столько

же презрения к людям и целый рюкзак отсутствияперспектив и планов, я делаю шаг в лужу.

На площади у метро, на аккуратно организо-

ванном, но вряд ли законном рынке, где продаютбесполезную херню, раскачиваясь из стороныв сторону, стоит дед. Он высушен временем иоттого страшен. Дед поет какую-то патриотичнуюпесню. Люди перепрыгивают через лужи и, необращая внимания на него, устремляются кприлавкам с подозрительными товарами не первойнеобходимости.

Маленького роста таджик или узбек с рекламным

щитом на груди предлагает немедленно взять деньгидо зарплаты.

Ускоряю шаг. Просто сегодня я устал.Среднестатистическая выдра живет пять-семь

лет. Эта информация бесполезна. Как и я.Маленькая шалость с изменением сознания

обернулась катастрофой.В общем, не удивительно. Документалисты и

врачи не врут, когда говорят, что наркотики — этоплохо.

Сначала ты очень рад своему отличию от других.

Внутренний голос рассказывает сказки: «Ты —особенный. Какой яркий мир, ты посмотри на это!».

Далее ты начинаешь испытывать какую-то тревогу, но отмахиваешься от нее. И однажды утром ты просыпаешься в поту со спазмами в животе оттого, что прошло семь лет. Странно, ведь вроде бы только вчера еще шел теплый дождь, в груди было тепло и тело казалось таким идеальным. А сейчас при мысли, что тебе необходимо влить в себя грязной водички через вену, чтобы просто сходить в туалет, становится невыносимо. Почему? Ведь так все хорошо начиналось. Было весело. Даже после того, как не осталось никого из твоих знакомых, кто хотел бы узнать у тебя как дела, потому что ты должен всем, даже продавщице в супермаркете, ты думаешь, что все еще неплохо. Смотришь фотки друзей «ВКонтакте» и отмеряешь время знаковыми событиями в их жизни. Вот у однокурсника родился ребенок. Тогда в город завезли «китаец», и очень много народа передохло от передоза за один вечер. А вот следующее событие: ребенок в детском саду. Именно в этот день ты обожрался кислоты и вырезал стеклом у себя на груди какую-то мудрость. Или вот — фото с первого звонка. Все это чужая жизнь. Скучная и обыденная. Но почему-то сквозь сарказм звучит зависть.

Путешествие. Каждый день. Длиною в несколько часовых поясов. Расстояние между двух станций метро. Когда я устану, просто нажму на паузу.

А сегодня мне еще надо размутиться кайфом. Необходимым условием для творчества является

присутствие определенной доли катастрофы в жизни. Если у художника все хорошо — случаются

муки творчества.Я не художник, но муки начинаются два раза в

день.Пока я стою и жду ответа на звонок в домофон,

жирненький голубь, наклонив свою мультяшнуюголову, придирчиво осматривает меня и словноговорит: «много говна в жизни видел, но такое — впервый раз».

— Да пошел ты, — отвечаю я птице и в нетерпе-

нии начинаю подпрыгивать у двери.Наконец коробочка оживает, звучит позволи-

тельный сигнал.Я взлетаю по лестнице навстречу облегчению.В двери стоит Кача. Кача похож на голубя, с

которым я поругался внизу. Тоже пузат, Коситна один глаз. Но в отличие от голубя, Кача носитужасные семейные трусы в синий цветочек ифутболку с волком.

Еще Кача носит отвратительныеочки с

толстыми линзами, и это делает его невидимымдля сотрудников правоохранительных органов наулице.

— Рассказывал сегодня группе детей на игровой

площадке о том, что Деда Мороза не существует, —вместо приветствия выдал Кача. — Заходи.

В квартире Качи было пусто, везде висели

плакаты звезд советской эстрады.На кухонном столе лежала элегантная дамская

сумочка.— Деньги есть? — поинтересовался Кача таким

тоном, будто собирался, если что, одолжить мне.

— Деньги есть, но мало. Нужно партнерство. Кача скрестил руки и грустно уставился в окно.— Короче, я сегодня с утра думаю:

«Ну, будет плохо, ну ничего». Сколько можно, в конце концов? Сегодня завяжу. Ну, посидел чаю попил, думаю, не завяжу. Пошел на улицу. Ходил, думал много. Понял окончательно, что не завяжу. И смотрю, тетенька идет. Красивая. Идет она по телефону с кем-то разговаривает. А я не завяжу. И стало мне обидно, что есть какая-то между мной и тетенькой этой духовная пропасть. Тогда я вот вырвал у нее сумку из рук и побежал. Она орет, и я ору, но бегу. А в голове мысль одна: «Сколько у этой сучки денег в сумке?». Добежал до парка, отдышался. Сумка хорошая, дорогая. Ну, я зажмурился, руку в сумку запустил, а там, блядь, это!

И Кача плюхнул поверх сумочки тушку курицы. Синеватое тельце было в мерзких пупырышках,

а тонкая, грустная шея придавала всей ситуации комичности.

В груди вдруг образовался холодный ком из мокрой шерсти.

Я тоскливо отвел взгляд и уперся в настенный календарь. На нем было изображено какое-то индийское многорукое божество, а снизу, под

числами месяца октябрь некрасивыми буквами дизайнер прилепил изречение. По всей видимости, так говорило это божество, но, может быть, и нет. Скорее всего, дизайнер обкурился на работе и для придания глубокого смысла украл эту надпись из книги, которую он в тот момент читал.

«Вы не проснетесь утром счастливыми, пока вы не проснетесь утром счастливыми».

Вот этот момент. Он длится секунду. Нет ничего проще, чем улыбнуться Каче, сварить эту сраную курицу, молча ее съесть тут же, потом пожать друг другу руки и, пожелав удачи, разойтись. Утром купить газету «Работа» и начать жизнь с чистого листа. Проснуться если не счастливым, то хотя бы не говном.

Но секунда закончилась. Я в миллиардный раз не принял решение и задал Каче самый идиотский вопрос из тех, которые крутились в голове.

— Какой на завтра прогноз погоды?— Кумарный.При взгляде на курицу меня затошнило. Кача

был более не интересен. С него нечего было взять. Ау меня не было времени.

— Слушай, ну ты, если там найдешь чего, ты

про меня не забудь, — заныл Кача, когда я сталторопиться к выходу. — Ты — мне, я — тебе. Когдая тебе не помогал?

Всего этого я уже не слышал. Да если Кача

изойдет кровавым поносом, мне нет до

этого дела.Полгорода пропилить, чтобы посмотреть на ебануюмертвую птицу.

На обратном пути я попал под мелкий дождь.

Потребность вмазаться саднила в висках, кончикахпальцев, везде.

Под козырьком подъезда стоял Хиппи. Не знаю,

почему его так назвали. Может быть, потому что оноднажды обожрался кислоты и теперь видел цвета

немного в другой гамме. А может быть, потому что он, отдавая кайф, говорил покупателю: «Мира тебе и любви, брат».

Кайф у Хиппи был всегда. Потому что тот им торговал.

Передвигался по городу Хиппи на черном

«мустанге» 1967 года, производя фурор средиместных пенсионеров и школьников. Сам Хиппи,кстати, наркотики не употреблял.

— Человечество настолько слабо, что не может

прикончить себя. Многомиллионные города,задыхаясь от собственной неустроенности исмога, раздираемые равнодушием своих жителей,привлекают безумцев. Общество собирает деньгина спасение тигра. А до того, что в детских домахтысячи брошенных этим обществом детей не имеютэлементарного ухода, никому нет дела. Поэтому ядолжен быть трезв и в хорошей физической форме,чтобы оказывать услугу забвения людям.

Иначе онипросто растеряются и не будут знать, что им делатьдальше, — однажды ответил Хиппи на мой вопрос,почему он не притрагивается к кайфу.

Я ему был интересен лишь потому, что жил в

одиночестве в отдельной квартире. У меня можнобыло сколько угодно лежать на диване, времяот времени спуская во двор сигаретную пачку сфольгированным свертком.

Меня это соседство тоже устраивало, потому что

я имел доступ к порошку.

— Ну, ты чего, где ходишь? — недовольно

спросил Хиппи.

— Ездил по делам.— Знаю я твои дела. Денег занять у очередного

знакомого, да упороться и жалеть себя и упущенныевозможности.

Если бы я мог, то с удовольствием вдавил бы

тлеющую сигарету прямо в лоб этому хихикаю-щему мудаку, но сначала я завяжу с наркотой.

— В общем, дело есть, — начал Хиппи, — едем

сейчас к Седому. Возвращаемся. Завтра приедетчеловек, заберет посылочку, разбегаемся.

Мне было насрать.Поехали.Седой жил в спальнике. Засранном местными

скоплении девятиэтажных панелек на отшибегорода. Я остался в машине. Смотрел в зеркало, какХиппи уверенной походкой направляется к двериподъезда и исчезает за ней. Про Седого я знал лишьто, что однажды он, вернувшись домой, застал там

каких-то людей, задавших ему не очень удобныевопросы на тему оптовой торговли кайфом. Седойбыл удивлен такой бесцеремонности, поэтомуотправил на словах незнакомцев по известномуадресу. Но тех направление не устроило, и онистали ножовкой отпиливать ему пальцы на руке. Втот момент Седой и стал седым.

Прошло полчаса, а Хиппи не было. Я все острее

испытывал позывы посетить туалет. Наркотикив крови заканчивались, и кишечник начал своюработу. Я уже собрался плюнуть на все и пойти вкусты, когда появился Хиппи. В руке у него былполиэтиленовый пакет. Он шел

дергающейся

походкой по направлениюк«мустангу». Неожиданно во

двор заехала белая машина системы«лада девятка». Хиппи ускорил шаг. Мое желание сходить в туалет куда-то пропало. Быстро открыв багажник, Хиппи пошуршал пакетом и громко хлопнул крышкой.

Все, поехали.Я закрыл глаза. Вмазка была гарантирована.

Значит, есть вариант отложить новую жизнь дозавтра.

По пути Хиппи делился идеями о покупке

очередного автомонстра. Он хотел машину. Я жемашину не хотел. Как не хотел и всего остальногов этом мире. Конечно, однажды я умудрилсяполучить права. Когда поехал в ГАИ получатьпластик, натянул на себя пиджак. Будто пиджак могскрыть мои упоротые глаза.

— Сейчас, подожди, сигарет куплю, — остановив

машину у круглосуточной палатки, сказал Хиппи.

Мы находились в двух кварталах от моего дома.

Ждать оставалось совсем ничего.

— Все, теперь можем ехать.Хиппи повернул ключ, и ничего не

произошло.— Бля, — Хиппи подождал и снова попробовал

завести «мустанг». Раздался какой-то лязг, Мустангзавибрировал, но заводиться отказывался.

— Ну, не сейчас, давай, — Хиппи бил по рулю и

пробовал нежно поворачивать ключ.

Мимо нас проехаламилицейская машина.

Хиппи напрягся и вцепился обеими руками в руль.Объехав нас, уазик продолжил движение, но вдруг

резко остановился.— Блядь, блядь, блядь, — Хиппи побелел, на лбу

у него появились капли пота.К нам направлялись очень

серьезныемилиционеры. В одну секунду мы перестали с Хиппидышать. Мне стало очень жалко себя. Большой иплотный боец ППС с розовыми щеками наклонилсяк стеклу и постучал в него двумя пальцами.

Хиппи осторожно сглотнул слюну и сделал

вид, будто только что заметил милиционера. Онаккуратно открыл окно и, изобразив улыбку,выдавил из себя:

— Да, да?— Скажите, а это же «мустанг»—вежливо по-

интересовался сотрудник органов внутренних дел.

— Вы не ошиблись. Это «мустанг», 67 года, — с

улыбкой же ответил Хиппи.Пэпээсник выпрямился во весь свой рост и

закричал:

— Миха, я ж тебе говорил «мустанг»!К машине подошел Миха.— А можно внутрь заглянуть?У Михи было веснушчатое лицо, он широко

улыбался.— Да без проблем, — с готовностью отозвался

Хиппи и распахнул дверь.— Ух ты смотри! — двое здоровых мужиков

в форме радовались, как дети, и трогали рукамикресла.

— А я недавно только купил модельку «мустанга»

собирать, а тут вот он стоит, — Миха хлопал себя по

коленкам и поправлял съезжавший на бок автомат.

Мы с Хиппи стояли в сторонке и изображали

дружелюбие.— Ой, а можно посидеть и прокатиться? — Миха

выглядел счастливым ребенком.— Боюсь, что это невозможно, ибо автомобиль

сломан, — с притворной грустью сказал Хиппи ипотупил взгляд, словно очень расстроен тому, чторебята не смогут оценить мощь легенды автопрома.

— Ну, вот ведь история…Миха повернулся к уазику и громко свистнул. Из

уазика высунулась голова.— Михалыч, у ребят машина сломалась, дотянем?— А че не дотянуть? Дотянем! — сказал Михалыч

и вышел из уазика, чтобы достать трос.— Мы тут через два квартала, — подскочил к

Михе Хиппи, чтобы показать схему движения.

Трос подцепили. Уазик издал вопль и рванулся

вперед. Трос натянулся, и «мустанг» медленно

начал движение. Хиппи хищно улыбался и победнопосматривал на меня. Я тоже ничего не имел противтакого расклада.

Проехав сто метров, уазик отклонился от

нужного нам маршрута и повернул налево. Хиппивыругался, но вывернул руль. Еще через сто метровуазик чихнул черным облачком и остановился удвухэтажного здания с флагом.

— Приехали, мужики, — Миха приглашающим

жестом подзывал нас.— Блядь, что? — Хиппи выглядел

озадаченным.Я смотрел на здание и медленно проживал тот

факт, что нас транспортировали до местного отдела милиции.

— Ну, мужики, вот здесь ставим тачку. Чтобы с ней не случилось чего. Мало ли. Пусть постоит под окнами, надежно, — Миха гордился своим поступком.

— Спасибо, это так, — Хиппи не мог подобрать слов, чтобы выразить тех чувств, которые испытывает.

Хотя я примерно понимал, что творится у него внутри.

— Вы не беспокойтесь, завтра приходите, у нас механик дядя Степа — вот такой мужик! Починим!

Миха хотел любви и дружбы. Мы же хотели домой. Перед «мустангом» начала собираться небольшая толпа людей в форме. Всем не терпелось посидеть в машине и потрогать руль.

По пути домой мы зашли в магазин и купили бутылку водки.

— Так, ситуация вот какая. У нас есть кайф, который надо отдать, он лежит в запаске в багаж- нике машины, которая стоит у отдела милиции. Есть идеи?

У меня идей не было. Было недоумение, что жизнь в очередной раз вытерла об меня ноги и оставила в плачевном состоянии на предстоящую ночь.

— Ну так пойдем заберем колесо, да и

всё!Да, отличная идея. Прийти сейчас к отделу

и сказать: «Ребят, у нас вот машина сломалась,поэтому мы колесо заберем. Оно нам очень нужно,

у нас там наркотики лежат».— Ты в своем уме, вообще? — Хиппи быстро

терял свою невозмутимость.— Ну, тогда не знаю, давай водку пить, может, в

процессе что-нибудь придумаем.Через час водка закончилась, а решения так и не

нашлось.— Я схожу еще за одной, — сказал Хиппи.Вернувшись, он поставил бутылку на стол и

обхватил голову руками.— Я ходил к машине, они фотографируются с

ней.Телефон Хиппи вдруг ожил и призывно начал

пиликать своей мерзкой мелодией.— Да, привет. Да, конечно. Как договаривались.

Ты же меня знаешь. Завтра, — Хиппи глазамипоказал, чтобы я наливал.

— Сегодня? А почему сегодня? Алла? Уже едет?

—впервые я видел, что Хиппи растерян.Закончив разговор, он молча, не чокаясь, выпил

стакан, поставил его на стол и очень

грустно уста-вился в стену. Не прошло и минуты, как в дверьпозвонили.

За дверью стояла дама. Таких обычно обходят

стороной и украдкой смотрят им вслед.— Алла,— представилась

барышня и по-хозяйски переступила порог.

Мне было понятно, что ничего не понятно,

поэтому я не стал препятствовать проникновениюэтого существа в жилище и любезно пропустил ее.

— Валера, а вот и я, — обращаясь к Хиппи, сладко сказала Алла.

Так я узнал настоящее имя Хиппи.Валера остался сидеть на том же месте, лишь

протянул руку к бутылке.— Проходи, садись.— Слушай, времени рассиживаться нет. Давай

то, что должен передать, и я поехала.Алла была в красном плаще. Он как бы говорил о

серьезности ее намерений.— Аллочка, беда!Хиппи на одном дыхании рассказал всю историю

от начала и до конца. После этого наступила тишина.Алла подсела к столу и попросила налить ей тоже.

Все выпили.— Ты же понимаешь, что тебе пиздец? —

спросила она тихим голосом.Хиппи-Валера ничего не

ответил и лишьпринялся всхлипывать как ребенок. У него задро-жал подбородок, и он окончательно потерялсвойства того неустрашимого Хиппи, став обычным

парнем Валерой, который просрал очень важнуюконтрольную и теперь надо как-то это объяснитьродителям дома.

— Ладно, Валерик. Давай адрес, — Алла

решительно направилась к выходу.— Да там направо увидишь отдел, флаг висит.

Там машина стоит. Ориентируйся по людям вформе, которые фотографируются рядом с ней.

Дверь закрылась. Мы стали ждать. Валера время

от времени тихонько подвывал. А я просто злился,

что сегодня не мой день.Через час раздался звонок в дверь. Я посмотрел

в глазок. Алла.Открыв дверь, я растерялся. Вместе с ней стояло

два сотрудника правоохранительных органов. Виду них был изможденный.

— Так, мальчики, заходим, — Алла повелительно

указала, куда следует заходить тем, кто заходитьсюда не должен ни при каких условиях. В квартирувнесли… колесо. То самое.

— Аллочка, куда положить? — сладко спросил

тот, у которого на щеке, словно жирная муха,произрастала бородавка.

— Вот здесь кладем, — Аллочка ножкой указала

место.— А эти двое кто? — профессионально поинтере-

совался второй, с широкими плечами и грязнымрукавом.

— А это, познакомьтесь, мои младшие братья-

идиоты, — Аллочка хищно улыбнулась

в нашусторону.

Я старательно показывал смущение и заодно

вспоминал, можно ли найти в моей квартирезапрещенные предметы на случай, если эта парарешит провести незапланированный обыск. Валератоже приветственно махал рукой и старался держатьравновесие. Водка начала свое действие.

— Пацаны, ну некрасиво! — сказал бородавчатый.

— Сестра все-таки, могли бы и помочь. Разве делоэто?

Я решительно ничего не понимал, поэтому

ответить на упрек было нечего.— А мы бы помогли. Обязательно помогли.

Только у нас ключей нет. Нам из дома не выйти,— вдруг промямлил Валера. Ему становилосьнехорошо.

— Ладно, мальчики, спасибо. Завтра жду

звоночка, — промурлыкала Алла и вытолкалапарочку за дверь.

— Ты это, самое, ну, сестра у тебя, ух, — тихо

шепнул мне бородавка и подмигнул.—Будут проблемы, звони, разберемся, — зачем-

то прибавил он и, видимо, для уточнения больноткнул меня кулаком в живот.

На минуту в квартире повисла многозначи-

тельная и очень конкретная пауза.— Это что было? — решил прояснить Валера-

Хиппи.— Это было решение твоей сраной проблемы, —

холодно ответила Алла.— Но, это же были…— Да, именно. Если ты не забыл,

идиот, яженщина. Причем, могу быть весьма эффектной. Искажу тебе больше, мужчины меня хотят! — Аллавела монолог и одновременно извлекала из колесато, зачем приехала. — Причем, нет разницы, кемявляется мужчина. Главное — мотив.

— И какой был мотив? — задал вопрос уже я.— Секс на заднем сидении «мустанга» после

ужина в ресторане.— Секс с кем? — не понял Валера.— С тобой, — Алла наконец оторвала скотч,

которым крепился пакет, и победно подкинула груз.

— Я не против, — согласился Валера.— Все, неудачники, чао, — сказала Алла и

покинула квартиру.— Ну почему я родился мужиком? — вздохнул

Хиппи и отправился лежать на диван. Через час онзаныл и поплелся проверить свой автотранспорт.Машина завелась. Просто и без каких- либо причин.Валера торжественно въехал во двор, просигналивдва раза.

Видимо, дело было в колесе. Иначе не объяснить.

Я не успел поделиться своими догадками, как вдверь позвонили. На пороге стоял Кача.

— Слушай, я чет сидел дома, думаю, ну вот,

перестал я быть наркоманом. А к вечеру стало мненехорошо, и я подумал, ну вот, не перестал. В общем,Хиппи, случаем, не у тебя? Хочу у него купить.

Я с интересом смотрел на Качу, который что-то

скрывал за спиной.

— Случаем, у меня.Я не стал расстраивать его тем, что Хиппи в

данный момент обладает тем же, чем и мы с Качей.То есть ничем. Но мне было очень любопытно, чтоже он там прячет.

— Привет, слушай, возьмешь магнитолу?

Хорошая, — Кача волновался и делал вид человека,который хочет отдать последнее из того, что у негоесть, и оно для него очень дорого.

— А что за магнитола, откуда?— поинтересовался

Хиппи.— Да автомагнитола. Не моя. Я ее украл.

В смысле как украл. Я сюда когда шел, то у меня же не было ничего. Только желание. А тут машина стоит. Большая. Красивая. Ну, я сразу понял, что плохого человека. Хороший на такой застесняется ездить. Я подошел, потрогал ее, сигнализации нет.

Кача шмыгнул носом. Явный признак того, что ему нездоровилось.

— И? — Хиппи был весь внимание.— Попробовал ее открыть, но она не открывалась,

тогда я разбил нахер стекло, вытащил магнитолу,правда порезался, но я за это руль ему гандонупогнул. В общем, возьми магнитолу.

И Кача достал из-за спины прямоугольную

коробкус торчащимипроводами. Это была

автомагнитола из черного «форда мустанг».

Ди

Плохо это: вырывать серьги из мочек ушей незнакомой женщины; мокрые простыни утром; теплая водка на лестнице; воровать у знакомых деньги; бить по голове пенсионера ножкой от табуретки; сдавать кота в живодерню за две купюры; задрапироваться в штору и выпадать из окна второго этажа; выбивать стекло припаркованной во дворе машины; прятать в рукав палку колбасы в гипермаркете; колоться найденным на улице шприцем со стертыми делениями; растапливать ноздреватый, грязный снег в ложке; сплевывать зубы в раковину; выбрасывать из машины в сугроб дознувшегося приятеля, потом возвращаться и прикапывать его снегом, чтобы не нашли; шарить по карманам в школьной раздевалке; назначить встречу другу детства и умереть.

Хорошо это: семейные ценности, духовный рост, дети, теплый дождь, не чувствовать боль в нитках вен, радость от пробуждения, утренний кофе, новый телефон, путешествия, сентиментальный фильм перед сном.

В городе много наркотиков. Гораздо больше, чем он, город, способен их употребить. Начиная рано утром, он вытягивает свою немытую руку, колет, нюхает, курит, пьет, сблевывает тех, кто

сегодня не удержался на волне. Все доведено до автоматизма. Нет времени на то, чтобы думать. Просто дай денег. Если нет — достань их. Только появился здесь? Не вопрос, микрокредиты выдают в том павильоне, за углом.

Городу все равно, из каких ты мест, ему важно,

что у тебя есть. Твой социальный статус не имеет значения. Плевать, моешь ты машины или поешь на больших площадках, торгуешь на бирже или водишь трамвай. Спишь с женщинами или предпочитаешь мужчин. Возраста здесь нет, нет цифр и дней рождений. Есть только даты смерти.

В круглом зале все располагает к унынию. Дневные лампы. Как в плохом кино, одна из них перегорела и моргает, издавая металлические потрескивания. Замызганный кафельный пол и мышиного цвета стены. Несколько нелепых букетов из искусственных цветов.

Бетонные тумбы. На них гробы. Одинаковые. Обшитые синим материалом. В них лежат те, кто еще вчера строил планы, на что-то надеялся, звонил по телефону. А может, и не звонил никуда. Просто лежал дома. Перед своим любимым телевизором. Смотрел свой любимый сериал. А сегодня сериала уже не будет. Гробов сегодня больше, чем обычно, поэтому под крайний поставили две табуретки. Служащий морга недоверчиво смотрит на созданное им укрепление. Выдержит ли? Маленькое приключение в монотонных буднях этого человека.

Я пришел попрощаться с Ди. Мы с

ним много лет подряд убивали себя. Сейчас он лежит в узком ящике с нелепыми кружавчиками и уже никуда не торопится.

Конечно, я опоздал. Гроб уже закрыли. Поэтому, как там сейчас мой приятель, мне остается только представлять. Так же, как он, мне очень не хочется.

Мне еще хочется здесь. Временами слышу

фразу, на мой взгляд, высокопарную: «Ну, вот детей вырастил, теперь можно и умирать». Не можно. Меня не страшит сам факт смерти. Ад, рай, колесо сансары — это все как-то можно принять, отпустить и не думать. Но вот факт того, что ты можешь уйти неожиданно, совершенно спонтанно где-нибудь в метро или, например, за чашкой утреннего кофе, а люди будут продолжать также ходить, цена на нефть падать или расти; политики будут продолжать ссориться перед телекамерами, а потом ужинать вместе в ресторане; что откроются новые выставки, выйдет новый айфон и кто-то напишет новую книгу; что на Новый год ты не услышишь поздравление президента, не загадаешь желание, скрещивая пальцы, чтобы обязательно сбылось, — со всем этим мое эго смириться не может.

С такими мыслями я поступил в приемный покой Мариинской больницы с чудовищной проблемой. Воспаление весьма интересной части мужской половой системы в связи с тем, что я залип в жестокий минус на железной скамейке.

— Смотри, у тебя два варианта.—Первый: отрезаем яйцо, идешь домой.Доктор был еще молодым, но уже

очень уставшими оттого решительным.

— Второй: ложишься на отделение и проходишь

курс уколов, а дальше, наверное, отрежем яйцо, иидешь домой.

Большевариантов доктор непредоставил,

поэтому я, как слабохарактерный человек, выбралтот, в котором еще какое-то время мог оставаться

полноценным человеком со всеми органами.

Больница удручала настолько, что хотелось

плакать. Не буду утомлять вас рассказами быта идеталями интерьера. Скажу лишь так: все оченьплохо.

Наверняка, воображение сейчас дорисует все

само. Там и облезлые, с лохмотьями краски стены, итумбочки, большие похожие на гробы, и горшечная,где на струганом стеллаже в ряд стоят горшки.Странного вида и больничная еда. Из развлеченийследующее: можно было лежать, можно былосмотреть в окно и можно было смотреть в стену.Те, чье состояние было не столь критичным, моглипрогуливаться по коридору. Через плечо у гулякбыли перекинуты пластиковые сумки, которыеслужили контейнерами для мочи. Через трубку,подведенную к катетеру, жидкость постепенно

собиралась в бурдюк. Емкость была прозрачной.

Лежа в четырехместной палатена своем

полусгнившем матрасе, я тихо оплакивал судьбу,пока дверь не распахнулась, и на пороге не предстал,сверкая беззубой улыбкой, Ди. По-хозяйски онуселся на кровать старичка, имени которого никтоне знал. Старичок поступил ночью, был очень плохи все время, пока его не забирали для процедур,молча смотрел в стену.

— На посту медсестра сказала, что тебя опера-

ция ждет, — гогоча, сказал Ди.— А для операциинужен наркоз. И он у меня есть.

С этими словами Ди плюхнул на тумбочку

маленькую бомбу.

Чтобы ни у кого не было сомнений, поясню. Конечно, Ди было плевать на меня и мою опухоль. Дело в том, что у Ди никогда не было денег. А у меня в тот период они были. Поэтому Ди, сам того не особо желая, стал человеком, который мог достать и привезти наркотики, где бы я ни находился. Возможен был и вариант, что рано или поздно Ди кинет и не появится. Возможен, но маловероятен.

Ди очень любил кайф и очень не любил что- либо делать. Таким образом, у нас образовалась маленькая преступная группа. Ди никого не кидал потому, что телосложения он был хрупкого, на простейшие махинации смекалки ему не хватало, да и в долг ему никто не давал. Помню его гениальный поход в гипермаркет с намерением что-нибудь украсть. Ди не придумал ничего лучше, чем стащить сотню одноразовых бритв самой низкой ценовой категории. Тех бритв, которыми начинаешь брить- ся, а потом с яростью выкидываешь их в урну, попутно пытаясь остановить кровь из зияющих на лице ран.

Боль постепенно ушла. Растворилась. Ее не было.

— А что, — сказал Ди, — тут, в общем, ничего.

И он тусклым взглядом начал

осматриваться.Порошка было много. И он был хороший. Но тут

министерство здравоохранения преподнесло нам

сюрприз, который нарушил планы на спокойную

беседу.Размахивая руками,

словно крыльями, покоридору в тщетной попытке набрать

высоту бежаламедсестра. На отделение пожаловал

какой-то очень

серьезный академик с целой свитой приближенных. Завывая, как сирена воздушной тревоги, медсестра старалась мобилизовать весь персонал больницы. До наступления времени «Ч» оставалось минут десять. Поверьте мне, этого времени достаточно для того, чтобы произвести ремонт целого этажа помещения. Из-под лежачих больных выдергивались простыни и, словно по волшебству, заправлялись новые и свежие. Причем, больные так и продолжали лежать. Откуда-то материализовались цветы на подоконниках, чистенькие ковровые дорожки в коридорах. Слесарь, грязно матерясь и обливаясь потом, заканчивал установку нового унитаза в туалете. В помещениях запахло едой.

— Все посетители — срочно на выход.В планы Ди это не входило. В его планах на вечер

было неторопливо готовить раствор и время отвремени курить в открытую форточку. Но никакне покидание судна в такой волнительный момент.За бортом шел снег, дул ветер и вообще перспективбыло не очень.

В коридоре стояли носилки-каталка. На них лежал

дяденька. Несколько дней он стонал, раздражаяокружающих. Потом его отвезли на операцию. Итеперь он лежал укрытый белой простыней. Ждал,пока его отправят в морг. Дяденька умер. В суетеникто не обращал на него внимания. Никто. КромеДи.

Украдкой, чтобы не привлекать к себе внимания,

Ди дошел до носилок и, улучив момент, нырнул подпростыню к покойнику.

— Ну как, тепло вам там? — поинтересовался я

— В тесноте, да не в обиде, — послышалось из-

под простыни.Конечно! Лучшего места, чтобы переждать бурю,

тут просто не было. Мне было лень что-то решатьи вообще думать, поэтому я, поправив простынкуи придав ей более товарный вид, отправился ксвоей кровати и кайфу, спрятанному в месте болеенадежном, чем Ди.

Сон продлился часа два, может, три. Визит

светила науки я пропустил. Зато мне снился жирафс очень короткой шеей. Он понуро бродил покомнате и спрашивал, почему его все не любят, и нев том ли дело, что в нашем городе летом разводятмосты. Потом жираф разбил окно и выбросился,а я проснулся. Стекло было на месте. Но успелостемнеть. Как там Ди?

Каталки не было. Что-то внутри у меня кольнуло.

Воображение рисовало невероятные сцены. Какойтут мог быть скандал! Я инстинктивно вжал головув плечи. Однако никто на меня косо не смотрел,медсестра на посту занималась своими делами.Больные шаркали тапками по новым коврам. Всебыло спокойно.

В своих догадках я провалялся до глубокой ночи,

и лишь новый укол притупил сознание. Я сновапровалился в сон. Холодная рука трясла меня. Нектов белой простыне недобро нависал надо мной.

«Вот так выглядит смерть», — мелькнуло у меня

в голове, и я зажмурился.— Кайф где, слышишь, кайф, — привидение

говорило голосом Ди. Собственно, это он и был.

Ди было очень неудобнососедствовать с

неживымчеловеком. А учитываяотсутствие

творческого подхода к делу, Ди ничего лучшегоне придумал, как скинуть тело на пол и затолкатьего под больничный диван в коридоре. Теперь емубыло вольготно и хорошо. Разбудили его толькостранные металлические звуки в морге, куда онбыл отправлен вместо покойника. Я очень яркопредставил реакцию человека, у которого из-подпростыни попросил сигарету мой приятель.

— А с телом-то что?— Да ничего. Лежит себе там же. Я проверял.

Давай вмажемся лучше, что ты заладил свое «что стелом» да «что с телом».

Через месяц мы возвращались с рынка техники,

где время от времени брали не самый любимыйнаркотик, и стали

свидетелями аварии.Двеиномарки — одна попроще, вторая подороже— превратились в кучу металла. Кто прав, ктовиноват, уже не имело смысла. Вокруг стояли людии обсуждали случившееся. Авария произошлатолько что, поэтому никаких служб еще не успелопоявиться на месте.

В первой машине водителя видно не было, все

было перемешано: металл, пластик, стекло. А вотиз второй доносились стоны. Ди молча бросилсяк месту аварии и, схватившись за дверь, вернееза то, что от нее осталось, начал рвать ее на себя.Тщедушный и сутулый Ди, который вред могнанести только себе, да и то по неосторожности,

сражался с искореженным железом, чтобы помочь кому-то в беде. Он рвал кожу на руках и молчал. Через несколько секунд к нему подбежали другие люди. Вместе они сумели оторвать то, что называлось дверью, и осторожно достать человека. Приехали ДПС, медики. Ди подбежал ко мне и, вытирая кровь на руках об штаны, сказал: «Пойдем быстрее отсюда. Чуть кайф не потерял».

У каждого должен быть шанс. Даже самый бесполезный человек имеет право на свой поступок. На свой подвиг. На шаг. Главное, разглядеть человека в человеке.

Мужчин не хватало. Меня попросили помочь донести гроб.

Водитель автобуса суетился и помогал. Видно было, что это для него простые, ежедневные действия. На кладбище я не поехал. Постоял, посмотрел уезжающему вдаль автобусу с Ди, выкурил сигарету. На пересечении Староневского и Полтавской лежал труп человека. Судя по всему, бомжа. Нелепо раскинув руки, он лежал, перегородив собой всю пешеходную часть. Кто- то накрыл его двумя картонками, из-под которых виднелись стоптанные ботинки. Все спешили по своим делам, не глядя перешагивая

через тело. Я извинился перед лежащим и вышел на проезжую часть.

День только начинался, впереди было много интересного.

Karlik

Военное кладбище расположено было прямо за городом. Вроде бы и не далеко, но по весне, как раскиснут дороги, добраться туда можно было только на крепком УАЗе. Либо идти пешком, увязая по колено в густой жиже из талого снега и земли. Да и не ходил толком никто. Кладбище было немецкое.

Город строили пленные, которых было немало после войны. Серые полуразвалившиеся деревянные дома все еще несли на себе печать какого-то педантизма.

Пленные строили на совесть. Такого понятия, как выходные дни и не выход в связи с тем, что на градуснике устойчиво держался жирный минус, не было. Плюс питание скверное. И поэтому очень быстро бывшие военные стали перебираться из простуженных бараков в другое, более спокойное место.

Общежитие. Так в народе прозвали локацию. Место сбора тех, кто свое уже отвоевал, отгоревал и сгинул навсегда. Уже спустя полвека, после развала Союза, сюда приезжали родственники тех, кто залег под полуметровым слоем земли. Полуметровым, потому что сил копать на положенную глубину не было никаких. Администрация города устраи- вала торжественные встречи. Говорились речи. Ответственные лица

разводили руками. Мол, времена были такие.

Родственники грустно покачивали головами. Словно говорили: «Ну что вы, что вы. Мы же все понимаем». Ничего не поставили. Никаких монументов. Да и не уместно на этой земле.

Сюда никто не ходил.А она ходила. Каждый год. В любую погоду. Снег

ли, дождь. Фигурка сгорбленная ползла медленно.Никто не имел понятия, зачем эта полусумасшедшаяженщина таскается туда. Там ведь даже и могилуне найдешь. Среди серых табличек, однообразныхобозначений мест захоронения, лишь иногда можнобыло заметить надгробия.

Добравшись до места, она осматривалась. Словно

вспоминала, куда идти. Наконец, вытирая носрукавом, пробиралась к холмику на краю кладбища.

Это был ее полюбовник. Австрийский солдатик.

Совсем пацан еще. На фронте успел побыватьвсего месяц. Потом плен. Расстреливать не стали.Переводчик нужен был. Он хотел жить. Согласился.

В той войне двух великих идеологов он занимал

свою, третью сторону. «Не существует правильной

или ошибочной теории власти. Власти как таковойвообще не существует, — размышлял он по ночам.— Есть лишь кажущаяся составляющая, основаннаяна внушаемом страхе». А у него страха давно небыло. Было лишь принятие ситуации. Вот и всяидеология.

«Может быть, все предшествующее и было тем

началом, ради которого я здесь, — проносилисьмысли в голове. — Завтра-послезавтра на допросе яуслышу такое, что будет произнесено единожды, нопослужит важным звеном в потоке событий». И такдо утра он, бывало, лежал, мечтал. Идеализировал.А в шесть часов его уже поднимали и вели в соседнеездание, на допросы пленных офицеров, которых

становилось больше с каждым днем.После окончаниявойны было

непонятносовершенно, что делать с такими людьми, поэтомуони отправлялись на стройки коммунизма. Былитам солдаты и проигравшей державы, и страны-победительницы. Врагов было слишком много.

Сошлись они почти сразу. Не было в ней той

ненависти, которой все были исполнены в то время.А ей он приглянулся тем, что носил очки. Временина романтику не было. Встречались укромно.Детали несущественны.

Он умер от гнойного перитонита в своем бараке,

так и не осознав тот факт, что все закончено былоеще тогда, когда его, грязного и мокрого, словномешок с картошкой, притащили

в блиндаж.Еще тогда. Остальное было не жизнью. Скорееожиданием смерти.

Она так и проработала свои годы в

местнойбольнице. Замуж не вышла. Детей не было. Пилакак все. С выходом на пенсию, одинокая, никомуне нужная старуха спилась очень быстро. Тайнысвоей никому не раскрыла. Мало ли чего. Людямпредпочитала не верить. Отношения с ними у нееимели чисто практический характер. За водкупускала к себе местных наркоманов готовить своеварево на кухне.

Его она нашла прямо у могилы своего Карла.

Он лежал в луже и шевелил ручками, ножками.Крохотный, словнокукла. На

человеческогоэмбриона не был похож, разве что только наличиемконечностей и головы. Он был

каким-то...

странным. Огромные круглые глаза светили куда- то сквозь тебя, пронизывали до глубины и несли в себе столько всего, что больно было в них смотреть. Носа как такового не было. Устрашающая худоба, голова напоминала яйцо. На голове этой было что- то, отдаленно похожее на шлем. Крепкое. Вдобавок существо было абсолютно живым и подвижным.

Если это был ребенок, которого после аборта новоявленная мать решила оставить тут на милость судьбы, то почему он такого размера? Это не было человеком. А объяснить , что же это такое, она просто не могла. Сняв с шеи платок, укутала его и, спрятав под полу пальто, решила, что возьмет его домой.

Никитка проснулся с гадким ощущением того, что во рту переночевало семейство котов. Мало того, что переночевало, так еще и нагадило перед уходом. В животе крутило. Мокрые, пахнущие ссаниной простыни были скомканы. Абстяга. Когда Никитка ложился спать, то знал, каким будет следующее утро.

Привычка оставлять назавтра не являлась гарантией того, что оставленное не будет прогнано по вене ночью. Этот бесконечный аттракцион«обмани себя». Банка с окурками стояла

у изголовья кровати и воняла. Вообще, Никитос давно перестал париться на тему общественных приличий. Жил он в коммуналке. Длинный коридор, одна уборная на24 человека.

Как-то раз лень было идти, поссал в пластиковую

полторашку из-под пива. Через два дня бутылка

наполнилась. Вылил в окно. Поставил рядом с кроватью. Проблему ходить по-большому тоже решил — поставил ведро. Если накрыть его кар- тонкой, то не так воняет.

Передвигаться критически лень, когда у тебя много кайфа. Стоит закрыть глаза, и ты перемещаешься из комнаты с желтым потолком и свисающими лохмотьями обоев в совершенно другое место. Там постоянно тепло. Море шуршит камешками, а ты лежишь, подставив живот солнцу и вывернув руки так, чтобы оно скорее заживляло твои гноящиеся раны от уколов.

Но сегодняшнее утро у Никитки не ладилось. Кайфа не было. Вернее, он был. Его просто надо было намутить. А это — совершать действия. Превозмогая жжение в мочевом пузыре, Никитос помочился, оглянул свое жилище и, поморщившись, вышел из дома.

Во дворе на ржавой качельке, издавшей отвратительный скрипящий звук, коротал время Макока. У Макоки от постоянных инъекций были видны нарывы на кистях, и он носил такую длинную рубашку. Она у него была одна, поэтому Макока выглядел преотвратительно.

—Ну что, бабки есть? — вместо

«привет»вымолвил Макока.

Никитос сплюнул вязкой слюной на песок.— Ага, дыра в кармане, да и та не моя, одолжил.— Хуево, — тут же расстроился Макока.В молчании прошло полминуты.— Ладно, — Макока приободрился и соскочил с

качели, — есть дело. Сейчас заработаем.Никитос устало посмотрел вокруг.«Заебало», — подумал он, но тут в животе начался

такой спазм, что он преисполнился готовностисделать все, что предложит его неопрятный друг.

— У меня тетка на живодерне. За пса можно

денег получить.— Не понял, — сказал Никитка.— Чего ты не понял? — засуетился Макока. —

Берем пса, ебошим ему по голове и относим. Тамиз собачки сделают мыло. Нам кэш, домохозяйкампомощь.

— Совсем уже, —подумал Никитка.Однако других вариантов раздобыть денег

сегодня не было.Мохнатый пес с грязными колтунами сосре-

доточенно выкусывал блох, когда напротив негоостановились двое парней.

—Во, смотри, наша первая четверть говна сидит.Макока, словно купец, приценивающийся к

товару, разглядывал дворнягу.—Шарик — хороший. Смотри, что у меня есть! И

Макока протянул вперед руку со сжатым кулаком.Собака доверчиво подошла к человеку.

—Давай! — крикнул Макока.Никитка трусливо занес над головой пса кирпич.—Бей!Кровь брызнула. Пес издал визг и бросился от

обидчиков, но остановился возле стены. Бежатьбыло некуда. Убийцы осторожно подходили.

—Бей!—орал Макока.

Никитка трусил и во второй раз зажмурил глаза. Раздался визг. Кирпич буквально проломил череп псу. Собака повалилась на землю, загребая зад- ними ногами землю.

— Еще! —Макока брызгал слюной.Никитка подхватил эту ярость и еще раз пять-

шесть поднимал и опускал кирпич.Прохожая женщина ускоряла шаг и постоянно

оглядывалась.— Бери за лапы!Тащили вдвоем. Отдыхали в арках, чтобы с

улицы не видно было. Подошли к какому-то забору,им открыли дверь. Они затащили тело. Макокаскрылся в бытовке.

— Всего двести?—Никита чувствовал, что его

обманули.—Да ладно, чего ты, сейчас еще пару найдем.Видимо, хозяева, уезжая на работу, отпускали

пуделя погулять во дворе, а может, он простопотерялся. Ошейник был с адресом. Собака неиздала ни звука. Никита старался не

смотреть наошейник. Отводил глаза. Потом еще была рыжаяколли, которая сначала держалась на стороне. НоМакока подманил ее и ухватил за косматую гриву.

—Сука,—Макока вышел из-зазабора,

перематывая тряпкой кисть, —кусила, тварь.

«Это все не со мной»,—твердил себе Никитка.

Проще было думать о том, что уже вот скоро онивозьмут. Макока выскочил из парадной, сжимаяфитюлину в нечистом кулаке.

—К Чекушке пойдем, у нее сделаемся.

Никитка не хотел идти к старухе, которая даже не за водку, за бутылку боярышника из аптеки пускала торчков свариться на кухне. У нее урод этот живет. Ну его на хуй.

Она принесла маленькое тельце домой и еще долго его рассматривала. Определенно, это был не ребенок. Но тогда кто же? Он тянул к ней свои тоненькие ручки, в глазах было что-то такое неземное. Она брала его на руки и прижимала к груди, и он будто возвращал ее в то время, когда она была молода. Она словно опять слышала страстное дыхание.

Это сейчас она спивающаяся старуха, но этот маленький… В благодарность она кормила карлика конфетами, которые собирала на кладбище. Другого он не ел. Происходящее вокруг не имело никакого смысла. Прошлое было куда интереснее.

— Чекушка! —Макока, озираясь, искал хозяйку. По коридору зашаркали тапки.—Вот, держи, — он протянул ей два пузырька, —

давай, вали к себе, у нас дела.На кухне стол был покрыт липкой бесцветной

клеенкой. Грязно-желтый потолок, вместо оконного

стекла —полиэтиленовый пакет. Из раковинывыскочил жирный таракан.

— Блять, —Никитка отпрыгнул.— Да ладно, чего ты, — Макока зубами открывал

баяны.— Не люблю этих тварей.— Ой, бля, а ты видел урода-то? — Макока

заржал.

Весь город знал, что у бабки живет карлик-урод. Ходили слухи, что она его где-то нашла. Сперва она это отрицала и даже какое-то время не появлялась на улице, но однажды напилась и пошла с малышом гулять. Ее окружила толпа. Существо водило своими глазами, смотрело на людей и пыталось зарыться от их взоров в дряблой коже своей хозяйки. Кто-то кинул в него камень и сломал ему ножку. Потом она долго плакала, решила ни за что не выходить с ним на улицу.

Только раз в несколько дней она ходила за хлебом, оставив у себя на кровати это маленькое существо. Оно терпеливо ждало. Словно знало все наперед.

— Ух! — Макока выдохнул, зажмурился и стал искать рукой сигареты. Никитка все никак не мог найти вену.

Чекушка крутилась в коридоре. Что-то постоянно падало. Стоп. Никита попал. Словно камнем по голове дало. Прижало и отпустило. Хорошо. Вся боль волной ушла в ноги и там растворилась.

— Ох! — выдохнул он.— Чекушка, ты куда? — вдруг выкрикнул Макока.Дверь захлопнулась.«Какая разница? — подумал Никитка. — Здесь

хорошо. Тепло. Вон Макока сидит. Мы с ним сегоднясобак убивали. Завтра еще что-нибудь будем делать,и так будет всегда. Главное, не думать про завтра, атам как-нибудь проживем».

— Эй! — Макока толкал Никитку за плечо. —

Никитос, не рубись, пойдем на урода посмотрим.

Никита очень боялся этого существа. Он верил в инопланетян и был уверен, что этот точно откуда- то сверху упал на землю.

— Смотри, — Макока кружился около кровати. На скомканной простыне лежало оно. Серые

без зрачков глаза внимательноследилиза передвижениями людей.

— Бля, смотри, во урод, — Макока боялся притронуться к тельцу, — прикинь у него башка как у гуманоидов из фильма, помнишь, где они прилетели? Там еще гора была... этот как его...

Никитка стоял словно онемевший. В этом существе было что-то очень важное. Жизненно важное.

— Смотри, — Макока заржал, — а давай его поставим. Интересно, че будет-то.

И Макока подтолкнул Никиту к кровати. Существо, видимо, почувствовало опасность и зашевелилось.

— Давай, бери его, пока старухи нет. Я сделаю. Поищи пока куда.

Макока умчался на кухню. Никита присел на корточки. Вроде, не такой уж и страшный. Ну да, странный. Ну, так и места здесь странные. Вон, говорят, утечка с комбината была недавно.

Может, мутант.Никита протянул руку к малышу. Тот

вдруг резко протянул свою и схватился тонкими пальчиками за запястье. Никитку словно током пробило, от страха он зажмурил глаза и увидел Макоку. Почему-

то Макока лежал на траве, и еще у Макоки был огромный живот. А вот он видит себя.

«Телепатия, что ли?» — успел подумать Никитка. Он увидел себя. Он почему-то был в белом. В какой- то комнате. Ничего не понятно. Открылась дверь, зашел еще кто-то.

— Эй, ну че, тащи! — орал Макока.Никитка осторожно сгреб тельце в охапку и,

воровато озираясь, дошел до кухни.— Давай его сюда! Так, где? — Макока искал,

куда можно сделать укол. — А, смотри, вены-тоесть. Сейчас.

Когда игла коснулась малыша, он дернулся,

потом напрягся и посмотрел на Никитку. «Что мыделаем?» — подумал тот.

— Смотри-ка, попал! — ухмыльнулся Макока. —

Кровь-то наша, красная.Малыш смотрел на Никиту. Тело его обмякло.

Стало больно. Не внутри, а где-то глубже. Что-товзорвалось перед глазами Никиты. Вот он идет ссыном в школу, вот кто-то хлопает его

по плечу,а это он где-то: море, много воды. Малыш хотелсказать что-то.

Вдруг тельце дернулось еще раз, глаза закрылись

и больше не открывались.— Слушай, мы походу его того, — Макока

озадаченно смотрел на мертвый кусочек.Никитка испытал ярость. Слезы душили его.

Что-то закончилось. Впереди была только бутылкадля мочи и ведро для кала.

— А-А-А! — заорал Никитка и выбежал

из квартиры, чуть не столкнув с лестницы возвращавшуюся с хлебом Чекушку.

Макока бросил тельце на стол и тоже ушел.Она больше не выходила из дома. Малыша она

положила в морозилку, убедив себя, что тот простоспит. Он был очень нужен ей потому, что былединственной ее связью с тем, к кому она ходила накладбище.

Через год Макока пошел купаться. Его выловили

через две недели. Никита стоял и смотрел наразлагающееся тело того, кого он знал как Макоку.Огромный синий разбухший живот. Никита не моготорвать взгляда. Все это он уже видел.

Еще через месяц Чекушка вышла на улицу голая,

и ее сбила фура. Смерть наступила мгновенно. Вкрови алкоголя не обнаружили.

Тельце существа еще долго таскали на всякие

экспертизы, пока оно не пропало в неизвестном

направлении. Говорят, еговыкупил какой-то

свихнувшийся уфолог с целью проведения одномуему известных опытов.

Никитка стал врачом.У негопоявились

дети. Наркотики остались в прошлом. Что-тонадломилось в нем тогда, на той грязной кухне .Тогда Никитка впервые в своей жизни почувствовалсострадание. Лед в душе потрескался.

Дом Чекушки еще долго стоял в запустении.

Никита иногда приезжал туда. Зачем? Он сам непонимал. Стоял возле грязных окон, потом шелпешком до кладбища. Все осталось в прошлом.

22 февраля

С утра снег повалил так густо, что прогулку отменили. Все тут же надышали на промерзших окнах пятаки и смотрели на то, что происходит снаружи. А там было темно. Только уличный фонарь за воротами прорисовывал своим ядовито-желтым светом конусообразную фигуру, сквозь которую можно было увидеть, как снег закручивается и образует какой-то неведомый и понятный только одному ему танец.

С каждым порывом ветра направление движения менялось. Завораживающий, бесконечный поток. Валерий Петрович брезгливо отряхнул нападавшие хлопья на воротник и, проваливаясь в сугроб, пошел закрывать ворота.

«Все равно никто не доберется сегодня. Тут руку вытяни — не видно ничего», — размышлял он про себя.

Неожиданно вспомнился ему случай. Еще пацаном взяли его на зимнюю рыбалку. Хода до места было километров 80. На снегоходе ехать интересно. Он громко тарахтел и выбрасывал за собой фонтанчики снега. Отец придерживал одной рукой Валерку, чтобы тот не свалился на ходу с машины, а тот визжал от удовольствия, захлебывался криком. Вокруг был сахарный снег и черные,

словно уголь, горы. Красота. Встретились с дядей Женей. Тот был на таком же снегоходе, только цвета не такого классного. У Валеркиного отца зверь был выкрашен оранжевой краской, а дядь Женин был белым с какими-то грязными пятнами.

Мужчины долго перекрикивались. В итоге было

решено ехать вместе. Дядь Женя услышал по радио, что надвигается черная пурга.

Черная пурга. В звенящем воздухе вдруг проносится непонятно откуда прилетевший ветерок. И горе тому путнику, который не обратит на это внимание, не сочтет предупреждение важным. Через несколько секунд ветер возвращается ураганом, который сбивает с ног. Снег стеной летит не к земле, а вдоль нее. Только что вокруг все сверкало, и торчали деревья на горизонте, а тут дальше носа своего не видишь. Температура воздуха падает до самой нижней отметки. Природа гневается. Ярость ее изливается на того, кто в этот момент оказался в центре стихии. Животные вжимаются в снег и не двигаются, пока не утихнет. После того, как все закончится, сразу несколько сугробов зашевелятся и оттуда появятся недовольные морды. В этот момент хищник и его жертва уравниваются в правах. Поэтому в момент прихода пурги они могут лечь рядом, могут прижаться друг к другу. Время перемирия.

С человеком все сложнее. Самоуверенный, наглый, называющий себя Хозяином, он пытается противостоять тому, что невозможно

победить. Порывы сбивают с ног. Нос и рот забиваются колючим снегом. Ты пытаешься достать его, избавиться, но он повсюду. Даже в легких. Тогда человек пробует обмануть пургу. Он закрывается руками. Он пытается стоять на ногах. Он делает вид, что ничего необычного не происходит. Человек не замечает того, что смерть уже пришла

за ним, и у нее есть время насладиться жалкими попытками доказать свою значимость тому, кому это безразлично.

Всегда так было. С древних времен на одни и те же грабли наступает человек, в очередной раз пытаясь подчинить себе окружающий мир. И этот мир немедленно реагирует. Прорывом гидроэлектростанции, ураганом, сметающим целые города, аномальными температурами, выводящими из состояния стабильности целые континенты, показывает, кто тут на самом деле Хозяин.

Валерка с отцом и дядь Женей не успели добраться до точки. Пурга настигла их на озере. Стало больно дышать, совершенно ничего не было видно. Отец что-то кричал дядь Жене, но тот махнул рукой и пропал за пеленой. Еще какое-то время они прорывались вперед, но в конце концов отец остановил машину и, крепко схватив Валерку, повалил лицом вниз. Он закапывал их, быстро разгребая снег руками. Валерка не плакал, не боялся. Отцу он доверял. Только было очень интересно, куда делся дядь Женя. Оказавшись под слоем снега и даже перестав слышать завывание ветра, Валерка вдруг понял, что, на самом деле,

очень удобно так лежать в снегу. Ты будто играешь с пургой в прятки. Здесь нет ветра. Есть чем дышать. Рядом лежал отец и, улыбаясь (это Валерка понял по особой теплоте в его голосе), рассказывал, что когда олени попадают в подобную передрягу, их потом находят по рогам, торчащим из-под снега.

Сколько прошло времени, Валерка не понял. Ему

показалось, что целая вечность. Они выбрались на поверхность. Снегоход угадывался большим бугром посреди ровного поля. Отец долго откапывал его. Потом заводил. Режущие звуки мотора эхом отдавались в горах. А в промежутках была тишина. Такая настоящая. Когда ты слышишь только стук своего сердца и пульс крови в висках. Наконец снегоход заревел, отец посадил Валерку впереди себя, и они рванули к деревянному срубу, где была натопленная печка, и вкусно пахли деревом стены с проступившей на покатых боках смолой. На стекле маленького окошка можно было продышать сквозь причудливые узоры пятачок и подсматривать на происходящее снаружи одним глазком.

Дядь Женю нашли через три дня, на четвертый. Он добрался на снегоходе почти до самого дома и заглох. Бросив машину, отправился на поиски людей. Не зная того, что через пятьдесят метров была дверь, а за ней люди, он пошел в противополож- ном направлении и замерз. Прислонившись к карликовой березе, поджав под себя ноги, застыл навсегда. Так его и обнаружили.

Отец долго винил себя и, бывало, по вечерам, пьяный, плакал. Валерка старался отстраниться в такие моменты,

не слышать и не видеть боль отца. Потому что тоже чувствовал себя виноватым в том, что дядя Женя так никогда и не доедет до тепла.

Валерий Петрович тряхнул головой, словно сбрасывая воспоминания, и задвинул засов на воротах. Еще постоял, посмотрел, как парит из открытой двери дома, и поспешил обратно.

22 февраля.Лиза смотрела на две цифры отрывного календаря

на стене и пыталась вспомнить. В последнее времязабывчивость нападала на нее неожиданно, хваталаза плечи и словно окунала в холодную воду. Воти сейчас. Как будто что-то очень важное, а что —вспомнить не могла. Раньше, когда училась в школе,никогда домашние задания не записывала.

Такая способность маленькой девочки откры-

лась совершенно случайно. Как-то вечером Лизапересказала наизусть, слово в слово, только чтопросмотренный вечерний выпуск новостей. Маматак перепугалась, что хотела вызвать доктора.«Фотографическая память», — сказал ей кто-то изколлег потом.

Учителя отмечали эту ее способность. Поэтому

к страшим классам Лиза успела побывать на всех

олимпиадах города. Особых талантов выявленоу нее не было, но абсолютное запоминаниеувиденного и услышанного было на руку. За этустранную способность ее недолюбливали во двореи в классе. Во дворе — за то, что однажды кто-торазбил толстой Петрычихе стекло мячом, а наразборе полетов Лизочка восстановила картинупроисшедшего, детально описав по памяти, кто издетей где находился в тот момент. С этой секундыона была признана ябедой.

Бойкот, объявленный местной детворой, про-

длился три долгих года. В классе же ее не любилипреимущественно девочки. Парни, зная, что Лизонможетвоспроизвести любую

строчку любой

страницы в учебнике, всячески оказывали ей знаки внимания, чтобы она помогала на контрольных. Лиза понимала, что интерес к ней проявляется сугубо практический, но была хорошо воспитана, а потому отказать не могла. Одноклассницы завидовали и за глаза называли ее стервой. Почему стервой — непонятно, видимо, более подходящего слова завистницы подобрать не смогли.

Ситуация изменилась лишь в выпускной вечер. Большой компанией праздновали окончание школы. Шумно пили портвейн в сквере, когда к ним подошли милиционеры. Лиза предложила старшему патруля спор: если она прямо сейчас, не сходя с места, наизусть прочитает любое произведение Пушкина, которое ей назовут, милиционеры отпус- кают всю компанию. Лиза, конечно, выиграла. Жить стало легче. Лизу зауважали.

Документы подала в педагогический.Мать, узнав, какую профессию выбрал ее

гениальный ребенок, несколько дней лежала надиване и время от времени всхлипывала. В своихмечтах она рисовала, что ее дочь, как минимум,будет преподавать в университете.

Инженер,жена известного математика, мать всегда с легкимпрезрением относилась к гуманитариям.

Отец Лизы был довольно странным типом: с

кудрявым гнездом на голове и смешными очкамив роговой оправе. Работал на кафедре и исписывалпо вечерам листы, увлеченно занимаясь поискомдоказательства какой-то хитрой теоремы. Черезвосемь лет отец Лизы повесился в своем кабинете,

оставив письмо дочери. В нем было сказано, чтобы та в будущем и думать не смела о точных науках. Мать записку никому не показала. Гордыня не позволила открыть последнюю волю отца для Лизы.

На втором курсе Лиза познакомилась с ним. Влюбилась сразу. Он был старше нее на два года. Приезжий с юга. Вечерами гуляли по набережной, она прижималась к его плечу. В отличие от бывших одноклассников, ему ничего не надо было от нее. Склада ума он был намного проще ее. Восхищался необычной способностью и дарил смешные мягкие игрушки. Лиза растворилась в нем.

Он ухаживал за ней полтора года. Потом был неловкий секс. У нее в первый раз. Он говорил, что знает, как все должно быть. Ей было больно, но она была счастлива. Мать не одобряла ее увлечения. Конечно, рядом должен быть достойный, перспективный, а этот какая-то лимита. Ну что с того, что папа руководит областным городом? Этот город и на карте-то не отмечен.

Дело двигалось к свадьбе. Лиза в свободное время гуляла по ювелирным магазинам. Выбирала кольца. Мечтала, строила планы. Загадывала желание, чтобы он отвез ее в настоящее

свадебное путешествие.Мать рассказывала, что после свадьбы

они с отцом отправились в Крым, там провели все лето в горах, слушая пение любителей Окуджавы под расстроенную гитару. Всю свою жизнь она слушала эти воспоминания, поэтому до кончиков волос ненавидела подобный досуг. Ей виделось, что он

увезет ее на маленький остров, где будут только они. Там будет тепло. Не жарко. Жару она не любила. Днем они будут лежать на белой кровати, а вечером сидеть на берегу океана. Она ни разу не видела океана. Поэтому в ее фантазиях он представлялся чем-то очень красивым и величественным.

Неожиданно ему позвонили из дома. Родители требовали немедленно приехать и утрясти какие- то дела на родине. Он взял билет на следующий день и уверил ее, что максимум через два- три дня вернется обратно.

Поехала провожать в аэропорт. На обратном пути в глазах стало темно. Незнакомая старушка в автобусе, улыбаясь, поздравила. Срок беременности определили приблизительный. Уже шел второй месяц. Лиза ходила по дому и трогала свой живот. Все было каким-то нереальным. Ночью лежала и старалась не дышать, чтобы услышать, бьется ли там маленькое сердце.

На четвертый день она забеспокоилась и позвонила ему. Гудки раздавались откуда-то с другой планеты, причем, безжизненной. Еще два дня прошли в ожидании. Перезвонил сам. Сказал, что приедет ненадолго и надо возвращаться. Подробности при

встрече.Ждала его в кафе, что напротив

института, строила догадки, волновалась, не случилось ли чего.

Пришел какой-то чужой. Не прикоснулся. Смотря в стол, сказал, что вынужден вернуться домой. Через две недели свадьба. После этого звук пропал, цвета поблекли, и все стало словно в старом

кино.«Ты пойми, я ничего сделать не могу. У нас там

так принято. Я ее даже не видел», — оправдывался,брал за руку, обещал уладить этот вопрос. Ночьюразбудил звонком: «Сейчас приеду». Мать недо-вольно гремела на кухне посудой. Он ей и до этогоне нравился, а сейчас ее трясло от гнева от мысли,что он явится сюда.

Прямо на пороге упал в ноги. Просил прощения.

Плакал. Она гладила его по голове. «Сказать илинет?» — спрашивала себя. Не сказала. Сновапроводила в аэропорт и стала ждать.

Врач приказала ей меньше волноваться — это

передается ребенку.На том конце провода ответил женский голос с

южным акцентом. Попросил, чтобы Лиза никогдане звонила на этот номер. Она смотрела фотографиина его странице. Вот свадьба. Вот он несет невесту

на руках из загса. Стандартные фотографии. Неочень хорошие, кстати.

По ночам рыдала в подушку, а утром шла на

практику.Решение приняла как-то спонтанно и, боясь, что

передумает, сразу же пошла в консультацию. Врачдолго смотрела на нее, потом вздохнула и назваладату.

Потом Лиза неделю лежала тихо в своей комнате

и ощущала пустоту. Ребенка внутри нее большене было. Раскаяние наступило через неделю.Осознание того, что это была месть ему, заставлялолезть на стены. Отчаяние, боль потери и вина. Это

длилось еще месяц. А потом Лиза вышла на кухню. Похудевшая. С черными синяками под глазами.

Никому и никогда Лиза не расскажет. Решила, что отдаст свою жизнь брошенным детям. После института сама попросилась на работу в детдом.

Ее феноменальная способность исчезла в тот мо- мент, когда она снова осталась одна. Ее невероятную память будто удалили вместе с ребенком. Словно и не было никогда в ее жизни подобного.

На столе лежал пакет. Лиза каждое утро привозила детям конфеты.

«Ну вот, опять я им ириски привезла», — расстроилась Лиза. Каждый день обещала себе, что купит детям что-нибудь более вкусное, чем липнущий к небу «Золотой ключик», но информация не удерживалась в голове за день. И каждое утро Лиза снова чувствовала неловкость.

Никто, конечно, не просил ее привозить детям сладости. Это было добровольным решением. Здесь даже цвет стен напоминал о ненужности этих маленьких существ окружающему миру.

Каждый год Валерий Петрович чинил эту косую крышу, по нескольку раз менял заплатки, лил горячий гудрон на стыки шифера. Трудился на

совесть, знал, что тем, кто под этой крышей, и так досталось от жизни. В детском доме было всего двадцать человек. Больше было не взять. Да и с этими управлялись с трудом. Персонала было только три человека: он, Валерий Петрович, Лиза и директор Элла Николаевна.

Дом находился на отшибе, на холме, поэтому

случайных гостей здесь не бывало. День Лизы начинался в семь утра. Она открывала входную дверь и тихонько, пока все спят, пробиралась в кабинет директора. Выкладывала конфеты, приходила в себя с мороза и настраивалась на работу.

— Да ты посмотри, как валит. Нет. Не приедет мамка твоя, — сказал Гога.

Он то снисходительно улыбался, то делал грустную мину, всем своим видом показывая, что он был бы, конечно, рад, если бы к Сашке приехала мама, да вот сделать ничего не может.

На самом деле, каждый, кто находился в комнате, втайне испытывал злорадство. Ни к кому из них ни разу никто не приезжал. А этот Сашка тут совсем недавно, а уже заявляет, что сегодня его навестят. Мало того, еще и привезут подарки, потому что у Сашки сегодня день рождения.

Обычно дни рождения здесь проходили по одному и тому же сценарию: после обеда, перед тихим часом, всех рассаживали в музыкальной комнате. Лизочка, так ее про себя называли дети, раздавала листы бумаги с карандашами, и всем нужно было нарисовать имениннику открытку с каким-нибудь пожеланием. После того, как поздравления были готовы, в

комнату входила Элла Николаевна и от лица всего детского дома произносила речь. Всегда одну и ту же. Потом все хлопали, а потом — все. Не было ни торта, ни свечек, ни подарков в красиво запакованных коробках. Не было приглашенного клоуна, который бы несмешно и глупо шутил. День рождения в этом месте являлся, скорее, горьким

напоминанием о том, что у каждого здесь был такой день, когда его бросили. Покинули не по нужде, а по своей воле. И с этим уже ничего не сделать. Просто принять и жить дальше.

Сашка все это знал. Но сегодня утром он услышал, что Элла Николаевна с кем-то разговаривает по телефону. И там была фраза про него. Элла Николаевна кому-то по телефону сказал:«К Сашеньке, конечно, надо приехать. В ближайшее время».

Кому это она могла сказать? Только его маме. Ведь она помнит, что сегодня 22 февраля.

В груди его нестерпимо жгло предчувствие счастья. Что-то необычное должно было случиться. Но он сделал вид, что ему все равно. Так, невзначай сказал только Левке, а тот тут же растрепал всем остальным.

Сашка еще раз подышал на стекло и взглянул на мир через маленькое пятнышко.

Однажды они ехали всей семьей на поезде. Куда- то далеко. Сашка был намного меньше, чем сейчас. Их было трое в купе. Он, мама и отец. Отец часто выходил курить, а когда возвращался, приносил с собой шлейф вкусного табачного запаха. Мама ругалась на него

и выгоняла в коридор проветриться. Отец шутил и притворно сопротивлялся маме. Ехали они куда-то очень далеко. Поэтому Сашка успел обжиться в купе. Он даже успел подумать, что это купе теперь принадлежит им, и поэтому обустраивал его как мог. Одну свободную полку он превратил в вигвам индейцев. Повесил простыню

и, когда у него начиналось индейское настроение, прятался там от бледнолицых. На соседней полке он спал. Это было целым приключением — спать под потолком. А если свесить голову, то можно подсматривать, что делают родители. Ночью вагон поскрипывал в такт движению, а равномерный стук колес отсчитывал время. Сашка был счастлив. Ему редко когда удавалось столько времени проводить с родителями.

Они были вечно занятыми, и он часто оставался один дома. По вечерам ухо улавливало еле слышный звук лифта, Сашка подбегал к двери и начинал слушать шаги. Со временем он научился отличать шаги родителей от шагов незнакомых людей. Этот навык он применял и в поезде. Утром, лежа на своей полке, он прислушивался к тому, кто идет по коридору, и если слышал шаги отца, то уже знал: сейчас будет чай в стаканах, что в таких классных железных подстаканниках.

Обычно пустые стаканы оставались на столике, и время от времени в позвякивании ложек можно было различить мелодию. Сашка мечтал быть музыкантом. Мама обещала отдать его в музыкальную школу, когда они вернутся домой. А пока они всей семьей ехали.

Куда только? Сашка не мог вспомнить.Помнил свет в купе, проводницу в

строгой форме, которая, извиняясь, закрывала туалет на остановках. Помнил маму, которая сидела, поджав под себя ноги, одной рукой держа книгу, а другой рукой гладя отца по голове. Помнил Сашка и то,

что если подышать на замерзшее стекло, то можно посмотреть на проносящийся мимо мир.

В путешествии на поезде есть свое очарование. Ты не просто наблюдаешь за происходящим вокруг, но являешься частью его. Ты смотришь, и на тебя смотрят тоже. Вон мальчишки машут вслед уходящему поезду, а потом один из них поднимает камень и бросает его в стекло последнего вагона. Вот на перроне какого-то вокзала дяденька пытается заглянуть в окно. Видимо, кого-то встречает и не помнит номер купе.

Собака у будки стрелочника сидит и провожает тебя взглядом. Она не одобряет происходящего, ей явно не нравится, что ты смотришь на нее из теплого помещения, что ты куда-то двигаешься, а она сидит на холоде и вряд ли куда-нибудь сдвинется, пока не станет тепло. Вот пастух бежит к корове, которая отвязалась и решила начать путешествие. Все это можно увидеть в маленькое пятнышко, которое ты надышал на стекле.

Сашка еще раз проверил, не стал ли снегопад поменьше, и спрыгнул с подоконника.

Гулять они не пойдут, а значит, завтрак будет раньше.

Есть не хотелось. Хотелось увидеть маму. Хотелось так, что защемило где-то внутри, и на глазах появились слезы. Сашка отвернулся от всех и начал тереть глаза, будто бы в них что-то попало.

— Ребята, сегодня повара не будет, дорогу занесло снегом, поэтому нужна ваша помощь, — обратилась к ним Лизочка.

Сашка любил Лизу. Она была молодая и красивая, и она гладила его по голове. Единственное проявление нежности, которое тут вообще могло быть.

— Давайте, я помогу, — крикнул он и уже направился в столовую, но Лизочка сказала ему идти к Элле Николаевне в кабинет.

«Есть», — крикнул внутренний Сашкин голос, и

Сашка побежал по коридору.О кабинете директора среди ребят ходило много

слухов.Говорили, что в железном сейфе есть папка на

каждого из них. В ней собраны все данные. Тами даты и контактные данные родственников. Носамое главное, что в этих папках содержатся точныесведения, когда за каждым из них приедут. Ключот сейфа Элла Николаевна всегда носила с собой,поэтому ни у кого не было даже тени сомнений, чтоэта фантастическая теория — истинная правда.

Вообще, Элла Николаевна была загадкой для

всех.Строгая, всегда в одной и той же черной юбке и в

таком же пиджаке, она максимально ограничиваласвое общение с воспитанниками.

Дверь в кабинет была закрыта. Сашка долго стоял

перед ней, в нерешительности переминаясь с ногина ногу так, словно хотел в туалет по-маленькому.Но волнение накатило с такой силой, что Сашкасхватился за ручку и, не постучав, открыл дверь.

Элла Николаевна стояла, повернувшись спиной

к двери, и рассматривала аквариум. Покрытые

зеленоватым налетом стенки стеклянного резервуара создавали ощущение заброшенности рыбьего жилища. Однако в нем жила рыбка. Пузатая, с выпученными глазами, она лениво покачивала хвостом и хватала ртом воду.

«Даже она знает, но тоже ничего не расскажет»,

— подумал Сашка и тихонько покашлял, чтобына него обратили внимание. Элла Николаевнаобернулась и, увидев Сашку, суетливо начала ис-кать какую-то бумагу на столе.

«Ишь, как занервничала, — думал Сашка. —

Не каждый, наверное, день ей звонят родители иговорят, что приедут за своим ребенком».

Элла Николаевна нашла наконец то, что искала,

и протянула Сашке листок.

— Иванов, сегодня у тебя особый день, поэтому

вечером мы будем смотреть кино. Интересныйфильм. Вот тебе объявление, повесь его

в столовой,— после этих слов директриса снова отвернулась каквариуму, словно давая понять, что на этом раз-говор окончен.

«Как, и это все?», — удивился Сашка и не знал,

что ему теперь делать. Спрашивать или не стоит? Аесли спросить, то что?

«Наверное, это сюрприз, вот и не сказала ничего»,

— подумал он и еще раз посмотрел на рыбку. Тапродолжала хватать воду ртом, а потом, резкодернувшись, посмотрела своим огромным глазомна Сашку. Ему показалось, что она подмигнула.

«Точно, что-то знает», — подумал он и вышел,

аккуратно прикрыв за собой дверь.

Элла Николаевна умела хранить секреты.Еще маленькой девочкой она усвоила: нет

никакой необходимости одноклассникам знать,что дедушка ее был священником, и что в годысмутного революционного времени он был заживопохоронен, так и не поменяв своих убеждений.

В их семье не было принято разговаривать о

ком-нибудь из родственников. Тем более, не былопринято рассказывать что-либо чужим людям.

«Меньше слов — крепче сон», — говорила

Эллочке бабушка, когда та, вернувшись из школы,начинала делиться новостями из ее школьногомирка. Бабушка ставила перед внучкой тарелкуи, сделав вид, что ничего не слышит, шла к себе вкомнату.

Отец Эллы тоже придерживался молчания.

Наверное, поэтому круг его общения составляли

люди странные. По вечерам они собирались накухне и тихонько о чем-то разговаривали. Время отвремени Элла находила за бачком в туалете какие-топерепечатанные на пишущей машинке книги. Ужепотом, повзрослев, она поняла, что ее отец просто-напросто читал запрещенную в стране литературу.И опасаясь не только за свою судьбу, тщательноскрывал это, в принципе, безобидное увлечение отпосторонних глаз.

Да и что там за книги были! Сейчас они продаются

в книжных магазинах, а некоторых из авторов ивовсе признали великими писателями той эпохи.

Когда Элла училась в девятом классе, она

влюбилась в учителя химии. Он был старше ее

на 15 лет, у него была жена, двое детей. Это тоже стало тайной. Краснея, пряталась она за школьным крыльцом, поджидая момент, когда он выйдет из дверей. На расстоянии следовала за ним, как тень, прямо до его дома и часами стояла под окнами. Чего ждала, сама понять не могла. Так продолжалось полгода, пока она, краснея и обкусывая от нелов- кости ногти, не подловила его на перерыве между уроками и не рассказала. Он ничего ей не сказал. Выставил за дверь. На следующий день об этом перешептывались все.

Бабушка была права. Нельзя верить чужим. Урок был усвоен навсегда.

Так она и делала вид, что ничего не происходит: ни тогда, когда у отца случился инсульт, ни тогда, когда мама тоже слегла (так и похоронили их вместе), ни тогда, когда от той же болезни, что и отец, умер муж, ни после того, как выдали ей урну с тем, что осталось от ее сына.

Сына ее звали Александром. В честь деда. Обычная жизнь ребенка. Ясли, детский сад,

потом начальная школа. Когда его приняли в пионеры, она была недовольна. Власть, которая гогоча, попыхивая самокруткой, живым похоронила ее деда, теперь, словно в

насмешку, обязала носить его внука символ этой самой власти. Но вида не показывала. Каждое утро наглаживала красную ткань утюгом перед тем, как будить сына в школу.

Проблемы начались сразу же после школы. Александр стал пропадать по ночам из дома. А в те редкие минуты, когда они виделись утром, он

старался не встречаться с ней взглядом.

Звонок раздался поздно ночью. Сын говорил

быстро и испуганно. Просил привезти ему вещи,сигареты и что-нибудь поесть.

Так Элла Николаевна узнала, что и у сына тоже

есть тайна.Не сумев найти денег на дозу, он с приятелем

совершил кражу: глупую и бесполезную. Получилнебольшой срок по первому разу. Элла Николаевнаникак не могла понять, в какой момент она пересталачувствовать и понимать сына. Передачи возила емурегулярно, но свидания игнорировала. Не хотелаподавать вида, что волнуется и переживает. Сынвернулся домой и продолжил падение. Из домастали пропадать вещи. Элла Николаевна пригласиласлесаря, тот установил на двери в ее комнату замок.Все самые ценные вещи она перенесла к себе ипродолжала делать вид, что ничего не

происходит.Только по ночам не могла заснуть и с ужасомприслушивалась к шагам не лестнице. Он ливозвращается или за ним идут?

Так прошло несколько лет. Однажды утром он

в очередной раз попросил у нее денег и, получивотказ, начал крушить все на кухне. Исчез в коридоре,долго гремел в ящиках с инструментами, вернулся,держа в руке молоток. Замахнулся на мать, требовал,угрожал. Потом, словно на какое-то мгновениевернулся к нему разум. Сын упал на колени ипросил у нее прощения за все. Она держалась рукойза стол и, не отрываясь, смотрела в окно. Уходя наработу, заперла его на ключ снаружи, чтобы никуда

не ушел. В течение дня была как обычно сдержанна и не показывала никому своим видом, что что-то не то. Вернувшись вечером домой, обнаружила, что у входной двери в квартиру выбит замок, а дверь в ее комнату вырвана с петель и лежит в коридоре.

Она прислонила дверь к стене, выключила свет и легла, не раздеваясь, спать. Он пришел под утро нетрезвый и снова просил прощения. Обещал исправиться. Просил ее о помощи.

Через неделю зашел его приятель, с которым они отбывали вместе, рассказал, что давно не торчит, и что Сашке тоже пора завязывать. У Эллы Николаевны появилась надежда. Два месяца возила передачи — теперь в центр для наркоманов. Внутри все радовалось: на глазах ее сын менялся. Она украдкой плакала дома, с утра была сильно недовольна оттого, что ее глаза были опухшими.

Теперь он был совсем другим человеком. Устроился на работу. Старых знакомств не придерживался. Его новые друзья были, конечно, странными, все из бывших. Но с ними он продолжал ходить на встречи взаимопомощи.

«Было и было», — думала Элла.А потом случился в стране кризис. Да такой,

какого припомнить никто и не мог. Деньги заодну ночь потеряли всяческую ценность. Людинедоверчиво смотрели на новые ценники. Ее этоиспугало, но привычка есть привычка. Никакихэмоций Элла Николаевна не проявляла. Сынауволили с работы. Он растерянно ходил по городу.Стал все чаще оставаться дома, не подходя к

телефону.Предчувствие чего-то нехорошего витало в

квартире. Как-то утром она увидела шприц в ванной.Александр долго не признавался, но потом, потупиввзгляд, сказал, что да, снова. Но все не страшно. Онне успел еще подсесть на систему и, в конце концов,у него есть друзья, которые ему помогут.

Скорость жизни словно увеличили в несколько

раз. Уже через месяц он, грязный, с краснымиглазами, просил ее сделать хоть что-нибудь. Она такустала от всего этого, что ответила ему: «Лучше быты умер, чем мучал себя и меня».

Тогда он притих, сжался весь, сгорбился, будто

бы даже уменьшился в размерах. Тихо сидел настуле и смотрел в одну точку.

Она была на работе, когда позвонил сосед и,

смущаясь, сказал ей, что ее сын, разбив стекло накухне, выпрыгнул с девятого этажа. Он упал на

бетонный козырек подъезда, поэтому спасателям имедикам пришлось потрудиться, чтобы достать еготело оттуда. После этих слов сосед замолчал, поняв,что сказал лишнего.

Элла Николаевна доработала свой трудовой

день. Как обычно вернулась домой. На местопадения старалась не смотреть. Легла спать. Снов вэту ночь не было. Утром, взяв отпуск за свой счет,отправилась в морг.

Стоя на улице, ловила вибрации своего сердца.

В руках была урна с прахом сына.Элла Николаевна решила и

смерть сынасохранить от всех в секрете. В школе, где Элла

Николаевна преподавала историю, никто не узнал о случившемся. И каждый раз, когда директор просил передать поздравление с очередным наступающим Новым Годом ее Саше, Элла Николаевна чувствовала, как в сердце впивается холодная и острая иголка. Чтобы никто не увидел ее переживаний, она выходила из здания и долго стояла на заднем дворе, подняв голову вверх и хватая воздух ртом, как рыбка в ее аквариуме хватала воду.

Элла Николаевна поправила завязанные в толстый хвост волосы, посмотрела в зеркало и, убедившись, что оно такого же цвета, как и было раньше, сосредоточила свое внимание на списке продуктов, необходимых для закупки в столовую.

Сашку обступили ребята:— Ну что, приедет твоя мамка?— Приедет. Сказала, что к вечеру будет, —

ответил он, а у самого от волнения в груди воздухраскалился так, что дышать больно стало.

Сашка бросился в столовую, чтобы прикрепить

кнопкой объявление о просмотре кинофильма напробковую доску веселого

цвета.После завтрака Валерий

Петрович забралмальчишек к себе в мастерскую. А девочки осталисьна попечении Лизы.

Сегодня учитель музыки снова не приехал,

может потому, что была непогода, а может по какой-то другой причине. Поэтому, чтобы не оставлятьребят без дела, Лиза с Петровичем решили занятьих полезным трудом.

Девочкам предстояло научиться готовить пирожки, а мальчикам — сколотить настоящий скворечник своими руками.

— Дядя Валера, но ведь зима. Какой сквореч- ник? За окном не видно ничего, — Яшка опять начал доставать своими вопросами. Каждый раз, когда пацаны начинали галдеть, словно птенцы, оставшиеся без положенного им корма, Валерий Петрович начинал рассказывать истории из своего прошлого.

Жизнь он прожил долгую и интересную.После того случая, когда они с отцом попали

в пургу, Валерарешил, чтонадвигающаяся

опасность вызывает внутри какое-то странноечувство. Похожее на азарт, но не совсем то. Что-то интереснее. Свобода — так он назвал этивнутренние ощущения. И на долгие годы посвятилсебя поиску этого состояния.

Ни один поход отца теперь не обходился без

Валерки. Когда он узнал, что в районе открылась

секция спортивного туризма, то был одним изпервых в числе записавшихся. После школы, чтобыло, в общем, ожидаемо, подал документы вмореходку. Закончил ее и устроился матросом. Нио чем другом он и мечтать не мог. В то время людиэтой профессии были какими-то недосягаемыми.Они часто пропадали в плавании по полгода, а потомвозвращались. Многие везли с собой атрибуты тойжизни: сигареты, импортную технику, вещи. Все то,что здесь можно было достать только нелегальнои за очень серьезные, по меркам простых людей,

деньги.Но не это определило профессию Валеры. Ему

нравилась опасность, сопряженная с его работой.В тот день, когда они с отцом оказался посредистихии, он осознал, насколько это великое чувство— подчиняться естественному. Тому, что гораздосильнее тебя и намного старше. Ты можешьпопытаться сопротивляться, а можешь просто бытьчастью этого великого явления, как мир вокруг тебя.

Ему нравилось болтаться в море во время

шторма. Такие ситуации вызывали у него бешеныйприток крови. Тогда становилось интересно. Там,где была опасность, был он. Валера никогда некичился своим бесстрашием, но и не скрывал его.

Ребята могли часами слушать рассказы завхоза о

том, как он оказался за бортом шлюпки, идущей кберегу в холодном море. Или о том, как

их корабльпопал в страшный шторм и чуть не перевернулсяпод натиском волн, но чудом остался на плаву.Историй было так много, что Валерий Петровичмог бы рассказывать их бесконечно.

— Так и что зима, — заканчивал он очередной

рассказ, — за зимой, друзья мои, будет лето.Вот увидите, — и с этими словами он полез заинструментами.

Сашка совсем не помнил лето. Словно и не было

его никогда. Ему казалось, что снег за окном былвсегда. Однажды отец пообещал ему, что если онпрямо сейчас закроет глаза и будет спать, то завтраобязательно наступит лето. Но утром за окном былвсе тот же снег.

— Дядя Валера, — опять принялся донимать завхоза Яшка, — а что было после того, как вы пере- стали быть моряком?

— А после того — не твоего ума дела, малец, — улыбаясь, ответил Петрович. — Ты лучше вот здесь подержи, пока твой друг пилить будет.

Завхозу не хотелось вспоминать то, что было дальше.

На очередной комиссии врачи нашли какие- то шумы в сердце и запретили выход в море. Это был удар. Валера слонялся по городу в поисках достойного занятия для себя. Но все его знакомые были на корабле. Корабль ушел. А старые друзья были погружены в свои повседневные заботы, семьи, быт.

Как-то раз повстречал он на улице бывшего школьного приятеля, с которым они вместе бегали курить втихую в дом напротив школы. Тот служил в милиции. Узнав, что Валера без дела, пообещал помочь. Его взяли водителем на милицейский уазик.

Все это было совсем не похоже на его прежнюю жизнь. Но отец воспитал в нем хорошее качество не роптать на судьбу, и парень смирился. Каждый раз на очередном осмотре у доктора он с надеждой смотрел на то, что тот пишет в медицинской карте, и потом шел

крутить баранку, отложив жизнь еще на полгода вперед. Поздно ночью поступил сигнал из аэропорта. Все экипажи были направлены туда. Территорию оцепили. Пассажирский ТУ промахнулся мимо полосы. Никто не выжил. На морозе пожарные расчеты, милицейские наряды и

медицинские бригады голыми руками разбирали обломки, какие-то вещи и тела. Чтобы люди не сошли с ума от холода и от всего увиденного, им наливали спирт.

Валера не пил до этого никогда, а тут вдруг прочувствовал, что достаточно сделать несколько глотков и страх пропадает.

Так и разгребали останки людей и то, что осталось самолета. Тогда еще не было спасательной службы, а катастрофы, происходящие в той стране, сразу же засекречивались и не предавались никакой огласке.

Во время очередного захода на взлетную полосу Валера вдруг понял, что сейчас он идет и несет чью- то ногу. Она была в черной брючине и в туфле. Где было все остальное, Валера не знал. Но его поразило другое. Спокойствие. Он был пьян и спокоен.

На следующий день, подписав какую-то бумагу о неразглашении, он купил бутылку водки и напился второй раз в жизни.

Через месяц его уволили с работы, но Валера не расстраивался. Алкоголь уравнивал его в правах с реальностью. Он заменял ему море.

Так прошло 15 лет. За это время умерли родители Валеры, перестала

существовать страна, в которой он родился.

Менялись президенты, деньги. Новые ценности теснили старые. На улицах новые хозяева жизни время от времени перестреливались с такими же претендентами на счастье.

Его стали называть по имени-отчеству и уступать

место в метро. В свое время он не надумал жениться, а теперь и смысла никакого в этом не было.

После поставленного диагноза, окончательно перечеркнувшего мечту о море, единственным ценным в жизни Петровича остался алкоголь. Рассудка хватило на то, чтобы не продать в свое время молодым риэлторам родительскую квартиру. Пенсии по инвалидности, понятное дело, не хватало, поэтому Петрович устроился работать в тир. Бывшее бомбоубежище, а теперь кооператив. Хозяин заведения, парень лет двадцати пяти, каждый вечер заезжал на старенькой машине и долго пересчитывал мелочь. После того, как все было учтено, он принимался считать второй раз. Петровича тут называли Батя. Потому что выглядел он лет на семьдесят, хотя ему было всего пятьдесят.

Утром, отворив тяжелую, с огромными засовами, дверь, Петрович расставлял ружья, подкрашивал где надо облупившуюся краску на мишенях и садился за свою конторку принимать пятаки и выдавать наперстки с пульками.

Как-то раз в тир ввалилась компания: девчонки, накрашенные не по возрасту, и трое парней. От них разило алкоголем

и наглостью.Шумно гогоча, они принялись

дурачиться, пытаясь произвести впечатление на своих подруг. В какой-то момент самый длинный из них схватил воздушку и, изображая из себя ковбоя, запрыгнул на стойку.

— А вот сейчас я буду стрелять не глядя,

— крикнул он, победно обводя взглядом всех

присутствующих в помещении.Девчонки восторженно заохали и стали хлопать

в ладоши. И тут что-то пошло не так. Неожиданновзгляд парня затуманился, словно дыма ему внутрьнапустили, лицо подернулось какой-то хищнойгримасой. Он направил ружье в грудь своемутоварищу.

— А зачем мне по мишеням стрелять? Я сейчас

буду по вам стрелять! — вдруг сказал он.Петрович, до этого момента

сохранявшийнейтралитет, вдруг почувствовал то знакомое ему сдетства чувство опасности.

Откуда-то силы взялись. В два прыжка Петрович

оказался перед хулиганом. Правой рукой выхватилон ружье, левой влепил ему пощечину.

— А ну пошел отсюда, щенок! — крикнул он.

Парень опешил, но через пару секунд пришел в

себя. Пихнув ногой Петровича в грудь, он спрыгнулсо стойки, кинул злой взгляд на

окружающих,схватил с собой другую воздушку и выбежал изпомещения.

Петрович оттолкнулся рукой от стены и бросился

за парнем. «Пьяный, да с оружием на улице», —крутилось в голове. Страха не было. Был тот самыйазарт, как и тогда. Двадцать лет назад, он, совсемеще молодой, стоял на палубе грузового судна. Онозадирало нос и словно пыталось зачерпнуть воды.Небо было черное и очень враждебное. А Валеркабыл счастлив.

— Стой, сученыш! — крикнул он взбегающему

по лестнице пацану. Тот обернулся на крик. Одна

нога не попала на ступеньку и неестественно подвернулась. Парень вскрикнул, раскинул руки и, словно замерев в воздухе на несколько секунд, рухнул вниз. Глухой звук падающего тела был очень тихим, но в ушах Петровича он звучал словно огромный колокол. Через мгновение все было кончено. Парень лежал с карикатурно вывернутой шеей. Его застывшие в испуге глаза смотрели куда- то сквозь стены бывшего бомбоубежища.

За спиной у Петровича кто-то заплакал. Вся компания стояла и с ужасом смотрела на смотрителя тира.

— Упал он, — произнес вдруг снова постаревший

Петрович и схватился рукой за сердце.

Кто-то со всей силы ударил себя по пальцу

молотком, и Петрович принялся оказывать первуюпомощь. Дом для птиц был оставлен и теперь всезанимались распухшим пальцем Яшки.

Потом все перешли в столовую, где девочки

угощали ребят получившимися пирожками.Все чинно сидели за длинным,

желтого цвета,отполированным локтями столом, и молчаприхлебывали чай. Новость про Иванова, какаябы спорная она не была, привносила к пирожкамнемного горечи.

«Какие у них перспективы, — размышляла Лиза.

— Сейчас здесь. Потом, по достижению возраста,распределят кого куда. Дальше — школа приинтернате. А потом жилье выделят. Может даже,кто-то из них его получит. Как им в том мире-тожить? Брошенные однажды, они каждое утро сидят

за этим столом, пьют чай и ждут. А за окном идет снег. И никто не придет».

Внимание Лизы привлек шум.Гога с компанией других мальчишек указывал на

Иванова пальцем и гримасничал.Сашка защищался и временами срывался на

крик.— Я сам слышал, как они по телефону говорили!

— кричал он. Его подбородок дрожал от обиды.

«Странно, — подумала Лиза. — надо будет у Эллы

Николаевны узнать про Иванова». Она подошла кребятам.

— Ну-ка! Кто здесь шумит? Вы чего?— Да Иванов опять врет, что к нему мать

приедет. А к нему на самом деле не приедет никто,потому что он не нужен ей, — захлебываясь слюной,говорил Гога.

— Приедет-приедет, — широко раскрыв рот,

твердил Сашка.— Так, приедет-не приедет, а поздравления никто

не отменял. Сейчас все вместе пойдем

придумывать,кто что напишет Иванову, — сказала она и взялаСашку за плечи.

— Ну, смотри у меня, вот увидишь! — злобно, но

тихо шепнул Гога Сашке, проходя мимо.Все подходили к Лизе, брали у нее листок и

собирались в группки придумывать поздравление.Даже Валерий Петрович, которому не нашлосьникакой работы во дворе, получил белый лист.

— Валерий Петрович, — шепнула ему Лиза, — у

вас на лице муха.

Петрович засуетился и неуклюже начал щупать лицо.

«Вообще, откуда они тут берутся? Зима на дворе», — подумала Лиза.

Мальчики рисовали сцены из сражений. У кого-то толстый богатырь в шлеме скакал на огуречноподобной лошади громить фашистские танки. Некоторые изображали воздушное сра- жение. Траектория полета ракет аккуратно про- черчивалась пунктиром, чтобы было понятно.

Яшка же и здесь, решив отличиться, рисовал эпическую картину «Совет в Филях». Получалось не очень похоже, но Яшка не сдавался и решил максимально детально прорисовать все пола- гающиеся ордена.

Гога рисовал медведя. Как выглядит хозяин тайги он не знал, поэтому изобразил Потапыча, спрятавшегося в кустах. Но кустов было много и они, скорее, напоминали баобабы.

Девочки рисовали совершенно другие открытки. Там были феи, бабочки, вазы с тюльпанами, в небо взлетали салюты и ленточки.

Валерий Петрович пытался припомнить, каким он был в этом возрасте. Всплывало, почему-то, только одно воспоминание. Валерка торопился

домой. Там его уже ждали родственники, накрытый стол и куча всякой праздничной еды. Шесть лет—серьезный возраст. До дому оставалось метров триста, когда он заметил странное черное пятно на дороге. Пятно очень медленно передвигалось и издавало душераздирающие крики.

Подойдя поближе, Валерка узнал в объекте их соседа, дядю Сережу. Дядя Сережа был пьяницей. Безобидным, в общем, и никому не докучавшим. Местная достопримечательность. Пил он запоями, а когда выходил из очередного, то появлялся на крыльце и ставил перед собой устройство для заточки ножей. Большой такой круг с педалью. Стоит на нее нажать и круг начинал вращаться. Дядя Сережа очень хорошо точил ножи, и к нему сразу же выстраивалась очередь из жильцов не только их дома, но и многих других. Дядя Сережа не отказывал никому, денег тоже не брал. Когда желающие заканчивались, дядя Сережа шел на детскую площадку и проверял, все ли там в порядке. Если надо, то приходил с инструментами и подкручивал-подтягивал. И только после этого он садился на скамейку и ждал, пока наступит вечер. А с ним и очередной запой.

Все к этому привыкли и потому с пониманием относились к его слабости.

Сейчас дядя Сережа был пьян. Причем пьян настолько, что атмосферное давление прижало его беспомощное тело к земле.

Дядя Сережа сопротивлялся этому как мог, но ситуация осложнялась тем, что

от пояса и ниже тело его слушалось, а другая половина тела была обездвижена.

Валерка смотрел на это и не понимал, что ему делать. С одной стороны, надо было спешить домой, ведь там ждал праздник. С другой стороны, если вот так оставить тут дядю Сережу, то он попросту

сотрет себе голову через какое-то время.

Дядя Сережа заметил паренька, и ноги его

застыли на месте.— Тебе, сосед, чего?Валерка испугался.— А у меня, дядя Сережа, сегодня день рождения,

— зачем-то выпалил Валерка.— Поздравляю, — сказал дядя Сережа и

попробовал выдавить улыбку. — А я, видишь,домой иду. Только медленно.

— Ну, я тогда пошел? — спросил Валерка.— Валяй!— Вы к нам заходите сегодня, если что, —

смущенно сказал Валерка, — будет весело.

— Обязательно, — весело ответил дядя Сережа,

— только вот домой схожу, переоденусь.И он начал перебирать ногами, готовясь к

очередному рывку.Валерка поспешил закрыть за собой дверь в

подъезд, потому что крики соседа становились всегромче и громче.

Весь вечер Валерка прислушивалсяк

происходящему на улице, пытаясь различить во-пли дяди Сережи.

Настроение было непраздничным. Когда

взрослые стали дарить подарки, перед глазамиименинника был черный силуэт на дороге…

— Вот ведь бред какой вспомнится порой! —

подумал Валерий Петрович и, отмахнувшись отназойливой мухи, намеревающейся приземлитьсяна его щеке, принялся рисовать голубя мира.

Лиза тоже не осталась безучастной и, словно подросток, высунув кончик языка, штрихами закрашивала непохожего на самого себя Винни- Пуха. Картинка получилась маленькая. Стоящий в самом центре листа пятачок больше напоминал собаку, чем жизнерадостную свинью в штанишках. Всю эту композицию украшала поздравительная надпись, которую с разных концов держали Умная Сова и не менее Умный Кролик.

— А что было с ними дальше, ты узнаешь завтра,

— сказал отец Лизочки, закрывая книгу.Спать не хотелось, пришлось развлекать себя

самостоятельно. А это надо делать так. Сначала тыстучишь по кровати левой ногой, потом правой,потом начинаешь ворочаться. Главное — держатьв голове точное количество раз, сколько пере-вернулся слева направо и наоборот.

Когда и эти приемы надоедают, тогда можно

помечтать. Лиза закрыла глаза и принялась мечтатьо том, как она вырастет и окажется там, где много-

много воды. Волны будут тяжелые. Песок будетбелый и…

— Лиза, пора вставать, — отец тормошил ее за

плечо. — Двенадцатый час уже, ты чего.Точно. Завтра у Лизы день рождения. А значит,

нужно спешить. Они с отцом гостили у бабушки,поэтому, чтобы оказаться дома, необходимо былопроделать немалый путь: проехать на машиненесколько часов до города, а там дождатьсясамолета. Лиза представила себе, что ее в комнатебудет ждать кукла, которую она хотела весь год.

Такая большая, и, если ее положить на спину, она произнесет смешным голосом: «мама».

Наскоро умывшись и позавтракав, Лиза побежала собирать вещи.

Внизу их ждал Толик. Соседский сын, который вызвался отвезти гостей в город, а заодно и самому прокатиться, чтобы купить в магазине колбасу и сахар, которых тут не было.

Лизе очень нравилось, что вокруг много снега. Насколько хватает взгляда — только дорога и небо. Машину время от времени заносило и подбрасывало. Когда колесо попадало в очередную яму, отец прерывал свой рассказ про редкое природное явление черную пургу и внимательно всматривался вперед, словно пытался просчитать какую-то формулу, понятную ему одному.

— И если человек не примет условий и не ляжет в снег, то шансы его автоматически... Толик, ну ты куда смотришь?! — ругался папа.

Толик резко вывернул руль влево, чтобы уйти от ямы. Но машина тут же нырнула вниз. Колесо попало в соседнюю яму, которая оказалась более глубокой. Раздался резкий металлический стук. Автомобиль дернулся и заглох.

Толик выругался и, напялив на голову

шапку, выскочил осмотреть, что случилось с машиной. Колесо было на месте, но из-под капота валил пар.

— Тьфу ты, радиатор потек, — ругался Толик. Папа протер очки, подмигнул в зеркало Лизе и

решительно открыл дверь «Волги».— Ну-ка давай посмотрим, что там у нас.

«Приключение», — обрадовалась Лиза и вытянула вперед шею, чтобы было лучше видно. Она видела, как отец с Толиком что-то рассматривают под капотом. Потом Толик со злостью его захлопнул, и мужчины вернулись в салон.

— Что теперь делать будем? Надо возвращаться,

— плаксивым голосом начал Толик.Отец Лизы протирал очки и никуда не торо-

пился. Как математик, он должен был просчитатьвсе варианты решения задачи и выбрать наиболееоптимальный.

В молчании прошло минут десять.Итак. Дано: автомобиль марки «Волга», вес

которого не позволит двоим взрослым мужчинамсредней массой 75 килограмм вытащить его изямы глубиной около 80 см. Также у нас пробитрадиатор, а следовательно, мы не сможем сидеть вобогреваемом салоне и ждать помощи. Расстояниедо ближайшего населенного пункта около 50

километров, что сводит наши шансы добраться тудапри температуре в минус 35 градусов к нулю.

— Мне нравится условие задачи. Давайте ду-

мать дальше, — размышлял отец Лизы.«Не приключение. А если и приключение,

то какое-то уже опасное. Что папа рассказывалпро черную пургу?» — подумала Лиза и сталавнимательно смотреть в окна, прислушиваясь кизменениям ветра: не собирается ли эта Пургаприйти вдруг сюда?

— Мы ж замерзнем тут! — начал подвывать

Толик. — Тут машины два раза в день ездят. Что

будет-то?И он заморгал своими большими глазами, на

которых вдруг появились слезы.— Учитывая, что у моей дочери завтра день

рождения и нам необходимо преодолеть расстояниеболее чем в три тысячи километров, вариант, Толик,тут один, — сказал вдруг отец.

— Какой? — тонким голосом спросил Толик.

— Сожжем машину.Толик стал хватать остывающий воздух ртом,

словно захлебывался.— Это же управления машина. Меня же под суд

отдадут.— В противном случае тебя отдадут только в одно

место — в морг. Причем тем, кто тебя там будетпринимать, будет неудобно, потому что ты будешьокоченевший. Разогнуть твое тело сможет лишьмолоток, которым работники аккуратно разобьюттвои кости, — сказал отец тихо и очень спокойно.

Потом он еще раз протер стекла очков, надел их

и посмотрел на Толика.Тот ничего не ответил. Он выскочил из машины,

полез в багажник, стал искать канистру, чтобыслить бензин.

— Не волнуйся, дочка, папа знает, что делает.

Тем более у кого-то завтра день рождения, и кого-тодома ждет подарок.

Лизе было холодно. Салон остыл быстро, и

теперь мороз проникал через щели все быстрее,просачивался под одежду и начинал покусыватькожу.

Наконец Толик справился и оттащил булькающую металлическую канистру в сторону.

— Толик, поторопись. Иначе через полчаса будет темно, и весь мой план отправится какому-нибудь котику под хвост, — весело сказал отец.

Они стояли вместе и смотрели на горящую машину.

Толик плакал и тер рукавом лицо. Отец Лизы улыбался и подпрыгивал от холода в своих осенних ботинках, которые носил круглый год.

Лиза заворожено следила за черными клубами дыма, которые, словно в каком-то ритме, закру- чивались комьями и поднимались вверх.

Отец пристально всматривался туда, где дорога уходила за горизонт. Наконец он удовлетворенно цокнул языком и смешно затанцевал.

Там, на пересечении неба и земли, на самом краю показалась маленькая точка. С каждой секундой она увеличивалась и обретала форму. Пока не оказалась большим грузовиком с оранжевой кабиной.

До города они ехали в веселых разговорах, один Толик все вздрагивал от той мысли, что завтра придется отвечать за сгоревший служебный автомобиль. Иногда ему

становилось так страшно, что он закусывал шапку и начинал подвывать.

Ему было очень жалко себя.— Да не плачь, земеля. Все в порядке, — утешал

его весельчак-водитель.— Я же всего месяц работаю. Вернее, работал,-

начинал Толик, но на большее его не хватало. Слезыначинали душить, и он снова зарывался лицом в

шапку.Лиза сочувствовала этому парню. Ей казалось,

что будет несправедливо, если его накажут за то,что он согласился спасти ее день рождения.

Тем более, он не хотел. Это папа настоял. Лиза

пригрелась и тихонько фантазировала, как она всемобъяснит, что Толик не виноват, и что у нее домапросто подарок на день рождения: большая кукла,которая, если ее перевернуть на спину, говорит:«мама».

Родители подарили ей набор «Юный Химик».

Лиза недоверчиво осмотрела коробку, потом

перевернула ее, надеясь, что это какая-то ошибка.Она даже заглянула под кровать. Куклы не было.

Толик хоть и жил в условиях сурового севера,

но на тот момент не знал, что такой шаг былединственным их спасением. Страшная трасса,

соединяющая один город с другим, была усеянаостровами сгоревших автомобилей.

Люди,попавшие в беду, поджигали машины. Черный дымбыл виден издалека, его можно было заметить. Тех,кто не решался на такой шаг, обычно находилилетом, когда сходил снег, неподалеку от покинутыхавто.

Лизин отец знал это, потому что родился в тех

краях, и точно так же, в возрасте Лизы, оказалсяв такой же ситуации. Только на его месте был егоотец. И автомобиль сгорел быстрее, потому чтокабина у него была сделана из фанеры. Им пришлосьпотом добираться до города. Они получили сильноеобморожение ног. До конца жизни лизин дед

мучился, по ночам испытывал боли.Лиза еще раз обвела поздравительные буквы

красным цветом. Рисунок был готов.Сашку посадили на стульчик посередине ком-

наты. Все расселись полукругом, словно собиралисьслушать что-то интересное. Петрович пошел зватьЭллу Николаевну.

Сашка волновался и не знал, куда себя деть.

Непривычно было, что на него так много людейсмотрят. Он глядел в пол и пытался собрать изузоров на ковре законченную картинку. Она все нескладывалась — и Сашка нервничал еще больше.

Наконец Элла Николаевна появилась. Лиза села

за пианино и аккуратно подняла крышку.Все спели «Пусть бегут неуклюже». Потом каж-

дый подходил по очереди и вручал свою открытку.

«Сколько раз я это уже видела», — думала Лиза,

перебирая пальцами по клавишам.Она знала, что это называется дежа

вю. Когда тыв какой-то момент понимаешь, что все, что сейчаспроисходит, уже было когда-то раньше. Можетбыть, год назад, может, вчера, а возможно, и в какой-то совсем другой, неизвестной никому жизни.

Лизе стало тяжело дышать. Вода подступила к

горлу, и теперь легкие словно пронзали иголками.Лиза не подала виду, широко открыла рот и сделалаглубокий вдох. Стало полегче.

Подошла ее очередь, и она вручила Сашке свой

рисунок и зачем-то ему подмигнула. Ей хотелосьверить, что взбудоражившая всех новость провизит Сашкиной мамы — не просто фантазия.

Она решила, что после обеда, во время тихого часа, пойдет и все узнает у Эллы Николаевны. Та наверняка знает.

В конце слово взяла директор. Она по-взрослому пожала Сашке руку, пожелала ему успехов в его дальнейших делах и выразила надежду, что все они так и останутся неразлучным, связанным друг с другом коллективом. Навсегда.

Эти слова затронули какие-то чувства в Лизе, и та снова стала задыхаться.

— Все в порядке? — учтиво подхватив Лизу за руку, спросил завхоз.

Лиза смогла только кивнуть головой. Боль также резко отпустила, как и в первый приступ.

Торжественная часть была закончена, и детвора группками по двое-трое отправилась в столовую. Сегодня накрывали сами.

Сашке больше всего нравился компот из сухофруктов. Когда ты сначала выпиваешь сладкую водичку, а потом переворачиваешь стакан и стучишь рукой по его донышку, чтобы ягоды выпали в рот. Ягоды, как правило, не поддаются. Тогда ты усиливаешь хлопки так, что стакан начинает биться о зубы.

Кормили сегодня не то чтобы вкусно. Как обычно. Ничего особого на столе не было.

«Ничего, мама приедет, наверное,

огромный торт привезет», — мечтал Сашка, и с теплотой смотрел на чавкающих ребят, которые не знали, какой вкусный сюрприз их ждет вечером. Сашка не жадный. Он поделится со всеми. И даже с Гогой, хотя тот его не

любит.Лиза выключиласвет, и дневная

лампапод потолком наконец-топрекратила

своеметаллическое цоканье. Постояла

за дверью,слушая, как продолжаются разговоры и кто-тосмеется.

Но вскоре все затихло.Лиза расставила игрушки так, как ей казалось,

они должны стоять в этой комнате, проверилацветы на подоконниках: не мерзнут ли? Выставилапод нужным углом столы, сдвинутые друг к другу.Дел больше не было. К директору Лиза идти небоялась. Робела. Элла Николаевна всегда так строговыглядела, что Лизе было неудобно беспокоить еепо пустякам.

Наконец поправила юбку, вздохнула. В груди

опять что-то булькнуло. «Надо срочно сходить кврачу, не нравится мне это», — подумала Лиза.

Постучала вдиректорскую дверь,обитую

коричневым дерматином.— Можно?— Проходи, Елизавета.Элла Николаевна стояла в своей обычной позе у

аквариума. В руке у нее была телефонная трубка.

— К Саше необходимо приехать, — будто сама

с собой говорила директор, показывая Лизе нателефон и жестом извиняясь.

— Все не работает. Я все пытаюсь дозвониться.

А он все не работает. Надо навестить Сашу, а

телефон молчит. Мне же цветов надо заказать ему.Он не любил цветы. Это правильно. А я ему их

ношу. Его нет, и поэтому ношу, — Элла Николаевна опустилась в кресло и глубоко вздохнула.

— Элла Николаевна, — Лиза волновалась перед тем, как задать свой вопрос.

— Да, Лизочка, — словно откуда-то издалека ответила Элла Николаевна.

— Сегодня Иванов весь день говорит, что к нему мать приедет, а я и не знаю ничего.

Элла Николаевна пристально посмотрела на

Лизу. Лицо ее выражало недоумение.— Лиза, ты чего? Какая мать к Иванову? — Элла

Николаевна потрогала шею.Лиза давно заметила длинный рубец на шее

Эллы Николаевны, который та пыталась скрыть,всегда поднимая на блузке ворот. Сейчас рубецпроглядывал из-под воротника и был не красного,а синего оттенка. Кажется, он поменял свой цветпотому, что Элла Николаевна сильно волновалась.

— Ну как же, все говорят, что вы сегодня

разговаривали с кем-то по

телефону, — Лизарастерянно оглянулась, не слышит ли их разговореще кто-нибудь. — Я, правда, никому не скажу. Вытолько мне ответьте. Потому что они же ждут.

— Так-так-так, — Элла Николаевна говорила

себе под нос, нервно шагая от стола к стене, отстены к столу.

Вдруг она резко повернулась к Лизе и еще раз,

тихим голосом, словно выпускала из себя удивлениевперемешку с воздухом, спросила:

— Лиза, ты чего?Лиза вдруг почувствовала себя виноватой в чем-

то очень серьезном. В груди опять что-то сдавило. Острая боль прошла по всему телу, и Лиза от ужаса закрыла лицо руками.

Похудевшая, с черными синяками под глазами, она сидела на кухне, облокотившись на стол, и не было такой силы, которая смогла бы заставить ее открыть осунувшееся лицо.

Мать стояла у плиты. На сковороде зашипело масло, раздался звук разбитой скорлупы. Пахло жареным мясом. Лизе не хотелось еды. Однако когда мать поставила перед ней тарелку с горячей яичницей, она отняла руки от лица, схватила столовые приборы и принялась есть как-то неуверенно, будто никогда этого не делала.

Мать присела на стул и осторожно смотрела на дочь. Лезть с вопросами она не решалась.

Потом Лиза долго глядела в окно у себя в комнате. Там был дождь. Тучи наползали друг на друга и образовывали разные фигуры. Нитки воды переплетались между собой на стекле.

Лиза вспоминала, какое имя она дала малышу. Последние дни она с ним много разговаривала. Просила прощения. Плакала. До крови закусывала руку так, что сейчас на коже темнели фиолетовые синяки с кровоподтеками.

Чувство опустошенности было ниже живота. Холод. Этот холод поднимался вверх, наполнял грудь. Поднимался к гортани и сдавливал горло. Она просила малыша подать какой-нибудь знак. Хоть чем-то показать свое присутствие.

Но ребенка не было.

Лиза была пуста. Врач вычистил ее. Выскреб маленькое существо из ее тела. Вырвал продолжение жизни и отправил в металлический таз желтого цвета.

Лиза безучастно смотрела, как наполняется ванна. Потом прошла в комнату. Сегодня сна не будет. А значит, таблетки ей не понадобятся. Она аккуратно освободила все имеющиеся капсулы от упаковки и горкой сложила их на край раковины.

Погрузившись в ванну, она долго рассматривала свои ноги. «Какие у меня худые и некрасивые они»,— думала Лиза. Она проглатывала таблетки по одной, делая промежутки в минуту. Их было так много, что вскоре Лизе наскучило это занятие, и она сгребла оставшиеся в горсть. Пришлось запить. Она зачерпнула ладонями воду прямо из ванны.

Теперь все.Вытянулась, погрузившись почти полностью под

воду. Закрыла глаза.

Боль тихо начинала отпускать. На ее место

приходило тупое равнодушие. Оно медленновыкатилось откуда-то из кончиков пальцев ног и

теплой волной распространялось выше. Выше.

«Ничего не будет», — подумала Лиза.Она с отвращением еще раз посмотрела на ноги.

От них перевела взгляд на пальцы рук. Изображениестало раздваиваться. В глаза словно насыпали песок.

«Руки у меня тоже ужасные», — где-то глубоко

мелькнула мысль и тут же пропала, уступив местогорячей волне. Лиза выдохнула весь воздух излегких и провалилась в темноту.

Дверь в ванную помог сломать сосед по лест- ничной клетке. До этого мать долго колотилась и отчаянно звала Лизу. Сосед снес дверь с петель, тут же опустил голову и выскочил в коридор. Лицо его побелело.

Мать Лизы не хотела отдавать тело дочери бригаде врачей.

Вскрытие показало, что легкие заполнены водой, но Лиза этого не почувствовала, потому что мозг был уже отключен чрезмерной дозой снотворного. Аккуратная, красивая, словно в те дни, когда она была счастлива, Лиза покорно лежала в узком гробу.

Только тесно, очень тесно.Лиза почувствовала, что

деревянные бокадавят на нее со всех сторон, и инстинктивнопопыталась развести руки. Она закричала от страхаи закашлялась в приступе. Вода фонтаном пошла изгорла.

— Все хорошо, все хорошо, — говорила Элла

Николаевна и трясла Лизу за плечи, не давая тойзапрокинуть назад голову.

Наконец истерика прошла. Лиза,

притихнув,сидела на стуле.

— Вот смотри, — Элла Николаевна доставала из

сейфа личные дела воспитанников.Лиза листала страницы, всматривалась в ста-

рые, местами пожелтевшие листы.Иванов. Маленький Саша не ездил с родителями

на море. И поезда не было. Не было вообще ничего.Мать-наркоманка выбросила только родившегосяСашу в мусоросборник. В этих папках было много

историй.Кого-то не хотели, просто

прерывалибеременность. Кто-то сознательно убивал ребенкауже после родов.

— Они все ждут родителей. И мы ждем, — Элла

Николаевна выглядела виноватой.Чувство вины. Именно из-за этого чувства

Элла Николаевна в какой-то момент потеряла сон.Ведь это ее слова заставили его сделать тот шаг.Повесилась рано утром. Когда соседи почувствовализапах, вызвали милицию. Самоубийство. Ничегоособенного.

— Все, соберись. Иди работать, — Элла

Николаевна отвернулась к аквариуму, давая понять,что на этом их разговор закончен. Разговор, кото-рый бывает у них каждый день.

Дети собрались в комнате и ждали показа.Сашка сидел в первом ряду. Он

решилвнимательно смотреть кино и больше не

думать омаме. Лиза долго настраивала видеомагнитофон.Наконец пошли первые кадры.

Кино было очень интересное. Семья — папа,

мама и сын — ехали к морю на поезде. Сашкасмотрел, открыв рот. Он очень удивлялся, как всеэто похоже на то, как было у него.

Потом долго пили чай. Строили планы на

завтрашнюю прогулку, обсуждали, как они будутлепить огромного снеговика. Перед сном Лиза,проверяя, все ли дети на своих местах, подошла кСашке и крепко его обняла.

— Может, это из-за снега она так и не смогла? —

спросил тихонько Сашка.— Конечно из-за снега. Не переживай. Завтра

приедет обязательно, — Лиза выключила свет иприкрыла за собой дверь.

— Не думай ты об этом, — дуя на чашку чая, го-

ворил Валерий Петрович.Они сидели с Лизой в его комнате завхоза.— Я ж тоже сначала себя мучал. До нервной

дрожи довел. Как так-то! А потом перестал.

На потолке были развешаны клейкие ленты

для ловли мух. Лиза следила за одной несчастной,которая угодила в западню и теперь, прилипнувлапками, отчаянно жужжала.

— Я же, понимаешь, вроде как своими руками

парня убил. Ну, то есть и не трогал, а, вроде как и…Если бы не я, то, может, и жив был бы, — вздохнулПетрович.

В тусклом свете его синеватая кожа казалась

фиолетовой. Когда он пришел домой

после тогослучая в тире, то попробовал уснуть. Но стоилозакрыть глаза, как перед ним возникал взгляд тогопарня.

— Я ведь себе так и не простил. Хотел, но не смог.Валерий Петрович, долгое время не

прикасавшийся к бутылке, в ту ночь купил бутылкуводки и выпил ее прямо у дверей в магазин. Потомдолго брел домой, плакал, вытирал слезы грязнымкулаком. А потом устал. Устал идти и, свернувс дороги, очутился в подлеске. Вокруг был снег.Много снега. Валерий Петрович лег в него. «Надозакопаться, тогда будет тепло», — думал он. Но сил

на это не было никаких. Он закрыл глаза.— Ты говоришь так нельзя, а как можно? —

сказал Валерий Петрович и замолчал.Он не знал, почему они здесь, и кто придумал

этот день. А может и знал, но не мог вспомнить.Долго сидели. На стене тикали ходики. За окномбыло черно.

С утра снег повалил так густо, что прогулку

отменили. Все тут же надышали на промерзшихокнах пятаки и смотрели на то, что происходитснаружи.

22 февраля.Лиза смотрела на эту дату в отрывном календаре

на стене и пыталась вспомнить.

Литературно-художественное издание

Доронин А.Transsiberian Back2Black vol.2 СПб.: 2015

Вступительная статья

С.Гаврило

в

Ответственный редактор С. Гаврилов Редактор С.

Сулейманов Редактор В. Степанов

Редактор М. Шарапа Верстка

В.Осташко Художник

А.Архипова

Подписано в печать

16.11.2015Формат 70х90/32. Тираж

1000 экз.Гарнитура Minion

Pro