Георгий ТарасовСКАЗКИ ВЕТРА

Роман

2

Георгий Тарасов

3

Георгий Тарасов

СКАЗКИ ВЕТРА

Роман

-

Дюссельдорф4

2014

5

Георгий Тарасов. Сказки ветра. РоманCopyright © 2014 Георгий ТарасовРедактор: Евгения ЖмуркоДизайн и оформление: The Val Bochkov Studio © (USA) ZA-ZA Verlag: http://za-za-verlag.net/ Düsseldorf, с. 264ISBN: 978-1-291-91863-2

Есть «Миры братьев Стругацких». «Миры Гарри Гаррисона». «Миры Станислава Лема». «Алиса в Зазеркалье». Это самые настоящие миры, созданные и зарисованные теми, кто очень умеет видеть. Есть миры попроще, намалеванные театральные, а то и балаганные декорации, по которым шляются мужественные герои и страшные чудища, с очень, почему-то, человеческими повадками. Есть нарисованные времена, страны, созвездия и галактики, снятые под копирку с политической карты планеты Земля…

А есть просто мир, в котором все это есть, не придумано, а именно есть. Наш, привычный мир, в котором мы живем. В котором, чтобы узнать правду, надо не слушать других, а спросить генетическую память. И она ответит. И чтобы узнать, о чем надо подумать, просто посмотреть на звездное небо. Где можно увернуться от пули и найти дорогу ночью в степи или океане. Где можно вылечить свой бронхит за десять часов. Водить судно со сломанной ключицей, отложив заботы о ней на потом, когда время будет. Где можно проторчать под водой четверть часа, потому, что интересно. Интереснее,

6

чем жить и дышать. Где есть все, что тебе интересно. Абсолютно все.

Я, по крайней мере, живу именно в таком. Вот он, смотрите.

7

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СОЛДАТ_____________________________________________________________8

Предисловие к первой части_____________________________________________________9

Карантин_____________________________________________________________________11

Присяга______________________________________________________________________12

Зарядка______________________________________________________________________16

Позвонил…___________________________________________________________________19

Губа_________________________________________________________________________22

День рождения_______________________________________________________________26

Охота________________________________________________________________________42

Дети_________________________________________________________________________54

Возвращение_________________________________________________________________64

Дома________________________________________________________________________71

Словарь хаки__________________________________________________________________71

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ШЕПТУН___________________________________________________________81

Над рекой____________________________________________________________________81

Гости_________________________________________________________________________85

Обида________________________________________________________________________88

Атака________________________________________________________________________91

Горя_________________________________________________________________________94

Свободен_____________________________________________________________________98

Не знаю…____________________________________________________________________100

Сказочник___________________________________________________________________102

Лицом к лицу________________________________________________________________111

Степь_______________________________________________________________________119

In the through the out door_____________________________________________________126

Стоунхэндж__________________________________________________________________131

Элли________________________________________________________________________142

Собор_______________________________________________________________________150

Нет ничего хуже неоконченных дел_____________________________________________184

8

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПЛОТНИК_________________________________________________________189

Поиск_______________________________________________________________________192

Конь________________________________________________________________________195

Старт________________________________________________________________________196

Лихорадка___________________________________________________________________198

Дина________________________________________________________________________198

Пробуждение________________________________________________________________201

Дом________________________________________________________________________204

Зина________________________________________________________________________206

Прииск______________________________________________________________________206

Кряж________________________________________________________________________208

Брак________________________________________________________________________210

На берегу____________________________________________________________________211

На том берегу________________________________________________________________213

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЗВЕЗДОЧЕТ_____________________________________________________215

Зов струны___________________________________________________________________215

Зенд________________________________________________________________________217

Мир________________________________________________________________________220

Эмир и тень__________________________________________________________________222

Дайте подумать!_____________________________________________________________225

Эмир и Зенд_________________________________________________________________229

Звездочет___________________________________________________________________231

Псих и док___________________________________________________________________234

Зенд и Вик___________________________________________________________________237

Док, Псих, Звездочет__________________________________________________________238

Турнир______________________________________________________________________241

В огне камина________________________________________________________________244

Перунов камень______________________________________________________________248

Каминный зал_______________________________________________________________254

Мир без МИРА_______________________________________________________________259

Дома________________________________________________________________________262

9

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СОЛДАТ

(ИСПОВЕДЬ ПАЛАЧА)

10

Предисловие к первой части

Любой патриот, любой офицер, прапорщик, сержант, солдат Советской Армии имеет право меня убить за эту книгу. Потому, что все ценности, ради которых они шли в бой, или просто служили, в ней выглядят довольно неприглядно. А я имею право ее написать. И не только потому, что все это было, именно так, как описано. Документальность всего лишь дает мне право рассказать о том, что было на самом деле. Всего лишь право. Почему я его реализовал? Почему не промолчал, оставив свое право нереализованным? А потому, что у человека есть не только права, но и обязанности. Мне надо было это сказать.

Чтобы этого больше не было. Именно вот так, ни больше, ни меньше. Конечно, что бы люди ни писали, о чем бы ни

рассказывали, ни одна армия мира не самораспустится, и штыки в землю не повтыкает. Война — слишком прибыльное предприятие, чтобы его закрывать. Люди воевали тысячелетиями, и за это время армейскую вывеску так разукрасили, что за нею трудновато разглядеть единственную и истинную цель любой армии — убийство с целью грабежа. Про оборону мне не надо, в любом государстве есть Министерства Обороны, но нет министерств войны. Или министерства нападения. А ведь воюют, или, когда-то, воевали ВСЕ, и половина из них нападала. А обороняются крайне редко, и, как правило — мирное население, а не армия. Армия же безапелляционно утверждает, то лучшая оборона — нападение. И начинает палить. Всласть. Где честность? Почему министерство не называют правильно?

Да потому, что назови так, и половина призывников задумается: а стоит ли? А ведь самое

11

страшное для государства, если потенциальный убийца или труп задумается ДО того, как ему всучат оружие, связав по рукам и ногам присягой. Что ж, господа призывники, читайте. Есть повод задуматься. И прислушаться к своим матерям, которые интуитивно не хотят отдавать своих детей в мясорубку. Их сердца не обманешь никакими лозунгами.

Ну, а как же со мной? Все ж таки столько грязи вылил, предал там, то, се…

Ну, во-первых, предательство мне никак не пришить, мне здорово повезло, Союз сам накрылся, и, тем самым, от присяги меня освободил. Хоть и насильно навязанная, она меня до 91-го года все-таки тяготила. Я четко знаю, что, вплоть до теперешнего момента существо нашей армии и государства нисколько не изменилось, несмотря на калейдоскоп вывесок, но формальности соблюдены, собак на меня не навешать, соскользнут.

Во-вторых, засев за писанину, я слегка ошалел от того, что получается как-то натуралистично, и для проверки показал первые главы героям этого опуса, их осталось довольно много. Мало ли, может, я эгоистично погряз в нечистой памяти, а с другой колокольни суть описанного выглядит как-то почище. По всем каналам связи я услышал «Давай!!!», трое упрекнули в том, что мата маловато, не все понятно. Ну, тут уж, друзья, извините, на нем разговаривать надо уметь, солдат-то все поймет, а вот свежему читателю придется словарь втрое длиннее опуса пристегивать. Да еще двухгодичные курсы разговорного мата, одним словарем не отделаешься….

В начале предисловия, я сказал, что определенная категория населения РФ имеет право меня убить. Так ведь я тоже. Давайте представим себе, что произойдет при встрече. Я сижу себе за клавой, ни на чью жизнь и имущество не зарюсь. Приходит, скажем, патриот, со стойким желанием

12

меня убить. Ненавистью пышет. Ну, убил. И кто после этого свинья?

И за что? За честь Красной Армии? Так она легла и сдалась в приграничной полосе в сорок первом. Не я ее туда загнал, и не я ее так воевать учил. Она без меня свою честь уронила. Это потом уже, когда армию выбили, резервисты хребет фашизму обломали. Так, может, и не стоило пять миллионов мужиков до войны под ружье ставить, не спасло же…

Потом Армия Советской стала, за ее честь? Хм. Вот у нас день Победы отмечают. Чем она дальше, тем пышней. А почему? Да потому, что была у нас одна победа, одна на всех…

На всех. Одна. Больше Советская Армия ни разу не побеждала. Лезла во все конфликты, а побед как-то не получалось. Дело не в том, что она какая-то неумелая, а в том, что не для побед она создана. Не те цели у нее. Какие? Так я, как раз, об этом. Их скрывают, тщательно и умело, не считаясь с расходами и жертвами, а разве надо скрывать что-то честное?

За что еще мне стоит кишки выпустить? За память предков? Так я ее чту, персонально всех, кого я знаю, всех, кто пострадал в той войне. И всех тех, кого не знаю. Их тени стояли за мной, и держали за плечи, когда давили меня в грязь и кровь «лишения и тяготы военной службы», которые я клялся стойко переносить. Я их перенес, это личное наше с ними дело, и третьему сюда лучше не лезть, сам за такое глотку перережу. И за друзей тоже. И они за меня. И если меня придет убивать действительно солдат, он это поймет, и воткнет штык в землю. Солдат любой армии мира знает главное. То, о чем писали солдаты Ремарк и Хемингуэй, Экзюпери, Толстой и Джеймс Джонс.

На знаменах победившего войска нет гербов и лозунгов. Там только имена погибших товарищей, и страх того, что следующим впишут тебя.

13

Они узнали это после того, как взяли в руки оружие, сказали ему «Прощай!» и ушли отсюда и в вечность. Вернулись из войны в мир, и устремились в свой ночной полет. После войны.

Я хочу, чтобы с людьми это случалось ДО.

Карантин

— Ногу — поднять!!!!! Держаааать!!! 40 сантиметров — Держааааать!!!!!

Старшина Габриелян уже не орет, визжит на грани хрипа, Бог мой, ну я сейчас сдохну, но у него-то откуда столько сил издеваться????? Его-то кто заставляет? Ведь третий час уже орет...

Санин шепот уголком растрескавшихся губ: — Жора, бля, в тени — 40!!! Скорей бы зима. — Сдурел? Что угодно, лишь бы не холод... Позади самолет, валящийся в сверкающую чашу

ночной Алма-Аты, аэропорт, и теплынь после ленинградского

снега... — Братцы, 24 градуса!!! Живем! — Э-э-э, Юра, по местному 3 часа ночи, что днем

будет? А днем у всех обгорели уши, и я понял, что

можно все-таки горы спутать с облаками, и дед вкрадчиво:

— Отдай часы, все равно отберут... — Так ты сейчас и отбираешь... Почему я не хочу, чтобы именно он? Ведь все

равно. И Универ позади, ушел по состоянию здоровья. Все законно... Почему мне стыдно? Почему тошно, и потеря гложет меня? Что не так? Ну не годен учиться, годен в армию. Годен... Негоден... Негодный... Негоден учиться... Неспособен... Вот оно!!! Нет способностей! 14

Бездарь... И не здоровье это... Неспособность... Даже не лень... Хотя, и лень…-

Ты проиграл. Проиграл игру в жизнь. Проиграл игру в науку. Зачем сел за стол? Взял карты в руки? Ведь против тебя не шулера. Просто сильные игроки. Как просто. Они сильнее тебя. И ты слабее. А эта игра? Ее тоже проиграешь? Судя по истории с часами, тут проще, на кону жизнь. Ну, здоровье. Морда, наконец. Никаких измышлений, правила игры просты как лапоть. Из-за стола не встать. И годен, не годен, спрашивать не будут. На призывной-то не спрашивали. Годен... На что? Сдохнуть на этой жаре, от этого быдла? Тпррррр... А сам-то кто? С двух метров и не отличить. Бля, делать-то что?

Что ж тошно-то так? И страшно... — В глаза смотреть!!!! Ты о чем, падла,

думаешь!!!???? — Ногу держу, товарищ старший сержант!!! — Молчать!!! И пошло, и пошло... Н-даааа, хорошо, не зима... В сугробе с отбитой

грудью — пневмония, сто пудов. Больно, конечно, но не тошно. А тошно из-за

Универа. Бля, что я в него так вцепился??? Ну, элита, ученый там, оптика, спектрограф, красиво, черт, интересно. Не то... Не то... Жалко, конечно... Не повезло...

Стоп! Не повезло. Не было удачи? НЕУДАЧНИК!!! Ох,

ма, как стыдно-то... Догадался на свою голову...

Присяга

15

Что так все липко-то? Не жара, нет. Все липкое — люди, чувства. Прилипает все к душе, ко мне. Как дерьмо. Такой же, как все, по крайности, выживешь. Ну и что, что не хочу? Тоже, особенный нашелся. Тут все одинаковые, так положено. Без этого войны не выиграешь. Ох, бля, еще и это... А если и впрямь грохнет??? Ведь кранты этому стаду, и я тут первый баран. Такой же, как все...

— Жора, в сортир надо... Хохлы... — Зараза, опять... Так морда никогда не заживет.

Зурик, давай на хер это дело... — А Девяткин? Трахнут ведь. Морды ему жалко.

Тебя, что, мало били? Разом больше, разом меньше…

— Ааааа, хрен, когда еще кто трёхнется, загнут же парня… Пошли.

Господи, да люди ли это???? Ведь ходят, разговаривают. Как люди. А ведь я

такой гадости и представить себе не мог. А вот же она, во плоти, метр всего до нее. Ненавижу. Бог мой, ну и ну... А ведь терять-то нечего. Бля буду, нечего! Может, от ТАКОГО солдат ура кричит?

Ведь вот так поживешь, рад будешь кому хошь в глотку вцепиться. Лишь бы разрешили. Точно. Так и есть. Здесь свои, типа, их нельзя. Китайцев можно. А я их в глаза не видал!!! А Бернацкий, вот он, падла, гомосек херов...

Какой он мне, на хер, свой!!! Забью, тварь!!! Хм. Вот оно, значит, как бывает...То есть даже на губу не угодили. Ну, до присяги

все равно нельзя. Но все же... А чё так радостно? От того, что гада этого обломал? То есть, если ты зверее зверя, зверь — твой? Как просто... А зачем он мне? Он и не зверь теперь, так, мяса кусок... Лежит на соседней койке. Мразь. Все равно забью...

Забьет он... Посадят. А за китайца не посадят. Мудро. Ай да государство. Но пока-то друг друга бьем. Хотя, какой он друг... Вражина...

16

То есть нации ни при чем. И страны ни при чем. Просто люди. Один на один. Как в подворотне, то же самое.

Интересно... Это вот так вот меня натаскают, злость во мне воспитают, а потом спустят как пса, на кого? На чехов в 68-м. На венгров в 59-м. На поляков в 80-м. А я не хочу. То есть так не хочу, что совсем не хочу... То есть, пусть лучше меня... Или нет? Чё делать-то??? В смысле, когда из санчасти выпишут?

Я, гражданин Советского Союза, вступая в ряды вооруженных сил... Присяга... Присягнул... Или присягнули? Меня пристегнули. К государству? Куда оно, туда и меня? Торжественно так. Строй, знамя... Котлетку дали, винигретик. Город показали. Два часа. Фото. Все вместе. Пристегнутые. И ямщики. А ведь грохнет — я вас первых перестреляю. Все правильно, кнут и пряник, кнут, правда, увесистый — чуть дернешься, меньше 10 лет тюрьмы не светит, а вот пряничек жидковат. Хотя, чего на нас тратиться, и так сойдет, куда мы денемся...

Третий час я просто сижу. За этот месяц такого не было. Джидааа, кружевная акация Азии... Одуряющий запах, как сандал, наверное, духи у мамы такие были. Так бы и сидел, вдыхал. Что ж встал то? Пошел куда-то... Не сидится тебе. Зачем? Сопка, камни... Чего я тут не видел? Полоса препятствий... Да что мне надо-то???

Аэропорт. Вооот оно что... Домой захотел? Угораздило же, аэродром и гражданский и военный, все два года мне люди глаза мозолить будут. Ненавижу...

Стоп. Кого? За что? Это вот так вот просто, он в джинсах и к самолету, а я в дерьме, и я его ненавижу? Вот за ЭТО??? А ведь и правда... Что ж это со мной? Последствия присяги? Мистическое приобщение к воинскому духу?

17

А дух этот, значит, всех ненавидеть. Всех. Тот, в джинсах — вроде свой. Я его, типа, защищаю. Теоретически, согласно присяге. А сам стою за колючкой, и каб не она, придушил бы к чертовой матери…

А колючку порву, желания-то хоть отбавляй, часовой пристрелит. И правильно сделает, я для мирного народа советского щас опасней любого самого кошмарного уголовника. Даааа, бог Сульдэ не умер с Чингизом... Назад надо. А то и впрямь через колючку ломанусь, гражданских лупить по сытым рожам.

Плечо... Левое... Вперед... Ша..г… Нет... Чччччччттттооо?... Что это? ОООООООООоооооооохххх тыыыыыыы.... Степь... Запах... Пыль, горечь, соль, да ведь ног же не удержать... Ветер... Я с тобой!!!! Над этими камнями, с пыльюю...

Я влетаю грудью в небо, прозрачно-синее до бесконечности, руки — врозь и растут они, и растут, и уходят за горизонт, обнимая землю, и смыкаются там, с той стороны, и я сжимаю их, а земля — вот она, вся, во всей своей невообразимой мощи и величине, вот она — мааааааааленькаяяяяяяя... Совсем... В моих ладоняххх... Детство.... Тогда это было без труда....

Это то самое «МАЛЕНЬКОЕ-БОЛЬШОЕ», пронзительное ощущение детства, когда я выходил на залитый солнцем переулок и катал, тихо улыбаясь, в ладонях свою самую главную тайну — землю в детских ладонях...

Я не скрывал этого, я делился со всеми, но никто не мог этого почувствовать, даже понять не могли, о чем я говорю. Вот она и стала тайной. Просто никто не понимал. У всех были дела. А дети смеялись...

ТВАРИ!!!! Ну что сейчас-то????? — Рота!!! Бегом марш!!!! Куда мы? А, к губе... — Справа по одному — бегом, строиться...

18

Господи, твоя воля!!! Да что же это???? Квадрат двора гауптвахты я видел то сверху, то

сбоку, то как-то изнутри, наверное, глазами всех, кто был в этом дворе. И все глаза видели одно: у стены кучка губарей, человек двадцать, точь-в-точь, как на обложке «Band on the run», кто еще стоит, а большинство на корточках, коленях, просто лежит, или пытается подняться на руках, многие уже избиты. Крови хоть и немного, но они какие-то уж очень…

Предсмертные...Перед ними караул, шеренга 16 человек, АКМ на

ремне, ремень вокруг локтя для стрельбы, штык — вперед, я еще не верю, то есть не понимаю, то есть — хрен знает, что такое? Ну, бля, и праздничек... Присяга... 13 июня 1982 года... Мама!!! Сектор огня внизу!!! У всех!!! Но ведь это Сашка Чернов, вот Рамиль Ишманов, Телявсин, Саитгаллиев, я всех их знаю, это наша рота...

И тех, у стенки — Рафик, Телков, Агеев, Зульфикаров, Зибик, Устилко, мне по наследству достался его автомат, ТР7926....

И ЧТО????!!! Сейчас комбат, набычившийся гигант, неплохой мужик и отличный командир... Вот сейчас он рявкнет:

«ОГОНЬ!!!»????Вот так вот??? Свои по своим??? Ведь это не в

морду дать... Бунт... Бунт на гауптвахте... Ну и что? Будь у

меня клаустрофобия, как у Рафика, я бы тоже дверь выбил... А он и не удрал даже, а просто присел на крылечке. Потом остальные подтянулись, чего сидеть, если дверей нет? Никто ж не слинял?

А если бы днем позже? В строю со стволом стоял бы я... И что?

Как бы я ждал команды «огонь»? Ну, пусть сейчас я не там, но я в таком заведении, где такая ситуёвина — запросто. Могу — в строю, могу — у стенки. Как карта ляжет...

19

Бля, что делать-то????Сейчас-то все ясно, ща или грохнет, так я нырну

за кого, чтоб рикошетом не зацепило, или все обойдется. Но еще ведь такое будет. И не раз, наверное. И не только на губе. Вот тебе и присягнул — или палачом, или трупом...

Зибик шагнул вперед от стенки, подняв руки, и встал на колени.

— Не стреляй, комбат, парни век не отмоются. Он лег вперед, вытянул руки, и, обернув голову,

сказал: — Ложись, ребята, крови не будет... Потом мы их брали за руки и за ноги и носили по

камерам. А караул так и стоял, и мы ходили под стволами, губари, и только что присягнувшие солдаты советской армии. И сектор стрельбы все еще смотрел у всех вниз...

Вниз... Вниз... В бездну.

Зарядка

Здравствуйте, Георгий Тарасов. У вас нет новых писем… Нет новых событий… Вы один… Вы никому не нужны… У вас есть клава… Но тут уж все зависит от вас…

Так жми же на нее!!! Как педаль газа «Шеви-Камаро», она бросит тебя вверх, вперед, и не будет силы удержать тебя, и пойдут мелькать миры и страны, города и холмы, и ветер оторвет от усталой головы болотную жижу прошедшего дня, и весь мир — мой, я там где хочу…

Хотите увидеть рассвет? Вот же он! Горькая пыль оседает за мной на желтую колею среди серой степи, нет ничего прозрачнее этого воздуха, 20

последнего воздуха ночи, ему осталось всего несколько секунд, он задрожит от жара солнца, размоет и скрадет все, что передо мной. Но сейчас. Сейчас…

Нет Земли, я смотрю прямо в космос, очертания сопок четки, но нереальны, меня опять и опять несет вперед сквозь холодный туман, вперед, к этому чуду — ведь не знай я, что сейчас будет…

Как мальчишка у Грина, впервые в жизни увидевший рассвет, я не так силен духом, как он, я бы умер от страха…

Холод, холод перед рассветом, он все сильнее, и запах степи все резче, резче, сердце сжимается в страхе первобытном, и хочется оглянуться в поисках норы, боже, ведь это конец мира…

Только секунды краснеющей полосы, ты не успел спрятаться, и слава тебе за это, вот оно, солнце! С чмокающим звуком булькнуло из-за горизонта, и наклонившаяся к нему степь сверкнула теми цветами, которых никогда у нее не было — всеми цветами спектра… Бриз тронул лицо, мазнул по щеке поцелуем лучшей женщины мира, и счастлив ты, как ребенок, сам родивший этот мир. Солнце, солнце уже в моих ладонях, и я катаю его между пальцев, освещая степь, землю, вселенную. А за спиной еще зыбко дрожит ночной холод, я силюсь повернуться, дать ему света и тепла, но — нет. Нет… Нет… Это нельзя освещать. Оно не достойно солнца…

Там бухают солдатские сапоги, и мразь грязных мыслей травит все, что есть в этом мире. Там плоско и злобно каркают офицеры, с первого года службы понявшие, что они продали свою жалкую жизнь дьяволу за жалкую цену, одуревшие от бессилия куски, удравшие в позор от солдатчины, и вконец озверевшие сержанты, разрывающиеся между своими братьями-солдатами и позором своего долга.

21

А вот и они, бывшие люди. Мясо в погонах, отравленное сочащимся из каждой газеты и речи на трибунах туманом героизма и славы, не подозревает, что оно бежит к зверству и собственной и чужой смерти.

Зарядка… Чем заряжают вас, что вгоняют вам в мозг, как патрон калибра 7.62, стандартный, непреодолимой силы патрон лучшего в мире автомата в ваш патронник, уже заточенный и подогнанный под этот патрон десятилетием школы, да и всей вашей короткой жизни?

Вы еще мечтаете о чем-то, надеетесь и ждете. Ну, год… Ну, полтора… И дернет какой-нибудь зажравшийся маршал спуск, и рявк-нет ваш рот этим патроном по всему, на что его направят. И, конечно же, рикошетом — по вам…

Раскачиваются бегущие спины в синих майках, бухают кувалдами по асфальту сапоги…

Зарядка. Зарядка…Мы, два сержанта роты молодого пополнения,

стоим в дырявой тени благоухающей джиды, тихо радуясь цвету рассветных крыш, который красит даже казармы, и дым моей сигареты не может заглушить одуряющих запахов утра. На солнце кранты, но в тени минут двадцать у нас еще есть. Даже орать неохота. Хотя, надо бы…

— Что ты там, падла, отстаешь??? Жрал мало, или родину не любишь??? Ты чё, бабай, совсем оборзел??!!

А он, покачиваясь, все притормаживает… Вообще, сука, на шаг перешел! — Ну и косит… Больной, да и только… Ком цу

мир, зараза!!! Смирно! Рота, стой! На месте, шагом, марш!!! Рядовой Ербасов!!! Напрааа — во!!! Бегом, марш!!! Слышь, Зурик, хрипит, как сердечник…

— Да-а-а, бабай, бабай, а косит четко… Бля, Жора, упал!

— Ну ни хера себе… Гони этих на полосу, я разберусь с этой тварью.

22

Ну и что мы тут лежим? Асфальт понравился? Лизни, как на вкус, ща жрать будешь!!!

Э, парень, ты чего? Мать твою… Да и не глаза это вовсе, черно-коричневые

болота… Только человеческие… Он и серый какой-то, а не копченый… Синеют губы… Бля, да ему же больно… Нет солдата в майке и галифе — длинный нескладный парнишка с дергающимся кадыком на тончайшей шее бьется всем телом на мягком от жары асфальте, минута, может две, он умрет…

Вот повезло-то, до санчасти всего метров триста, я даже в дверь влетаю спиной, чтоб не зацепить его об косяк, слава аллаху, Бандач здесь, капитан, начальник медслужбы…

Мы сидим по-зоновски, на корточках, под стеной санчасти, я даже не курю, Зурик длинно тянет «Кок-тюбе».

— Шалваич, у него порок сердца. Врожденный…Мне его доки Бандач показал. Он сирота, всю жизнь жил в больнице, помои выносил. Его дернули в армию вместо сынка директора исполкомовского гаража, надо было кого-то для отчетности. Бля, я его чуть не убил…

— Не бзди, ты же его и спас… — Не убивал бы, спасать не надо было бы…

Ночь… Ночь… Треск цикад и птичьи трели разбавлены свистом турбин взлетающих самолетов. Караганда, Сары–Шаган, Алма-Ата, Целиноград… Люди. У них дела и отпуска, а в санчасти с синеватым лицом лежит нескладный мальчишка, которого кому-то надо было хоть убить, но сделать солдатом. Он хрипит, и на него больно даже смотреть — длиннющие пальцы обирают невероятно тощее тело и мука, беспредельная мука в этих болотах вместо глаз. Он, наверное, даже не понимает, что с ним. Ему просто больно и страшно. За всю жизнь ему встретился один — единственный

23

Человек, врач, который приютил его в больнице, и который ничего не мог сделать против государства, нацелившегося убить этого ребенка.

Всем остальным он не нужен. Или мешает. Волосок, на котором висит его жизнь, путается у всех под ногами. И вот мой сержантский сапог чуть его не оборвал… Что ж я за мразь такая?

Я прилично пьян, мы сидим с Айваром в ленкомнате, двухлитровый графин с «Массандрой» почти пуст, тени по партам от ртутного фонаря сквозь листву уж совсем невообразимой красоты, и Граббс, Гуннар Граббс и «Магнетик-бэнд» из радиолы… Джаз… Чудо из детства ранним воскресным утром…

— Жора, не казнись ты! Бабай, он и есть бабай, одним больше, одним меньше… Они сами не помнят, сколько у них детей в семье, вон Бабукоза сгребли, родители только через год узнали, что он в армии, когда он писать по-русски научился.

— А-а-а….

Я машу рукой, беру графин за глотку и иду за казарму. В кустах ведро с божественной жидкостью СВС, спирто-водяная смесь, в просторечии «Массандра», в 25-м МИГаре её 260 литров. Графин ныряет в ведро, рука по локоть в 50-градусном пойле, пахнущем яблоками. На крыльце останавливаюсь и пью. Глуповато ухмыляюсь, поза звездочета, и впрямь все звезды видно… Пью… Пью…

Слышу Айвара: — Юрик, оттащим его на койку…Ну и ладно…Нет… Что-то… Что-то же... Я же… — Бля, да отстаньте вы… Юрик, что я хотел? Ты

ж сам детдомовский, ну пойми, у него ж никого… Не понимают… Заразы….

— Жора, угомонись!!! Шура, успокой ты его!!!….

24

Ни хрена себе… Ладно, хоть графин цел… Я опять пью…

О! Вспомнил… Что я… Хе… Вспомнил… — Да, братцы… Габриелян-то щенок был… Я-то

похуже….

Позвонил…

— Алло!!! Привет. Ну как??? — Как всегда, не знаешь, что ли? — Нет, ну в смысле, нормально прошло? Без

последствий? — Откуда я знаю, три дня всего. Ты что не

звонил??? Вчера? Позавчера? — Ну не мог я, понимаешь, не мог… Я ж на

цепи… — Слушай, это уже третий раз, будешь

возвращаться, спираль вставлю. Или вообще разведусь!

— Да ладно тебе, солдат, на три дня, изголодался за полгода. Да и вообще, вы мне, мадам, не безразличны. Голову, понимаете, потерял…

— Да ты хоть интересовался, КАК это???!!! Нас там, как свиней!!!! Как животных!!! А, суки, залетели, отдувайтесь теперь, и — ложкой! Им начхать, замужем ты или нет!

— Ну что я, не понимаю? Ну, прости ты. Вернусь, сделаем, как захочешь…

— Да было б из-за чего мучиться! Тоже мне, удовольствие… Ты чего так поздно, полночь уже, мне спать, на работу завтра…

— У нас так вообще три ночи… Я… — Ладно, все, пока. Напишу потом подробнее. Визгнул алюминий двери переговорного

пункта, ветер ожег морду, нос — в рыбий воротник 25

шинели. Вперед. До части восемь верст. Напрямую-то шесть, да попробуй-ка по степи. Раз, два выпал снег, с полметра, ветер отполировал поверхность и амба. Шаг, наст держит, ногу вытягиваешь — проваливаешься. Сто метров такой ходьбы, минус килограмм. Как у истребителя на взлете. Только пайки летной не дадут. Так что, обочина. Шесть вёрст до аэропорта, две до части. И, не дай Бог, патруль или военная машина. «Самоход», в лучшем случае семь суток нашей губы. В худшем — три. Но в Караганде…

Шшк, шшк, валенки по песку, противно, снег крахмально скрипнул, тоже противно. Интересно, это от холода? Или просто противно? Ведь красиво же…

Дышать только нечем, минус тридцать. И ветер. Маклин писал, при минусовой один метр ветра добавляет один градус. Итого — 50. Ну, и занесло меня… Широта Крыма… Бля, а этот-то откуда? Видать, у него совсем не жизнь, чтоб вот так, по доброй воле. Да еще на верблюде. В три часа ночи? А ведь и впрямь сказочно... Ведь летом видел, все время где-то здесь. Одинокий казах на верблюде. Малахай, халат. И халат вроде тот же, что и летом. Вечный казах. И я, вечный жид. Нет мне успокоения… Сколько ж еще переть?

Что я несу???? До него метров триста! Как с такого расстояния ночью вижу я цвет его халата и свалявшуюся шерсть на верблюжьем горбу??? Чем я это вижу??? А сизо-карий верблюжий глаз сверкает лунным светом, и блестит под ним слеза, выбитая убийственным ветром…

Дернуть надо… Глюки пошли… Холодно-то как…

Пить на морозе из алюминиевой солдатской фляжки — большое искусство: флягу рывком вверх, и вбросить спирт точно в глотку, чтоб не стал язык резиновым. Да губ не коснуться, а то флягу не оторвешь…

26

Хррррр…. Каааайф… Ффф…. Подкручивается под меня звенящая дорога, скрипит и звенит все, на что я наступаю. А тень моя на удивление ровно тащит и тащит меня туда, домой. Эйфория…

Какой дом??? Казарма, где от силы +3, и весь гарнизон, где невозможно согреться, только в кочегарке, да и то прямо у печи. Не знал, что мороз — пустяк, а холод, вот так долго, выматывает насмерть, жить точно не хочется. Как у Олистера Маклина в «Улиссе». Владел вопросом. У скандинавов ад, кстати, ледяная пустыня, знали толк в мучениях. Стоп. Еще надо. Версту отшагал…

Звонко-то как! Пронзительно. У нас такой прозрачности — дня два в году. В конце сентября. У нас… Третий аборт… Что я, в самом деле… Пять минут не потерпеть? Ну и что, что не так уже будет? Блин, интересно, а вот если не хочу, все равно ведь трахну. Да и когда это я не хотел? Сама должна думать. Если так больно… Но врачуги-то… Ссссссуки…

Чтоб их самих так. Вот за это… О, аэропорт. Ну, все. Может, бегом, 8 минут по

нормативу? Жаль не засек, быстро чего-то получилось. КПП, тут свои, пропускают. Таааааак… За благополучное возвращение…

Блин, где это я? Стены какие-то… Где выход-то? Во, занесло… Бок болит. Зараза, куда это я вперся? Слип. Это ж яма на полосе препятствий!!! Ну, хорошо, никто не видит, сержант раком в родной яме ползает.

— Тарасов!!! Ты что ли? Ты чё там забыл? — Сигареты уронил, товарищ капитан…. — Вылазь, дурень… Пьян????? ТЫ??? Аж башка мотнулась от пощечины, и тут же по

шее. Меня понесло вперед, но устоял… В лицо…

27

Все….

Губа

А ведь сами эти нары придумывали. Ржали еще. 40 см в ширину и доски поперек, вразбежку. Чтоб не заснуть надолго: края досок режут бока, а в щели тело хоть чуть-чуть, да проваливается. Казалось, смешно. На них и сидеть-то нереально, через минуту все кости в тазу болят. Талантливо. На полу иней, на стенах иней. Краску черную не так видать. Моя, кстати, идея — черный цвет камеры, чтоб подавляло психику. Подавляет. И нехило так… Клаустрофобия? Вроде, не было. Так и в камере не сидел. В ментуре, в обезьяннике, люди, не один сидишь. Что ж так страшно-то? Холодно… Бля, ну тут уж совсем. Хуже, чем в степи. Или страх? Чё будет? Разжалуют, конечно. Значит, каждый день — на пост. Сдохну там на ветру…

А они как стоят? Спят, где попало. Я их гонял. Теперь меня. Я их бил. Теперь меня. Хотя, кто? А Ворона, например. Рискнет. Дам отмашку — сяду. Уже в тюрьму. Ддаааааа, страшно и от этого, тюрьма все время в затылок дышит. Жрать нечего, украл — сел. Выпить захотел, украл — сел. В рыло дали, ответил — сел. Не ответил, еще дадут, и не раз, понравится. Сержанту ответишь, очень плотно сядешь. Я в рыло бью, предупреждаю: «без погон», а Ворона та же? Хохол церемониться не будет. А чурбан если? Тут без вариантов. Один Габриелян чего стоил. А Зибик, Музаффаров, да все дагестанцы…

Понятно, почему в охране целиком призыв и нацию меняют. Дал бы Курбан мне сейчас в зубы,

28

точно в карауле бы его пристрелил. Да и остальных…

Холодно. Как же свернуться, чтоб не так… Хоть бы спичку… Одну… На пару секунд… О г о н е ч е к… Маааленький… Нежаркий… Мммммммммммм… Кхха!!! Да ведь и кашель-то сухой пошел, не прокашляться. Только грудь дерет.

Усилием воли прекращаем озноб. Как же… В теории… А как реально, чтоб не трясло? И чё так страшно, что один? Ведь всю жизнь к одиночеству стремился — на вот, размышляй, никто не мешает. Почитать, что ли, чего? На черном от лизола потолке светлым пятном послушно развернулись бессмертные строки пражского гуляки:

« Убили, значит, Фердинанда-то нашего! — Какого Фердинанда, пани Мюллерова? Я

знаю двоих, обоих ни чуточки не жалко…» А меня жалко? Нет. Даже мне. А чего так ссу

тогда? Рядовой службы? Ссу, конечно… Я гонял — меня погонят, я бил — меня бьют, я орал — на меня орут. Что это? Я не хочу. Я не выдержу. А они? Как они меня терпели? В глаза заглядывали. А я буду? Заискивать?

Нет! А если в рыло? Впятером, скажем. И по сортиру мордой. А хрен ты, милый выдержишь. Может, не с первого раза, но обломают. Учитель у них был — загляденье. Теперь на нем потренируются. Слушай, так выходит, что это я сам себя буду??? Их руками? О-па! Так вот она тюрьма-то зачем? Раскаяние? То есть меня сюда кинули, я тут дохожу от холода, и чем занимаюсь? А чем мне заниматься, как не спрашивать, за что?

А есть ведь, есть за что. У любого человека есть за что…

«Что же касается вины секомого, то подобная мысль вообще не должна посещать голову начальника, ибо если секомый и не виноват в том, за что его секут, то уж наверняка виноват в чем-нибудь другом…» Ай да Соловьев! До такого только

29

в тюрьме и можно допереть. Если размышляешь. А чё тут еще делать? Пока от холода не сдох…

И, выходит, НЕ СУДИ? Возмездие неотвратимо? А награда? За «не суди»? Ну, не буду я никого судить. Что от меня, отстанут, что ли? И судить будут, и казнить. Завтра, например…

ОН не судил никого, так его вообще к кресту приколотили. Нет правды на земле? Так нет ее и выше. Католиков послушать, так вообще, ОН там сидит и судит. Всех. Дорвался. Ну и как он их судить будет, если они его до этого — батогами? По милосердию своему будет судить? Что-то ветхий завет полистать — хрен там, а не милосердие, сплошь резня, обман, кары, да предательство. Только и оправданий, что богоизбранный народ, мол, все можно. То есть, своих прощаем. Чужих режем. То же землячество. Как в армии… Бля, куда ж от этого деться? Чтоб ни одна падла не влезла…

Чтоб стена — полста аршин, чтоб ров с крокодилами, а со стены — шварк картечью…

Час, наверное, уже разминаюсь, ни хера не согреться. И не выйдет. Вон как лень уже. Точно лягу, гори оно все огнем… Огнем… Огонечек бы… Печка… Дрова гудят и щелкают… Печка-стояк в Малой Вишере… Бабушка пирог обметает чайкиным крылом…

Треск в печи — уголек вылетел, а я его кочергой, от половика… Щас бы его сюда… Ладони сверху, чашей… И ближе… Ближе… Вот он, коснулся, не жжет, просто тепло… Растет… Там, внутри… Еще... Еще… Еще… Как Земля… В ладонях… Тепло…

А ведь и впрямь теплее стало! Чтой-то я с собой такое сделал-то, что потеплело? Земля? Маленькое — большое? Огонек? Стояк? Что ж это было? Вот, память… Ведь наверняка там все есть, а как добраться-то? И не страшно совсем. Что за на хер?

Та-а-ак… Огонек — стояк — земля. Нет… Раньше… Раньше…

30

И пусть суются, эка важность, не доберутся. Габриелян не совался — лез, пер буром, а хрен ему что выгорело. Так до меня и не добрался. Ведь слюной исходил, как хотел. Из шкуры лез! Мою попортил… Я ж от него нырял классно, «я здесь и не здесь»… «Тарасов, ты что улыбаешься???!!» «Рад служить отечеству, товарищ старший сержант!!!» Бред, конечно… Просто молчать, и все. И улыбаться… Я не здесь… Жору вам? Пожалуйста. Если достучитесь. А Егора не видать вам… Никому. А куда ж его спрятать, чтоб не достучаться, чтоб ворота — кованые, из бруса дуба столетнего, чтоб стены… Стены… Стены!!!!!!!!!!!

Замок. Я построю замок. И буду в нем жить. Сам. Один. Как хочу. И никого туда не пущу. Никогда. Никто и никогда до меня не достучится. Жору — берите, казните, сажайте. Невелико приобретение, в нем пусто. Это химера, да и то не моя, ваша, это то, что вы хотите видеть. Двадцать три года остругивали, чтоб сделать из меня болвана, получите чурбана, можете хоть в топку бросить, меня вам не спалить. Сожжете только собственное произведение, плод косорукого труда и людоедского проекта. Снаружи он будет соответствовать тому, прежнему мне, иногда соответствовать вашим законам, но никогда вы до него не достучитесь, в нем нет Егора. Он живет в замке за непробиваемыми стенами в недосягаемом мире своей фантазии, вооруженный всесокрушающим оружием, которое подарил ему Марк Твен. Суньтесь только, над вами весь мир со смеху покатится. Залп с моих стен сделает любого агрессора посмешищем…

— Сэмьюэл Ленгхорн Клеменс! Я поднимаю твое знамя на своем донжоне…

Странное дело, вроде и не так холодно. А-а-а-а, напрягся, пока замок строил. И напрягся-то как-то грамотно, я ж так не умею…

А может и вправду, замок? Замок…

31

Вот я поднимаюсь по косогору, царапая шпорами кремнистую дорогу, иззубренный меч на плече, и ножны уныло бьют по стальным наголенникам. Я не первый раз возвращаюсь после проигранного боя в свой дом, и никогда не брошу оружия, все беды случаются на последних метрах пути домой. Коня зарубили, и кираса промята жестоким ударом капитанского копья, в душе страх, мерзость и помои. Я сам себе противен. Может, и не стоит возвращаться таким? Сесть на каменюгу, вон подходящая, и ждать пока свистнет стрела из-за дерева, или с грохотом и звоном вылетит из-за поворота кавалерия с клинками на темляках, чтобы с лету, не останавливаясь, и не придерживая стелющегося полета коней, свистнуть сталью по шее…

И полетит отсеченная голова, додумывая последние мысли, никому, в сущности, уже не нужные…

А не найдут меня? Что, вот таким в дом? Чтобы осквернить его своим поражением? Домой надо возвращаться со щитом. На щите — дом не нужен. Да и нет там никого. В замке… Так не все ли равно, каким возвращаться, никто не глянет в глаза и не прочтет там тоски и боли…

Ну а жена? Нет уж. То я просто домой не возвращался… То я не знаю что будет… То меня с порога воплями не встречали… Так что это существо я туда не пущу. А кого? Другую? Нет ее, и не предвидится. То есть их много, но… Разницы-то особой нет… А какую ты хочешь? Чтоб возвращаться. Всегда возвращаться к ней. Леди… Фея… Эльфесса…

Нет, не так…Вот вхожу и приваливаюсь к дубовой дверце

потайного хода, все, силы ушли на последний шаг. Медленно сползаю по отполированной прежними возвращениями двери. А она?

32

Мгновения не прошло, она вылетела на галерею — знаю, знаю, родная, ты все видела… Не глазами, нет, ты все про меня знаешь, ты выла от жалости ко мне, но не открывала дверь, чтоб я не размяк, и у меня хватило бы сил на последний шаг. Вот и сделал я этот шаг. Теперь можно. Теперь все можно!

И вот оно, то, за что я тебя безмерно люблю, свистящим облаком ты рванула с галереи вниз, ко мне. Ты не плачешь надо мной и не зализываешь раны, ты рвешь из-за моего пояса кинжал, и отточенными взмахами рассекаешь ремни доспехов. Ты вкладываешь в мою руку рукоять выпавшего меча, и сила, безмерная сила боевого оружия вливается в меня, ты знаешь в этом толк, я встаю, опираясь на сизую олонецкую сталь, и плечо твое не для опоры, а для нежности…

И скользнет под нас лестница, и плиты, тысячелетние плиты каменного пола подставят свои груди нашим ногам, качнутся гобелены, и мы увидим то, что нам дороже всего на свете — скомканную еще с прошлого раза мантию перед полыхающим камином. Да, здесь тепло, здесь всегда тепло… Огонь камина родного замка и ожидание лучшей женщины вселенной, вот оно, тепло моего мира. Она ждет меня. Ждет, и вся горит в нетерпении, этого огня хватает на все, что мне дорого. Ей все равно, каким я приду. Лишь бы пришел. И мне все равно, сколько боев и поражений впереди, я должен вернуться.

К ней.

День рождения

На столе изобилие, которое ну никак не может даже присниться солдату советской армии. Шесть

33

пузырей шампанского, «Советского полусладкого», ананасы в банке, сервелат, сало, конфеты трюфеля, икра, плюшки, и много, много всего, посылки подкатили к Сашкиному дню рождения. Да и именинник подсуетился в летной столовке — спер гуся, кило два рыбы, баранью ногу, и еще чего-то. Мне уж и не разглядеть…

За столом в каптерке элита роты охраны, да и всего батальона, да и в полку, пожалуй, не найдется нам равных. Мы сами пишем постовые ведомости, ставим в наряд кого хотим, губа — наша вотчина, типа личного зиндана. Фазаны нас трогают уж в совсем крайних случаях. Мы знаем свою силу, и чуть не давимся своей властью и безнаказанностью. Батальону крупно повезло, что мы — сплошь европейцы и башкиры, глубокие азиаты и с меньшей властью устроили бы из 53-го ордена Суворова, ордена Кутузова, ордена Красной Звезды, Краснознаменного авиационного Никопольского разведполка натуральный Освенцим.

Позади всего год, но мы все знаем, все видели, вальяжные и наглые, внушающие остальным ужас и непреоборимую зависть. Саня — старший стрелок в моем взводе, Зураб — комод, Шура Чернов — замок первого взвода, я — второго, но на данный момент — старшина роты молодого пополнения, Рамиль — старшина, хоть и срочник, а Серега и Толик — рядовые, но такие, что при их появлении не то что куска, фазана тянет честь отдать. Только их честь нам в падлу, дерьмом не интересуемся…

Я уже был два раза разжалован, Шура посидел в Караганде, где у него обострилась эпилепсия, но пока мы при своих. До следующего залета. И сильны мы потому, что об этом научились не думать. Влетим, так влетим…

Шампунь никому не катит, так, для торжественности, только Серега вяло посасывает его из горлышка. Я наслаждаюсь упавшей в брюхо Массандрой, и черпаю печенюшками черную

34

аральскую икру из двухлитровой банки — плата Садвакасова за не до конца разбитое рыло. Ноги у всех на столе, в позах безмерный расслабон. Мы даже не чувствуем, что он наигранный, при всей своей наглости мы, как псы, ждем пинка — ареста, тюрьмы, проверки, губы, и черт знает чего еще. К этому нельзя привыкнуть, но со временем страх прячется под наглостью, а она растет. Слой за слоем… Еще больше мы боимся, что может грохнуть, и начнется. Брежнев сдох, Андропов — вообще кранты — какой-то псих, даже для коммуниста полный придурок. С гражданки такое пишут, что трудно верить: людей хватают на улицах, в банях, трясут, почему не на работе. И вообще… Мы-то думали — у нас концлагерь…

Блин, что за государство? Из такой страны такую парашу сотворить. Нигде жизни нет. Дорвались кухарки до власти по ленинскому завету, только и доперли, что до страха, как орудия управления. Правда, за семьдесят лет довели до виртуозности… Мы вот, тоже. Не последние ученики… Сижу вот… Гордый такой… Все мне по барабану... И ненавижу. Сам не знаю кого. Боюсь… Всего. А со стороны — хрен подумаешь. Сержант советской армии на отдыхе…

— Жора, крысы…- это Рамиль. — Ты старшина, тебе и разбираться. По

старшинству. Тяни лямку, отрабатывай свои 22 рубля… Давно?

— Месяц… Может, два… — Ну, ни хера мышей не ловишь. И много? — Рублей 70 на круг. Да часы, шмотки. По

мелочи много… — О-па… У моих, кстати, тоже. Денег-то нету, а

так... Календарик, вон, у Бунина попятили. С девкой. Они, значит. Казарма-то одна…

— Мы уж секли. Пасли… Глухо…

35

— Ты еще объяву повесь: «Объявляется охота на крыс, мыша просим не высовываться». Хошь, нарисую? Вычислить пробовал?

— А то… Месяц все даты записывал… — Пошли в канцелярию… — Бля, мужики, ну, ей Богу, не сейчас… Это именинник прорезался… — Сань, крысу отловим, секешь, что будет?

Потащишься… — С вами поймаешь. Давай, любого дернем, и,

вперед. Какой-нибудь да расколется. Вот и потащимся…

— Сиди уж… Тащун… Мякиш — дежурный по части, чего ему срать? С тобой звону не оберешься. Шампань лакай, тебе положено…

Я листаю дежурную ведомость, сличая с рамилевым календарем краж. Мысль проста, как лапоть: от роты охраны до роты карантина только мимо дневального. Но дневальные ничего не видели. Значит, сами. Но не все… Кто? Ага, есть… Онаркулов и Омаржанов.

— Рамиль! Держи. Пудов 80…. — Застроим? Вообще-то час ночи… — Херня. Скоро итоговая, ты, как старшина,

проверяешь армейские документы, я, как комсорг, комсомольские. Типа, чтоб у всех комар носу не подточил…

— Ага. И чтоб лишнего не было. Пошли.

— Рота, подъем!!!!! Строиться с матрасами!!!! Мы идем вдоль строя очумевших солдат, и

проверяем на вшивость: военные билеты, комсомольские, безжалостно рвем письма и разные прибабахи типа фоток любимых девушек, не положено.

Вдруг я вижу себя сверху и немного сбоку. Ох и гадина же. Ведь в яме живем… В помойной яме… Как не захлебнуться? Письмо… Просто письмо. Оттуда… И держит оно усталую, вечно сонную

36

голову солдата над помоями — бледный свет далекой звезды из той жизни… Слабый шепот мамы — есть жизнь… Где-то. Как-то. Но есть… Ты живи, сынок, цепляйся, дотерпи… Есть для чего… Это же еще не конец жизни… Тебе только кажется, что ты мертв. И мой голос — резкий и каркающий — дома все!!! Тут никого!!! Здесь я тебе и мать и родина! А это все хлам!!! И рву. И кидаю на пол. Тоже прав, накроют с таким, всем хреново будет, это только в уставе всех за одного не гасят, а здесь, как у Чингиза в войске — круговая порука. Залог наших побед. Только моя-то правда — народная, общественная, стадная. От его имени выступаю. А у солдатика, чье письмо я порвал — правда одного человека, человеческая…

А, главное, у меня самого такое в кармане, не приведи Господи. А, вот ведь, выпендриваюсь. Поборник…

Вообще- то наши действия имеют глубокий смысл. Четверть века спустя она меня спросит: «Зачем вы отбирали письма? И рвали? Это жестоко…»

Что я ей ответил? Что у сына Сталина Якова в плену обнаружили письмо от приятеля, где говорилось о скорой «прогулке в Берлин». И это стало неоспоримым доказательством того, что превентивный удар Германии в какой-то мере спас мир от всемирной революции, что агрессором был и Советский Союз, и ему так и не удалось отмыться от этого позора. Что с мертвого и пленного можно снять бездну информации, но лучшим доказательством все-таки остается письмо. Если правильно растолковать, то оно понятно даже газетчикам. До генералов все-таки дошло, что как мозги не промывай, а в плен все же сдаются. Да и сам процесс чистки карманов — тоже промывка мозгов, нечего о доме думать. Не отвлекайся, падла, от выполнения боевой задачи!!! У солдата не должно быть ничего лишнего. Особенно, мыслей.

37

А почему так жестоко? Да просто все… Нас ведь тоже. Так же… Когда-то… И мы гордимся, что вот, мол, терпели, нам похуже было, у нас такие звери были, дагестанцы! Только нет их уже… Год, как нет… А мы за то унижение мстим казахам, немцам, каракалпакам, узбекам, латышам, и еще 52-м нациям. Главное, что можем. Они — беззащитны. А мы — безнаказаны. Потом будут они… И рассказывать про нас… Потом еще…

Всегда удивлялся, почему люди так гордятся тем, что когда-то им было плохо? Вон, Павка Корчагин, шашкой махал, с белыми воевал, раскулачивал. То есть, людей резал, стрелял, грабил, сделал так, что всем стало плохо. Надорвал здоровье на разбое, и, лежа на санаторном диване в Крыму, меня через шестьдесят с гаком лет учит: тебе, мол, жрать нечего, а я еще и кувалдой на холодном ветру махал, понял??? А чего тут непонятного? Ты б, сука, коров бы в революцию в вагонах не морил, зерно бы не гноил, мясо б хлоркой не засыпал, людей бы не резал ради светлого будущего, оно б и не наступило, и я бы не голодал, и киркой на сорокоградусном морозе не махал бы, уголь разгружая. Ходил бы сытый, и воровать для этого не пришлось бы. Чем тут гордиться? Один грабил, теперь другой ворует. Обоим плохо…

И эти, вон. Стоят… Ворьё… Животные. Хотя, нет… Звери чуют, что их сейчас резать будут. А эти — нет… Страха в глазах не больше, чем обычно. Вот уж кому плохо сейчас будет, так плохо… Хотя знаю ведь почти наверняка, что они, почему жалко? Или нет… Не так… Почему я цепляюсь за надежду, что не они? Может, палач тоже так надеется: вот подводят ему такого, он знает, что надо голову рубить, но почему-то надеется, пусть будет не этот. Другой какой-нибудь. Отвлеченный. Вот этот, конкретный, он же ничего мне персонально не

38

сделал! И что я его, по шее топором? Кому сделал, пусть тот и рубит. Или палачу пофигу?

А солдат? Штыком — в пузо! Китайцу, например. А я этого китайца и в глаза не видывал, он даже не плевал в моем присутствии. А я его штыком. И мне за это ничего. Война. Боевые действия объявлены. Ну, вот кто объявил, пусть тот штыком и орудует. Как сможет…

В детстве, помню, мысль была, собрать всех генералов и спросить:

— Хотите воевать? — Да, мол, хотим, на то и генералы… Я — вот с

ним, а я — вот с этим… — Ну и лезьте в яму, грызите друг друга. Кто

выжил — победитель. Ему пулю в лоб. Чтоб не плодился.

Тогда еще, помнится, затык вышел. А кто ж победителю в лоб стрелять будет? Выходит, палач. Тоже по чьему-то приказу. По нашему. Вот собрались гуманисты, и приказывают: стреляй, мол, он плохой. Тот и стрельнул. Доволе-е-е-н… Или нет? А зачем на такую работу устроился? Наверное, все-таки доволен. Кайф ловит от такой работы. Ладно, щас посмотрим, что это за кайф…

Рамиль стоит перед Онаркуловым и держит в руке календарик. С девкой. Похоже, тот. В левой — документы…

И я ору через всю казарму: — Бунин!!!! Ко мне!!! Ты как дни отмечал? — Накалывал… Рамиль смотрит календарик на просвет, точно, с

12 октября все дни проколоты, я этот день помню, сам их в часть из Риги привозил. Тогда и в Питер заскочил на три дня. А зачеркнуты даты с 13 мая, когда казахов призвали.

— Хитрый, значит? — Рамиль вкрадчиво мурлычет прямо в лицо Онаркулову.

Я стою правым плечом к Омаржанову. Неужели они еще не понимают? Во, дурни…

39

Свистнул левый сапог с оборота, точно под ребро, чтоб не отбросило, у него еще глаза не закатились, а я уже бью в лицо правой, и валюсь коленом на горло. Все. Готов. Саня поддевает Онаркулова скользящим ногой под подбородок, голова запрокидывается, Рамиль уже принял ее на плечо, и всадил пальцы в глаза. Секунда, может, две, мы тащим их в спортзал, сейчас — казарму карантина. Строй распался, за нами толпа…

Санин полет дракона я вижу уже не боковым, а каким-то затылочным зрением, Омаржанов валится в сидячем положении на койку и Рамиль, Зурик и Серега начинают его месить.

Но мне уже не до них, эту тварь я сам уделаю. Левой — за ухо, и левым ухом его — об верхний ярус железной койки, так, чтобы не повредить висок, он мне еще долго нужен…

— Что, тварь, детишек грабим???? Ответить не могут??? А как я тебе??? Не ждал, падла!!!???

Я сажу и сажу по ненавистной роже — все кражи, от которых я когда-то страдал, корчился от обиды и унижения, все бессилие перед вором, который спер, и уже давно смылся — все это с хрустом вламывается в посиневшую от ужаса и ударов харю. Что интересно, крови совсем нет, я горжусь собой, и меня охватывает азарт, мне во что бы то ни стало надо попасть именно туда, куда я хочу, и я бью с филигранной точностью, меня это заводит свыше всяких пределов, и я уже хочу невозможного — избить его до смерти, но чтобы он ни в коем случае не умер…

Да кто там, в конце концов? Кто посмел прервать такой экстаз? Локтем — назад, не глядя, оборот, ниже. О — па… Чья-то рука — к кобуре, я рву за вытяжной ремешок, когда его пальцы отщелкнули пуговку, «Макаров» выскакивает из кобуры… Обойма, предохранитель, скоба, затворная рама — разобранный пистолет летит в разные стороны, да пустите же вы!!!! Я рвусь вперед, но уж никак не

40

получается, я хриплю и бьюсь, но все бесполезно, только на слабый удар в скулу и хватило...

Передо мной на полу сидит командир роты, Мякиш, старший лейтенант Мягкохлеб, сейчас — дежурный по части, я сразу перестал рыпаться, но слышу я плохо, и соображаю неважно. Кровь бухает в ушах, а рев воздуха, врывающийся в легкие, и подавно все глушит. Дать в рыло офицеру, отобрать оружие… Сколько же мне припаяют? Мякиш тот еще гондон, спалит меня со всеми потрохами. Бля, может добить его, раз все равно сидеть?

Да и этих. До кучи… Поздно. В кубрик вваливается Лом, начштаба

батальона, замполит, парторг и еще какая-то погонная шваль помельче… Кранты… Доигрались… Придется червячков на зоне жрать, как у Шаламова…

Как вы думаете, господа, что делают шотландцы со старыми бритвенными лезвиями?

Не знаю. А что с ними можно делать? Они ими бреются…

Но даже шотландцу в Советской армии делать нечего, одна бритва на 53 человека, на все про все — полчаса. Тридцать секунд на человека. Четырьмя отточенными взмахами растительность сносится с лица. И вода — холодная… Гестапо отдыхает…

Сержантов, да элиты, это, понятное дело, не касается. Мы стоим в углу мойки, и трем о вчерашнем. Никого не посадили, больно страшненько все это выглядело, да и как сейчас к нам подступиться? Андропов, ходят слухи, хочет до пяти лет срок службы продлить, мы озверелые, ни фига себе, два — и то много, а тут еще три года трубить! Фазаны ссут в казармы заходить, только с оружием, а его так просто не получишь, только, если в наряд. Вот и лезут офицерье и прапоры, кто дежурным по части, кто по столовой, кто по

41

автопарку. Подъем энтузиазма. Разгар служебного рвения. Марс так вообще из караула не вылазит, благо он по совместительству еще и начальник губы. Хотя, тоже… Как посмотреть… Он-то в карауле с пистолетом, а мы-то с автоматами… И у каждого на борту шестьдесят приглашений на тот свет. А у него — только шестнадцать. А то, что АКМ в пирамиде, так он там не весь. Штык-нож на ремне, пяткой по часам колотит. Как ножик, он ни о чем, но под удар попасть, так лучше б киркой. Понятия не имею, как такую рану зашивать.

Да еще Рамиль, он в запарку никогда не впадает, втолковал Лому, что воров били. Их, от греха подальше, на губу, нас — по койкам. Но Мякиш, похоже, затаил… Марс Кадышев, командир первого взвода, под рукой шепнул Рамилю, что Мякиш на меня одеяло тянет. За пистолет. Про морду стесняется. А меня что-то свербит. Не уловить. Взбудоражен здорово. Вон как курю, четыре затяжки — сигарета. О!

Дошло. — Слышь, отцы… Рыло-то мы им помяли, а где

ворованное-то, а? Неясно. Поспрошать бы надо… — Точно! Пошли на губу — это Саня отозвался,

соображает он на диво быстро.

— Выводной!!! Ключи от губы!!! Вообще-то, мы даже не в карауле сегодня, да и в

карауле ни одна тварь не имеет права требовать открыть губу. И часовой просто обязан нас пристрелить еще на подходе. Только это наша рота… Им после караула — в казарму, а там мы. И в карауле мы, когда в наряде. И за малейший бзик — зубы вынесем, плевать, что у тебя автомат. Им же и получишь. Так что в камеру входим без эксцессов.

Два мешка в форме лежат, стуча зубами в углу КВЗ, камеры временно задержанных. Никому в голову не придет посадить крыс в общую — добьют сразу…

42

Кина никакого нет, просто бьем. Без слов и разговоров, сами должны догадаться, что нам от них надо…

Онаркулов скис сразу — обхватив голову руками, он визжит:

— Вся атдам, нэ бэй, таваисся сииззант!!! Бьем все равно, мало ли, что еще расскажет. Да

и второй, пока он не в обработке, пусть стоит, смотрит, пугается. Со страху мнооого чего наболтать можно…

— Где барахло, гнида??? Зурик дергает его за задние ноги — он вольный

борец, КМС, у него это здорово получается, и силищи на троих: при моем росте 170 см — 110 кг веса. А жира нет. Он держит его за ноги на весу, а Толик и Серега в два смычка обрабатывают казаха ремнями. Не, похоже, не знает…

— Ну что, браток? Пора и тебе покаяться? Я вкрадчиво, мягким пушистым котом струюсь в

сторону Омаржанова. Чешиииирскииий… Мяяугкиииий… Улыбаюсь… Я так хочу, чтоб в этих буркалах от страха плясала только моя улыбка… Пусть видит, как мне это нравится….

Меня качнуло вправо — влево, два хука по ушам лишили его последнего соображения, и я снизу резко и страшно всаживаю раскрытую ладонь, повернутую тыльной стороной вверх, ему под левое нижнее ребро. Как штык. Пальцы уже в теле, и пока упругость живота не выбросила их наружу, привычно подгибаю фаланги, захватываю ребро и рву за него вниз. Он грохается на колени, и я тут же встаю ему сапогом на ладонь. Визг стоит непередаваемый, уже порвано легкое, сломано ребро, раздавлены суставы пальцев и гудит голова, но улыбка чеширского кота убеждает, что это даже не прелюдия, а так… Настройка инструментов… Левой я рву за подол гимнастерки, вперед, через голову и вниз, и встаю на нее вторым сапогом. Всё, он в темноте, в трубе… Он НЕ ЗНАЕТ, что с ним

43

сейчас будут делать. Волшебная сила неизвестности… Из трубы сквозь вой и хлюпанье понеслась информация: кому продавали часы, где живет барыга, что сказать под дверью, чтоб пустили, что пили на ворованные деньги — все, все, что только помнит мозг… А он помнит все. Спрашивать только надо уметь…

Я бью ладонью по пряжке своего ремня и взмахиваю рукой вверх-вниз, ремень змеей обвивает руку, и пряжка со свистом щелкает его по спине. На месте удара четко отпечатывается силуэт советской армейской пятиконечной звезды. Дьяволово клеймо…

Кто мы? Вот стоит раком крыса — явная бесовская добыча, и уж что-что, а клеймо это он заслужил. Над ним я, даже не мститель или судья — палач, я тоже заклеймен этой армейской звездой, она у меня не на теле, глубже. За что я сажаю ему звезду за звездой на спину? Ведь у меня-то он ничего не украл. Значит, это не месть. Я хочу от него что-то узнать? Но он все уже сказал. Да он уже и говорить-то не может. Я вступился за обворованных солдат? Не знаю… В тот момент вот об этом я точно не думал… Такие оправдания приводят позже… После того… Или, как тогда, когда лупил Онаркулова в кубрике за всех воров на свете? Но он даже не вор в законе, он не посвященный, как он может за них отвечать? Он просто крыса… Гадкая перепуганная крыса, и я, гордый и смелый, его бью… Гордый оттого, что, вроде, за дело, смелый — оттого, что мне ничего уже от него не грозит…

Вот оно!!! Я наслаждаюсь тем, что он в моей власти: я могу

сделать с ним все, буквально все. Вот откуда пятьдесят звезд на его спине, когда он уже все сказал. А ведь пришли-то именно за этим, чтоб узнать…

44

Меня оттаскивают от искалеченного тела, я дышу полной грудью, я в восторге…

Мы опять стоим в мойке, и обсуждаем перипетии допроса. Все на взводе, хотя никто еще не пил. Мы пьяны своей силой и властью, а это повкуснее спирта. В наших головах рой мыслей — вот мы нашли, разоблачили, победили зло и наказали виновных. Благодаря нам мир стал чище и добрее. Но это не все! Мы сейчас пойдем и переловим всех воров в батальоне. И тоже их накажем. И в полку. И в городе…

Мы выдернем барыгу из его поганой хаты, и он нам всех сдаст. А мы их всех — по цепочке. И победим весь преступный мир. Как просто… Это ментуре не по зубам, а у какой уголовщины духу хватит против армии переть? Всех перебьем…

Мы молчим, но мысли… — Это ж сколько народу надо будет передавить?

— задумчиво цедит Зураб. Я вздрогнул, я сейчас думал то же самое. — А Жору на них спустим, у него все заговорят —

усмехается Саня. — Ты чё, ишак? Я те что? Я те что, палач что ли? — Виртуоз… — усмехается Толик. — Э, мужики, вы серьезно, а? Сами-то… Да и без

меня все давно придумано. Ты в Коми АССР бывал? Там вообще сплошные зоны. И там все ваши клиенты! И там, на зоне, они сами, понимаешь, САМИ жопу рвут, чтоб в палачи вылезти, закон воровской для того и писан… Я их — по их закону… Законно…

— Ладно. Разохотились мир исправлять. Надо в самоход рвануть, барыгу этого потрясти, заодно и наваримся — это Рамиль….

Удар ногой в дверь, и в мойку вваливается комбат, здоровенный мужик, бывший вертолетчик. Палец его уверенно тычет в тех, кто орудовал на гауптвахте:

45

— Ты, ты, ты, ты, ты… И ты! За мной, в канцелярию…

Мы даже не переглядываемся, исправление мирового устройства откладывается лет на десять. И барыга умрет от старости, если свои не грохнут.

Мы застроены у стенки, и в канцелярию вводят крыс. Почти вносят. Я смотрю на дело своих рук и ничего не понимаю, неужто это я из обыкновенного казаха такое сотворил? Я не говорю о внешнем. Но движения!!! Это же просто вибрирующие от боли куски студня. Они не способны ни на какие осмысленные манипуляции. Их просто крючит. Единственные их целенаправленные действия — это встать так, чтобы не было так больно. Это легко читается даже со спины. По нервам пробегают фантомные сигналы, тела непроизвольно дергаются то там, то здесь, совершенно бессистемно. Ну и ну… По таким кускам мяса анатомию точно не изучишь. На меня наползает дикий страх — за такое точно придется ответить. И там где я буду отвечать, со мной запросто сотворят то же самое. Особенно, если срок отбывать придется здесь, с их земелями.

Со страху я не замечаю, как помещение наполняется офицерьем. Их много, но мелькнула искорка надежды: нет особиста, майора Бакалашвили. Значит, будет междусобойчик, батя не будет выносить сор из избы. Зам командира батальона, начштаба, парторг, та еще сука, ком роты, замполит роты… Капитан Зернов: он-то что тут делает? А-а-а-а, он же в штаб округа стучит. Хреново дело… Правда, не очень ретиво, это шанс, против бати он не попрет. А вот начальников служб и командиров других рот не видать. То есть никого. Только свои. Причастные.

— На губе сегодня были? — комбат сверлит меня взглядом.

— Так точно, товарищ подполковник. Чего врать, и так кранты…

46

— Значит так — комбат загибает пальцы — проникновение на охраняемый объект, самосуд, коллективное избиение, завладение табельным оружием, разжигание межнациональной розни. На губу зачем поперлись?

— Так, ворованное надо вернуть — вмешивается Толик.

Кретин!!! Это же… — И что, сказали? — комбат вкрадчив и вежлив. — Так точно… Все…Сказано… Эх, Толик, Толик… — Та-а-ак… И пытки с целью добычи

информации. Неплохой букет, а? Такого страха, я пожалуй, еще не испытывал —

мне вдруг со всей ясностью представилось в чистом виде то, что я натворил. А ведь они ничего мне не сделали. Вообще ничего. Так за что я их так? Выходит, мне просто нравится людей мучить. Был бы повод… Просто повод… Я же тащусь от этого, вон, вчетвером оттаскивали… Я палач… Не по профессии, а по призванию… Бить и мучить, только, чтоб безнаказанно… Я в садисты бы пошел, пусть меня научат…. А меня и учить не надо. Впятером на двух беззащитных… А я ж за всю свою жизнь один на один раз десять всего дрался… Всегда их больше было. Только тогда, с Серегой, над костром. Сколько ж мне было? Четырнадцать… Пятнадцать…

До заката еще далеко, но вечер, вечер, толстый и вальяжный, сыто спускается с косогора, подкрашивая тенями траву и проплешины голой земли. Я уже вышел из воды, а брат ныряет и ныряет до одури, глаза уже красные, как помидоры. Небольшой пруд и остров на нем, Соловьиный. Откуда название, неясно. Хотя он зарос березами и рябиной, и в сумерках бывает таинственным и притягательным… Может, из-за вида… Так и хочется рассадить на березах соловьев и пусть себе роняют нотки своих трелей на звенящую в ответ

47

воду… Парень чуть постарше меня, подходит и спрашивает:

— Дай ласты поплавать. Мне страшно не хочется, я боюсь и стесняюсь. И

страха своего стесняюсь и самой ситуации. Не его же ласты. Как так просить можно? Невежливо…

— Мы вообще-то уходим сейчас… — Да ладно, я недолго, вон твой еще купается —

показывает он на младшего братишку… Вообще-то он прав, Митьку из воды за уши не

вытащишь. — Ладно, только недолго…. Что у него за лицо такое… Страшно от него. Или

гадко. Непонятно… Просто очень не хочется его видеть. И я вздыхаю с облегчением, когда он уходит с моими ластами.

Мы уже давно собрались, и я все не решаюсь попросить ласты назад. Но делать нечего… Мне страшно неудобно, но я подхожу к ним и говорю:

— Мы уходим… — Ну и иди… — А ласты? — Это мои. Что ты пристал? Тут до меня доходит, но я еще не верю… — Отдай! — я вцепляюсь в бирюзово-зеленую

резину, и меня начинают бить. Брат бежит ко мне, но я кричу ему — беги, беги… Он еще хочет ко мне, помочь, но что он может, он на семь лет младше меня. Но он храбр. А этих — пятеро. Как же его заставить бежать? Меня все бьют, и я ору — быстрей беги, отца позови! Тут он рванул… Слава Богу, это не дезертирство, а за помощью. Он поверил. От ударов я падаю на четвереньки, и крабом отбегаю к косогору. Меня догоняют и сбивают с ног, но я вырываюсь и бегу, быстро, не разбирая дороги…

Август. Уже пронзительный, но еще жаркий. И вечер, как тогда, и мы снова на Соловьином, и с

48

нами Серега, мы знаем друг друга с его двух месяцев, а моих — пяти.

Митька вдруг вылетает из воды и бежит к нам, глаза горят, он невероятно возбужден, и весь светится от радости.

— Там! Этот! — Кто? — Ну, ласты который! Я его сразу узнал… Блин, а я его и не помню в лицо-то… — Покажи…Точно, он? — Да он, он, точно он, я так его запомнил… Мне страшно до судорог, я никогда не начинал

драку первым. Но тут младший брат, друг детства, надо выглядеть…

Соответствовать… Тот выходит из воды, я встаю и иду к нему.

Серега тоже встает, он в курсе той истории, но я бросаю через плечо — «Ты — позже…Но быстрее…» — я хочу закончить все как можно скорее, меня тошнит от страха….

— Ласты отдай… — Они дома… И тут я вижу на лице испуг. Черт знает, чем я

его почувствовал, но роли мгновенно переменились, теперь он — жертва, и я сделаю с ним все, что захочу… Я коротко бью в лицо, Серега уже налетел, и мы бьем его снизу вверх, чтоб не упал, мы босиком, и бить ногами неудобно…

Через пару минут он валится мешком башкой вниз в траву, и даже удары его не поддерживают. Мы хватаем его «за руки, за ноги», и подвешиваем задницей над костерком: все-таки август, и после купания надо согреться… Мы по неопытности не в курсе, что он потерял сознание, нам просто хочется поиздеваться, а бить мы уже устали. Скоро он заизвивался и завизжал:

— Жаааааркооооо!!! — Остынь!!!

49

Мы раскачиваем его и бросаем в воду, и только во время полета я почуял запах горелого мяса и увидел наполовину обгоревшие плавки. Он бухнулся в воду и сразу пошел ко дну, хоть там и было-то всего полметра. Через полминуты вынырнул, но Митька с разбегу прыгнул на него с берега и начал топить, мы его еле оттащили, дали этому пару раз в рыло, и, одевшись, неторопливо ушли. Мы знали, что нам ничего не грозит — по жестокости мы превзошли всю эту Лиговскую шпану…

И сейчас… Все точно так же, огромное наслаждение —

плющить ненавистную харю. Ну тогда еще можно понять, я мстил за себя и брата. Я наказывал заведомую тварь, чтоб неповадно было. А тут-то? Как говорится, ничего личного. А ведь ненавидел так же. И наслаждался так же, оттащить же не могли. Значит, все-таки палач. А с виду и не скажешь. И всю жизнь не был. Что ж меня таким сделало? Откуда такая жестокость? И наслаждение? Что общего в этих плачевных эпизодах моей жизни? Вроде ничего…

Как ничего? СТРАХ!!! Вот оно! Там я боялся эту шпану, и от страха терзал его за мое и ваше, когда дорвался. А здесь я просто боюсь всего — залета, тюрьмы, пули, штыка, войны, проверки, того, что Андропов накинет еще три года службы. И тоже бью со страху напропалую, когда дорвусь. И наслаждение, понятно, откуда: страх исчезает, когда после первых ударов ты с пронзительной ясностью понимаешь, что тебе ничего не грозит!!!

От жертвы, по крайней мере… Вот оно: СВОБОДА… СВОБОДА ОТ СТРАХА… Д-а-а-а… Стоит раз такое попробовать — хрен

отвыкнешь… Не представляю себе палача на пенсии. Да и солдат, тоже. Советский, по крайней мере, точно, он всю службу в страхе живет, так

50

спусти его на кого хочешь, и скажи, что все можно, и ничего за это не будет, биться будет до последнего. Вот он где, исток героизма, в страхе… Главное, втолковать, что отвечать ни за что не придется, тогда страх превратится в жестокость. А побеждает всегда тот, кто более жесток…

То есть, более труслив… Но нам-то сейчас ответить придется, за нами

генералов нет. Одно проникновение на охраняемый объект — это от десяти лет тюрьмы до расстрела. Бля, привыкли, что губа, как дом родной, что караул, что казарма, без разницы. Щас от дурных привычек и отучат, у стенки. Навеки. В назидание…

— Караульный конвой в помещение! Два… — негромко произносит комбат.

Это для нас. Только почему два? Непонятно… Что мы, бежать собираемся? Шилов, замполит батальона, подходит к крысам, и вдруг со злобой вопрошает:

— Как стоим? Смирно! Они пытаются подтянуться. Но их крючит. — Что? Неужто больно, а? Шилов задирает на Омаржанове гимнастерку

сзади. Ну и зрелище… Вся спина сине — багровая, и черные звезды. А

над брючным ремнем виноградными гроздьями повисли почки. За одну и берется Шилов и плавно сжимает.

Боец извивается и шипит, наконец, застонал и визжит. От боли он падает на колени, но майор так почку и не отпустил. Бог мой! Да он же наслаждается! Ну и ну. Доставили удовольствие вышестоящему начальнику. Хорошо бы благодарность. Или срок скостить. Ай да командиры у нас. Что, все такие? Обвожу взглядом офицерские хари, мать моя! Точно, все. Чуть не облизываются. Ишь, как детишкам интересно… А ведь нас, пожалуй, не съедят… Мы одной крови, палаческой…

51

В канцелярию вваливается конвой — Сашка Чернов, Ворона, и четыре бойца под штыками.

— Рядовых на гауптвахту, до окончания разбирательства! Сержантов в штаб! Ко мне в кабинет.

Мы с Зурабом идем под штыками, комизм ситуации непередаваемый. Нас конвоируют Саитгаллиев и Телявсин, они в двухсменке, но вчера были ночные полеты, и заступили в караул они только утром, а ночью принимали активное участие во вчерашнем побоище, так как были в роте. Саня Чернов — помощник начальника караула, с его ведома мы прошли на гауптвахту. Начкар спал без задних ног после ночных перипетий. Лотерея…

Он сверлит нас глазами уже которую минуту. Ну и страшная же у него рожа, прям волнорез Литейного моста. Мы стоим навытяжку в его кабинете, конвой он отослал. Вообще всех выгнал…

— Воинские преступления вам вменять не будут. Но вот избиение, это чистая уголовщина. А уголовщине в армии не место! Тарасов! Что за это полагается?

— Статья 206 УК РСФСР, Часть 2. От двух до пяти….

— Ну вот, пятерочку я вам и нарисую. А чтоб знали, от чего увернулись, вот на полочке уставы — УГиКС и Внутренний, у вас пять часов, наизусть! Проверю, хоть раз ошибетесь, и за воинские привлечем…

Я смотрю на Зураба и восхищаюсь. Он сидит тупым углом на стуле командирского кабинета, вытянув ноги, и изучает устав. Я вообще развалился в кресле, мне это незачем. Еще в первый месяц я, чтоб не пробегать полосу препятствий за каждую ошибку, уперся и вызубрил уставы наизусть. Оказалось, что дело это полезное — при любом наезде на меня со стороны офицерья, я закатывал глаза к небу и начинал цитировать

52

соответствующие статьи устава. Поскольку чесал прямо по тексту, от меня быстро отлипали. Потом вообще цепляться перестали. Даже гордились, вон, какой уникум в батальоне есть. Перед проверяющими хвастались. Даже увал однажды заработал таким манером…

А Зурик… Ведь по сути, нам пи…ц. Без вариантов. Ну, может, и не тюрьма, но дисбат точно. Но есть краешек призрачного шанса, и он выгребает его до конца. Лицо посерело, нос заострился, щеки обвисли: он стар, мудр, и напряжен сверх всяких пределов, и так уже четвертый час. Уму непостижимо, сколько упорства. И ведь уверен, что все запоминает. Были прецеденты. Я бы уж давно хрен забил на это дело, только на способностях и выезжаю. Страшно довольно прилично, но, помнится, на губе в первый раз похуже было. Замок строил. Летал… Давненько он мне не нужен был. А, может, уже и нет его? Сдох его владелец… Погиб под руинами. Опозорил знамя и герб и сгинул. Замков у палачей не бывает. Интересно, воткнут меня на зону, ну там, в карцер, найдут за что. Буду я доходить от холода и ломиться в несуществующую дверь? А если и существующую? Будет ли меня там кто-нибудь ждать? Нет. Не будет. Предал я ее. И замок, и знамя, и герб. Зачем же я нужен, без чести? Лучше и на глаза ей не казаться…

Тогда что? Ну, это-то просто. Выйти отсюда не проблема, до караулки триста метров, гаркну часового с четвертого поста, ссыпется с вышки в момент, и вытянется в струнку. Левой за ствол, коленом в пузо, сектор — вниз, большим — затвор, компенсатор под зубы, и на спуск…

Напряглись руки на подлокотниках, сжалась пружина тела, сейчас — рывок из кресла и пошел. Осталось жизни триста метров…

53

Но ведь ждет же. Любого… Какой бы ни был, лишь бы пришел. Она — моя… Она ждет меня... Любого. Что я ей скажу? Правду. Приду и скажу… Правду. И она поймет. Даже то, что я не понимаю, она поймет… Все остальное уже будет неважно, простит, убьет своей рукой, выгонит или прикажет казнить, но поймет. Потому что я — её… И больше никто меня не знает… Егора…

И сколько я буду идти к ней? А хоть всю жизнь. Неважно. Смыло беленые до половины стены, и распахнулся во всей красе осенний лес, окружающий и баюкающий в своих оранжево — красных крыльях голубой с серебром замок. И мечется она по каминному залу, и заламывает, пока никто не видит, руки. Решусь я или нет? Не выйдет на балкон и не подбодрит взглядом и вздохом, нельзя! Такое решение я должен принять сам. А она умирает, но ждет. Ждет… Решения? Да плевать ей, что я решу!!!!

Она ждет меня! Любого.

— Черт с вами… Полуторачасовой допрос — экзамен по уставам

советской армии закончен. Комбат роняет нам на головы стопудовый вердикт:

— Валите в роту, кабы не воры были, точно бы посадил…

— Так, кабы не воры, их бы и не тронули… — Вон пошел!!! Придурок!! Еще и

нарываешься!!! Мы отдаем честь, и, согласно приказу, валим.

Даже в роте Зураб еще не пришел в себя — слишком все резко переменилось, морально готовые даже к расстрелу, мы аж на губу не угодили. Я тихо и счастливо улыбаюсь. Плевал я на причуды комбата и счастливое избавление, не это меня радует. Теперь я знаю, что есть мой замок, и в нем ждет и ждет меня она. Это она. Она. Спасла и сохранила…

54

И не это главное… Она есть! Я есть! МЫ есть! Жди, родная. Любого. Меня. Плевать, какой длины дорога, я иду. К НЕЙ.

Охота

Я отбил роту молодого пополнения и, рявкнув какую-то херню для проформы, развернулся к выходу. Делать мне было совершенно нечего. После бойни с ворами вопрос о поддержании дисциплины отпал сам собой. При виде участников расправы у любого зуб на зуб не попадал, о том, чтоб вякнуть, не могло быть и речи, плюс все это обросло красивыми легендами, как подвиги незабвенного Александра Матросова и героев-панфиловцев во фронтовой многотиражке. Мне, например, Тариэл Нижерадзе из роты охраны штаба округа, рассказывал, что сержанты в одной части поймали воров и тут же их расстреляли из пистолетов, которые они отобрали у дежурных офицеров. Но поскольку это были воры, да еще и крысы, участникам расстрела ничего не было. Я ему сказал, что все он врет, на самом деле их наградили и распустили по домам. По-моему, он мне не поверил, хотя был к этому близок. Больно уж глаза у него горели от такого торжества справедливости…

Ведь было же в моей жизни действительно кое-что, достойное всякого уважения. Пару раз людей спасал, домиков штук пять построил, в них люди живут, радуются. Так уважают за это несильно. Так, по обязанности. А уж слушаться точно не будут, ты меня из омута вытащил, спасибо, конечно, только я бы и сам, наверное, справился, а вот указывать мне не смей!!!!

А тут озверел до потери соображения, ненавистью весь окружающий мир изгадил, и на

55

тебе! Такая уважуха. Никто слова поперек не скажет. Вот, и выходит, что чем больше в тебе зверства и ненависти, тем больше у тебя шансов в этом обществе. Так пошло оно к едреней фене, такое общество. Мне с ним явно не по дороге. Оно в ад прет на всех парах, раз у него такие правила, а меня это как-то не прельщает. Противно. И правила эти я в гробу видал, а уж выполнять их — обосретесь заставлявши…

Заставлять-то не государство припрется, громыхая винтиками, а как раз винтик. Один. Может, два. А уж человечка-то одного обломать, не вопрос. Рецепт есть и опробован, побольше зверства. Только растолкуй ему сначала, что вот пришел он, такой гордый, весь от государства, сильный и смелый, а стоит передо мной не человек, и не винтик даже, а кусок мяса килограммов на восемьдесят, который я вот сейчас, прямо на месте, превращу в студень. Как Омаржанова…

Дай потом ему лазейку, чтоб ретироваться мог без вреда и позора для себя, вмиг туда шмыгнет. И ни хрена-то меня совесть не кольнет. Он бесу за жирную пайку продался, кусочком дарованной власти полакомиться захотел, а подумал за чей счет, а? За мой! Так что, и убью я тебя, имею право, ты моя собственность, и горевать нечего, невелика потеря, все равно ничего не умеет. Мог бы дом построить, честно бы на жизнь зарабатывал…

Я отлип от косяка, додумывая напоследок: ну и философия, Гегель отдыхает. Главное, понятно все. Туману — ноль. Ясно. С ясной погоды в Гернике все и началось. Над всей Испанией безоблачное небо. Тоже ребятам все ясно было. Так что я ещё посомневаюсь…

Два шага по коридору, слева ружпарк. Открыт? Рамиль сидит боком на оружейном столе и набивает автоматный магазин. Что за хрень? Патроны-то желтые! Караульные патроны зеленые, и дико

56

подотчетные. Через месяц в меня будет со страху стрелять Гена Завадский, выпустит 14 патронов, и мы с Саньком затрахаемся их красть, чтобы восполнить расход, Генку бы точно посадили, если б мы случайно не вспомнили, что в НЗ, на случай войны, та же серия, что и в карауле.

— О! — Рамиль просиял — На ловца и зверь! — Он ухмыльнулся пока только ему понятному каламбуру — Поохотиться не желаете?

Конечно, мы, бывало, валили тушканов и сусликов крадеными на стрельбище патронами. Я раз на офицерских стрельбах спер почти целый цинк, 640 патронов, и устроил в третьем карауле, благо он в семи км от части, за двумя грядами сопок, такую бойню, что даже через месяц там не найти было никакой живности. Но то в третьем. Или во втором эшелоне. И называли мы это охотой. Но здесь? Посреди гарнизона? В роте? Разве что на машине отъехать. Тачку достать не проблема, но хлопотно. Угонять все-таки надо. С НЗ или с пожарки.

— Колись, что за тема? — Повадился тут один ЗИЛок фарой-искателем

часового слепить в третьем. Комбат узнал, ревел как бык, штык у дневального из ножен вырвал, ЗИЛ-130 шинковать. Так что, пошли добывать.

Я сразу все понял. Не так давно зарыли Брежнева, и вся советская армия с месяц сидела на боевом дежурстве, мы спали с автоматами, в полной сбруе, два МИГаря с бомбами стояли круглосуточно на газовке и летчики жрали прямо в пилотских фонарях. Боевое сняли, оставили только повышенную, но мандраж остался, на разводе караула зачитывали сводку ЧП по округу, и надежды на спокойную жизнь там было ноль. Караулы резали почем зря, часовых убивали каждый день, в основном, с целью завладения оружием, ведь когда становится страшно, наиболее трусливые вооружаются. Судя по сводке,

57

перетрусили все, и увлечение это приняло повальный характер. А с ЗИЛком… Процентов на девяносто — это кто-то шутковал по дурости и пьяни. Но оставались десять. Те самые…

А это — труп нашего брата с перерезанным горлом, или заточкой под лопаткой, или спицей в ухе, и украденный автомат, а может и кое-что похуже — вырезанный или расстрелянный караул, если нужен не один ствол, а четыре, плюс гранаты в НЗ, а если и до складов второго эшелона доберутся, там оружия на три полка и бомб… Одних ФАБ-500 триста штук, полутонных чудовищ, оставляющих в земле сорокаметровую воронку. Такое рванет — от города пыли не останется.

— Приказ есть? — А то! Лом с нами. Старшой. — Рамиль!!! Письменный приказ на применение

оружия есть??? — Ну, крыса канцелярская! Есть! Тонковид уже

строчит… — А ты пасть закрой! Старшина всея говна! Чем

больше бумаги, тем чище жопа! Закон авиации. Свалим кого — хер отмоемся, мне тех крыс за глаза хватило! На всю жизнь обосрался, пока вышку ждал…

Я рванул свой ТР 7926 из пирамиды, разобрал, снял смазку, продраил ствол, стрелять, похоже, придется, так чтоб чистить потом легче, собрал, и схватил первую коробку с патронами, одновременно потянув из пирамиды свою сбрую…

Третий час я лежу на вершине левой сопки перед третьим караулом, передо мною божественная панорама серебристой от инея подмерзшей ночной степи. Воздух тут такой, что и при звездах немало видно, а уж при луне… Висящего без дрожи почти в зените серпа вполне достаточно, чтобы видеть посеребренные изгибы сопок, чудно перекрывающих друг друга в какой-то коловратский

58

узор с темными шарами перекати-поля, и звездами разлапистых приземленных растений. Стрелы их скукоженных листьев образуют морскую звезду, а торчащий из центра стебелек, на котором весной растет голубовато-фиолетовый цветок, похожий на кукурузный початок, согнут, понур и уныл. Но он, хоть и темен, но слишком мелок, чтобы затмить серебряное сияние степи. Только шевельни головой, и по всему полю перед тобой засверкают искры измороси, и степь меняет очертания, а тряхни головой, чтобы сбросить сон, и уж вообще заколышется как море. И звезды — морские…

И плывут по этому морю на юго-запад диковинные темные корабли, плоские, неправдоподобно широкие и клиновидные, темнотой своей, и поднимающимся от них паром, закрывающие серебро звенящей ночи. Дробный гул приближается и видно уже, в каком четком порядке идут скифские войска, кланы развернулись в цепь, и не перемешиваются, ряд гигантских темных треугольников ровно и быстро пожирает серебристое пространство. Движение столь однообразно, что производит впечатление движущейся машины. А это и есть машина, страшный механизм войны с тысячелетним опытом, который на третьем рассвете у берегов Сырдарьи молниеносным маневром, дальностью стрельбы и невиданными для европейцев приемами боя обломает жадные зубы Искандеру двурогому, заставив его, такого наглого и самодовольного, драпать аж до Мараканды, лечась от поноса и зажимая рану на ноге от скифской стрелы, пущенной через реку с запредельной дистанции, и вознося хвалу всем своим богам за то, что стрела почему-то оказалась не отравленной.

И две тысячи лет понадобится историкам, чтобы заставить поверить следующие поколения в то, что он пришел на берег великой реки и, поглядев на тот берег, просто повернул назад, сделав тем самым

59

бессмысленный крюк по дороге в Индию в двадцать тысяч стадий, растеряв половину войска, и сдох от пьянства и разврата на пороге исполнения мечты, все проиграв.

Ври — не ври, а вряд ли кто в такое поверит. Чтобы тот, кто имел одну только цель, завоевать, просто посмотрел и ушел? И не попытался завоевать? Отказался от цели? По доброй воле? Нет уж! Значит, получил он по зубам от свободного сильного и гордого народа, да так, что и про мечту свою забыл…

Его великий учитель Аристотель рвался к краю вселенной, чтобы убедиться, что он есть. Или нет. Тогда пришлось бы заново познавать новый мир. Узнать, что ты прав, или начать новое познание, все это — блаженство, в поиске и познании ты никогда не проиграешь. Но ученик оказался туповат, он решил мир не узнать, а завоевать, а это, по любому, проигрыш. Тут, или тебя просто победит тот, кто сильнее, либо ты, всех победив, вознесешься на такую высоту, что зависть соратников и побежденных тебя сожрет. Их в тысячи раз больше и хоть одному да подвернется шанс. А у тебя ни одного...

Это будет или стрела, свистнувшая из-за портьеры, или длинная булавка из прически блудницы, или просто банальный яд из чаши, наполненной лучшим, но, увы, стоящим ниже тебя, другом. Или вообще просто прирежут...

Встав на дорогу войны, ты заведомо обрекаешь себя на проигрыш. Так стоило ли Александру, сыну Филиппа, топать из Македонии через всю Азию, чтоб получить по соплям от скифского князя Будакена, забраться в какое-то индийское захолустье, и отдать там концы, в горе и тоске от того, что проиграл и прогадил мечту свою, подаренную ему мудрым учителем? И горе-империя его, построенная на крови и страхе, развалилась через дюжину лет на то, что было до его прихода.

60

— Жора, чисто… Это Рамиль, он лежит справа от меня на такой

же сопке, но повыше. В лощине — караульная кобыла, ГАЗ-66, тупорылый вездеходик с кунгом. Для погони ноль, конечно, движок слабоват для такого веса, но наперерез, вполне. Для того и лежим на сопках, чтоб засаду сориентировать. В кобыле — командир роты, старлей Мягкохлеб, и пара солдат. Толик стреляет довольно прилично, а вот Венька Халитов… Тачка дрянь, поэтому на автоматы вся надежда, видно здорово, прицелы и мушки подбелили, патроны с перекладом, каждый третий — трассер. Для пальбы ночью условия просто мечтовые.

— Не спишь, свинья, ну погреби, погреби… Связь держать, как в учебнике, полный бред.

Позывные, кодировка… Ни у кого не выходит. А вот так… Мы ж с полслова… Уговоров никаких, но я уверен, что Рамиль уже пошел по кругу, щелкая тумблером рации — ГАЗон, караулка, Лом... Рассечь, что мы говорим, никому не выгорит, слэнг свой, любой дешифратор сгорит от натуги. Фраза из анекдота про Винни-Пуха, главное в ней «погреби», слово, обозначающее какое-то действие, он и действует — обзванивает точки засады. Придет моя очередь, он мне анекдот траванет. Со словом. Не смогу, облаю матом со словом «сплю».

— Мякиш давит… — Пиздуй ты на хер!!!! То есть, иду, действую, и быстро, поскольку с

матом. «Ромашку» — на шею, тумблер на постоянный прием, что не так, Рамиль сориентирует, и отсечет, если надо, стреляет он здорово. Я ссыпаюсь с холма и наискось по ложбинке, вниз. К ГАЗону. На 99 процентов горе-вояки просто заснули, и не отвечают на вызов Рамиля. Но и один процент. Тоже много…

61

Я бегу тихо и ровно, дыхание мне сейчас понадобится. Автомат перебрасываю цевьем в левую, сектор вниз, затвор… Вот и ГАЗон… Обегаю сзади, дверь в кунг рывком, но тихо, чтоб не отыграла назад, на колено и ствол вверх. За рулем Славка, вроде спит. Левую на ступеньку, ствол, пистолетом, вверх, и налево. Ногу на верхнюю ступеньку, поза краба, качнулся, вверх!!! Плечом в стену, салон под обстрелом. Пусто. Выскакиваю, к кабине, рву дверь.

— Российский! Где эти бляди???? И ведь проснулся, лишь, когда я зашипел. А я

ведь в салоне шумнул малость, когда плечом. И тачка качнулась. Охранничек…

— Так в караулку пошли, холодно… В караулке картина маслом: командир согнал

начкара с топчана и дрыхнет с изрядным размахом, начкар согнал отдыхающего, остальные сопят вповалку на полу. Веня даже ватник подложить не удосужился…

Орал я долго и со смаком. Застроив состав караула, я изгалялся минут пять, да так, что Мякиш инстинктивно примкнул к строю. Вопли мои подходили к концу, постепенно оформляясь в постановку боевой задачи, когда я услыхал звук мотора. Пискнув: «По местам!!!», я шмыгнул наружу, и сам себе поразился, от злости и мандража я не сразу допер, что мотор УАЗовский, и идет со стороны гарнизона. Значит, комбат или Лом, начальник штаба. Скорей всего Лом, он по расписанию должен стоять в ложбине между двумя грядами холмов, километрах в трех от третьего караула. Не иначе, тоже погреться, или терпение кончилось, любопытство разобрало…

— Лом… — шепнула рация… Один Рамиль дело знает. Ну и стадо… Что им,

неинтересно, что ли? Я вон, весь вибрирую, азарт, век бы так носился…

62

Лом подлетел на УАЗе, как генерал на белом коне, с пылью и характерным свистом тормозов, будто и не засада вовсе. Рыба гниет с головы, бардак, да и только…

Походкой хозяина мира к караулу валил майор Матюхов, белорус, 2.12 росту, призер Минского чемпионата по вольной борьбе, начальник штаба батальона.

Лом. Начальственное табло распахнулось на всю

ивановскую, да и по делу, суета как на самаркандском рабате, а на засаду как-то не похоже. Втирать ему, что я тут ни при чем, дело безнадежное. Да и не до него мне, нехай орет, клиентов еще нету, а от меня не убудет. Порох у него иссяк быстро, и я услышал осмысленное:

— Ну что тут у вас? — Товарищ майор, дайте команду занять места

по расписанию. — А сам??? Язык отсох??? — Кому? — вопрошаю я, и делаю злорадный

кивок в сторону Мякиша. Хрен я тебя покрывать буду… Командир заспанный... Со второй буквой С. Лом сразу въехал, и повернулся, но Мякиш уже рвал к караульной кобыле.

Щелкнула рация. — Есть! — шепнул Рамиль — на два часа. Я смотрю вдоль ложбины, не вижу! Даже зарева

от фар… Я щелкаю тумблером. — Накрывай, ща. — Товарищ майор, надо к Ишманову, вроде

увидел… — Я с тобой. Ага, наш человек, тоже завелся с пол оборота. И

какой он мне теперь начштаба, он мой брат, такой же дрожащий от нетерпения зверь, а я тоже свинья, и как зовут-то его по имени, не помню. А ведь он меня с карагандинской губы выдернул, 300 верст в один конец, причем сам за рулем. Мне уж допов

63

тогда 8 суток припаяли в довесок к трем объявленным, а я б и за пару в той давиловке концы бы отдал.

Алексей. Ну вот, голубчики, рыскают… Фары шарятся

километрах в трех, иногда подсвечивая небо и поганя лунную степь. Ну, раз в зенит светит, точно с фарой-искателем. Наши…

— Охота, сто пудов — изрекает Рамиль. Лом даже башкой не кивнул, да и я тоже, и так

все ясно. Просто констатация факта. Мило другое, мы сидим на одной волне — три покачивающихся на напруженных лапах зверя, со вздыбленной шерстью на загривках, и наши хвосты в унисон хлещут нас по бокам в ожидании атаки. У моих друзей так же, как и у меня, стекает по оскаленным клыкам солоноватая, пузырящаяся в предвкушении бешенства погони, слюна. Пока слюна… Ничего… Только б не промахнуться… Будет и… Озноб волной прокатился от пяток к плечам и ударил в затылок. Время замедлилось, и подкатил долгожданный восторг, теперь я точно все успею, времени полно…

Фары перестали рыскать и уверенно стали мостить светом дорогу к нам, точнее к задней дорожке маршрута первого и единственного поста третьего караула, ясно: охотничков снова потянуло пошалить…

Это была последняя мысль о них как о людях. Подкатил СТРАХ, и мозг услужливо рванул по привычной дорожке. Свистнули мысли бронебойными пулями, очередью, и все в десятку! Кто за рулем? Водила, сперший на ночь грузовик с автобазы? На такое решиться, ох, как не просто. Тут наглости надо полные штаны. Или привычка. Значит, угонщик или уголовник. Свой транспорт отпадает сразу, ни один гражданин Советского Союза не может купить грузовик. Даже в теории. Они все подлежат мобилизации на случай войны. А что вообще за город Балхаш Казахской ССР?

64

А это БГМК — Балхашский Горно-Металлургический Комбинат, крупнейший в Европе и Азии. Медь. Когда плавка выходит, весь город накрывает желтое облако серы. Ветер его сносит не меньше, чем за несколько часов, это степной-то ветер, и дышать невозможно, и выхаркивают люди на запыленные тротуары города без травы желто-зеленые омерзительные комки серной слизи, сгибаясь, как после газовой атаки, а кто давно здесь, тот и ошметки легких с кровью и сукровицей, оставшейся от прошлых плавок…

Да еще Коунрадский рудник — потрясающая в своем омерзительном величии дыра в земле, размерами своими превосходящая все и всяческое воображение. Разверните GOOGLE, «Планета Земля», и посмотрите, что сделали с этой планетой, с этой землей, это строго на север от Балхаша, километров двадцать. Промерьте расстояния и загляните в него, поиграв навигатором.

А я еще подскажу, что это не просто рудник, а самая громадная в Средней Азии зона. И глубина — под километр. И все, почти все, что выплескивает в мир эта зона после окончания сроков и амнистий, оседает в городе или поселке Коунрадский… В Отаре… В Ботсаде… В Аягузе… Куда им, по многу раз сидевшим, со сто первым километром, и всеми мыслимыми запретами жить свободно, куда? Только здесь и догнивать. А дешевых среди них почти нет, сюда всех по тяжким сгоняют. Безнадежных. Вот потому и казахов в городе почти нет, всех уголовники поперебили.

Что в стране буча будет, всем ясно, только у этих-то верхнее чутье дай Бог каждому, особенно на заваруху. А в мутной воде лучше с оружием, тогда ты король. Они все помнят, хоть и по рассказам, холодное лето пятьдесят третьего…

Так что за рулем в лучшем случае какой-нибудь Людвиг Ольферт, потомок несчастных немцев, занесенных в Россию три века назад, выгнанных под

65

Оренбург, а с началом войны, дальше, в переполненной теплушке, по морозу, прямо в степь. И рядом — пара профессиональных неудачников с тремя-пятью ходками, даже воровать и грабить и то не умеют, раз попадаются. Это уж вражины стопроцентные, по таким — на поражение. Без вариантов. И, желательно, поточнее…

Лом распрямился и втянул воздух, каб не ветер степной, нам с Рамилем и не хватило бы…

Пальцем крутнул у уха, ткнул в меня, потом в караульную кобылу и рубящей ладонью, мгновенно превратившейся в лезвие топора, указал направление перехвата. Я каркаю в рацию:

— Кобыла!!! Курс — десять часов по сигналу!!! Готовность — р-р-раз!!!

Палец тыкает поочередно в нас, очерчивает круг над головой и упирается в стоящий у подножия сопки УАЗ. Мы срываемся вниз, и влетаем на заднее сиденье козелка, я справа, Рамиль слева, он левша. Патрон у меня в патроннике, я показываю Рамилю пятку магазина. Даже в таком освещении он видит контрольку, ночное зрение у него не хуже моего, и, растянув рот до ушей, он со смаком досылает патрон, преклонив ухо к затвору, чтоб насладиться в полной мере звуком заряжаемого автомата. Потом с сожалением, четко написанным на его красивейшей харе, защелкивает флажок предохранителя, и поднимает на меня чернющие бездонные глаза. Да знаю, я знаю, и скалюсь, как и он, и мы синхронно облизываемся. Ну как же без этого…

Теперь главное, чтоб Лом не струхнул. А он уже на переднем, погнал УАЗ ложбиной под подножье дальней сопки на контркурсе с нарушителем. Судя по скорости, которую держит водила, мы как раз выскочим из-за сопки за ними, и пристроимся им в хвост. А гоняться на козелке по степи — самое то, что надо…

ЗИЛ-130 прошуршал метрах в ста, нас он вряд ли видел, мы идем без фар. Водила аккуратно огибает

66

сопку, и включает свет. Со стороны, вроде как, не торопясь, выезжают такие же. Охотнички. Мы идем по дороге за ними, по чуть-чуть сокращая расстояние. Мы пока ничего не можем, они ничего не нарушили. Но если это те самые, то вляпаются они сейчас по самые ушки…

Раньше трафареты «Стой!!! Охранная зона — 100 метров» стояли между дорогой и колючкой, но это метров 70, чтоб не перекрывать дорогу. Днем на дорогу выставили трафареты у обочины, проехать можно, но пристрелят. Сто метров отмерены строго, дорога, не дорога, безопасность державы превыше всего. Вот они и лезут, не зная, что брод поменялся. Ночь, видно неважно. И трафареты какие-то серенькие. А днем, когда понаедут особисты и менты, охранную зону будет видно прекрасно, и при подсчете убытков и раздаче слонов, никому и в голову не придет, как это все выглядело в темноте. А и придет, не хер по ночам раскатывать, фары-то должны работать. ПДД…

Они уже скатывали с дороги влево, ближе к колючке, когда из-за сопки, сияя разноцветными огнями на крыше — опознавательный знак караульной машины, с включенными фарами и фарой-искателем, нарядная, как новогодняя елка, выкатилась караульная кобыла.

От такого зрелища ЗИЛок дернул вперед с проворотом, черт знает, что у него за движок, занавесив весь горизонт пылью, и стал уходить в степь прямо на север. Но за то время, пока он катился по дороге, Лом успел крикнуть:

— Предупредительный!!!! Он не сказал — кто, да оно и так понятно, влепим

в кого, надо, чтоб у обоих пули были копченые. Мы с Рамилем рявкнули вверх прямо из опущенных окон и, накрутив ремни на локоть, распахнули дверцы и уперлись спинами в задние стойки…

67

Больше Рамиля я не видел. Только чуял... Но еще раньше услышал шелест севшего майорского голоса:

— На поражение… Гавкнув два раза, я понял, что попасть не

выгорит, цель скачет, площадка скачет, ствол — вообще ходуном. В кино это как-то по другому… Я раскорячился, как краб, правую ногу в дверцу, левую в пол, левой рукой — за потолочную ручку, и вжал приклад в плечо, прильнув к прицелу. Выцеливать мишень на такой скачке — дело поганое, но хоть линия прицела при такой стойке прямо в глазу. И ведь никто не учил, как надо. Даже не рассказывал… Мишень мазнула по мушке — Рявк!!! Еще… Рявк!!! Все подмывает на очередь поставить… Терпение… Терпение… Все равно очередью ствол уведет… Рявк!!!... Не попасть… Все равно достану!!! А-а-а-а, плевать!!! Хоть разобьюсь, но врежу-у-у..!!! Спина уперлась в заднюю стойку, а левая рука отлипла от рукоятки и легла на цевье. Автомат занял любимое свое положение на моем теле, и спокойно и уверенно с точностью метронома стал рявкать вслед улетающему автомобилю. Нет у тебя больше шансов, голубчик…

Пороховая гарь давно уже меня взвинтила, но тут нахлынуло что-то беспредельное. Я видел полет выброшенных затвором гильз, их божественный звон с переливами, когда они подскакивали на камнях и твердом песке мерзлой степи, я слышал пальбу ишмановского автомата, он тоже бил одиночными, но с дикой скоростью, как и я, и гильзы его звякали мне в ноги…

Пыль? Тоже мне помеха! Куда надо, туда и сажу!!! Да и Рамиль тоже…

Грузовик дал крена, полетел боком, и, на грани переворота, встал и грохнулся на все колеса. Влепили-таки…

Только чудом я успел ухватиться за потолочную ручку, УАЗ тормознул, чуть не выламывая мне

68

суставы, и мы спорхнули на землю. В распахнутую правую дверь я увидел мужичонку лет сорока, его била дрожь, он зажимал оцарапанный бок, дышал тяжело и часто, и лепетал в стиле «Мы не знали… Мы не хотели…». Я выдернул его наружу, и вместе с ним на землю выпала старая курковая двустволка шестнадцатого калибра. Наколки хоть и были, а кто в Балхаше без них, но мужичок был абсолютно безвредный, даже не шалун. И что его на подвиги потянуло? Лом уже стоял над ним с пистолетом, гари от его ствола я не чуял, и поразился: ни хрена себе, во выдержка, даже не стрелял, а ведь видно, как он взвинчен. А с той стороны грузовика было так тихо, что идти мне туда точно уж не хотелось…

Подлетела караульная кобыла, и из нее выскочил Мякиш. Вот уж кто был возбужден, так возбужден... Речь на грани бессвязной сводилась к одному: «Вы видели, как я стрелял???». В руке у него было штатное оружие советского офицера, горе-пистолет Макарова с полностью отстрелянным магазином. Лом повернул башку, даже не довернул, и спросил:

— А далеко было-то? — Метров двести — Мякиш опешил. До него

начал доходить позор содеянного. — И куда ты попасть надеялся? УАЗ был на линии огня, но, учитывая

конструкцию славного детища нашей оружейной промышленности, нам ничего не грозило.

— За боеприпасы хрен отчитаешься — буркнул Лом и двинулся.

Молчание с той стороны стало совсем уж невыносимым, и оттягивать больше было нельзя…

Он лежал на пузе, в позе переползания по-пластунски, или как будто лез на стену. В хребте над ремнем взъерошенная дыра с орех, входное. Что-то великовата… А-а-а, пуля крутнулась, через два борта шла и стенку кабины… Лужа под ним уже не растекалась, вытекло этак с полведра…

69

— Оружие к осмотру! — это я каркнул, и все послушно отомкнули магазины, оттянули затворы и продемонстрировали пустое оружие. Мне. Надо мне это? Мы с Рамилем подобрали свои патроны и защелкнули их в магазины, спрятав их в подсумки, и взяли оружие на ремень, причем, я, почему-то стволом вниз, как охотник в дождь. Пистолетные маслята подбирать не пришлось, майор во время гонки к оружию не притрагивался, а старлей отстрелял весь магазин. Что ж ты, падла, в меня не попал???!!! Ведь восемь раз выпалил!!! Думая, что мы ссым, начальник штаба прогудел:

— Все в порядке, применение оружия оправдано, вам ничего не будет. Он сел на ступеньку ЗИЛа и его стало крючить, но рвоты не было.

Я подправил ремень автомата, и, не торопясь, пошел в степь.

Сколько я так иду? Минуту? Две? День? Не знаю. А вот идти буду вечность… Я буду идти и идти, но до нее я никогда теперь не дойду… Замок, вот он, на горе, среди серебристого, покрытого изморосью леса, но не дойти до него, и оплывает он, подточенный и размытый её слезами, и не вижу я того, что в нем творится, не вижу, как рыдает она в полный голос, как рвет рукава, и мечется по залам и плитам двора, как выкрикивает проклятия, и стонет от вопросов, ответы на которые я расстрелял. В небо и в землю бросает она эти бесконечной тяжести вопросы — Зачем? За что? Почему? Зачем ты послушался этого людоедского приказа???? За что ты застрелил человека??? Почему ты так стреляешь??? Ведь мог же ослушаться… Отказаться… Нет, тебе надо было, во что бы то ни стало!!! Сам полез!!! С удовольствием!!! С азартом!!! За что ты его убил??? Ведь ничего-то он тебе не сделал!!! Тебе, персонально! Ну, ничегошеньки же!!! Почему ты не промахнулся, наконец!!! Ну, пусть кто другой, любой, но не ТЫ!!! И можно бы было на что-то закрыть глаза, на азарт

70

твой звериный, на злость собачью, на то, что ты послушно пошел на поводу у этой бессовестной своры, но нет!!! Тебе надо было быть первым!!! Лучшим!!! В чем, любимый мой??? В зверстве этом беспредельном??? Что тебе в этой погоне??? Ты просто хотел быть лучше всех, но здесь нельзя, нельзя быть лучшим, и худшим нельзя быть...

Здесь просто нельзя быть… Она сбавляет шаг, идет все медленнее, и,

остановившись перед камином, со смертной тоской смотрит на скомканную перед камином мантию... Все… Конец. Этого уже не будет.

Закусив зубами кулачок, чтоб не так был слышен отчаянный вой, она бессильно идет сквозь открывающиеся сами собой двери прочь, идет не куда, а отсюда. Где покинут ее силы? Где упадет она от безмерного горя, не в силах зализать ни свои, ни чужие раны, не знает ни она, ни я, значит — никто…

А я уже не вижу всего этого, связь потеряна, и только слезы, ее слезы, стекающие с висящей передо мною луны, говорят мне, что не выплакала она все глаза по мне, и тому, что я наделал, но надежды ни у неё, ни у меня, нет.

И я всаживаю опозоренный меч в землю, превращая его в могильный крест, сваливаю на камни доспехи, отстегиваю шпоры и сдираю с себя рыцарский пояс. Я не умею воскрешать. И убивать, значит, было тоже нельзя, мне не исправить и не отмолить этот грех, но босиком и без надежды я все равно буду идти.

Теперь моя дорога — длиной в вечность, мне незачем шагать, но все равно я буду идти.

К ней.

Дети

71

Домик караульного помещения сложен из кирпича, но мнится мне, что мазанка это. И не форма на мне сержанта советской армии, а суконный егерский мундир позапрошлого столетия. И только-только что отгремели залпы лучшей в мире русской артиллерии, разнесшей вдрызг ворота Бухары, в которые со свистом и гиканьем после сокрушительного кирасирского удара, опрокинувшего оборону эмирской гвардии, влетела наметом легкая кавалерия, растеклась растопыренными пальцами по узким улочкам, и сносит, и сносит с лету, увенчанные чалмами и мисюрками вражьи головы…

И хан хивинский, одуревший от собственной мощи, корень которой — вселенский разбой и всемирная работорговля, поднимает зеленое знамя джихада, сзывая весь мусульманский мир на бой со свиноедами, пророчит скорую и близкую победу, не вызывающую сомнений.

Еще бы, сорок на одного… Да только вдарят русские ядра по стенам Хивы,

шваркнет залп, другой, третий, гренадерской шеренги, и егеря, рассыпавшиеся перед строем, в четверть часа с немыслимой дистанции прицельным огнем своих испытанных штуцеров выбьют всех офицеров, превратив многотысячное войско в тупорылое стадо.

И пойдет на Хиву то, что неотвратимо и непобедимо — русская пехота. Двадцать шагов — залп!!!! Двадцать шагов — залп!!! Заряжание на ходу!!! Десять шагов — залп!!! Да не куда попало, как мусульмане со страху и для страха, а прицельно. В полчаса скашивают они вражеское войско, разворачиваются крыльями, и в освободившийся проход с гулом влетает кавалерия. Развернувшиеся в цепь драгуны дают залп из коротких карабинов, расчищая дорогу, сабли — вон, поводья — в зубы, в левой — пистолет, и крыльями охватывают стены,

72

смыкаясь в тылу, и высекая всех, кто еще не успел сбежать в крепость…

А и ей недолго стоять. И ворота вышибать не надо. Тяжелые рейтары гонят хивинцев, как стадо, к воротам, сжимают, вдавливают, не давая закрыть тяжеленные, битые медью створки, и только влетев в город на плечах врага, начинают вырубать всех подряд длиннющими сизыми палашами, больше похожими на двуручные мечи крестоносцев...

А и удар-то… Не иголкой ткнул. С седла, да привстав, да с оттяжкой и продергом, до пояса точно любого развалит, есть доспехи, нету их, без разницы.

А кони тяжеленные дотопчут то, что еще смеет шевелиться...

Эх и красота! Запоздал я родиться. Эх, ну почему я не тот егерский капитан, который, искромсав штатным тесаком одуревших от ужаса визирей, взял за шиворот хана хивинского, задравшего от такого ужаса руки в гору, и пинком выбил его из дворца? В плен, в позор.

И повезут его в Питер, вроде с почетом, все ж таки помазанник божий, и вроде аудиенция, и этикет, а показывали на него пальцами, и ржали над ним, просрал зажравшийся работорговец мусульманский мир на двести лет вперед.

Грабить, это тебе не воевать.Так и не понял ты, придурок, как из пустыни под

твоими стенами появились русские войска, совершившие немыслимый семисоткилометровый марш по караванным тропам. Да в полной боевой появились. Да с лету — в бой. А пластуны загодя уже и охранение все вырезали. Это тебе не детей по русским селам красть…

Да-а-а… Такое сотворить может только Армия, тщательно и аккуратно построенная, сделанная и вооруженная, а не вороватое советское быдло, оставшееся в наследство от бандитских шаек гражданской войны.

73

Вот и сижу я не в мазанке под разгромленной Хивой, положив ноги в пластунских ичигах на барабан, покрытый захваченными знаменами, а в кирпичной караулке, затерянной в казахской степи, вытянув кирзу до противоположной стены. И заунывно зудит дутар из приемничка, купленного в складчину, и трепетно оберегаемого от проверяющих, не положено. И гитара за батарейной решеткой, это уж совсем не положено. Отродясь такой зуд за музыку не считал, а в степи катит. То есть, так катит, что тащусь от «Радио Кувейт». Осенняя степь уже звенит под ногами, и звенят, подскакивая на промерзлых камнях, резкие звуки дутара.

Гармония… Ладно, харэ балдеть. Новости. Надо в курсе быть. Мать моя!!! Андропов сдох!!! Едрен — батон… Во,

вляпались… Год назад Брежнев дуба врезал, нахлебались досыта, войны впрямую ждали, месяц в полном боевом. Пьяному ясно было, что китайцами только пугали, заводили нас, чтоб по надобности на своих бросить: на казахов, таджиков, немцев, тут их полно. На русских, в конце концов. Кто голову поднимет. И было. Чуть-чуть. Только, мало уже чуют те, кому мы прикладами головы расшибали. Хоть пальбы не было, и то, слава Богу. Почти…

Ну а сейчас-то? После того, что этот громила из ГБ наворотил, все злые, и наверху, и внизу. Все сорвутся. И китайцы, тоже. Могут. Экая нерва…

За полдня, что я начкарил в третьем карауле, от получения приятной новости до смены, три проверки, так что в роту я вхожу уж совсем никакой. В ружпарке делаю шаг к столу, машинально бью ладонью сзади по прикладу, и автомат, крутнувшись, ложится на стол в прорези. Дернув первый магазин из подсумка, я выщелкиваю патроны, и тут только вижу…

Как потом, много лет спустя, скажет один киногерой, картина маслом. На столе — ДП-54,

74

принципиально не стреляющий пулемет, но с заправленной лентой, только хлопни по коробке, дерни затвор и поливай. Рядом — АКМ со штыком и примкнутым магазином, и над всем этим — ухмыляющаяся рожа Сани Кораблева, дежурного по роте…

— А теперь, товарищ сержант, всё назад, и не вздумайте в жопу себе это засунуть, оно денег стоит. Народных!

— Тебе, бля, воткну!!!! Что за хрень? — Боевое. Ствол — в зубы, и иди чахнуть с ним в

обнимку. Дрытский конь!!! Я и забыл… Волочу ноги в спальное помещение и понять не

могу, что за мысль пляшет в очумевшем от усталости мозгу? Дикая какая-то мысль…

Дословно: «Может, хоть теперь постреляем?» Ну и ну. А надо мне это? То есть, я всегда за. Но,

чтоб самому хотелось? Не иначе, все так обрыдло, что уж и войне рад. Дожил… Досуществовал…

Теоретически треть роты спит, треть на шухере, треть рыскает вокруг казармы в поисках врагов советской власти и мирового коммунистического движения. Кто писал устав, неясно. Чем думал — предельно ясно. Только во второй караул нужно на 6 постов 18 рядовых, три сержанта. Плюс выводной на губу. Да третий караул, четверо. Да водила.

Да двое, трое, на губе постоянно сидят, а после праздников, под десяток. И два водилы в роте и старшина срочник. И дневальных трое. И дежурный по роте. А в роте 57 человек, из них пятеро — службы. Хлеборез, повар, почтальон-киномеханик и прочая служивая халява. Вот и дурел проверяющий полкан, пялясь в подшивку постовых ведомостей: Шалтаев — 53 суток в карауле, Рамазанов — 42, Пустовой — 48, а Телявсин и Саитгаллиев, оседлавшие двухсменку, по 112 суток. Безвылазно!!! Подряд!!!

75

Так что в роте — полтора солдата и обмылок сержанта. Кого на трое делить? Хер знает. Он-то устав и писал. Мудями.

Я ткнул железяку к тумбочке, и растянулся на койке.

Ну что, Жора, страшно? Да. Теперь по-настоящему страшно. А тоскливо-то, просто слов нет. Бум готовиться к худшему. Что будет? Война будет. Наверху начнут делить власть. Клан полезет на клан. Армию кто-то уже прибрал к рукам и готов спустить. Я в армии. С кем резаться будем?

С комитетом, это ясно. А еще? ГБ один на армию не полезет, зубы хоть куда, лучше наших, но меньше. Мы их толпой. И генерал Ермолов не нужен, никаких тактических изысков, массой задавим.

ГБ — это жопа. Но, хитрая… Что они могут? Чтоб силы уравнять? Менты не в счет, они с ГБ на ножах, ну и нам они не братьятоварищи. В менты идут только личности уголовного склада, но трусливые, у них одна задача, словить свое в мутной воде.

Всегда поражало, почему люди никогда не додумывают мысли до конца? Что мешает сделать последний шаг? Как с ментами, ну уж казалось бы, до чего просто…

Сколько раз встречалось и в книгах, и в кино, и в телеке: матерый опер, герой, но сетуют на него, мол, и терминология воровская к нему прилипла, и жаргон, и повадки…

Да не прилипла же! Он и есть уголовник! По жизни. По сути.

Жил-был парнишка, деревня, поле, скотный двор, школа 7 километров, учитель пьянь. Сгребли в армию. Это гордым там тяжело, а если в струе со всеми, да прогнуться, вполне. На всем готовом, думать не надо. Только выполнять. А если спустя рукава, то и не надорвешься. В городе служил. Большом. Завистью подавился. И как заноза после службы, ну суки, я вас… Я тоже так хочу! А делать

76

ничего не умею. И не хочу. Хочу за чужой счет. Воровать? Поймать могут. Посадят.

КАК ЖИТЬ ЗА ЧУЖОЙ СЧЕТ?А в ментовку! Оружие дадут, ксиву, ею всегда

прикрыться можно. Свои тоже покроют, стая. Кого грабить будем? А кого и все, народ советский. Но скажем, что мы его защищаем. За это и денег берем. А придет какой спросить, чего, мол, не защищаете, мы ему — некогда!!! Нам кормиться надо. Вот будем сильно сытые, тогда заходи. И в кутузку его. Чтоб не мешал насыщаться…

Мент трусливее вора, тот хоть на свой страх и риск грабит, в курсе, что ответить может за разбой, и готов к этому. Идет на риск. А мент, чуть что, за спину матери родины — шмыг! У меня ксива, меня нельзя! И тупее, вор хоть инструмент для работы сам добывает, а этот даже на пистолет заработать не может, у народа клянчит. Который потом с этим пистолетом и грабить пойдет…

И не говорите мне, что Вася Форточкин из Мухосранска месил грязь в деревенских лужах и получал по рылу на танцульках, лелея единственную хрустальную мечту, правильно организовать дорожное движение в стольном городе Питере, чтоб пешеходов не давили. Скажете, он один такой? Выродок? Господь с вами, да ведь чтоб на ТАКОЕ подписаться, загодя надо от совести избавиться, ведь если хоть один такой в рядах есть, то он, без совести-то, сильнее всех остальных, и под себя их всех подомнет. Даст приказ людоедский, выполняй, присягу давал. Или в тюрьму в Нижний Тагил, или совесть в жопу себе засунь, и пляши под его дудку. И пляшут. Все. Без исключения. И не догадаться до такого расклада перед поступлением на службу только полный кретин может. Так что, если до конца додумывать, да посмотреть, зачем туда идут, да кто, то и удивляться нечему…

Так что эта братия пойдет в обнимку с уголовниками осетров бредить в мутной воде. А

77

уголовники их под себя подомнут, как более трусливых и вялых. Как всегда у нас в Советском Союзе бывало, вон, один даже на трон забрался. Коба у него погоняло было. Банки грабил — залюбуешься. А уж с рэкетом — вообще виртуоз… Талантливый был руководитель. Хоть и людоед.

С кем же ГБ снюхается, чтоб армию задавить? Не с ментовским же сбродом на пару силы уравнивать. Я так думаю, если они спецы по тайным операциям, то просто все выйдет. Раз они прирожденные провокаторы, то и будут провоцировать. Нацию на нацию, народ на народ. И на армию натравят. А армия у нас своеобразная. Ведь не янки же, в самом деле, главный потенциальный противник, нужны мы им, как зайцу стоп-сигналы… Они на нас семьдесят лет смотрят, и доперли, что резать нас так, как мы друг друга режем, у них в жисть не получится. А не доперли чего, британцы растолкуют. Как Гитлеру в сороковом. Открыли парню глаза на то, что дружок его, Коба, сотворить с ним затеял. Тот и подсуетился, первым вдарил. Хотя, и это не спасло…

А вражина у нашей армии пострашней буржуев, народ советский. Так еще с гражданской повелось, для этого Лев Давидович Бронштейн Красную Армию и создавал. И замазана она кровью народной за семьдесят лет по самые ушки. Армия, воевавшая против своего народа, против чужой нипочем не устоит: палачи — не вояки. Тут без вариантов. Вон, в сорок первом, немцы в две недели кадровую красную армию выбили начисто. И, как по проспекту, до Волги. С остановками, правда, для передыху. Это уж потом советский НАРОД на них навалился, да так по соплям надавал, что немчура до самой Эльбы — кувырком, только ногами накрывалась…

И спустят, как сто раз уже бывало в нашей истории, советскую армию на казахов, узбеков,

78

украинцев, прибалтов. А комитетчики повод организуют, не сомневайтесь…

Нет, конечно, в наших рядах славных палачей прошлого: Якира, Уборевича, Блюхера, Тухачевского, и прочих антоновых-овсеенок, но и теперешние — правильной крови, палаческой…

Видел…Знаю…А внешние, им то что? Посидят, подождут, и

припрутся драть на части то, что после нашего междусобойчика останется. Разве что китаёзы не выдержат, раньше времени сунутся. А они-то как раз рядом, 300 км, и вот он, Илийский проход, а за ним Синьцзянский военный округ, самый мощный в мире после Киевского. И оружие у них наше, хоть и попроще, но уж во всяком случае, не хуже западного.

И много…Просто до хера…И что мне в этой ситуёвине светит? Согласно

присяге, данной Советскому Союзу, народ резать? Палач. Сто процентов. Нипочем не буду. Встать с оружием на сторону восставшего народа? По своим стрелять? По друзьям армейским? Их же с собой не перетащишь, не поверят, я ведь не государство, мозги промывать. Да и убьют. Это уж, как дважды два. Передавят, переловят и сожгут в какой-нибудь топке паровозной, пулю в затылок за счастье почитать будешь…

Да и с каким народом? Тут казахи. Как-то не очень они мне. Вот с русскими бы, там и помереть не жалко…

В Россию пробираться? Так это со стволом драпать надо. А по-пластунски по одной степи только тыщу верст ползти надо. Уйти по-тихому не проблема, дойти как? И там что? Забраться в середину болота в новгородских лесах, и медведей на завтрак валить и лопать? И ждать, пока начнется? А откуда узнаю? Кабан, что ль, какой

79

перед казнью поведает? Бред. И курева там нет. А где люди, там меня ловить будут. И закладывать. И все с большим энтузиазмом. Дезертир.

Нда-а-а-а, а ведь опять этот вопросец встал во весь рост, как тогда, на губе в день присяги. Только масштаб пошире. Да ситуёвина побезнадежнее…

И в замок не драпанешь, нет его, смыло его слезами преданной мною женщины, и дожгло серебристым лунным светом, и даже ободранным флагеллантом мне туда дороги нет.

Кто же ты, Георгий Тарасов, сержант палаческой армии, и рыцарь, опозоривший свой меч?

А ведь стреляться надо… Вот он, стоит, до плеча моего пять сантиметров, ТР 7926, бьет на 11 часов в край десятки. На 300 метров с кем хочешь счеты свести можно. А надо с собой. В упор. Чтоб не навалил ты, падла, народу, пока не получишь свою заслуженную пулю. А чем это я ее заслужил, интересно?

А тем, что служил. Дьяволу ты служил, и не в том твоя вина, что служил ты ему, многие служат, и не понимают, кому, а в том, что понял ты тогда, 13 июня 1982 года, кому ты пришел служить, и продолжил. И наворотил. Повесился бы тогда в сортире, и крыс этот был бы жив, и водила этот несчастный…

Или хоть бунтанул бы тогда, сел бы лет на десять, и амба, на свободу с чистой совестью. Свобода, конечно, относительная, но уж совесть-то чиста бы была. Хотя на зоне тоже такие дилеммы постоянно бы вырастали. Что ж выходит, что у нас только через тюрьму можно чистую совесть сохранить? А ведь, пожалуй. Буковский, Солженицын, Соловьев…

Ладно. Пора принимать единственно верное волевое решение — спать.

Там видно будет…

Лес, лес, лес… Серый ковер сожженной травы, вперемешку с сорванными ударом раскаленных

80

газов черными сучками. Отвратительный хруст моих шагов по сожженной траве, отзывается на окаменевших стволах опаленных деревьев. Ни единого листа не осталось на ветвях, все снес раскаленный ураган моего выстрела. Это был наш лес, яркий и свежий, все мыслимые и немыслимые краски расцвечивали его, и пили мы полной грудью пронзительно свежий воздух, щедро приправленный одуряющими запахами волшебного леса. Для меня этот лес был ТАЙНОЙ, здесь царила она…

У всех женщин есть тайны, большие и не очень, светлые и разные, от первой записи в школьном дневничке-девишнике до последнего скелета в шкафу. Но у лучшей женщины вселенной и тайна была королевская, целый лес, наполненный тем, что мне не дано было понять, да я и не лез. Что толку пытаться узнать, что за дерево восхитило меня, и как его зовут. А никак… Стою и восхищаюсь, и плевать мне как зовут её тайну и в чем она, просто обмирает сердце от того, что у неё она есть. Не спрашивал я деловитых бурундучков и шустрых белок, кто они, все равно не скажут без хозяйки, да и невежливо это, у них дела. Может свои, а может, и она их попросила что-нибудь сотворить. А что бы она ни делала, все было к моей радости. И суетились деловито у меня под ногами обитатели её леса, подготавливая очередное чудо, которым она хотела меня порадовать. Так зачем спрашивать, если я твердо знаю, что любое чудо должно быть тщательно подготовлено…

Я покидал наш дом по своим делам, а она без устали трудилась над тем, чтобы вернувшись, я попал в чудо, и рад бы был тому, что не просто вернулся, а вернулся к НЕЙ. Ну, знала же лучше всех на свете, что ничего-то мне не надо, кроме неё самой, а все равно встречала меня каждый раз новым букетом не из цветов и листьев, из чудес. Рыцарей не встречают цветами. Но потянул я плавно спуск, и пробуравила пьяный счастьем

81

воздух тяжеленная пуля, заражая и убивая его смертным смрадом медной оболочки, свинца и стального сердечника. Страшный удар пороховой гари снес ярчайшие листья волшебных деревьев и обитателей священного леса, и опалил стволы навсегда. С дикой, безудержной силой ударила пуля в скалу, казалось, непробиваемую, на которой покоился наш замок, и потрясла его с основания до самых шпилей. Остатки смыли её слезы. И пошла она прочь, куда глаза глядят, а глядели они в ничто, которое осталось от меня. И никто не сможет теперь найти ее и догнать…

Этот никто теперь — я… Что ж я иду по опаленному лесу? И что я ищу?

Её… Её… Её… Не надо мне чудес и замков, ни скал, ни пространств, ничего мне не нужно… Только бы увидеть её… Я молю все на свете об одном-единственном, пусть последнем чуде, пусть вернется ОНА…

Я рулю одной рукой, положив правую на капот мотора караульной кобылы, чтоб согреть ладонь. Двое водил сидят на губе, а Ефим в карауле уже третью неделю, и будить его, чтоб отвезти жратву в третий караул, просто зверство, сам дорулю, ему ночью работы за глаза…

Сводка ЧП по округу на разводе порадовала безмерно: в Талды -Кургане ушел дезертир с автоматом, предварительно положив караул, 27 человек. Сдуреть можно… Снайпер высшей пробы, даже если он расстрелял весь боезапас, то это всего по два хлопка на человека, я о такой результативности и не слыхивал.

Плюс список на два листа — похищение оружия, предпосылки к летным происшествиям, дедовщина, кражи со складов, два убийства часовых и пр. Самое прикольное — в Аягузе бойцы угнали «Урал» и по пьяни в темноте протаранили вертолет. Все остальное грустно. Вообще-то от таких новостей

82

взвинчен я изрядно, да и немудрено, то, что услышал, это уже экстра… Мне уже чуть ли не мерещится китайский спецназ, крадущийся за сопками, или вылетающая из-за сопки кавалерия потомков скифских кентавров с ГБ-шным провокатором во главе. Хрен редьки не слаще. Стреляться я с утра раздумал — так и так пришьют, не те, так эти. Чего зря надрываться, может, неожиданно выйдет, так это уж совсем хорошо…

Да еще сон этот нескончаемый совсем душу вымотал. Да и нет ее, на хер, души-то…

Спалилась…

Ох, ты… Жирный черный дым потянулся клубами из-за

сопки, и жуткий страх зазнобил все тело, в башке билась одна мысль, началось… Дым-то почти прямо по курсу, значит, горит третий!!! И справа от караулки, бомбы там! Я свернул правее и погнал ГАЗ-66 прямо по степи, благо, что дорога, что степь, разницы особой нет. Только б в солончак не влететь, но это исключено, я на возвышенности, хоть и в ложбине между сопками. Воткнул передний мост, раздатка хрустнула, и кобыла врылась всеми четырьмя в землю. Из меня вылетел матерный залп и, схватив автомат, лежавший между сиденьем и мотором, я рванул вверх по пологому склону сопки. Перед вершиной я перешел на шаг, и, отдышавшись на ходу, дослал патрон в патронник, а перед срезом вершины встал на колено…

Вытянув шею, как бы пулю не схлопотать раньше времени, я уперся взглядом в кучу горящих метрах в двадцати от колючки покрышек, и четыре фигуры рядом с пожаром на фоне неба. Ну, бля, козлы!!! Нашли место развлекаться!!! Ну ведь пост же рядом, а вдруг что рванет? Ведь и самих сметет к едреней фене… Я ссыпался с холма, лаясь на ходу на чем свет стоит, но их это не проняло, и, добежав

83

до лощины, я, уже совершенно озверев, шваркнул в воздух…

Фигуры окаменели, цель идеальная, дистанция 180-200, промахнуться невозможно, я подцепил центрального на мушку и поволок спуск… Микрон, и пуля, буравя воздух, неотвратимо пойдет вышибать мясо с кровью из… Руки затряслись и ствол пошел вверх, гулко рявкнув…

Я стрелял в Неё!!!!!!!!!!! Заволокло холм перед самым выстрелом

полупрозрачным газовым голубым с серебром, цветов нашего с нею знамени, покрывалом, окутывавшим самое прекрасное на свете лицо, и глаза, серые глаза, раскрытые шире, чем звездное небо, с тоской и болью ждали, когда моя пуля ударит между ними…

ОНА!!!! Это она отвела мою руку, и не достиг выстрел на

этот раз цели, и рванувшие с места фигурки стали тем, чем и были на самом деле — подростками, просто поджегшими валявшиеся много лет в степи старые покрышки.

Она не дала мне убить ребенка…Годы и века она, сломленная и разбитая, лежала,

истекая болью и горем посреди сожженного мною леса, и не было на свете ничего, что бы могло её не то что поднять, но хотя бы заставить шевельнуться. Но рванулась она серебристым облаком сквозь голубой туман, чтобы спасти меня от страшного злодейства, и не было на свете ничего, что могло бы её остановить…

Шагая вперед уверенно и сильно, я прошел за нею сквозь жирный черный дым, и распахнулся передо мной лес, расцвеченный голубым и зеленым, оживший и посвежевший от перенесенных страданий, и благодарности к той, которая оживила его. Оживила тем, что, даже умирая, она истово и беззаветно ждала меня…

Любого…

84

Возвращение

Она еще не пришла…Я сижу, воткнув шпоры в драгоценный пол, и

некуда мне идти… Я привык действовать, гнать, сражаться. А сейчас я дохну от бессилия. Незачем никого рубить или гнать по бурелому. Незачем страдать и заламывать руки. Надо думать, и думать. Я не знаю, как ее позвать, а мне надо ЗНАТЬ… И я думаю. Годы и века я сижу здесь, опустошенный и бессильный, не зная, что мне делать. Да и думать о чем, тоже не знаю. Она спасла меня, и на пороге леса я опять ее потерял, не было у нее сил видеть меня такого. Она порхнула над кронами, и лес принял ее в свои объятия, но мне туда дороги нет. Я извиваюсь как червяк, мне плохо, но не достучаться мне до нее, не дозваться… Худо мне, ох как худо. Но ей-то… Хуже вдвое…

Я катился вниз, думая, что лезу вверх — к славе, почету и уважению, и терял, и терял ее, сам не замечая того, что рвусь я для себя. А все хорошее, что я могу сделать, это то, что я делаю для нее. В этом и есть великий смысл любви — только для нее я живу и она — только для меня. А я предал все, так занявшись собой. Я так зарвался, что перестал ее видеть и слышать, связь порвалась.

Я не чуял ее. А чуять стал таких же зверей, каким стал сам. Нет мне места в нашем мире, пусть и я его построил. Стальная шерсть на загривке стоит дыбом, каленые когти рвут песок, терзая землю нашего мира, и капает отравленная слюна на прекрасные цветы нашего сада. Зачем здесь такое? Я сам в себе лишний. И ведь рванулось бронированное тело в диком прыжке, расщерилась бездонная пасть, и сверкнули непреодолимой

85

злобой клыки. Миг — и рвал бы я невинную жертву, наслаждаясь своей злостью, и даже не искал бы себе оправданий, зачем они тому, у кого совести нет?

А она… Она лежала, измученная и опустошенная, я ранил ее страшно своим зверством и добивал. Добивал... Она так любила меня, что видела все, что я творю над собой и другими, и каждый мой шаг лишал ее сил. Только и хватило ее на то, чтоб закрыть собою мою очередную жертву, не дать мне вонзить в нее отточенные до блеска клыки. Это последнее, что она могла сделать для МЕНЯ. Она все делала для меня… Она жила... Жила только для меня… Последний ее подарок мне — это слабый ток, текущий во мне — она жива! Время есть, но его мало. Так мало… Я должен найти дорогу к искуплению…

И что ж ты идешь, царапая шпорами паркет, и звеня ими по камню двора? Шуршат уже листья на обочине дороги, я и иду-то по ней, не по середине, прямо и гордо, как раньше, а крадусь по обочине…

Зверь и есть зверь… Вот и каменюга, где мог бы я ждать избавления от страшного будущего, которое так быстро стало настоящим. Ну и сижу я на ней, как хотел тогда, но не вылетит из-за поворота всадник бледный и не полоснет по шее светлой сталью. Даже этого мне не дождаться…

Зыбко дрожит на скале замок, и знаю я, что нет у меня времени, оплывут шпили и башни, и смоет ее последними слезами по мне весь мой мир. От меня останется то, что и хоронить-то противно, а от нее ничего. Так она была чиста, что нет от нее ничего в мире людей. А замок… Воздушный и легкий, волшебное творение итальянского духа — флорентийской мощи, неаполитанской радости и сиенского лукавства — сгинет он, даже не под реквием и тарантеллу, а беззвучно исчезнет. Слабый звук гитарных переливов еще дрожит под его стенами, но уйдут бродячие музыканты, стают и

86

превратятся в труху лютни и трубы. Стоном завершится сюита, и молчание…

Даже не тишина… Молчание…

Жуткий ветер полирует и полирует заснеженную степь, ну, казалось бы, куда ж больше-то? И ночью-то при луне на нее глядеть, глаза щуришь, а днем… Только под ноги и смотри, чтоб не ослепнуть. Но ночь сейчас. Ночь. И пурга к тому же. Так… Несильная, я даже и не дергаюсь, вряд ли занесет. А и занесет, плевать, дверь караулки открывается вовнутрь, а лопаты в предбаннике. Откопаемся. Только теплее в крохотном домишке от навалившего на стены снега. Часовых я не меняю, сами давно все знают. Только и делов, что пнуть отдыхающего, чтоб на пост попер, не крал время у часового. Да и то необязательно, бодряк сам скинет его с лежака, ему тоже поспать охота…

Я распарываю пачку краснодарского, третью за сутки, засыпаю в банку для заварки, и включаю самовар. Время к двум ночи, сейчас придет с поста Андрюха Зоткин. Может, если сон меня не сморит, то и чаю попьем. Не то, чтоб ритуал, но делать-то нечего. И говорить не о чем, все переговорено. Тугое это дело, ждать дембеля…

Я валюсь на лежанку, и в голову приходит занятная мысль: я ведь только тем здесь и занимаюсь, что окорачиваю себя, сдерживаюсь, чтоб не всадить в зубы следующую сигарету. Не то чтоб их мало было, вон, шесть пачек «Примы» на столе, хватит надолго, но дай себе волю, и на сутки не хватит. И жрать особо нечего, шли на двое суток, а смену неделю не видать, и жратву третий день не везут. И связи нет.

Со связью вообще анекдот вышел. В этом царстве холода все ищут тепла. Всегда. Везде. Лучшее место в гарнизоне — камера арестованных сержантов на гауптвахте, градусов 14 там всегда держится, по

87

ней проходит труба из кочегарки. Дальше все остывает. Караул — 11, казармы — 3-5, в штабе — 0. В столовке потеплее, хоть она и дальняя от кочегарки, но это от котлов на кухне. Они электрические. Правда, если генераторы накрываются, через полчаса жратву — только топором. И то с размаху.

Но есть волшебная дача, третий караул, там печь, и паровое от котла над печкой. До 30 догнать — не вопрос, были б дровишки. Углем еще лучше, да спалили весь, а новый не везут, три четверти машин на мертвом якоре. Какие разворовали, какие размороженные стоят, воду слить забыли. Ну, и битых еще полно. Не автопарк, а кладбище погибших кораблей.

Позавчера приперся капитан Зернов, начальник службы вооружения и боеприпасов, половина охраняемых объектов — это его вотчина, и мы полдня лазали по посту по уши в снегу. То, что выше ушей, вообще сдуло ветром. Он-то, гад, свалил к себе домой, его «Мормон» ждал под парами, не жаль же бензина, а я вхожу в караулку, какой зуб на зуб!!!! И не стучат уже. Закостенели. И зуд дикий от мороженой хари. И кости льдом покрылись под замороженным мясом. Ног нет, по полу сквозь валенки деревянным стуком грохают заледенелые култышки. И слово пиз…ц тоже не подходит. Нет таких слов…

Холодно, короче… Очень… Я ткнул автомат в пирамиду, а он инеем, гад,

покрылся. И все!!! А ведь если с такого мороза, да градусов в двадцать тепла впереться, то льдом должен. Мгновенно. И тишина. Спят, суки!!! Оба!!! И отдыхалка и бодряк. Я вламываюсь в комнату отдыхающей смены, рву вверх топчан, и сбрасываю спящего Ахметкалиева на Тохтасынова, дрыхнущего внизу на ватниках. Пинать ногами в валенках смысла ноль, и я грохаю топчаном по проснувшейся

88

куче, рев мой выбрасывает их из караулки к печке, и вдогонку в ошалевшие спины трехдюймовым снарядом бьет:

— Чтоб через пять минут в начкарке двадцать пять было!!!!!!

Валиться на топчан — верная пневмония, я скидываю валенки и портянки, с ледяным стуком отлетевшие в угол, и пошел разгонять кровь. И качался я в глубоком присяде с ноги на ногу, когда в начкарку занесло Имангали, он пискнул «Дров нэта», да встал-то так вкусно, давно я хотел снизу вверх попробовать…

Он и звания-то моего не договорил, а уж вышибло его в соседнюю комнату диким ударом ноги в грудь. Что характерно, даже валенками по полу не чиркнул, так птахом и вылетел…

Часа через пол стало тепло, градусов двадцать, я глянул на термометр, отвесил в зубы Тохтасынову для равновесия, непорядок, приказано было двадцать пять, рухнул на топчан, и меня сморило.

И опять, через четверть века… Уже не спрашивает она вслух, но читаю я в ее

расширенных от ужаса глазах, ставших от этого еще прекраснее, за что???!!!! За что так жестоко??? Ведь только спросил!!! А ты его… И второго, ну уж совсем ни за что… Правильно, родная… Ни за что… И ни про что… Но…

Забудь на час протопить, и встанет колом замерзшая вода, и порвет батареи, и не согреться будет уже никак, и ни костер, ни печка не помогут, и будет у всех четверых пневмония. И смена, хрен знает, когда появится, и до гарнизона семь верст, а пробежать их и волку не под силу, наст. Он никого не держит на себе, и никого не пускает. А больной и ста шагов по нему не пройдешь. А от дороги за два дня пурги и воспоминания не осталось, кто ее чистить будет…

А как я им это все втолкую, если у них по-русски полста слов на двоих, и, главное, учить желания

89

никакого. Я, правда, на фарси тоже только матом ихним, да ики, бери, уч знаю, но мне простительно, на всех не угодишь, пятьдесят два языка мне влом учить, да и официальный язык советской армии — русский…

Очнулся я от комы часов через несколько, дай, думаю, во второй караул позвоню, может, смену пришлют, или хоть пожрать, вон, три рыбьих тушки общим весом грамм на четыреста и пол литра хлопкового масла. И чай. Все. Меню исчерпано. В нашем ресторане даже сахару нема.

Ручку верчу, по всем частям аппарата поколачиваю, а хрен вам… Оно, конечно, есть экстренный вызов — три коротких очереди в воздух, по три патрона каждая. Только что его, воздух этот, пулями буравить, хрен кто услышит с такого расстояния, да и экстренного ничего. Помирают просто четверо с голоду, и долго еще помирать будут. Время есть, а за боеприпасы не отчитаешься. Логика. Так что лишних телодвижений лучше не осуществлять. Я все-таки наружу вылез, дверь заодно приоткопать, воздуху глотнуть, накурил в начкарке, страсть, никак не удержаться. Горизонт взглядом обвел, что-то не так, заноза в глазу. Не сразу въехал, мать моя! Третьего телеграфного столба нет!!! Я и смотреть не стал, только заглянул в кочегарку, точно, полно осмоленных обрубков. Это они столб на дрова пустили, чтоб по рылу еще раз не схлопотать. Логично…

А связь — хрен с ней. Сменят, так сменят, привезут, так привезут, а ори я в трубку, не ори, ни на кого я там в гарнизоне не повлияю…

Хлопнула со скрипом входная, и из-под моей двери втянуло облако пара, от которого продернул озноб, Андрюха ввалился…

Он влетел, не касаясь пола, грохнул оружие в пирамиду, как было, с магазином, и рванул к батарее. Я очумело на него воззрился — от этого кадра можно ожидать чего угодно, с человечеством

90

ему явно не по пути, у него своя шкала ценностей, достойная, между прочим, но и для него такое поведение было слишком…

А этот охламон, не обращая ни на что внимания, уже отодвигал решетку батареи, и выволакивал на свет божий гитару. Каково?

Человек, два часа отстоявший на морозе в 35 градусов с ветерком 10-15 м/сек в два часа ночи, сожравший за двое суток грамм 200 тушки минтая, выпивший грамм 70 хлопкового масла и сгрызший сухарь из черного хлеба весом в два комара, проходит мимо хоть и убогой, но горячей жратвы, сигарет, самовара, банки с заваркой, и лучшего друга, и хватается за инструмент. Знаете, даже меня от уважения озноб продернул. Но тут он повернулся. Я увидел его лицо, и все понял…

Меня выбросило с топчана, предвкушение чуда рвануло на части мою душу, она заметалась в поисках хоть какого-то осмысленного образа, а сизо-фиолетовые негнущиеся пальцы уже с безмерной лаской и силой тронули струны и обняли гриф божественным соль-минором. И пошли отскакивать звонкие ноты от булыжной мостовой залитого солнцем Неаполя, развернулась во всю ширь сверкающая гладь залива, и взметнулась в головокружительную высь сурово — прекрасная башня Mashino d`Anjovio. Дробная трель перебора сменилась залихватским боем, и очумевший от радости и счастья карнавал танцующей походкой скользнул с грифа в море, теплое и прекрасное, прогрохотали салюты, большим пальцем правой руки извлеченные из деки, и знал я уже, четко знал, что я вижу, и как это будет звучать…

Он еще пытался мне что-то втолковать, еще смаковал переходы и трели, но выталкивал я его из того мира, который он вызвал на радость мне. Теперь дело было за мной, тогда это услышат и поймут все…

91

Смыло все прозрачной водой моря, сверкнула луна и позвала солнце, и тепло дома моего нахлынуло из волшебного леса, и обняло все мироздание. Я знал, я четко и ясно знал, КАК я ее позову…

Спохватился я только, когда сообразил, что сижу в самом углу, вжавшись в него всем телом, обхватив бушующую голову руками, накрытый шинелью, и извивающийся от озноба. Клацали зубы в попытке выкрикнуть рождающиеся слова, тряслись руки, и свело колени, но я рвался уже сквозь телесную немощь туда, к столу…

Две секунды на поиски карандаша разметали вдрызг мои понятия о времени, и прямо на постовой ведомости засверкало:

Я все равно вернусь домой Я все равно увижу лето Билеты — со мной! О-О! И песня пропета…

На шпиле замка своего Я подниму родное знамя Пою далеко. О-о! А музыка — с вами!!!

С вами! Осталась душа моя с вами Звенящая музыка с вами… И радость моя и печаль… . Он-таки вломился в мой мир, но до чего же,

зараза, вовремя, и меня понесло дальше. Андрей приплясывал за моим плечом, как незабвенный Иван Савельевич Варенуха перед Римским, а я строчил, ломая грифель:

Мой лучший друг напомнит вам Вас разбудив моим аккордом

92

Что я вам играл. О-о Что пел и что создал

И пусть я буду далеко Но вы услышите, я знаю Для вас я пою. О-о Для вас я играю….

Он пихнул меня в сторону, я, чтобы не упасть, спорхнул со стула, а он, поставив ногу в валенке и ватных штанах на стул, и пристроив на колено гитару, склонился над столом, и, считывая текст с листа сквозь свои невообразимые, подвязанные веревочкой запотевшие очки чистейшим, чуть подметаленным голосом запел. Я отвалился назад. Я понял, что ЭТО может ее позвать…

Спадало напряжение, эйфория уступила место радости, и я мазнул взглядом по часам. Она уже была готова, раскладка инструментов — не вопрос, мы уже все знали, как она будет звучать, техника у нас дрянь, но на ЭТО на полный разворот хватит. Неужели всего 28 минут?

— Слышь, Энди, а Битлз-то мы уделали… Они «Облади — Обладу» сорок минут писали…

— Ага. И смысла там не густо…

Зафузованная «Форманта» вбросила в толпу последние звуки соло из первой песни «Presence» Цеппелина, и дикий вой захлестнул зал клуба БГМК. Энди повернулся ко мне, и я прошептал рвущейся на волю мыслью:

ЗОВИ…

Он ничего не знал, ему предстоит ЭТО узнать только через двадцать пять лет, и она еще трехлетней девчонкой бегала по зеленому двору Серебряного бора, а я, тот я, еще не ведал, что она уже есть на свете, но знал, что рано или поздно кликнет пальчик по левой кнопке мыши, и чуть

93

хриплые буковки на экране скажут мне Здравствуй…

Андрей понял. Он понял то, что невозможно

понять… И начал петь…

Дома

Подъемный мост, длинными нетерпеливыми шагами я скольжу по дубовым вековечным пластинам, сторожевые башни, решетка — вверх, и шпоры зазвенели по гулкому базальту двора. Мне незачем сверлить взглядом стену передо мной, я вижу и знаю, что там...

Я ее позвал... Из-за лесного поворота, почти чертя боком по

траве, на немыслимых кренах выносится вороной Лорелей, он-то лучше всех знает, как сейчас нужна скорость, ни шпорить, ни гнать его не надо, дороже всего для его всадницы секунды, которые он прессует своей грудью.

А она... Она идет на шенкелях, и тело ее струится параллельно изгибам земли, как будто нет под ней бешеного зверя, несущегося во весь опор...

Какой там дробный топот копыт!!! Гул, тугой гул разрываемого их головами и грудями воздуха — вот токката и фуга этой скачки... Подъем, Лорелей уже не касается земли, и пыль только там, перед лесом, он врывается копытами в землю, а она, слетая, успевает перекинуть поводья через конские уши, и влетает в дугу моих рук... Щелкает пальчик по левой кнопке...

Здравствуй...

94

Словарь хаки

Старшина — должность и звание. В Советской Армии могут и не соответствовать друг другу. Арам Габриелян, к примеру, имел звание «старший сержант». В роте охраны занимал должность заместителя командира взвода, но с приходом молодого пополнения, его(пополнение) сводят в учебную роту, в которой он занял должность старшины. А вот за нас ему уже и звание «старшина» потом дали. Под дембель.

Дед — неофициальная градация личного состава по сроку службы. Ипостаси проходятся за полгода, с каждым новым призывом. Исключение составляет переход плесень — зеленка, он происходит в день принятия плесенью присяги. Ярлык меняется, в зависимости от части, но, как правило, приходишь плесенью, принял присягу — зелень, потом — арбуз, черпак, дед, дембель. Перевод осуществляется строго в полночь после получения извещения о выходе приказа Министра Обороны об увольнении в запас (дембель) и призыве на действительную (срочную) военную службу. Весть о приказе приносят самые уважаемые в полку солдаты — операторы ЗАСа, Зала Засекречивающей Аппаратуры дивизиона связи. Дед получает весть раньше начальника штаба полка, иначе связисту кранты, за задержку дембеля, хоть на секунду, можно жутко расплатиться.

Перевод — соискатель на следующее звание ставится четырьмя конечностями на четыре угла тубаря, и получает пряжкой ремня соответствующее количеству отслуженных месяцев количество звезд на задницу, от старшего по сроку. Исключения в процедуре два. Плесень получает 24 удара, а не один, авансом, так сказать, за весь срок службы, а лежащего на койке деда переводят в дембеля арбузы ботиночным шнурком через

95

подушку. Упавший с тубаря не годен к строевой, ставят заново, пока не выстоит. Понятно, откуда понятие "стойкость"?

Тубарь — табурет, многофункциональное устройство, неотъемлемая часть казармы. Используется разнообразно, от набивания стрелок на койках и симулятора боевых машин при полетах, до холодного оружия дробящего действия.

Полеты — как правило, отработка команд подъем — отбой. В наземной авиации в авторотах (мазута) и у веников (аэродромная рота), еще и тренировка подрастающего поколения после действительных полетов авиаполка. В казарме, на перекрестках между рядами коек, на которых лежат деды, изображающие самолеты, на тубарях стоят черпаки и регулируют движение. Движение осуществляют арбузы с плесенью, толкая на карачках перед собой тубари с заправочными материалами. По команде с койки, скажем, «Азот!!!» требуется доставить к «самолету» стакан с запивкой, компотом или лимонадом. «Кислород» — бухло, доверяется особо отличившимся арбузам. Движение осуществляется строго по ПДД, повороты обозначаются миганием соответствующего глаза, торможение — поднятой вверх ногой. Штрафуют переводом.

Универ — зд. ЛГУ, Ленинградский Государственный Университет им. А.А. Жданова. Ффак — физический факультет.

Губа — гауптвахта. Сульдэ — бог войны, самый почитаемый у

средневековых монголов, изображался в виде скелета в доспехах на белом коне. Белый незаседланный конь всегда находился рядом с джихангиром, и был величайшей святыней войска.

96

Джихангир — главнокомандующий. Не обязательно Чингиз. Брежнев, к примеру, Путин, Чан-Кай-Ши…

«Band on the run» — «Банда в бегах» («Оркестр на гастролях», word-play, Sprachspiel ), диск Пола Маккартни и группы «Wings».

АКМ — Автомат Калашникова, модернизированный, калибр 7.62 мм.

Комбат — командир батальона, подполковничья, или майорская должность. Не путать с артиллерийским командиром батареи, им может быть и лейтенант.

Губарь — клиент гауптвахты. Клава — клавиатура. «Шеви-Камаро» — «Chevrolet Camaro», V-8,

5.7L, божественное детище GMC. Кусок — прапорщик, полуофицерский состав СА.

Если выкрасить в черный цвет, получится сундук. Рота молодого пополнения — он же карантин,

учебная рота в строевой части, подразделение, где плесень дрючат до присяги. Командный состав — переменный, те, кого надергают из других подразделений. Есть в СА еще учебка — полноценная учебная часть, со своим «ящиком», и постоянным командным составом. Там полгода измываются, а не месяц-два. Как правило, служит источником неисчерпаемой дармовой рабочей силы для улучшения благосостояния офицерского состава учебных частей (подразделений). Хотя привлекать к работам военнослужащих срочной службы до присяги категорически запрещено Уставом ВС СССР. Только, мол, боевая учеба. Как же…

Бабай — выходец из Средней Азии. Словечко ошибочно считают славянским, однако первый раз я его услышал от башкира. У них между собой какие-то очень серьезные межнациональные терки, нашим не чета, в хитросплетениях взаимной ненависти татар, башкир, узбеков, таджиков, кара-колпаков,

97

азербайджанцев, дагестанцев и пр. разобраться лучше не пробовать. Лучший способ выжить — помнить, что ненависти этой мало не бывает, и «На Аллаха надейся, но верблюда привязывай».

Косить — вводить в заблуждение, увиливать, изображать(не только больного).

Ленкомната — Ленинская комната, помещение в подразделении роты для занятий, и якобы отдыха. Чтобы в ней полновесно отдохнуть, борзость надо иметь неимоверную, это первый объект при любой проверке. Да и то… Ручка настройки радиолы опечатана на станции «Маяк», пластинки куски воруют, гитара под роспись, и вообще…

МИГарь — МИГ-25РБ, в просторечии «спиртовоз». Система охлаждения двигателей — 260 литров «Массандры», обдув кабины, антиобледенительная система — 70 литров спирта, и фотоаппарат, чтоб не потел, в спирту плавает, 90 литров. Полчаса риска, и месяц — вдрызг.

Самоход — самовольная отлучка из расположения части.

Караганда — город в центральном Казахстане. Я знал в нем одну достопримечательность — центральную окружную гауптвахту Краснознаменного Среднеазиатского Военного Округа. Советский Союз стоило развалить хотя бы для того, чтобы ее ликвидировать. Это вам не какая-то паршивая Бастилия…

КПП — Контрольно — Пропускной Пункт. Слип — наклонная плоскость, здесь — одна из

стенок ямы на ПП, полосе препятствий.Отмашка — контрдействие, сообразно

полученному, нечто вроде Третьего закона Ньютона. Один из основных законов выживания в коллективе.

Чурбан — отрезок бревна. К национальности отношения не имеет.

Лизол — химический состав не знаю, и знать не желаю, в в/ч 06966 — очень вонючее и липкое

98

красящее вещество радикально черного цвета. Потрясающая мерзость.

«Я здесь и не здесь, я везде и нигде»… — реплика Дива из «Рустама и Сухраба».

Донжон — keep, главная башня оборонительного сооружения.

Темляк — петля под кисть на эфесе холодного оружия.

Олонец — город в Карелии, центр одноименного уезда. Там ковались отменные клинки вепсов, саамов и угро-финнов, очень высокой гибкости и прочности, отличительная черта — тускло-сизый цвет стали. Секрет нержавеющих изделий из «болотного железа» высочайшей чистоты утерян.

Каптерка — помещение в расположении роты для хранения парадного обмундирования, постельного белья, имущества роты и личного имущества. Пещера Аладдина, короче.

Зиндан — подземная тюрьма на Востоке. Чаще всего в виде колодца метра три глубиной. В Советской Армии используется в качестве гауптвахты на марше, или при дислокации вне расположения части. Когда клиентов набирается больше трех, на земле расстилают плащ-палатку, и арестованные саперками отрывают по ее контуру яму метра два глубиной, куда их потом и скидывают. У бровки выставляется часовой, пост №4. Хреново, если на этом посту мусульманин, помочиться на голову врага у них — дело чести.

Фазан (Фо`зан) — офицер, из-за пестроты форменного обмундирования. Занятно, что, года через три после дембеля, узнал, что в Вермахте фронтовики честили тыловых офицеров серебряными фазанами, а генералов золотыми по той же причине.

Комод — должность, командир отделения. Звание, как правило, младший сержант, денежное содержание 7р 80 коп в месяц.

99

Замок — должность, заместитель командира взвода. Звание — сержант, старший сержант, 13р 80 коп.

Старший стрелок — должность, заместитель командира отделения. Звание — ефрейтор, 4р 80 коп.

Стрелок — должность, рота охраны шла по номенклатуре стрелковой роты. Звание — рядовой, 3р 80 коп. На эти деньги можно было купить в 1983 году 15 «городских» батонов, или 1.5 кг вареной колбасы, или 11 пачек болгарских сигарет, или 400 грамм водки. Или не очень досыта два раза поесть в столовой.

Организация подразделений и частей Советской Армии столь туманна, что ЦРУ в ней, я думаю, до самой кончины Советского Союза так и не разобралось. Формально стрелковая рота состоит из трех взводов по три отделения из десяти стрелков. В отделении два гранатомета и пулемет. Со службами, каптерами, водилами, канцелярией выходит человек сто пятьдесят. Батальон — три роты, иногда четыре, штаб. Полк — три батальона, дивизион связи, штаб. И так далее. У нас в роте постоянно числилось человек 60-80, весь ОБАТО — рыл триста. А десантный батальон Псковской дивизии, шедший в Афган, и стоявший у нас два дня для дозаправки самолетов, занял только срочниками три казармы, семьсот коек. Нам-то фигли, все равно почти вся рота безвылазно в карауле, а веники с мазутой по палаточкам. Так что, если перед противником батальон СА, то неизвестно, на что супостат нарвется, на сотню доходяг с лопатами и двумя ДП-54, или на грамотную откормленную десантуру в количестве семисот головорезов, которым и оружие-то по запаре не нужно. И так всех перебьют.

ДП-54 — Пулемет Дегтярева, образца 1954 года. Щечки зкстрактора в затворном механизме движутся там по дугообразным пазам. При

100

перегреве клинят, перегрев, как правило, наступает после 20-30 выстрелов. Если этого каким-то чудом не случается, начинает люфтить длиннющая игла бойка, и бьет мимо капсюля. Схватить за ствол, и отбиваться врукопашную тоже проблематично, он раскаляется выстрелов с десяти, ладони до костей прожжет.

Недавно мне поставили на вид, что на самом деле его зовут РПД-4, ручной пулемет Дегтярева, образца 44 года, приведя при этом фотографии, ТТХ, и прочие доказательства. Пришлось согласиться, но расписывался-то я в ружарке за ДП — 54… Черт знает, может, это конспирация командования, может, двойная фамилия или погоняло, но менять название в тексте не буду.

Старшина — заведующий хозяйством, бытом и обеспечением роты. Должность, вообще-то, кусковая, но школа прапорщиков голову умней не делает, как правило, и хитрости не добавляет. Чтоб про старшин ни пели, но если грохнут командира роты, взвода, отделения, то беда невелика, учитывая их выучку, и шансы остаться в живых у подразделения есть. А вот если старшина — баран, то и в мирное время роте карачун. Без жратвы, одежды, и боеприпасов шансов нет. Толковые комбаты очень тщательно выбирают на должность старшин именно срочников по двум причинам. Срочник все время в роте, отлучиться не может. И зарплата всего 22 рубля, у куска существенно больше, хоть и тоже не фонтан. Выбирается военнослужащий с самыми ярко выраженными уголовными наклонностями, ловится на краже, сажается на губу, хлебает ее по полной программе, даже с перебором, потом извлекается благодетелем — комбатом. Остаток службы он на коротком поводке, и, фактически, является собственностью командира. Если на должность старшины все-таки угодил кусок, к нему пристегивается каптер, выпестованный таким же манером.

101

Срочник — военнослужащий срочной службы. Эпилепсия — это не опечатка. Призыв был

весенний, 1982 года. Брежнев подыхал, зрела борьба за трон, и в армию гребли всех подряд, никакие отсрочки и увечья на военкомов не действовали. Официально это называлось «спецнабор». Такие мелочи, как куриная слепота и рост 142 см Юры Сафонова, поврежденный хребет, переломанные конечности и девять сломанных ребер Сашки Чернова, зрение минус шесть Андрея Зоткина, и плоскостопие Зурика вообще никого не интересовали. На одного ребенка и беременную жену Сани Нейфельда военкому тоже было начхать. Сгребли даже детдомовца Юру Новикова: зрение минус восемь, грыжа, плоскостопие, язва, панкреатит, и глухота на левое ухо, разбита барабанная перепонка. Это курки, рота охраны, элита ОБАТО, постоянное выполнение боевой задачи с оружием. Представьте, что за калеки были в мазуте и у веников.

ОБАТО — Отдельный Батальон Аэродромно-Технического Обеспечения.

Крыса — ворующий у своих. Не стоит возмущаться часто используемой уголовной терминологией, поскольку юридически, если без шелухи, Советская Армия — предбанник зоны. Забирают-то насильно. Ну, а потом, как карта ляжет. Или на свободу, или вниз.

Итоговая — каждые полгода проводится итоговая проверка, вселенский шмон, прогиб и показуха. Для апофеоза итоговой проверки придуманы праздники, 9 мая и 7 ноября, в эти дни все выплескивается на мирное население, в виде парадов.

Строиться с матрасами — с матрасами в строю, конечно, не стоят, их заворачивают при этой команде на спинку койки, чтобы проверить, не прячут ли чего под ними.

102

Посвященный — теоретически, принятый в воровскую среду, отвечает за каждого вора, если тот накосячил. Так же все воры вступаются за обиженного вора. Вроде, как д`Артаньяны, круговая порука, короче. На деле, конечно, такая же лажа, как и воровская романтика, или, скажем, Устав КПСС. Закон в этих организациях только один — подставить чужую задницу вместо своей.

Косяк — 1 — фиаско. 2 — папироса, заряженная анашой. 3 — рама, вделанная в стену, в нее вставляется полотно двери или окна.

Лиговскую — пояснение, не с Лиговского проспекта, а из микрорайона Лигово, по названию одноименной железнодорожной станции. Местечко не хуже Лиговки.

Двухсменка — Заступающий в караул рядовой переходит в разряд постового, так как прикрепляется к определенному посту согласно постовой ведомости. Службу он тащит в три смены по два часа, собственно часовой, когда на посту, сменившись с поста — бодрствующая смена, выполняющая хозяйственные работы по караулу, и, далее, отдыхающая смена. Потом опять на пост. Спать выгорает минут сорок, так как на пост ходить надо, когда километр, когда больше. Стоянки самолетов обеих эскадрилий охраняют в две смены, спишь — стоишь, только ночью, днем на стоянках работают технари, летуны и пр. Двухсменка — очень высокий статус, работать по караулу, подметать, бегать с ключами не надо, и спишь минут на десять больше. А, придя в роту, просто дрыхнешь до обеда, никто тебя дернуть права не имеет.

Начкар — начальник караула. Во 2-м карауле 6 постов, начальник караула — прапорщик или офицер, помначкар — помощник, сержант. В 3-м карауле начкар — сержант, три постовых, один пост.

103

Литейного моста — на левом берегу Невы у этого моста находится управление КГБ по Ленинграду и Ленинградской области. На правом — следственный изолятор «Кресты».

УК — Уголовный Кодекс. УГиКС — Устав Гарнизонной и Караульной

службы Вооруженных Сил СССР. В нем написано, как службу тащить.

Внутренний — Устав Внутренней службы Вооруженных Сил СССР. А в этом, как жить. Если получится…

Увал — увольнение из расположения части, обычно часов на пять, шесть. Получить столь сладкую награду было практически нереально, их даже за задержания не давали. Свои, например, я или вот таким макаром зарабатывал, или рисовал что эксклюзивное, или выстреливал на итоговых проверках. Получив увольнительную, в город ходил всего раза три, обычно валился в каптерку и отсыпался, зная, что меня не хватятся до вечера. Рядовой же военнослужащий срочной службы мог побывать в увольнении раза два-три за всю службу. И то, если на уголь в парадке не погонят.

Дисбат — Дисциплинарный батальон. Витька был и в дисбате, и в тюрьме. В дисбате хуже.

Отбить (зд.) — прокричать команду «Отбой!!!» и проконтролировать исполнение.

Ружпарк — Оружейный парк, охраняемое место или помещение для хранения оружия, от автоматов до танков.

НЗ — Неприкосновенный Запас. Представляет собой комнату за решеткой в собственно ружпарке, в ней хранятся патроны, гранаты, снаряженные ленты к пулеметам, и выстрелы к гранатометам, в ящиках, на случай войны. Отдельно хранятся набитые до половины магазины к автоматам, по 15 патронов, чтоб подающая пружина не ослабла от длительного хранения в сжатом состоянии, по два на автомат. Прикол в том, что ПС (Пистолеты

104

Стечкина), полагающиеся сержантам в боевых условиях, хранятся в ружпарке штаба, а патроны к ним — в роте.

НЗ — тоже неприкосновенный запас, но уже техники. Огороженная бетонным забором площадка на территории автопарка, входит в шестой пост по постовой ведомости второго караула. С запчастями в СА катастрофа, и добывают их водилы с риском для жизни, именно на НЗ. Проверяя однажды в приступе служебного рвения НЗ, комбат обнаружил только одну не разворованную машину, МАЗ 500, ТЗ-9.5. Для очистки совести подняв кабину, обнаружил отсутствие мотора. Но одна тачка была в отменном состоянии, ЗИЛ-131. Понятно, почему? А командир не догадался…

ФАБ-500 — Фугасная Авиационная Бомба, 500 кг.

Кунг — цельнометаллический фургон в кузове автомобиля, теоретически приспособленный для длительного проживания. Наш отличался обилием окон, автобус напоминал.

Рабат — (вост.) базар, рынок. От переиначенного «рабат» произошел Арбат, там в свое время тож базар был.

На два часа — направление движения, перехвата, направление стрельбы и сектора обстрела обозначаются для простоты восприятия по циферблату часов от направления на север, ориентира, или взгляда наблюдателя. 2 часа, это, примерно, 60 градусов норд-ост по компасу. Тот же прием используется при пристрелке оружия. Если ствол бьет на 12 часов в семерку, бери под яблочко, полголовы на сто метров.

Доп — Дополнительные сутки ареста за нарушение режима содержания на гауптвахте. Если больше одного, то составляется отдельная записка об аресте. Самый верный способ сгноить арестанта. Марс, например, Кадышев, продержав Андрея Зоткина трое объявленных ему суток за драку с

105

командиром взвода, властью начальника губы подвесил ему три допа за неопрятный вид, присовокупив: «Я тебя буду держать, пока борода, как у Фиделя не вырастет». Бритвы арестанту не положены. На 21-е сутки я выиграл Андрюху у Марса в Шеш Беш, поставив против него часы.

Контролька — отверстие в нижней части автоматного магазина, в ней видно донышко патрона, если магазин полон. Если там пружина, то патрон в патроннике.

ПДД — Правила Дорожного Движения. «Форманта» — болгарская электрогитара с

полуакустической декой, лучшее, что тогда можно было купить в Советском Союзе. Именно купить, достать можно было и «Фендер».

Fuzz — электронное устройство, преображающее синусоидальные акустические сигналы в пилообразные или меандр, в зависимости от настройки. Придавало гитаре ревущий звук. «U» в закрытом слоге читается, как «А», но кого это колыхало…

«Presence» — «Led Zeppelin-7» 1976 год, студийный, Роберт Плант не мог ходить после автокатастрофы. Первая песня «Achilles last stand». Перевести название, как и многое у Цеппелина, чрезвычайно затруднительно, это даже не игра слов, а многофункциональный Sprachspiel, жонглирование словами, событиями и понятиями. Последний бой, в отличие от предыдущих, Ахилл принял за дело, защищая Бресеиду, от стрелы Париса охромел, и стояние это(«last stand») кончилось для него скверно. Планта после аварии собирали по частям, и на период написания «Pres-ence» мало кто надеялся, что он хоть когда-нибудь сможет не то, что ходить, а хотя бы встать. В клипе «Go, go, go» с Алисон Краусс 2007 года он даже пританцовывает. А теперь переводите…

106

107

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ШЕПТУН

Над рекой

Знаете, что такое перекат? Тысячи лет пробивала себе дорогу река через Валдай, меняла русло, и выискивала дорогу, как человек, существо, постоянно уходящее от опасностей. Но, как и у человека, встретилась ей преграда, казалось неодолимая, каменная гряда, и не объехать и не обойти, скалы с двух сторон сжимают, только один путь и есть, вперед. И меняет характер река.

Водный поток, гладкий до того, и ровный, взбесится и тараном рванет на ненавистную преграду. Как бы ни упирались закованные в гранит каменные сторожевые дружины, как бы ни сдерживали напор наступающей хрустально-чистой воды, им ничего не светит. Против их стойкости у реки страшное, непобедимое оружие, терпение. И точит и точит мягкая и ласковая вода гранитную самоуверенность. Нет упорства более сильного. Нет терпения, более непреодолимого, чем у реки…

И учиться мне у нее, и учиться, не отходить, как человек, от препятствия, а точить его стойко и терпеливо, а станет непреодолимым на вид, так вздыбиться и прорвать, как Мста на перекате у Льзей, деревни моего рода. И сгинут с моего пути вражеские шеренги, и только песок воспоминаний о них, этих, казалось бы, непобедимых воинах, донесут мои воды до места их последнего успокоения, дна Ильменского озера…

108

И не только путь, открытый и чистый, будет наградой мне за мое терпение, но и посмотрите вокруг, как салютует пронизанная солнцем листва победе хрустальных вод! Как машет знаменами вечно возрождающейся жизни колышущаяся дивная трава, как встали в почете навытяжку красно-желтые сосны, которым эта вода принесла жизнь, им, пустившим свои корни здесь, прочно и глубоко, под самое дно благословенной реки…

Я только седьмой раз встречаю лето, и волосы мои первый раз острижены по старому обряду, но я уже перестаю понимать людей, как они не видят всего этого?

Ведь вот же, все так просто, стоят сосны и дубы, и будут стоять века. Потому, что корни их, напитанные влагой реки, прочно вошли в родную землю. И в благодарность ей, они держат берега, и не дают предательскому песку сорваться с обрыва, и хотя бы на миг притормозить течение. И река за честную сторожевую службу питает свои лесные дружины влагой, и поет им хвалебную песню на все лады, то тихим журчанием, то ревом перемыта…

А люди? Что за суетное желание, сорваться с корней, и бежать куда-то в поисках лучшей доли, забыв о той воде, что питала их и кормила? И только пробежав многие версты, и не достигнув лучшего, они с ужасом и тоской видят, что гонит их ветер, и не удержаться им на чужой земле, нет у них корней, и никогда уже не будет, и любой порыв ветра, даже и не ураган, покатит их дальше, из чужого в чужое…

И засыхают они без влаги той реки, которую покинули, вся их жизнь — это рывки от лужи к луже. Но лужи чужие, и украдкой не напьешься. Не лучше ли, как они, великие стражи равновесия, стоять, укрепляя и украшая берега родной реки, гордо и терпеливо, сознавая свою силу и мощь…

Можно идти в гости, можно вдаль, просто так, можно за мечтой и познанием, но с самой святой

109

мыслью за пазухой — к корням я вернусь! И тогда будешь ты равным хозяевам чужих земель, и даже став родным чужой воде, ты не потеряешь ее уважения. Все просто, тебя не будут ненавидеть, потому что знают, тебе не нужно то, что принадлежит ИМ. У тебя есть СВОЁ. И ты к этому вернешься…

Сижу я на холме, покрытом муравой, вытянув ногу к реке, и положив голову на колено другой. И ветер шевелит мои остриженные волосы, и мысли-то простенькие, а вкусно от них и радостно…

Что ищут те, кто уходит и не возвращается? Не знаю… Надо узнать… Когда вырасту, я тоже пойду… Может, там не так, как у нас, может, все там возвращаются, все хотят домой… Интересно… Пойду… Пойду, узнаю…

И вернусь… Палочка в моей руке чертит и чертит по песку.

Почему я никогда не знаю, что получится из этих линий? И ведь всегда что-то получается. То берег этот волшебный, и каждый раз какой-то разный, то звери, и, добро бы зайцы, рыси или медведи, которых я навидался, пока год жил один в лесу по обряду, так нет же, какие-то диковинные зверюги, которых я и не видывал-то никогда, что за притча? Или узоры какие-то неясные, и самому-то непонятно, что на них, а щемит всего, как перед другим миром. Не этим… Может, водит кто рукою моей? А может не семь весен я встретил, а сто? Или тысячи… Может, это оттуда, из вечности?

Люди умирают. Я видел… Я — человек… Я тоже умру. Или все-таки нет? Узнать бы. Пойти куда, и узнать. Ведь людей очень много, я знаю… Тоже, кстати, непонятно откуда. Но знаю. И земля большая, век ходи, не исходишь… Должен же кто-то знать… Взрослый совсем и большой… Найти бы и спросить… Он, может, и знает, кто моей рукой водит? И зачем я вообще? Не просто здесь сижу, маленький мальчишка Шептун, а зачем? Вот исхожу

110

всю землю и найду ЕГО. И спрошу. А может, он и не на земле вовсе? Или отвечать не захочет… Кто я ЕМУ? Он же большой. У него и без меня… Правда, если знает ОН все, то уж наверно ответит. Вопрос-то не пустяк! Главный, наверное, вопрос…

Не про грозу какую, иль засуху, это и у медведя спросить можно, или у дерева, только не всякого, они и ответят. А на такой…

Надо пойти, рыся спросить. Может, хоть знает, где искать. Пошепчу ему чего хорошего, он муркнет и скажет. Рысь, он добрый, и не строгий, только зевает страшно, надо с ним вместе, и в глаза смотреть, тогда видно, что он просто зевает, и все. Пойду, спрошу. Я ж ему картинку еще хотел нарисовать. Он просил. Только не помню, какую… А, ерунда… Зевнет, вспомню. За облаками что-то…

Что-то рысь какой-то тревожный. На волка похож. И смотреть не хочет на то, что я ему рисую…

— Ой! Больно же! Ааааа… Не понимаю… Такие злые? А кто они, звери? Но зверей злых не бывает… Люди? Что, и не люди? Нелюди? А кто это? Слушай, Рысь, ты конечно, умный, но мне страшно и непонятно. Я Мишу схожу, спрошу, ты не против? Со мной пойдешь? Ну и ну, а вы не будете опять друг на друга зевать? Мне и так страшно. Ну, если он их видел, то уж, наверное, мне растолкует, он умеет совсем понятно…

Мы идем, но это далеко, и мне захотелось чем-нибудь заняться. Чтоб не просто молча идти, рысь на ходу не разговаривает, он объяснял, но я не совсем понял. Он вроде так сделан, что не может на ходу… Тоже интересно… Сделан… А кто его делал? И почему так неудобно, что он на ходу не может? Странно… Ладно, лучше посмотреть, как он… Молча…

— Рысь, а Рысь! Покажи мне. А то я не все умею. А ты говоришь, они страшные. Поучи…

Ох, и красиво!!! Еле успеваю смотреть. Ну, чтоб видеть… Он как сквозь дождь. Или туман…

111

— Рысь, как ты делаешь, чтоб непонятно было, куда ты сейчас прыгнешь? Я глаз твоих поймать не могу. Ааа, ты специально… Ага, поэтому и непонятно. Дай я попробую. Поймай меня. Только на земле, они ж по деревьям не лазают… Кто, кто, ну эти, нелюди…

Слово какое… У нас нет. А вот у рыся есть. Страшное какое. Ох, чуть не цапнул… Пролетел… Хорошо, он не бегает. Прыгает, зато… Мне б так. Да что ж я так! Опять чуть не задел. Все в глаза ему хочется. Терпеть надо… Волк учил — только перед ударом…

Аааа, попался!!! — Ну как, как, по плечу я твоему видел, куда ты

прыгнешь. Как это нечестно? Ну и что, что как волк? Не надо было самому мне в глаза смотреть, вот и попался! Мы же тогда вместе играли — и ты, и я, и волки. И Миша… И к рыбам ходили, что ты? Ну не обижайся, мне ж интересно — как ты, как волк, как рыбы. Подумаешь, люди так не двигаются! Мне-то интересно. Чтоб, как вы… Ладно тебе, пришли уже. Где, где, вон птицы кучкой по кругу, значит внизу кто-то… А там малина, что, не помнишь? Ну, вот и сам увидел! Ух, ты, как ты видишь далеко. Рысь, ну что ты цепочки не строишь, смотри: Миша большой, наступил на гнездо, или дворик птичий, а ты что, птиц не знаешь? Одна вскочит, и все вокруг слетаются… Они еще любопытнее меня. Вот, летают и смотрят. А раз смотрят, то на что-то. Или на кого-то. На Мишу и смотрят…

Вот спускаются они с косогора, Рысь и этот странный мальчишка, он и для человека какой-то уж очень странный, я чувствую себя рядом с ним и старым, поседевшим от мудрости медведем, и совсем еще маленьким, просто беспомощным. Почему рядом с ним мне стыдно за то, что не все знаю, не все могу ему объяснить? А ведь я вовсе не старый. А заливает волна гордости за свою

112

мудрость, когда получается рассказать ему то, что он не знает. И мелким и стыдным самому себе становлюсь я, когда не ведаю, что ему сказать. Не ведаю… Невежественный. И так хочется сбегать к кому, или куда, и узнать. И уж совсем невозможно соврать ему. Все ж спрашивают. И отвечаю. Спросили — ответил… Или не ответил… И все. Когда приятно, когда — все равно. А от каждого ЕГО вопроса все внутри замирает, никто не умеет так спрашивать, что за чудо, ей Богу? Интересно, что будет, если ЕГО спросить, а он станет отвечать? Вот уж кто знает, так знает. И ответит, наверное, так, как ни один человек и зверь не сможет. А ведь боюсь я его спросить. Ох, как боюсь… Потому что догадываюсь, что будет в его ответе, вся правда мира. А ее лучше не знать. Страшно. А ему не страшно.

Так вот оно, в чем дело!!! ОН не боится задавать вопросы. Он вообще этого не боится! Ему так хочется ЗНАТЬ, что он абсолютно бесстрашен.

А я вот, нет… Мне уже страшно от того, что я знаю. Нелюди эти… Правильно Рысь их так назвал. Нет на земле места им вместе с Шептуном. Не знаю как, но изживут они друг друга. Или он их, или они его. А то и вместе сгинут. И мнится мне, что зря они сюда заявились. Много их конечно, и злобы у них через край, и хотят они всего! Да только главного они не хотят, знать. Лень им это. Им бы схватить побольше, и все. Им с мальчишкой этим не равняться.

Свинья я домашняя, а не медведь, ведь стравил я их… И не успокаивай ты себя, что он и так бы узнал все про них. Ты первый рассказал, тебе и отвечать. И не просто ведь рассказал, а со смыслом, мне они ненавистнее всего на свете. И отца моего они на мясо изрубили, а уж кто был мудр, так мудр, вот кто был и впрямь хозяин леса. И знал поболе нас всех. И узнавать не боялся…

113

Идут они через древний курган к реке, Рысь струится сквозь высокую траву, только хребет его черный извивается сквозь нежную зелень, и Шептун рядом: как он идет, ни на одного зверя не похож. И на всех сразу. На меня тоже. Как сын… Сын всего мира…

Пора и мне… Раз я все это заварил, мне и расхлебывать, пора остальным рассказать. Эх, ляжем мы там. Все ляжем. И будет лес пуст. Но ведь недолго же. Придут другие, заселятся…

Но нелюди уже не придут.

Гости

Позади скалы родных берегов, и свинцовые воды залива, серой губы молочно-бирюзового моря. Торке-кнуппа, опершись подмышкой на румпель, уверенно правит драккар к берегу, впереди треклятый перекат, и тут можно только бечевой. На веслах и не надейся. И ветер никакой. Да и не туда. У Селищ похуже, там прямо видно, как сверху под уклон тихой гладью несется вода, только на зубах переката начиная звереть, и закипает клочковатыми брызгами, штурмуя гранитные валуны. Но там, если знаешь, как безопаснее, не страшно. Надо просто идти вдоль правого берега, остров отсекает поток от переката, и камней там нет. Тяни бечевой и все, только смотреть боязно на дикую воду справа, но оно и к лучшему, пусть щенки пугаются, мне больше славы. Они-то не знают, что безопасно…

А щенками почти весь драккар набит, как-то так вышло, что весь Тронхейм заполнили перед отходом вылезшие из своих убогих нор в скалах сопляки, достигшие совершеннолетия, всем не терпится славы отведать. И ведь кого ни спроси, прям король 114

по роду! И дядя у него в Стамбуле голову сложил, и брат новгородцев грабил. И сам он дорогу в Венецию после трех ковшов пива запросто найдет. А сам в Ладоге, местные его Нево называют, весь изблевался, без пива всякого. Балласт. Ну, да такие тоже нужны. Кого не жалко, тех на чужие стены гнать. А там и мы дорубим. А выживет, значит, не зря на свет родился, славы доберет, нашим станет. Такого и поучить не грех, чтоб добычи поболе было. Спешить надо, из устья Нидельвы поздно вышли, долго выбирали, кого из молодняка брать, состязания на месяц растянулись, так в Ставангер и не зашли. Ладно, на обратном пути домой заверну. Домой с добычей надо. Выпить, жаль, нечего, новгородцы уперлись, железо, мол, плохое, настоящей цены не дали, пришлось только провиантом и запастись, да оружия немного подкупили, а на пиво с вином и не хватило…

Железо, и правда, дрянь в этот год. И взяли-то его для отвода глаз, думали погулять в Новгороде, так на тебе, дружина их в городе оказалась, а их, и побольше, и рубятся они страшно, это тебе не турки. Ладно, на обратном пути гульнем, авось воев в городе не будет, так и с купчиной этим, Вавилой, рассчитаюсь…

Такое зло берет, слов нет, все наперекосяк. И дружина слаба, и на юг идти, так торговать не с чем, значит только на добычу надежда. А куда с этими? Только купцов и щипать, а у них много не возьмешь. Попробовать щенков в деле надо на ком-нибудь. Может, кто еще и крови боится, бывают такие. И придумать нечего, чтоб куш сорвать покрупнее, только на удачу и надежда. А куда с этим сбродом? Даст Один удачи, не может не дать, а с ними и за вихор ее не схватить будет. А надо бы, надо…

Элли… Кто ж тебя такую выдумал? Откуда пришла? Никто не ведает… Что царских кровей, за версту видно, а чьего роду, никто не знает, и сама

115

не говорит. Свен, как свою схоронил, так пять лет один правил, а эта только появилась, дня не думал, венец ей королевский, и весь Нидель ей под ноги. Всех под нее гнет. С ее слов и Тронхеймом назвали, тронной горой, домом силы. Любит почет, зараза, и поклонение. Ладно. Никуда не денешься…

Недовольных полно, вернусь с добычей, так Свену недолго на троне сидеть, всех вырежу. Весь клан его поганый под нож пущу, а ее отведаю! А там себе возьму, или прирежу, чваниться будет, точно прирежу. Не-е-е…Оставлю… Сладкая больно… На цепи подержу, а сам на бриттов пойду. Флот их захватить, чтоб кораблей хватило, а там и до Генуи добраться, тогда, считай, вся Европа моя будет. Посажу на трон ее с собой, пусть на людях чванится, у нее здорово выходит, а я её… За чванство… Вот, зараза, аж здесь от таких картин в животе похолодело…

— Да что вы там, козлы, не жрали??!! Грести!!! Так сто лет до моря не дойдем! Вон три кургана впереди, там Льзи, у этих баранов жрать возьмем, да выпить чего, веселья хочу!!! Навались, немочь бледная!!! Как вы за купцами гнаться будете??? Они вас и на выстрел не подпустят. Кнют, мечи спрячь и луки, эти неопасны, дураки какие-то…

Тоже непонятно, живут сыто, всего полно, могли бы весь мир захватить, а из оружия только топор, да лук, как и не воюют ни с кем. Бараны, да и только. Только бес их знает… Ухо востро надо держать с ними, о чем они думают, неизвестно. Таких добрых не бывает, от этаких только беды и жди. Вроде и мирные и тихие, и помогут всегда, а страшно. Что у них на уме? Почему не боятся ничего? Не бывает таких добрых…

Это-то и страшно…

С кургана хорошо видно, как вся деревня высыпала встречать гостей. Перекат, намаются и

116

остановятся передохнуть, гости у нас часто. Да и сверху по течению когда идут, тоже останавливаются, сил набраться. И чего рысь загривок поднял? Даже зевать пытается. Люди, как люди. Надето только много на них. Железо. Боятся они, что ли, кого? Здесь ведь их никто не тронет. Кому они нужны? Все клянчат чего-то, с ерундой какой-то лезут меняться. Им по доброте дадут, чего просят, а они, нет, чтоб спасибо сказать, еще клянчат, как будто у самих ничего нет. Как и не люди вовсе…

Не люди? Нелюди?.. Они?.. Странно… Рысь, это они нелюди? Да ну, брось ты… Просто убогие. Какие они нелюди? Жалкие какие-то, работать, наверное, не умеют. Или думать. Вот и нет у них ничего. Попрошайки. У нас такие только калеки, их все жалеют. И этих тоже… Кто их знает, почему у них ничего нет? Неудобно спрашивать, а от нас не убудет…

А ведь не хочу я к ним подходить. Почему бы это? Мне же интересно! А не хочу. Просто хочется, чтоб убрались поскорей, как будто река от них грязной стала…

Обида

Черти бы их, свиней, побрали!!! Что, прям, за напасть такая? Да я их один порвать могу!!! Что ж они смотрят на меня, как на калеку??? Как они смеют??? Я глава великого рода, добычи брал больше всех на побережье, по всей Европе с мечом прошелся, а они как с убогим! На тебе, бери… Нам не жалко… Да я сам возьму!!! Прямо сейчас!!! И вас всех порешу, коль в ноги мне не кланяетесь! Я вас научу, как никого не бояться!!!

117

И мальчишка этот… Его первого! Ведь с кургана еще не спустился, вперил в меня глазищи свои раскосые, сразу понял, что я главный. И что? На колени встал? Просить чего начал? Нет же, обвел всех взглядом, тварь, так я, как будто меньше стал, а сопляки эти, головы задрали, на меня смотрят. Смотрят, как никогда и не смотрели, будто сами вдруг людьми стали, а я для них, как нелюдь какой. Как клеймо мне на лоб поставил, змееныш. Ну, я ему самому морду с черепа срежу. Будут знать, как на Торке-кнуппу свысока смотреть…

— Суши весла!!! — рявкнул Торке, и, навалившись на румпель, лихим доворотом воткнул драккар в берег, точно в середину узкой песчаной косы, языком выступающей из прибрежного ивняка. Пока дружина ставила весла в башмаки, Торке с Кнютом тихо перешептывались на юте. Кнют взял лук с колчаном, и прошел на бак, встав у носовой фигуры дракона. Поза расслабленная донельзя, но что странно — качнись он вперед на длину половины локтя, поднимая одновременно руки, и стрела длиной в целый ярд сорвется с тетивы, и пойдет сверлить ночную свежесть.

— Пивка бы… А, Торк? Что-то с этими баранами недопили. Там осталось еще?

— Эй! Кто там поближе, выкатывай бочонок, и мех с вином тащи, допьем, чтоб глаза не мозолило…

— Ура конунгу!!! Восторженный вопль щенячьей банды хлестнул

через борта ладьи, прозвенел по журчащей воде и отразился от курганов и леса. В костер на железном листе под мачтой подбросили дров, и он разгорелся ярче, осветив вожделеющие лица. Недопой и правда, всех измучил, а тут такой подарок!!! Прям королевский… Конунг… Великий…

Сколько ж за вино и пиво всякого интересного с любым из них сотворить можно? Ведь там, в деревне… Чуть не волками на меня смотрели, сомневались почти! А сейчас? Всего-то трат, пива

118

полбочонка, да мех вина, и зови их куда хочешь, твои в доску! Все сделают, только бы знали, что впереди еще попойка будет. Им и победа-то нужна, только как повод отметить. Ладно. Через час сами рваться начнете в бой, просить будете, чтоб с цепи спустил.

Ничего… Вы еще не все про себя знаете: на всю дружину

столько пойла, только губы омочить, а кончится? Вот она, злость откуда появится, от недопоя, да цель великая, еще достать! Каждый из вас будет за пойлом рваться и за него драться, и знать об этом будет, но думать-то будете, что все остальные ради великой цели в бой идут! Ну и я, стало быть, тоже. Ради великой…

А цель я вам такую нарисую — сами поверите, а уж потом, когда врать про это зачнете, и совсем уверуете, так легенды и пишутся. И хрен кто из вас признается, что за пойлом в драку полезли…

Всё уже выпито давно, и песни попеты про великие дела, и пара драк уже вспыхнули и потухли, только вот брататься нечем, пуст затоптанный от злости мех и разбитый ударом ноги бочонок. И смотрят друзья-воины друг на друга волками некормлеными, и не решаются заорать на весь свет, как им тоскливо, и как праздника хочется, а нечем праздновать. Злоба. Злоба сочится из всех глаз, и перехлестывает через борта драккара, и заливает окрест траву и реку, подбираясь к лесу и курганам…

Пора… Кнют, уловив кивок Торка, заорал: — Справа!!! — и, оттянув к уху пятку стрелы,

толкнул лук вперед, по — половецки, стрела, дзыкнув, сорвалась с тетивы, и пошла искать несуществующую цель…

— К бою!!! — прошипел Торк, и выхватил из кучи оружия, лежавшей под мачтой, свой меч — длиннее обычного на пядь, отменной новгородской выделки. Рукоять акульей шкуры привычно легла в ладонь,

119

лезвие со свистом вылетело на свет божий, выписало в ночном воздухе замысловатое кружево, и противовес страшно грохнул в планширь. От звука удара встрепенулся весь выводок, и кинулся к оружию. Пока щенки копошились под мачтой, Кнют рывком перебросил тело через борт и метнулся к лесу.

И не было среди горе-вояк ни одного, кто бы задал себе вопрос: а чего это он полез в ближний бой, даже не вытащив меча из ножен? Да еще с луком? Только мешать будет, а ведь он с ним прямо в чащу нырнул. Куча щенков у мачты, подсвеченная костром, представляла собой идеальную цель и, конечно же, свистнув из леса, жужжащая стрела добычу нашла — ударив сзади в шею, она показала окровавленный наконечник из глаза наиболее нахального парнишки, отпрыска знатного рода. С воем от дикой боли в перебитых позвонках он начал валиться назад, на палубу драккара, заливая кровью соседей, и груду так и не разобранных мечей, топоров и луков. Толпа была взвинчена до предела, пора было превращать это стадо в войско. Торк выдернул стрелу, она, конечно же, оказалась русской, короче и тяжелее варяжской, и заорал:

— ИЗМЕНА!!!! Тут же это слово повторил захлебывающийся

визг Кнюта из темноты. Дальше объяснять ничего не надо было. Конечно же, русские предательски напали…

Это они только прикидывались добренькими, чтоб усыпить бдительность, а потом втихомолку вырезать доблестную варяжскую дружину. И надарили всякой всячины щедро, знали, что потом все назад вернут. Такое обдуманное, хладнокровное предательство требовало немедленного воздаяния, и страх, страх того, что сейчас всерьез засвистят из леса стрелы, выкашивая всех, кто столпился под мачтой, страх щедро вплеснул в сердца ярость на собственную трусость. И дикое желание бежать,

120

бежать хоть куда — на врага, или опрометью, без оглядки, всё это месиво ярчайших чувств требовало выхода, и вот она, команда! Та, что направит толпу, как пышущий яростью таран, на ненавистное русское поселение…

— ОТОМСТИМ!!!! Торк глушит всей мощью своего голоса сомнения

и колебания, и вытянутым мечом указывает, кому именно мы сейчас будем мстить…

И вот оно, чудо подлинного военного искусства: только что бессмысленно толкавшиеся под мачтой полупьяные бойцы молниеносно, за долю секунды, расхватывают оружие, и начинают оглядываться: а делать-то что? И опять команда!

— ЗА МНОЙ!!! Вождь перепархивает через борт, приземляется с

кувырком, якобы уворачиваясь от призрачных русских стрел, и несется к пригнувшейся фигуре Кнюта, спиной отступающего от леса к ладье. Дружина, отстав от силы на пяток шагов, рванула за ним…

— Что там, Кнют? — Русы… Стрела свистнула мимо. Хотел достать,

не успел, в лес ушли. Спасибо, вас испугались. Добыть их надо…

— Сделаем так. Вы, пятеро, на драккар, Кнют с вами. Спуститесь по течению до села, с огнем на палубе, и песни пойте, только без паруса, а то и в темноте его узнают, а так подумают, что другой. К берегу подойти, но не швартоваться. Пусть вылезут все на берег. Мы берегом, через лес. Когда мы из леса ударим, вы — за борт, и на них. Кнют, ты на борту с луком: вали всех, кто подвернется, только змееныша того не трожь, только если подранить сможешь…

ВПЕРЕД!!!

121

Атака

— Послушайте вы меня!!! Ну, послушайте!!! Они убьют своего, скажут, что это мы сделали, и нападут!!! Я знаю! Я видел! Им ВСЁ наше нужно. Понимаете, ВСЁ! Они хотят всего! Это нелюди…

— Ну как ты мог видеть? Ведь этого еще не было!!! И как они нападут? Уехали с миром…

— В глазах я у них видел! И рысь сказал, нелюди. И Миша. И нет для них мира! Понимаете, НЕТ!!!! Они — люди войны! Нелюди!!!

— Брось, Шептун… Ты, конечно, и дождь правильно говоришь, и ветер откуда, и про зверей все, и рану зашептать, но тут ты ошибся. Не бывает такого. Не бывает…

— Убьют. Всех убьют… Никого не оставят… Шептун завертелся на месте и завыл, тихо и

сдавленно… — Всех ведь. Всех… Не верите… Не верите… Я ж

не обманывал… Никогда никого не обманывал! Я не умею…

— Не казнись. Не обманываешь ты, просто ошибся. Ошибся. Мал еще, вот и испугался…

Шептун поднялся с колен, и, вытянувшись во весь рост, а он для такого мальчонки был немалый, со смертной тоской оглядел сородичей.

— Ухожу. Некому здесь больше будет шептать. Только к лодке не подходите. Как увидите ее — к лесу ползите, они оттуда ударят. От камня, что выше по течению…

— Да ты-то почем знаешь??? — взорвался, наконец, старшой –Нападут… Оттуда… Отсюда…

— Знаю. Я сам бы так сделал. Потом… Я сам их так и перебью. За вас…

Он сделал шаг назад. Еще. Еще… Круг света от костра на площади еще не выпустил его в темноту, но он уже исчез, как — никто так и не понял, только

122

слабое облачко пыли там, где только что были его ноги, тихо оседало на землю…

Тьма, тьма, и ветер тонкими пальцами

перебирает листву недалекого леса, и даже колыхание травы слышно в ночи, и до реки-то далеко, но слышно ее, слышно... И не порог ревущий вовсе, а сине-голубой звон кристальной воды, перебирающей ветки ив и прибрежный песок, и ведь не звучит диссонансом тугая струя, обтекающая форштевень, и не кажется он чужим, просто еще один звук, еще один инструмент. А вот и то, что совершенно лишнее здесь — шлепок якоря о воду, и скрипучий шелест каната в клюзе, и скрип рангоута на ветерке, когда драккар разворачивается против течения.

— Якорь взял — шепчет носовой... — К бою!!! Огонь сюда, быстро!!! Ютовый метнулся к мачте, прихватил горшок с

углями, и присел под правым бортом. — Цели нет. Нет...Кто что видит? — Нет... —

Нет... — Куда ж они?.. Спят?.. Бараны. — Кнют, что делаем? — Ждем. — Зря подкрались… Надо было, как Торк

говорил, с песнями, тогда б и высыпали на берег, бей любого на выбор…

— Пасть закрой, щенок, Торк тоже не все знает, ждут они нас... Ждут, как пить дать... Напали, заманили, и ждут, как половцы.

— Так наших всех перебьют, тех, что лесом… — Не успеют… Слушай меня, что бы ни было,

только когда я скажу -огнем по правым хатам! По крышам, понял???

— Зачем? — Не твоего ума дело, твое дело попасть. В

крышу-то попадешь?

123

Что ж за напасть такая? Ведь как не везет-то страшно. Ну, без звона Кнют подошел, но ладью-то видно! Да еще как видно, что ж они не выходят? Спят, что ли? Хоть бы одного узреть, неужто по хатам дрыхнут? Тогда мы их всех вырежем. В момент.

Торк взял меч в зубы, и вспорхнул на дерево, осторожно и тихо, скользнув почти до вершины. Ну, никого же не видать, заорем, кинемся, а если ждут? Саженей полста бежать от леса до домов, половину перестреляют, подкрадемся, все равно заметят, саженей с десяти в топоры возьмут, тихо ведь не удастся, с этими-то лопухами. А в рукопашной, это, как повезет, сразу не задавим, так, может, и ног не унести будет…

Выманивать надо. Деревня с дерева была, как на ладони, драккар тоже, что они, ничего не видят? И огня под рукой нет. И высечь нельзя, заметят. Так бы подожгли хату какую, небось забегали бы… А у Кнюта-то огонь наготове! Ха!!! Щас вы у меня забегаете…

Соскользнув вниз, Торк сжал плечо крайнего, и зашептал на ухо:

— Я отойду, всем по цепи передай: лечь дугой, чтоб деревня по центру, луки наготове, как хаты загорятся — бей всех, кто вылезет. Ты, после первой стрелы, высекай огонь, и огнем по крышам!!! Понял?

— Понял, а чего они загорятся-то? Огня-то нет. — Заткнись, жабёнок! Не подожжешь, сам потом

в костре орать будешь, сожгу!!! Торк вбросил меч в ножны, и змеей заструился к

берегу. Еще. Еще… Пора. Достав из колчана русскую стрелу, он встал на колено так, чтоб прикрыться деревом от деревни, и тщательно выцелил фигуру на драккаре. Только б не Кнют, подумалось ему, он один в драке десятерых стоит. А хоть бы и Кнют, то-то зла прибавится у сопляков, да

124

и мне попроще будет, кого им потом слушать, как не меня?

Шлепнула тетива по предплечнику свиной кожи, и визгнула стрела, уходя прочь, в темноту, во мрак, неся с собой мрак тому, кого она найдет. Шире мира распахнулись глаза его, вот оно, зрелище для богов — уносящаяся вдаль пятка стрелы, окруженная легким облачком вращающегося оперения! Никто такого не видит, никто в целом мире, один я, Торк, повелитель стрел! И веду я ее взглядом, и слушает она меня, и хищное жало её... Сейчас... Вот... Сейчас...

Удар в ухо навылет бросил парнишку, стоявшего у борта, в сторону на целую сажень, все тут было, и мощь свистящей стрелы, и боль дикая, и страх последнего мгновения, когда будущий труп увидел, что и куда его ударит. Смерть припечатала его к палубе и заставила грести ногами и руками по затоптанным доскам, но ни звука не вылетело из сведенного горла, Торке-кнуппа, повелитель стрел, знал куда бить...

— Засада!!! — с присвистом прошипел Кнют — Огня!!!

Стрелки макнули паклю в горшок с огнем и огненные дуги, разбрызгивая греческий огонь, бог весть когда, еще их предками вывезенный из разграбленного Константинополя, стали впиваться в соломенные крыши.

Замелькавшие на фоне пламени фигурки — цель идеальная, и промахнуться мог только совсем уж косорылый стрелок, а среди варягов таких не было. Косили стрелы всех подряд, и старых и малых, и пола не разбирали, цель, она и есть цель…

Крайний из лежащих на берегу, справился, наконец, с огнивом, и как ни тряслись у него руки, а пошла первая стрела вверх, и легла жаркой дугой на крышу. Да только не на дальнюю, а на ближнюю. И вторая туда же.

125

— Мразь пещерная!!! — прошипел подползший Торк, вскочил, и дробящим ударом ноги разворотил стрелку челюсть.

— Ты посмотри, слизняк, что ты натворил!!! — Режь их!!! — такого мощного вопля никто из

бойцов отродясь не слыхивал, а фигура вождя, в диком порыве рванувшаяся вперед, и алое в свете пожара сияние выхваченного на ходу клинка, сделали своё дело — совсем недавнее полупьяное стадо страшным всесокрушающим клином буйной злобы метнулось к пожарищу…

А что еще было делать после того, как горе-стрелок поджег деревню с другого конца? Пламя горящих хат скрыло мишени, и о стрельбе пришлось забыть напрочь, теперь только ближний бой, минут через пять вообще все дымом заволочет…

Горя

Горя и на площади-то не был, и Шептуновы увещевания до него не дошли, только и знал со слов тех, что его пользовали, что гости какие-то снизу, от Новгорода, приходили и останавливались. А ушли, не ушли, то ему неведомо было, жар так и не отпустил его, все он видел сквозь туман, и мгла заволакивала его мысли.

Вся его жизнь нескладная сверкала обрывками, рисуя картины прошлого, и как рос, и как жил, и как носило его по земле этой необъятной, и горя как хлебал полной ложкой. Кто ни задумается о судьбе его, то и скажет — вот ведь, горе какое! Другие век живут и все-то есть у них, чем люди гордятся: и дом, и дело какое-никакое, и детишки бегают по двору, и ждать от жизни можно много.

Ох, много…

126

А Горя, он и есть Горя, нет ни в чем ему удачи. И руки золото, все может, за что ни возьмется. И к делу любому справен, а как-то по хромому у него все выходит. Дом срубил — загляденье, мало, со всей округи приходили смотреть, так и все соседи, выйдут вечерком посудачить, а то и попировать, сами собой к дивному творению его тянутся, не налюбоваться на него. И острый и воздушный, так и взлетит сейчас…

А, главное, тайна в нем какая-то, а какая, и сам Горя не знает, получилось так и все. Кто далёко хаживал, те в голос твердили — нет такого на земле, ни в Новгороде, ни в Любеке, ни у китайцев даже, а те справны на мудреные строения, за ними никому не угнаться…

Так случиться ж такому надо было, что шваркнула в один из шпилей золотистых хором молния, и спалилось дотла в полчаса творение Горино. Лиственница, из которой на века рубил он здание своё, смолиста, аж тяжела от смолы, да так, что в воде тонет, и горит она знатно, быстро, ярко, да с таким жаром, что и подступиться, чтоб затушить, и думать было нечего, жар любого с двадцати саженей отбрасывал. Старики сказали, Перун хоромы спалил, в них, мол, только ему и жить, смертным негоже…

Год почти Горя горевал, жить пытался, а и не жил, что ни возьмется делать, бросит, и, на пепелище, как тянет его туда. Так и маялся, а понял когда, что видеть не может того, что осталось от души его, из лиственничных бревен изваянной, то и прибился к купцам новгородским, в Индию шедшим. А и не восток ему нужен был, а отсюда подальше…

Так и там не подфартило. И торг хорошо у купцов шел, и Горя малость ожил, как скучать, когда все на нем было? И ремонт, и починка, и помочь кому, а и окоротить кого, если по-злодейски что замысливали, тут ему равных не было. И силой изряден, и ловок, а и бьется так, что отродясь никто

127

не видывал. А честны купцы то ценили, немалую толику с барышей Горе отвалили по общему согласию. Да только прахом все пошло на пути обратном…

Вылетели за Маракандой из-за бархана хивинцы верхами, кого арканами захлестнули, кого давай саблями резать. Горя аркан порвал, хоть тот и волосу конского был, да джигита наземь и свалил, тогда и пошла потеха, что под руку попадалось, тем и лупился, только треск стоял на все Каракумы.

Да только славой сыт не будешь, как улепетнули остатние абреки, кто ещё в седле держался, так оглядел Горя побоище, и понял, что хана ему… Что так, что эдак… Живых нет, припас пограблен, посреди пустыни стоит, и бок саблей порезан…

Хоть и тошно было, а обшарил он всё и всех, собрал чего было, сложил в хурджин, сабельку выбрал получше. Отменная попалась, дамасской стали, а засапожник свой был, темной ковки, у саамов выменял, когда в Кемь ходил. Затянул резаный бок потуже, да и пошел на север…

Только перед уходом всех полегших рядком сложил, песком присыпал. Кто ее, пустыню эту, знает, может и ходит по ней какая живность, потратят покойников, а это негоже…

Как до людей дошел, того никто не ведает, а сам он меньше всего. До Волги дотащился, по дороге мелким делом перебиваясь за харчи, а как Итиль переплыл с рыбаками, так и слег, бок раненый дал-таки себя знать. Бредил все какими-то мирами чудными, нет таких на земле, а ему виделись, и истомили его донельзя. Ну где ж видано, чтоб за день мир облететь, или с тем же Гентом из Новгорода разговаривать, да картинки друг другу слать? Сразу. Во мгновение ока! Знахарь, что его пользовал, так ему и сказал:

— Коли помнишь все, что видел, никому не рассказывай, и не поверят, засмеют, а и забить могут. Больно не по-людски твои сказки звучат.

128

Радуйся, что не сегодня твой срок, видать, у тебя душа гвоздями к телу прибита, раз выжил нонче. Как тебя принесли, такому одна дорога, в домовину. Кто тебя излечил, не ведаю, не я, точно, хоть и возился с тобой дни напролет. По мне, так помереть ты должен был... По всему помереть, а вон, живой. Неладно с тобой чего-то, не по-человечески как-то... И человек ты хороший, и знаешь и умеешь много, а хочешь знать и уметь еще больше, то уважаемо, а только суть свою ты никому не показывай — забьют, как пить дать, забьют. Негоже такое человеку земному в душе иметь. Кто позавидует, а кто и испугается, вот тут тебе точно конец, со страху-то все и звереют, никому удержу нет...

И поплелся Горя в тоске ко Мсте, как домой и не домой: и дома нет, сгорел, а и место вроде своё, где еще помирать, как не дома... Что помирать скоро, он ведал точно, даже спешил, как срок свой знал, только откуда знал, и кто ему такую веду страшную нашептал, он и знать не желал, ведал, и всё.

Так и приплелся нога за ногу во Льзи, как с того света пришел. Только это земляки думали, что он с того, а сам-то он точно знал, что с этого пришел, да на тот наладился. Как спрашивать стали, что, да как, да что на белом свете творится, он что скажет, что не скажет, а видят люди, худо ему, терзать не стали, отвели в баньку, пропарили слегка, уж больно слаб был для настоящей парной, бок подорожником лечить стали, да отварами поить, да полегче чего — курей, медку, яблок побольше...

Ну, и Шептун приходил, то слушает, что Горя в бреду несет, то наклонится к нему и шепчет что-то на ухо, Горя и утихнет. И спит, ровно дышит. Так ден десять прошло, поправляться стал, но слаб еще был. Только что бредить перестал...

И летал он в чужих мирах, другим неведомых, и видел то, что никто видать не мог, но позвал его страшно и жутко мир этот, теперешний. Ворвались в очарованный дивными картинами мозг зарево

129

пожара, вой, грохот и визг, страшная, ни с чем несравнимая какофония войны...

Ох и знакомы же звуки те были, и стрел свист и шелест, и удар наконечника, смачный, если в дерево, и хрустко-сочный, если в человека, и скрежет стали по кости, и бульканье вытекающей крови и вой, дикий вой всех, кто варился в этой бесовской кухне. Страшно тем, кто убивает, и умирающим страшно, не верят они до последнего, что всё, конец это. И визжат они на все голоса, и ревут, и захлебываются, кто болью, кто злостью, кто отчаянием, и все — страхом. А поверх того хруст горящих домов, и гул скрученного в жгуты пламени, топот ног и удары, удары, удары — стрел и мечей, топоров и ножей, падающих бревен и людей, о землю, о камни, друг о друга...

Страшно и тошно тому, кто умирает, он знает, что конец это всего, что связано с ним, с существом, жившим на этой земле. Потеря всего — детей, любви, силы, свободы, дыхания, надежд... Себя... И боль... Боль…

Ведь не сам же уходишь из жизни... Тебя убивают... Озверевший мясник режет тебе сталью по горлу, и хрустит твоя трахея под ножом и, булькая, выхлестывает кровь из перерезанных жил. И запах ее, железистый и сладкий, смешивается с гарью и тошной вонью пота твоего убийцы... А удар стрелы в пазуху? Она мала, и весит-то всего ничего, но бьет со страшной силой, как бревном удар, сгибает тебя в три погибели, и какой силы там больше, самого удара, или боли той дикой, что разрывает тебе внутренности и выбивает из тебя дыхание? И нечем тебе воздуха в себя всосать, парализованы легкие, нет их, только боль, боль. И огонь, сжигающий кишки, и ноги отнимаются и, подкосившись, валишься ты туда, куда и век бы не хотел — в грязь, в огонь, в угли или трупы своих сородичей, пытаясь скрюченными пальцами

130

разорвать свой живот, чтоб впустить в себя воздух и выпустить жар...

Но страшно и тому, кто убивает. Накатывает страх от вида того, кто только что был человеком, но на фоне горящего мира стекленеют его глаза, расставаясь с жизнью, и рот оскаливается нечеловеческим уже воем, от которого страшней всего, неземной он уже, от последнего выплеска безмерной ненависти к тебе, его убийце. Страшно от содеянного тобой, и смутный, но тяжелейший страх того, что придется за всё это ответить, или потом, через годы, или прямо сейчас, когда полоснет тебя по шее сталь, и завизжишь ты, перекрывая своим визгом вопль своей жертвы…

И мысль, страшная в своей беспощадности, что, вот он, умирает с ненавистью, а я умру со страхом…

Захлестнула волна страха всеобщего Горю с головой, но страшиться ему было нечего, знал он час свой, и знал, что вот он, пришел...

Хлынул в жилы бешеный восторг, освобождение засверкало звездным огнем в каждой капле крови, свободен он от всего на этом свете — от слов, дел, людей, мечтаний и надежд, всё в прошлом теперь. Только и осталось пройти этот путь. К смерти. И не страшна она вовсе. Потому что и от страха он тоже свободен.

Свободен

Пружиной тугой взбросилось тело с лежанки, как и не было хвори никакой, рванулось к двери и замерло на миг. Тронув дверь до щели малой, увидел он варяга, несущегося напролом с клинком наперевес, с визгом и ненавистью.

Шаг назад, и сокрушительный удар ногой снес дверь и накрыл ею наповал заморского вояку,

131

переломав ему кости, доспехи, и вышибив начисто саму жизнь из него, труп уже грохнулся о землю... Выскользнула из-под лежанки сизоватая кривая сабля, описала дугу над головой его и свистящим движением вниз распорола от уха до брюшины следующего, а два шага вперед донесли его до третьего, которому в глотку влетел выхваченный из-за голенища засапожник. Двинув коленом в грудину, сбросил он с ножа бьющееся тело и, врезав в зубы рукояткой, отбросил вражину в стену горящего на другой стороне улицы дома…

И засвистала сабля кружевным полетом, рассекая всё, до чего могла дотянуться своим отточенным жалом — не по карману была пришлым воям броня, что могла бы устоять перед дамасской сталью. А и рука, её державшая, тоже многое могла, не раз и не два жилистый Горин кулак сжимал рукоять этого дивного оружия...

Посеченные трупы незваных гостей ложились один на другой, пока пусто не стало между двумя домами. Свистнув саблей вкруг себя напоследок, чтоб стряхнуть кровь с клинка, огляделся он, но тщетно, заволокло дымом всё, и не видно стало побоища. Но слух подсказал куда рвануть — там, ближе к лесу, решалось в кровавой куролеси, кому жить, а кому умереть.

Выглянул Горя из-за не горящего еще сарая на околицу, и понял, что дело худо. Не он один сегодня пойдет последней дорогой, а все, кто здесь жил, скопом... Шестеро русских стояли в рост, в пламени горящего дома, отмахиваясь лесорубными топорами, а две без малого дюжины норманнов, рубясь отчаянно мечами, пытались их добыть.

Шанс был в Гориных руках, и он рванул с тылу на вражьи спины, но ударило как поленом по ноге сзади, и полетел он кувырком под стену неосвещенную сарая, из бедра спереди торчал наконечник обломанной уже в падении стрелы...

132

Оглянувшись, он увидел стоящий на якоре драккар, и стрелков на нем. По русским они стрелять не смели, боялись своих задеть, но и подпустить к побоищу, никого не подпустят. Глянув на наконечник, понял он, что времени у него почти нет, тот был не игольчатый, а лезвием, разрез широкий, и кровь толчками выхлестывала из раны. И только подумал он, что все безнадежно, под прицелом стрелков он и трех саженей не пробежит, только на свет выскочит, и, хана, как сорвался с якоря драккар, и понесло его течение прямо на пороги.

Не думая уже о том, что там стряслось с проклятущей ладьёй, только отметив глазом, что засуетились стрелки на палубе, расхватывая вёсла, сиганул он из-под стены, и принялся сечь вражьи спины. Кровь вместе с жизнью вытекала из него, и вот подогнулось одно колено...

И воздуха нет, выдышал он весь в округе, и холод собачий заставляет цепенеть всё тело, и даже тугой огонь от горящей избы не доносит тепла до коченеющих мышц...

Ткнулась сабля носком в землю, костыль это уже, а не сабля, и удивление безмерное захлестнуло его — как же так, я, здоровенный мужик, пусть и ранен и болен еще, но встать не могу??? Миг то удивление длилось, выскользнул из темноты старшой викингов, и снизу вверх всадил до крыжа под лопатку Горе норвежскую кнуппу, провернул, и тут же выдернул.

Запрокинулась земля на лицо горемыки, и последним поцелуем скользнули его губы по режущей кромке добытой в бою верной подруги, так и ткнулся он в землю лицом со щекой, разрезанной тою, что была ему ближе и дороже всех на свете...

133

Не знаю…

Зло, зло... Сколько зла сразу. В одном месте столько зла. И у каждого из них зло — в лице, в глазах, в теле самом… И страх… И жадность… Зачем они пришли сюда? Ведь я же знаю. Всё они мне сказали, даже не раскрывая рта, что это их жизнь, это их суть, самим ничего не творить, а только отбирать чужое — добро, землю, жизни… Даже не так… Не в том порядке… Отобрать жизнь, чтобы никто не помешал взять остальное. Убить, чтобы без помех ограбить убитого. Их цель — забрать все. Их средство — убить всех. Их много… Они всех убьют. Вот то, что я знаю…

Иду я нога за ногу, и ног этих самых под собой не чую. И Рысь притих и голову повесил, как ищет чего в траве. Не зря он их так окрестил, ох не зря. И не звери они и не люди. Нелюди и есть. А этот, главный… Он же как-то тоже себя называл. И остальных… Язык непонятный, но думал-то он ясно. Яснее всех. Мы — люди войны… Воины. Значит, если они принадлежат войне, то цель у них одинаковая, и у войны и у воинов, все отобрать, до чего дотянуться могут. И средство одно, убивать всех.

Далеко ж меня отнесло от них, вон, аж к Перунову камню дошел. Отсюда и дома еле видно. Но видно широко…

— Ты что, Рысь? А, Миша зовет? Иди, иди, я тут посижу. Мне думать надо. Я не понимаю. Сколько же я не понимаю…

Колышется длинная трава, щекоча мне ноги, и ветер треплет меня по голове, остужая ее, и холодит затылок черно-сизый Перунов камень, думай Шептун, думай… Страшны твои мысли, незнакомы, злы и страшны, но додумать их надо до конца, иначе ошибусь. Из-за любой не до конца додуманной мелочи ошибусь. Я узнал от них, что они воины, их 134

цель отобрать все, что смогут. Их средство отобрать — это убить всех, кого смогут. Нас они могут поубивать. Значит, они нас убьют…

Почему не убили сейчас? Странно. Вот, если бы я так хотел… Вот, пусть я старший. Мне надо всех здесь убить, ну и убью, в чем же дело? Нас втрое больше, чем русских, если даже один убьет одного, то останется еще много. И добычи на каждого больше. Так почему не напали? Непонятно…

А ведь не только злостью они смотрели. Страху у каждого было в глазах, хоть отбавляй. Чего ж они боялись? Не нас же, в конце концов! Мы же на них нападать не собирались…

Стоп! А если б они напали? Мы бы защищались. И поубивали бы кой-кого из них. Ага... И боялись они, точно, того, что каждый из них может оказаться убитым. Поэтому и боялись нападать. Каждый из них боялся. Но, вместе они хотели. Как так может быть? Толпа злее одного? Одного может удержать страх. Или чувство какое. Или мысль…

У толпы чувств нет… Мыслей тоже… А что у нее есть? Страх. Это точно. Как стадо оленей. Напугай, и все бегут в одну сторону. Только один побежал, и все, за ним. Так чем же надо напугать толпу, чтобы она побежала убивать?

Вот я — опять старший… Мне надо, чтоб толпа побежала убивать врагов. Чем я ее напугаю? Можно собой. Но тогда мне надо быть для них страшнее, чем все враги. Это очень трудно, их много, я один. Где бы узнать, как это сделать? Я ведь ничего не знаю про войну. Какая она изнутри? Люди всегда воевали. И будут воевать. Почти всем от этого плохо. И только единицам выгодно. Так почему же многие люди слушаются единиц и лезут воевать? Они что, не понимают, что им будет плохо? Понимают. Только КАЖДЫЙ понимает, а все вместе — нет. Потому, что все вместе — ТОЛПА, а она неспособна понимать. Значит, для того, чтобы заставить людей воевать, их нужно объединить в

135

толпу. КАК? Надо поставить перед ними Цель. Большую, важную, одну для всех. Самая важная — это остаться в живых. Значит, их надо всех напугать тем, что их убьют. Враги. И натравить на врагов. И неважно то, что враги не собираются их убивать, главное, убедить толпу, что так оно и будет…

Надо ее напугать врагами. И напугать основательно, чтоб сомнений не было. Что же придумает этот Торке, чтоб напугать свою банду? Можно только гадать. А мне нельзя… Мне нужно знать… Горя про это говорил… Что знания не исчезают… Они есть… Везде и всегда… Я же тоже — как будто не постигаю что-то незнакомое, а узнаю… Как будто вспоминаю… Ведь если отойти от себя, то есть от меня, который сейчас сидит, прислонившись к камню, и начать вспоминать то, что я еще не знаю, то я узнаю это…

Ну и сиди пока здесь. А Я — пойду. Узнавать… Я, кажется, знаю, куда…

Сказочник

Я тронул замшелую калитку, слегка толкнув ее вперед, и, привычно отведя от лица ветви кустов сирени, пошел, не торопясь, по короткой аллее своего запущенного сада. Вот и крыльцо моего дома, и дверь со штурвалом на ней, и лестница на второй этаж, я начинаю спешить, еще не совсем понимая, зачем мне это нужно. Но нужно страшно… Смертельно нужно… Мне почему-то надо изучить историю войн. Я много про войну знаю, но сегодня, вот прямо сейчас, мне понадобилось всё. И вот я уже сдираю на ходу с себя куртку, скидываю мокасины, втыкаю ноги в тапочки, и падаю перед компьютером на кресло…

136

Пока всё грузится и заводится, я обвожу взглядом полки, вплывая в мир этих мерзких и страшных, но таких притягательных знаний. Даже не читая названий, по корешкам книг, таких знакомых, хоть и читанных по одному разу, я вызываю из небытия страшныепризраки прошлого: Чингиза и Суворова, Цезаря и Гитлера, Тамерлана, Монтгомери, Кортеса, Витаутаса, Гудериана, Токугавы, фон Юнгингена, Гиммлера, Пол Пота, Паттона, Фоша, Блюхера, что один, что второй, Клаузевиц, Конде, Игнатий Лойола, Аттила, Кастера, Святослава, Вишневецкого, Першинга, Роммеля, Наполеона, и, конечно же, главную мразь — Ленина, Троцкого, Сталина, Тухачевского, Уборевича, Жукова, Антонова-Овсеенко и прочих, прочих. Все они без мундиров и орденов, только с одними своими людоедскими рожами, лезут и лезут снова переделывать мир, чтобы он стал еще хуже. И, как ни странно, те, кто честнее их всех, те, кто приоткрыл войну изнутри, Сунь-Цзы и Макиавелли…

Ну что ж. Всё готово, вот она, Википедия, для начала, поехали….

И понесло меня по океанам крови, измен и предательства, тонул я в них и захлебывался лозунгами и приказами, давился пороховой гарью и слеп от блеска миллионов клинков светлой стали, путался в человечьих кишках и хитросплетениях интриг, травился ложью объяснений и мемуаров. И грязь, мерзкая и отвратительная грязь всего содеянного этими людьми войны, нелюдями, покрыла меня с ног до головы…

Ох, и худо же придется тому кто поверит хоть единому их слову, сказанному про других, и, уж, тем более, про себя. Захлестнет его океанская волна вселенской лжи, и поведет за собой к неизбежной смерти и вечному позору, и дикому, безвозвратному отчаянию после осознания того, что ты натворил по их наущению…

137

Потащит его в себя вязкое болото обмана, и станет он из человека человеком толпы. Частью стада…

А завравший и запутавший его пастух возьмет очередную жертву за ноздрю, приведет к присяге, и потащит на бойню, выполнять его людоедские приказы ради нарисованной им великой, но, увы, совершенно эфемерой цели…

Прочь слова и разъяснения, прочь славу и почет, всё это они говорят потом, чтобы не видно было, что и ЗАЧЕМ они натворили…

Помнить, всегда помнить, что в основе любой войны чья-то выгода. Ни один из тех, кто затеял войну, никогда не скажет об её истинной цели. Это — залог успеха. Эта цель — его, личная, и не должно знать стадо, которое он пошлет на убой, про то, за что оно сражается на самом деле…

Крестовый поход, борьба за веру… Нет. Попытка взять под контроль торговые пути Восток — Запад. Это самое яркое и простое в истории… Ярче и кровавее, пожалуй, только Великая Октябрьская Революция, слава Богу, не очень удавшаяся попытка блестяще организованной абсолютно беспринципной, не страшащейся океанов крови банды прорваться к мировому финансовому господству, играя на самых низменных инстинктах людей и на самых возвышенных их мечтах…

И уж совсем недавнее… Конспективно… Чечня — нефтепровод Азербайджан — Черное море, Ирак — нефть, Сербия — одно из немногих месторождений золота в Европе. Не на Швейцарию же с Австрией американцам нападать? Хотя, наверное, и их это не минует…

Но люди видят эфемерные цели. Только и разницы, что не вожак орет с надрывом с трибуны, а наемное стадо, индустрия информации. За что заплатят, то и орут. Журналюгам тоже пить-есть надо. И повкуснее, желательно. И про себя врут, что

138

правду ищут. Но это уже не за деньги, а так, от души. Ну, и по привычке, конечно…

Но даже в небольшой коллективной драке принципы те же самые — вожак имеет цель, но стадо он сбивает ради другой, им нарисованной. Она выглядит благородной и честной, это уж зависит от таланта вожака, но служит лишь для того, чтоб сбить людей в стадо, и указать врага…

Лучшее средство спустить стадо с цепи — провокация. Пусть свои, доверенные и опытные, нападут под личиной врагов с особой жестокостью, нагонят страху. Желательно, чтоб еще и убрали кого из своих, кто путается под ногами. Потом доверенных и опытных — туда же. Чтоб не всплыло. Страх собьет людей в стадо, жестокость возмутит, укажи врага, и дело сделано. Как у Гитлера при нападении на Польшу, как у Сталина при нападении на Финляндию, как у Андропова на Афганистан…

Как много, много раз… Как всегда… И сверкнули в глазах дикие картины, вот же она,

забытая Богом радиоточка на польской границе, и вялые связисты под трели ночных соловьев в чуть приподнятом от ожидания великих событий настроении, отстукивают дежурные квитанции, просматривают входящие, и неторопливо переговариваются…

Два пистолетных хлопка вздергивают полусонные головы и распахивают дремотные глаза, и чуть слышное бульканье крови из перерезанного горла часового вгоняют жуть в кровь, она стынет от страха, но поздно. Рванула под дверью граната, разнося в щепы косяк и выбив внутрь дверь, которая накрывает, дробя ему кости, второго часового у входа, и оцепеневшие от ужаса мышцы могли бы сорвать тело, прочь от жуткой опасности, но влетает прямо в центр комнаты вторая, и, крутнувшись на полу, описывает дымком замедлителя кольцо, всё…

139

Разносит в клочья тела, иссекает осколками глаза, руки, животы, гарь и грохот заполняют пространство, в котором нет уже ничего, кроме мучений и смерти. А диверсанты, не удосужившись даже сказать хоть слово по-польски, врываются в обгоревшую станцию, и хлесткими выстрелами из пистолетов добивают тех, кто еще может думать, что всё обойдется. А особо ретивый прикалывает ножом еще дергающееся тело, наслаждаясь хрустом входящего в грудь лезвия, и беззащитностью загребающей ногами жертвы…

Навсегда бы они запомнили это наслаждение безграничной властью над людьми, которых они убивают, да не выйдет. Опытен и искушен режиссер, поставивший этот спектакль, и довольные диверсанты по возвращении будут расстреляны ни о чем не предупрежденными пограничниками: ни фига себе, грохот недалеких взрывов и пистолетная пальба насторожат даже самого ленивого, и когда из леса выскочат фигуры в польской форме, никто им вопросов не задаст, валить будут.

И перестреляли всех в считанные секунды. Да еще по трупам сапогами добавили. В запарке-то… А диверсантов перед выходом предупредили: идите спокойно, вас там встретят. Ну, их и встретили. Все беды случаются по дороге домой. Шли они домой, и дернуться даже не успели…

А труп он и есть труп, он и слова по-немецки не скажет, сколько ни спрашивай. Главное, что в польской форме… Такого хоть газетчикам показывай, поверят. И раструбят. Да еще и приврут от себя. Совсем не малость.

А сколько фантазии хватит… И мачтовый лес корабельных сосен,

взметнувшихся в небо на дикой красоты скалах, среди бездонных бирюзовых озер карельского перешейка — не помеха для подобной затеи. Хлопают с хрустом и треском минометные разрывы,

140

валя сосны и рассекая осколками солдатские шинели, раскидывая то, что только что было солдатами Красной Армии, по песку и мху, по камням и коре еще стоящих красно-оранжевых сосен. И оторванная взрывом голова советского артиллериста с кровавыми от выбитых барабанных перепонок ушами шлепается в хрустальное озеро, замутив кровью и воду, и редкие водоросли на песчаном дне, и надежду, что все обойдется…

А мины почему? Да потому, что падают сверху, поди, определи, откуда прилетели, а кроме финнов никого и нет вокруг. Не свои же, в самом деле, стреляли…

Стреляли-то как раз свои, только особенные… Но только и им не довелось в орденах

покрасоваться. Когда ползли они по скалам, дурея от тяжести минометной плиты, и весомого ствола, настиг их наряд особистов, посланный ликвидировать группу дезертиров, укравших гвардейский, калибра 82 мм, миномет конструкции Шавырина из расположения части. Срезали их автоматные очереди из десятка ППД, выданных бдительным особистам в придачу к штатным ТТ, на случай оказания сопротивления злостными дезертирами, наделали в них дырочек, куда хошь ордена вешай, всех дырок не заткнешь...

И офицерика НКВД, старшого группы захвата, который хоть что-то мог понять, шлепнули за саботаж: зачем вредительски минометную трубу прострелили? Всё чисто, и на награды тратиться не надо. И расход боеприпасов ничтожный. Вон их, сколько для мировой революции наготовлено…

А журналюги советские ничем не слабее германских, один выпуск самых правдивых в мире газет, и весь советский народ в едином порыве воспылал яростью благородной к белофиннам. В тот же день. Надолго. До следующей кампании…

И жуткое в своей беспощадности, всё выжигающее полуденное солнце пропыленного

141

Кабула, солнце, на которое и мельком-то глянуть не может ни одно живое существо, только оно и видит бойцов группы «Альфа» в халатах и пуштунских безрукавках, в широченных штанах и неумело повязанных чалмах, пробирающихся по узкой улочке к советскому посольству. Некому больше их видеть, смёл солнечный свет непереносимого жара всё живое с серо-желтой земли…

Это профессора, каких поискать, никакого огнестрела, всё ножами. И охрану, и всех, кто внутри, в считанные минуты. И никаких фехтовальных изысков, поотрезали головы, насадили на колы и, с воплями, по улице. А уж от таких воплей, и жара полуденная не помеха, повылезали из-за дувалов афганы, примкнули к празднику, пляшут, веселятся, вот тебе и толпа, в ней и растворились, потом бочком, бочком, в кривые переулочки, и к аэродрому Баграм…

А там уже и АН-24 под газовкой, только всосались в люк, сектор газа до упора, взлет. Надежный самолет, слов нет, да только дала ему в брюхо ракета из Стрелы-2 за второй грядой гор, и концы в скалы. Поди, разбери, кто и откуда…

На дело-то такие ухари без документов лазают. У летчиков-то есть, да только молчат они, кого везли. Стесняются… Тихо лежат, по частям…

А зенитчика, так просто шлепнули, чего он с трубой какой-то тут шляется? Самолеты, вон, ни с того, ни с сего, падают…

И зла на Афганистан у советского народа выше крыши, ну что за восточное средневековое зверство?

Скачут и скачут в мозгу древние и средневековые, современные и не очень, стратеги, полководцы, политики, конкистадоры и освободители, и все, как на подбор, беспринципные и наглые, абсолютно бездушные и самовлюбленные до идиотизма. Зачем они мне? Что за драгоценный камень хочу я выжать из этой кучи вселенского

142

дерьма? Кому он понадобился? Ведь нужен же, нужен…

Как будто мне самому и нужен… Я затравленно озираюсь в поисках того, кто придет за этими знаниями, но пуст дом, и пуст сад, только ветер, странный и непонятный, сверху, тронул, как прижал, ветви сирени и жасмина, и березы как будто стали ниже ростом, но не согнулись, а приплюснулись, и… Ого… Вода в малюсеньком пруду прогнулась, как линза, и тонуть в ней стали первые осенние листья…

Шатнуло меня из кресла, и одним шагом донесло до окна, вот же он, тот, кто должен прийти…

От калитки неторопливо шагал, внимательно оглядываясь, и, как будто узнавая на ходу все, что он видит, мальчишка лет десяти на вид, одетый, как тысячу лет назад одевались на Руси. Ладонь моя коснулась рамы, и распахнулось окно веранды в другой мир. Он поднял раскосые глаза, и сверкнуло в них зарево будущего, но прошлого пожарища, жужжание стрел, звон стали, и предсмертные крики давно умерших людей. Ночь навалилась на дачный поселок под Ленинградом, и страшно рубились в ней люди, и горели дома, и кровь захлюпала под ногами так, что даже этот мальчишка стал как будто оскальзываться…

Мой приглашающий жест рукой был лишним, он и так знал дорогу, через минуту дверь плавно отошла в сторону, и чуть гнусавый голос прозвучал через плотно сжатые губы…

— Здравствуй… — На…всё, что успел… — так же беззвучно

ответил я. — Достаточно. Он мазнул взглядом по полкам, и углубился в

экран… Мы замерли так на тысячелетия — маленький

мальчонка из прошлого, и я, седой никчемный мечтатель из его будущего… Шквал вопросов терзал

143

меня, а достучаться до него я так и не мог, он был слишком занят. Его жажда знаний постепенно переросла в безмерное удивление, а потом сменилось откровенным омерзением…

— И что? Везде так? Всегда??? Его глаза почему-то были шире моих, от

удивления, наверное. Странно, у меня в детстве были совсем узкие…

— Да. Это скелет войны… Костяк победы… — А без предательства? Без обмана? — Нет. Ни разу за всю историю человечества… — Тогда…Зачем? — Не ко мне вопрос… И тут его взорвало: — Ты здесь уже пятьдесят лет!!! Ты что? Спал

всё это время? Ты же можешь сказать ЭТО всем!!! — он ткнул пальцем в компьютер — Почему они до сих пор воюют?

— Спал… Спал, Шептун, мёртвым сном… Только полгода назад проснулся… Я моложе тебя… Хоть и старше…

— А те? Рыцарь и Мореход? И все остальные? — Я знаю больше всех. А ты пришел за

знаниями. Хочешь за навыками, иди к Плотнику. За искусством боя к Рыцарю. Но помни, среди нас есть палач. И родишь его ты. Но у тебя нет другого выхода. Ты должен хоть кого-нибудь спасти.

— Ладья? — немой вопрос плеснул из его глаз… — Да. Перережь канат, ее разобьет о скалы. Так

легче всего. Шестерых ты выбьешь из обоймы, остальные замечутся, драккар для них почти все. Они не сразу сообразят, что его не спасти. В драку не лезь, холодная голова спасет и тебя, и многих, но так ты родишь палача. Это неизбежно. Потом мы всё искупим. И проснемся.

Его взгляд мазнул по портрету на столе. — Она? Разбудит? ... — Да… Ты же сам знаешь. Она всегда нас

будила…

144

— На этот раз она такая… Тебе повезло… — Как всегда, Шептун. Как всегда… Он встал, и, не прощаясь, вышел. Я так и стоял у

окна, глядя ему вслед, как он струится по заросшей аллее, рысь да и только… Повезло ему с друзьями… Но тут он повернулся, мазнув пальцем по ветке сирени, и, хитро прищурившись, спросил:

— А что? Махнем не глядя? Порубиться не тянет?

— Иди уж… Тебя Элли ждет. Только не знает еще, что тебя. Как всегда…

Вот ведь, паршивец, ну в самое больное место! Стою, смотрю ему в спину, и думаю: стоило ли протаскивать через страны и тысячелетия такой ядовитый язык? Мог бы и потерять где-нибудь по дороге. В Шотландии, например… Рыцарь, вроде, и не такая язва, как остальные. Правда, молчит он все время. И опять, как всегда и везде, резанул я себя по самому больному, тянет Шептун, ох как тянет… Сладко ведь вот так, одним махом: цели определены, задачи поставлены, шашки вон, поводья в зубы, гуляй душа…

И разом всё почуяла стосковавшаяся по оружию рука — и шишку затвора трехлинейной винтовки, и шагрень рукоятки прямого новгородского меча, и ребристую рукоять флотского сорокапятикалиберного кольта, и кольчужную финифть крыжа польской сабли, и самое близкое и родное — стертое воронение на затворе АКМа…

И вижу я расширенными от вожделения глазами, как, выдвинувшись с колена из-за сизо-черного валуна, я бью из подствольника по ладье. И разлетается оранжевым облаком ее носовая фигура, срывает ее с якоря, и несет ее на скалы переката вода бессмертной реки, засасывая всё глубже и глубже, чтоб уж наверняка в щепы разнести треклятую посудину, но не смотрю я уже на это…

Не смотрю…

145

Вкатываю я пулю в лоб распрямившемуся от удивления Торку, единственному, кто знал русский, и, меняя позицию с кувырка, ору благим матом — «Ложись!!!», и вот они, бей на выбор… Сочно рявкают одиночные, выбивая всю заморскую компанию — правый крайний, левый крайний, правый крайний, левый крайний, к центру. К центру… В кучу их, гадов, смертью сбить! И пару коротких очередей в кучу, для верности… Бой… Упоение и восторг боя… Как же хочется испытать… Еще и еще… Да только не бой это… Казнь… И уже не за спиной, а рядом, обняв плечи мои, как бы принимая в братство, встанет во весь рост палач…

Нет, палач, не шевелись даже. Спустил я тебя в мусоропровод той вдребезги пьяной угарной ночью, вместе с мундиром своим, и со всеми побрякушками. Трудно ты выходил из меня, ох, трудно — разбитые вдрызг двери, и в кровь кулаки, разгромленный дом, и осколки битого стекла, все, разнесенное в порыве дикой ярости на самого себя, все это завалило тебя, как могильным холмом, чтоб не встал ты больше. И утаптывал я, сколько мог, твою поганую яму еще четверть века. Так что, язви Шептун, ни язви, а за оружие я не возьмусь, и по дороге войны не пойду. Шелест пролетел по кронам кустов, распрямились они, сбрасывая с себя вековечный ветер, толкнуло воздух вверх, закружило винтом и, подхватив редкие опавшие листья, унесся в прошлое свежий вихрь, запорошив мне глаза…

Я тряхнул головой, избавляясь от наваждения, и увидел, что стою рядом со своим «Эскортом», держа в руке ключи. Кресло, обняв, приняло меня, заурчал мотор, готовясь нести меня домой, и палец ткнул в панель, вызывая звуки радуги. Эх, Ричи… Недолго мне тебя слышно будет, не было случая, чтоб я не терзал тачку, всякий раз, возвращаясь к НЕЙ. И полста верст до нашего дома я пролечу в момент на автопилоте, не видя дороги, перед глазами будет стоять то, что ждет меня там, пусть в мобиле и

146

слышал я хрипловатый голос сказавший: «Я тогда посплю»…

Конечно, она сказала, что пойдет спать, и устала она страшно, и тело ее утомлено, но больше всего оголодала душа, ну что такое полчаса, когда нас так давно не было?

И сидит она на веранде, поглядывая поверх монитора на запущенный сад, ничего мы не стали в нем делать, он и так прекрасен своей дикостью и каждый плющ там на своем месте, и рука не поднимется что-то подрезать и прореживать. Да и не в этом дело, нет у нас времени на такую ерунду, нам так голодно друг без друга. Кот уже три раза вспрыгивал ей на колени, терся об лицо, и струился к диванчику — ну давай же, хозяйка, приляг, отдохни, а я у тебя в ногах, пока его нет, пока вы не начали разносить в пух и прах все, что есть в этой спальне. Ведь устала же, тебя насквозь видно. И послушала бы она пушистого доктора, но не оторваться от экрана, на котором вспыхивают послания, принесенные его дыханием за те долгие, долгие часы, пока НАС не было…

И сжалился кот, и не сказал провокаторским голосом; «Да иди ж ты спать, дуреха, зачем ты ему такая сонная?»

Не сказал… Муркнул только, и улегся, окрутив телом и

хвостом ее босые ноги. А она смотрела и смотрела в экран, и листала вновь и вновь то, что родилось за время разлуки, но сморил-таки ее сон… И там, во сне, не надо было ждать. Там сразу открылась замшелая калитка, тронутая его рукой, и сквозь дикие заросли сада быстрым ветром внесло его, ни секунды не надо ждать.

Дернулся кот, и поднял уши, но не выгорело ему ее разбудить, она уже не спала, а, напрягшись, слушала — да, кот, ты прав, но я слышу его уже давно, это он, он, я знаю…

Он любит ревущие моторы…

147

И последнюю строчку, конечно же, допишет ОНА…

«........Она прыгнула к нему на шею, как кошка........ радостно взвизгнув......... когда он усталый входил в сад через калитку...... ЗДРАВСТВУЙ!!!!!!!!»

Лицом к лицу

Соткался из белесоватого тумана сизо-черный валун, от которого я отходил, и странно было видеть прислонившегося к нему меня, вытянувшего ногу в траву мальчишку, со старческим от раздумий лицом… Я видел уже его, и видел еще то, что осталось за спиной — запущенный сад и невиданный голубой дом в нем, полный чудес, но теперь уже не тайн…

Не тайн… То, что я хотел узнать, оказалось во сто раз

страшней и гаже, чем я думал, но смотрел я на свое лицо, пергаментное лицо на фоне Перунова Камня и читал на нем решимость — принял я решение, осталось только сделать. Сделать то, чего делать нельзя, что противно человеческой душе. Но я встану, и пойду отнимать человеческие жизни, у меня нет времени их исправлять… Они-то давно уже решились… Они родились решенными… Порешенными… Только и осталось их порешить… Вот он, последний шаг, я сейчас сделаю его, и забудет Шептун и старого сказочника, и рыцаря, и морехода, и плотника, и звездочета — всех тех, кем он был и будет… Всё так, как и говорил Горя. Только тогда я не знал точно, как это будет… И сейчас… Сделаю шаг и забуду…

Постой, а ОНА? Я не могу. Не могу… Я сделаю сейчас шаг, и забуду ЕЁ… Сказочник сказал, Элли… Ее зовут Элли. Какая она? Не знаю. И не знаю, есть ли она вообще… Но ведь он же ее нашел… Свою… А 148

он, это — я… И я найду… Но сделаю я сейчас шаг, и не буду даже знать, что надо её искать… Но ведь все люди ищут своих суженых… Значит и я буду… Хоть и не буду знать, какая она и где… Я должен сделать шаг, это необходимо, я хоть кого-то спасу от этих нелюдей, и я все забуду… Но я верю, я буду ее искать… И найду… Любую…

ВСЁ… Шаг.

Мазнуло солнце красным огнем по закрытым векам, и думать стало легче — непонятно откуда, но я знал законы и правила того, что должно было произойти. В первую очередь — тот, кто все это затеял… Торк. Зачем ему это? Ограбить нас. А чтоб легче было, и мы не мешали, поубивать, причем всех. В рабство нас не продать, далеко и хлопотно, а рассказать мертвые ничего не смогут, значит, надо всех, до единого. Еще какая цель?

Проверить дружину в бою, кто что может. Слабых убьют, останутся те, на кого можно положиться. Может, крови кто боится, таких и самому добить не грех. Как он выразился, балласт. Так. Еще…

На место вожака всегда кто-то метит. Значит, надо таких выявить и убрать. Бой, похоже, лучшая ситуация для такого. Выявить, он уже выявил, те, двое. Один белобрысый, другой — рыжий, оба в богатых доспехах. И надо наверняка. А в бою еще неизвестно, как получится… Значит, надо до… Ага… Провокация… Ну, тогда все ясно…

Он симулирует нападение, убив или одного из них, либо обоих сразу, и скажет своей банде, что это сделали мы, она разозлится на убийство, и захочет отомстить, а жару прибавит страх, что их и самих всех поубивают.

Вот тебе и цель — великая и благородная, отомстить за павших товарищей. Хорошо бы, чтоб еще пьяные все были. Но не очень, тогда еще цель

149

будет, простая и земная, но очень важная, пойла добыть. Да и много ли сильно пьяный навоюет… А от простого недопоя злее будут, вот и всё. Соображать, правда, похуже будут, ну да это-то как раз без надобности, есть кому за них подумать.

Теперь тактика… Их больше. И намного, значит можно напасть с нескольких сторон. И драккар у них есть. Значит, на драккар — лучших стрелков. Основной массой надо напасть вдоль берега. Хорошо бы с двух концов, но вожаков-то всего два, сам Торке, и этот…Кнют… Значит по суше только один отряд… И нападет он от камня, который у конца леса, мысом врезающегося в поле. Оттуда и стрелой достать по всей деревне любого можно, да и бежать недалеко…

Так. Теперь, когда? Надо врасплох, чтоб не подозревали. Значит, подняться вверх по течению, верст на пять, за пару изгибов, там спровоцировать, сплотить всю шайку и, лесом, сюда. А драккар тихо по течению вниз, и гребцов надо немного, человек пять, шесть. Как раз ночь будет, все спят…

Стоп. Но не видно же. Значит, с драккара огнем, хаты нижние поджечь, чтоб на фоне пожара все видно было…

Что делать нам? Вывести всех из деревни…Хлева, загоны, открыть. Кто готов биться, залечь сбоку от камня в поле, варяги подожгут деревню, скотина станет разбегаться, им будут мерещиться люди, они будут стрелять, и, когда кинутся, ударить им с тыла из луков, и в топоры, пока не очухались, а там, как повезет. И ладья… Резануть якорный канат, ее и бросит на камни переката, там всем конец будет… Они в железе все, кого о камни не разобьет, в омут затянет за перекатом. Это даже и я смогу…

Понятно все. И что будет, понятно. И что делать, понятно…

Да не может такого быть!!! Не может!!! Они просто уплыли, и всё!!! Мне что, страшно? Колени трясутся. И тошнота… Я боюсь? Кого я боюсь? Их?

150

Но с ними можно справиться и я знаю, как! Бойни этой? А я ее и не увижу вовсе. Если не полезу. Только объяснить, что делать, да понырять малость с ножиком. Того, что убьют меня? Но я же чувствую, что хоть и умру я, но как-то… Не совсем… То есть, забуду всё. Но не умру. Умрет этот я. Чего ж я боюсь на самом-то деле?

Я опускаю глаза на шелест снизу, и с удивлением вижу, что руки мои заняты серьезным делом — спокойно и уверенно, без всякой дрожи, они точат и точат вынутый из-за голенища нож на черном камне. И, судя по сверкающей кромке только что отточенного железа, точат уже давно и очень тщательно…

Так вот оно чтооо... Пока я сидел и гадал, пока не верил, что это будет, мое тело уже готовилось к бою. Оно уже знало, что это неизбежно. И боюсь я именно этого — неизбежности того, что должно произойти… Должно… Неизбежно… Я убеждал себя в том, что все обойдется. А не обойдется вовсе… Так и будет…

А ведь как это страшно — знать будущее… Неизбежное… Я попробовал лезвие ногтем, режущая кромка

легко сбрила роговицу, сунул нож за голенище постола и встал. Нет мелочей, канат нужно резануть с одного раза, чтоб не схлопотать стрелу с борта в хребет, или куда там… Я поежился, как от прикосновения закаленного жала. Пора. Время есть, но сколько я им буду растолковывать? Да и поверят ли? Кто я для них? Пацан. А такое рассказать, ну никто же не поверит…

Чтоб взрослых дядей убедить, что их сейчас резать будут, тут сказочник нужен высочайшей пробы. А я… Вот если б мне лет пятьдесят было… И говорить бы умел, как… Как кто? И почему пятьдесят? Именно пятьдесят, а не тридцать или сорок? И откуда это, сказочник? Не знаю. Вертится что-то. Поймать не могу. И спросить не у кого, это ж

151

из меня вертится… Значит только себя и спрашивать. Выходит, я сам себя спрашивать не умею. То есть, спрашиваю, вот только ответов не найти. Как это, в себе не найти ответов? Они же там есть. Или нет? Но раз есть вопрос, и он вышел из меня, значит должен быть и ответ, тоже во мне. Почему до него не докопаться? Надо научиться себя допрашивать. И спрашивать… Себя… И с себя… И отвечать. Себе…

И за себя…

Так и не поверили. Не поверили… Они же все теперь уже неживые. Вот как оно

происходит, человек еще живет, дышит, разговаривает, а его уже нет. Сдался, сам себе не поверил. Наговорил на себя смерть, и не выскочить уже из ее когтей, все, почуяла она в тебе свою добычу.

Всех их. Всех… Вот эти вот, в железе и злости по уши, они и

будут их убивать. Всех моих сородичей. Что я им там сказал? «Я их всех. За вас…». И как я это сделаю? Мог бы, сейчас бы сделал. Но они мне не по силам сейчас. Они, какие-никакие, а воины, и большие все, а я маленький. Значит нужно стать воином, лучше их, и вырасти. Значит, надо так, как над рекой думал, терпением. Сколько ж его надо будет? Терпения?

Аааа, всё едино, решился, значит, хватит…

Вот и сиди тут под ивой, учись терпению. И река, учитель, вот она, скользит в темноте подо мной, журчит и переливается в лунном свете. Что же такого страшного в ожидании? Почему замираешь весь, и боишься… Чего бояться? Того, что сделать задумал? Так решился же, сомнений нет. Не этого… А вдруг выдумал я это все и не придут они… И правильно мне мужики не поверили … Вернусь утром, на смех поднимут… А и пусть хоть совсем

152

засмеют, только б обошлось все… А ведь надеешься ты, милый, именно на то, что все обойдется. Надеешься, хоть и не веришь. И не просто не веришь, а твердо знаешь, что не обойдется. А надежда-то, ядовитая какая, оказывается…

Решился я, и твердо и спокойно шел сюда, под эти ивы над рекой, что выше деревни по течению. И спокойно собирался дождаться, пока проплывет мимо ладья, и встанет на якорь, и в разгар боя нырнуть тихой выдрой в воду, черную от ивовой тени. И спокойно по течению поднырнуть к канату, и тесануть его ножиком. И не боялся ничего. А вот, на тебе…

Посидел чуток, и стала разъедать меня надежда, что все обойдется. И не хочется уже и в воду лезть, и сидеть тут неохота, и стыдно становится, что засмеют потом. Взял бы прямо сейчас, и ушел, чего здесь торчать? Все равно никто не приплывет, и выдумал я, наверное, все со страху. Просто испугался их, и стал небылицы всякие придумывать. А они, поди, верст уже двадцать вверх отмахали, и не нужны мы им вовсе…

Так-то оно так… Да только, что, если прав я? Если крадутся они

лесом к поселению, чтобы отомстить за того, кого убил Кнют или Торк русской стрелой, и ладья уже скользит по темной воде к нам, как черный дракон из сказки, чтоб выпить из нас кровь, и истоптать наши души…

Вот что меня терзает, выбор… Выбор. Как легко поверить, что все это мне примерещилось и примнилось, и пойти спокойно спать, веря в то, что все обойдется, и как трудно поверить в то, что я знаю, но во что не хочу верить. В то, что начнется огненно-кровавая кутерьма, и выкосит смерть всех, кто здесь жил, и потом, если я останусь жив, мне придется годы и годы скитаться по миру, и учиться бою, и искать и искать тех, кто все это учинил, и убивать их. Как я обещал своим…

153

А ведь нет у тебя, Шептун выбора… То есть, есть он, конечно, можешь отойти на

пяток верст, отоспаться, и уж если придешь на пепелище, то развести руками и сказать — эх, мол, жалко, что я себе не поверил. Или еще гаже — встать и сказать мертвым: я вас предупреждал! И возгордиться. Да только не человек я уже буду после такого…

Так что нет у меня выбора. И сидеть мне тут, не как я сам себе назначил, до рассвета, а столько, сколько надо, хоть до конца жизни. Пока не буду знать точно, да, все обошлось. Так что сиди, Шептун, учись терпению, учитель рядом…

Вот оно… Темной глыбой скользит по черно-серебристой

воде ладья, наваливаясь тенью на все вокруг, и закрывая собой все, что даже и закрыть не может…

Тихо пронесло ее течение мимо меня, и, как поравнялась она с домами, шлепнулся в воду якорь. Развернуло ее, и встала она так, как и надо ей, все на ладони. Сейчас спорхнет с нее смерть, и пойдет косить все, до чего дотянется. Пора? Нет. Хоть и хотелось бы… Терпение…

Надо в тот момент, когда бойня будет в разгаре. Мне придется сидеть тут и смотреть. Смотреть, как они будут жечь и убивать. Иначе они успеют отвести ладью в берег и просто напасть с борта, и те, из леса, тоже… Терпи… Терпи…

Ого!!! Крутнулся чуть и рухнул на палубу один из викингов, ясно по воде слышно, как гулко приложилось о доски его тело. Наши? Неужто все-таки поверили? Нет. Я сначала слышал свист стрелы, а потом он рухнул, значит, стреляли от леса. Значит, вожак убил еще одного из своих, того, кто мог помешать, того, кто станет очередным лозунгом на их кровавом знамени. На знаменах победившего войска нет призывов, там только имена павших товарищей…

154

И страх того, что следующим впишут тебя. Сверкнула первая огненная дуга, и коснулась

мгновенно вспыхнувшей крыши, за ней вторая, третья, выскочил кто-то из дома, но тут же вышибла его из жизни свистнувшая с борта стрела, и пошло, и пошло. Полыхали дома, и валились в огонь и в пыль люди, рев и вой стоял жутким облаком над пожарищем, и только пятеро убийц, стоя на палубе, размеренно и спокойно спускали стрелы, веером выкашивая жизнь. Страх и отвращение куда-то подевались и, странное дело, все стало двигаться намного медленнее, только я все успевал заметить — вот легла огненная дуга от леса на крышу крайнего дома, вот еще одна, дома запылали и с этого конца деревни, и все заволокло дымом, целей теперь им не видно. Теперь только рукопашная…

Молчание залегшей в траве банды кончилось со звука ударов и вопля вожака, и клином рванулись они вперед, добивать тех, кто еще жив.

Только ворвались первые в поселок, как выскочил из дома Горя, окруженный облаком сияющей стали, и валиться стали все, до кого он дотягивался. Ну и ну… А ведь он так всех перебьет… И с краю поселка на околице поднялось несколько фигур, и засвистали в гуще варягов топоры, видать, рванули мужики по наитию туда, куда я им сказал. Да поздно. Поздно…

А вот мне — пора!!! Скользнув в воду, я пронырнул саженей десять поперек течения и выглянул. Под водой было так, как я и предполагал, свет пожара пробивал воду, и видно было куда плыть, да и грести уже не надо, течение несло меня прямо на канат. Втянув воздуха побольше, я притопился к самому дну, совсем немного пронесло вдоль дна, и увидел натянутую струну, взялся за нее, течение развернуло меня, и резанул я по нему чуть выше своей руки… В воде все это было беззвучно и тихо, я всегда нырял, когда хотел полного безмолвия, но тут слышал, но не ушами,

155

что закричали и забегали на палубе, что замер и разразился с новой силой бой, и вдруг оборвалось во мне все.

Я понял, Гори больше нет… Так и несло меня вдоль песчаного дна в кровавой

от пожара воде, я был на дне океана крови своих и чужих, всех тех, кого утащили и еще утащат из жизни ненасытные демоны войны. И я теперь тоже один из них: вот сейчас, с хрустом вонзится гранитный клык в днище драккара, ставшего вдруг хрупким набором тонких и хлипких досок, затрещат, разрываясь вдребезги, гнутые на смолистых кострах шпангоуты. Хлынет в брюхо вода, и пойдут буруны швырять о гранитные зубья все — палубные доски, рангоут, реданы, и тела, человеческие тела, разрывая их на части, и ломая кости…

Выкинет вода то, что не засосет омут, что ниже переката, на берег, то, что от них останется, ноги, руки, ошметки мяса, обескровленные куски живых людей… И пусть они трижды нелюди, убил их я… Пусть за кого-то… За что-то… Но убил… Не хочу я теперь всплывать, пусть и меня так же… О камни… Или в омут…

Горя стоял надо мной на одном колене, опираясь на свою диковинную саблю, и смотрел мне прямо в глаза потухающим взором. Даже сквозь толщу воды, ставшей кровью, я читал так же ясно в них, как и тогда, когда он был жив. Его глаза шептали мне:

— Сделай то, что обещал. Мучиться будешь потом. И искупать. Только старайся больше ничего никому не обещать. Иди. Нет ничего хуже неоконченных дел…

Толкнуло что-то мягко в бок, и перевернуло меня лицом вниз. Подо мной мелькнуло плавным изгибом тело огромной белуги, я поднял голову над водой, и увидел рядом с собой Кнюта, он выгребал к берегу, держа в зубах нож, и уже нащупывал ногами дно.

Он почуял меня, и обернулся, рука дернула изо рта нож, как из ножен, и взлетела вверх, я успевал

156

нырнуть, но почему-то не мог, и тут сзади него вылетело из воды двухсаженное тело, и длинная, острая распахнутая пасть, усаженная зубами в ладонь, щелкнув, отмахнула руку по самое плечо. Белуга как летела дугой, так и вошла почти без брызг в воду, задев меня плавником так, что я опять отлетел на глубину, а Кнют зашелся в визге, и, завертевшись винтом, ушел под воду, утопив в ней свой последний крик. Рыба как будто знала, что делала, чтобы до конца наказать убийцу — викинг ушел из жизни не только без оружия в руках, но и без руки, теперь не пировать ему в Вальгалле с такими же, как он. Теперь его дорога — мерять вечность бессильными и безнадежными шагами в ледяном аду…

Я выбрался на берег, тут же снял одежду, и, развязав не успевшие задубеть и набрякнуть ремешки, скинул постолы. С изумлением воззрился я на выпавший из-за голенища засапожник, когда я успел его туда засунуть? Не помню…

Вообще многого не помню, это плохо. Повнимательней надо быть, мелочей тут нет, это война, за каждой мелочью стоит тень поражения. Откуда такие мысли? Ведь только что же понимал, откуда. Там, в этом кровавом океане. Тело уже делало то, что необходимо — выжимало одежду, выкручивало обувь, одевалось, обувалось, и тщательно завязывало ремешки. Вот и нож засунут за голенище под два ремешка, готов.

С правого плеча уже вырисовалась во тьме громада Перунова Камня, когда со стороны деревни мелькнула тень. Потом еще одна. И еще… Я замер, но поздно, сам Торк, и с ним шестеро, заметили меня. И прижался я к камню, чуть присев, медленно вытягивая то, что у меня было против четырех мечей, пары луков и двух топоров…

Три стрелы звякнули по камню, одна сломалась, попасть им не светило. И видят они во тьме никак, и видно же, куда стреляют. Один метнул топор, но

157

так, что и уворачиваться не пришлось, промахнулся на полсажени, и только тут понял, как я здорово ошибся. Мне нужен простор, а я стою спиной к камню, прижмут и задавят…

Торк ткнул в мою сторону мечом, и вся свора рванула ко мне, но тут над моей головой мелькнуло белое брюхо, и Рысь, влетев в кучу воинов, принялся за дело — он хватал их за ноги, бил когтями по рукам и лицам, шипел и метался рыжей тенью среди очумевших вояк.

Меня что-то сгребло со страшной силой, и последнее, что я увидел, что Рысь, уже несколько раз раненый, бросился на Торка, не ввязавшегося в драку, пытаясь вцепиться ему в горло, но напоролся на выскользнувший ему навстречу меч, и яркое жало его сверкнуло из затылка зверя. Зверя, который меня спас. Я бился в Мишиных лапах и размахивал ножом, пытаясь вырваться, и поранил его, но три удара подряд в спину толкнули Мишу вперед. Он стал валиться на меня, и последним усилием отбросил меня, кинув из потухающих глаз то, чего я не видел никогда в жизни, и не предполагал даже, что такое есть на свете — Приказ…

БЕГИ! И проводил меня последним жестом падающей,

уже бессильной лапы… Я рванул вперед, но магия приказа оставила

меня уже через два десятка шагов. Всё меня покинуло. И все. Обернулся и пошел к Мишиному трупу, из спины которого торчало три стрелы, комок ненависти. Ненависти к тому, кто стоял с ним рядом, решая, гнаться за мной, или нет. Нас разделял Мишин труп. И он же нас соединил. Навеки…

Я буду искать его, пока не убью. Сейчас я не могу этого сделать. Я не знаю, как убивают руками. Даже ножом… Я могу ошибиться. И он не может сейчас меня убить. Он хочет. Он хочет этого больше

158

всего на свете, но он не может этого сейчас, его слишком мало для меня… Я вижу в его глазах и в чуть заметных рывках его тела все, что он пробует. Все это разно, но я все равно ухожу от удара. Сколько же людей и зверей он убил! Это же уму непостижимо! В его памяти мелькают выжженные солнцем холмы и заледеневшие скалы, шаткие палубы кораблей и заснеженные леса, распахнутые настежь равнины и леса без просвета и теней, где же он только не убивал…

И осклизлые от крови каменные ступени винтовых лестниц, и приземистые закопченные потолки кривых домишек, все, все это арена бойни. Он силен и ловок, он безмерно горд, и он счастлив. Счастлив тем, что так умеет убивать…

А ведь ему не просто надо убивать… У него есть какая-то цель… Просто, к цели этой легче всего через убийство… Или он просто так привык? Или делать больше ничего не умеет? Только и может, что убивать. Так ведь напорется когда-нибудь на лучшего, его и убьют. Вот, я и убью… За всех… Как обещал… Когда научусь…

Нет ничего хуже неоконченных дел. Как же он все-таки силен, смел и горд. Вот он

выдергивает из Миши стрелы, пинает его тело ногой, зная, что я ничего не могу ему сделать, сует стрелы в колчан, вбрасывает в ножны меч, и спокойно, не оборачиваясь, уходит…

Степь

Ветер, стойкий, сильный и уверенный, холодит мне правый бок и обдувает тело. Я лежу на спине, и кошма под головой покалывает меня шерстяной своей шкуркой, и звезды, колючие и острые, заглядывают мне в глаза. Как все-таки все в этом

159

мире гармонично, только такая музыка и должна звучать в степной беспредельности, в любом другом месте она казалась бы заунывной и непонятной, странной и чужой. А здесь она своя…

Трель дутара прозванивает каждый камешек, и отзываются они колокольцами на зуд струн, которые трогает Нур своими длинными пальцами. И имя… Не просто же он носит имя «Нур», луч… Осветил он суть и смысл своего народа, своей жизни. Свобода и радость движения, долгий и упорный полет стелющегося по степи коня к невидимой за горизонтом цели…

Как просто, нет непреодолимых расстояний. Пусть цель кажется беспредельно далеко, но покоряется простор тому, кто движется. И пусть не видишь ты в этом кажущемся однообразии степи, что сдвинулся ты хоть на шаг, но пожираешь ты пространство, и становится оно временем — тем временем, которое ты проводишь в пути…

И народ этот, он не просто повелитель пространства, он и повелитель времени. Тысячи лет не знали они, и знать не хотели гигантских расстояний, они пожирали их бешеным скоком своих коней, и тысячи лет будут так же покорять их, легко и непринужденно, и время ничего не сможет поделать с этим народом…

Он вечен… Я отвожу взгляд от звезд, заглядывающих мне

прямо в душу, и смотрю на Нура. Много, ох, много я узнал от него… Он не говорил и не объяснял мне ничего, он живет и ходит так, как привык, но ясно, из каждого движения его, и жеста ясно, он в пути. Он всегда в пути. Я не знаю его цели, но она и не нужна мне, у меня своя, у него своя, но ту простую мысль, что если хочешь достичь цели, то собирайся в путь, подарил мне он. Не словами, не рассказами, а жизнью своей… Народа, что всегда в пути…

А сейчас…

160

Сейчас теребит он струны, и размышляет вслух чуть заунывно о пройденном пути, и о том, что еще предстоит, и о цели — великой или малой, но неизбежно достижимой, раз решил ее достичь, и, влетев в седло, снова и снова бешеным наметом пожирать пространство…

Он звенит голосом обо всем, что было в пути, как нашел меня на каменистой сопке, уже витающего во мраке от скорпионьего укуса, меня, такого чужого в этом мире беспредельных расстояний, чужака, который по незнанию чуть не отступил перед бесконечностью, вместо того, чтобы покорять ее, как издревле поступал его народ. И понял он сразу, кто перед ним, много сил понадобилось ему, чтобы разжать мою кисть, сжимавшую то, что единственное и осталось при мне, Горину саблю…

Ночь так темна, что даже его опаленное солнцем и прокопченное кострами лицо светлым пятном маячит передо мной. И поет он и поет о том, что мог я спросить у него, где то место, которое я искал, что не только в Индии оно, как узнал я от Гори, но и везде они есть. Он так же, как и я, может обходиться без слов и языков, и поет дальше о том, что все места и все люди похожи, если смотреть на них изнутри, и нет на свете ничего лучше дороги от одного места к другому и от одного человека к другому. Он поет о тех временах, когда дороги от души к душе будут пролагаться мгновенно, и никакое расстояние людей уже не разделит насовсем, и время сократится до мгновения, только шевельни пальцем, и любимая скажет тебе «Здравствуй!»…

Он тоскует по своей любимой, и по тем временам, когда ни версты дорог и месяцы времени будут отделять его от нее, а только щелчок пальца. Но он не жалеет об этом, потому что она и сейчас с ним, здесь, в бескрайней степи, и ветер развевает ее волосы, хоть и спит она сейчас далеко в его юрте. Нет, и не может быть расстояний для тех, кто

161

любит, сердце одно на двоих, и мысль и дыхание. Но нет покоя человеку, и хочет он большего, и, значит, зовет его то, что интереснее всего на свете — дорога…

Дорога к НЕЙ. — А моя где, Нур? Я ведь не знаю ее и не видел

никогда. И даже не знаю, есть ли она на свете? — подумал я.

— Есть. Твое сердце пылает и мечется, тебе нет покоя, ты ищешь, даже не зная, кого, но ты ищешь, значит, ты ищешь ЕЁ. И не думай, что поиск твой напрасен, что бы ты ни нашел, чему бы ни научился — все это поможет найти ее, и сделать так, чтобы она тебя узнала. Я не знаю что — шепот ли твой, или те вкусные слова, которые я в тебе слышу, или то, что ты рисуешь, но коснется ее то, что ты сотворишь, и поймет она, что это ТЫ.

— Нур, а пальчик, щелчок, увидеть сразу, откуда это? Ты тоже это видел? Или, как я, не можешь никак вспомнить? Я так старался многое понять, потом понимал, но так и не мог догадаться, как я это понял. Как тогда, десять лет назад, у Перунова Камня…

— Ну, Шептун, ты и сам знаешь ответ. Место. Есть места, где видно и понятно многое — и вчера, и завтра, и ты сам себе понятен… Ты же за этими местами и пустился в дорогу. Горя сказал про одно, он просто не успел сказать все. Да и ты еще очень мал был. Но ты верно выбрал дорогу, она привела тебя ко мне. И необязательно Место… Просто в нем легче всего… Бывает, когда ты ранен… Или болен… И у всех, когда они умирают. Потом ты научишься, надо научить себя умирать, и ты сможешь увидеть себя. Всего…

— Да, я знаю, у меня было так… И я почти помню это… Но это страшно… Мне не хочется..

— Это и должно быть страшно, людям туда нельзя. Только если очень надо. Очень сильно надо… Сильнее, чем просто жить. Идем. Мы не

162

просто так сюда пришли, там, на соседнем кургане, Место. Сейчас ты получишь ответ на свой вопрос. Я не знаю, кто он, но ты, когда умирал, звал Сказочника, и спрашивал его. Пойдем. Ты его позовешь. Мой Султан мне ответил, и я запомнил. Может, и тебе удастся запомнить…

Дрогнула ночь, и камешки зашелестели и зацокали от наших шагов, с каждым шагом шире и шире открывалось звездное небо, и на вершине холма распахнулось во всю ширь. Ветер совсем обезумел, и рванул вверх, прямо к звездам, и седой я в прожженном халате и в тапочках, с неизменной сигаретой между пальцев, повернулся ко мне вместе с вращающимся креслом. Развеселые глаза уперлись в меня, и я услышал чуть гнусавый голос…

— Пришел-таки за подсказкой… Может все-таки сам? А ты, Нурик, тоже хорош, до Султана сам достучался, а Шептуна, значит, за ручку приводить надо? Да?

— Не смейся, Сказочник… Я очень сильно умирал тогда. Я не хочу этого для Шептуна. И потом… Султан поет, ты говоришь… Шептуну нужны слова, а не звуки… Тебе нужен ты… Мне нужен я.

— Все мы друг другу нужны. И всегда будем друг друга находить. Ни расстояние, ни время нам не помеха. И ничего я вам говорить не буду. Сами…

Султан тоже ухмылялся, он сидел так же, как тогда, в землянке второго поста, только в руках у него был не автомат, а гитара, и перебирал он струны тонкими пальцами, и Нуру становилось все яснее и яснее, что дорогу свою каждый пройти должен сам. Поводырь — это лишнее. Даже лучший друг — это не ты сам…

— Что? — скрипнул Сказочник — Кишка тонка? Вопрос. Что ты хотел спросить?

— Там, в доме, ты был такой, как всегда. Такой, как ты живешь. Ты не умирал и не страшился, но ты помнил всех. И знал про всех все — про морехода и

163

рыцаря, плотника и палача. И про меня. Ты знаешь и помнишь себя, любого. В любом времени и в любом месте ты знаешь себя. И помнишь, каким ты был. Но люди забывают себя, когда умирают. Ты что? Не умирал?

— Последнее неправильно. Давай еще раз. — Но я хочу знать! И я спрашиваю! — Кого? — Тебя. — А надо — себя. Себя спросить и за себя

ответить. Только тогда ответ будет правильным. — Но я — это ты!!! — Да... Но не сейчас. Я обвел их глазами и все понял — то, что

наигрывал Султан, то, о чем не решался сказать из жалости ко мне Нур, и то, что издевательски затаил в своих ответах Сказочник. Все всё поняли, но вслух произнести это было надо. Я втянул в себя весь степной воздух, и ураганным ветром свистнул из меня ответ.

— Это моя дорога! Я пройду ее сам!!! — Правильно. Только сам — эхом ответили мы —

Тогда всё и поймешь и всё запомнишь.

Мы спускаемся с кургана, и неторопливо идем к лошадям, тут наши дороги должны разойтись, но мы не прощаемся с Нуром, и не думаем прощальных мыслей. Там, наверху остались Сказочник и Султан, им есть о чем поговорить, они сражались вместе, Бог знает, за что и с кем, мне это совершенно непонятно, но в конечном итоге ясно только одно: как и все солдаты — друг за друга, и со всеми, кто полезет на длину оружия. Как и мы с Нуром, они отбивались спина к спине в первом своем бою, и неумолимые законы войны втянули их в нападение, преследование, засады, их сокрушительная сила и искусство росли с каждым боем, и, конечно же, как всегда бывает, опалила невинных, оказавшихся рядом, и выжгла души, отравив совесть…

164

Я все это теперь знал, и не забуду этого, но груз таких знаний не облегчил меня, а придавил, и, конечно же, Сказочник не упустил возможности рассчитаться со мной за слова, сказанные тогда в саду его дома:

— Эй, мститель! — скрипнул с холма его голос — Смотри, не увлекайся. Да и обещаний старайся больше не давать! Особенно, таких…

— Сиди уж… На холме … «The man on the silver mountain, Nobody`s fool on the hill» — подумал в ответ я, но счет он уравнял, стоило ли тащить через века и тысячи верст такой ядовитый язык? Я шел не торопясь, но свербило то, что даже для Сказочника такой цинизм был слишком…

Что-то он мне объяснил сейчас, но не понял я пока этого, не понял…

Шелестнул ветер, и увидел я пятерых солдат, крадущихся в камышах Балхашских плавней, в два ряда, левши — справа, правши слева, сектор огня — вниз на один щелчок, и стволы чуть вниз. Сказочник сзади, и ствол его — вверх, поверх голов его товарищей. Шестеро уголовников, бежавших с Коунрадского рудника, резанули караул, и с четырьмя стволами были где-то здесь…

Спас группу захвата, как всегда это случается в бою, страх, тщательно культивируемый в арбузах Сказочником. Генка, левый первый, уловил странный шелест в темноте, и врезал штыком, угодив в пузо одному из зэков — сработало единственно верное правило войны: сначала бей, потом разберешься кого, а то разбираться будет некому…

И неважно, что Генка впал в ступор от вида того, что натворил, Султан в прыжке сбросил тело со штыка ударом приклада в голову незадачливого уголовника, а Сказочник проорал уже:

— Огонь!!! — доводя дугу очереди по камышам справа налево до сто восьмидесятого градуса, и

165

огрызались уже автоматы веером по всему периметру…

Палили все, кроме Генки, который, клацая зубами, смотрел на скрюченные руки, пытавшиеся заправить кишки в живот, как рубаху за брючный ремень, и Султану пришлось взять его сектор обстрела на себя...

В какие-то секунды все было кончено, и Сказочник длиннющей очередью, не иначе, как со злости, распорол с колена спину последнего убегающего зэка. Последняя гильза еще катилась, звякая медными переливами по каменистой почве, а Сказочник уже отвесил, подскочив, Генке пощечину, чтоб тот пришел в себя, схватил за шиворот, и поволок его в сторону, в камыши, прошипев:

— Все за мной… Остановившись метрах в тридцати от побоища,

солдаты залегли, заняв круговую оборону, и только когда они замерли, тончайший слух Султана уловил очень далекий и тихий крик или стон, полный невыразимой тоски. Кричал ребенок. Это было так далеко, что казалось галлюцинацией. Но только казалось… С места было не сойти и послать разузнать в чем дело, было некого, и так народу мало, пошлешь кого, кто стрелять будет?

Это только называется она степью, а ведь пустыня это — каменистая пустыня, почти до основания стертый ветрами за миллионы лет горный хребет. Выветренные камни покрыли желтую глинистую основу черным пыльным покрывалом, и серой видится она при свете дня, и черной, ночью. Но, не всегда. Не всегда…

Болтается чуть ли не в зените черного неба полная луна, и залита степь серебром, всех оттенков, не упрекайте меня в том, что нет оттенков у серебра, вы просто в степи не бывали… Все там серебряное при луне в зените, и степь сама, и камыши, и редкие шары перекати поля, и

166

сверкнувшая лента змеи, и окаменевшие от ужаса лица солдат, и запрокинутые к небу глаза трупов, разных цветов. От серебряного до серебристого…

И вгоняет свистящий ветер в души и сердца лежащих солдат, затерянных в этой бескрайней пустыне, детский истошный крик, и плач, такой далекий и слабый. Почти неуловимый… Почти… Почти…

И пустыня вползала с этим криком в сердце и мозг каждого, делаясь беспредельной и всеобъемлющей, подавляла и всасывала в себя, вытягивая жилы, и запредельно натягивая остатки нервов… Звонко лопнула нервная струна, и вот уже Айрат, встав на колено, начинает садить в белый свет, заходясь криком, чтоб забить грохотом себе уши и расстрелять эту вселенскую жуть…

Вопли «Отставить!!!» тут не помогут, и приходится выбивать сапогом рявкающий автомат и бить по щекам, и держать изо всех сил, не давая залитому слезами лицу разодраться о каменистую степь…

Отстреляно было почти семь магазинов, около двухсот патронов, и одна шальная пуля нашла не ту цель. В полутора километрах, в немецком поселении, женщина лет тридцати вешала белье, и сквозь простыню ей прошило горло, и так и неизвестно чей, кусок свинца, стали и меди, разбил шейный позвонок. Она так и осела, подогнув колени, на растоптанную до желтизны степь, убитая наповал неизвестно откуда прилетевшей на излете пулей…

И нескончаемо долго кричал над матерью ее ребенок…

Я чуть не споткнулся, поняв то, что до меня донес Сказочник. Ты хороший воин, Шептун, очень и очень хороший. Пройдя от Мсты до Тибета в поисках Места, и обратно до степи, ты учился всему, что умеют воины разных народов, но ты несовершенен. Чем хуже солдат, тем больше он

167

перебьет невинных. Но совершенства не достичь, как ни старайся, это не человеческий удел. А мы всего-навсего люди. Нам этого просто нельзя. И плач самого Сказочника, его истерзанной совести, залил меня с ног до головы, он же полез в драку, не умея воевать в совершенстве. И не спасет совесть то, что его заставили, не надо было брать в руки оружие…

Лучше быть жертвой, чем палачом…

Влетает в седло Нур, неторопливо разобрав поводья, он вставляет ичиги в высоко подтянутые стремена и вдруг, подняв коня на дыбы, встает, как для сабельного удара, и, запрокинув голову, втянув воздух степи полной грудью, поднявшейся до конских ушей, кричит:

- Домой!!!!! К Ней!!! Я пронзительно свищу ему в ответ, и его бахмат,

ёкнув селезенкой, рвет с места в сторону розовой рассветной полосы. Пыльный клин закрывает его, а я неторопливо сажусь в седло, и трогаю коня в другую сторону, подставив спину выскочившему из-за горизонта солнцу. Передо мною дорога.

Дорога к Ней.

In the through the out door

Вот и поговорили… Гаденыш. Это ведь он всех порешил, я же ясно все видел. Ну, не видел, понял… И не рубануть его никак, скользкий, как червяк. Откуда он набрался-то такого, ведь на вид лет десять ему всего… Ничего… Я его и доставать не буду, сам придет, я это ясно понял, да и добавил ему желания. Как он посерел, когда я Миша этого пнул. Придет точно, хоть через сто лет, и не в мести тут дело. То есть, не только в ней. Откуда он про Элли 168

знает? Ведь видел же по нему. И имя как слышал… Бесовщина какая-то… Черт с ним, откуда он там знает, главное, что она теперь мне в сто раз нужней, он на нее попрет, как привязанный, тут-то я его и достану, небось, от сотни стрел не увернется…

Ладно, это дело будущего, а что сейчас? К дому надо, все сначала начинать, с пустого места. Что дома рассказать? Чтоб как победители. Ну, это просто, напали, гады, постреляли наших, отомстили мы знатно, эти четверо, что живы остались, вообще плести будут без удержу, это сейчас они, как мешком пыльным треснутые, а врать начнут, ни дать ни взять — герои, сотни две русских порезали. Надо только, чтоб забыли, что топоры лесорубные были у русских, а не боевые, да и про этого, с саблей, поярче…

Тоже ведь, вот бес какой, откуда он такой выискался? И звери эти, хрень какая-то… А ведь не просто тут, ох как не просто… Может, и лучше было пройти мимо, да и каких других пощипать? Только тут, наверное, все такие. Хотя, раньше не замечал. Ну, скажем, раньше я с ними и не резался-то по-серьезному. Вот бесовское племя! Всех под корень вывести надо. Ладно, пойла раздобудем, я этим сосункам на привале все правильно растолкую, на века русских ненавидеть будут.

Сейчас, главное, не загнуться в лесах этих. Ну и чаща, сплошной бурелом, как идти, непонятно. Жратву раздобудем, зверья тут пропасть, только бей, а вот как идти, совсем неясно. Надо на закат, там Волхов, только к северу забирать чуть, так дней через десять и выйдем к реке. Ну, а там вниз по течке пойдем, поселение какое будет, ладью надо раздобыть или лодку какую, а то полгода топать. Пешком-то…

Что за место такое проклятое, ну ни шагу ни сделать, чтоб потом не облиться, коряги да буреломы, трава даже, и та за ноги хватает, как

169

аркан половчанина, да и болота на каждом шагу. Бред какой-то, лезешь, вроде, вверх, на тебе, болото… Что оно наверху делает? Не иначе, нас ждет. У нас лес, как лес, иди себе, посвистывай, снизу мох серебристый, сосны негусто, только спьяну и можно на ствол лбом налететь. А тут… И комар дикий, на месте час простоишь — точно кровь кончится. Загрызут, гады, насмерть. А в ельник попадешь, так хоть мечом туннель вырубай, ели близко, ветви понизу переплелись, не продраться, кажется, что даже через сталь доспехов иглы прокалывают…

— Назад, дурень!!! Торке повис на тонкой березе, сгибая ее вершину

к болотному окну, но было уже поздно: ярко-зеленая лужайка расступилась, обнажив коричневатую жижу, и воин, скользнувший в нее, только и успел взмахнуть руками, тяжесть доспехов сократила неизбежную агонию до минимума. Оставшиеся трое стояли за его спиной, силясь понять, как же так может быть — шел человек, балагурил, и в три секунды — ничего. Совсем ничего…

А ведь воздух, казалось, еще вибрирует от его голоса. И стоит над затягивающейся дырой в изумрудной ряске запах. Запах его тела. Того, кто ухнул в болото. Того, кого больше уже нет…

— Нечего тут смотреть, всё уже… Правее взяли, пошли…

Торке взял за плечо крайнего, и подтолкнул его в нужном направлении, трое оставшихся, понуро поплелись по краю болота. Только так и устанавливается непререкаемый авторитет, пока все размякшие, без разницы от чего. Он оглянулся-таки назад, и вдруг шевельнулась какая-то легчайшая, но очень весомая мысль:

«А ведь можем и не дойти». Он даже споткнулся, когда понял то, что

подумал. Вереница неудач всплыла в мозгу,

170

услужливо подсунутая предательской памятью, и горький вывод напрашивался сам собой — не может быть такого невезения. Не бывает… Трое ушли уже далеко вперед, а он стоял, и думал то, что можно думать только одному…

Без посторонних… И вышли поздно, и торопились, чтоб до зимы к

теплому морю дойти, и на молодняк рукой махнул, мол, и так сойдет, пообтреплются в бою, кто негоден — отсеется, вот тебе почти все и отсеялись. Что ж, все, что ли, негодные? Но не Кнют же? Этот-то сколько всего прошел... Что ж это, и со мной такое стрястись может?

И гаденыш этот. Со зверями своими… Слов нет, порешили русов лихо, но он-то остался. Ведь прошел бы мимо этих Льзей треклятых, ничего бы этого не было… А может и в другом месте так же было бы… По-другому, но так же… С тем же результатом. Это что ж? Не трогать никого? А тогда зачем в поход идти? Дома сидеть, шишки сосновые жрать? Тряхнул он головой, сбрасывая наваждение таких мыслей, а зря, не добралась до него главная: порочна сама цель похода, в ней корень всех неудач.

Чужим не проживешь, от чужого дохнут. Лесом точно до Волхова не допереть, порастеряю

этих балбесов по дороге, а хоть одного дотащить надо: двоим-то дома сразу поверят, не усомнятся, а коли один приду, могут и счет предъявить: где, мол, наши родичи молодые? И этот, утоплый, хорошо, что враз сгинул, как и не было, а ну как поранится какой? Добивать надо, не на себе же тащить, а что потом оставшиеся плести дома будут? Что вот, мол, резал своих, чтоб не выручать да не возиться. Век потом не отмоешься. С такой славой не то, что трон захватить, как бы под топор не угодить…

Надо к дороге, поюжнее забирать, дойти до жилья, да конягами разжиться, и верхами к устью Ладоги, а там баркас какой захватить, и вниз по Неве, к морю. Без драки не выйдет, придется и этих

171

беречь, во забота-то, ну прям неподъемное что-то получается. Залечь надо, вот что. Ща живность какую завалим покрупнее, отъедимся, отоспимся, денька три я их поднатаскаю, чтоб сами хоть как-то головы свои дурные сберечь могли, а там и за дело. Вот ведь, вляпался, возись тут с ними, нет, чтоб передушить, совсем забот бы не было, одному-то...

Да только одному назад дороги нет. Ломится стол длиннющий от жратвы, и родной, и

совсем невиданной, кто западом шел, все с добычей пришли, и вина разномастные, со всех концов Европы, а пивом, так хоть мойся, хоть утопись…

Хлещет Торке все, что в глотку льется, а и не берет ничего, хмеля от злости в голове, как и не бывало. Бахвалятся старшие походов, удержу нет, да и есть чем, вот она, добыча, налицо, хошь пей, хошь ешь, хошь руками трогай. Все людьми пришли, один он, как нищий, черт дернул востоком пойти, сиди теперь, обиды глотай, завистью давись…

Только по лицу его зависть ту никому не прочесть, не распознать. Тоска вселенская на челе его гордом, сколько товарищей верных, беззаветных, геройской смертью полегло от рук русского племени! И проглянет, нет, нет, а проглянет сквозь грусть эту неизбывную свирепость — не оставит без отмщения великий воин смерть своих соратников, не оставит…

И все чаще, кто с насмешкой, кто с издевкой, но все с интересом на него поглядывают — что скажет утонувший в горестном молчании вождь неудавшегося похода? Вот и изоврались уже более удачливые, выдохлись, расписывая свои подвиги, и самому оголтелому бахвалу тоже стало невмоготу, что же Торке такое на душе затаил, что и говорить не хочет?

Повисло над столом тягостное молчание, выдержал Торке полминуты паузы — пора!!!

172

С грохотом отлетела скамья, разлетелась от прыжка посуда, вспорхнул он котом диким на стол, вылетел их ножен меч, воткнулся в сосновые доски столешницы, встав крестом, рухнул Торке перед ним на колени, и заложило всем уши от страшного рёва:

— Не прощу!!!!! Себе их смерти не прощу!!! Племени этому поганому не прощу!!! Сколь жив буду — резать их буду!!! МЕСТЬ!!! Камня на камне от них не оставлю!!!

Крутнулся он на столе, рухнул локтями на стол и завыл горестно:

— Порезали птенчиков моих, постреляли безвинно, геройски бились они, да куда против предательства??? Только мы вот с Бьёрном дорогу к дому мечами себе и прорубили! На кресте меча своего клянусь, отомщу!!! Кому не добыча, а честь и слава дорога, тот со мной пойдет, а нет таких, один пойду, не жить мне на этом свете, пока кровью не затоплю всю эту вражью землю!!!

И все бессвязнее становился крик его, и слов уж не разобрать, только вой волнами накатывал на сородичей, заливая их жутью и тоской, становясь все тише и страшнее, и, когда уж мочи не стало терпеть, и взорваться готова была каждая глотка диким криком, зазвенели под Бьёрновыми пальцами струны, и сага о горестном походе полилась над застольем…

Велик был талант певца и силен молодой голос, как вживую увидели все полет предательской русской стрелы, оборвавшей юную жизнь наследника знатного рода, и страшных чудовищ, набросившихся на дружину из воды и из леса. И неравный бой, где славные сыны северных скал, не добычи ради, а мстя за погибших товарищей, рубились отчаянно спина к спине против стократ превосходящего их противника, и вырезали всех, а славный Торке-кнуппа свалил ударом ножа самого опасного — восточного дива, призванного русскими

173

на подмогу из далеких степей. Как ни рубился тот невиданной саблей своей заколдованной, а не ушел от варяжского возмездия, хлынула и его кровь в огонь пожарища…

Много о чем поведал молодой голос — о страшном походе через леса и болота, о бешеной скачке вдоль реки к пресному морю, о неравном бою за судно, и штормах небывалой силы, о страшных порогах и погонях, и мелкими, и незначительными уже казались все истории, рассказанные за этим столом…

Да-а-а, поигрывал Бьёрн на струнах, и стишки складывал кой-какие, а только приложило его во время шторма гиком баркаса по голове, и валяясь на палубе между жизнью и смертью, метаясь в бреду и горячке, родил он то, что захватило всех, настоящую сагу о геройских делах, способную кого угодно хлестнуть, как плетью между ушей, и бросить на новые подвиги. И видели все, кто собрался за столом — не щенок поет о небывальщине, а настоящий скальд, прошедший огонь и воду, повествует о былом…

Ох и повезло же мне, что именно этот щенок в живых остался, ох и повезло же, смотри, как рты все раззявили, и впрямь от такой байки сдуреть можно. Да и поет-то как здорово, быть ему скальдом знаменитым, я уж расстараюсь, он мне нужней целой дружины. Такой под мое знамя целое войско стянет, не зря я его, дурака, с того света вытаскивал. Приложило-то его знатно, мало, башку не отшибло напрочь. Я-то думал, она у него чугунная, а смотри-ка ты, и сгодилась. Да еще как сгодилась…

Теперь эту его сагу на все лады перепевать начнут, до правды никто и доискиваться не посмеет, как таких героев чернить можно? Долго мне еще лежать-то? Ага, вроде к концу подбирается…

Пора!

174

Обмякший от горя и страданий Торке, о котором все и позабыли, заслушавшись только что родившегося у них на глазах скальда, вдруг взметнулся пружиной тугой над столом, завертелся, и, резанув запястьем по кромке меча, взмахнул рукой окрест, брызнув кровью на привставшую от напряжения толпу.

— Не будет мне покоя и сна!!! Не будет!!! Кто со мной — мечи из ножен!!!

И сверкнули вылетевшие к низкому потолку клинки, и не нужна уже стала и добыча, и нажива, хотя бы на эти мгновения, месть зажгла огонь небывалый в каждой душе…

— За нашу честь!!! За погибших!!! — проорал Торке, и снесло с крыш осенние листья от ответного воя:

— За честь!!! Веди нас!!! Ну, вот вы и мои, зайчики. Не пожалеете… Кто

жив останется…С вами я всю Европу вверх дном переверну…

Стоунхэндж

Изумрудные валы Северного моря отсвечивали свинцом, и лишь накатывая на форштевень, взлетали, рассыпаясь снежными брызгами. Торке и воду-то соленую с лица не стирал, сама высыхала, лицо пылало от радости, наконец-то все шло, как задумано было с самого начала…

Впереди белыми драконьими зубами вставали из бушующего моря скалы британского берега, а позади, переваливаясь на длинных валах, шла целая флотилия, даже генуэзцам на зависть. И осень и зима — сплошная лихорадка, сборы захватили чуть не всю Скандинавию. В каждом заливе чинили и кренговали старые суда, рубили новые, а что

175

творилось в кузнях, поселках и городах, то и описать невозможно. Звону было на весь север, и полярная ночь не помеха. Били зверя, готовили припас, застолья сменялись лихорадочным трудом на износ.

Торке носился по всей стране, вникая во все, что происходило, и тенью его порхал по заснеженному свету Бьёрн, саги его гремели славой уже в каждом доме, и всё, что могло держать оружие, рвалось на восток, отомстить за тех, воспетых великим скальдом…

Падала от усталости на топчаны и шкуры, а то и просто на полено измученная Торкова голова, и странные образы и миры возникали в затянутом сном мозгу…

То какие-то мальчата с листами бумаги, покрытыми неведомыми буквами, носились по невиданным городам, выкрикивая несусветную ложь визгливыми голосами, то вещали какие-то важные, бело-черные, с амвонов и трибун, такую чушь, что и ребенок не поверит. А толпы орали и соглашались, и уж совсем неясен был ящик с враньем, которому верили все, кто населял эти миры…

А сам он в этих снах даже не удивлялся ничему, а так же как и здесь, пробирался лесами и буреломами к одной, только ему ведомой цели. На нем было странное одеяние и невиданное оружие, но все было так же, как и раньше — цель у людей была, и они к ней шли…

Но за ним, за Торком… И сейчас, стоя за фигурой дракона на баке ладьи,

он, подсмеиваясь, смотрел на тех, кого вел за собой…

Вот ведь бараны, ну что хочешь с ними сотворить можно. Пойду я на Русь, как же… Мне одного раза хватило… Трудно там все дается, не по мне это все… Меня из них всех только один и интересует, так он сам ко мне припрется, где б я ни был. А вот

176

встретить его надо с почетом. Теперь сунется, порвут мои зайчики его, ни клочка не останется. Только мнится мне, долго его еще ждать придется… Чую — готовится, гаденыш… И долго еще готовиться будет. Ну, мы тоже… Расстараемся… Времени полно. Сейчас главное, судов побольше захватить, да добычи. И пройтись по острову с огнем, чтоб не мешали Европу потрошить. Как их все-таки Бьёрн-то завел! Барашков-то этих…

Такими все патриотами стали, так прямо до славы жадные, что на любой рожон лезть готовы, лишь бы хоть себе доказать, что достойны памяти предков. Нужны они этим предкам… Как же… Да и им предки — тоже… Разве что как имя на знамени, разбой прикрыть… Интересно, я один только это понимаю, или у каждого такие мысли по чердаку лазают? Наверное, все-таки не у всех, на смерть ведь не только по глупости да от неумения идут, бывало, и за память предков на клинки лезли. До смерти. Жаль, кстати, что до смерти, из фанатов лучшие армии получаются, а вот кто, так же как я, что-то понимает, тех бы в расход, такие, неровен час, на мое место метить могут. Особо думающих на корню гасить надо, у войска одна голова быть должна, кроме меня больше думать никому утруждаться не след, вредно это для дела…

Ткнулся носом в песок драккар, и сорвалось с него сразу два десятка бойцов, растопыренными пальцами кинулись они по расщелинам между скалами, и вглубь, вглубь чужого острова. Только легкое оружие, даже щитов нет, вперед, вперед! Задача одна, найти и узнать, кто, где, сколько, чего хотят. Есть возможность — пленного, нет, самим все узнать — и бегом, назад.

А со второго — лучники, самые лучшие, тоже бегом, и по расщелинам вверх, чтоб если сунется кто, или увидит высадку, так получи стрелу в брюхо, и успокойся, нечего раньше времени узнавать

177

хозяевам, что гости наведались, оно, сюрпризом-то приятнее… Гостям, правда, не хозяевам…

А высадка уже полным ходом — сводят по сходням немногих лошадей, строится пехота, разворачивают лагерь, но, ни огонька, ни дымка, разведка еще не вернулась. Вот и первые, те, кто по кругу в десять верст берег обежали, нет никого из аборигенов, был пастух со стадом, не знал ничего путного, прирезали, и стадо пригнали. Овец тотчас под нож, костры развели, можно, дыма никто не увидит, да и костры-то в отрытых рвах, длинные, чтоб сразу все мясо, только что блеявшее, быстро зажарить можно было…

Насытились первые, и, наверх, в охранение. Лучники вниз, насыщаться, а уже и бегуны к Торку стекаются, рассказывают, что, где, да как. И дал бы он по шее мореходам, что промахнулись миль на пять от назначенного места, да нельзя сейчас, пусть и поошибался кто, но надо хвалить, чтоб еще лучше старались. Потом, правда… Всем достанется, никого не обидит. А сейчас только запоминать. Но нужен один, сильнее всех ошибившийся, его для примера наказать надо. Азарт — азартом, а страху нагнать — первое дело: пусть видят, что за ошибки бывает…

— Стадо кто гнал? Старшого ко мне! — прошипел вождь, и тут же подлетел старшой, чернявый, как жук, воин, не иначе от гречанки какой пленной отродье, с улыбкой на хитром лице, и с ожиданием награды, вон сколько мяса нагнали, все войско накормили. Знал бы, зачем позвали, не так бы стремился, да на то и вождь талантлив, чтоб не прочесть по его лицу было, что он задумал…

— Откуда стадо? — Так к югу, мили две. На лугу у леса паслись… — Из деревни какой? Где она? Или, может, город

рядом? — Не знаю, поблизости не было ничего… — Хватятся стада, искать начнут, нас найдут, ты

этого хотел?!!

178

— Я не думал… — Дурак!!! Лежавшая на рукояти меча рука рванулась

вперед, вверх и вправо, дробящим ударом врезав эфесом по зубам, голову виновного мотнуло в сторону, на ногах он не устоял, и стал падать на четвереньки, а меч, дописывая в воздухе круг, с оттяжкой секанул под затылок наклоненной головы. Брызнула кровь, и тело ткнулось почти отрезанной башкой в землю. Зарубленный еще сучил ногами, взрывая песок, и скреб по нему скрюченными пальцами, а Торке вытирал уже меч о штаны повинного, и, вбросив его в ножны, пробурчал:

— В воду его. Дурак хуже предателя… Кто с ним ходил?

Три белых, как морская пена, лица с ужасом смотрели на Торка в полной уверенности, что сейчас и их отправят той же дорожкой, но им выпал неожиданный шанс, вождь сгреб одного из них за горло, и заскрежетал прямо в лицо:

— Сейчас. Бегом. Туда. Ищите, откуда стадо. Находите. Бегом назад. Если кто попадется, или уже вышли на поиски — всех под нож, а ты, животное, со всех ног сюда!!! Успеешь, эти двое живы останутся, не успеешь… — Торк мотнул головой в сторону плавающего в кровавой луже трупа.

— Бегом!!! — Щенок — проскрипел бегущему вслед Торк,

двое других уже пылили на юго-запад, как настеганные…

Народу полно, положиться особо не на кого. Одна радость, за море можно быть спокойным, Спрут свое дело туго знает, смотреть любо-дорого, еще часа три, и можно в море выходить, корабли почти готовы. Торк чистил оружие, и любовался с высоченного обрыва на суету на палубах кораблей. Да только какая суета, все так осмысленно, что диву

179

даешься, все-таки на море порядок в стаде легче навести. Когда берегов не видать, так еще и море само так пугнуть может, как никакому вражине не снилось, перед ним у любого стада враз вся дурь из башки вылетит. Кто на ногах устоял, тот и правь любой толпой, так слушать будут, будто сам царь морской вещает. И на власть никто покуситься не посмеет: два капитана — все на дне, тут уж без вариантов. Это даже самому распоследнему барану ясно после первого же шторма.

А шторм… Шторм… Шторм утих, выдыхая остатки ярости стойким

свежаком, и уравнял он море с сушей. Там и там волны, волны изумрудной воды уже без белых гребней, и такой же, видной на просвет в закатном свете, изумрудной длинной травы, отливающей серебром изнанки своих травинок от порывов еще мятущегося перед успокоением ветра. Только и грани между морями — белесый меловой обрыв, да полоска желтого песка, так и смел бы с нее и ладьи черные, и фигурки омерзительных людишек. Сдунуть бы все это ураганом, и оставить так, как богами задумано, волны моря, волны травы, а дальше — волны шелестящей листвы на вековечных дубах и дальше, дальше, в синевато-оранжевой дымке заката, волны холмов, сизовато-зеленые, и тоже набегающие друг на друга в вечном стремлении сдвинуться с места…

Вот насекомое, что на тебя, бури не хватило? Как ты смеешь по этой траве бегать? Кто тебе позволил?!! Ты раз ступил ногой своей поганой, и она же уже никогда такой не будет!!! Понимаешь ли ты это, животное??? А он бежит и бежит, прямо ко мне, и слышу я уже запах раздавленных травинок. Раньше, чем запах его тела немытого. Ого… Кровью-то больше пахнет… Навозом. Гари только нет. А где щенок этот? Почему не он прибежал? Слег или удрал? Хотя, куда удирать, страна чужая, чем и хорошо наступление: войско нипочем не

180

разбежится, некуда удирать. Добежал-таки, это уже и не щенок, так, огрызок какой-то, во, залепетал-то, смех, да и только…

— Там… Там… — Пасть закрой!!! Дыши! Молчи, пока я не

разрешил! Во, пусть минуту, другую, постоит, попугается,

как раз и отдышится. Что за вояки пошли, даже бегать никто не умеет… А погуляли-то, вроде, неплохо, вон, до пояса забрызгался, и меч от крови к руке прилип…

— Говори. — Поселок… Никто не ушел. Всё. — Ага… Торке замысловато свистнул, и без звона и

грохота скользнуло к нему полста воинов, один вел коня в поводу. Вот коня-то как раз слышно было. Торк влетел в седло, и прошипел, ткнув мечом в сторону огрызка:

— За ним. Веди… Вот это дааа… Ай да щенок… И только одного

потерял… Вон двое с мечами лежат… Копье… Топоры… Ну и ну… Ладненько… И ведь не горит ничего… Неужто сам догадался? Если так, быть ему великим…

— Эй, ты!!! Вояка! А почему не горит ничего? Дымов из труб даже нет, а?

— Так он приказал весь огонь залить… Я и залил. Только потом к вам побежал, он так приказал…

В центре поселка на площади лежали несколько бревен, подтащенных с огромным трудом, видно было по следам волочения, что обагрены они кровью того, кто это делал, и на куче хвороста, покрывающей бревна, лежал труп третьего, вытянутый и ровный, сжимающий двумя руками меч. А к стене ближайшего дома привалился щенок, несколько раз раненый, но дышащий тяжко не от ран, а от дикой натуги, с которой он собирал погребальный костер.

181

— Помочь! Торке ткнул рукой в сторону щенка. — И ждать. Я скоро… Он тронул коня, и неспешно выехал за околицу,

тронул правый повод, толкнув коня коленом, и стал объезжать поселок, внимательно изучая траву и песок…

Щенка раздели, облили водой и перевязали раны, наложив повязки с оливковым маслом, раз сказано помочь, значит, ничего не жалеть. Его как раз отпаивали вином, когда подъехал вождь. Тот спешился, и, подойдя к щенку, медленно вытянул из ножен меч. Бойцы замерли, на каждом лице был написан ужас — каждый перебирал в уме то, что он видел, и пытался понять, какую совершил ошибку этот истекающий кровью щенок, которого сейчас вождь, вне всякого сомнения, зарубит…

Торк положил лезвие плашмя на перевязанное плечо так, что лезвие коснулось артерии, и проскрипел.

— А ведь не щенок… Встань! ЩЕН!!! Руки его взметнулись вверх, и дикий рев

дружины прогнул небо. — Щен!!!! И новое имя влило в парня силы, и, упираясь

локтем в стену дома, не выпуская из руки меча, подгребая трясущимися ногами, гордый и сильный, теперь уже до самой смерти, он встал…

Торке вскочил в седло и проорал: — Что здесь, все ваше! Золото и серебро — ему!!! Он ткнул мечом в сторону Щена, и,

наклонившись с седла к огрызку, прошипел, притянув его за ворот:

— За ним смотреть!!! Умрет, ранят — голову отсеку!!!

Рванул с места конь в галоп, и дробь копыт унесла вождя в сторону лагеря.

182

И запылало побережье, залилось огнем и ужасом, гарью поволокло вглубь острова, и слухи, один другого страшнее, давили тяжелее, чем самое сильное горе…

Заметались смерды и таны, собиралось ополчение и благородное войско, но никто не знал, куда идти, и где встретить неуловимого врага, так быстро свершались все злодеяния, что слухи о новых устаревали, пока доходили. Готовили к осаде города и замки, вооружались, но не знали, куда направить мощь войска. Кто мог подумать, что это не вторжение, как обычно, а просто пиратский рейд с целью захвата судов и богатств приморских городов, только очень масштабный…

Но, было, было кому подумать… И вот уже передовой отряд армии вытянулся в сторону юго-восточного побережья, чтобы перехватить варяжский пожар, стекающий с севера на юг…

На холме среди болот догорал не то чтобы

городок, но и не поселок, облепивший домишками недостроенный замок. В пламени пожара носились дикие тени, дорезая тех, кто не попал под первый удар, но это старались те, кому уж больно крови хотелось, а остальные, не торопясь, рыскали по хижинам и домам, сгребая хоть что-нибудь ценное. Отдельные команды сносили к кораблям провиант и пойло, да коневоды ловили лошадей, собирая табун, и подбирали по дворам упряжь. Тактику Торк и не думал менять, пока они держат скорость, она оправдана.

Захваченные корабли, набитые викингами, входят в бухту, или, как здесь, в мутную болотистую реку, омывающую подножие Орфордского холма, и не торопясь подходят к берегу, чем дольше, тем лучше. Любопытство тащит за уши чуть не всех жителей на берег, где они и останутся, выкосит их веер стрел с кораблей, а с берега ударит пусть и немногочисленная, но растущая от порта к порту

183

конница, вырубят всех, кто под меч попал. А кому выгорело вырваться из-под кавалерийского удара, и опрометью удрать от стрел, свистящих с кораблей, тех дорежет пехота, заранее полумесяцем охватившая прибрежное поселение. А кавалерия, сделав свое дело среди домов, землянок и амбаров, вырвется на простор, и начнется развеселая охота за теми, кто улизнул от трех смертей.

От четвертой не уйдешь. По двое, по трое, гонялись верховые за

несчастными беженцами, и валили их из луков на скаку, щеголяя друг перед другом меткостью, или поддевая на копья с особым шиком, чтоб от земли оторвать и с копья сбросить, а то и просто с седла клинком, когда возиться недосуг. Веселья было через край, а и страху хватало, каждый помнил: уйдет из местных хоть один, десять своих ответят перед вождем. По-разному ответят, но, что строго, это точно, кого деревьями порвут, кого сожгут, а то и просто башку срежут…

Потому-то и не знал толком никто из жителей острова о том, что, на самом деле, на побережье творится. Только те, кто приходил на пепелище, и мог догадываться о том, что за бесовское отродье тут покуролесило, одни трупы да пожарища. А ведь у страха еще и глаза шире неба, очумеет такой очевидец от того, что узрел, да и наплетет такого, что уж и драконы огнедышащие за каждым холмом примерещатся…

— Куда дальше, Торке? Спрут нацедил себе в рог вина из меха, пива он

не признавал, и откинулся к фальшборту, наслаждаясь вкусом вина, победы, и смакуя удачу, не оставлявшую их с тех пор, как за дело взялся Торке-кнуппа, повелитель стрел. Не помнит он такого удачного похода, хоть убей, а немало их прошел, делал бы зарубки на румпеле, и взяться бы не за что было бы. Зыбкие, но сладостные картины

184

будущих грабежей и налетов, всплывающие в его воображении, вдрызг разлетелись со звоном от скрипнувшего голоса.

— Тебе, Спрут, теперь одна дорога — в открытое море, да поскорее. С рассветом. И подальше заберись, к галльскому берегу, потом на запад. Всех, кто на своих двоих, к тебе на борт, кораблей хватит, и на всех парусах прочь. И моли, кого надо, чтоб ветер обратно не прибил: день, два, и на побережье их передовая конница будет, а еще пару дней, и армия. Тогда ног не унесешь, в первой же бухте накроют…

— Да ты что, Торке, вон, Дувр рядом! Они ж, поди, по нашим следам идут, когда еще догонят? А в Дувре… Да там со всего света товару!!!

— По следу… А сколько мы уже тех следов оставили? И после третьего можно догадаться, что мы на юг по побережью идем. И что нам надо, тоже ясно, раз ни в одном порту ни одного судна, даже сожженного… Они на перехват идут, как раз в Дувр. И молись, чтоб парусов твоих с Дуврского маяка не видно было, там флот — не чета твоему. Дурак ты, Спрут, во всем, кроме моря…

— Подумаешь, флот!!! Из-за скал вылетим, всех перережем, корабли захватим, а вы с суши, как обычно. Ну, поляжет кто, зато куш какой, ты подумай только!

— Еще раз дурак. Зачем мне бой, тем более война? Скинут нас в море за милую душу, там тоже не полные дурни, и армию уж собрали, поди… Если б я города брать хотел, я б сам армию искал, чтоб уничтожить ее, да на свободе гулять потом. А у нас хоть и большая, а ватага, мы армию если и вырежем, то от самих мало что останется, зачем нам это нужно? Нам корабли нужны, на них армию в будущий год и привезем. Вот тогда можно и страну захватить. Да и не твоего ума это дело, делай, что говорю…

— Так, а ты куда? С одной-то кавалерией?

185

— Вообще-то не твое собачье дело, тебе, главное, дней через десять меня в Борнмуте ждать. Но, как старому другу… Заодно и помнить будешь, кто твою дурную башку из-под ножа вытащит… Я с рассветом на рысях на запад, на Кембридж, но его стороной обойду. Только пожгу по дороге малость, пусть думают, что мы на Лондон идем. Если повезет, то ударю по тылу их армии, а пока она разворачивается, я уже за Лондоном буду, ну а уж потом на юг поверну, к Борнмуту. Пока они за нами по суше метаться будут, мы город сожжем, и — в Ирландию. Там откренгуешься, и, западным путем, домой. Понял? А ты, дурень старый, пока они метаться будут между Дувром, Кембриджем и Лондоном, пролив-то как раз и проскочишь. Только подальше от этого берега иди, хоть каботажем вдоль того…

— Дак это… Спрут приложился к рогу, чтоб притушить пожар

мыслей: — Раз они все едино по суше метаться будут, так

чего на Дувр не налететь? — Пасть закрой!!! Торк вскочил на ноги и врезал сапогом в грудь

старого морехода. — Твои корыта пожгут, вас порежут, на чем я

ноги с этого острова уносить буду??? Только дерни румпелем в сторону Дувра — на дне найду, и кочан твой пустой отрежу!!! Если узнаю, что заходили куда до Борнмута, сам гвоздями к мачте прибью, будешь ее подпирать, пока не протухнешь!!! Хорош пойло жрать, собирай свои водоросли, чтоб все на борту были, я через три часа сюда пехоту погоню на погрузку, чтоб к полудню ни одной тряпки на горизонте не было!!!

Гулко бьют копыта в землю, и проплывают мимо

картины одна другой краше. Как и не было боен кровавых с огнем и пожаром, и не полыхали

186

окрестности Кембриджа, и только легкое воспоминание осталось от страшенного удара из-под тисовых ветвей кавалерийской полутысячи на шеститысячный обоз, когда мы копьями, одними копьями проломили в нем улицу от края до края. А потом, развернувшись, вырубили все, что там еще в панике металось, и, не останавливаясь, рванули прочь, на запад, только и прихватив полсотни коней с навьюченным фуражом, да, вот ведь удача, двух коней с казной…

А прямо от берега с волнующейся от ветра травой, поскакал я к волнам дубовой листвы, и светит солнце сквозь зеленые сочные кружева, а за ними волны холмов и дальше — невысокие горы… Тоже волнами... Качают и качают меня волны, на реке и на море, в поле и в лесу, по холмам и проселкам, и конь мой хоть и небыстро, но волнисто несет меня по этому миру, который и сам весь волнуется и переливается. И волнами накатывают мысли и, откатываясь, оставляют на берегу сознания то жемчуг откровения, то пустые раковины сомнений. Рад я откровениям, и подбираю я их с берега, и рассматриваю их, и любуюсь, и вижу в них главное: то, что вызывают они новые волны мыслей, много их, ненужных и бесполезных, но нет, нет, да и оставит какая-нибудь из них еще одну жемчужину на песке моего разума…

Но раковины… Зловонные от стухших в них моллюсков, зачем они мне? Зачем мне, Торке-кнуппу, повелителю стрел, сомнения? Ведь все победы, которые я добыл, я выгрызал из жизни, когда не сомневался. Да, можно посомневаться, как вот сейчас, когда качает меня по волнам неспешная рысь моего коня, но ведь коль дам я им сейчас волю, то и всплывут они в самый неподходящий момент, когда не должна дрогнуть от сомнения рука, и не должен сорваться голос, отдающий приказ. Я — человек боя, человек войны, и нет худшего для воина, чем сомнения. Сколько я труда положил,

187

сколько народу перерезал, чтоб выбить из своего стада любые сомнения и, главное, сомнения во мне, их вожде… Они раз и навсегда запомнили, что я и сомнения несовместимы, что я всегда, всегда точно знаю, что нужно.

А сам сомневаюсь. Да еще непонятно в чем. В себе, что ли…

Дался мне этот русский гаденыш… Что мне его так пришить-то охота? Жил бы себе и жил. А вот, нет же: хуже любого вражины он мне, а почему, понять не могу. Ведь победили же тогда, вон, Бьёрн на пол Европы нас прославил, а мне все мнится, что проиграл я тот бой, хотя как ни считай, всё победа выходит, даже если признать, что Бьёрн в своих сагах и наврал с три короба. А только сесть бы с ним, с Шептуном этим, сейчас вот так, при солнечном свете, на кургане, без железа этого, да спросить, кто ему звери эти были, да почему он смотрел на нас, как на убогих, да бес этот с саблей…

Вот уж про кого хотел бы узнать, так хотел… Эх, не воскресишь его, не сядешь с ним за столом с братиной меду, и не спросишь, кто ты? Расскажи? Что это я, жалею, что ли, о нем? О том, что зарезал его, жалею? Ну и ну. Никогда со мной такого не бывало. Место, что ль, дурное какое?

Место… Место… А куда это мы заехали ? Волны, волны… Волны в траве и в море, в ветвях деревьев, и волны холмов, волны моих мыслей, все это волнуется и дышит, движется и переливается, друг в друга и в самих себя, но вот, передо мною камни какие-то странные, торчком, как поставил их кто, и положил на них другие. Вот они-то не движутся, они незыблемы. Не доходит до них не то, что волна, даже зыбь…

— Щен! Проводника ко мне! Что он, по глазам моим, что ли, прочел, что

нужно, или по повороту головы, этот уже заматеревший, так быстро оправившийся от ран парень, без сомнения, лучший воин, которого я

188

когда-либо видел? И взгляд у него… Почти как у гаденыша того… И со зверьем он… Конем и не правит вовсе, тот сам все делает, упряжь, как украшение только…

Да и выздоровел он, тоже диво, если подумать. Отполз в кусты, от всех, кто помочь хотел, мечом отмахивался, да так, что и не подступиться было, заполз в нору какую-то под валун, да и вылез оттуда здоровый поутру. Только жрал потом три дня за семерых. А сейчас и не ест почти, так, куснет чего и сыт, мне бы так…

Да и бьется… Когда на него в бою смотрю, еле вижу: такого на толпу пусти, где пройдет, там улица, всех положит, до кого дотянется. Тогда ведь еще в нем почуял это, когда сгреб его за шкирку и в глаза смотрел. Ведь ясно же видел, не просто пообещал, что все, как я сказал, сделает, а именно сделает, точно сделает, каждое слово запомнил, и не просто слова, а весь их смысл. А я ведь не больно-то распространялся…

Щен подтащил к стремени ободранного сакса с отрезанным ухом — тот не сразу понял, что от него нужно было, вот уха и лишился. Торк ткнул с седла ему сапогом в зубы, и спросил:

— Что это за место? Кто строил? Хозяин кто? Сакс слизнул кровь, и очень медленно

прошептал, но слышно, и, главное, понятно было отлично:

— Стоунхэндж… Кто строил — никто не знает... Хозяин — ты.

— Я? — Сейчас ты. Иди. Туда можно только одному. Почему это, интересно, я его послушался? Иди…

И с коня вот слез… И иду… Небо совсем не белесое, и трава — сочнее и не видывал, и волнения никакого не чувствую, как домой иду. Ветер только странный какой-то, сверху, не бывает такого ветра. Сказочный какой-то ветер… Сказочный… Кто ж такие сказки придумывает? Что за сказочник такой?

189

И что он плел мне, этот сакс, что я хозяин? Вон на камне сидит кто-то, одежда какая-то диковинная, в пятнах вся, как листьями покрыт, и железки какие-то, понятно, что оружие, только за что тут браться, и неясно…

Спала с глаз пелена, нагнанная ветром. — Здравствуй, Валера, капитан спецназа. — Здравствуй, Торке, вождь викингов. Сомнения

замучили? Как место нашел? — Не знаю… Случайно. А ты, это….? Я? — Да. Это я. Только позже тебя. Тысяча лет.

Почти. Только насчет случайно… Не верю. Не бывает. Они, наверное, тоже встретились… Кто у тебя?

— Шептун. — Аааа… То-то я шепот не люблю, всегда

пугаюсь, когда шепотом кто говорит. А ты к сказкам как?

— Никак. Вот, правда, сейчас в голове вертелось, пока шел.

— У меня — Сказочник. — Убей. — Убью. Как, разрешились сомнения? — Как не было. А ты… Мне помочь? — Нужна тебе моя помощь, как же. Сам все

знаешь. Чтоб без сомнений. Мне-то, вон, сразу присоветовал…

— Да уж. Не медли. Жизнь врага дешевле грязи. — Ладно, братан, давай, по ходу, все ясно… — Бывай…

Элли

В стрельчатый проем окна видно было все, замковый холм, поросший домами знати, и, дальше, домишки попроще, но радостней, пряничные крыши 190

красноватой черепицы, и стены, разноцветные стены, расчерченные широкими полосами обрешетки. Под холмом постройки сливались в сероватый фон, прорезанный голубой извилистой лентой Ниделя. Тек он дальше — в поля, к лесу, в море. Море… Море… И шли по нему струги и баркасы, но не было на них места для Элли, некуда ей больше, не то что плыть, идти некуда…

Сколько помнит себя — птица она, глаз закрывать не надо, а уж летит, куда ветер ее несет, а захочет, своенравна она и вспыльчива, так и против ветра, чтоб свист в ушах, чтоб перья зудели от встречного урагана, чтоб вихрем несло, и купаться, купаться в этом бешеном вихре…

Вот и сейчас, два шага всего, всего два, на подоконник, и в небо…

Да только не в небо шагнешь, вниз. А двор забит Торковой ратью, и до каменных плит двора долететь не дадут, примут на копья. Да и лететь куда, ходит-то еле-еле, все тело налито злою болью, как жива осталась, уму непостижимо… Сколько дней прошло со дня штурма, сама не знает, спросить не у кого. Прислуга незнакомая вся, но двигается уверенно, значит, давно здесь, привыкли уже, а за дверьми охрана из Торковой дружины, той самой, первой, которая десяток лет назад бриттов потрошила. Не то чтоб, правда, охрана, но так, ходят взад-вперед, на двери в покои поглядывают, что делать будут, если выйдешь, неизвестно…

Холодит разбитый бок гранитом оконного проема, обвевает прохладный ветер гудящую измученную голову, и мысли в этой голове какие-то разбитые… Птица… Какая, к лешему, птица, в лучшем случае воробышек подраненный… Да еще и в клетке… А мысли… Хоть дверь в каморку с памятью гвоздями заколачивай… Так нет же таких гвоздей, и дверь эта никому не подвластна, даже хозяйке. Когда хочет, откроется, когда не хочет — закроется. И не достучишься…

191

А то и подсунет… Как сейчас…

Гордо смотрел Веп, вождь пруссов, на парус, парящий над молочно-бирюзовыми волнами восточного моря, такими лихими галсами не всякий опытный мореход похвастать может, а дочь-то!!! Тринадцать лет соплячке, а смотри, как с ветром управляется, как взнуздала его и море заодно, так и слышится, будто сквозь свист морского бриза, хруст разрезаемой форштевнем волны…

А синевато-голубое, в рваных облаках, водянистое небо, почему-то стало краснеть, и валиться вперед и влево, и ударила его земля в бок, и запах песка и травы перекрыл йодистый запах рябого от волн моря…

Боли не было, стрела попала точно в хребет, только удивление и немощь, а затухающие глаза через багровое марево увидели закованных в железо всадников с копьями, и бегущих пеших кнехтов в касках блюдцами…

«Предатели… Договор...» — пробулькало через кровавую пену на губах, и Веп ткнулся лицом в мох…

Элли видела все — и всадников, и кнехтов, и сразу поняла, что произойдет, и кричала истошно отцу, но далеко, и не слышал он за ветром и прибоем. Три стрелы пробило парус, одна впилась в борт, одна царапнула по ноге. Элли добрала шкот, легла круче к ветру в открытое море, и легла на дно, рукой удерживая румпель…

За полдня и ночь, что понадобились суденышку, чтобы долететь до противоположного берега, все вспомнила она: и послов тевтонских, и речи их, и обрывки фраз отца, его воевод, советников, и все поняла. Пришли послы германов, отыграли свой номер, как лицедеи на площади, а армия их уже стояла наготове — вырезать пруссов до единого, как только они сложат оружие…

192

И ясно стало несчастной девчонке, что нет у нее ничего, не только семьи, отца и матери, но и родины самой. Ничего, только баркас этот, да то, что на ней надето…

А дальше мысли, одна другой горше, все память подсовывает, что ранить может, да побольней. Как шла на запад вдоль побережья и, завидев справа норвежский драккар, ушла от него, ходким оказалось суденышко на диво, как швартанулась в порту, да еле ноги унесла оттуда, порезав ножом пьяного стража, но успев выменять на рынке на серебро камень из ожерелья. Дальше шла каботажем, не теряя из виду берегов, и, наученная опытом, останавливалась только в маленьких деревушках, чтоб запастись едой и водой. Да и там не без неприятностей бывало — то стрелу в кого всадишь, то ножом пырнешь, деваха лакомая, поди, знай, что у нее за шипы, вот и лезли, кто подурней. А кто в бою побывал, руки при себе держали, да и язык на привязи, сразу видели, что кошку эту бешеную убить еще туда-сюда, а больше от нее ничего не добьешься. Да и убить-то запаришься, как бы самому ногами не накрыться от ее ласки…

Так что, когда она в устье Ниделя вошла на обтрепанном своем баркасике, ближе к зиме, то слава ее, вперед нее прибежавшая, службу ей знатную сослужила, встречать сам конунг вышел, Свен. Не со свитой, конечно, а так, приватно, человек двадцать с ним было, всё глазами ели, чуть что дыры не прогрызли. А и то, интересно же, что это за девица, что с одним ножом целые гарнизоны вырезала, да по три витязя одним выстрелом зараз. С конями. И все по справедливости. Не то чтоб рассказчики врали особенно, но как-то… Позанятнее рассказать хотелось…

Так что до западного берега Скандинавии ее история дошла в несколько искаженном виде, а уж какой на восточный берег вернется, то никому не ведомо. Откуда она, того уж напрочь никто не знал,

193

мало в живых осталось тех, кто ее голос слышал, а гадать… Разно говорили, а кто пообразованней, так прямо и заявляли, амазонка. Последняя. Так с Эгейского моря и пришла. Что-то у них там с турками не сложилось. То ли многоженство, то ли многомужество, неясно. Варвары, одним словом…

А Элли, срубая парус перед нидельским пирсом, резко глазами по встречающим — нет, опасности не чуется, любопытства, да, этого через край, ну оно, чем дольше продержится, тем оно и лучше…

Шагнула она на гранитный пирс и сбилась с шага ее нога, и дыхание прервалось, и сердце в живот провалилось, там онемело, да и подскочило к горлу так, что слезы из глаз выдавило. У всех рожи, как рожи, у кого сальные, у кого любопытные, боятся многие, а седой красавец смотрит просто. Как на вещь. И вдруг теплеет его взгляд, и улыбается он, прямо как отец…

Кто сказал, что зачерстветь может сердце человеческое? Пусть подавится он словами этими погаными, треснула корка на Эллином, и, сделав пару шагов, не поклонилась она Свену, не вспыхнула гордо, а просто положила руки на грудь и поникла безмерно усталой головой…

Конец пути. Хотя бы этого… Не было слез, не было слов, обнял он ее тихонько

за плечи, и повел в замок. Добавилась к ее истории еще одна легенда, красивая и никем не понятая. Кто она Свену — дочь, жена, советница? Никто не знал, и понять не мог. Одно знали, королева. Это уж, без ошибки…

Не сказать, что Свену счастья привалило с этой рысью, забот точно больше, со стороны от Элли кроме капризов, и лихих вспышек то радости, то гнева, и ждать нечего, да Свен-то больше знал. Того тепла, что Элли могла дать за одну секунду, хватало на то, чтоб закрыть глаза на все ее причуды, благо и были-то они по большей части безобидными. Только

194

уж очень необычными, от этого иных и в дрожь бросало.

Вот скучно с ней не было, это точно…

Мутные от боли глаза ее обвели покои, и ярость даже притушила боль. Вот здесь, в проеме этой двери, увидела она клинок Щена, Торкового не то сына, не то телохранителя, не то просто лихого воина, клинок, выскочивший из спины Свена, когда тот вышел на шум. Ударом ноги сбросил Щен тело Свена с меча, и уж рванул вперед, когда грохнул из соседнего зала голос:

— ЕЕ не трогать!!! В зале звенела сталь, дробя в обрывки визгливые

фразы, из которых она все поняла: все было, как тогда, на родном берегу, много лет назад. Торк готовил поход на Русь, несколько раз совершал набеги на Европу и Британию, сплачивал армию, стал ее кумиром, осталось только убрать Свена, и можно на трон. А Русь подождет. Ей лучше в долгом ящике… Мало ли что…

Русь стала пугалом, немало внес в этот страх Бьёрн со своими сагами, и новгородские купцы оказались кстати, их прирезали, ославив шпионами, а Свена Торк громогласно обвинил в измене, только замок взять без крови не удалось, старая Свенова дружина резалась до последнего, но и их всех быстро положили, на штурм тоже не мальчики шли…

И замок знали досконально… И подсунула треклятая память самое страшное

воспоминание…Вот он, раскинув руки, идет к ней, и то, что не

додумать было, вихрем пронеслось в голове. Она четко и ясно увидела не только прошлое, о сути которого хоть как-то можно было догадаться по событиям и обрывкам фраз, но и будущее, которое все почему-то считают покрытым если не мраком, то туманом уж, точно…

195

А что тут было неясного? Её ему и надо было, ради этого он все и затеял,

ну и власти, конечно, хотелось тоже нахлебаться допьяна. А все это на троне произрастало. Тысячи людей гибли и убивали, готовясь к еще большему кровавому празднику, которым поманил их Торке, а трон для него, мол, просто средство, чтоб тот праздник приблизить. Наверняка.

Только не знали они, что именно трон — цель, а праздник подождет.

И шел он, улыбаясь: трон, вот он, в соседнем зале, и Элли, вот она, сейчас и посмотрим, какая она на самом-то деле, рысь эта…

Да только от всех зверей в ней было, и от змеи немало. И шагнула она к нему с чуть наметившейся улыбкой…

Ну вот… Сейчас… Сейчас… Одиннадцать лет я этого ждал… Еще три шага и моя… Только гаденыш неоплаченным останется… Ну, его-то ждут… Все время ждут… Щенова гвардия точно знает, что делать, даром, что ли, каждый день дрессирует он их до пота кровавого? Нет, ну какова… А бледная, как снег… Вот я ее… Холооодную… И глаза, бездонные, как водоворот Мальмстрёма… Ох, не зря я столько трудов положил, ох не зря… Грудь волнуется, как моря волны по ней прокатывают, и унесут меня эти волны…

Куда? В счастье… Что же это такое, счастье? Качаться на двух этих

волнах, или вообще на волнах, волны захлестывают меня, и я уже счастлив, вот даже не трону ее, а просто замру так, ведь счастлив я. Уже. Зачем дальше? Пусть улыбнется мне, и не будет для меня большего счастья, не надо мне больше ничего…

Улыбается… Идет… Ко мне… Улыбка сделала свое дело, расстояние

сократилось, и Элли, рванув из Торковых ножен

196

меч, отскочила назад вдоль постели. Торк инстинктивно прыгнул вперед, но меч уже дописывал дугу, обрубая стойки полога, грохнувшегося на нового конунга — трон и постель он получил…

А она, влетев в зал, треснула в зубы эфесом какого-то воина, успев выдрать у него из-за пояса нож, и помчалась вниз по лестнице…

Бой во дворе уже не то, что догорал, считай, тлел, и она с лету вскочила в седло первой попавшейся лошади. Та присела, было, но удар каблуков и мечом плашмя по крупу, сразу вбросил ее в галоп. Со звоном разлетались бойцы, свои и чужие, от сумасшедшей всадницы, и ворота, вот они, настежь, всего десятка два саженей, когда царапнула стрела цевку, и лошадь взвилась, было, но всадница выровняла ее, снова послав в галоп. Следующая стрела ударила в шею навылет, лошадь захрипела, поскользнулась на каменных плитах двора, и так скользких от крови и талого снега, и полетела кувырком в стену сенного сарая, подминая под себя всадницу, калеча ее копытами, и вбив напоследок в решетчатую деревянную стену…

А сейчас… Сейчас уже был май, все покрыто зеленью,

свежей, нетронутой и не запыленной. Жар летнего солнца не коснулся ее, и она щедро отдавала свой запах всем, кто мог это оценить. А уж Элли ценила… Пила она каждой клеточкой своего избитого тела лекарство весны, щедро приправленное для остроты ветром с океана, и размытый болью вид из окна, стал четче и как будто звал ее, но не шагнуть в окно, а просто выйти. А там — будь, что будет…

Тихо и плавно, стараясь не расплескать по телу боль, она подошла к стене, сняла с нее меч полегче, и, опираясь на него, как на костыль, пошла во двор. Никто не посмел заступить ей путь, помнили, чья, и

197

хоть Торка и не было в замке, но ведь, не то что приказ его, просто оброненное слово, было тяжелее и острее топора, отсекающего голову. Да и чего ее останавливать, да и гнаться не надо, еле ноги передвигает, просто смотреть за ней, да и все. Ну и к конунгу гонца, конечно. Очнулась, мол, что делать?

Она прислонилась к воротной створке, не отводя глаз от моста через ров…

Мост… Замок… Замок. Но не этот… Галерея… Я стою на ней, и входит Он… Весь изрублен, почти без оружия, только с мечом

и кинжалом, мой рыцарь… Где я это видела??? Он сползает по створке двери потайного хода, он

сейчас умрет!!! Нееееет!!! К нему, скорей к нему, прочь доспехи, они душат его, господи, он меч выронил, на же, возьми его, любимый, ты не можешь без меча. И без меня…

Идем, идем со мной, камин уже полыхает вовсю, в доме тепло, ты любишь тепло, мы войдем в зал, и мантия, наша мантия ждет тебя. Посмотри мне в глаза, любимый, ну вот ты и ожил, и пляшут в твоих глазах бесята, и ты вздохнешь полной грудью, смятая кираса не стесняет тебя, и я вижу в твоем взгляде, что сейчас будет…

Подставят нам свои груди тысячелетние плиты каменного пола, и качнутся гобелены, зазвучит лучшая в мире музыка, ляжет под нас наша скомканная с прошлого раза мантия и ветер, наш ветер сорвет листья с ошалевшей от счастья фиолетовой луны…

Идем со мной, мой рыцарь, я жду тебя… Любого… Я же видела это все, когда умирала… Значит, это было?

198

Или будет? Да какая разница!!! Я знаю, что это есть! Здесь

или не здесь, сейчас, потом, или раньше, но ЭТО есть…

А раз так, то я иду… Иду к нему… К любому… Она медленно, еле-еле, прошла подъемный мост,

но только на это ее и хватило. Уперев перед собою меч в землю, и опершись на него, как на третью ногу, она смотрела, завороженная, на строящийся храм.

Острый и прозрачный, он готов был взлететь, но над ним парил небольшой запущенный сад с голубовато-зеленым домом…

На веранде стоит допотопный комп, и сидящему за столом седому сказочнику в прожженном халате с неизменной сигаретой в зубах, мешает печатать полосатый кот, норовящий влезть на клаву. Надо же, и на часы не поглядывает, ждет же меня… Бог мой, как же он меня ждет…

Знай я его меньше, точно бы скандал закатила, но он считает в голове секунды до встречи со мной, он всегда знает, когда я приду. Только он умеет так ждать. И метроном у него отменный, его сердце… Мое сердце... И неважно, что он не слышит, как я подъехала, неважно, что не слышит моих шагов по лестнице, я скину даже босоножки, все равно это не поможет… Последняя ступенька, шаг, еще…

Нет, не увидеть мне его спины… Откинута рука назад, за спинку кресла,

сверкнули иконки на цепочках на распахнутой груди, губы под седыми усами уже искривились в усмешке. Не успеет! Я взвизгнула, и, как кошка, бросилась ему на шею.

ЗДРАВСТВУЙ!!! То ли от визга моего, то ли еще от чего, но

размыло диковинный дом с садом, и последняя мысль, которую унесла та, будущая я, была:

199

«Паршивец, вот змей, ведь сам дал мне эту секунду, чтоб завизжать, вполне же успевал. Любит, когда я первая…»

То ли воздуху напилась весеннего, то ли просто ветром обдуло, то ли еще что-то сотворилось, уж совсем непонятное, только отпустила боль, и даже расплескаться по телу не грозила, а пошла Элли, хоть и не торопясь, но уверенно к недостроенному чуду.

Шагнув через порог, она поразилась: по всему сумрак должен был царить внутри, да и был он по углам, но света было, хоть отбавляй. И падал он на беленую стену, на которой был нарисован углем рыцарь. Рыцарь, верхом, с вертикально стоящим в башмаке стремени копьем, закованный в броню, еще не порубленную, тот самый, среди неведомой степи! А за колючей проволокой, у маленького домишки, сидел молодой сказочник, попивая чай, и поглядывая на прислоненный к табурету автомат. Звучала странная и непонятная, но почему-то очень родная музыка. А у стены, прислонившись к ней, и уперев в нее след, стоял перепачканный слегка углем и мелом парень лет восемнадцати с раскосыми глазами, и уже губы его искривились в улыбке, но Элли первая шагнула к нему и сказала:

— Здравствуй.

СоборПитер, 2009 г.

Я сижу на скамеечке Большого проспекта, провожая последние листья, которые сдирает с ветвей утихающий шторм. О`Генри «Последний лист» я читал, и поэтому ничего не загадываю. Ждать, мне казалось, я умею, даже других бы

200

поучить мог, но полгода я жду так, как никто и никогда никого и ничего не ждал.

Жду… Жду… Жду… Он остановился прямо передо мной, и я

услышал: — Привет, Сказочник… Вот уж с кем бы не хотелось, — подумал я.… — Тебя не этому учили. Стреляй. А то

разговоры… — Успеется … — Я Сказочник, пять слов скажу — забудешь,

зачем пришел. — Не забуду. — Что? Так достал? Когда это я умудрился? — Балхаш. Март 84-го. — Ого… А кто он тебе? — Друг. — Да ну? Сам-то понял, что сказал? Какие у тебя

друзья, не та профессия… — Это был мой солдат. — Аааа… Другое дело… Что ж ты его готовил-то

так погано? А я, грешным делом, так и не знал, кто это, его особисты увезли, еще живого, нам ни звука… Хорошо, не посадили, и то хлеб. Узнать-то чего хотел?

— Как? Он не мог так попасться. — Ты садись… Не повезло ему, я с проверки

только вернулся, автомат неразряжен, я в начкарку только вошел, а дверь стеклянная. Ну и шапка, конечно... Мы ж с кокардами, а у твоего звезда была. Так что, считай, экипировшик твой его грохнул, а я стрелял только. Боец твой Саида резанул, так что, если по чести, мы с тобой по нулям.

— Нет, Сказочник, ты мне должен. — Занятно. Торк тоже только своих считал. Да и

то не всех… — Ага… Торк… Торке-кнуппа, повелитель стрел,

вождь викингов. Я думал, примерещилось.

201

— Нет, Валера, капитан спецназа, не примерещилось. Где это тебя угораздило?

— Карабах, контузия. — Долго умирал? — С полгода…

Казахстан, 1984 г.

Я откинулся на спинку, и вытянул ноги. Ноябрь сменился чуть менее ненавистным мартом, когда ветер в степи уж совсем дуреет, хруст ноздреватого снега становится запредельно противным, а жизнь отвратительной, в ожидании тепла, в которое как раз в марте и перестаешь верить…

Наверху, в кремлях и лубянках назревала буча, и всесоюзный междусобойчик за власть витал в воздухе, время от времени проливаясь на грешную землю кровавыми каплями. А то и ведрами. То тут, то там резали караулы, гасили местных, братские народы уже посматривали друг на друга волками, провокациями пестрели все сводки по округу, и за всем этим парадно торчали комитетовские уши. И переться надо туда, в холод и ветер, отсюда, из хоть какого-то, но тепла. И ведь похерить можно это все, ну кто из сержантов ходит посты проверять? Это-то всего и противней, себя заставлять. Особенно, как сейчас, когда это, точно уж ни по какому не нужно…

Никому. И в первую очередь, мне… Зачем иду? Четвертый пост, торчит на вышке,

уже хлеб, это гауптвахта, ее со двора караула видно, только жбан поверни…

— Часовой!!! — Я!!! — Бди, сука… Не окликнуть нельзя, мало ли замерз, задубел, и

стоит. Ч.П. стоячее…

202

Автопарк, шестой пост, ну что он так на кладбище тянет? Вроде автомобильных трупов всего ничего, а вот так, под луной, да никого, да изморось на новых стенах боксов, жуть какая-то… Как меня тогда тут током долбануло… Бррр… Как ни вспомню, трясет, до смерти, наверное…

Тут Фуня стоит, Андрей Функ, немец из Оренбурга, за этого можно быть спокойным. Мало, что арбуз, они все со страху службу тащут, так еще и немец, а это не просто слова. Были случаи, убеждался. Свист, свист в ответ. Порядок. Можно и не подходить…

Разворачиваю оглобли, и в гору. Ох, и придует меня щас. Ох, и придует… Я тараню лбом ветер, и топаю к пятому, склад ГСМ. Там Андрюха, попиздим. Типа промежуточный этап. Забьемся в будку и он, как всегда, начнет трещать о какой-то херне. Но так, сука, оптимистично… Ничего парня не берет. Такого заломать никому не под силу, где у него хребет, хрен знает. Но есть, точно. Да такой, что хоть сто рыл на него вешай, хрен согнется, не то, что треснет. Он будет звенеть, а я, не вслушиваясь, буду стоять и витать. Под него хорошо. Уносит…

Глаза поднять — проблема из проблем, похоже, их сейчас сквозь голову в затылок вдует. Блин, да что он не шевелится? Что, не видит что ли? Он же спиной к ветру.

— Дюха, падла, ты чё стоишь, не валишься? Сова, открывай, медведь пришел…

Я еще выталкиваю медведя изо рта сквозь напор ветра, а автомат уже крутнулся с плеча, лег в руку и клацнул затвор. Рукавица в зубах, и пальцы на рукояти. Собачку щупаю. Просекаю все вокруг, ну, чисто же! Даже следов никаких, кроме стандартных, чего он стоит, как столб? Штык — вперед, блестит, ремень в натяге. И в тулупе он, где тут замерзнуть? За час-то… Просто стоит, к столбу колючки прислонился. И очки сверкают, он! Спал

203

бы, так рухнул бы уже давно, а на тулупе и снега нету. А молчит какого хрена???!!!!

— Пасть открой, падла!!! Три буквы «А», раскатистые, ну должен бы

слышать… Я вступаю в проход между рядами колючки,

присматриваюсь, и дурею. Спит, зараза. Даже сопенье слышно. И ветер парок сдувает со рта. Чё он, сука такая, не падает??? Я отвожу его ствол в сторону, и бью по плечу, так чтоб сквозь тулуп, шинель, и два ватника проняло, не в харю же садить. Встрепенулся:

— Привет… За спину ему глянул, мать моя!!! Голь на

выдумки… Зацепился, гад, воротником тулупа за крюк, и дрыхнет себе, как на вешалке.

— О! Жора, я тут такое… — Виси уж дальше… Висельник… Я поворачиваюсь спиной, и, не слушая, что он

там наискал в своих снах, бреду дальше, к третьему посту. В караулке расскажет, буду я еще тут уши морозить с ним.

Что ему объяснять, что кабы не очки, я б его уж минут пять, как дырявил бы. Со страху… Хрен же знает, что за падла в тулуп часового залезла? Вот так идешь, все чин-чинарем, и ствол торчит, а ну как в пузо мне сей секунд рявкать начнет? Бррр… И как я спуск не дернул? Интересно, лень было, или смелый такой, пузом на теоретически вражеские стволы ходить? Скорей, все-таки лень, да и за патроны хрен отчитаешься, если друга завалишь…

Ствол потом драить, объясниловки строчить, на губе поторчать придется, это уж точно. И разбиралки все на ветру, да морозе. Не-е-е, хорошо, что не стрельнул. В рыло бы ему насовать за такие фокусы, да тоже лень…

Я поворачиваю вправо, ветер в ухо, тоже не фонтан, но хоть видно теперь все. Только морду щиплет от высохших дорожек слез, выбитых из моих

204

красных глаз ветром. Глаза красны от бессонницы и полной дури в голове, и поднимаюсь я на сопку, застроенную самолетными капонирами, и напрягаться даже не надо, вот он замок мой, сверкает светом дежурных башен, и фонарями на входе. Даже сквозь свет видно паутину ковки, и прикрыл он меня своей громадой от ветра и игл снега, несущегося параллельно земле в поисках моего лица, которое они так тщатся исколоть…

Напрягаться теперь надо для другого. Ох, каких усилий стоит пройти мимо него и не войти внутрь, туда, где тепло, и свет послушен нашему настроению, где музыка звучит любая, но только наша. Где она будет сидеть, положив локти на стол, и, подперев кулачком щеку, пятнадцатилетней девчонкой глядеть на своего единственного парня, которого она первый раз в жизни кормит, и знает, что будет это делать всегда…

Но сейчас мне ходу туда нет, она сидит в кресле с прямой спинкой, застегнутая на все пуговицы, лицо ее строго и величаво, и только глаза полны тепла, ее тепла, и шепчут мне: «Иди… Надо…».

А я и иду… Проверено, ей лучше знать, что для меня надо… Я собираюсь с духом, чтобы сделать шаг — в темноту и ветер, в тревогу и усталость, в этот, кажущийся совершенно бессмысленным, ритуал, оглядываюсь, и сразу же распрямляюсь. Она не машет мне рукой и не прощается, просто смотрит, улыбаясь, на меня с галереи, та, самая желанная, в почти расстегнутом платье, и с распущенной, мятущейся на ветру гривой…

Плевал я теперь на ветер, погодку, и все, что мне уготовила эта ночь, она ждет меня…

И я делаю длинный шаг вперед, выдавливая грудью ветер к чертовой матери — за хребты Алатау, или откуда он там прилетел…

Санька Кораблев попросил меня вчера вписать его на третий пост в первую смену. Диво, конечно,

205

то еще. По телеку гонят «Графиню Монсоро», последняя серия. В караулке есть черно-белый телек, дерьмо, конечно, но хоть что-то. В роте цветной, подарок командующего округом за какое-то место в каких-то соревнованиях… Где-то… За что-то… Но в роте отбой, и идти туда из караулки — риск на грани фола, можно круто нарваться. Зайди дежурный по части, а он точно припрется, цветной только у нас, один на весь батальон, и губы не миновать за уход из караула. Это в лучшем случае. Ну и смотрел бы в карауле, так нет, первую смену ему подавай, а она, между прочим, весь фильм накрывает. Целиком. Не иначе, спирт там сливает с самолета, пока все в телек пялятся…

Интерееесно... Ну, точно, на рулежке, она буквой Л, и по обеим

сторонам капониры, 18 штук, по числу самолетов в эскадрилье, никого. И двери, тяжеленные ворота по 40 тонн створка, все закрыты, ну Санька не такой дурак, чтоб через ворота лазить, но и на газоотводах никаких приспособлений, ни гуся, ни блоков. Как он, интересно, выбираться собирается, не 18 же метров вверх по веревке? Блин, мистика какая-то…

Куда ж его занесло? Пока это все в мозгу ворочалось, я уже

подобрался, и стал методично прочесывать пост. Саня, как таковой, у меня из башки сразу вылетел, и я, опустив щипец к земле, уже рыскал в поисках Опасности. Именно с большой буквы. Шерсть на загривке стояла дыбом, нюх обострился, дыхание даже стало бесшумным, чтоб ушам не мешать. Спирали сужались, ничего не было, даже следов никаких, кроме привычных, между дверями капониров, медпункта и домиком подготовки пилотов…

Таак... Вот и он, блок подготовки, по самому центру поста… Циркуляцию еще вокруг не описал, а уже все понял. Саня зря палить не будет, да ему и не надо, он руками кого хошь уберет, и я нагло,

206

пинком, распахиваю дверь, и вхожу в комнату отдыха пилотов. Ну а что там еще мог я увидеть? Конечно, развалился мой часовой в глубоком кресле, ведь не поленился из командирского кабинета притащить, и смакует последнюю серию графини. По цветному…

— Чё так долго? Полчаса уже идет… Ну, гнус, еще и подъябывает… — Нарвешься когда-нибудь… Это я от бессилия. Ну что тут скажешь, если и

мой приход он просчитал, как дважды два. Я валюсь во второе кресло, и это он, гад, предусмотрел, и вытягиваю ноги.

— Давай… Раз уж он такой рюхливый, то и пояснять нечего.

Ухмыльнулся, зараза, наконец-то, а то морда — гранитный валун была… Он откатывается с креслом назад, и я начинаю ржать, не истерично, а во все горло, беззаботно заливаясь. На открывшемся столе — фляга со спиртом, стопочки (!) (две!!!), хлеб, и нарезанные маринованные помидоры. Накрыто, в общем, было чисто, умело. Вот никогда б не подумал, что он «Мастера» читал.

Мы хохочем, подкидывая ноги, и даже не наливаем, а уж в экран — просто ноль внимания…

— Бляяя… Клоуны… Зоткин, ссука — на вешалке дрыхнет, ты….

Я машу рукой и пытаюсь вытереть слезы смеха, да куда там…

— Чё Султан отчебучит? — Самолет греет!!! Ща в Китай рванет!!! За

ханьшином, ему русский спирт не в жилу!!! Санька тоже давится смехом, и сползает с

кресла. Ноги у него длины немалой, и он толкает телек, мы еле успеваем его подхватить.

— Тьфу ты, бля, не хватало еще разгром тут устроить. Раскокаем, где телек возьмем? — во мне пискнула сержантская жилка…

— Да иди ты…

207

Он уже налил, и мы торжественно дернули. Он щелкнул несколько раз зажигалкой вхолостую, я кинул ему коробок. И тут же сообразил.

— А как ты выходить собираешься, придурок? Дверь в помещение опечатывается мастичной

печатью, ее можно аккуратно снять фотопленкой, а на место — погрел дверь зажигалкой, и прилепляй, хрен кто разглядит, но у Сани на ветру с таким аппаратом шиш что выйдет. Он ухмыльнулся, такой самодовольной морды я еще ни у кого не видывал, и торжественно потянул из кармана печать, самую, что ни на есть настоящую. Спелся, гад с кем-то из полка. С техником или обслугой. Я только рукой махнул, и дернул спирта прямо из горла, ну его на хер, такого учить — только портить…

За три версты, что я пер от третьего поста ко второму, хмель из меня весь выдуло. Ветер хоть и садил в задницу, но высвистал из меня все, через дыхало, наверное. Насквозь.

Ко второму идти, как на Голгофу, повеситься тянет отчаянно, сразу за вторым — аэропорт. Гражданский. Такое зрелище за пару-другую месяцев до дембеля, да во всем матерном лексиконе определения этому состоянию не найти! Как им ни владей… И «Часовой!!!» я ору так, чтоб витрины в аэровокзале повышибало, благо до него метров четыреста. А хрен мне, а не ответили…

Ну что за ять, Султан-то куда запропастился? Я обхожу полукапониры, хрен там, а не часовой,

самолеты даже не осматриваю, в ЯК-28 спрятаться негде, это в МИГ-25 можно в дюзах спать, а тут никуда не влезешь, не тот размер, да и зачехлено все. И следы, опять же, только на рулежке. Полчаса я лазил по всем известным мне шхерам, но так никого и не надыбал. Недоумение стало перерастать в тревогу, и снова я подобрался, только одна мысль была нестандартной: «Хорошо, патрон в

208

патроннике еще с пятого поста»… Что они, заразы, сговорились мне правую руку отморозить?

Вот баран, это-то что за дорожка следов? Прямо в земле кончается. Точно, землянка. И дымком потянуло. Как же я про нее не знал-то ничегошеньки? От, дятел… Так бы и дал себе по рылу.

В землянке полная идиллия, Султан сидит по-турецки перед крошечным костерком, а больше тут и не надо, автомат на коленях, как гитара, и спит, повесив голову между колен. Не успеваю я сделать последний шаг со ступеньки, как он с похвальной резвостью бьет меня штыком в брюхо. Да здорово так бьет, попади, так и хребет бы перебил. Я двигаю плечом ему в рыло и возвращаю Нура на место, а сам, то ли от усталости, то ли от расслабона, плюхаюсь на пузо, чуть не в самый костер…

Теперь мы ржем уже с Султаном, но несколько истерически…

Я переворачиваюсь на спину и продолжаю ржать, а Нурик только мотает головой, и похохатывает. Он вообще парень сдержанный, только насчет врезать у него не заржавеет. Как он Сашке Чернову тогда, командиру своему… Даже негласное табу пришлось нарушить — не растаскивать, если кто дерется.

— Слышь, казах, ты б хоть иногда на свет божий вылезал, а то так всю третью мировую в землянке протихаришься.

— Иди, иди, неверный, службу тащи… Я ткнул его кулаком в плечо, и полез наружу,

прихлюпывая от смеха. Цирк цирком, а нервишки у меня на хорошем взводе, завели они меня здорово прибабахами своими…

Я пролез через дыру в колючей проволоке на первый пост, не обходить же, как положено, километр с гаком, и просто привалился к столбу, на смех уже ничего не оставалось…

209

Гриша Зорин сидел под караульным грибком, и прихлебывал из горла шампанское, на камушке перед ним лежал развернутый пакет с печеньем курабье.

И с невыразимой тоской обозревал гражданский аэропорт…

— С праздничком, товарищ часовой. Кому тризну справляем?

— Типун тебе… У Маринки сегодня день рождения.

— А чё рожа такая похоронная? Чтоб дождалась…

Я протянул руку, и, взяв у него пузырь, прилично отхлебнул.

— Продернись по посту, харю ветром остуди, спаришься тут…

— Да пошел ты… — Гриня. Иди, прогуляйся… Он сразу встал, подхватив автомат. — Шампанское можете взять с собой, уплочено.

Давай-ка, и я с тобой прошвырнусь. Мы закинули стволы за спину, и поперлись из-за

склада СВи Б на ветер. Нас с ним роднило то, что оба ушли в армию

женатыми. Еще, правда, Олег Спиридонов, но он на кислорододобывающей станции, а это не наша служба. Виделись мы с ним редко, но метко, я захаживал к Олегу «Массандры» с жидким кислородом похлебать. Напиток божественный, «Массандра» замерзает до тягучести ликера, и пьется без каких-либо отрицательных эмоций. На жаре, так просто сказка… Особенно приятен момент, когда она оттаивает в пузе, и бьет всеми своими градусами в череп, удар так силен и быстр, что свалиться со стула запросто. Только лапти в воздухе мелькнули, и нет человека. Ползает раком по степи в дупель пьяный боров. Даже хрюкать не в состоянии…

210

Мы идем с Гриней, и вяло перебрасываемся словами. Конечно же, о них… С кем еще в роте, чтоб не нарваться на пошлость, или вообще оскорбление. Он романтик в этом деле, у него всего год стажа, знаю, меня его болтовня не заденет, ну а я, хоть иллюзий и не питаю, но ранить его не посмею ни по какому. Так и перебрасываемся воспоминаниями и надеждами, аккуратно обходя самую страшную для солдата тему. Мы с четверть часа накачиваем друг друга надеждой, потом я скидываю заправочный шланг, и со словами:

— Ладно, бди, я пошел… — волочусь к караулке. Полторы версты, и опять почти против ветра… Занятно все-таки, что год назад меня постоянно

свербила мысль, мать твою, ну на хрена два года-то? Я ж уже все знаю, все умею, в караул раз двести сходил, ну чему меня еще обучать? Отпустили бы домой, и все дела…

Но с тех времен не только мозг все уяснил, но и тулово притыркалось все делать на автомате, вот прусь я к гарнизону, нога за ногу, видимость полкило во все стороны, и опасности нет, и я отдыхаю на ходу. Ну, сколько возможно… А кто-то мааааленький совсем во мне и ненавязчивый, рыскает кругами, и ищет опасности, а я сплю себе на ходу и сплю… Я ему верю, он шибко дрессированный. А год назад так не мог. Горизонт с дрожащими контурами гарнизона покачивается в такт шагам, и ветер… Он просто есть, и все…

Звякнула мороженым железом сетчатая калитка караульного двора. Бодряка на входе что-то нет, спать порыл, наверное, кто такую херню соблюдать станет? Начкар же спит, помощник на проверку поперся, тот еще придурок, чего солдату на входе торчать? Я вхожу в коридор, вправо столовая, пусто, сразу слева начкарка, Марс дрыхнет на спине, в пирамиде семь пустых гнезд, все правильно, в бодрячной две башки на столе, храп, и белый экран

211

телека без звука и изображения, чего еще от него ждать, почти четыре утра…

Все двери в карауле застекленные, ну, хотя бы до половины, кроме двери в комнату отдыхающей смены, караульное помещение, в принципе, просматривается насквозь с любой точки, кроме аппендикса с сортиром и комнатой для чистки оружия. Тут строителям плюс, жииирный, с большим толком делали. Хоть в уставе это и не расписано. Я шагнул в начкарку, Марс Кадышев, начальник караула, повернул голову на меня, я только кивнул, в поряде, мол, все, спустил ствол с плеча, переложил в левую цевьем, и потянулся к командирским сигаретам.

Четыре утра… Из бесконечности беззвучно донеслось: Двадцать второго июня Ровно в четыре утра… Киев бомбили Нам объявили… Рявкнул тот, маленький во мне, довернуться не

успеваю, из аппендикса — шорох, звяк стали, рев Санин — Бляяяяяяяяяяяя!!!!! — сквозь стекла двух дверей мелькнул солдат, не знаю его!!!! На шапке звезда, а не кокарда!!! Приклад, не успевааааааююююю… Отдача первого выстрела вбила его в ключицу, успел…

Он скользил уже мимо двери, по коридору к выходу, когда очередь распорола низ двери, полетела щепа фанеры, пыль, и грохот падения… Я никогда не стрелял в помещении, и меня поразило, как это громко, и что сталось с большой, в общем, комнатой начальника караула, от одной очереди в десяток патронов. Пороховой дым слоился по всей начкарке, весь пол был усыпан щепой, штукатуркой и осколками кирпича: это всего-то две пули в стену с доворота…

И звякали еще, подпрыгивая по замусоренному полу, стреляные гильзы…

212

Саня мелькнул в коридоре, туда, к этому… Дверь снизу разнесло вдрызг, но стекло было

цело, и я почему-то рванул в коридор по дуге, через комнату бодрствующей смены. Саня стоял на нем одним коленом, касаясь его глаза вырванным из ножен штыком, лужа под бойцом растекалась, правая нога пробита дважды, а левая — здоровая дыра у колена, и вывернута, перебита кость…

— Руки!!!! Я заорал, толкая Сашку в плечо, он сдернул

брючный ремень, и скрутил ему руки, спереди, во дает, ну ничего человеку объяснять не надо, я, поставив автомат к стене, уже тащил свой ремень из галифе, окрутил левую ногу жгутом, сорвал ножны и затянул ими жгут. Марс уже терзал телефон, сзади чуялись бойцы, я, чуть двинув головой, взвизгнул:

— Ватники!!! — лужа была здоровой, и его уже начало трясти, литр он откачал уже точно. Мы чуть повернули его на бок, ребята подсунули под него два ватника, и навалили сверху еще три. Я зашептал Сашке:

— В санчасть, умоляю…Ты быстрее всех… Его сдуло разом, а я занялся правой. Он клацал

зубами, но молчал, что за хрень, я б орал так, что стекла бы повылетали. Меня мутило, и руки тряслись, финку я еле достал, и, распоров штанину, просто обалдел, такой мускулатуры я и не видывал… Бедро — мышцы, как жгуты, ни капли жирка, и две аккуратные дырочки, как сверлом. Рядом…

Бинтов уже натащили, гвалт стоял изрядный, я закрыл входные и выходные рулонами бинта, окрутил третьим бинтом ногу и встал. Что-то было не так, еще хуже, чем то, что я видел…

Меня понесло в аппендикс, и я увидел привалившийся к двери кладовки труп Саида с ножевым в сердце…

213

Я прошел по коридору, переступил через раненого, вышел во двор, рухнул на колени, и меня стало рвать, бешено и яростно. Кто-то бегал, мелькнул Бандач, хлопали калитка и двери, меня толкнули, я упал на бок, а меня все рвало и рвало…

Я лежал на грязном снегу в позе эмбриона, подтянув колени аж до подбородка, по рту на снег стекала уже кровь пополам с желчью, и скрюченные пальцы пытались запихнуть обратно в голову вылезающие глаза…

Я не мог оторвать руки от лица, а от них страшно несло пороховой гарью…

Начальник политотдела Краснознаменного Среднеазиатского Военного Округа генерал-майор Бондаренко катал по столу ладонью карандаш. Грани его пощелкивали, как далекие автоматные очереди, да и не могло быть других ассоциаций в этом высоком кабинете. Сидящий напротив полковник кухню знал отменно, и прекрасно представлял себе, чем разразится молчание. Штатный набор лозунгов на полчаса, потом суть.

Генерал-майор открыл рот, и брови начальника разведки поползли вверх от первых же слов...

— Сто страниц текста пропущу, что делать собираешься со своими бойцами?

— Нууу… Капитану майора долго не видать, сержанта — в рядовые, а вот над рядовым стоит и помыслить, хотя до дисбата дело доводить нерационально…

— Дисбата??? Разжаловать? Звание придержать? Два трупа, поножовщина на рынке, разгром там полный, разбитая тачка, сколько народу они там покалечили, менты до сих пор считают. И ментов не забудь, им тоже на орехи досталось!

— Так они их задерживать права не имели … — Ты еще права покачай!!! Пьяные, из-за баб, на

рынке, средь бела дня!!! Тюрьма!!! Всем!!! И до

214

этого на боевом обосрались, как их пограничники засекли? А?

— Про караван кто-то стукнул. Да и грамотно они все провернули, брать груз не стали, духов положили для тишины, и смылись. Что еще можно было сделать?

— Ты не виляй, погранцам стучат, а ты не знаешь, кто?

— Теперь знаю. Больше не стучит. — Все вы задним умом крепки! А караван? За

кордон двинешь, новый соберешь и сюда пригонишь? Даром? Полтонны шмари? И на тебя кто новый стукнет? Погранцов положишь? До тебя доходит, что новую тропу топтать надо?

— Уже. Есть. — На жопе шерсть…Попробовал бы не

протоптать! А кто вернет то, что сгорело? — Отобьем, товарищ генерал-майор. Месяц, два,

и отобьем… — Если опять кто не стукнет… Ладно, твои

проблемы, но долг на тебе. Это, по деньгам. Теперь, с бойцами твоими… Им кранты. Такую хрень не затоптать. Они показательным пойдут. Есть свежая директива Минобороны, усилить борьбу с преступными проявлениями в рядах Советской Армии, вот твои зайчики нам показатели по выполнению директивы и обеспечат.

— Нельзя, товарищ генерал… Они столько знают… Их или валить втихую, чтоб рот не раскрыли, или в призраки выводить.

— Нельзя??? Химику сдадим, будут куклы — пять баллов для процесса, все напоют, что надо! Хошь, прямо в суде на себя руки наложат?

— Жаль. С них столько еще поиметь можно… А Валера, капитан, вообще сокровище, он за родину пробитый напрочь, с таким все реально, фанат. А сейчас, так они вообще на все готовы. Они в таком углу… Везде стенка.

— На все? Хм… А ты?

215

— Сами знаете, товарищ генерал. А теперь, когда у меня еще и рыло в пуху… Приказывайте. Искупим!

— За что тебя, дурака, и уважаю, сам башку под топор кладешь, когда обосрешься. Ладно, ты комбата Балхашского знаешь? ОБАТО 53 — го полка?

— Малыханова? Наслышан. Он на спирте сидит, у него 18 МИГарей 25-х.

— Ну вот…Сидит…Задницу себе отрастил, слишком много накрывает! Но по-простому его не сместить, не скинуть, оброс корнями. Тут ЧП нужно. Пожестче.

— Понял. — Действуй. — Сроки? — Вчера. — Есть!

— В общем, так, Валера… Я только что от Бондаренки, вам трендец. Я ничего не могу. Почти…

— Про «почти» можно поподробнее? — Не здесь… Вас повезут на следственный

эксперимент, на рынок. Там уйдете, все трое. Через восемь часов — на третьей точке. И запомни, Валера, все, что было до этого — баловство! Ты должен быть на третьей точке! По любому! Понял?

— Поможете? — УАЗ с помятой водительской. Заводится с

кнопки под сидухой. Все!

Три головы, если смотреть сверху, образовали листик заячьей капусты, и шелестом листвы звучал в камере шепот Валеры:

— Как будет, не знаю. Опорные: мы на рынке, все ищем УАЗ с мятой водительской. Кто увидел — семафорит, уходим сразу. Как, что, не знаю, нот нет, только по слуху. Ясно?

216

— Кто за руль, товарищ капитан? — Я. — Трёхнутся — валим? — Как получится… — Ясно… — Ясно ему… Не увлекайся, свои все-таки. Вить,

подвернется, жратвы хапни. И воды… Нам триста верст пилить, хрен знает, что там в тачке…

— Есть, товарищ капитан. — Всё, отбой…

Волнами накатывает жар, палит меня и сушит, сверлит мозг полуденное солнце, и дрожит воздух студнем, пить его невозможно, только проглатывать натужно. И каждый глоток обжигает. Я иду, руки за спиной, под охраной, по восточному рынку, ведут, как конокрада, но не рабат это, а карикатура. Две трети прилавков пусты, покупать некому и не на что, торговать нечем, а ведь на востоке торг — наслаждение почти для всех…

Как нейтронная бомба грохнула над средневековым рабатом, и выбила людей, запустение и тлен царит там, где кипело все, ну буквально все, люди, крики, чувства, сам воздух кипел. Гонит пыль азиатский ветер, заметая прилавки, и нет на них ярких тканей и волшебных сладостей, не косят жгучим глазом бесподобные текинцы конской ярмарки, нет звонких золоченых узкогорлых кувшинов, и не семенит поливальщик, разбрызгивая метелкой воду, прибивающую пыль. Нет этого всего, нет…

А стоит за прилавком вконец одуревший от анаши и водки (!) узбек, и лежит перед ним пригоршня бледно-рыжего урюка, вот и вся торговля…

Бубнит что-то следак, мент подталкивает меня автоматом, я гундосю что-то в ответ, а сам глаз не могу отвести от старого морщинистого кофейного лица. У них у всех рожи, как у истуканов, у моей

217

задницы мимика богаче, но этот совсем уж застывший. Или высушенный, на жаре-то?

Жаркое марево, дрожа, как в лихорадке, поднимается от земли, тронул зыбкое марево ветер, размыл, крутанул, коснулся ноздрей моих пряным запахом джиды и ореха Ферганской долины, и горьким — далекой степи, невесть как пробравшимся сюда, и отлетела голова вверх. И сдуло ветром старость с лица торговца, и вот он уже не стоит, а приплясывает, молодой, задорный, как триста лет назад, и хватает за полы прохожих и звенит его голос:

— Купи, брат, смотри, джан, такого нигде не найдешь, сам чеканил, удача выбита моими руками на кувшине этом: воду нальешь — шербет выпьешь, шербет нальешь — никогда не кончится, век пить будешь! Два динар дашь — два век проживешь, три динар дашь — вечно жить будешь!!!

А и пяти не жалко, чудо, не кувшин. Насечка — паутиной, форма — вся тоска по телу прекраснейших женщин мира видна в изгибах тонкого горла, и вожделением веет от изгиба ручки, гладить ее хочется нестерпимо, как руку любимой и самой желанной, но тысячи лет буйной жизни базара тянут уже за язык покупателя, законы торга вечны…

— Какой динар??? Какой динар? Кузнец, не чеканщик, кувшин ковал!!! Черный таньга, один таньга, и сам до дому за мной кувшин нести будешь!!!

— Да завяжется твой поганый язык в четыре узла от этих слов, деревенщина! Ты б хоть глаза из шаровар вынул, прежде чем говорить такое! А я-то за два динар отдать хотел, понравился ты мне, дай, думаю, хорошему человеку добро сделаю! Теперь и за пять не отдам! Иди своей дорогой, ищи плошку из кизяка за черный таньга!!! Да тебе ее и не продаст никто, с такой-то рожей!

218

— Да я таньга не жалел, тебя жаль стало, дохлый такой, считай ни за что миской плова угощу, кто тебе за этот кувшин денег даст? Один я на весь базар такой добрый…

И звенит, звенит торг по необъятному базару, над седлами и тканями, между коней и баранов, заходится криком над сапогами и кумганами, и лишь в оружейном, ювелирном и золотом ряду — шепотом, с замиранием и придыханием, но тоже торг, торг…

И носит ветер над базаром не запах пыли и степной горечи, а запах пряностей со всех концов мира. От рядов, и лепешечных печей, похожих на осиные гнезда, от чайхан и жующих прохожих. И самый одуряющий аромат — от стоящей на центральной площади асханы, средоточии всех дел, всех чувств, всего, что кипит и кипит, не замечая жары, на этом базаре…

Это Жизнь… Непонятная мне, странная, но такая яркая! В ней

слишком много звона, грохота барабанов, зудения дутаров и воя труб, здесь все слишком ярко, жарко, крикливо, но они и должны жить так, наотмашь на этой жаре! И они живут. Живут напропалую, без оглядки, яростно и бешено, кипит их кровь под палящими лучами азиатского солнца, и кажется, вот, сейчас, минута, две, и они сожгут себя в этом круговороте криков, но скользнул взгляд чуть в сторону, на тенистый от карагачей помост чайханы, аллах велик, да они ли это? Расслабленные донельзя, еле цедя слова, с пиалой зеленого чая в неподвижной часами руке, они вкушают отдых. И отдыхают тоже напропалую…

Ворвался в голову запах пыли и ваксы ментовских сапог, ружейной смазки, бензинового перегара, и кислая вонь недалекого химического завода, сдуло наваждение, тронувшее очарованную душу, нет Азии…

Есть Советский Союз.

219

Нет бешбармака и муэдзинов, есть серые макароны и замполиты, нет степных караванов, а есть провонявшие солярой танковые колонны, нет изразцов и минаретов Мараканды и Отара, есть непролазные от грязи улицы Лесозаводска и муштра Рязанского училища, исчезло все яркое и громкое, только в экране телевизора пыжатся карикатурные национальные подделки под жизнь. Под ту жизнь, которой больше нет…

И гуляет, гуляет пыльный ветер между пустых жестяных прилавков, на которых некому даже закрашивать ржавчину...

Всем все равно… И чего тогда жалеть такую жизнь? Свою?

Чужую? Все равно, это не жизнь… — Бляяядь!!! — отсемафорил сержант, и вышиб

следователю зубы. Тот отлетел на ментов, они давно уже плелись

кучей, вяло переговариваясь, повалил их друг на друга, но они еще пыли не коснулись, спецназ содрал с них оружие, и добавил по головам для тишины. Капитан влетел в УАЗ, сержант веером прострочил над головами, а Витька, недолго думая, сорвал с ишака хурджины с товаром, и схватил канистру, из которой за минуту до свалки пил какой-то казах. Движок взревел, и все заволокло пылью от проворота, капитан спецом пожег сцепление, пущай чихают, а не разглядывают.

А и разглядывать особо некому было, все почти, мордой в землю лежали после очереди над головами…

И только старый узбек, не шевельнувшись, и не изменив выражения сонного лица, проводил глазами вырвавшийся на свободу спецназ. Сонным было его лицо и вялой поза, но из глаз сверкал восторг того самого, молодого и задорного чеканщика, выглянувшего из-за своего прилавка, казалось, навек спрятанного в глубине трех пропыленных и прожаренных солнцем столетий…

220

Как может в голой степи затеряться машина? Ведь все же видно, сопки невысоки, а то и вообще она, как стол, и растительности ноль, и видно километров на пятьдесят, если на холме, конечно…

А ведь за нею еще и шлейф пыли с полверсты, да вверх метров на двадцать…

Ну как??? А запросто… Вот ты смотришь на нее, глаз не отводишь, пусть

даже в «Цейс». Пять минут, десять, полчаса, вот она, и не точка вовсе. Воздух так чист, что все детали видно, только напрягись. И пыль…

Всё. Исчезла. Ищи, не ищи, нет её. Ни её, ни пыли…

Ты моргнул. Не зря говорится «проморгал». Моргнуть — миг, но! Веки опускаются на глаза, и яблоки под ними описывают круг, они подсохли от напряженного вглядывания, и их надо омыть слезами под веками, а когда ты их открываешь, зрачки смотрят совсем не туда, куда пялились раньше. Ты рыскаешь глазами по всему горизонту, пытаясь найти цель, а за это время… Ветер, он развеет пыль. Все. Ищи, свищи.

Ведь она была далеко, когда ты моргнул, десять, двадцать километров, сместился взгляд на градус один по дуге, а это метров триста. А машина, от силы, шесть метров в длину. Проморгал.

По следам? Да вся степь колеями испещрена, каждую минуту чью-то пересекаешь. И рядом вьются. А когда их проложили? Бес один знает. У них возраста нет. Рисунок протектора? Ага, поразглядывай… Со скоростью пешехода, верст шесть в час. А УАЗ по степи прет стольник. И в лёгкую, рули одной рукой, хоть левую ногу на торпеду. Валера так и рулит, да еще и жуёт, хурджин распотрошили, брюхо есть чем набить.

Война — войной, а обед без расписания. Не выспаться и голодным остаться всегда успеешь.

221

Бойцы, кстати, так и делают, пока командир рулит, нажрались, и давят на массу. Все правильно, надо будет, глаза продерут — сытые, да выспавшиеся, больше навоюют. Чтобы победить, лучше без героизма…

Притулилось оно в ложбинке, с неба не видно, из степи только в упор. Стен нет почти, так, с полметра валы пыльные невидные, кладбище. Что оно тут делает, когда тут был последний родственник, где то место, из которого местных комплектовали, неясно. Сто лет точно минуло, а то и больше. Дрожит воздух от жара, наступишь на холмик, под которым чья-то плита надгробная, а и не поверишь, мираж. А ночью лунной на такое налетишь, со страху сдохнешь, город мертвых, да еще и покинутый. Куда мёртвые разбрелись? Может, тут же и шляются? Неуютно…

Точка три… Дрыхнут сержант Рома и солдат Витя, а капитан

Валера ждет. Чего? А разного… Закон точки прост: нужен — позовут, пустят, не нужен — не позовут, мешаешь — кладбище, вот оно. Пополнишь население. И вякнуть не успеешь.

Вот Валера и двигает рояль в голове, места ему не находит. Нужен? Так не зовут. Не нужен? Ну, это вряд ли. Мешаю? Есть такое дело. Голова у меня не пуста, и язык есть. А это сочетание много кого тревожит. Так чего не валят тогда? Значит, нужен, только вибрации мне подкинуть надо, чтоб посговорчивее был. Психологи… Ясно, позовут и пустят, но не сразу… Бум ждать, это мы умеем. Только…

На аллаха надейся, а верблюда привязывай. Капитан повертел в руке тупорылый «Макаров», вздохнул, дослал патрон в патронник, и заснул…

С ушами нараспашку…

222

— Двенадцать часов отдыха, тебе, капитан, десять. В пятнадцать ноль-ноль ко мне. Ясно?

— Так точно, товарищ полковник ! Душ, и спать, спать, спать… — Штрафники. Понятно? — Ясно, товарищ полковник. И как это выглядит

в наше время? — Не знаю, Валера, ей-богу не знаю… Знаю

только, что хреново все. То, что вы натворили, и то, что с вами сотворить за это нацелились, семечки. Все гораздо хуже. Власть ослабла, наверху все в воровство ударились.

— Всю Россию не растащат… — Развалят! Это самое страшное! Воруют. Гребут

обеими руками, вожжи из рук выпустили. Их всех под нож надо, только время еще не пришло, если рано — так полыхнет, хуже семнадцатого года будет. Они свое получат, беда только сейчас в другом. И тут как раз вы…

— А что мы-то? — Вы на рынке, когда бузили, смотрели, кого

давите? — Да там особо не разбирались… — Без вас разобрались! Терпилы сплошь

местные! А вы — славяне! Понял??? — Ну и что? — Власть ослабла, все нацмены на сторону

смотреть начали, как бы из Союза свалить, особенно азиаты. Они целятся к мусульманскому миру пристегнуться, да устроить тут опять феодализм.

— Ну и что делать? Силком же не удержишь. Их вон сколько…

- Да народу этот феодализм, эмиры эти, ханы, на хрен не нужны!!! Им и в Союзе неплохо, по крайней мере, лучше, чем при баях было. А вот верхушка… Их сотни три на всю Азию, но если они народ заведут, полыхнет. Народ их по инерции послушается. Да тут вы еще повод дали такой…

223

— Валить на хрен верхушку эту. Что, три сотни перестрелять, проблема, что ли?

— Не совсем так. Во-первых, навалим, звону будет. Родственнички их место займут. Задурят всем голову кровной местью. Но способ есть. Надо их силы лишить. У них силовики, террористы, боевики, все в подполье до сигнала. Кто в армии, кто в ментуре, а кто и просто дворником. Азия… У них хитрожопость в крови. Но кой-кого мы знаем. Вот их и надо выбить. Как зубы. И обставить под уголовщину, дедовщину или еще как…

— Наша задача? — Ваше дело, тех, кто в армии окопался, выбить.

На гражданке, в ментуре, там свои поработают. У каждого своя специфика.

— Так в армии, вроде, тихо все… Бузы не намечается, так, частные случаи практики кораблевождения.

— Хрен тебе! Ты — элита. У вас, да в десантуре, и впрямь только деды да воры проблема. А почти в каждой части типа агитаторов такие есть. Ты ж в строевых был, видел: кучкуются чурки, и трендят по-своему, что, думаешь, о бабах? Присмотрись, там всегда один кто-то лялякает, а остальные — с ушами…

— Точно… — Так вот. В Балхаш-13 стоит авиационный

разведполк. В ОБАТО, в роте охраны, служит там такой Ахметкалиев Саитбек. Рядовой. Его и резануть. Обставить, как нападение уголовников на караул с целью завладения оружием, таких ЧП в сводке по округу, чуть не каждый день. Расклад здесь.

Полковник хлопнул ладонью по папке. — На изучение, подготовку, сутки. Ясно?

Вернетесь — за кордон, там искать не будут. Караван там перехватите на подходе, до границы. Но пока должок за вами. По национальному вопросу. Не фиг было чурок гасить на рынке…

224

— Понял, товарищ полковник! Разрешите идти? — Иди, Валера. И постарайся понять, все на

волоске висит, нам время выиграть надо, из-за одного такого Саида все рухнуть может. Может, это и громко звучит, но от вас судьба страны зависит. И не смотри, что не война сейчас. Это хуже войны. Так что, штрафники. Неси это звание с честью. Давай, спецназ…

— Честь имею, товарищ полковник! — Спасибо, Валера… Я знал: ты — точно

поймешь. Иди…

Звонко бы должны звучать шаги щегольских полковничьих сапог по каменным плитам переходов, ан, нет, гулко отдаются под бетонными сводами туннеля… Странно это, а то, что наверху, еще ассоциаций добавляет. Живем под землей, ходим под кладбищем, как покойники, которым на поверхность не вылезти. Живые трупы. Зомби. Бесовщина какая-то. И не покидает уверенность, что только здесь и выгляжу я человеком из плоти и крови, а вылези я сейчас из-под земли, стечет с меня плоть и жизнь под лунным светом, и стану я тем, кто я и есть на самом деле — смрадным чудищем, скелетом с лохмотьями сгнившего мяса на костях. Чинные покойники, вылезшие из могил в полнолуние, и те от меня шарахнутся в ужасе…

Полковник тряхнул головой, сбрасывая стойкое наваждение, изобразив это, как кивок часовому, набрал код на двери, предъявил в глазок пропуск, и откатилась трехтонная дверь на пневматике. За ней еще одна. Дождаться, когда с шипением закроется наружная, вставить в щель магнитный пропуск, броня ушла под землю. Шаг вперед, через порог, быстро, у тебя всего десять секунд, броня взлетит вверх за полсекунды, все, что над порогом, оттяпает начисто, ее ничто не удержит… Третья дверь, опять код, но уже другой. Попробуй, сунь карточку или тронь кодовый замок раньше, чем закроется

225

предыдущая, хлынет газ. Очнешься на допросе. И пыток не надо, у допрашивающего шприц-ампула с противоядием. Скажешь так, что поверят, получишь. Хотя, вряд ли… Скажешь, и вали. Ногами вперед. Чего на тебя химию дорогостоящую тратить? Замешкаешься с процедурой, проторчишь между дверями больше десяти минут, та же история. Так что коды лучше не забывать и карточку — к сердцу поближе. Чтоб не остановилось…

Это ЗАС! Зал Засекречивающей Аппаратуры Связи…

— Прямую со штабом округа! Начальника политотдела. И все вон!

Полковник набрал шифр личной кодовой частоты, ткнул вызов, и услышал:

— Да. — Семнадцатого марта. Часам к пяти утра

должна прибыть комплексная комиссия для проверки, как раз успеют к панике. И корреспондентов бы…

— Даже так? Молодец. Уверен? — Да. Звон, вероятно, будет даже больше, чем

рассчитывали, все довольно удачно сложилось… — Как там твой романтик? Заряжен? — Обижаете. Только б комиссия вовремя… — Принято. Будет. Отбой.

Заряжен… Заряжен-то заряжен, только время у него было, пока ждал на кладбище, зря я, похоже, это устроил. Он там часа три торчал, что ему делать было, как не думать? Мог и задуматься. Хм…Надо так, чтоб больше некогда ему задумываться было. Надо, чтоб за тобой, Валера, все бесы гнались, тогда некогда тебе будет мозгами ворочать. Уйти-то, ты уйдешь, но надо, чтоб на пятки тебе наступали все, кому не лень. Чтоб на ушах стояло все, от ГАИ до ВАИ. А вот это-то устроить как раз проще простого…

226

Полковник вошел в свой бункер и, стоя еще, ткнул селектор.

— Командира первого взвода охраны ко мне! Лейтенант стоял навытяжку и, несмотря на

многолетнюю дрессировку, все-таки вибрировал ощутимо. Колени, конечно, не тряслись, но дышал он нестандартно, что называется, через раз…

— Тебе сколько лет, лейтенант? — Двадцать три, товарищ полковник. — Молодой… Хочешь так и остаться вечно

молодым? — Никак нет, товарищ полковник. Лейтенанта аж повело. — А шанс есть, на служебной машине к девке, с

дежурства. Отсюда… Что она тебе, дороже жизни? — Не могу знать, товарищ полковник… — Экий ты, братец, деревянный, другие слова на

ум не приходят? Или некуда приходить? — Виноват, товарищ полковник! — Это само собой. Что делать собираешься? Как ни был перепуган лейтенант, но до него все

же дошла спасительная мысль. А может, снизошла…

— Приказывайте! — А ты знаешь… Прикажу… Точнее, попрошу. Не

в службу, а в дружбу… Раз ты такой лихой водила, то на стоянке в пятом бункере УАЗ с помятой водительской дверью. Заводится с кнопки под водительским сиденьем. В три часа утра семнадцатого марта он должен стоять у аэропортовской гостиницы в городе Балхаш. Ни раньше, ни позже. В машине ничего не трогать, только заправить под пробку. Как ты туда проедешь, как возвращаться будешь, мне все равно. Но восемнадцатого в девять ноль-ноль ты на разводе. Понял?

— Так точно, товарищ полковник!!! — Не ликуй. Это не спасение. Но это шанс,

парень. Действуй!

227

— Есть! Полковник проводил взглядом выпорхнувшего

лейтенанта, и взялся за междугородний телефон. — Алё, это РУВД Оша? — Дежурный по РУВД лейтенант Касимов. — Это полковник Никонов из штаба округа. У нас

тут прошла информация в сводке происшествий. В районе Чу, в трех километрах севернее, УАЗ с помятой дверью, похожий по приметам на тот, что у вас в розыске, создал аварийную ситуацию и сбил солдата, хорошо, не насмерть. В машине трое, в гражданском. Так вот, он на север рвался и ушел от преследования в степь. Он, я думаю, мимо Приозёрска пойдет, и северным берегом мимо Балхаша… Мы своих сориентировали, но, давайте, и вы подключайтесь…

— Спасибо, товарищ полковник! Накроем. Теперь точно накроем!

— Удачи, Касимов… Во, дурни… И ведь даже не задумался, что это

они машину не сменили? Мент, он и есть мент. А еще говорят вояки — тупые…

— Вот чертова кухня — пробурчал Рома, закрывая окно сто тридцать первого ЗИЛа — Полдня, и в зиму угодили. Так бывает? А, командир?

— Сам видишь. И не полдня, а пару часов. Во, зараза, дует-то как…

Капитан поёжился, в кабине стало тепло, но смотреть было холодно. Поземка… Оно, конечно, можно назвать и так… По земле дует. Только снег уже весь на хрен сдуло. Что вдоль земли летит, неясно, похоже, что все, что не закреплено. Да и закрепленное, вон, ошметки какие-то летят, не то штаны, не то брезент, откуда они тут, за сто верст до ближайшего жилья? Ветер…

— Как думаешь, командир, сколько за бортом? — Десять, пятнадцать… СТООООЙ!!!!!

Твааааююю маааать!!!!

228

— Что???? — Витька в кузове!!! Капитан уже вылетал из кабины съюзившего в

степь от торможения ЗИЛа. Рома рванул в кузов прямо с подножки. Они тряханули солдата, ноль, Валера задрал веко и фонарем — в глаз, закачены. Только кожа не белесая, а желтоватая… Рома рванул в стороны гимнастерку, обнажая грудь, и стал бить ладонями в сердце, а капитан выбросился за борт, и тут же влетел с охапкой не то снега, не то льда, пополам с песком и пылью. Рома с натугой выдохнул Витьке в рот, и стал опять молотить в сердце, веки дрогнули, Валера бросил пригоршню замерзшему на грудь, и сорвал с него сапоги. Рома стал бешено растирать Витькину грудь снегом, капитан взялся за ступни. Минут через десять солдат вздохнул, сначала судорожно, потом ровнее и глубже, и задышал. Кисти рук растирать не стали, Рома просто постучал по ним кулаком, разгоняя кровь, они лежали на досках кузова…

Валера влепил пару пощечин, и Витька вякнул, заслоняясь рукой:

— Харэ, вы чего??? — Встать!!! — рявкнул Валера, и солдата

подбросило, но тут же скрючило, тело еще не слушалось толком…

— В кабину! Ромка, заводи! На! — он ткнул Витьке пригоршню снега — Харю разотри!!! И руки…

Солдат с сержантом перебрались в кабину, а Валера включил фонарь и собрал оторванные пуговицы, искал минуты две, разлетелись по всему кузову. Он нырнул в кабину, Ромка тронул, и покатил, а Витя молча растирался. Кэп тоже молчал.

Минут через пять снег стаял и растерся. — Еще? — спросил капитан. — Хва… Бля, ну и форма у солдатни. В нашей ни

хрена б мне не сделалось.

229

— Цени. Лапы целы? — Ага… Что, вообще-то, странно, кирза, это,

конечно, дааааа… Обувь… — Расфилософствовался. Ожил. За Ромку свечку

поставь, что про температуру спросил. Минус десять, да ветру двадцать, считай, на тридцатиградусном морозе час продрых. Кличка «Сдох»… Нравится?

— «Змэрз»… Я ж хохол… Капитан протянул ему пуговицы. — Пришивай! Минут через пять справа мелькнуло озеро,

которое и от степи-то отличить трудновато, но уж слишком плоское, не спутаешь, а слева сверкнули в лунном свете рельсы. Капитан развернул уже поднятую карту с легендой.

— Порядок. Два часа, и на месте. Будем в два, два двадцать. Как раз обходим гарнизон справа, там со стороны степи стены нет, и тачку у дальнего окопа, вот он, над свинарником.

Они и так все знали чётко, да и дело-то было пустяковое: против них не духи или коммандос, а советская солдатня, понятия не имевшая ни о войне, ни даже о сколько-нибудь серьезной службе. Максимум, что может советский солдат, это грузить уголь и копать картошку, да и то не умеет. Умеет он только дембеля ждать. Нетерпеливо. А часовой, так вообще, бесхозный автомат с ногами…

Оружия не брали, в легенду не вписывалось, только ножи, да и те, так, засапожнички. На кой чёрт, в карауле как минимум десять стволов в пирамиде. И у начкара утюг в кобуре. Отбиться и уйти, если по-тихому не удастся, за глаза хватит. Да еще гранаты в НЗ. Ну, это для автопарка и склада ГСМ. Но можно и по живым…

Они стояли в лунной тени склада, и Валера еще раз повторял:

— Он на воротах в караул, с трех часов его смена, как бодряка. Входишь, уносишь его в аппендикс, мы

230

за тобой через три минуты. Берем все из пирамиды. Рома, ты ящик НЗ, я — начкара и его ствол, кто шевельнется — в лоб, и через автопарк, свинарник, назад. По газам, в Коунрад, машину в рудник, стволы туда же, и ходу в степь. Сорок верст на запад, нас подбирают. Ясно?

— Так точно. А если вальнем кого? Ну, кроме этого… Саида?

— По херу. Все они одним миром мазаны. Да и начкара мне по любому придется. Сами виноваты, не хер службу так хреново тащить. Да и чурки…

— Ага… — Вот он…Витя, пошел… Ахмет, зевая во всю пасть, вышел во двор

караулки. Угораздило же на четвертый пост угодить! Все, кто сменился, спать ночью валят с отдыхающими, а ты швейцаром. Неее, открывать, закрывать, вряд ли, ночь все-таки, но во дворе торчать в такую холодину, как на посту стоишь, только что без автомата. Блядство какое, четыре часа поста, два сна. И не уйдешь, сержант с проверки придет, не увидит на воротах, запинает, сука. Носит же его по ночам. Все сами спят, и другим дают, а этот, козёл какой-то. Очки все ловит… Пидарас питерский…

Он закурил в беседке на скамеечке, вытянул ноги. Скорей бы дембель, три месяца всего. А там, Фергана, тепло, снега нет, к брату пойду, у него «Ветерок», обещал мангальщиком взять. На мангале можно за год «Жигули» себе сделать. С правами. Только б брат не обманул… Старший, может…

— Саид, зёма, прикурить дай… Солдат был незнакомый, из полка, наверное, или

с дивизиона связи, откуда имя знает? Да и зовут его все Ахмет, по фамилии, Саид — редко кто, только питерцы. А этот, хохол вроде… Но мысль даже не трепыхнулась, мелькнула только, а он уже шел к

231

сетке забора, шаря в карманах в поисках спичек. Потом сообразил, протянул руку с тлеющим хабариком сквозь сетку ограждения.

Руку страшно рвануло вперед, лицо влипло в сетку, Ахмет хрюкнул неслышно и удивился, не бывает такой боли… Так вот где оно, сердце… Как больно… И холодно… Пальцы свободной руки защелкали вниз по сетке, чёрное небо упало на голову… Всё…

Витя снял с пальца убитого ключи, отпустил руку, труп так и стоял, оцепенев, у сетки, отпер калитку, зашел, прикрыл ее, и потащил Саида в караулку…

— Есть — шепнул про себя Валера, тронулся было, но тут же отпрянул.

— Носит же тебя нелегкая… Как это я его проглядел?

Со стороны степи к караулу, огибая сетку, сгорбленный, в ватнике без погон и петлиц, предельно устало, но почему-то неслышно, шагал солдат с автоматом на плече. Он смотрел себе под ноги, спал просто на ходу, и только когда повернулся, входя в калитку, показался в лунном свете его правый бок, и Валера отпрянул еще дальше назад…

О том, чтобы его брать, не могло быть и речи. Ремень автомата был чуть распущен, длиннее, чем обычно, и ладонь лежала чуть сзади на шейке приклада. Он страшно устал, по всему видно, но ноги… Ступает, как кот, совершенно бесшумно. Он не будет тащить автомат через плечо. Чуть что не так, и рванет правая рука вперед и вверх, доля секунды, и он может стрелять. И нож не швырнешь, он уже за сеткой. Ждать… Витя один будет отдуваться. Что это за хрен такой выискался?

А солдат вошел в караулку, и через пару минут ухо резанул сдавленный визг — Бляядь!!!, и тут же гулко прогрохотала длинная очередь. Из приоткрытой двери выплеснуло пылью и гарью, зазвенело стекло, и караулка порвалась от криков…

232

Через пяток минут из двери вылетел высокий гибкий солдат, и, даже не дав себе труда открыть калитку, а выбив ее в полете ногой так, что покосились столбы сетки, помчался в сторону не то штаба, не то дальше, в санчасть. Дальше все шло, как в калейдоскопе, капитан еле успевал за событиями — из двери вывалился давешний солдат-кот, рухнул на колени, и, не выпуская автомата, начал блевать, потом завалился на бок. Из гарнизона бежали солдаты и офицерьё, тащили носилки, сквозь гам послышался рев, видимо, в телефон, из начкарки:

— Третий!!! Третий!!! Чернов!!! Часового к бою! Бодряка на крышу, к бою!!! Огонь по всему, что движется без предупреждения, я за все отвечаю! Всех, Саня, вали, всех, наших там нет, и не будет!!!

Блюющий солдат вдруг встал на колени, уперев кулаки в снег, и заревел, отчаянно четко выговаривая каждую букву — слова от этого приобрели страшную тяжесть…

— Бодрствующая смена с оружием ко мне!!! Становись!!! Оружие к заряжанию!!! Патрон в патронник!!! Оружие на предохранитель!!! На ремень!!!

Он уже стоял… — За мной, бегом, марш!!! И тут только Валера сообразил, что нет у него ни

секунды. Даже потеряно несколько, драпать надо было сразу…

А группа захвата уже неслась к автопарку, солдаты скинули ватники на бегу, и старший, оказавшийся сержантом, орал часовому на вышке гауптвахты:

— К бою!!! Чуть что, ОГОНЬ!!! Понял??? Последнее, что он видел, скользя вдоль теневой

стенки длиннющего склада, упирающегося в автопарк, это Витькино тело, которое несли четверо, держа за углы плащ-палатку. И сквозь нее капала на затоптанный грязный снег кровь…

233

Чёрная в лунном свете…

Они таки успели проскользнуть к свинарнику вдоль стенки стоянки НЗ автопарка, и рванули вверх по сопке к тачке. Часовой, перепуганный криками и суетой в гарнизоне, а до этого растревоженный выстрелами, ссыпался зачем-то с вышки, и они успели…

Он смотрел с вершины холма на гарнизон, и понимал, что остается только уходить. В автопарке стояло уже двое, точь по боевому расписанию, один часовой на вышке, другой на крыше КПП, а дежурные по автопарку уже рыскали с фонарями по территории, часовой с вышки их прикрывал, сопровождая их бег стволом автомата. А группа захвата неслась к складу ГСМ вверх по пологому склону, и через две, три минуты там будет то же самое. Никуда уже не сунешься, они расстреляют любую тень…

Рома смотрел на него испытующе из-за руля. — Уходим, Рома. Тихо… Спецназ есть спецназ, тачка стояла как надо,

рылом вниз, в степь, чуть ниже вершины холма. Мало ли, надо уйти тихо. Мало ли, сядет батарейка или накроется стартер, или просто отсыреет зажигание и завести можно будет только с наката. Мало ли… Мало ли… И чтоб не тратить время на разворот. Не полиция в Майами, понты кидать. Сержант повернул ключ, только включив линию зажигания, снял ручник, выжал сцепление, чтоб накат подлиннее, и ЗИЛ бесшумно покатился вниз. В степь…

— Стой! Рома тормознул и воззрился на капитана. — Накроют, командир! Две версты всего… — Смотри!!! — Валера протянул руку к складу

ГСМ. — Ну?

234

— А теперь — сюда! Он показал на город. — Вижу. Ну и что? В чем дело, командир??? — Секи… Что по плану? Берем гранаты, рвем

склад. Так? Там горючки тысячи тонн. И ложбина — в город!

— Ё-моё… Даже озеро сгорит… — Это не все, видишь, ложбина разветвляется? — Огни какие-то…Пост? — Когда ты карту читать научишься? Это третий

караул у них, склады на случай войны. Там бомбы. На две недели боевых действий. Пока мобилизация. Тут ни от кого пыли не останется. И от нас, само собой…

— Это что ж за падла такое задумала? — Есть одна… Ну, бля… Давай на восток верст

десять, поглубже в степь уйдем, потом — юг, пока в озеро не упремся, тачку бросим в степи, катер угоним, тут база Балхашской военной флотилии, на другой берег, и в Или. Нам в Ату надо. Не хер жить этому козлу. Давай…

Они лежали на берегу темной глинистой Или

среди саксаулов. Не думайте, что в тени, саксаул тени не дает. У него нет листьев, то, что ими кажется, просто длинные тонкие зеленовато-салатные ветки, ему на все наплевать — на бурю и жару, песчаный смерч и людей, он даже ветви в воде не полощет. Ему ни жарко, ни холодно. Да и как древесина он не фонтан, кривой, как покоробленный. И горит неважно. Подделка, одним словом…

Природа тоже умеет фальшивки стряпать. — Всё…ждем… — А в город? — Сегодня суббота. Место узнаешь? — Рыбалкаааа…. — Ага. Как моторы услышишь, вверх по течению,

метров триста. Там и переходи…

235

— Сигнал? Как обычно? — Услышишь… Я эту падлу с громом… Не должно быть слабостей у успешного

человека… Тем более у преступника. Но все они — люди, и слабости у них есть. Вот и кантуются по тюрьмам, или лапти откидывают не по своей воле. И у полковника Никонова была. Не то чтоб ему особо нравилось, одурев от комаров, на поплавок пялиться, или, там, спиннингом размахивать, а уж тем более, рыбьи трупы потрошить. Но, как говорится, есть мнение — раз рыбак, то уж наполовину мужик, точно. А так хотелось с раннего детства настоящим выглядеть! Оттого и в офицеры пошел…

Мысль проста как лапоть: форму напялишь, кто там будет разглядывать, что под нею… А выглядит, как настоящий. А вокруг формы за сотни лет столько наплели, прям веет от нее героизмом. А у того, что в нее засунуто, могут хоть поджилки от каждого командирского окрика трястись, штаны широкие, не видно. Особливо, если с лампасами, контраст цвета дрожь коленок напрочь скрадывает. Опять же, честь мундира… Тоже, та еще байка… Надо ж так красиво круговую поруку обозвать… Вроде как д`Артаньяны, все за одного, только как обидят кого, да, вступаются подчас, законы стаи непреложны: сегодня его, завтра тебя, только что-то никто не видывал, чтоб из-за одного проворовавшегося офицера, а их вон сколько, каждый день судят по нескольку, все офицерское стадо торжественно застрелилось при большом стечении народа. Вот, мол, народ, кормилец наш, посмотри, как мы честь мундира бережем! И марать не дадим, кровью смываем. Как и положено по статуту, своей!

Но тот, кто внутри формы сидит, он-то про себя все знает досконально, и в курсе, что не по Сеньке фуражка, неуютно ему, знает же, что ни хрена он не соответствует ореолу мужества, окутавшего стараниями писателей и газетчиков форму военную,

236

вот и хочет еще солидности добрать. Охота, рыбалка, футбол. В женском понимании, вот это мужик… Он, может, по мячу ни разу в жизни не пнул, но в телек пялится исправно. Звериные тела ножиком не шинкует, и рыбку не чистит, а все водку больше трескает на природе, ну и в форме еще. Ну настояяящий полковник…

Алла Борисовна точно спела, уж не знаю, осмысленно или нет, какая там личина? Один хрен, что полковник, что уголовник, главный принцип жизни одинаков: жить за чужой счет. И людей для этого убивать беззастенчиво. Все остальное — литература. Сказки. В корень зри.

Все свои слабости Никонов прищемил, но вот эта… Знал же, чем занимается, и охрана у него на диво, и не возьмешь его ни по какому, а вот надо ж, в субботу на рыбалку. Чтоб соответствовать статусу мужика. А чего диверсанту надо, кроме времени и места? Все остальное — под рукой. Человечка сковырнуть и капустным листом можно…

Во время разгрузки суета. Валера прошел к лагерю, как по проспекту, обесточил охрану двумя ударами, ткнул ножом под подбородок старшому охраны, дернул у него из-под мышки «Гюрзу», а тот вздернул от боли и удара руки вверх, прощаясь с небом, тут-то капитан и грохнул два раза из-за его бока по полковнику. Он разбил ему сзади колени, больно уж поболтать хотелось, полковник рухнул ничком. Рома уже уложил водителей мордой в землю, и выдал снотворного прикладом по затылкам, помешать стало уж совсем некому.

Капитан подошел к лежащему, тот и орать-то еще не начал, поставил сапог на ухо, и, сильно толкнув голову, перевернул его лицом к небу.

— Видишь? — он показал на небо — Тебе не туда. Но заседание проводят как раз там. Тебя там спросят, зачем город сжечь хотел?

Он, не торопясь, прицелился, и вогнал пулю в горло.

237

— Подумай, что ответишь. Часок у тебя есть. Пошли, Рома…

Сержант подумал секунду, прострелил из автомата обе кисти полковника, обшаривать его в поисках спрятанного оружия было лень, и пошел за капитаном…

А боль и беспомощность выдавила из мундира, казавшегося себе и окружающим таким крутым, матерого вояку, и неслышно всхлипывал внутри мундира десятилетний мальчишка, тот самый, который когда-то, захлебываясь от восторга, впервые встал в строй суворовского училища. Ни звука не вылетало из горла, мешала засевшая там пуля, слезы текли ручьем от обиды, он не понимал, за что его убили, и как это вообще можно, вот так вот, взять и убить…

Только одна мысль шевельнулась в обиженном сердце, именно в сердце, и именно мысль, перед смертью человек начинает мыслить честно, сердцем… Одна, первая мысль искупления:

— Зачем я выбрал дорогу позора? И сам себе ответил: — От слабости…Я хотел, как проще… Это была первая мысль. Будут и еще…И, может

быть, там, в небе, его поймут, если он расскажет все честно… Надо думать… У него есть время…

Почти час.

Капитан с сержантом перли прямо по непроходимым, казалось, склонам горы, обходя сверху Илийский проход хребта Алатау, и маячил уже впереди такой же кусок земного шара, что и остался у них позади, ничем неотличимый, только назывался он Китай. Забудь название, и останется просто земля.

Планета Земля. — За Витю бы его. Еще раз — пробурчал Рома… — За Витю сержант ответит. Похоже, он его,

ссука…

238

Питер, 2009 г.

— Вишь, Валера, ему по всем статьям не повезло, и патрон в патроннике, и стоял я почти идеально, и на взводе был изрядном, ссал всего мира после той проверочки. Да и с Саней ему уж совсем не повезло, он в ружейке дрых, в отдыхалке пахло дюже крепко, и проснулся, когда боец твой труп Саида по коридору тащил. И орел твой с первого же удара понял, с кем имеет дело, сразу от него рванул, как Сашка у него нож выбил и по рылу съездил. У него, мало, четвертый дан, он шпана потомственная, виртуоз подворотного спорта. Не тому учили, вот вышел бы на честный бой, жив бы остался, хоть и покалеченный…

— Ты его… Ты и ответишь…— Хрен тебе…Он чуть напрягся, почти сейчас. Сейчас… Но,

почти…— Ты щас «Гюрзу» из-за пояса дернешь, лоб мне

пробьешь, а за бойца твоего я все равно не отвечу. На мне и без него… Так что казнишь ты меня совсем за другое… И боец твой неотомщенным останется. И ты просто приведешь приговор в исполнение, не твой приговор, и не по твоему делу. Просто наемный палач. Даже не воин. Вот так-то…

— Мутишь, падла… — Я ж тебе сказал: я — Сказочник. Пять слов

скажу, забудешь, зачем пришел… Ох, зря я это, стрельнет ведь сейчас… Ладно, хватит баловаться. Я смотрю ему в глаза,

и начинаю шептать: — И волнами накатывают мысли, и, откатываясь,

оставляют на берегу сознания то жемчуг откровения, то пустые раковины сомнений. Рад я откровениям, и подбираю я их с берега, и рассматриваю их, и любуюсь, и вижу в них главное: то, что вызывают они новые волны мыслей, много

239

их, ненужных и бесполезных, но нет, нет, да и оставит какая-нибудь из них еще одну жемчужину на песке моего разума. Но раковины… Зловонные от стухших в них моллюсков, зачем они мне? Зачем мне, Торке-кнуппа, повелителю стрел, сомнения? Ведь все победы, которые я добыл, я выгрызал из жизни, когда не сомневался…

На кону башка, шансы — пятьдесят на пятьдесят, он может озвереть от шепота, он всегда его боялся, и пальнуть со страху. Но он может и понять. А это — шанс для меня, и очень, очень много для Неё. И для него. Хоть что-то…

— Да, я пришел к тебе, сомневаясь, но… — Знаю. Ты сомневался еще до того, как я рот

открыл. Иначе б сразу пальнул. Как учили… — Ща, посомневаюсь, и ... — Слушай, Валера, что ты тень на плетень

наводишь? Ну не говорил тебе никто, что люди вечно живут, так мало ли чего тебе не говорили? Глаза открой, посмотри без вранья!!! Что ты сам себя за нос водишь? Да, мы с тобой хрен знает, сколько тысяч лет цапаемся, ну и что??? Щас ситуация не та. На кону не наши головы стоят. Да и сам же видишь, что у Шептуна с Торком вышло…

— Ты хочешь, чтоб и сейчас так же? — Так не выйдет. И ты сейчас не Торк, и я — не

Шептун. От меня молодого мало что осталось, я тебе не соперник, так, макивара ходячая…

— Ну и чего тогда выпендриваешься? — А потому, что мне помощь твоя нужна!!! — ЧТО-О-О??? — У тебя деньги есть? Загранпаспорт? — Да ты что, совсем охренел, тля??? — Ты спецназ, ты везде пройдешь, но тут надо

легально, так быстрее… Время… Наше время… Ничего мне уже не надо было, все смело волной

отчаяния и гнева, и гребень этой волны хлестал прямо в него.

240

— Она в клинике сейчас!!! В Мюнхене!!! Её режут, ей больно, а я ничего, ничего, ты понимаешь, не знаю, и ничего не могу сделать! Я нищий, я просрал всю свою жизнь на всякую херню, а самого главного сделать не могу!!!! К Ней давай, всего три часа лёту, хоть что-нибудь, но СДЕЛАЙ!!! Мы тогда в соборе были втроем, а сейчас Она там!!! Одна! За две тысячи верст!!! Двадцать часов молчания!!! Не тишины, молчания!!! И я ничего, понимаешь ты, ничего не могу!!!

Он сел на скамеечку, положив локти на колени, неуловимым движением вытащил пистолет и потеребил собачку, флажок предохранителя уже смотрел вверх, и красным светилась точка огня над щекой рукояти. Последняя точка…

— Хм, Собор…

Тронхейм, 1013 г.

— Этот рисунок — твой? — Да... Приснилось однажды. Почти… — Как это, почти? — Нууу… Сон наяву… Я, бывает, вижу… — А музыка? Можно я послушаю? — Да. Хоть всю … — Это Ты… — И ты… — Мы… — Да. Да. Да. Элли положила руки ему на грудь, и прижалась к

ней щекой… — Ты... Наконец-то… — Да. — Это ничего, что я… Такая? — Я сказал, я встречу тебя на коленях… Чуть подогнулись колени Шептуна, выполняя

обещание, которое он давал, еще не зная, кому, а зная только имя, и руки уже готовы были скользнуть вниз, чтобы обнять ее колени, но Элли

241

вдруг ощерилась, и потянула вверх руку с мечом, но ничего она не успела, бог весть откуда взявшаяся в руке парня сабля свистнула снизу вверх, залетела ему за спину, и вертикальным ударом сверху он всадил ее в вырез кольчуги Щена, подкрадывавшегося сзади.

Выдернутая сабля свистнула направо наотмашь, и рубанула по лицу второго бойца, да так, что заскрежетала под железом кость, а Элли, припав на колено, из-под руки Шептуна, ткнула в живот мечом третьего. Он схватился за клинок, его трудно стало вытащить, но Шептун, описывая круг, как самаркандский вертящийся дервиш, сбросил ударом эфеса в висок воина с эллиного меча и, охватив ее шею, закинул ее себе за спину. Туча стрел уже буравила воздух, стреляли отовсюду, но сабля в руках Шептуна размылась в какое-то зыбкое облако, и на каменные плиты черного скандинавского гранита посыпались обрубки стрел…

Они стояли спина к спине у колонны, эллин клинок торчал от пояса вперед и чуть вверх, а сабля чуть покачивалась в шептуновой кисти, но так зыбко и размыто, что казалась не то веревкой, не то змеей. Ревущая толпа, расстреляв все стрелы, забыв все, чему учил их Щен, перла кучей вперед на них, выставив вперед клинки, когда от входа грохнул голос:

— Стоять!!! Толпа раздвинулась, и в проход вошел Торке. — Мы уйдем, Торк, отпусти. Если хочешь, я

больше никого не убью… — А если не захочу? — Зря… — И меня? — Не хочу. — Почему? Она, вон, хочет… — Незачем, Торк… И она это знает. Просто не

понимает пока. Она еще больна и слаба. И времени мало прошло…

242

— Нет, ты не уйдешь. — Что для тебя Главное, Торк? Самое главное? — Она. — Нет. Слава. Слава победителя. И Её ты хочешь

тоже победить. А не любить. — Я всегда побеждал. — Да. Людей. Тут нет тебе равных. Но этот твой

путь окончен. — Что, будет другой? — Ты сам это знаешь. Ведь тебе уже неинтересно

стало побеждать людей, ты знаешь исход. Тебе нужен соперник посерьезней.

— Кто такой? — Океан. Как зовут тебя, Торке-кнуппа,

повелитель стрел? Ведь не ножиком же, в самом деле… Кто ты? По-настоящему?

— Лейф. — Вот это имя и покорит Океан. То, о чем мечтал

покойный Спрут, лучший в мире мореход, сделаешь ты. Ты — человек волны, и ты сам об этом знаешь, и эта волна занесет тебя на самую вершину славы, той славы, которая дороже славы просто убийцы. Сколько домов ты сжег, Лейф?

— Много. Не считал… — А сколько построил? А людей? Сколько ты

убил? И могу поручиться, что ни одного воскресить тебе не удалось. Хотел бы кого воскресить? Ну, чтоб хоть поболтать? Ведь не договорили же…

— Да. Многих… — Может, не стоило и убивать? — Не знаю… — Оглянись, посмотри, куда привел тебя твой

путь: после тебя мир станет хуже, чем был до тебя. Путь войны всегда заводит в тупик. Это, если повезет.

— А если не повезет? — В позор… Тебя и сейчас ненавидят многие, но

годы возьмут свое, ты станешь немощен, и не сможешь побеждать, тогда тебя станут презирать из

243

зависти. Слава твоя недосягаема, но немощное тело-то смертно! И тогда тебя позорно убьют.

— А если нет? — Тогда ты сожжешь себя позором от бессилия и

собственной немощи сам. Это еще гаже. И от этого не уйти. Никому не дано уйти от себя.

— Не верю… — Лучше не проверяй… Сквозь стропила недостроенной крыши собора

хлынул внутрь ветер, не кружась и не закручиваясь, прямо сверху, пыль от известки и тесаных каменных плит разлетелась в стороны, припорошив глаза, и из-за спин Шептуна и Элли вышли Валера в камуфляже, и Сказочник, в выцветшем запыленном армейском х/б, молодой и черный от загара.

— Все нормально, братан… Просто не туда шли, и не то слушали — прогудел Валера.

— А ты? — спросил Лейф — Мне повезло. Мне страшно повезло… Ты

просто уйдешь, уйдешь по новому пути, а я смогу спасти. Понимаешь, СПАСТИ! Вот этих… -Валера ткнул за плечо большим пальцем на стоящего чуть сзади него Сказочника — А потом, потом я буду искать свой путь. Который ты уже нашел…

Сказочник устало рухнул в кресло, постарел лет на тридцать, поёжился и, накинув на плечи старый прожженный халат, из последних сил прогнусавил:

— Иди... Несколько столетий никто не сможет повторить то, что можешь сделать ты. Но ты еще этого не сделал. Иди, Лейф счастливый, океан ждет тебя. Это великий соперник, и слава твоя будет велика. Оно того стоит…

Валера положил руку на плечо сказочнику, и сказал:

— Пошли, Егор. Мы еще не договорили… Лейф поднял глаза к недостроенной крыше, и

вдохнул голубого неба. Мотнул головой, и глянул на Элли. Потом перевел взгляд.

244

— Прощай, Шептун, я возьму с собой старые кости Спрута, и пожелай мне, чтоб волны донесли их до другого берега океана. А вы?

— Ты — волны, я — ветер… Я лечу домой, и унесу с собой Её…

Питер, 2009 г.

Гонят и гонят порывы ветра по зябкой земле и безразличному ко всему асфальту скрипучие последние опавшие листья…

Они скукожены и прихвачены морозом, пропитаны грязной водой из луж, и противны не только на вид, но и по сути. И по голым деревьям нипочем не догадаться, что впали они в спячку, и смогут когда-то проснуться. Они просто стоят мертвым, опаленным, не то морозом, не то пороховой гарью, лесом, и только горе и тоска сочатся по их черным стволам. И что может быть противней мокрого ноябрьского шторма, который сметает даже мысли о том, что жизнь может возродиться, и уж тем более принести хоть какую-то радость…

Ну и погодка выдалась на мой последний день… Всегда говорил, что не люблю ноябрь, хоть и родился в нем. Сам себе врал. И другим тоже. Боюсь я его. Точнее уже, боялся. Чуял, поди, что так и будет…

Не в том дело, что он меня сейчас пристрелит, а в том, что уйду я из жизни, так и не сделав самого главного. Она ждет меня, она верит в меня, а я сейчас ее обману в этой вере, подставлю лоб под пулю, вполне, кстати, заслуженную, и захлебнется она от боли и тоски: так об меня споткнуться и потерять, даже ни разу не увидев… Что ж прошлое так за ноги хватает-то? Ну, пусть я сейчас расплачусь за все, что я наделал, но она-то тут при чем? Стрелял бы, что ли, скорей, мочи моей больше нет такое думать…

245

Что-то все-таки от прежнего меня во мне осталось, и даже движение пальца спецназовца я уловил, меня захлестнула волна, волна освобождения и надежды, и хлестнула эта волна от него.

Бывший капитан встал, сунул ствол за пазуху, и, сделав ко мне шаг, сказал:

— Я сделаю, Егор. Все сделаю. Через пять часов ты будешь все знать. Говори. Всё. Только подробно и быстро. Времени, ты сам сказал, нет.

— Её зовут Лена…

Нет ничего хуже неоконченных дел

Мы стоим по колено в шелковистой траве, ветер колышет нам волосы, и омывает подножие кургана, ставшего нашим пьедесталом, прозрачная Мста. Странно, никто не знает, откуда у нее такое название, и мистика какая-то закрадывается в сердце мое, ведь ушел я с ее берегов в дальние края, именно ради мести. Как думал я тогда… Но за что и боготворят дорогу те, кто умеет по ней ходить, принесет она тебя туда, куда и не ведаешь, и подарит то, что и не чаял найти…

Зверем диким я сорвался отсюда, и не было в сердце моем ничего, кроме ненависти, а стою я здесь, вернулся, и смотрит мне в глаза с моего плеча любовь… И нет больше долгов по мести, и нет ненависти в сердце, безраздельно царит там Она, моя Элли…

Нам неинтересно, что сталось с теми, от кого мы ушли, все равно, куда двинулись те страны, в которых мы были, не наше это все…

Но сейчас… — Вот, Элли, это мой дом. Ты хочешь здесь жить?

246

— Я хочу с тобой жить. Везде… Только с тобой… Но, ты говоришь, дом? Я не вижу его…

— За этим мы сюда и пришли. Выбери место. — Здесь. Прямо здесь, где мы стоим.Я схватил ее на руки и закружил. — Лапочка моя!!! Ну ведь знал же! Знал! А все

равно сердце вниз провалилось, когда спрашивал… Она мазнула пальчиком по моему лбу, и

улыбнулась. — Мальчишка… Мой мальчик-колокольчик… — Пошли? — Куда? Мы дома… — Ты знаешь, как я отсюда уходил. Это не долг.

Но отдать его надо. И еще… Я, кажется, знаю, каким будет наш дом. Идем.

Она обняла меня, взявшись руками за пояс, и прижалась.

— Идем. С тобой…Мы уже спускались с холма, когда она

спохватилась. — Постой, я мигом. Клинки забыли… — Брось, не надо, никто не возьмет, чего

таскать? — Но как же…? — Мы дома, Элли, нам не нужно оружие. Только,

как память…Здесь оно ни к чему. — Дома… Да… Я прижал ее к себе, но не сделали мы и десятка

шагов, как она захохотала и чуть не завизжала. — Зимой!!! На санках!!! Прямо от порога, на лед

реки! И по первому льду к тому берегу! А рыб сквозь лед видно, правда?

— Ну, какая же ты моя! Ведь и подумать не успел толком. Только представил, как зимой, а ты мне — рыбы… Чудо ты мое…

Но с каждым шагом к следующему кургану смех стихал, и только блуждающие улыбки трогали наши губы. Вот он, Перунов Камень, черно-сизой громадой вырастает на вершине холма, закрывая

247

собой часть кромки леса. Но вот он стал расти уже с каждым нашим шагом, постепенно закрывая собой всё…

— Я с тобой? — спросила Элли. — Нет. Не сейчас… — Хорошо. Иди, любимый… Столько лет я думал, что этот десяток шагов к

камню я буду идти трудно и тяжело, но ничто не сгибало мои плечи, и вошел я в тень его легко и свободно. Просто не знал еще никто, что нет на мне того страшного груза, что взвалил я на себя столько лет назад. Им только предстоит это узнать. За этим я и пришел.

ШАГ. Картина побоища была такой, как я ее и оставил

— повсюду валялись трупы, порубленные и обгорелые, вповалку и поодиночке, из земли и людей торчали стрелы, по большей части тоже обгорелые, и то там, то сям, было оружие — мечи, топоры, поломанные луки… Только гари и запаха крови не было и в помине, все пропиталось тлением и сыростью…

Вот и он, тот, к которому я шел… Горя сидел на земле, обхватив руками колено, и

вытянув ту, когда-то пробитую стрелой ногу, вдоль земли…

— Здравствуй, Шептун… — Здравствуй. — Что, зря дал тогда обещание такое? — Зря, Горя, зря… — Ты так вырос. Сколько лет там у вас прошло? — Тринадцать. А у тебя? — Больше… Намного… Мне здорово досталось в

этот раз, я слишком много их перерезал… Я вряд ли уже вернусь, мне теперь туда, к вам, наверное, и нельзя. Зря ты тогда пообещал. И я тебе зря сказал… Про неоконченное дело… Ты же не понял, как его закончить, вот они, видишь, до сих пор лежат…

248

Горя кивнул головой назад, на трупы. — Понял я все. Не сразу, конечно, но понял. И

сделал, как надо. Осталось только сказать. Тебя отпустит, а их поднимет СЛОВО.

— Говори… — Ты что, так не слышишь? Я же его уже сказал!

Там, в Соборе! Не можешь услышать? Не видишь того, что было? Ты же умел. Лучше всех умел!!!

— Мне слишком сильно досталось в этот раз. Нельзя столько убивать. Говори. Что Торке? Ты его убил?

— Нет. — Он жив? — Нет. Его просто больше нет. — А кто есть? — Есть Лейф. Лейф Счастливый, который

покорит океан. И никого больше не убьет. — А они? — Горя опять кивнул назад головой —

ты же им обещал! — Обещал. И выполнил. Торке-кнуппа,

повелителя стрел, который их убил, больше нет. Он получил вместо смерти раскаяние и искупление. Это больше чем смерть. Смотри…

Шелест ветра, пропахшего степью и океаном, хвойным лесом и альпийскими лугами, нарастал с каждой секундой, и, наконец, мощный и ровный бриз принялся за дело — снесло гарь и копоть, серым облачком улетучился тлен, разметало обломки стрел, и стаяло стальное оружие, не оставив по себе даже лужицы памяти…

Люди вставали, и, кто потряхивая головой, кто, как ни в чем ни бывало, шли туда, куда собирались идти, и начинали делать то, что собирались начать. Тогда, тринадцать лет назад…

И тонкой цепочкой стали подниматься по заснеженному склону те, кто первым поднял оружие. Туда, к недосягаемой вершине самой холодной во Вселенной горы…

249

Горя стоял уже во весь рост. — А что другие вы, как у них, ты знаешь?

Сказочник и Валера, и те… Я их смутно очень вижу…

— Знаешь, Горя… Мне всегда удается сказать Слово. То самое… И оно сильнее автоматов и мечей. Торке всегда приходил меня убивать. И не убивал. И я его — ни разу. Просто ему не везло… Он, рыцарь Кент, Эмир, Пират, Валера — они все сначала ступали не на ту дорогу. И только придя убивать — меня, Рыцаря, Звездочета, Морехода и Сказочника, они находили свою настоящую. Больше всего повезло Валере, капитан не только не убил Сказочника, но и помог спасти их обоих, Егора и Лену…

— Слова для такого действительно мало. Ему и впрямь повезло.

— Ему повезло, что у него Сказочник. Сказочник — повелитель Слов… Он может больше нас всех. Поэтому ему и пришлось хуже всех. Он чуть не потерял Её. Мне тоже пришлось трудно, я первый, кто понял, как можно победить и не убить.

— Да, Шептун, ты все понял. И я теперь свободен. Спасибо тебе, я могу идти дальше. Что может быть лучше дороги? А, Шептун…?

— Может. — ? — Дорога с НЕЮ. — Ха! А ведь я знаю, зачем ты пришел. Зови ЕЁ… Элли подходила, удивленно озираясь, она успела

разглядеть, хоть и смутно, то, что произошло, и неуютно было от такого зрелища, но рядом был Он, так какие могут быть тревоги, если они вместе…

— Здравствуй, Элли… — Здравствуй, Горя… Я хочу кое-что тебе показать. И, если это тебе

понравится, то бери. — Давай.

250

Она прильнула к Шептуну, все-таки все было так необычно... Не страшно, конечно, но лучше рядом с Ним. Горя сделал шаг в сторону, и в зыбком мареве сверкнуло всеми оттенками теплого дерева дивное творение — рвущийся вверх символ надежды, когда-то изваянный Гориными руками и Гориной душой. Элли взвизгнула, и брызнула благодарным взглядом в глаза своего единственного парня.

— Да! Да! Да! Это наш Дом… — Спасибо тебе… Ты и впрямь знаешь, зачем я

пришел. — Идите, ребята… Он уже там, на вашем холме.

Осталось только построить. Но это уж вы сами… Ребята… Конечно же, мы дети. И жить будем,

как дети, и умрем детьми. Мы будем делать взрослые дела, взросло и хорошо, мы будем судить правильно и мудро, но мы никогда не забудем того, что мы не были когда-то детьми, а то, что мы и есть дети. Счастливые и беззаботные. И жалок и нищ тот, кто забыл это, или боится в этом признаться. Просто он недостаточно взрослый…

Мы держим друг друга за руки, и, пританцовывая, идем по колено в траве по невысоким холмам к своему кургану: что может быть лучше дороги вдвоем с любимой? Может... Может. Та дорога, по которой я иду с Нею сейчас.

Дорога Домой.

251

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПЛОТНИК

РОЖДЕНИЕ

А знаете, что это значит, построить дом? Вот на самом деле? Не ходить на работу от девяти до пяти, безразлично зачем — вычерчивать уровни, бегать с нивелиром, месить бетон, или обои клеить за зарплату, а именно построить дом? Неважно где, неважно, кому, неважно, зачем. Взять, и построить. Чтобы получился именно дом. Не знаете… Даже с чего начать, не знаете? А ведь это просто…

Надо захотеть. Надо, ползая трехлетним босоногим мальчонкой

в пыли дороги, рассекающей забытую Богом деревню, замереть, увидев стоящий за штакетной оградкой домик, сесть оторопело в пыль, и забыть все, кроме стукнувшей в голову мысли: «А откуда он здесь»? Всегда стоял. Но взялся откуда? Его же построили. Кто-то взял, и построил…

Его до этого НЕ БЫЛО!!! Надо, заблудившись в сумраке настоящего леса,

перепугаться до судорог тишины и наступающей темноты, и понять, что все, что вокруг тебя стоит, страшное и непонятное, черные стволы елей, красные — сосен, пугающий до озноба шелест листвы осин, и страшенные, раскоряченные во мраке, громадные неохватные дубы, вздохи болотной трясины, и чернее мрака тени под еловыми ветвями, все это — чей-то дом.

Просто дом необычный, не твой пока, но дом. И может стать твоим…

252

Сначала просто так, в таком виде, стволы и ветви елей закроют от ветра. Красные, даже в темноте, сосны порадуют веселостью своею твой глаз, развилка ветвей тысячелетнего дуба даст постель, мягкую, уже во мху, и безопасную, высоко, никому не забраться, а шелест осин споет колыбельную, и расскажет тебе, спящему, как сделать дом. Тот дом, который станет твоим…

И, проснувшись, ты даже перестанешь зевать, потягиваясь со сна, потому что вспомнишь стоящий на отшибе далеко от дороги замшелый сруб, и поймешь, что это — те самые деревья, которые сейчас окружают тебя, только сложенные так, как человеку удобно, и ставшие для него домом. И захочешь ты до оскомины во рту узнать, что же такое надо СДЕЛАТЬ с этими, еще стоящими стволами, чтобы стали они домом. И, сорвавшись с мягкого мха в развилке дуба, спорхнешь на траву, и быстро, на ходу, ополоснувшись у ручья, но запомнив его песенку, и насвистывая ее, пойдешь к срубу, и будешь водить пальцем по его бревнам, где трухлявым, а где и крепким еще, звонким, и поймешь очень немного. Только то, что — да, он из бревен, но…

КАК? Ты не знаешь длины дороги, по которой надо

шагать, чтобы узнать все про дом, так и слава Богу, многих ее длина отпугивает. Надо сделать первый шаг. Куда? А туда, туда, где слышен серебряный звон каленых лезвий кованых топоров, и сочный хруст пил, стук молотков, и за версту слышен запах, ни с чем несравнимый запах только что ошкуренного леса…

И развеселые плотники, кто от шкалика с утра, кто просто так, не выйдет грустить под эту музыку звона, хруста и запахов, завидев тебя, начнут подначивать — давай пацан, впрягайся, кусни, каков он на вкус, фунт лиха. А тебя и уговаривать не надо, ты и пришел-то за этим. И вот в руках у тебя

253

топор, еще не лесорубный, а плотницкий, но для тебя непомерная тяжесть. И вертится он у тебя в ладонях, как змей гадючный, и вырывается, норовя отмахнуть ногу, или хоть палец, и оседлал ты уже болан, и слетают все-таки под твоими неумелыми ударами куски коры, и вот, наконец, победа!!!

Получился взмах длинный и размашистый, точный предельно, прямо в еле видную щелку между обзолом и первым, самым жестким кольцом ствола. Чуть ослабла на мгновение хватка кисти, давая лезвию чуть довернуться и скользнуть точно под шкурку лежащего у твоих ног бревна, и с сочным хрустом, завиваясь, и дальше, со змеиным шипением, сверкая мокрыми от сока древесины волокнами, отделяется от ствола кора, обнажая яркий, сверкающий бочок будущего ошкуренного бревна, эмбриона Дома.

Пролетел топор между ног, чуть не отхватив тебе задницу, и ткнулся ты, хорошо, не лбом, коленом в ствол, и вскочил уже, не помня себя от азарта, и слыша уже свист топора, всаживаешь его под шкурку опять…

И пошло… И пошло… Вроде, и минута всего прошла, а уж солнце за

горизонт валится, и оттаскивает тебя старшой от бревна, и все смотрят на тебя, ухмыляясь, и перебирают тебе косточки на все лады, витиевато и заковыристо, но ничего в этом, кроме уважения уже нет. Человек родился… Видно, что Человек. Счастье, если запомнишь ты этот первый день, дальше все будет очень неважно. Труд, труд и труд…

Изнуряющий, выматывающий, так осточертевший, что не надо уже становится ни тепла дома, который ты рубишь, ни красоты его, ни гордости за сделанное, все заслоняет собой усталость, боль в натруженных мышцах, отдавленные пальцы, а то и отрубленные, вывихнутые кисти и переломанные ребра.

254

Сколько секунд ты проработаешь, столько раз будешь себя проклинать, что взялся за этот адский труд, которому ни конца, ни края не видно — вот же, уже зима на носу, а только пятый венец кладем. И все уже, хвааатит с меня!!!

Втыкаешь ты осточертевшее железо в обрубок, и брызнул из него смолистый сок. И запах его, непередаваемый запах первого дня, толкнул тебя в голову, мазнул по душе смолистой рукой, залечивая раны. И вот уже ты, плюнув в ладонь, и выматерив, на чем свет стоит, в Бога, в душу и в трех святителей все окрест, а на самом деле собственную слабость, взбрасываешь вверх лезвие, чуть двинув пальцами. Чтоб крутанулось, не вылетая, с особым плотницким шиком, в ладони топорище, и поймав отточенной тяжким трудом реакцией момент, когда кромка лезвия сама нацелится на нужное место лежащего под тобой кряжа, сожмешь натруженную ладонь и всадишь с хрустом в лиственницу железо, начиная вырубать новый паз. Да, только пятый венец, но четыре-то уже Есть!!! Добьем…

Нет ничего хуже неоконченных дел… И пойдет, и пойдет… Мучение, победа, мучение,

победа, сколько их впереди, сколько позади, кто их считал… Мучения забываешь почти сразу, как только встанут стропила и сверху, с последнего венца, станет виден весь мир — шире ветра, ярче солнца, звонче трели соловьиной…

И смотришь ты на него с постамента, который сам себе срубил. Вот он, Я, памятник себе, и труду своему… Все выписано на постаменте том — и мучения мои, и руки, ноги, сведенные судорогой во сне, и кровью моею забрызган он, память о дурости моей и неуклюжести, навек въевшаяся в древесину. Про каждый вершок этого сруба я могу рассказать историю — короткую и длинную, страшную и смешную, любую… Длиной в жизнь. Все записано на смолистых боках деревянного фолианта, но Тайна, заключенная в нем, будоражит и греет

255

только меня, лишь я один во всем свете могу его прочитать. Я сам его написал. Остальные могут только развешивать ухи. Такое надо только самому. Нет выше этой гордости — стоять на том, что ты сделал, и знать, что только ты один знаешь, что это, и о чем это…

И уж поверьте на слово тому, кто СДЕЛАЛ, а не разрушил, что смолистый запах Такой победы — это действительно запах настоящей победы. А запах пороха — это просто запах пороха… Смерти и позора. И вечного презрения к тому, кто разрушил потому, что так и не сумел ничего сделать.

Убить может каждый. Даже импотент. Дать Жизнь — только мужчина.

Поиск

Интересно, почему у меня нет имени? Просто Плотник. И конь у меня, просто Конь. Вот он, пасется рядом, брюхо себе набивает, а я уже набил. Заметил, что когда голоден, мысли быстрее, острее, прозрачнее. А сытые мысли, они какие-то неторопливые, как откормленные какие-то…Голодные стремительно мечутся, догоняют друг друга, как не успевают куда, а эти, переваливаясь, тяяяянутся… Мяяягенькие такие… Наверное потому, что решение необязательно, полежал, подумал мысль, не решилась, ну и Бог с ней. На другую набредем. Ха! А ведь я, когда дом обдумываю, бывает, по нескольку дней не жру. Пока колени не затрясутся. Надо же, только сейчас заметил…

Занятно, ведь вот знаю, что пора свой рубить. Созрел уже. Но, почти… И почему сейчас? Ведь мне и так хорошо. Хожу по миру, плотничаю, всего в достатке, где захотел, голову преклонил, считай, 256

дома. А вот ведь хочется свой. И не так, как другие — вот, мол, чтоб все как у людей, а опять с вывертом каким-то. Хотя, какой тут выверт…Я ведь хочу не просто дом, и не себе именно, а самый главный, я же почти весь его вижу! А кто на такой польстится, не смогу же кому-то объяснить, какой он будет, я ж и себе объяснить не смогу, нет таких слов, и на бумаге его не нарисуешь, нет таких правил. Так и рубить когда зачнешь, тоже ведь, каждая лесина будет на свое место проситься, да капризничать — туда не хочу, сюда хочу, почем я знаю, как они там складываться будут…

Да и неохота мне, чтоб кто-то в нем жил, какой бы хороший человек ни был, а чужой. Не я…

Все, решено. Денег мне лет на десять хватит, никто меня не ждет, не тащит, пойду по миру, найду место, и срублю, что Бог на душу положит. Хе. Вот тебе и сытая мысль решением разродилась. Чудны дела, твои, Господи…

Слышь, Конь, хочешь в стойло? Надолго. Только погорбатиться сначала от души придется, пока место найдем, пока срубим. А? Вижу, согласен, ну оно и правильно, ты дураком никогда не был. Не, а все-таки, что это я свой захотел? Одному-то мне и так хорошо, чего надрываться, то я не знаю, что это такое, эдакое-то вот свалять, пупок сто раз развяжется, пока строить буду, значит надо еще для кого-то. Для себя-то я никогда надрываться не желал. А никого, кроме нас с тобой и нету, что ж я, жду, что ли кого? Жду, и сам не знаю? Лихо…

А ведь, наверное, так и есть… Ладно, чего гадать, все едино, решился. Так, значит, и порешим: я домик сваляю, Она и

придет, а, Коняга? Как думаешь? Фррр… Ну и фырчи, не больно-то ты в этом и понимаешь, а я так решу, я его для Нее рубить буду. Для той, которую и не знаю еще. Точка. Подь сюды, хорош жрать, дело есть.

257

Прав трактирщик был, ну что за рожа, кожа да кости, скоро зубы на морде все пересчитать можно будет, рта не открывая…Год почти лазаю по миру, нет места, и все тут! Что за наваждение такое, все не катит, хоть лбом о стену! Так и стен поблизости никаких… Знаешь, Коняга, давай, ты. Ты ж в курсе, чего мне надо, вот и топай, куда глаза глядят, а я в седле покемарю, авось вывезешь к Месту. У тебя вон башка какая здоровая, мыслей поди поболе, чем у меня. Не может же такая головища совсем пустой быть… Ладно, ладно, не обижайся, я и впрямь не знаю что делать, помоги, а? А я подремлю пока…

Черт, ну и ветер, прям с седла сдувает, куда ж ты меня затащил-то, а? Поспал, называется…Ни пса ж не видно, и дороги в помине нет. Пахнет, правда, здорово, водой, травой и лиственницей. Ммммм… Ничего лишнего. Ааааа, давай спать наладимся. Эк тебя, дурака, занесло, того и гляди, волки схарчат, как ты шкуру свою не бережешь? Ведь тебя первого жрать начнут. Ладно, щас разберемся, где тут для нас спальня приготовлена…

Плотник спорхнул с седла, к деревьям и подходить не стал, сдернул из-под седла походный топорик, смахнул ветку потолще с куста, стоявшего на вершине холма, и всадил в землю, осадив как следует для верности, привязал повод к колышку, и пошел осматривать свой дом на сегодняшнюю ночь, покручивая топорик в ладони. Чуть в стороне от вершины из земли вырастал здоровенный валун, вот тебе и от ветра укрытие, и спокойно-то как, и река внизу где-то, слышно воду. И свежим пахнет, порядок, то, что надо. За десяток ходок в лес он натащил валежника, еловых лапок, соорудил косой шалаш впритык к каменюге, и занялся костром: холодно не было, но зверье на коня могло польститься, да с огнем и веселее как-то, хоть и мир маленьким становится, ну да это не беда. Хошь полюбоваться, так от костра и отойти можно…

258

Света от луны хватало, и он, не торопясь, срубил коновязь, мало ли, кто проезжать этими местами будет, так чтоб поудобнее людям было, всё не чужие, может у них и топора не случится. Заодно и скамеечку со спинкой, все едино отоспался в седле, когда еще на сон потянет… Вот и конь уже свободен от поклажи, разнуздан и щиплет вволю, трава, видать сладкая, вон как уши шевелятся, а всаднику и впрямь на боковую пора, утро вечера мудренее. Проверил ремень, чтоб Конь ненароком не отвязался, свалил в костер пару валежин потолще, чтоб на всю ночь хватило, залез под еловые лапки, завернулся в толстенное стеганое одеяло, и давай Бог снов покраше…

Плотник сидел на траве, привалившись спиной к громадному валуну, вытянув одну ногу к реке, бившейся внизу под холмом, и согнув другую в колене. Во рту покачивалась наполовину изжеванная травинка, серой метелочкой направленная на коня.

Да, брат, услужил ты мне знатно, знал, куда притопать, вел тебя, что ли кто? Даж трава тут сладкая, сам бы жрал. Ну что ж, раз Место нашел, отъедайся, а я пошел с лесом договариваться.

Плотник встал, и хрустко потянувшись, еще раз оглянул мир, распахнувшийся перед ним. Холм покато спускался к бешеной Ижме, буйной северной реке, и заканчивался небольшим обрывом, точила-таки река крутой берег во время высокой воды, да и льдинами во время ледохода берег курочило, вон, ни одного куста на берегу, только обрыв с корнями, да песок. Ничего лишнего, такой суровости и красоты на юге не найдешь.

На другом берегу, чуть ниже по течению, стояла деревушка, и прямо напротив нее угадывался брод, хоть и пенный и в каменюгах весь, но проходной, вон, дорога с обоих берегов подходит. Поросшие елью, лиственницей и соснами сопки сжимали реку,

259

и уходили за горизонт почти уже горами — сизыми хребтами Тиманского хребта. Острющий глаз видел все, вплоть до колосьев на полях на том берегу, но и не пытался даже найти следов человека за околицей. Плотник знал, в какой край его занесло. Коми нипочем не тронет без надобности ни зверя, ни дерева, ни камня — только то, что ему нужно, да и то по возможности договорится сначала с тем, кого хочет взять.

Плотник и сам с деревьями, что еще на корню, договаривался, прежде чем на дом их валить, но у Коми полет был выше, они со всем миром в ладу старались жить. Они и зверя-то силками брать старались — кто не хочет, тот не попадется. Немудрено, что Плотника так на север занесло, на юге народы похищнее будут, да и пожаднее, как будто лиха не видали, подавай им всего, да побольше. Вроде и наоборот все должно быть, раз земля родит хорошо, да всего в достатке, так живи себе, да радуйся, так нет же, жадность всех обуяла, всего им мало, и на чужое зарятся.

Не то чтоб он своего отстоять не мог, но ведь жадность чужую окорачивать тоже противно, да и видеть эти шныряющие по твоим карманам глаза радости никакой. А человек, он для радости рожден…

И жить хотелось, как предки далекие жили, чтоб дверь не запирать и ни на кого не оглядываться, пришел кто, так гость, ушел, так друг. Вот и со стволами надо так, не валить хищно, что ни попадя, а спросить дерево, согласно оно домом стать, тепло людям дарить, или не созрело еще…

А дерево скажет, спрашивать только уметь надо…

Конь

260

Ну, Хозяин, ну человек, никак без сложностей не может, неделю уж по лесу шастает, сам на себя не похож, высох весь. Все ж таки мешает ему что-то говорить по душам, даже я, сколько лет его на хребте таскаю, а и то иной раз понять не могу. Видать на этот раз что-то особенное затеял, никогда так не выбирал, как в этот раз. Я ж видел, он со всеми, кто растет на этом холме, договорился, согласны они, да и кто б не согласился? Так нет, в лес его понесло, что он там еще ищет? А мне потом лесины на своем горбу волоком таскать. Найдет где ствол за тридевять земель, тащи коняга, надо, мол…

Хорошо, зимой валить будет, по снегу проще. Он объяснял, почему, да я не все понял, только то, что деревьям не так больно будет, вроде как спят они, что ли… Как он сам, интересно, до зимы дотянет, не в шалаше же этом, хоть бы сарай какой срубил, холодает тут рано…

Старт

Зря Конь беспокоился, недели не прошло, а легли стволы, стоявшие поближе, на землю, и поднялась на холме банька, и впритык к ней сарай дровяной, и вот уже и конюшню под стропила подводит. С Междуречья, деревеньки на том берегу, мужики приходили, смотрели, диву давались. Как так, один всего, не бугай, не богатырь, да конь, и на тебе: растут срубы один за другим, да какие! Загляденье…

А всего секретов-то, блоков пара, веревки, да скобы, да конь толковый, вот и вся наука. Пару скоб изнутри в сруб всадил, веревки к ним, бревно захлестнул, да через сруб их перекинул, коня впряг, свистнул — он и тащит. Так бревно само на сруб по

261

сланям и вкатывается. Там его на место определил, разметил, катнул внутрь, скобами прихватил, пазы, замки вырубил, и вкатил на место. Клинами приподнял, промшил, осадил, вот тебе и венец готов…

Мужики с добром пришли, может помочь надо, или пособить в чем, а ушли с наукой, как дома в одиночку рубить, то дорогого стоит. А добро никуда не девается, нагнали телег через брод — на тебе, мил человек, за науку твою припасу, овса для коня, да сена, только трудись, ни в чем недостатка не будет.

А Плотник в раж вошел, о еде, да о коняге думать не надо, вот и кузня поднялась, как без починки инструмента? И пилу продольную наладил на водяной тяге, доски пилить, а колесо водяное, считай, мельницу, и вовсе за день соорудил. Тут уж не отказаться было, всем миром пришли, такая штука всем нужна. Погуляли потом, правда. Дня два от сивушного запаха работа колом стояла, ну да уж без этого как-то и не бывает…

Плотник, хоть и не жаловал это дело, а и тоже приложился, аж на траве и задрых. Хорошо Конь, хоть и противно было, рядом улегся, боком хозяина погреть, аб не замерз…

И пришла зима, звонкая и крутая. Мороз такого звону давал от топора в лесу, что на другом берегу как к колоколам церковным прислушивались. День короток на севере, рубить только по свету можно, ну а уж тащить да кряжевать, это и при костре — пожалуйста. И звенела сталь от темна до темна по красной древесине смолистой лиственницы, дерева на века, такой, что ни жучок, ни зараза какая его тронуть не смела: чем старше сруб, тем прочнее становится, только сложи правильно, с понятием…

А уж этого Плотнику не занимать было, все он про дерево знал, что люди знают, да и сверх того немало. Все помнил, что ему лесины нашептали, от самого первого дуба, в развилке которого босоногим

262

мальчонкой ночевал, до самого распоследнего сучка, который, сверкая на солнце своими немногими овальными кольцами на срубленном конце, отлетал в снег от раскряжеванной лесины. Нырял он в бездонный пух девственного снега, но не уносил с собой свою, хоть и маленькую, тайну. А успевал в полете прошептать Плотнику и про белочку, сидевшую на нем, и про камень, царапнувший его, когда вылетал он из-под копыт пролетевшего мимо всадника, и про братца своего, соседа, росшего выше, да застившего ему солнечный свет перед закатом…

Потому и успокаивался он на дне снежного тоннельчика, пробитого его весом, тихо и спокойно, без злобы, потому, что поведать успел тайну свою тому, кто вовек ее не забудет.

И ручаться можно было, что никто, ни человек, ни зверь, не споткнется о него, и не поранится, у него другая забота — пищу дать тем, кто над ним вырастет.

А ручей, бивший ключом из-под черного валуна, и зимой не замерз — лих он и резв был, ничего с ним мороз поделать не мог. И снег он, наваливший сверху, размывал за пару часов за милую душу, и крутил и крутил колесо мельницы, срываясь с него сверкающим водопадиком в незамерзающую в этом месте бешеную Ижму.

Плотник месяца за полтора заготовил и натащил из леса древесины на сруб, а теперь вроде как отдыхал, пилил доски, да ковал инструмент в кузне из всего железа, что из Междуречья натащили, и ломаного и мятого, и вообще Бог знает какого…

С прииска золотого, что в сорока верстах был, тоже приходили, кайла каленые заказывали, да сверла. Золото, хоть и россыпью было, и мало, да ведь все в сказку хотят верить, вот и долбили камень, жилу все искали…

Платили песком, и много его у Плотника скопилось. Тратить-то он не тратил, но и руку на

263

него поднять даже у самых дурных старателей мысли не было, такой человек живой в сто раз полезней мертвого, а золото… Чем грабить, так лучше еще намоем, с нас не убудет… Тем более с инструментом таким оно быстрее раз в несколько выходило…

Лихорадка

Привыкли все в Междуречье к звону, доносившемуся дни напролет с того берега, и, не услышав его, заволновались, что с человеком стряслось? На другой день потянулись на тот берег, хорошо, в дом сразу не полезли, почуяв неладное, Конь метался по двору, мотая головой с оторванной уздою на ней, и норовил гостей копытами отогнать…

А и вовремя, грохнул в бане выстрел револьверный, и пуля саданула изнутри в дверь, чуть приоткрыв ее, и сразу загрохотали выстрелы, да так часто, что никто из местных, а охотники они все были хоть куда, такого отродясь и не слыхивали. Да все в дверь, хорошо, не на пробой. Отсчитав семь выстрелов, знали, что у Плотника «Уэбли-Фосбери», кинулись было, да Конь аж завизжал, как человек порезанный, и кидаться на них стал, и не зря. Изнутри загрохотал «Винчестер»…

Этот уж — навылет…

Дина

264

У Коми ни попов ни шаманов нет, каждый из них с миром по-своему договаривается, кто как умеет, один лучше, другой хуже. Но есть знахари, не знахари, но люди такие, они про мир больше знают. То ли кровь такая, то ли предки что нашептывают, но видят они каждую крошку мира изнутри, человека, зверя, или камень какой. Все в себе несет свой Йен, сущность каждой крошки мира. С ним они и договариваются, а самое главное — спрашивать его умеют, да так, что тот и отвечает…

Что с Плотником неладно, всем ясно было, и, почему неладно, тоже понятно. Днями тут приказчик из Усть-Цильмы проезжал, у плотника останавливался, видать, он от приказчика заразы какой подхватил- кашлял тот как-то… Как пес лаял… За Диной сразу побежали, да зря, она уже с того берега на лыжах рвала на выстрелы так, что снег смерчем за нею крутился. Про ее род на сотни верст в округе издревле легенды рассказывали, сильнее их не было шептунов. Да только и она, хоть и тридцати ей не было, уже легендой была. Не в том дело, что вылечивала всех, кого соглашалась, а в том, что не ошибалась никогда.

Подлетев к ограде, она дернула из нее дрын, скинула лыжи, и скользнула почти ползком к баньке. Вытянувшись, как змея, из снега вдоль рубленного в чашу угла, она саданула дрыном по боковому оконцу, и как только высадила его пуля изнутри, скользнула в дверь.

Щелчок курка слышали все, но выстрела не было. Из сруба послышался заунывный переливчатый вой, тихий и успокаивающий…

Долго он витал над заснеженным хуторком и замершими людьми, заставляя их сначала недоуменно оглядываться, как бы в поисках чего-то непонятного, но не страшного, а потом зевать, яростно и неудержимо. Только мальчонка один, Динин брат двоюродный, взял тут же успокоившегося Коня и, нашептывая ему что-то на

265

ухо, повел в стойло. Там он нашел попону, отряхнул, обтер конягу сеном, накрыл попоной и задал ему корма, но не ушел никуда, а встал рядом, продолжая что-то шептать. И только, когда Конь наелся до отвала, и стал, подергивая задней ногой, клевать сонно башкой, парнишка скользнул, подогнув колени, вниз, оглядел конюшню мутными глазами и беспробудно заснул, сил выйти наружу у него уже не было…

Уже сидевшая и засыпающая толпа людей на дворе встрепенулась от скрипа двери. В проеме стояла Дина, колени у нее тряслись и подгибались, лицо было мокро от слез…

— Лихоманка у него… Жар… Весь горит… — А стрелял-то чего?- поинтересовался кто-то. — Себя не помнит, его там много очень, и все

они воевали — с кем, как, неясно, но все это Он… — А ты говоришь, не помнит. Как раз и помнит.

Так, бывает, перед смертью вспоминают… — До смерти ему далеко, выходится, но я пока

тут останусь. Дня на три. — А плачешь тогда чего? Раз выходится? — Не любит он меня. Зовет ЕЁ… Кто такая, и сам

не знает… — Ох, Дина, как бы с тобой чего неладное не

приключилось, вон, на тебе лица нет. — Приключилось… Уже… Идите, я сама…

Братишку из конюшни заберите… От него несло жаром, и непроизвольными

судорогами подергивалось тело под шкурами, руки со взбухшими венами обирали грудь и пытались отыскать никому невидимую потерю, прошлую, настоящую, будущую, того никто не знал, даже он сам, а Дина сидела рядом, покалывая его шею сдвоенными сосновыми иголками, чуть касаясь иногда пальцами уколотых мест и наклонившись над его измученным лицом лила ему прямо в губы целительный шепот…

266

— Милый мой, единственный, откуда ж ты на голову мою несчастную свалился, нет таких на свете и не будет, не уходииии… Ходишь ты впотьмах, жизни своей не ведая, жжешь себя, сам не зная зачем, нет, чтоб со мной успокоился… И почему не я тебе предназначена, где та, что успокоит тебя? Только и могу, что хворь твою изгнать, а жара твоего никому не унять, только ей дано… Возьми леса тишину, ветра силу, снега покой, реки бурной радость, выйди из болота туманного, где лихорадка тебя кусает и мучит, иди на холмы за солнцем, вдохни ветра, ветра беспредельного, чистого и свежего, твоего ветра… Чую я, что ветер ты, и волна тебе и враг и друг — и полет твой замедляет, и гонишь ты ее. Сколько бы тебя не было — разный ты, а всегда волна приходила тебе врагом, а уходила другом, а сейчас неладное чую я… И встать ты можешь хоть сейчас, и как хворь свою скинуть знаю я, знаю, что нужно тебе. Только за меч взяться, да не хочу я так, не хочу… Ты, этот ты, в мир пришел не рушить, а строить, ты всегда воевал, но не сейчас, радость моя, не сейчас… Столько лет прожил и кровью себя не осквернил, только добро людям делал, неужто и здесь тебя жизнь эта поганая достанет, как везде и всегда: или ты, или тебя убьют… Не хочу я судьбы такой для тебя, не дам оружия в руки, пусть вся я кончусь от любви к тебе и не узнаешь ты никогда о ней, не пущу тебя по дороге смертной, не порохом ты жив, не сталью сабельной… Пей меня, любовь мою, влагу мою, душу мою, все отдаю, только живи… Спи, родной мой, спи долго и глубоко, радостно и светло, я скажу тебе в конце сна, почему уйти тебе сейчас нельзя… Нож это острый в сердце мне, кончена моя жизнь будет, но не жалею я. Нет, не жалею! Спишь ты, и смею я тебя любить беспамятного, витаешь ты, где, неведомо даже мне, а вернешься — не будет уже меня рядом, не

267

сможешь ты на любовь мою ответить, так лучше и не знать тебе, что есть она на свете…

Двое суток не отходила она от него, шептала, поила, кормила с ложечки, сон его лелеяла. А на третий шепнула тихо на ухо:

— Вставай! Тебе надо дом построить. Для НЕЁ.И вышла вон…

Пробуждение

Господи, сколько же их? Только отобьешься, другие лезут — волнами, волнами… И сил уже нет сдувать их с пути моего, и прижат я уже спиной к стене дома горящего, и сабля из рук выпадает, и ствол автомата раскалился, и барабан заедает в револьвере от жара стрельбы и пороховой гари, ну сил моих больше нет…

Кто только ни приперся по душу мою несчастную, вон уже сколько нарубил да настрелял, и викинги тут валяются, и крестоносцы, и всадники степные, и горцы какие-то и уж совсем неведомые, и конца и края этому не видно…

И жар, жар, волнами, захлестывает с головой, что ж так жарко-то, как в аду прямо, и эти, они-то откуда? Только бойня и бойня, неужто во всех моих жизнях все время одно и то же? Не хочу я этого, да и сами вы не хотите и боитесь, так, зачем??? Только звон и грохот, хоть бы шепот какой услышать, хоть бы в снег лицом лечь, чтоб не видеть всего этого. Не хочу!!! И снова рявкают выстрелы и свистит сталь и все, все, пуля, камень, удар клинка, может закончить это, но конца я тоже не хочу… Такого конца… Где Она…??? Где?

Чтобы сидела Она на траве высокого холма над рекой, а я лежал бы головой на её коленях, и смотрел в небо, и просто знал, что Она, вот, рядом. 268

И будет всегда, и нет на свете, не то что, войны и вражды, а даже оружия, что никому чужого не надо, что мы будем лежать так, сколько хотим, и встанем, и пойдем Домой… Домой… В дом… Тихий шелест шепота нарастал, и застилал картину побоища, и утихал жар, и вот уже слышно стало слова…Главные слова…

Ты должен построить Дом… Дрогнули ресницы Плотника, сбилось ровное

дыхание, вздохнул он глубоко и протяжно, и только в проеме двери почудился ему силуэт женской фигуры, призрачной и неясной…

На полу валялись стреляные гильзы, вон, и винчестер рядом, скоба откинута и патронник пуст, до дна магазин расстрелял, револьвер тут же, вся дверь в пробоинах, только заткнул их кто-то мхом. И стекло расстрелянного оконца затянуто какой-то дерюгой. В домишке натоплено, похлебка в одеяле, ух ты, как жрать-то хочется… Кто ж здесь был? И со мною что было? Болел, это ясно. Но, вот, как? Ничего ж не помню. Страшно было, ужас… Бойня какая-то… Она… Стоп! Здесь была Она!!! Пей меня, душу мою… Она!!! И дыры заткнуты, и окно заделано. Значит Она — есть! И где-то рядом…

Как же найти Её??? Как позвать???Он рванулся с лежанки, но дух был сильнее тела,

оно просто грохнулось на пол, и только смолистый запах досок привел его в чувство. С таким телом на поиски идти дело гиблое, не то что не найдешь никого, а и тело потеряешь, в нем сил-то на два шага всего… Плотник прислонился к лежанке, потянул горшок с похлебкой, и, сначала медленно, ложка за ложкой, а потом и с жадностью, чуть не захлебываясь, опростал котелок. Мысли перестали биться в голове и бить хвостами по глазам, вяло шевельнувшись, сверкнула последняя: Она — Есть!!!! И он тут же заснул. А утром, когда разбудило его здоровье и сила, мыслей уже не было. Кроме одной.

269

Я должен построить дом. Для неё. Для НАС.

Как просыпается человек? Грохнет по ушам удар или вой, шелестнет ли листва над головой, или звоном раскатится сбитая во сне с табуретки бутылка, толкнет ли сержант сапогом, или коснется тебя губами Она, единственная и родная, ухнет ли за горизонтом гаубичный ствол, или замрет урчащий корабельный дизель, все это только выдергивает человека изо сна. Просыпается он от запаха.

Тонкая невесомая струйка втягивается с первым после сна вдохом в распахнувшиеся крылья ноздрей, и несется туда, прямой дорогой в мозг, там она сразу, четко и ясно, объяснит человеку, где он проснулся.

Только в это мгновение он знает свое место на этой земле.

Знает ясно и безоговорочно. Да, это осточертевшая казарма, пропахшая мастикой пола и кирзой, баюкающая каюта с неуловимым ароматом соляры, далекого камбуза, масляной краски перегретых переборок и вездесущего моря. И прелый запах промокшей земли, гари, дерева, пороха, кислого тротила, трупов, горелой каши и железа, железа, железа. Любого, перегретого, застывшего, ржавого. Кровавого, наконец, в крови ведь тоже полно железа…

Окоп, едри его мать… Или закатный лес обрушил на тебя запахи

березовой коры, терпкой осины, хвойных струй кедра и сосны, и примятой тобою травы, ты заснул в полдень на опушке, решив больше не шляться по лесу, а хоть пару часов почувствовать себя человеком леса — тем, кем был ты рожден матерью-природой…

И дикий стыд, который вот в этот самый миг захлестывает даже самого спившегося, когда

270

обрушится на гудящую голову смрад сгоревших пельменей, замусоренного окурками пола, пивной лужи на полу, и, прикидывающийся свежим, запах спирта из опрокинутой во сне водочной бутылки, последней и утраченной надежды на опохмелку…

И запах, Её запах, заслоняющий весь мир, в нем все — свежее белье разметанной постели, аромат Её волос и духов, уже почти выветрившийся, сладость разбросанного по полу печенья и подаренных тобою роз. И ваш запах, запах надежды и уверенности, что все это навсегда, потому, что вот она, касается тебя губами, и никуда больше не исчезнет, а то, что вы сотворили ночью, связало вас навсегда, и принесло в мир еще одну жизнь…

Только в этот миг человек знает кто он, и место свое в жизни ощущает пронзительно и ясно. Потом нахлынет память, и подсунет то, что задернет тюлем, а то и шторой, сознание, исчезнет миг просветления, и канет в Лету до следующего пробуждения момент истины.

Именно в этот миг человек мгновенно принимает решение, которое может сделать его человеком — бросить пить, или идти в атаку, встать на вахту или продолжить путь, или просто сказать — я хочу с тобой жить…

Но решение, пусть даже принятое, надо выполнить. А вот это почти ни у кого не получается. Миг, и видит он уже себя через муар занавески бытового сознания, или просто выглядывает из-за плотной шторы страха, навалилось на него существование. А жизнь… Это только миг… Миг пробуждения…

Славен тот, кто чует запах жизни — он может проснуться, а не перескочить из одного сна в другой.

Дом

271

Щекотнул ноздри запах хвои и смолистого леса, втянутый под дверь тоненькой струйкой сквозняка, и подбросил Плотника пружиной вверх, вот он, запах Дела!!! Оно еще не начато, еще даже не в зародыше, только мысль, но такая, которая вот сейчас, не сходя с места, начнет претворяться в Дело.

В жизнь… И сами наскальзывают на ноги сапоги, и тело

мгновенно обрастает шкурой одёжи и вот уже трахнул каблук в дверь, наружу, туда, к штабелям леса, под кедровые кроны, к ветру, к реке, на вершину холма…

К Месту, туда, где будет стоять Дом. Запахи врываются в мозг, и совсем уже ясно

стало — да, решение верно, и сделаю я все правильно, по-другому и быть не может. Я стою в начале пути, но вижу его венец, и плевать мне, какой длины дорога, нет таких сил, чтоб не дали мне ее пройти. А я сейчас и добавлю звону в эту музыку запахов, в моих это силах, и люблю я это дело!

С хрустом станет резать бревна пила, сочными ударами, разрывая волокна древесины, будут входить в мясо досок гвозди, хрустко будет грызть венцы бурав, сверля отверстия под нагеля, гулко тюкать киянка, забивая мох в щели, и, конечно же, венец звуков, свист и хруст топора, рубящего пазы и замки, шелестящее шипение стесываемой кромки. И уж совсем непередаваемый словами звук удара пяточкой лезвия, остренький и хрякающий, когда топор выкалывает мякоть из паза…

И звенеть, звенеть будет сталь, колокольчиками и струнами, трелью соловьиной и тигриным рычанием, и заорать во все горло захочется от этой музыки! И заору. Кто не понял — вешайся. Наслаждайся под столом пьяными воплями…

Не тебе — Жить!

272

Дерево, дерево, древесина… Древо… Тепла не даст камень, запах пыли не уйдет из глины, стекло и железо не станут человеку родными, и уж совсем фальшивым будет дом, поместившийся в клетушке бетонной коробки. А вот глянь на это — стоящий на холме розовый сруб, сверкающий золотом и охрой в лучах рассветного солнца. Круглые бочки бревен как гнутые зеркала отражают свет, и прячут в щелях замысловатые тени, и узор света и теней переливается с каждой минутой, за которую солнце смещается по неуловимой дуге…

Оттого-то и переливается сруб всеми цветами и тенями, показывая себя каждый миг по-новому и рассказывает о себе музыкой светотени, и балуется с освещением, и призраком взлетает над землей в сумерки, и глыбой неподъемной рисуется ночью, теряя вдруг весь свой вес от лунного света, и г р а е т…

И только тот, кто привык с самым тяжким трудом справляться играючи, может заставить играть дело рук своих.

Никому и никогда неведомо будет то, что было с тем, кто рубил дом.

Как пинал он бревна и пни, как выл на дне фундаментного рва, нарвавшись на неохватный валун, как трещали, ломаясь, ребра, угодившие под сорвавшуюся лесину, как не заживала и гноилась разрубленная кисть, и бесило больше всего то, что вот же, опять застрял на неделю! Как шипел и плевался, вытягивая из ладони зубами тысячную занозу, как ломал в кровь ногти, пытаясь удержаться на кровле, ставшей сально-скользкой от внезапно налетевшего дождя, незачем никому это знать. Видеть и знать будут одно — вот он, дом.

Стоит. Играет… Только слезы пахучей смолы будут скользить по

округлым бочкам венцов, тихо оплакивая страдания того, кто все это сотворил. Лишь на мгновение

273

солнечный луч, преломившись в смоляной слезке, ударит вдруг оранжево-красными брызгами в глаз случайного зрителя, заставив его оторопеть и задуматься, не душа ли строителя воззвала ко мне? Не все так просто, как кажется, и смысл глубочайший сокрыт в этих стенах, таких незамысловатых на вид. Вот он стоит, не храм и не крепость, не дом и не башня. Бог знает, что такое, но соразмерное и воздушное, легкое и несокрушимое, тайна, но не спрятанная, а вот она, вся на виду. Сможешь — разгадай, только б мозгов хватило, да времени…

И споткнется любой проходящий, и остановится, и произойдет то, чего ради и сделано это все, сядет человек и задумается. И будет он сидеть здесь, и думать. О себе, и о других, о ветре и камне, о воде и солнце, и досидит до луны, и о ней размышлять зачнет, а там и звезды сверкнут над головой сквозь кружево листвы. И поплывет под ногами земля сквозь звездный туман, унося мысли все дальше и дальше, и раскрывая себя все шире и шире. И почует человек этот полет, и полетит так, как мирозданием задумано для разума — во все стороны, оставаясь дома. Вот, что значит, Дом…

Центр мироздания.

Зина

— Пап, ну возьми ты меня с собой! Ну, хоть раз. Что я, как сова, вечно в четырех стенах…

— Ничего себе, сова! А кого каждый день по тайге искать приходится? Да стрижу за тобой не угнаться. И что тебе на прииске делать? Это ж только кажется — романтика, золото, старатели… А просто ямы в земле, и люди в грязи роются, и труд, тяжкий труд. Очень долгий и, в общем-то, безнадежный. Такую бедную россыпь их средствами не выгрести, это все охотники за призраками, верят 274

в жилу, а ее здесь нет, и быть не может. Да и я сюда зря приехал, в Петербурге тоже мечтатели сидят, вынь им жилу, да положь, вроде и взрослые люди, а все чуда хотят. Отчет за отчетом шлю, все без толку, проверьте, мол, еще раз. Даже жалованье получать стыдно, и так с первого раза все ясно было. Уезжать надо отсюда, у меня в Питере дел полно.

— Ну вот, раз уезжать, так хоть напоследок возьми! А то, что это? На Севере была, и золотых полей не видела…

— Да какие там…Мишура на болоте… — Ну, пааап… — Ладно, собирайся, поедем. Только от меня ни

на шаг! Старатель, он тоже… Непростой зверь. Да и не все там старатели…

Прииск

Прииск был самостийный, даже полиции было сюда не добраться, наезжал раз пять в год урядник со свитой, вот и вся власть. Из государственных людей только и были, что весовщик, да горный инженер из Питера — месяца три, как с дочкой приехал, тоже странный тип, потащил восемнадцатилетнюю девчонку к черту на рога, видать в столице жизнь несладко у них складывалась, или горе какое из города погнало за тридевять земель… Кто по доброй воле сюда поедет, да так надолго? Гадали люди разно, да наверное никто ничего не знал. Инженер был себе на уме, и близко к себе никого не подпускал, только на охоте и оживлялся. Да и то не очень, только когда стрелял, а делал он это здорово — с двух рук и с любого положения, видно было, что палить любил больше, чем охотиться…

275

На прииске все решало слово. Оно было сильнее любых законов и правил, а по инженеру враз было видно, его слово — тяжести непомерной, умрет, а сдержит. За то и стоял он в разношерстном обществе особняком, но — высоко… Да и под пулю его лезть уж точно никому не хотелось. Оттого и Зинаида жила спокойно, носилась верхом по лесу с ружьем, а то и без оружия, ей ничто не грозило.

Они ехали не торопясь верхами, и, перевалив очередную сопку, увидели прииск. Зрелище было безрадостное, стремиться его увидеть, можно было только в первый раз, охоту видеть такое по второму разу отбивало напрочь. Волшебный лес кончился, и распахнулась в низине пустошь, вся изрытая вдоль и поперек шурфами и ямами, зеленый покров луговин навеки стал лабиринтом грязи, да и паленые корневища раскорчеванного леса веселости не добавляли. А уж лачуги да домишки вообще доброго слова не стоили, времянка, она и есть времянка, смотришь на такое и думаешь, скорей бы заросло, что ли…

Те старатели, что заходили к ним в дом, или встречались Зине на тракте, выглядели здорово — лихие, независимые, натруженные, каждый с неизменным карабином, загляденье, не людишки, а люди, сам черт им не брат, и царь не указ. Да и жили вольно, каждый сам по себе, только для работы артельно, и то не все, дела все решали сходом, что решили, то накрепко. А здесь…

С холма, да издали, да когда все скопом… Копошатся в грязи мелкие согбенные насекомые, одинаковые и безрадостные, гудят однообразно, и мира красоты не видят. Да и нет ее здесь, сами они все и испоганили. Как стадо коровье по луговине прошло. И все серые. Так ей и захотелось, чтоб свистнул с отрогов Тиманского хребта, а то и с океана, ветер ледяной, и сдул все эту серятину с лица земли и снегом занес, а как снег сойдет, чтоб

276

поднялась трава в рост человеческий, и скрыла даже память о том, что здесь землю оскверняли.

Тронул отец коня, и стал вниз, к прииску, спускаться, и она следом пустила коня шагом, да минуты не прошло, вот он, ураган! Сзади загремела дробь копыт, и всадник пронесся мимо них к прииску, и влетел в самую середину. Что он там орал, слышно не было, только потянулись к нему насекомые, и толпа уже его окружает, а конь гарцует под ним, а он и не правит им, как пришитый в седле сидит, вольно так, как в кресле развалился. Даже издали видно стало, как угрозой налилась толпа, да только тревоги всаднику это не добавило, наоборот, захохотал он, и вдруг, ощерившись, рванул ствол из кобуры, грохнул вверх и тут же по дуге провел стволом над головами толпы…

Конь замер памятником, а всадник, сидя прямо, как лом проглотив, медленно опустил пистолет и рука повисла вдоль конского бока, видать, палить больше незачем было…

Толпа пороптала малость, потом вышел из нее артельный, протянул всаднику мешочек тугой, тот его в суму седельную сунул, но как-то так, что и не шевельнулись ни он, ни скакун его. Только рука скользнула… Толпа постояла малость, то ли в обиде, то ли в нерешительности, и стала рассасываться, у каждого дело нашлось. Только тогда всадник усмехнулся и, поворотив коня, рванул прочь, да так, что, кто не убрался вовремя, с дороги его разлетались…

— Вот ведь угораздило — пробурчал отец — только его тут и не хватало. И главное, именно сегодня…

— А кто это? — Данила — Кряж. Он… Как бы сказать… Ну… За

порядком смотрит, что ли… — Урядник? — Наоборот. — Как это, наоборот?

277

— А вот так. Совсем наоборот. Не твоего ума дело это, дочка. Забудь.

Кряж

Забудь… Да как забудешь такого! Ведь ветер звала, а тут

— ураган прямо, и хоть толпой безликой виделись старатели, а знала она, что не лыком они все шиты, а вот на тебе, влетел в толпу, один, и всех, считай, в дугу согнул. Что там произошло, того она знать никак не могла, но одно ясно было — все случилось, как Данила хотел. И толпа ему не помеха. Ураган, да и только. Да и веселый, видать, парень, вон как хохотал! Все ему нипочем. Зря отец так…

Ну и что еще могло случиться, кроме того, что бередило сны ее и томило душу? Встретились в лесу случайно и раз, и два, и пришел он за ее рукой к ним в дом, да только отказал отец, наотрез и твердо.

Скрипнул только зубами Данила, посмотрел Зине в глаза, лишь губы шевельнулись, «люблю», влетел в седло, и так рванул, что та скачка к прииску с горы и в счет не шла…

И пропал, как в воду канул. А недели через три и совсем худо стало, отец с прииска не вернулся. Задержался дотемна, а до дому не дотянул, то ли медведь задрал, то ли волки налетели, только лошадь разодранная в саженях ста от дороги и осталась от него…

Срублен дом на века, и стены прочней гор уральских, а плывут они и колышутся в залитых слезами глазах, да и слез уже не осталось. Сидит истуканом за столом сирота час за часом, рассвет осветил уже оконце в ладонь шириной, смотрит она в него, да что в нем? А хоть и во всю стену было бы, хоть во всю ширь вселенскую, нет и не засветит для 278

нее в нем надежда, все теперь пусто. И жить незачем, и дышать незачем, да и нечем.

Был отец, как воздух, рядом — не замечаешь, нет его — задохнулась она. И ведь только дышать начала, сладостно, во всю грудь, наслаждаясь каждым вздохом, такой парень ее полюбил, никто с ним не сравнится, будь хоть миллион девиц рядом, все б, как одна, ей завидовали бы, так и он пропал неведомо куда.

Кто такое горе на плечах унесет? Чье сердце выдержит? Что делать, ясно, вон, собраны уже все пожитки, и телеги готовы, и путь в Питер лег, тяжкий, но единственный и неизбежный, да только что в конце того пути? Только город, холодный и высокомерный, гордый и неприступный, примет ли? Да и не согреет наверняка, не тот это город Да и не любит он, чтоб его покидали, может и назад не принять. Кто в нем согреет ее заледеневшую душу? Пуст он, нет никого.

Ясно, Что делать. А вот, Зачем? — Пора, барышня… Спиной видела она конюха в проеме двери,

мявшего в руках шапку, а вот глазами взглянуть, ну никак не хотелось, на что ей смущение и сочувствие его опущенного взгляда? Не дай Бог, в глаза посмотрит, не перенесу же! И что теперь, вот так, всю жизнь? Каждый взгляд будет своим сочувствием напоминать о том, что забыть невозможно, и что жжет непереносимо, ни в чем не виновата же, а всю жизнь чужих глаз избегать…

И еще один камень, этой вот страшной мысли, лег на истерзанное сердце, Господи, скорей бы уж порвалось оно от тяжести этой… Хоть смерть зови… Хоть сама на себя руки накладывай… И уперся взгляд без надежды и без жизни самой в отцовский карабин, уже снятый со стены, и прислоненный к стенке. Вздохнула она, судорожно и глубоко, и стала поворачиваться медленно к двери. Так

279

решила: если он в глаза мне глянет — застрелюсь к чертовой матери…

Только не успела повернуться она, отлетел в сторону стоящий в двери мужичок, и голос, который она и не чаяла услышать, почти прошептал:

— Останься. Я не могу без тебя.Качнулся пол, заволокло туманом стены, повисла

она у него на шее ивой подрубленной, и всхлипнула…

— Данила…Мой…

Брак

Звоном гремела его слава по северному краю, мало было тех, кто не завидовал бы ему, все у него получалось, ни в чем ему не отказывали, ни судьба, ни люди. Власти над ним не было, он сам — власть, да такая, что от одного имени его шарахались или цепенели, это уж от склада характера зависело, а он и в ус не дул, над ним не каплет. Одна забота — жена, своевольна, чертовка, хоть на привязи держи. И уверен в ней, и в имени своем грозном, а иной раз и на сто замков запереть охота. Не то что б тревожило его чего в ее поведении, а только о спокойствии с ней и думать забудь, никогда не знаешь, что ей в голову взбредет…

Но она такой нервотрепки стоила — королева, да и только, где с ней ни появишься, все от зависти давятся. Да и она оттаяла от бед своих, чем не счастье: то, как ему завидовали, и в счет не шло по сравнению с тем, как подруги по ее жизни вздыхали. Как ни прятали то, что на сердце было, а у каждой — во всю физиономию: И-ээх, мне бы такого…

280

И грело это Зинаиду, жарче лучей солнечных, и хоть и взбрыкивала она подчас, а благодарна ему была за такую жизнь, честно и искренне…

На берегу

Небольшой, но аккуратный пароходик резво шел вверх по Ижме по высокой воде, до Ухты было еще часов двадцать ходу, когда он сбавил обороты, и ткнулся носом в берег у Междуречья.

— Зин, побудь здесь пока. Я на берег, на часик, дело у меня тут.

— Я с тобой. — Не сейчас, мне тут должны. Потом… Она отвернулась, как будто не поняла, о чем

речь, и стала смотреть на берега. Ее уже начала тяготить вот такая жизнь, не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, чем Данила-Кряж живет. Ясно это ей стало почти сразу, но… Проще не заострять, да делать вид, что не замечаешь. Хотя, тревоги, то одни, то другие, всплывали постоянно. Это и раздражало и будоражило одновременно. И сменялось лихорадочное буйство авантюрной натуры беспричинной тоской не совсем спокойной души, да ведь все люди так живут, постоянно в них что-то борется, так слава Богу, что у нее так ярко… Главное, мысли до конца не додумывать, тогда сомнения далееекооо запрятать можно…

Он поднялся на борт даже раньше, чем обещал, и тут же услышал:

— Дань, а что это там, на том берегу? И не дом и не храм… Чудо какое-то…

— А вот за этим мы сюда и пришли. Кэп, рули к тому берегу!!! Нравится, а?

— А то! Жить бы в нем… И место… Такое…. Скрипнул песок под форштевнем, и стоящая на

баке пара увидела на невысоком обрыве кресло, рубленное из пихты, ни дать, ни взять, трон, с

281

высокой прямой спинкой и затейливым кружевом резьбы. На троне сидел небольшой человек лет тридцати, поставив одну ногу на сиденье, а вторую вытянув в пустоту над обрывом, видно было, что это его любимая поза…

Даниил стал подниматься по тропинке к креслу и вот уже встал чуть сбоку и посмотрел, наконец, на Плотника сверху, как и хотел.

— Твой? — спросил он, указывая на дом. — Мой. Вот именно, мой… — Давай, моим станет? — Это вряд ли… — Продай. — Зачем? — За деньги! — Мне не надо… — А что тебе надо? — Пока не знаю. Но у тебя этого нет, это точно… — Да ты знаешь, с кем говоришь? — Знаю. Поэтому и говорю, у тебя этого нет, и

быть не может. — Почему это? — А вот этого тебе лучше не знать. — С чего это ты взял, ведь сам сказал, что не

знаешь, чего хочешь, так почему этого не может быть у меня?

— У тебя — не может. Точно. Не спрашивай. Узнаешь — ничего у тебя не останется.

— Спрашиваю! — У тебя нет ничего своего. Все чужое. Ты

ничего не сделал. Ты только отбирал. — Сами отдавали. — Почему? — Да я круче всех! Вот и отдавали. — Что это значит, «круче»? — Я никого не боюсь. — Бывает… А тебя? — Все!

282

— За что? Ты что, сделал так много зла? И все боятся, что ты и им напакостишь?

— Они просто трусы. А я — нет. — Трусов не бывает. Просто люди не хотят, чтобы

им делали зло. И храбрых не бывает, человек смел до тех пор, пока не столкнется со злом, с которым ему не справиться.

— Тебе со мной не справиться. Я хотел по-хорошему. Купить. Теперь — отдай!

— Хм… Я просто так не отдам. Что ты можешь? Убить? Так это любой может. Даже импотент. Но, дом не станет твоим оттого, что ты убьешь его хозяина.

— Я буду в нем жить! — Не сможешь. — Почему это? — Это будет не жизнь. Ты будешь в доме, но не

жить. Ты просто не умеешь этого делать, ты умеешь только бояться. Врешь ты все про свою храбрость, ты уже держишь в руке пистолет, и взводишь курок. От страха, что выстрелю сейчас я. Но и это еще не все. Ты не оттянул затвор, значит, у тебя патрон в патроннике, значит, ты всегда готов стрелять. Ты всего боишься. Всегда. А я даже до оружия не дотронулся. Так кто из нас трус?

Зря он так сказал. Нельзя никому говорить правду, особенно правду про него самого. Все люди себя стараются обмануть, и почти никто не может вынести того, что они представляют собой на самом деле. Мысли Даниила были просты и ясны. Слишком много этот пес знает. Или догадывается. Ляпнет сейчас, почему инженер с прииска не доехал, а Зинка — рядом, неровен час, услышит. Промахнуться было невозможно, всего-то метр, и он грохнул от бедра.

Пуля ударила в подвздошину, но толкнуло почему-то в горло, Плотник подавился, и стал валиться вместе с креслом вперед, вниз с обрыва. Он еще катился по обрыву вниз, когда взгляд его

283

поймал то, чего он ждал всю жизнь — с борта судна спорхнула к нему небесной красоты женщина и, давясь слезами, застонала:

— Ты… Тыыыы… — Здравствуй… — шелестнул Плотник, остальное

закрыла кровавая пена… Она… Наконец-то Она… Она будет здесь жить…

Слава Богу, я видел, для кого я строил Дом… И я знаю, для чего я жил… А теперь… Вот оно, самое интересное приключение в моей жизни… Теперь я точно узнаю, что там, по ту сторону этого мира…

Н и ч е г о.

На том берегу

Как жил человек? Что сделал он в этом мире и какая ему будет за это награда? И какое наказание?

Награда и наказание за жизнь — смерть. Как человек жил, так он и умрет.Судьба была не благосклонна к Плотнику, но

справедлива, он умер счастливым. Она не дала ему увидеть того, что было на самом деле…

Зина любовалась обрывом и скалами, взгляд ее скользил по тёмной зелени пихт и елей, задержался на срывающемся с высокого берега ручейке, и скользнул дальше, к синим сопкам предгорий Тимана…

Её мало интересовало, с кем там разговаривает ее муж, и только одна мысль спокойно покачивалась в мозгу — хорошо бы здесь жить, такое место красивое, она любила все красивое.

Грохот выстрела встрепенул ее, сердце ёкнуло от неожиданности, но только от неожиданности…

Она смотрела, как валится с обрыва невзрачный человечек вместе с креслом, в этом не оказалось 284

ничего страшного, просто жаль было бы если б кресло поломалось, лететь ему было высоко, а снизу камни…

Но Данила! Он стоял, чуть согнув ноги, в позе хищной и напряженной, глаза сверкали азартом, у бедра дымился кольт, сопровождая вороненым стволом поверженного противника, а гильза, выброшенная экстрактором, порхала, вращаясь в воздухе…

Она пела медным голосом гимн победителю… Данила сразу понял, попал точно, на агонию —

секунды, сказать этот пес ничего не успеет, перевел взгляд на Зинаиду, и тут же улыбнулся. Он всячески оберегал ее от острых ситуаций, а тут такое! Но успокоился сразу, она смотрела на него расширенными глазами, и в них светился восторг. Сомнений не было, она — моя! Такая моя, что бояться мне нечего, она всегда будет восторгаться мною, ведь я всегда побеждаю…

Он медленно выпрямился, выщелкнул магазин, оттянув затвор, сбросил патрон в ладонь, защелкнул его в магазин, вставил обойму, щелкнул флажком предохранителя, и отправил оружие в кобуру.

Зина уже шла по берегу, к нему.

— Кто он? — спросила она, заглядывая ему в глаза.

— Ааа… — он махнул рукой — Извини, пришлось… Тебе тут нравится?

— Да, да, да…. — Ну, вот и прекрасно… — А что мы здесь делать будем? — Н и ч е г о… Мы будем здесь Жить.

285

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЗВЕЗДОЧЕТ

Зов струны

Может, Сказочника ко мне пустить? Пусть посмотрит. Для него такое — рай, без скидок. А что это, его одного? Тогда уж всех. Не протолкнуться будет. Толпы мне только тут не хватало. Толпа из одного человека…

Что ж мне так с ним помолчать-то захотелось? Наползает тревога, и знаю, откуда, вот и потянуло? Посравнивать?

А Эмир, похоже, Валера… Интересно, тормознет он эту свору, или на поводу пойдет? Все ж он им хозяин, значит, он им и слуга. Он ими рулит до тех пор, пока с ними в струе, может их чуть тормознуть, чуть направить, но поперек — никак. Сметут в момент. Блин, я-то им чем так досадил? Всё краями, большинство про меня даже и не догадывается. Только б в замок не полезли, когда я занят, еще покалечатся… Вообще-то не сами, конечно, я их… Ээээх, Сказочник… Шиш я тебя позову, камня на камне от твоей веры в светлое человечество тут не останется, как было оно при тебе сероватым, так и осталось…Только посерело еще больше, оттенков прибавилось…

— Селла? Сенни санна саннаа… — Сау Са сау саатта… Хорошо, что спит, ни к чему ей такого меня… Один…Никого звать не буду… Звездочет лежал на траве и жевал травинку, но

вкуса не чувствовал. Он двинул чуть ноздрями и 286

опали стены, пустив ветер, трава пошла волнами, и шевельнуло воздух над лицом. Это было так приятно, что он закрутил небольшой смерчик, соткал из него Селлу, и дал ей волю, она прильнула к нему, скользнула по распахнутой груди снизу вверх, к лицу, и стала скользить по нему прозрачными сочными губами. Он даже не урчал, чтоб не спугнуть, во рту на мгновение пересохло, но тут же наполнился он вкусом, Её вкусом. Кожа на груди стала чуять все, танец каждой капельки воздуха, и халат сам соскользнул с плеч, обнажая грудь. Селла растеклась по нему и затанцевала каждой каплей прямо на распахнутой груди. Голову снесло почти напрочь, когда по струне зазвенело:

— Ззззаааа…Сааууаау… — Ну не буду, не буду… — виновато побурчал

звездочет — Я только поснюсь немного, а? — Ахххааа…Сааа…. Эгоист…Что-то спит она как-то странно … Что за

черт? Что там с ней такое?

— Ты ей не веришь… — Элли??? А Шептун где? — Наличник режет…Липу какую — то откопал в

лесу, на меня, сказал, похожа, дорвался, не оторвать. Мне здесь надо. Без него…

— Что с ней??? — Не знаю. Думай… — Она у тебя была? Что с ней??? — Я не знаю!!! Не знаю. Я сама не поняла, как к

тебе попала, я ж, как вы, не умею… — Все ты умеешь, вон же, стоишь… — Сама не знаю, как… — А с тобой как? В порядке? — Шептун со мной, как может быть не в

порядке? С нею что-то…И Селла, и Лена. Им очень надо увидеть тебя. Они так к тебе хотят! А ты…

— Я рвусь! Но время…Нужно время…

287

— Сказочнику тоже… У него еще и сил мало…Он сейчас так расклеился, даже не достучаться, все свинцом залито…Помоги ему…И ей…Мне…И времени, вроде, нет…То есть, есть, но терпения… А ты все собой… Смерчики зовешь…

— Элли, поверь, я Делаю всё! — Мало!!! Зови удачу!!! Так зови, чтоб у нее уши

лопнули!!! Чтоб она не могла не прийти!!! Волосы ее взлетели копной, меч свистнул из

ножен, и наискось врезался в ствол граба, стоящего у нее за спиной. Он застрял глубоко, треть лезвия скрылась в стволе, и сок, лечебный сок, каплями стал заливать незаслуженно нанесенную рану…

У Звездочета ёкнуло под сердцем, он и не предполагал, и не видывал такого гнева, и жаль граб было до слез, они хлынули из его глаз на рану, и в несколько секунд затянули ее, меч врос в ствол.

Но Элли уже разжала ладошку и повернулась чуть, чтобы идти.

— Оставляю… — она кивнула на меч — На память …

— Я понял… Спасибо, Элли… — Думай! Зови! Так зови, чтоб пришла. Не роняй

секунды. Сам знаешь, кто их подберет. И что с ними сделает…

Он проводил глазами Элли, упорхнувшую туманным облаком в черноту Перунова Камня, камень тоже истаял, и он, даже не дав себе труда подняться, скользнул по-над травой к озеру.

Мелькнула снизу песчаная полоска, халат остался над нею, а Звездочет выскользнул из него, дав ему свободно опасть на песок осенним листом, и бесшумно, без брызг вошел в воду. Он скользил над дном, все глубже и глубже, пока вода не стала ледяной, свет истаял, сгустившись до зеленоватой синевы, а звуки пропали напрочь.

Один. Теперь можно думать…

288

Зенд

Зенди устал, как последний пес — четвертый, последний, час работы подходил к концу, а в ритме удержаться становилось все труднее и труднее. Вводные поступали так же размеренно, таймер светился в левом уголке глаза, и красным не наливался, все шло в штатном режиме, но расставлять грузы становилось все труднее и труднее, конец рабочего дня пришелся на дефицит пространства.

Как назло, судно оказалось сборным, хозяев было несколько, и контейнеры были разнокалиберными, центровать такое — сущее мучение, а база задержавшихся к погрузке контейнеров все распухала, еще десяток, полтора, и неясно будет, как их по трюмам распихивать. Крена были в допуске, но на пределе, за содержимым задержанных контейнеров было не уследить уже, и запросто можно было проворонить весомый груз какого-нибудь свинца, или чего потяжелее. Положи такое наверх, судно ляжет еще при погрузке, а зарезервированного пространства в центральной шахте, той, что вниз, аж до ватервейса, все меньше…

Чуть ошибешься и закупоришь внизу пустоту. Тогда — гроб…

Тело его в оперативном кресле дергалось и извивалось, оно уже не могло работать неподвижно, и дублировало сигналы, которые он посылал подключенным к нервной системе серверам.

Под веками бешено вращались глазные яблоки, повторяя все метания мозга по необъятным трюмам корабля, и красно-багровым начало затягивать и без того запутанную картину погрузки.

289

Нестыковки и опоздания поставок бесили все больше, и тут зло вообще его захлестнуло — таймер сверкнул четырьмя нулями, конец рабочей смены, а управление никто не перехватывал!!! И за спиной не маячил призрак сменщика, который уже десять минут, как должен был сидеть в своем кресле, и снимать у него с мозга картинку погрузки…

Биокорректор засек выброс адреналина и спазм нервной системы, и тут же среагировал: в шею ткнулась игла, и трижды брызнула — кокой, глюкозой, и «океаном блаженства». Картинка опять прояснилась, но все еще была нечеткой, игла опять брызнула, на этот раз «инстинктом победителя». Таймер смылся, Зенди уже ничто не интересовало, кроме головоломки, как центрануть треклятый пароход, и он даже не засек появившуюся тень сменщика…

Через положенные десять минут тот начал перехватывать управление, но Зенди не отдавал, тасуя контейнера с такой скоростью, что серверы еле успевали шевелить манипуляторами, а сменщику никак не светило угнаться за этой чехардой.

Но вот влетел в трюм последний контейнер, крена в норме, задраились люки, и ком спазма задавил снизу горло. Зенди дернулся, его тело выгнулось дугой, обрывая кабели и контактеры, он забил затылком по подголовнику, поле зрения затянуло фиолетом с ярыми вспышками, он забился судорогой, и затих…

Все…Конец смены… Кресло несло в реабилитацию, оно сбросило тело

оператора на первую же попавшуюся каталку, на ходу дав маршрут, но Зенд ничего уже не видел, ни того, как кресло метнулось налегке назад, в операционный зал, ни мелькающего на дикой скорости каталки потолка коридоров, ничего…

Только фиолет с багрянцем… И душит…Душит…

290

Он стоял мокрый, как мышь, прислонившись к решетке у входа в порт, и тянул из потайного кармана капсулу, без «инстинкта» ему кранты… Вживленный чип доктора рявкал: «нельзя, возможен летальный исход!», но Зенду было начхать, и глотнул бы он, но наставник-контроллер вякнул: «увольнение!».

Зенди выронил «инстинкт», сел на пятки и заплакал…

Он лежал неопрятным мешком у ворот порта, и плакал над своей несчастной жизнью, над измученным работой на износ телом, над судьбой своей. Ни просвета, ни послабления, и не трогало его то, что он, в сущности, элита, он не только имеет работу, обеспечивающую ему жизнь и свободный вход в МИР, но и руками, ногами-то работать не надо. Только головой. Хоть и на износ, хоть и на грани сумасшествия, но все-таки только головой…

Действие влитой биокорректором хрени сошло на нет, слезы текли вяло, навалилась апатия. И среди серой пустыни безнадюги и равнодушия затлел маленький огонек: «Двадцать часов — мои !... Минус сон… И дорога к работе…Выживу… Слава Богу, есть МИР…»

Он подгреб под себя ноги, встал, цепляясь за сетку, и побрел, а потом и пошел, быстрее и быстрее, домой, к МИРу.

Пока он шел, в голове его теснились привычные мысли. Бог мой, двадцать второй век на дворе, ну ведь всё же вживляют, не то что рабочие и медицинские чипы, целые операционные системы, а такой, казалось бы пустяковый, копеечный чип, как операнд МИРа, не могут…Бред какой-то…Так бы здорово было, только смена кончилась, и ныряй себе в МИР. Живи…Так нет, домой надо обязательно…Как будто этим к работе привязать хочет кто-то, чтоб обязательно идти надо было …

291

Ведь на работе всю смену в кресле, МИР тоже можно, где угодно, лежа, сидя, но почему-то только дома…Глупость какая…Кому это надо? А за контрабанду МИРа сразу в расход. Нет преступления страшнее. Единственное, за которое полагается смертная казнь. Закон…Что за людоеды писали? Ведь ни один же человек не может без МИРа! Так что ж так мучить? И безысходно все, нет работы — нет дома, нет дома — нет МИРа. А как человеку без МИРа? Он же не скотина какая, ему жить хочется! По-настоящему! Чтоб не работа, дом, работа, дом, а чтоб хозяином мира. Тем МИР и хорош, что там все — хозяева…Короли…

Зенди вошел в подъезд «муравейника», не замечая таких же, как он, серых лицом, погруженных в себя, до дна вымотанных рабочей сменой, живущих только одним — скорей бы добраться до заветной конуры, быстро ввести пищу, и увидеть блаженную зелень разрешающего сигнала «МОЖНО!!!».

Он прильнул головой к двери, автоматика считала коды, дверь исчезла, он ввалился внутрь, и прильнул к кухне. Он давно отказался от разносолов, некогда, и перешел полностью на Пасту — там, слава создателям, было все — калории, витамины, тонизаторы, даже вкус какой-то был… Ну, это как раз неважно…Скорей, скорей, глоток, два, третий, вот он, сигнал!!!

Зенди рухнул, не раздеваясь, на лежанку, потолок перед глазами затянуло радугой, пахнуло свежим морским бризом, и вот он, МИР!!!...

Здравствуй, МИР… Я живу…

Мир

292

Он никогда не звал это игрой. Ни малейшего намека на то, что МИР — это что-то не то… Все то… Все…Это больше, чем всерьез…Ни одного лишнего движения, ни одной посторонней мысли, только так можно выгрызть победу…

На каминной полке лежало двенадцать вызовов, семеро были знакомыми, но вызовы двоих знакомцев насторожили — в одном неуловимо, а в другом ощутимо изменился стиль. Это могло означать многое — контрагент мог быть на взводе, мог войти в МИР с советником, такое допускалось, но могла быть и контрабанда, лицом воспользовался посторонний.

Но Зенда это как раз не пугало, а заводило, новый противник — это всегда интересно, но если старый обновел, это уже экстра, тут азарт слетал со стопоров мгновенно, и предвкушение того, что драка будет без стимуляторов, заливало восторгом. Своего адреналина будет за глаза. А что может быть слаще?

Он стоял посреди оружейного зала, скрестив на груди руки, и до дна использовал полчаса на подготовку. Исходя из стиля посланий и вызовов, он выбирал доспехи и оружие, рассчитывал вес фуража и подбирал марки стали для конских подков, листал карты, и пытался спрогнозировать хотя бы ландшафт зон тумана…

Но главная забота — не это. Совсем не это…Высшим пилотажем качественного вызова было сказать в нем правду — как, когда, где, и какими силами контрагент будет нападать, но сказать так, чтоб именно в правду противник не поверил. И уж совсем бы не смог догадаться, с кем именно нападающий спелся. И вот над этой головоломкой мозг трещал по всем швам, центровать пароход — детский лепет по сравнению с этим. Там все просто — вот трюм, вот контейнера…

А здесь все на полутонах, все зыбко, эфемерно, и только туманный след петляющей зигзагами чужой

293

мысли служит хоть каким-то ориентиром. И уж ложных следов противник постарается оставить как можно больше, сколько фантазии хватит…

Да только не встречал еще Зенд равных себе в этом, только б перепугаться как следует, тут уж его фантазии удержу не будет.

Пора было начинать. Замок он с прошлого раза немного перестроил, сторожевую башню повыше, навес крыши приспустил, и сделал ярко-красным, чтоб притягивала внимание, но разглядеть наблюдателя было затруднительно. Конь с манекеном стоял у ворот, а Зенд притаился у выросших за ночь на фут зубцов, и уловил, наконец, движение в лесу, лес тоже за ночь изменился совершенно…

Отщелкнулись стопора и залязгала цепь подъемного моста, с дежурных башенок сорвались камни, и ухнули в ров, брызгами занавесило мост, и с места в карьер вылетел из замка конь с манекеном. Стрела из леса свистнула мимо, Зенд послал в кусты подряд три стрелы, и дернул веревку спуска тяжелого арбалета…

Стрела в ярд длиной и фунт весом сорвалась с ложа и, разматывая за собой трос, ударила в дуб на опушке, Зенд рванул по стене, сбросил тяжеленный арбалет внутрь двора, трос натянулся, он кинул на него крюк, и скользнул по тросу к дубу. Манекен уже снесли с седла броском топора, конь брызнул к дубу на свист, и Зенд прямо с троса влетел в седло. Выскользнули со свистом из седельных ножен два меча, и пошла потеха…

Всех четверых, засевших у замка, он снес в какие-то три минуты, только вот меч один потерял, застрял между кирасой и наплечником, и выдернуть он его не успел, так в теле и остался. Но потеря была невелика, он уже проскочил лес, и выдернул из башмака легкое копье, он был на просторе…

Боже, боже, слава тебе, что сотворил ты коня…

294

Вот он стелется над метровой травой, несется ровно и легко, но это со стороны. Издалека. Но я-то, я-то сижу на этом бешеном звере, подо мной перекатываются громадные, в узлах, мышцы, все тело его трепещет подо мной от натуги, с которой он рвет воздух. И гудит басами в душе рев этого воздуха, и в ушах моих, и в легких коня, когда он втягивает на вдохе его неимоверное количество, и тут же с жаром выдыхает, да так, что стелется трава перед ним. И кажется уже, что сжигает он траву перед собой бешеным своим дыханием, что землю под себя подминает и подкручивает грохотом копыт, и на фоне таких жутких звуков кажутся нежными переливы звона стальных доспехов…

А тот, напротив, вылетел уже из-за холма, и буравит тебя взглядом, а ты наставляешь уже копье, в жало его перетек вес, твой и коня, и скорость ваша, что устоит перед таким ударом? И его копье склоняется вниз, и ищет жало ту самую, единственно верную цель — твое сердце…

— Попался!!! — захлестнуло радостью Зенда, когда противник наставил копье, зажав его подмышкой — Не успеет!!!

Он откинулся назад, перехватил копье для броска, и, рванув тело вперед, прямо к конским ушам, с натугой метнул…

Но лопнуло и истаяло солнце, облысела земля, и бессильно шлепнулось копье на серые доски, исчез чудо-конь, и грохнулся всадник коленями на пол. Зенд еще цеплялся рукой за лежанку, еще пытался упереться кулаком в пол, и распрямиться, но МИР, мир рухнул, прямо на него, и тело не выдержало такой тяжести, и забилось на полу, разрывая в клочья все, до чего могло дотянуться руками…

Он затих, наконец, истерика исчерпала его до дна, зрение, хоть и медленно, но возвращалось, и глаза уперлись в осточертевший потолок конуры…

Он же видел его только два раза в день, утром по звону будильника, и перед тем, как нырнуть в Мир. Но

295

Мир рухнул, исчез, закрылся, и что теперь??? Только будильник и работа??? И — ВСЁ??? Да это хуже смерти!!!

Ни на что сил уже не было, даже на то, чтоб доползти до окна, и перевалиться туда, вниз, к асфальту…

И только одна мысль билась в пустом черепе… Какая же мразь это всё сотворила??? Убью…

Эмир и тень

— Черт бы этого Винера припек. Как теперь с этим совладать?

— Ни при чем он. Люди. Им, что ни дай, все через край жрут: спирт, марафет, галлюциногены. Теперь вот это. И все даром подавай…

Дураки римляне были, «Хлеба и Зрелищ!». Не надо стаду никакого хлеба. Хорошее зрелище, и о хлебе никто не вспомнит. И уж точно выращивать его не пойдет.

— Слушайте, Тень, я недавно в этой кухне, и понять не могу, как это вышло так, а?

— Да задумка была хоть куда. Боевая техника давно уже была переведена на автомат, так зачем она нужна? Друг друга чтоб беспилотники сбивали? Только деньги тратить. А симуляторы, боевые тренажеры — сто процентов эффекта присутствия. Идея была на поверхности: замкнуть боевые компьютеры на Интернет, и допуск только стопроцентно лояльным к государству. Управляй на здоровье, хошь войной, хошь космос покоряй, хошь историю переигрывай. Риска никакого, все на симуляторах. А за возможность побыть королем, кто хошь на износ пахать будет. И уж бунтовать точно

296

не полезет, на фиг ему, если он в МИРе может и Спартаком и Че Геварой…Просто все…

— Стадо вы недооценили. Жадность его до легкой славы.

— Что значит, Мы? Думай, что несешь, меня тогда еще и в проекте не было…

— А что, неясно было, во что это выльется? Примеров полно: пьянство повальное, наркотики. Думали, на этот раз по-другому будет?

— Думали. Сервера-то в одних руках. И регулировать просто. Только, когда опомнились, и Мир первый раз заблокировали, полчеловечества как корова языком… Повезло тем, кто от голода помер, в основном сами друг друга грызли, зубами, в самом прямом смысле этого слова, оружия же настоящего уже не было…

— Постойте, а «Великая война за МИР»??? Все ж человечество билось с извергами, сколько народу полегло, счастье, что до ядерного не дошло…

— Экий ты, братец, лапоть. Не было никакой войны. Сопрягли учебно-боевой компьютер Генштаба с интернетом и ТV, прокрутили стандартную, тридцатилетней давности, войсковую операцию по ликвидации террора. Ура, победа, извергов накрыли в тибетских горах, отловили подлодку с главарями в Антарктиде, а Зели Шамана порвала толпа у здания суда. Все на симуляторах. Заодно и объяснение нашлось, чего народу на Земле меньше стало, такая война… Ну, потом и эту информашку закрыли. Оставили только светлую память о Великой Победе.

— Так как же никто не догадался? — Ну ты и зеленый. Вот у телека ты, или в сети…

Ярко все, красочно — война, подлодки топят, города бомбят, танки пустыню утюжат… А тебе на работу пора, ты шмыг на смену, отбарабанил свое, и назад, к ящикам…Спросишь ты себя на бегу, а что это у меня на улице не стреляют, если по всему миру с извергами до последней капли бьются? Не

297

спросишь. И не только потому, что сопоставить не в состоянии, а потому, что не хочешь, чтоб на твоей улице стреляли, пусть у кого-то плохо. А то, что у тебя хорошо, и бомбы тебе на башку не валятся, пусть так и будет. Всех такой расклад устраивает.

— Не пойму я тогда, сейчас-то что за беда? Люди сидят себе в Мире, за это работают исправно, кто не хочет — отлучен от Мира, тихо или громко догнивает, скоро их вовсе не останется, совсем все спокойно будет.

— А в том, что людей мало осталось. Нижний порог самодостаточности давно пройден. Человечество уже не может себя обеспечить, творцы в нужном для развития количестве рождаются только в большом стаде. Человечество интеллектуально застопорилось, да и кто творить в жизни захочет, если в МИРе легче и безопасней? Ответственности же никакой, головой ни за что не отвечаешь, неси любой бред, хоть научный, хоть социальный, никто тебе башку не оттяпает, и куска хлеба не лишит. И энергия исчерпана. Почти до дна…

— Что значит, мало? — То и значит! Сколько было народу на Земле

сто лет назад? — Пятнадцать миллиардов. — А после «войны»? Шестьдесят лет назад? — Ну-у…Семь, восемь… — А сейчас? Не в МИРе по никам, а реально? — Десять? Пятнадцать? — Сорок миллионов… МИР… Люди даже

плодиться не хотят… — Чтооо??? Как же так? Меня ж эмиром

избирали, семьдесят процентов голосов за меня, восемь миллиардов почти, пусть это только те, кто право голоса имеют, но не в пятьсот же раз меньше???

— Да никто тебя не избирал. Просто ты нам подходишь. Спокон веку так делалось. Неужто ты

298

думаешь, что раньше президентов и премьеров выбирали??? Смотрю я на тебя, и думаю, а подходишь ли? Слишком уж деревянных нам тоже не надо…

— Подхожу…Просто в лоб никогда этого не слышал. А догадываться — догадывался. По логике, по-другому и быть не могло…

— Смотри…Можно ведь и…Хе, хе… Переизбрать… И это еще не все. Наука пока еще на высоте, за последние три года семь раз Земля должна была погибнуть. Гарантированно. Два астероида, комета, и метеоритные дожди. И все мимо. Ровно на расстоянии одной астрономической единицы от Земли они сворачивали, и уходили мимо. Даже Луну не задело.

— Это… Бог? — Забудь это слово. Энергия шла с Земли.

Причем без отдачи, траектория планеты не изменилась ни на дюйм, а для того, чтобы отклонить хотя бы комету Кресса, ее ушло столько, что хватило бы нам на полмиллиона лет!

— Откуда же она? — Откуда — неизвестно… Известно — кто. — Кто? — Звездочет…

Дайте подумать!

Так. Одно ясно, запутался я… Звездочет лежал на дне, заложив руки за голову,

положив на пузо камень для веса, и ждал, когда холод воды почистит мозг, лишнего там набралось, спасу нет, сплошной мусор. Не протолкаться. Мало того, что натекло из реальной жизни и просочилось из МИРа, Бог мой, до чего все-таки назойливая система, но и Свои просто засыпали тревогой, от них он, в частности, и занырнул так глубоко, нечего им сказать было, нечего…

299

Их было совсем немного, тех, кого не заразил МИР, не манила власть, и не заботила земная жизнь в той мере, в которой ей подчинялись и ее строили люди раньше, до появления МИРа.

Они шли параллельным путем, без техники и электроники, они не вживляли чипы, и не стимулировали тело и психику искусственно, так развиваться было неизмеримо трудней, но результат-то был ошеломляющим, ни один человек на земле, и даже все скопом не могли многого из того, что для Своих было не то что привычным, а просто рутиной. Их ненавидели и боялись, восхищались и шарахались, не понимая главного — все, что они могли, было для них только инструментом…

Тело, мозг, способность обходиться без воздуха, воды, пищи, то, как они манипулировали энергией и информацией, без проводов, излучателей, и прочих костылей и приспособлений, которых вдоволь наворотило человечество за три века технократии, все это было инструментом для самого главного, познания. Им просто было очень любопытно, в какой же все-таки вселенной они живут…

Они уже знали про нее кое-что. И умели многое. Но использовали все это на всю катушку, до дна, только бы Знать еще больше. На человечество выкраивать было нечего. И они очень страдали от того, что не могут напрямую подарить эти знания и навыки человечеству, на это у них тоже ума хватало…

Медик мог вылечить, и, даже, если напрячься, оживить любого, но не всех. А, значит, никого, сделай такое, и законы общества расколют его на избранных и обойденных, и резни не миновать, причем самой, что ни на есть яростной, в погоне за чудом как раз и совершаются самые ужасные злодеяния. Чем ослепительней цель, тем страшнее средства, которыми человечество до нее пытается добраться. За примером и ходить далеко не надо.

300

Христос, вон, оживил кого-то, так его к кресту приколотили. Да еще и выпороли по дороге. А потом богом обозвали, и две тыщи лет резали друг друга во славу божию. Вот и оживляй после этого…

И Металлург мог дать людям многое — несокрушимые материалы, вечный инструмент, раз уж людям так нравится именно инструментом окружающий мир изменять, так дай им такое, они не то, что Землю, галактику раскурочат, и не заметят, и опять недовольны будут. А почему? А потому, что изменять да курочить начинают ДО того, как поймут, чего они, собственно, хотят…

И уж совсем полный и необратимый Апокалипсис настал бы, если б человечество хоть краем узнало, что ему могли дать Психолог и Связист. Люди до сих пор транспортом не научились без жертв управлять, а дай им возможность управлять Человеком??? Тут же человечество и кончилось бы…

И они закрылись от людей в своих замках, и на вершинах гор, кто в недоступном от природе месте, кто, сделав недоступным место обыденное. Выдумывать особо ничего и не надо было, в сказках всех народов мира есть мороки и заколдованные места, Шамбалы и Ойкумены. А то и просто Вальхаллы. Всего и делов-то, сделать сказку былью…

Звездочет, правда, поступил чуть по-другому, его замок был открыт, и доступ свободен, то ли он был тщеславен, и хотел, чтоб его было видно всем, то ли щедр, он и сам в этом не желал разбираться. Просто красивый получился, и вписал он его в природу с таким смаком, что у любого при виде взлетающего над озером замка дух захватывало. Ну и хотелось ему, чтоб каждый мог по нему пошляться и повосхищаться. Только вот его самого там встретить никто не мог, даже если сквозь него проходил…

А для него самого он был просто пуст. И теней ходивших по замку людей он не видел. Он не гнал

301

гостей, но и не выходил к ним, у него и так дел полно. Не мешают, и ладно…

А сделать так, чтоб не мешали, невелика проблема. Энергии хватало. А уж знаний, тем более. Даже Психолога на помощь звать не пришлось….

Он потерял счет времени, но картина не складывалась, уже вода вокруг него бурлить начала, и песок тонкой взвесью закрыл его от проплывающих рыб, когда до него дошло, наконец, что не с того конца он за дело взялся.

Тоже, мне, баран выискался, по полочкам все раскладывать…

Последнее время засилье поля МИРа стало так велико, что стоило ощутимых усилий от него избавляться, когда надо было по-настоящему Подумать. Вот и сейчас он опять топтался на тех же самых граблях, цапал кусочки мыслей, и пытался их впритирку разглядеть. Бред. Ногтем гвоздь не забивают…

Он поежился от того, что ему предстоит и, решившись, стал звать фиолетовое пятно…

Когда он увидел его первый раз в детстве, он захлебнулся от одного его вида. Слегка размытое, чуть похожее на лепесток розы, оно выпархивало из зрачка зажмуренного глаза, и плавно удалялось, но не уменьшалось, а, наоборот, росло, и тут же на фоне его выскакивало следующее, и вот уже они вереницей отлетали от него, колыхаясь и переливаясь, маня за собой, и приглашая в полет трепещущими краями лепестка. И из лежащего неподвижно детского тельца тянулся за караваном лиловых странников он, он сам, тот, кто гостил в этом человеческом теле. Тот, кто так хотел знать, кто же он на самом деле, и что это за караван, и куда стремится он, плавно и бесшумно. Нет человеческих звуков во вселенной, ее музыку ему еще предстояло услышать.

Он с первого раза запомнил восторг ожидания, ни с чем не сравнимый восторг того, что вот же, вот,

302

еще одно фиолетовое облако, еще, и я узнаю что-то главное. В тот раз он не узнал ничего, но запомнил основное, как позвать этот караван…

Он рассказал про караван родителям, и те, ошалев от страха, потащили его к врачам, заподозрив отравление, наркотики, мутацию и черт знает что еще. После месяца непрерывных тестов и анализов, отлеживаясь на траве забытой Богом и людьми опушке в лесу, его увезли к бабушке, жившей в чудом сохранившейся лесной глуши, он понял одно. Людям можно рассказывать только о людском. А об Этом лучше ни гу-гу, трусость людей перед неизведанным была неописуема. Как это сочеталось с людским любопытством, он даже и теперь не понимал…

До сих пор у него сохранилось чувство недоумения, и легкого презрения к отцу. Тот шел с работы через поле, и на границе леса над речушкой увидел летающую тарелку. Так, по крайней мере, он ее описал. Перед маленьким мальчишкой всплыла волшебная картина — рассветное утро, и серебром росы подернута трава, солнце бьет вдоль земли еще, оно только-только приподнялось ото сна, и умудряется просвечивать насквозь с острейшего угла небольшую быструю речку, а за всем этим светло-серебряным великолепием занавесом стоят темные ели. Он даже знал это место, отец брал его пару раз на работу в институт. И небо еще не выцвело, лазурь так глубока, что сквозь купол ее еще мерещатся звезды и чернота бездонного космоса, и парит над руслом реки оранжевая чечевица с голубоватыми переливающимися краями…

— Пап, а что же это было? — Не знаю, я на станцию шел… — Как? И не подошел??? — Да нууу…Мало ли…

303

Мальчишке объяснять уже было ничего не надо. Отец просто перестал быть богом…

Он сполз тогда тихонько с отцовских колен, и

улизнул к себе, лег на кроватку, вытянулся и закрыл глаза, ему, во что бы то ни стало, надо было узнать, что это было. И тихо порхнуло от глаз фиолетовое пятно, потом еще, еще, и вот уже струится в космос караван, зовет за собой. Куда? Может туда, откуда и прилетела незваная таинственная оранжевая гостья? У мальчика захватило дух, он захлебнулся, вот оно!!! Выпорхнуло очередное пятно, стало расти, но не удалялось, он увидел, что летит вместе с пятном он сам, оно взяло его с собой!!!

А Земля, дом, Солнечная система, все это неспешно отдалялось назад, сжимаясь в точку, он глянул на тот мирок, откуда стартовал, и рванул вперед, оседлав фиолетовое облако, и захлебываясь от восторга, появилась надежда Узнать…

Эмир и Зенд

Его взяли, когда он отошел шагов на сто от подъезда, он еще не успел решиться, куда идти, к проходной, или на черный рынок. То есть, рынок был легальным, но… Где еще искать контрабанду? И стоял он сейчас с заблокированными конечностями посреди стального зала, не в силах обуздать мозг, желание-то достать контрабандный чип МИРа было, оно так сжигало его, что чуть не на стенах светилось аршинными буквами. Судье и доказывать ничего не надо: сразу печать, и в утиль. Но в зал вошел не судья.

У него подкосились ноги, и если бы не блокираторы, стилизованные под старинные кандалы, он бы на пол рухнул. К нему шел Эмир.

304

— Оператор Зенд, как вы могли на такое решиться?

— Я не до конца решился. Вы раньше успели. — А если бы не успели? — Не знаю. Правда, не знаю… Эмир сел в выросшее из пола кресло, и долго на

него смотрел. — Я почему-то вам верю. Но это ничего не

меняет. Вы же знаете закон. — Знаю. Вы объявите приговор? Почему? Почему

не судья? — Подумай, ты же знаешь законы. — Эмир берет на себя функции судей, если

преступление несет угрозу всему человечеству. Но, ведь это не про меня!

— Про тебя. Ты все это поймешь, когда услышишь приговор. Но закон есть закон. Пока я не зачитал твой приговор, ты имеешь право на последнее желание. Говори.

— Скажите, что с МИРом??? — Его больше нет. — Почему??? Что случилось? Кто? — У тебя было желание, вопрос. Ты получил

ответ. Всё. — Казните сейчас. Жить незачем. Эмир встал, прошелся по залу, кресло втянулось

в пол, а верховный правитель Земли прислонился к стене. Постоял некоторое время, очнулся и шевельнул пальцами, оковы исчезли. Зенд удивленно посмотрел на свои руки, и поднял глаза на властителя. Эмир грустно усмехнулся и произнес:

— Не все ты законы знаешь. Эмир может судить в военное время.

— Война??? С кем? Кто они? — Он. Один. Ты сейчас просил смерти.

Немедленной. Зачем? — Без МИРа нет жизни. — Значит, за мир ты готов на смерть?

305

— Да. — Но если вернется МИР, а ты умрешь, зачем он

тебе? В нем будут другие. Не отвечай сразу. Думай, сколько хочешь, это очень важно.

— Мне нечего думать. Мне нечего терять. Если я могу что-то сделать, я сделаю, пусть и не увижу содеянного. Я хочу добраться до того, кто прикончил МИР. И вы сказали «если вернется». Это надежда. Пусть и не для меня, но за надежду стоит умереть. Моя смерть дешевле убитой надежды…

— Хорошо, что ты не успел. Хорошо, что тебя взяли раньше, чем ты успел. Идем.

Лопнула стена, и они вышли в проем на балюстраду. У Зенда дух захватило. Под ними с высоты в полкилометра раскинулась волшебная долина среди далеких гор, заросших лесами, горы срывались в прозрачно-хрустальное озеро, на берегу которого красовался белоснежный замок с бордовыми черепичными крышами и углами, выложенными серо — красным гранитом. Сверкали золотом флюгеры на бесчисленных башнях, а на главной полоскалось бело-голубое, с серебром, знамя.

Он стоял, потрясенный, но тут прозвучал грустный голос Эмира:

— Красиво, правда? — Волшебно… — Зло одевается в красоту, чтобы стать

недосягаемым. Это логово того, кто загубил мир… — Он здесь??? — Нет, к сожалению. Это макет. Но абсолютно

точный. Тебе надо научиться в него входить. — Почему мне? — Чем ты живешь в МИРе? — «Битвой за принцессу». — Ну вот. И ты в «Битве» лучший. Тебе и

входить. Туда можно только с голыми руками. Почти. И там все очень хитро. Туда надо не просто войти, но и найти хозяина, которого там нет.

306

— Как же я его найду, если его там нет? — Надо войти так, чтобы и он туда пришел. Этого

не сможет тебе объяснить никто на этой планете. И уж тем более — научить, как это сделать. Но ты не только лучший в «Битве», ты еще и блестящий оператор. Думай. Чувствуй. Желай. Все те, с кем ты дрался в «Битве», будут с тобой.

Эмир показал рукой вниз, прямо под балкон, там оказался еще один замок, небольшой, сложенный из серо-стального гранита, и продолжил:

— Это ваш замок. В нем есть все — пища, удобства, любая информация, самые совершенные производственные мощности, все, чем может похвастаться человечество, бездна энергии, все в вашем распоряжении. Перед вами задача, которой не было перед человеком за всю историю войн: как только вам удастся войти в замок, вам надо будет продумать защиту замка так, чтобы в него невозможно было войти второй раз. Каждый из вас независимо будет продумывать защиту. Все ваши идеи, пусть и самые абсурдные, будут автоматически реализовываться. Потом вы пойдете на штурм, и возьмете его во второй раз. Потом в третий. И так далее.

— До каких пор? — Пока вы все, все те, кто останется в живых, не

будете абсолютно уверены, что войдете в настоящий. И найдете там хозяина.

— Кто останется в живых? — Да. Это не игра. — А оружие? Я никогда не держал в руках

оружия, я не знаю даже, как его изготавливать. — Я сказал, у вас ЛЮБАЯ информация. Думай.

Но и это еще не все. — Что еще? — Туда нельзя войти с оружием в привычном

тебе понимании. Вы должны выглядеть, как простые посетители. Подсказка: самый совершенный боевой

307

механизм — человек. Оружие — просто приспособления.

— Почему так сложно? — Против вас не человек…

Звездочет

Звездочет лежал на дне, и все никак не мог решиться. Он рвал себя на части, сознание билось в поисках выхода, а кто-то приторно-ласковый, и неестественно добрый в нем, подсовывал ему самообман: взлети же, оттуда все, абсолютно все будет видно, люди займут свое место во вселенной, но совсем же не потеряются! То, что им нужно, и то, что ты им можешь дать так, чтобы это тебе не помешало, видно будет тоже! Только разгляди, и все. Сейчас ты поднимешься, и если будешь помнить о них, ты поймешь и то, как их уберечь, и как им помочь. Даже если они сами этого не хотят! Ведь не хотят, просто потому, что не понимают…

Но он же знал, что стоит только взлететь, и они отойдут на такой задний план, что мозга не хватит их разглядеть. Брось мучиться, продолжал маленький и добрый, ну пусть ты не разглядишь, пусть не заметишь, но, в конце концов, их проблемы — это больше забота Психолога, совсем не твоя…

Но и моя тоже, ведь я все-таки человек! И Психолог ничего не сможет без меня, они задавят его своей микроскопической энергией, просто от злобы и зависти задавят, или вообще уничтожат. А я не знаю, как передать ему то, что нашел я.

И тут он решился. Вот что нужно было узнать: как отдать то, что он нашел, в другие руки. И понял, что мешало: собственное чванство, самому хотелось. Одному. Его аж скривило от стыда. Он

308

вытянулся, прикрыл веки и взмыл с первым же фиолетовым пятном.

Его несло с такой невиданной доселе скоростью, что он поразился, и тут же стал соображать, с чего бы так? Ответ пришел почти мгновенно, он ни разу еще не взлетал с такой ясной целью. Он свистнул вдоль своей спирали галактики, и рванул к центру. Сверкнуло ядро, пронзило его, и он даже отряхнулся, нужно было выше, выше, силовые поля можно видеть только совсем издалека.

Простые и ясные, гравитацию, сильные и слабые взаимодействия, ощутить легко, но все в природе бесконечномерно, нужны остальные, и он ввинчивался в центр метагалактики, чтоб тяжесть спрессовала время. А гармонии все не было. Энергия, пыль, свет, все пыталось бороться между собой, путалось и мешалось, стройная картина так и не хотела складываться, он скользнул мимо черной дыры, не то, статично, кокон.

Раньше что-то надо, сверхновая? Не то, отбросило, хаос, да где же, где??? Чуть качнуло в сторону, голубовато, аааааа... Это ж просто гравитация, но очень сильно, сейчас… Сейчас… Ну конечно же, коллапсирующая звезда, еще не черная дыра, но уже на грани, он начал облет по линиям статичного напряжения тяготения, с каждым разом глубже, глубже, зная, что не провалится, свет вышвырнет его наружу, если понадобится.

Замерцала, потом вспыхнула в полутемном коконе звезда, уже переливались на ее поверхности чудовищные протуберанцы, концы их загибались к звезде под силой тяжести, звезда казалось головой огненного курчавого ребенка, пухли розовые щечки, и вдруг на месте глаз он увидел то, что вбросило в него океан света и вышвырнуло обратно в космос.

На фоне лилово-оранжевой звезды стояла Селла, приложив палец к губам и скосив глаза на свою поднятую руку. Она держала огромный старинный хронометр за колечко, на нем было без пяти полдень.

309

И тихо, одними концами губ, улыбалась…

Всплыл он сам по себе, но на поверхности силы его покинули, он еле добрался до берега просто вплавь, даже вылезти из воды целиком не получилось. То, что вышвырнуло его из коллапса, было последним, энергии не осталось, сил человеческих, и тех было всего-ничего…

Вот баран, плыл-то не глядя, теперь пол озера пешком обходить надо. Он сполз обратно в воду до шеи, даже побулькал немного, приходя в себя, и тут его позвал Связист.

— У тебя были, копию замка сняли. Ты что это еле дышишь?

— Полетал малость. — Долетел? — Не туда, но долетел. Что за копия? — Понимаешь, они никогда так не делали.

Сканировали все в радиусе ста километров вплоть до структуры, и воссоздали абсолютно точно. Даже энергетические поля. Ну, сколько смогли.

— Голограммой? — В том и дело, что нет. Из самого, что ни на

есть, вещества. Слетай, посмотри. — Куда мне сейчас летать. Потом. Где это? — На. Очухаешься, зови, у меня есть что

добавить. Только посмотри сначала. — Ладно. Надо ж, как не вовремя… Все, я пошел,

не тревожь меня, сам… И другим скажи. — Хорошо.

В замок он еле вполз, хоть и на своих двоих, но его ощутимо пошатывало, посетители на него оглядывались, пьяный, да и только. Он прикорнул на диванчике в каминном зале, дождался пустоты, выждал немного, пока в отдалении не стихли последние гулкие шаги, поднялся с топчана, и шагнул в полыхающий камин. Он так обессилел, что почувствовал даже ожог, и

310

оставил халат догорать в камине. Дополз до лежанки и вытянулся. Мысли ползли неспешно, но, слава Богу, лишних не было.

Надо будет Психолога спросить, он-то хоть в этом разбирается? Почему я лечу узнавать одно, а нахожу совсем другое? Неужто, это и впрямь от меня не зависит? Хотя, жаловаться грех, узнал-то я самое главное, что хотел, я теперь знаю, как до Селлы добраться. Бог мой, неужели она и впрямь такая, какой я ее на фоне звезды видел? А хоть и нет, мне нужна ОНА, а не оболочка. И теперь знаю, как дойти.

Постой, но в звезду нырнуть придется же по-настоящему! Нужен энергетический кокон, бездна энергии, чтоб добросить туда мои семьдесят килограмм, свое время стопануть на траектории входа, а то ж на кварки разнесет. Запас нужен после входа, а сколько — черт разберет, выше всей энергии звезды определенно, но на сколько? Считать надо, вводных мало. Еще б раз туда слетать, да только еще раз ее увижу, точно не выдержу, башкой в улитку рвану, тогда не вылезти будет, а тело здесь просто утонет в пруду…

Ладно, обойдемся без опытов, вход реально рассчитать, а что там внутри будет…

Да плевать, что будет, законсервирую трехкратный запас, я эту звезду в бараний рог скручу, всю ее себе в карман выдою.

Стоп, а Селла? А если это не просто вход, а она реально там? Я ж там все разнесу, с нею вместе. Сожгу свою саламандру, не приведи Господи… Значит, надо и на нее запас. А какая у нее реальная структура? Хоть бы подсказала, так нет же, мы ж говорим, все чуем, а это, как под запретом… И чувствую я, что она может и хочет рассказать. И знает, что мне это нужно позарез, а не получается понять, что она мне шепчет. Экий я тупой, ей Богу…

Что делать? Ладно, будем решать задачи по мере поступления. Сколько надо, чтоб себя туда донести,

311

Солнечную не раскурочить, и живым в улитку войти?

Поехали…

Псих и док

Медик с Психологом стояли над старой, прожженной тахтой, и смотрели на Звездочета, под весом которого даже матрас не прогибался. Психолог задумчиво потер подбородок.

— Ты когда-нибудь такое видел? — Только на древних картинках. Про мумии в

египетских пирамидах. И то, если плохо зарисовано. — Оживишь? — Он живой. — Иди ты, я ни единой мыслишки не слышу.

Вообще пуст, как… Не знаю что. — Да говорю тебе, живой! Просто до дна себя

высосал. Торопился куда-то… — Нам бы тоже поторопиться. Времени в обрез.

Зенд со своей командой восьмой раз макет берут, и он только двоих потерял. Это очень серьезный парень.

— С чего это ты взял? — Я это еще со второго штурма почувствовал,

когда у него первый боец погиб. Он так ясно понял, что это не игра… Он вояка, каких поискать, среди нас такой просто не мог появиться, это не наше, но я тебе вот что скажу: если б он психологией так занялся, мне б руки умывать пришлось. Наше счастье, что в остальном, кроме войны, он на обыкновенном человеческом уровне.

— А в войне он на каком уровне? — Слышал такое имя, Арес? Вот если и не сам, то

точно его потомок… — И что нам с этим костоломом делать?

312

— Брось, это не костолом. Это искусство, высший пилотаж. И он обучается на ходу, мгновенно. Зенд — это очень серьезно.

— До какой степени? — А до такой, черт бы тебя побрал, что

Звездочета ты должен на ноги поднять максимум за трое суток! Нам без него даже тайм-аут не взять, в другое время не уйти, не то, что с ними справиться. Только и останется, под землю в горах, или в Антарктиду уходить.

— Так это уже было. За двадцать тысяч лет до нас. Металлургу такую шхеру соорудить — раз плюнуть, в чем проблема?

— А в том, что они друг друга пошинкуют, и им опять придется заново все начинать. С пещер и дубин.

— А ты на что? — Я даже ради всех нас психику человеку

калечить не буду. И ты это не хуже меня знаешь. Сам такой.

— Что ты мне тут загибаешь? А объяснить ему, что он не тем занят, ты что? Не в состоянии?

— Да! Не в состоянии! И не моя тут вина, он Звездочета так ненавидит, что ему ничего не объяснишь!!! Любая попытка — это разрушение его мозга! Безвозвратное…

— Да чего он хочет-то? — Убить. И не только он. Ему дали все, чем

располагает человечество, это не шутки. И дал Эмир.

— Но в убийстве нет никакого смысла! На кой черт? Если б у Звездочета было хоть что-то, что они могли бы взять себе, и пользоваться, тогда понятно, а просто убивать, зачем?

— Ты б со своей горы спускался почаще, поинтересовался бы, чем люди дышат, а не только вирусы да бактерии друг с другом стравливал.

313

Месть. Он считает, что Звездочет МИР прихлопнул. А он без него жить не может.

— А то, чем он сейчас занят, не интереснее этих мирских игрушек? Если он сам этого не понимает, так подскажи!

— Не подскажу. Ты еще больший дурак во всем, кроме биологии, чем я думал. Пусть лучше в игрушки… И ни на что другое его не переключишь, он ничего не может, кроме войны. Зато уж тут может…

Так, как никто во всем свете не может… — И что может в такой ситуации Звездочет?

Спалить их всех? Бред. — А вот ты его на ноги поставь. Есть у меня одна

мыслишка. — Поставлю, только это недели две, вон он как

себя ушатал. — Нет у нас этих двух недель. И недели нету! — Да что стряслось? Подумаешь, в войну

играют… Что, первый раз, что ли? Ну, влезут они в замок, и что? Походят и уйдут. Ну, развалят, на худой конец.

— Ты что, не понимаешь, что им не замок нужен, а Звездочет!!! И Зенд, или, скорей, Эмир, догадаются, как сделать так, чтобы он сам к ним вышел!

— Хе! Да как это можно сделать?— Они догадаются, что не надо никакого

военного искусства. Все должно быть рационально, с максимальным эффектом. И они пойдут штурмовать замок, когда в нем будет полно народу. И станут их убивать. Походя. И вот тогда Звездочет положит голову на плаху. Сам.

Зенд и Вик

314

— Зенди, может, хватит на сегодня? Викки висел вниз головой, обвив ногами,

скрученными в замысловатый узел, тонкий шнур, и метал ножи в раскачивающийся на таком же шнурке манекен.

Зенд взялся обеими ладонями за острие меча, упертого рукоятью в пол, отжался и встал прямо. На голом теле в районе солнечного сплетения отпечатался синеватый треугольник.

— Черта с два. Опять не получилось… — Да брось ты, так, чтоб без отметины, ни один

человек на земле не может! Ты сам месяц назад вообще не мог на меч падать…

— Да как ты не поймешь, сегодня не должно быть, как вчера! Только лучше! И по-другому никак нельзя.

— Да на, посмотри на своего йога! — Вик мазнул пальцем по голограмме — Он только ладонью на гвоздь опирается, а ты с полуметра пузом на меч падаешь! Куда уж дальше?

— Не знаю. Но раз можно, значит, надо. И с чего ты взял, что на тебя полезут именно с гвоздем? А не с мечом?

— А почему не с танком? Или на бомбу не посадят? Будешь теперь задницей на гранатах тренироваться?

— Вот из-за этого ты мне всегда и проигрывал! — Это из-за чего же? — На вопросы у тебя еще пороху хватало, а на

ответы уже — пшик… — Не в банке стеклянной живем, в бескрайнем

мире. Любой ответ тащит за собой новый вопрос. Ответов не напасешься.

— Тут ты прав. Но я тебе вот что скажу: пока мы не освоим все, что умели люди до нас, нам в настоящем замке делать нечего. Рэнда и Сейзи не забывай!

315

— Рэнд не допрыгнул, Сейз не дотянулся. Со всяким может случиться…

— А не должно! Что-то разозлил ты меня, пошли драться.

— Я с ножами не закончил. — А я тебе и с ними морду набью! Пошли… — Шиш тебе! Я тебе перо в бок ткну, и спать

пойду. — Ошибочка. Ты по рылу схлопочешь, а потом в

тайгу пойдем, по вершинам прыгать, со стороны гор к замку лес вплотную подходит.

— Черт с тобой, выходи! Посмотрю я, как ты с дырой в боку по веткам скакать будешь…

— Глаза береги, чтоб смотреть чем было…

Док, Псих, Звездочет

— Он хоть что-нибудь слышит? — Психолог смотрел на полупрозрачное тело на тахте. Медик почесал затылок.A

— Вроде, рано еще. В нем процента два. Лицо Звездочета дрогнуло. — Слышу. Скоты. Нет от вас покоя. Псих, ёжика

возьми. Психолог огляделся, заглянул под топчан, и

достал оттуда маленького потертого резинового ёжика с дырочкой в боку. Он сжал его, и ёжик пискнул, в комнате вспыхнула громадная голограмма Земли. Звездочет тихо выдохнул:

— Меня там найди. Психолог посмотрел на то место на Земле, где

был замок, оно полетело на него, приблизилось, а он летел взглядом по коридорам и этажам, влетел в каминный зал, впорхнул в камин, и увидел их компанию: Звездочет, лежащий на диване, Медик, привалившийся к стене в углу, совершенно измотанный, и он сам, стоящий чуть оторопело посреди комнаты.316

— Ёжика за нос возьми и тронь меня пальцем. На голограмме Звездочет окутался зеленым

облаком, а настоящий с топчана вовсе исчез. Даже следов тела на матрасе не было.

— Ого! Ты где? — Здесь. Погоди, очухаюсь… Психолог провел рукой над топчаном, ничего над

ним, кроме воздуха, не было. А в голограмме Звездочет вытянулся, закинул руки за голову, изогнулся мостом, сел, тряхнул головой и встал. Подошел ко входу в камин, оперся локтем на полку и скрестил ноги. Поза была донельзя вальяжной и наглой, он ухмыльнулся, щелкнул пальцами, и появился во плоти.

Медик отлип от стены, с трудом встал, подошел к нему, положил ладони на виски, помял плечевые мышцы, и тронул пальцем солнечное сплетение. Откинулся назад и хмыкнул:

— Здоров, сукин сын. Ох, и любишь же ты выпендриваться…

— Псих, ежика по носу щелкни. Психолог машинально щелкнул игрушку по носу,

голограмма пропала. Теперь он почесал затылок. — Выключатель. Ай да игрушка! — Нравится? Дарю… — И что я с ней делать буду? — Ребята, я ухожу. Совсем. А это вам, вместо

меня… — Ты нашел к ней дорогу? — Да. — Вот это повезло! Чудо, можно сказать… — Любое чудо должно быть тщательно

подготовлено. Медик откинул голову и захохотал: — Куда уж тщательнее, ты себя чуть в гроб не

загнал! Видел бы ты со стороны, что от тебя оставалось…

317

— Поторопился… Псих, я малость из жизни выпал. Растолкуйте, что тут творится? Что-то морды у вас… Не очень.

— Тебя убивать идут. Через полчаса они будут здесь. Черт знает, как им удалось, но они даже знают, где мы, я смутно читал, но Зенд догадался, что за халат догорал в камине в его первое посещение. Это очень занятный тип, он рисует ложные мысли, в его башке полно тумана, но действует он предельно четко и ясно. С ними идет Эмир, он послабее Зенда в этом деле, но у него потрясающее верхнее чутье, если спорить, кто тебя первый найдет, я на Эмира поставлю.

— Мимо пройдут. Походят по замку и уйдут. — Не так все просто. Если тебя не найдут, ты сам

к ним выйдешь… Голый, без всех этих твоих фокусов. Все очень серьезно.

— Что ты несешь??? — У тебя в замке турнир. Людей полно. Они

начнут их убивать. И тебе придется выйти. — Ни за что не поверю!!! Эмир — воин! Дрянь,

конечно, но у них какие-то кодексы, и гражданских он нипочем не тронет, и стадо его у него из повиновения не выйдет, он Богом данный правитель, таких за всю историю человечества было раз, два и обчелся… Ему такое и в голову не придет! За это его и слушаются!

— А ему и не пришло. И Зенду тоже. Это Тень. — Тень? Животное, тварь, паскуда!!! Так вот

откуда уши растут! Ну, гнида, дождался… Убью. — Во-первых, не успеешь. Его еще найти надо.

Во-вторых, не дам. Только руку поднимешь, я тебя с ума сведу, клянусь. Лучше сумасшедший, чем палач. Думай. С чего он, кстати, так на тебя взъелся?

— А он, между прочим, твой как раз клиент!!! По патологической зависти ты у нас специалист! Лучший, блин, за всю историю человечества… И что ТЫ с ним не разобрался, мне что-то не совсем ясно!

318

Что это ты за него вплотную не брался, а? Или не разглядел в тени?

— Кончай орать, наверное, ты прав, не разглядел. Я его считал всегда просто за теневого правителя, такого же, как все, что были раньше. От него впрямую никогда зла не исходило…

— Значит, он умней тебя оказался! Лезь, давай, к нему в голову, хоть наизнанку вывернись, но узнай, что там. А потом сравним.

— С чем? — С тем, что я про него думаю. — Что ты думаешь, я знаю… — Вот в том твоя и беда, что не в той башке

копаешься!!! — У нас времени нет! Сейчас что делать? — Мне с Эмиром надо поговорить. У меня есть,

что ему сказать. — Не успеешь, убьют. Как увидят, так и убьют. — Да я в коконе буду, что они мне сделают? Тьфу,

черт, они ж оттуда не услышат ничего, только вы можете… Надо, чтоб мы двое с ним. Я в свой его втащить не смогу, его границей на кварки порвет…

Звездочет заметался по комнате, сшиб топчан, пнул его, уперся руками в стену, постоял так немного, потом повернулся и сел на пол. Посидел с минуту, и тихо прошептал:

— Умирать придется. Прямо на пороге… Господи, как страшно… Она так и не дождется… Я ей не скажу… Не могу…

Он сидел, раскачиваясь, на полу, никто из троих слова не проронил, все было ясно. Психолог вертел в руках игрушку и в голове у него билась единственная мысль. Даже не мысль, а бессмысленная фраза, по кругу, по кругу, назойливо, но тихо. И он, наконец, чтоб избавиться от наваждения, тихо прошептал:

— Ёжик шел резиновый с дырочкой в боку, тихо он посвистывал ею на ходу…

319

Звездочет вздрогнул, посмотрел на него совершенно уже безумными глазами, откинулся на спину, и улыбнулся. Прикрывшиеся глаза сверкнули слезами.

— Ёжик. Ёжик мой… Как же вовремя… Он открыл блестящие глаза, и Психолог

посмотрел в них, задрав брови. — Ну? — Они войдут сюда и ты — он показал на ежика

— Накроешь нас с Эмиром коконом. Сверху. Вот тут и поговорим.

— Он тренированней тебя, и он с оружием. Вякнуть не успеешь.

И тут подал голос Медик: — Это Эмир ничего не успеет. Про меня

забыли. Троих накрывай…

Турнир

Тихо позвякивает упряжь, и мерно бьют копыта по дороге, то гулко, то хрустко, то звонко, то мягко. Щупает конь дорогу копытом, чует это Зенд, мог бы глаза закрыть, а все равно видел бы, куда конь ступает. Все как в Мире, почти все так же…

И так же мышцы буграми под коленями, и качается так же седло подо мной. Вот запах только. Непривычный, не так кони пахли. Тут резче. А все равно не отбивает других запахов — близкого леса, хвои и листвы, раздавленной копытами травы, и пыли дороги, и озеро даже пахнет чистой водой, разве бывает такое? И не глушит запахи аромат далекой лимонной рощи, принесенный ласковым ветром.

Кавалькада из полусотни всадников прогрохотала по подъемному мосту, прошла высоченную арку, не склонив знамен, и вступила в замковый двор. Боже мой, что за зрелище! Повозки 320

и прилавки, трибуны и кони, монахи, рыцари, лучники, соколы, и дамы, дамы, дамы… Ни у кого язык не повернётся назвать это чудо женщиной. Каков бы ни был наряд — плясунья, графиня, монашенка, сами подгибаются колени, чтобы отвесить заслуженный поклон. Музыка только живая, музыканты настоящие, и не варварским совсем звучит перезвон старинных инструментов.

А турнир уже идет вовсю, лучники мечут стрелы, на ристалище с громом сшибаются всадники, кувырком летят в пыль доспехи, кони, поломанные копья и оружие. Крючьями стаскивают с поля поверженных, садится на скамьи орущая от восторга толпа, гордо делает круг почета победитель, и вновь начинается потеха. Тяжело шагая в настоящих двухпудовых доспехах, сближаются для боя пешие бойцы. Замерла толпа, накал нестерпимый, шаг, второй, свистнул меч, звон о щит, ответный удар моргенштерном и — ОООооооохххх толпы на все поле…

Зенд въехал на двор с открытым лицом, но и двух шагов не ступил конь, как тревога кольнула, шаг, еще, и понял, в чем дело, повернулся к Эмиру, захлопывая забрало, и уже из-под него сверкнули расширенные удивленные глаза: шлем Эмира был застегнут наглухо.

Долю секунды длилось удивление, но страусовые перья на шлеме Эмира качнулись в легком кивке — да, я тоже заметил. Говорить было нельзя, по связи тем более невозможно, жесты увидят, пока Зенд это все обдумывал, Эмир уже спешивался. Зенд понял, чуть ткнул коня коленом, тот принял вправо, и толкнул Эмира. Эмир отшатнулся и двинул эфесом в седло, не вытаскивая меч до конца. Зенд тоже спешился, погладил седло, и встал перед обидчиком, прожигая его глазами сквозь прорези шлема. Праздные зрители, стоявшие рядом, аж привизгнули от восторга: настоящая ссора! А

321

забияки, смерив друг друга взглядом, уже шли к ристалищу…

Ох, и повезло зрителям, ох, и повезло же. Такого никто никогда не видел, и увидеть не сможет вовеки, дрались по-настоящему, дрались те, кто умел и хотел драться. И ни капли фальши, не кино. Как ни снимай, а такого не симулировать…

У обоих были полуторные мечи, оба владели ими с непередаваемым изяществом, и как ни замысловато было фехтование, с какой бы неуловимой скоростью ни свистали клинки, сплетаясь в сверкающее кружево, именно по кружевному облаку этому видно было даже самому неискушенному — нет в этой завесе стали ни малейшего изъяна ни с той, ни с другой стороны, куда бы можно было нанести удар. Да и за фигурами бойцов не каждому было дано уследить, легко, почти невесомо, невзирая на доспехи, они носились по вытоптанному рингу, пытаясь с немыслимых углов и направлений достать противника. Но в том, что это настоящий бой, без скидок и притворства, убедились зрители сразу, полетел в пыль отрубленный наплечник, тихим облаком спорхнул со шлема срезанный плюмаж, сталь гремела и пела на все лады. Зенд в прыжке попытался достать Эмира сверху, но клинок противника ткнул его в ладонь, меч выпорхнул вверх, вращаясь, а Зенд рухнул уже на Эмира, выбив плечом и его меч, и они покатились по траве…

Вот тут и состоялся долгожданный разговор под звон доспехов.

— Их больше полусотни, им на турнир начхать. — К камину надо, срочно. Только мы, Зенд, двое.

Некогда. — Добро. Кто победит? — Ты. У меня скорость выше. — Давай. Клубок доспехов прокатился по земле еще пару

метров, и рыцарь с отрубленным плюмажем прижал

322

коленом противника к полю. Тот хлопнул ладонями по земле, признавая поражение, и раскинул руки. Трибуны взорвались криком, зрители вскочили в едином порыве, и тут же встал победитель, вскинув к небу руки, и исторгнув победный вопль. Вот тут весь двор заорал так, что прежний крик и в счет не шел…

Налетевшая толпа скрыла побежденного из глаз, он растворился в облаке пыли, скользнул ужом, щелкнул запором, доспехи слетели, но земли еще коснуться не успели, а он уже несся по гулким коридорам опустевшего замка. Он проскочил кордегардию, галерею, влетел в собственно замок, прыгая через три ступеньки, одолел лестницу на третий этаж, и помчался по анфиладе. В другом конце анфилады загремел бег сотен ног, мимо плеча что-то свистнуло, но поздно, он уже впрыгнул в проем двери каминного зала, перескочил его в два прыжка, и влетел ногами вперед в камин. Он уже тащил из сапога нож, но живот скрутило страшной болью, заломило суставы, дышать стало нечем, жар был настолько силен, что мелькнула мысль, что он и впрямь в полыхающий камин влетел, по телу прошли судороги, пальцы онемели, нож выпал, и он повалился на пол от слабости, весь покрытый испариной. Последнее, что он увидел, был пол в крупную белую и черную шашку, идеально ровный круг пола, метра три в диаметре, обрывающийся в бездну, и стоящие перед ним два человека: Звездочет в рваном свитере и джинсах, и длиннющий, незнакомый ему аскет в просторной рубахе, полотняных штанах и мокасинах.

— Док, чем ты его? — Банальный грипп. Только очень быстро, весь

процесс за три секунды. — Живодер… А он не помрет? — Нет, он здоровый, как лось. Потом сейчас

изойдет, и выздоровеет. Ну, покашляет еще. — А кидаться не начнет? Что-то взгляд у него…

323

— Сил у него нет, чтоб кидаться. Ему дней пять жрать надо, чтоб очухаться, если я не вмешаюсь.

— Псих, что там снаружи? — Я все остановил, они повисли, но я вам вот что

скажу: за этих двоих я голову отдам. Это Люди! — Поясни. — Резать они пришли тебя и только тебя. И за

пару секунд они поняли, что в замке не только посетители. С полсотни людей тут были с определенной целью. И они симулировали ссору, вступили в настоящий бой, приковали к себе внимание абсолютно всех, Эмир рванул к тебе, умудрился уйти, пока никто не очухался, а в нужный момент за ним рванул Зенд со всей своей сворой. Расчет был до микрона — те, кто пришел сюда устроить бойню, кинулись за Эмиром, на мысли у них не оставалось, ситуацию такую никто предусмотреть не мог, домашних заготовок у них не было, и можешь посмотреть, какова на данное мгновение диспозиция.

Вспыхнула голограмма, и Звездочет невольно попятился: в анфиладе, почти у входа в каминный зал, замерла несущаяся со всех ног толпа человек в пятьдесят, людей совершенно разных, и по-разному одетых, но с совершенно одинаковыми лицами — на всех была написана решимость. Непреоборимая. Шагах в десяти за ними, в прыжке через опрокинутую скамейку, повис Зенд, вытаскивающий керамический нож, а за ним неслось его войско, но не все, не все… Человек десять остались во дворе, и грубо и напористо, с перекошенными страшными лицами, выгоняли посторонних из замка…

— Ты понял, летун? Они их спасают. Они все поняли…

В огне камина

324

— Здравствуй, Эмир. — Здравствуй, Звездочет… — Чем это я тебе лично так досадил? — Не мне… — Наняли? За какие блага ты на убийство

польстился? — Да как ты смеешь!!! — Смею, смею… Ты ж для кого-то стараешься, не

для себя! Значит, плата должна быть. — Я не продаюсь! Гадина ты, Звездочет,

человечество без энергии задыхается, на джоули считаем, а у тебя полно, и все себе…

— Что ты ослом прикидываешься? Как я вам ее передам? Солнце рядом, гребите. Поверь, так проще…

— Врешь! Эмир попытался подняться, но тут его скрутил

такой кашель, что он согнулся в дугу, подтянув колени к животу, глаза вылезли из орбит, а по углу рта стекла струйка крови. Звездочет тоскливо посмотрел на Медика, и судорожно вздохнул:

— Палачество какое-то ей-Богу, не могу я так… Док, очухай его, пусть хоть режется, но не могу! Смотреть даже не могу…

— Прирежет он тебя. — Да черт с ним, ему же хуже… Медик грубо перевернул Эмира на спину, ткнул

пяткой ладони в лоб, голова откинулась, погладил пальцами нос, оттянул уголки губ вниз, провел по горлу концами пальцев, и положил ладони на грудь больного. Глаза Медика закатились, веки приспустились, пальцы завибрировали, все быстрее и быстрее, размылись в два облака, Медик странно загудел, как запел, облака скользнули ниже, ниже, надавили на живот, и тут он повернул голову Эмира набок, и, дернув за подбородок, распахнул ему рот. Эмир неправдоподобно длинно вздохнул, и вдох кончился потрясающим ударом кашля. Изо рта

325

вылетел сгусток мокроты, больной кашлянул еще пару раз, откинулся на спину, и задышал. Медик встал и брюзгливо проворчал:

— Забирай своего киллера… — Нужен он мне… Вот пусть лучше скажет, я

ему зачем нужен? Да еще дохлый… Эмир встал, пошевелил плечами, и украдкой

глянул на нож, черт знает, чего от этих типов ждать… Звездочет горестно усмехнулся и вдруг заорал:

— На, подбирай!!! Чего встал, как истукан? — Успеется… — Аааа, значит не совсем дурак. Ну, говори. И не

думай, что я маг или демон, я в твоей власти, ничего я против тебя не успею. Зачем ты это все устроил?

— Ты несколько раз спас Землю, я знаю, на это ушла бездна энергии, ты можешь ее добывать и ею распоряжаться, так почему не выкроил хоть немного для людей?

— А чего сами не добываете? Невелика ж проблема…

— Как??? Ты ж даже подсказать не хочешь! — А я тебе что? Господь Бог? Заповедей вам? Я

такой же человек, как и вы!!! И ТЫ на меня с ножиком лез! Что б я тебе мертвый подсказал?

— Ты меня довел до этого своей жадностью! Что мне было делать?

— Думать, кретин!!! А сам не можешь, у тебя ученых свора, вкалывайте! На то ты и правитель, чтоб не все своими руками делать. Только время с тобой теряю…

— Не зли меня. Все потеряешь. И время твое кончится.

— О-па… Злится он. На меня, естественно? А на себя попробуй? Для эксперимента…

— А за что на меня злиться? Мне для себя ничего не нужно, можешь посмотреть, как я живу. У меня замков нет.

326

— Зато есть великая цель, спасти человечество, да? Бескорыстно. Ну, скажем, грохнул ты меня. Каким-то чудом до энергии добрался. Осчастливил всех. Герой, на руках тебя носят. Нравится?

— При чем тут это? — Нравится. А не подло это — убить человека,

чтоб тебя на руках носили? А? А человечество твое? Ты правитель, ты умнее должен быть. Вот ты убил меня, и у каждого твоего подданного полтора чайника вместо одного стало. И он знает, откуда у него эти полчайника появились. Из моего трупа! И пьет чай, и к вкусу мертвечины привыкает! Оно станет хуже, чем было до этого! А знаешь, почему?

— Ну? — Потому, что лучше становятся только от того,

что добывают САМИ! А то, что с неба упало, без труда, только портит человека, после такого он вообще делать ничего не станет, только башку задерет, и будет ждать, когда опять сверху что упадет. И станет домашним животным. Свиньей, к примеру. А вам, правителям, только этого и надо. Вы вокруг него хлев воздвигнете, храмом его назовете, а в ту точку, куда он пялится, чуда ожидая, икону влепите со своей мордой — молись, мол, на меня, я тебе еще полчайника дам. И не ври мне, что ты этого не знаешь. Тот, кто правит подлым стадом — сам подлее всех. Иначе на самый верх не забрался бы, более подлые скинут.

Эмир наклонил голову и смотрел в пол, он был в последнем градусе бешенства. Совладав, наконец, с голосом, он прогудел, веско и тяжко:

— Человечество — не подлое стадо. — Конечно, нет. Люди не скоты. Это вы их в

стадо сбиваете. Подлостью. Чтоб править легче было. Вы им подсовываете всякую дрянь — наркотики, спирт, МИРы ваши поганые, газеты, врагов, чтоб они меньше думали, и постоянно боялись, иначе вам с ними не справиться! С

327

человечеством может справиться любой посредственный правитель, а с Человеком — никто!

— С тобой я справлюсь. Прямо сейчас. — Ну и станешь еще хуже, чем был. Тебе лучше

от того, что ты хуже. Извращенец. — Убью… — Во, дает… Ну, и убивал бы. Молча. Зачем

убийство рекламировать? Для будущей славы? Так ведь никто не выйдет к

народу и не скажет: «Смотрите на нашего великого Эмира, он обещал убить злодея! И убил». Или сам эту байку травить будешь, вот, мол, я какой! И не строй, мне, Док, рожи, незачем его усыплять, я ему еще не все сказал!!! Пусть хоть сдохнет, но выслушает…

— Не сдохну. Говори. — А вот сейчас и проверим. Показать я не смогу,

тут свои хитрости, но, думаю, ты мне на слово поверишь. Вы с Зендом увидели в замке посторонних, совсем посторонних, подготовленных и странных, у которых была неясная вам, но какая-то вполне определенная цель. Ты даже раньше Зенда почуял, что они страшно опасны, и вы отвлекли их, и ты по инерции рванул сюда, убить меня, потому, что думал, что это мои головорезы, так?

— Почти. — А то, что с тобой здесь приключилось, не

наводит тебя на мысль, что я и без головорезов… А? — Да. — Значит, они не мои. А чьи? И что им надо? — Скажи сам. — Скажу. С чьей подачи ты сюда полез? Кто тебе

такую светлую мысль подал? Зачем? Думай. Есть шанс перестать быть бараном…

— Мне надо назад. Срочно. Отпусти. — Ты, конечно, гадина, каких поискать, но, все-

таки, как ни странно, больше человек, чем гадина, и я тебя успокою. Торопиться не обязательно, там все

328

зависло в тот момент, как ты в камин влетел. Времени у тебя полно.

— Даже так??? — Еще больше, чем так. И вы все это сможете,

если за ум возьметесь. И ты — первый. Раз уж ты у них во главе, тебе и думать больше всех. Пойми, у человечества всегда есть шанс стать не просто человечеством, а братством Людей, где каждый — человек. А человек может многое. На нас посмотри. А ведь мы просто люди. Никакие не черти, а просто люди. А люди не ждут чудес, они их делают сами.

Эмир подошел к обрыву в бездну, и глянул вниз. — Что там? — Аааа, — Звездочет махнул рукой — физика

пополам с иллюзией. Неинтересно. — Тебе. Звездочет расхохотался, махнул рукой, потом

провел ею по лицу, стерев смех, и сказал: — Извини, ради Бога, что-то я совсем обнаглел.

Конечно же, интересно, только, согласись, сейчас у тебя задачи поважней есть…

Как бы тебе показать? Рассказывать долго…Черт, ну, конечно же! Место… Псих, ты там с ёжиком освоился?

— Да. — Перетащи нас. — Координаты? — 58, 40 северной, 32, 35 восточной, это река

Мста, черный валун на кургане, там кокон сбросишь. И картинку замка туда. Давай.

Перунов камень

— На, любуйся! Звездочет махнул рукой на голограмму и

добавил: 329

— Объяснять, надеюсь, ничего не надо? — Надо будет, спрошу… Эмир не отрывал глаз от живой карты, а мозг

бешено считал варианты. В душе даже шевельнулось что-то похожее на благодарность к Звездочету: время есть, за доли секунды самое верное решение в такой катавасии не найдешь. Звездочет же привалился к огромному черному камню, а Медик просто прилег на траву. Оба они с интересом смотрели на Эмира, который заходил то с одного бока, то с другого, вглядывался, отшатывался, и, наконец, забылся до такой степени, что стал шевелить губами и что-то бормотать. Звездочет не выдержал, наконец, и рявкнул:

— Псих, управление на него переключи, видеть не могу, как он мечется…

И тут же Эмир замер, а голограмма стала вращаться, то приближаясь, то отдаляясь, все быстрее и быстрее, тошнотворно завертелась, и слилась в золотистое облако, совсем уж несуразное. Медик приподнял голову и пробурчал:

— Ну что, пошли? Похоже, он разберется. Освоился. У меня работы невпроворот…

— Лежи, тут дела похуже, ему еще и в себе разобраться надо…

— Ну, лежать, так лежать… Вращение картинки замедлилось, вздрогнуло,

пару раз метнулось как рыбья стайка, и успокоилось. Эмир повернулся к Звездочету:

— Как ни крути, их всех поубивать надо… — А чего скис-то? Ну, и поубивай. Меня вон, с

радостной мордой резать бежал! — Тебе что, наплевать, что полсотни человек

погибнут??? — Мне-то нет! А что это ТЫ в гуманизм

ударился? Ты ж правитель! Миллион туда, миллион — сюда… Вам на это всегда начхать было. Сиди себе на горе, командуй. Списать найдешь на что, война за восстановление МИРа! Великая победа!

330

Очередная. Какая тебе разница, одного ты убьешь, или сотню?

Эмир долго молчал, разглядывая землю. Потом поднял глаза на Звездочета и тихо произнес:

— Зря ты так. Не я этот мир создал, и не я людей такими состругал. Их шлифовать надо, а не убивать.

— Вообще-то, человек такой зверь, что насильно ты его не отшлифуешь. Сам должен. Твое дело, чтоб он захотел шлифоваться.

— Твое — тоже! Ты же тоже человек. И нечего мне про гору, сам на горе сидишь, свысока тут поучаешь… Кто тебе право дал?

— А мне никто права ни дать, ни отобрать не может! И гору мне никто не дарил! Я сам на нее влез, да не только влез, но и сам построил! И не по головам по ней поднимался. За мной чужого нет!!! А ты по чужим костям на гору лез! Да еще не на свою, чужую! И пляшешь под чужую дудку. Думай, давай.

— Да что ты мне хамишь-то все время??? Какое… — Слышали уже. Вот это право как раз ты мне

дал! Над тобой издеваться. Ты меня убивать лез, даже не дав себе труда понять, зачем тебе это нужно было! Да еще Зенда на меня натравил, и еще полста дурней. Стратег хренов…

— Достал… Делать что???!!! — Вешайся! И тут сверху прогремел голос Психолога: — Заткнись, Летун! Хватит куражиться. Он

понял... — Понял, не понял… Черт его разберет. Ну,

пусть скажет тогда, чего он там понял. — Рано еще. Ему посоветоваться надо. — Ааааа…. Эмир задрал брови: — С кем? — С собой…Ветер дунул сверху, как от лопастей старинного

вертолета, расстелив засеребрившуюся траву, но не

331

толчками, а ровно и сильно, Эмир глянул вверх, на бездонное небо с тихими облаками, смахнул выбитую ветром слезу, и опустил взгляд. Из леса к нему шел белый, как полярный филин, викинг с длинными волосами и бородой, без оружия, но туго подпоясанный, шел прямо и легко, почти невесомо. Он подмигнул Эмиру, и обернулся к Звездочету:

— Экое ты место выбрал. Все Шептуна простить не можешь?

— Брось… А место… Извини, оно первое на ум пришло. Там быстро все так было…

— Это, наверное, не зря. Надо мне было тут побывать напоследок. Видишь ли, я там, у себя, помираю.

— Хм. А жил не зря? — Нет. Мне легко умирать. — Мне бы так… — Сам знаешь, это от тебя зависит. — Знаю. Вообще-то ты меня тут чуть не отправил.

Вне очереди. — Ну, не отправил же. — Ты всегда человеком был, вражина… — А вот ты, как скорпионом был, так и остался. — Ты где сейчас? — Как и хотел, на другом берегу, покорив океан. — Легкой тебе смерти, дружище! — Спасибо. А тебе — другого берега! Доберись.

Ты же знаешь теперь, как? — Знаю. Спасибо. Иди к нему, он еще не понял

кто ты. Лейф удивленно воззрился на Звездочета: — Я, что, так отупел за двенадцать веков? — Наоборот. Видишь ли, люди… Они много чего

узнали и смогли. И от этого совершенно перестали удивляться. А стоило бы. Он вообще думает, что ты — фантом. Так привычнее.

— А дам-ка я ему щас в зубы… — Но-но… Я тебя знаю. Угробишь еще, а ему

человечество спасать.

332

— Все издеваешься. Что за язык у тебя? Давай, тогда, тебе.

— Ох, лучше б дал. Это не шутки. Если кто и может людей спасти, так только он. Вишь, как все вышло… Знаешь, Лейф, так странно. Я ведь никогда плохого не хотел. Что-то делал для людей, что-то им оставлял, но всегда уходил. Шептун ушел, Рыцарь заперся, Плотника убили, Сказочник уходит, пополам с умирает. И я… А ты каждый раз столько наворотишь — море крови, горы трупов, а потом, как спасешь, так спасешь. Черт знает, что творится в этом мире.

— Иди в другой. — Я и иду. — Так просто? Я даже не знал, что они есть.

Другие… — Совсем это не просто. Даже объяснить не

смогу. Да и ни к чему это тебе. Ваше дело — люди. Ваш дом — Земля.

— А твой? — Не знаю. Наверное, там, где Она. — Я не скажу, что ты эгоист. Я скажу — дай Бог

тебе удачи! — Тебе тоже. Её сейчас Эмиру нужно выше

крыши. Ты даже не представляешь, что он на себя взвалил. Всех зови — Валеру, Кента. Всех… Ты умираешь, у тебя получится. Идите ближе к камню, там сильнее…

Викинг потрепал Звездочета по плечу, повернулся к громаде Перунова Камня, но, не сделав к нему и пяти шагов, сбился с ноги: рядом с валуном, привалившись к сосне, стоял Валера в темно — синей форме, а у ног его лежал на боку Кент, опершись на локоть. Они тихо переговаривались, а Лейф, как тогда, в Стоунхендже, присел на какой-то камень, и прислонился затылком к черной скале. С косогора видна была излучина реки, до дна пробитая солнцем, другой берег поднимался желтым

333

обрывом, а дальше — зеленым холмом, заросшим редкими дубами. Облака шли караваном от солнца в два ряда, и тихий ветер шевелил его длинную бороду, ставшую от старости совсем невесомой…

— Век бы так сидел. И не потому, что там, у себя, умираю…

— И если бы у тебя была небесная кисть, ты бы написал облаками: «Остановись, человек! Хоть на минуту…». Да? — усмехнулся грустно Валера.

— Да. Кент приподнялся, и сел, положив локти на

колени: — Мало кто поднимает голову, чтобы читать

небесные руны. Эмир, иди сюда, разговор есть! Эмир подошел, как ходили все они — походкой

хозяина мира, и встал, как памятник, но вдруг сделал шаг, и как-то по-детски, но, нисколько не смущаясь, потрогал каждого из трех.

— Я. Надо же. Лейф захохотал и каркнул: — Ну и фрукт! Братва, он, похоже, больше нас

всех зажрался! Мать твою… Император! — Выше бери — ухмыльнулся Валера — Он всем

человечеством правит! — Якобы… — поддел Кент. — Хорош вам, — мотнул головой Эмир, — Делать

что? Тоже мне, советчики. Ты, Дейни, Нортона копьем пропорол, а до драки дело б не дошло, повесил бы, так? Ты, Валера, полковника своего издырявил и подыхать оставил на берегу Или, про тебя, Торк, я вообще молчу — ты всех косил, направо и налево. А мне надо без крови!

— Удави — не удержался Лейф. — Да заглохни ты! Тень не один, плюс в замке

полста головорезов, их как-то угомонить надо, чтоб они не мешали! И Зенда я сдуру так завел, что и не знаю, как им за доли секунды втолковать, что на самом деле делать надо, а я и сам этого не знаю!!! И

334

это только начало! Человечеству кранты, это вы понять можете? Оно само себя загубило!

Лейф рубанул воздух ладонью: — Стоп! Видно, у вас там давно не воевали.

Первое — разберись с тем, что у тебя есть! До грамма! Зенд и его полсотни — твои?

— Ну… Да. — Мямля. ДА!!! Все, точка. Как сделать, чтоб

совсем твои стали? Валера усмехнулся: — Нас предали… Кент поддакнул: — Не тех режем… — Во! — Лейф поднял палец вверх, выждал

секунду, согнул его и, не поворачивая ладони, поводил им вправо, влево — И укажи на негодяя. Просто все.

— Порвут. Не удержать будет. Опять кровь. Валера хохотнул: — Экий ты шустрый, порвут. А про полсотни

людоедов, что за тобой гонятся, забыл? Варежкой щелкнешь, некому Тень твою на свет вытаскивать будет… Ребята, я б его даже в ефрейторы не взял…

— Ой — ё… — Спокойно, просто все это тебе непривычно. — Зато уж вам… По-вашему выходит, с этими

резаться так и так придется. — Оно, конечно, вроде бы и так. — Что значит, вроде? Валера почесал нос кончиком пальца. — Да ведь ты не один в камине. Лейф заложил руки за голову, откинулся к

камню, и завел глаза к небу: — А ведь как я его убить хотел! Боже мой, как

хотел… Я заорал тогда «Стой!!!», чтоб подойти и расшинковать этого гаденыша. Он же еще и Щена убил.

— Видел я, как ты хотел — прогудел Валера — Витю моего он тоже расстрелял.

335

— Из моих Карлайл никого не зацепил. Но я не меньше вашего хотел…

Эмир аж на шаг отступил: — Вы что??? Звездочета?! Какой смысл???

Теперь… Да и за что? Лейф усмехнулся: — Я отпустил Шептуна. — И я не стал стрелять в Сказочника. — А я просто передумал — закончил Кент. Лейф опять откинулся к камню, посмотрел через

реку, и вздохнул. — Как все-таки красиво. Природа все устраивает

лучше людей. Что у нас за карма такая, все время с нею бодаться? Нет, чтобы… Вот так…

Эмир выпрямился в струну, и посмотрел на Лейфа сверху вниз:

— И? — Да. Я только и делал, что воевал, равных мне

не стало, и я пошел покорять океан, самое мощное творение природы. Валера стал спасателем, он вырывает у взбесившейся природы людей. Дейни…

Ну, ты сам знаешь. Теперь ты. Тебе досталось самое скверное.

— Не то, чтоб скверное. Сложное. Человеческая природа.

— Вот и побеждай. — Не так. Ни человека, ни природу нельзя

ставить на колени. Надо человека вернуть природе. Он ее сын.

Кент, встал, наконец-то, обнял Эмира, и сказал: — Ну вот. Это и будет победа. Настоящая, а не

то, что у нас, полумеры какие-то. Он чуть оттолкнул его, повернулся к Валере,

показал пальцем на Эмира, и хохотнул: — Баран твой Сказочник, люди меняются от века

к веку. К лучшему.

336

Каминный зал

Они опять сидели в круге среди пустоты, и пол был расчерчен шахматными клетками. Эмир пальцами прошагал с темной на белую, поднял глаза на Звездочета:

— Символично, да? — Символист. Мозговой выпендрежник. Зря

думаешь, что нас так двигают, все по-другому. Только объяснять не буду.

— Темнишь для солидности… — Да нет. Просто многого не знаю. Как тут

объяснишь? Как ни пытайся, все едино, наврешь. Вроде, как ваши ученые. Не отвлекайся. Поговорил?

— Да. И кончай ершиться. Я почти знаю, что делать. Но это «почти»… Не хочу я через него шагать.

— Ааааа, понял, что средства цель не оправдывает?

— Черт бы тебя побрал! Заноза… На!!! Эмир схватил нож, и с размаху ткнул в пол,

лезвие разлетелось в брызги. — Зря. Приличный клинок был. Что ты Зенду

скажешь, он ведь, поди, ковал? — Тьфу ты, пропасть, ты меня до белого каления

довел уже! Все тебе неймется. Хорош куражиться, Лейф сказал, я тут не один. На тебя намекал, а ты…

Лицо Звездочета задергалось, он посерел, повесил голову, и руки его повисли с колен, как пожухлая трава в ноябре. Вдруг он вскочил, сжав кулаки вытянутых вдоль тела рук, лицо бешено перекосилось, вот, вот сейчас, он крикнет, и не будет пути назад…

Он заметался от обрыва к обрыву, что-то бормотал, руки летали, как змеи, а голова моталась, как оторванная. В общем, повезло всем, он наступил на осколок ножа, порезался, выругался так, что небу жарко стало, и успокоился.

337

— Ты пойми, Эмир, я знаю, что и как сделать, и мы можем это, но Нам нельзя…

— Помочь людям нельзя? Обойтись без крови нельзя? Да кто вы такие?

— Да люди, люди… Точь-в-точь такие же, как и ты. Не в нас дело. Дело в природе человека. Я по-простому, на примерах. Двадцать тысяч лет назад спасли ариев от геноцида, для острастки спалили пустую крепость, агрессор смылся, но у Арджуны было полно мозгов, и он допер, что огонь ударил из Тибета. И писатель он был от Бога, так это все расцветил, что горстка ариев выжгла и вырезала пол Евразии, люди сами шею под нож подставляли, боялись противиться. Беглецы из египетского рабства с голоду дохли, им всего-навсего жратвы сыпанули, чем дело кончилось? Попробуй хотя бы ПЕРЕСЧИТАТЬ сколько было религиозных войн под знаком креста! Кецалькоатля из костра выдернули, пожалела его одна, чтоб не сожрали его голодные соплеменники, чуть подсказала, как хозяйством заниматься — амба, людей в жертву каждый день, и жрать их, но уже с гарниром, научились маис выращивать… Как ты не хочешь понять, что это такое — уверовать, что за тобой силы, которым не может противиться все человечество? Всего двести лет назад Гитлер уверовал, и полез с ничтожными силами и смехотворной армией весь мир не покорять даже, а уничтожать! И так было всегда, понимаешь, всегда! Чудо — страшная вещь, страшнее всего на свете! Одно дело, когда ты сам изобрел сверхоружие, неважно какое — бомбу, газ, танк, психоген, и знаешь, что такой же человек, как и ты, может тебе тем же ответить. И совсем другое, когда в руках у тебя чудо, которое никто, никто на всей планете не сможет сотворить! И ведь подлость в том, что чудес НЕ БЫВАЕТ. Все можно сделать руками. Просто думать надо как следует…

— Ага — неожиданно сказал Медик — Только ты орешь, а не думаешь. Как Гитлер.

338

— Что??? Звездочет опешил, заморгал, тряхнул головой и

почесал затылок: — Эк меня… Погоди, Док, что-то я с рельс

слетел… Сверху раздался голос Психолога: — На чужую грядку влез. Ты, кстати, свое дело

сделал, и остынь. Я твоего ежика повертел — вещь! Так что получи конфетку от благодарного человечества, и вали. Без тебя разберемся.

— Грубый ты. Душевноздоровый. Толстошкурый. Свинья, короче…

— Вали, сказал… — Дяденька, дайте кино досмотреть! — Только тихо! А то выкину из зала, не

посмотрю, что у тебя абонемент… Эмир вытянул ноги, улегся на бок, локоть упер в

пол, и положил на ладонь подбородок. Поза была величественной и наглой одновременно, как у римского патриция перед вскрытием вен.

— Господа вседержители, а комариный писк снизу вас не раздражает?

Звездочет моргнул влажными глазами, и виновато развел руки.

— Прости. Это… Так… Боимся. Псих, раз ты с ежиком освоился, верни комнату, эти вояки там пусть повисят, и зови Наших. Всех, кого сможешь.

— Здесь уже все. Говори. Исчезли пропасти, истаял купол, и осталось то,

что и было на самом деле — высоченный сводчатый зал с гобеленами и витражами, с дубовых балок свисали знамена. На стенах тускло сияли гербовые щиты, колыхались плюмажи на шлемах, а над камином на домотканом бежевом ковре бесчисленными веерами поблескивали ложки, деревянные и серебряные, чайные, кофейные, и такие, что не во всякую пасть влезут.

Эмир обвел взглядом зал и уставился на ковер. Потом повернулся к Звездочету и спросил:

339

— А оружие? Доспехи? — Зачем? Лучше накормить, чем зарубить…

Тсссс… Их было немного, десятка два, и кресел дубовых

на всех хватило, даже остались, но Психолог не сел, а примостился на краешке стола. Только он выглядел живым, остальные заледенели. Ведь это всегда неожиданно, никогда до конца не веришь, что это случится, что надо будет вот так, посмотреть себе в лицо, и сказать: все, игры кончились. Теперь надо сделать самое важное. То, к чему ты себя так беспощадно готовил всю жизнь.

Пора. Шаг. Звездочет подошел к стрельчатому окну,

распахнул створку и впустил ветер. Он посмотрел на вершину далекой горы и тихо прошептал:

— Прощай, Аннапурна. Живи, как сможешь… Подергал себя за висячий ус, решился и начал: — Я ухожу. Нет, не умираю, просто ухожу.

Насовсем. Это уже неважно, растут еще Звездочеты, двоих я знаю — одному девять, другому пять. Они уже шастали. Там… — он поднял палец в небо. — Путались, стервецы, под ногами… Я не скажу тебе, Эмир, кто они, все должно быть само собой. Скажу только, что наврал тебе Тень, творцы будут рождаться всегда. Даже если останется на Земле один человек, ему поневоле придется стать творцом. Это неизбежно. Скажу еще кое-что, касающееся всех. Псих уже в курсе, но я так… Похвастаться. Снаружи Земле ничего не грозит. Совсем ничего. Навсегда. Отвечаю. Даже если Солнце рванет или погаснет.

Психолог встрепенулся — Э, э, а ежик? — Балуйся, сколько хочешь, в любых руках это

игрушка. Так, по мелочи. Главное он делает сам. Совсем как я… — Звездочет усмехнулся — И никого

340

к главному не пустит. Про себя я все сказал. Прощайте, ребята. А теперь про него.

Звездочет протянул руку в сторону Эмира. — При нем вы можете все. Если он уронит слово,

его никому не поднять. Только он ему хозяин. То, что сейчас происходит с людьми — катастрофа, на мой взгляд, безнадежная. Но это уже ваше дело, для этого вы себя и готовили. Я к вам обращаюсь, Психолог, Историк, Связист. И Док, конечно. Я знаю его тысячи лет, это не метафора, и знаю, что нет таких сил, чтобы заставили его обратиться за помощью. Прошу я. Он может то, чего не можем все мы, вместе взятые, кем бы мы себя не считали. Он Богом данный правитель. И человечеству фантастически повезло, что его даже на трон заталкивать не надо, он уже там. Он прозрел и все понял, не пустив ни капли крови! Он знает, что нужно делать. И я прошу: помогите. Его слово свято. Человечество никогда не узнает, что это было чудо. По крайней мере, от него. А уж ваша забота сделать так, чтоб это чудо невозможно было вычислить. Помогите.

Медик хмыкнул, и посмотрел на Эмира: — Видал? А ты его зарезать хотел! — Отстань. Психолог встал со стола, обвел взглядом

потеплевшие лица сидящих в зале, дернул плечом, и проворчал, не глядя на Звездочета:

— Без тебя мы б конечно, нипочем не догадались… Ладно, ладно… А речуга была — класс. Ну?

Психолог замер, и все, кроме Эмира, опять окаменели. Даже лица не дергались, шел предельно напряженный совет, просчитывались миллиарды комбинаций, пока не найдено было решение с минимальными отрицательными последствиями.

— Погряз ваш Тень в удобствах — проскрипел Связист — Ну, да вы все этим грешите, а ведь

341

мгновенная полная связь — не всегда благо. Я его замкну на него же через гаситель информации с червоточинкой, ему по гроб жизни будет, чем заняться.

— Попроще, Тесла, — намекнул Звездочет. — Остаток жизни он будет врать сам себе,

строить себе козни, и с собою воевать. Всеми имеющимися у него средствами. Так понятно?

— Увлекательно. У него нет повода на тебя обижаться. Он не один, ты в курсе?

— Всех, всех… В баночку… — Как??? У Звездочета округлились глаза, он хмыкнул раз,

другой, прыснул, и, наконец, так захохотал, что сполз с подоконника, и залился вовсю, утирая слезы. Смех был так заразителен, что через секунды хохотали уже все. Первым тормознул Док, и, утирая лицо, тряхнул за плечо уже лежавшего на полу Звездочета:

— Ты чего так разошелся-то, а? — С.. С.. Сбыыылись мечты и... идиота!!! Ой, не

могу… Ой, держите меня семеро!!! Ох, кайф каааакой!!! Полтора векаааа…. Всего полтора вееекааа… Ой, песняяя… Скааазочнииик, ловиии!!!

— Да чего ты ржешь-то? — У меня там… Тогда, ну... Когда Сказочником

был… Мечта была, в детстве — всех генералов в яму, пусть грызут друг друга, раз воевать хотят! Последнему — пулю в лоб, чтоб не плодился. А тут и пули не наааадоооо!!! Ооох…

Эмир отсмеялся, посерьезнел, и спросил: — А с теми головорезами как быть? Ну, которые

за мной гонятся? Док отмахнулся: — Вздремнут. Первые трое споткнутся,

остальные на них повалятся, поспят минуту, твое дело, чтоб Зенд их не того…

Историк медленно встал с кресла, и подошел к Эмиру.

342

— Иди. Ты больше никогда нас не увидишь. Мы никогда больше ничего не сделаем, понимаешь, никогда! Это не конспирация, это правда. Нам очень, очень некогда, мы потеряли почти два часа. Дальше — сам. Даже это, вы, по чести, должны были сделать сами. Прощай.

В зале не колыхнулся ни один гобелен, не дрогнуло ни одно знамя, но Эмир остался один. Он кинулся, было, к камину, но оглянулся, и увидел стоявшего у окна Звездочета. Тот пожал плечами чуть виновато.

— Есть время, Эмир, есть. Я подумал, ты захочешь со мной попрощаться.

— Хочу. Это навсегда? Ты даже к камню не придешь?

— Не знаю. Господи, сколько же я всего не знаю…

Эмир взял его за плечи. — Тогда я не буду прощаться. Я просто пойду,

мне нужно к людям. Я почему-то знаю, что ты есть. Всегда. Мне этого хватит, путь даже ты и не придешь к камню. И я знаю, что ты дойдешь. Иди. К Ней?

— К Ней. Пора. Звездочет тоже положил руки Эмиру на плечи,

взял за затылок, легонько столкнул их лбы, усмехнулся, отпрянул, и шагнул на подоконник.

Первая молния ударила с подоконника во двор, разлетевшись ослепительными брызгами, вторая влепила прямо в пик Аннапурны, лопнув там сине-оранжевой звездой, ветер свистнул в окно, скрутился в смерч, прошелся по залу, и ворвался в камин, погасив огонь и подняв тучу золы, вернулся к окну, и унес Звездочета в небо.

Эмир тронул лоб и усмехнулся: — Пижон. Не может без фокусов… И шагнул в камин.

343

Мир без МИРА

Зенд несся вверх по лестнице, ног под собой не чуя, с предпоследней ступеньки толкнулся. Взлетел над перилами, толкнулся от львиной морды на парапете, взмыл метра на три, чтоб увидеть картинку, черт, беда…

Эмир уже нырнул в каминный зал, но толпа чужих была уже на середине анфилады. И тут до Зенда дошло: они убьют Эмира! Это для них самое главное. Кто-то задумал многоходовку: начать убивать невинных, Звездочет выйдет сам, его прикончат, и в суматохе убьют Эмира, а свалят ясно на кого — взбесившийся игрок в «Принцессу», собрал таких же нелюдей, и убил правителя за то, что исчез МИР.

— Не дам!!! — прорычал Зенд, и рванул так, что кости хрустнули. Он летел над полом, шаги стали размашистей, вправо, влево, перелетел падающую скамью, толкнулся от стены, от противоположной, выше, еще, и почти из-под потолка спорхнул на голову последнего чужого, и понесся прямо по головам бегущих. Нипочем бы ему этого не сделать, несмотря на все тренировки, если б…

Если б не дошло. Самое главное. Никакой ему Эмир не правитель и не хозяин. Не властитель, и недосягаемый монарх, а друг. Друг, спасший его от казни в последний момент. Спасший его от его же слабости, прошедший с ним весь кошмар тренировок, бившийся с ним, и кинувшийся на верную смерть ради их цели. Вернуть МИР, наказать Звездочета — все это стало мельче пыли, он всегда чуял, что это какая-то не та цель, в ней червоточина, ведь надо убить. А стоит ли даже МИР того, чтобы кого-то убивать? А вот теперь он понял. Не может это быть целью. Не для человека это. А настоящая цель — спасти друга, во что бы то ни стало, спасти, и не только. Надо успеть сказать ему, что убивать Звездочета нельзя. Не только незачем, 344

но и нельзя. Не он виноват. И от этого надо друга тоже спасти. Чтобы он не убил невинного…

Он не оглядывался назад, знал, куда бил ногами, шагая по головам, и за ним кувырком падали чужие, да и не успеть задним было, но тут все смешалось. Передний ряд бегущих полетел кубарем, как споткнувшись о веревку, люди под ним попадали, он сам рухнул, и не понял даже, как из зала появился Эмир, и грохнул так, что замок загудел:

— Стоять!!! Зенд по инерции с колена взмахнул ножом,

целясь в вожака, но выронил его от рева: — Стоять, я сказал!!! Всем!!! Бегущие за ним бойцы замерли, а Зенд встал во

весь рост, открывая рот, но Эмир продолжил, тихо-тихо:

— Предали нас, ребята. В оковы этих. У вас полминуты.

И вдруг рявкнул: — Быстро!!! Защелкали оковы, а Зенд шагнул к Эмиру, но тот

положил ему руку на плечо и улыбнулся. — Порядок, дружище, жив Звездочет. Я тоже

понял. Еще до того, как в камин влетел… — Где он? — Ушел. Навсегда. Ему так нужно. — А как ты… Вы… Как… Он посмотрел на камин, на зал, на Эмира, опять

на камин. — Это его фокусы. Любит он это дело. Только все

про него наврали. Он такой же человек, как и мы с тобой.

Зенд посмотрел на Эмира, ухмыльнулся и толкнул того легонько ладонью в лоб.

— Жив… Ну и ладно. Давай, бери бразды. Правитель… Тебе, похоже, есть что сказать.

— Да уж…

345

Зашевелились и встали скованные, подтянулись солдаты Зенда, Эмир понял, что пора.

— Вот что, ребята. Я вам сейчас расскажу, в каком мире на самом деле мы живем. Слушайте…

Он рассказал им все. То, что слышал от Тени, то, что знал сам, то, что знать не мог, но вычислил. И то, о чем только догадывался. Он рассказал всю правду о человечестве, которую знал. Закончив, он всмотрелся в лица, и чуть не захлебнулся. На него смотрело две сотни глаз, и говорили они то, о чем он с высоты своего трона не догадывался. Они тоже все это знали. Пусть не в таком объеме, пусть не обо всем, но знали. А догадывались много еще о чем. И именно это знание и невозможность что-либо изменить самому, загоняло их в МИР, в иллюзию. Чтобы хоть там…

Эмир расхохотался и хлопнул себя по лбу. — Знаете, в чем я больше всего виноват? В том,

что думал, что правлю баранами. А, значит, я — хоть и главный, но все-таки баран!!! На мясо пора…

Викки повертел в пальцах нож, метнул, было, но аккуратно положил его на пол, и отпихнул сапогом к стенке. Хмыкнул.

— Да ладно, на мясо… Врать не будешь — правь дальше.

У Зенда вдруг подкосились ноги, он сел прямо на пол, только сейчас схлынуло напряжение, и он стал валиться на бок, но его подхватили, и прислонили к стене. Каждый разбирался в медицине, причем серьезно, без этого хорошим воякой не станешь, и за Зенда не волновались — отойдет, перенапряжение просто, организм таких фокусов не прощает, но Зенд и тут всех удивил. Вместо того, чтоб забиться в истерике, или обмякнуть, он поднял глаза на Эмира, и прошептал:

— Ты на троне долго болтался. Больше нас знаешь. В курсе многого. Что теперь делать, знаешь?

— Да.

346

— Делай. Мы с тобой. — Мы тоже — вожак чужих протянул руки. Эмир кивнул, и блокираторы исчезли. Вожак

оглядел своих, прочитал согласие во всех глазах, и мотнул головой с некоторой досадой:

— А МИР все-таки жалко… Эмир пощипал мочку уха и сказал: — А последние полгода не интереснее было, чем

в МИРе, а? — Пожалуй. Но не всегда ж так будет. — От тебя зависит. Это не сказка, жизнь. Здесь

все зависит только от тебя.

Дома

— Слушай, а откуда это все? Не от меня, точно. Ни разу я о своем мире не думал, когда с тобой говорил.

— А ты не всегда со мной говорил. — Врешь ты все. Всегда. Думал о тебе… Думал

тебя… — Задууумчивый такой… Звездочет машинально чуть двинул рукой,

замысловато шевельнув пальцами, но замок, озеро и горы вдали, даже не дрогнули — самая, что ни на есть реальность, ни капли фальши. Он даже головой тряхнул, и хлопнул пару раз глазами.

— Не спишь — хихикнула Селла. — Ах вот ты как? Лаадно… Он взмыл вверх, только его почему-то кувырнуло

ногами вперед, сделал виток вокруг планеты, свистнул вниз на поляну, где лежала в тени громадного дуба Селла, и тихим облаком спорхнул на траву. Голова улеглась Селле на бедра, он потерся затылком, устраиваясь поудобнее, и она тут же хмыкнула:

— Кот. Котяра… Где шлялся???!!! 347

— Во, вляпался… Что, и в небо уже нельзя? — Без меня даже в землю. Не пущу. — Нельзя в небо, я его на землю уроню. — На меня??? — К твоим ногам… Он извернулся и тихонько чмокнул ее босые

ступни, она замерла от восторга, чуть изогнулась, да так и застыла, тихонько шепнув:

— Еще… Трава вокруг них мгновенно выросла, сошлась в

зените куполом, и даже дуб склонил ветви, притушив свет.

— Хочу сегодня в зеленой спальне — она погладила его по волосам — Ты же любишь зеленый…

— Я тебя люблю… — Зеленую? — Любую… Она на мгновение превратилась в изумрудную

ящерицу, встопорщила гребень вокруг алмазной короны, томно прикрыла длиннющие ресницы, и стрельнула в него перламутровыми глазами. Тут же уловила его желание, и, уже превращаясь в женщину, тронула его обнаженную грудь молниеносным броском раздвоенного язычка.

— Змея… Во, угораздило… Обожаааю… — Правда, понравилось? — С жемчужным глазом переборщила, надо

было… Глаза мгновенно потемнели, и в землю между

его ног ударили две лиловые молнии. — Тьфу ты, договорить не даешь, жемчуг черный

бывает. Красиво… — Вот и ищи себе черноглазую!!! На ресничке у нее сверкнула слеза, он тут же

исчез, и мягкий теплый ветер поцеловал ее лицо, слизнув слезку и потрепав по волосам. Он тут же сгустился у ее ног, и свернулся малюсеньким ежиком с мягкими иголками. Она взяла его в

348

ладошки и чмокнула в черный блестящий нос, он тут же довольно зафырчал, потянувшись к ее уху:

— Пф-пф-пф… — Ежик мой… Я так боялась, что ты не

прилетишь… Я умерла тысячи раз… Если б я только могла… Туда, к тебе…

— Нечего там делать. Я здесь, ты здесь, мы здесь. И это еще не все. Мы же везде.

— И всегда… Я так боялась, что НАС не будет, я так ждала…

— Тсссс… Дождалась же. Знаешь, почему? — ? — Потому, что никто во вселенной не умеет

ждать, как ты. — Тебя… Она уже обвивала его шею рукой, положив

ладонь на затылок, но вдруг ее взгляд сверкнул изумрудом, в глазах зарябило от бело-черно-рыжих полос, и он чуть не отскочил от ощерившейся громадной тигрицы, выгнувшей дугой спину с взъерошенным гребнем.

— Что значит — никто???!!! Кто еще там тебя ждет???

Рык был такой мощи, что Звездочет чуть не поднял с земли миланский щит, чтоб закрыться, но тряхнул головой, шагнул к полуметровым клыкам, и демонстративно рванул на груди рубаху.

— Найдешь чужую молекулу — жри с потрохами. — И так сожру… — она уже превратилась в

Селлу, и прильнула к нему — сладкий мой… Съеммм … Обожаююю…

Он полулежал в кресле каминного зала, веки были приспущены и перед ним вертелся сверкающий хоровод, в котором угадывалась смутно видимая часть обитаемой вселенной. Селла сидела за столом над каким-то лиловатым туманом, из него изредка выскакивали протуберанцы вертикально

349

вверх, лопаясь золотистыми искрами. Наконец, она смахнула его рукой, и капризно скривилась.

— Не вяжется… — Цвет поменяй. — Пф! По столу пробежал несуразный придурковатый

дятел, тюкнул клювом в край, промахнулся, шлепнулся на пол и задрыгал лапами. Звездочет загнул бровь:

— Кончай обзываться. — Я еще и не начинала… Дятел тут же превратился в удода, потом еще в

какую-то корявую птицу, мгновенно сожранную бегемотом, бегемот подавился, выпучил глаза, упал на спину с деревянным стуком — это уже было суковатое полено. Звездочет откинулся в кресле, смахнув пульсирующую перед ним загадку, и захохотал.

— И кто икру метал, что мне с тобой скучно будет?

Над столом мелькнула жаба в короне. — Царевна-лягушка… Жаба распухла метров до десяти размером,

изогнулась и предельно развратным жестом сдернула с себя шкуру, покрутила над головой, и метнула ее в камин. В стол грохнула молния, он вспыхнул, на него пролилась грозовая туча, окно распахнулось, смерчем влетел ветер, разметав брызги дождя, подхватил Селлу, и усадил ее Звездочету на колени. Он погладил ее волосы, и тихо тронул лицо губами.

— Потом… У нас впереди — вечность. Хочу с тобой… Только с тобой.

— И я… Ты все-таки добрался… — Иначе и быть не могло. Я рожден, чтобы

любить тебя.

To be continued…

350

Георгий Тарасов. Сказки ветра. РоманРедактор: Евгения ЖмуркоОбложка: The Val Bochkov Studio © (USA)Издательство ZA-Za Verlag, DüsseldorfГарнитура „Garamond“, кегль 11Подписано к печати 16 июня 2014Печать: LULU (USA) и ООО КПТ (РФ)

351