§ 21....d h i b j h \ z g b _ [_ a j z a j _ r g b y a z i j _ s z _ l k y Раздел i....

$: § 21....D h i b j h \ Z g b _ [_ a j Z a j _ r g b y a Z i j _ s Z _ l k y Раздел I. Пятая программа. О романтической поэзии § 21$
Копирование без

разрешния запрещается

Раздел I

Пятая программа

О романтической поэзии

§ 21. Соотношение между греками и современниками Ни одна эпоха не довольна своим временем, что означает, что юноши считают, что будущее будет идеальнее настоящего, а старые люди думают, что идеальнее было прошедшее. В отношении литературы мы думаем одновременно и как юноши и как старцы. Так как для своей любви человек ищет того же самого единства, которое он требует для своего разума, то по отношению к народам он до тех пор пристрастен «за» или «против», пока он не может уравновесить их различия в рамках более общего единства. Оттого в Англии и еще более во Франции сравнение античных и современных народов [тп05-01] должно было в любое время стать пристрастным, или «против», или «за». Немец, особенно в девятнадцатом столетии, в состоянии быть беспристрастным по отношению ко всем нациям, исключая свою собственную, недооцененную. Поэтому портрет греков мы хотим дополнить следующими добавлениями. Во-первых, их Парнас был в цвету как раз на утренней стороне; счастливцы отобрали самые прекрасные и самые простые человеческие взаимоотношения и переплетения храбрости, любви, самопожертвования, счастья и несчастья и не оставили позднейшим поэтам ничего более, как только повторение этих отношений и сомнительное изображение более искусственных [тп05-02]. Далее, как возвышенные усопшие, они кажутся нам святыми и просветленными. Они должны сильнее воздействовать на нас, чем на самих себя, потому что кроме произведения нас восхищает еще и поэт; так же, как прекрасная чистая простота ребенка восхищает не другого ребенка, а того, кто ее потерял [тп05-I], и потому именно вялое опадание лепестков от зноя культуры делает нас способными видеть больше взаимопроникающей полноты в греческих почках, чем могли увидеть сами греки. Волшебство до такой степени распространяется даже на определенные мелочи, что для нас Олимп, Геликон [тп05-03] и Темпейская долина [тп05-04] и каждый храм поэтически сверкают уже вне стихотворения, в то время как их нет в неприкрашенной реальности перед нашими окнами; также, как подобным образом мед, молоко и другие слова из Аркадии притягивают нас больше, чем их прообразы. Уже содержание греческой поэзии, начиная от истории Богов и людей до самой мелкой монеты и одежды, лежит перед нами как поэтический бриллиант еще до того как поэтическая форма придает ему солнечное сияние и оправу. В-третьих, как кажется, смешивают греческий максимум пластики и максимум поэзии. У телесного облика, у телесной красоты есть границы совершенства, которые не может раздвинуть ни одно время; и такие же границы есть у глаза и у созидающей фантазии. Напротив, столетия накапливают все более обширное, как внешнее, так и внутреннее содержание поэзии и духовная сила, принуждающая это содержание принимать поэтическую форму, со временем, возможно, может проявляться все сильнее. Поэтому правильнее можно сказать: «Образ этого Аполлон является самым прекрасным», чем: «Это стихотворение является самым прекрасным стихотворением». Живопись, подобно



стихотворению, уже значительно более родственна романтической бесконечности и в пейзажах даже часто растворяется в ней [тп05-05]. Наконец, это старая ошибка людей, что в вечном спектакле времени они требуют повторения прекрасного (ancora) [тп05-06], как будто в изобильной природе что-то, пусть даже самое плохое, могло бы возвратиться. Второй экземпляр какого-либо народа был бы бо́льшим чудом, чем облачное небо, своими необычайными образами подобное какому-то, ранее уже бывшему; даже в Греции не могла бы воскреснуть древность. Это даже пустое, когда один народ требует от другого объяснений о духовном богатстве и если бы, например, французский народ спросил бы нас: где ваши Вольтеры, Руссо, Дидро, Бюффоны? У нас их нет (сказали бы мы), но где у вас наши Лессинги, Винкельманы, Гердеры, Гете и т. д.? В самом деле, даже плохие авторы не находят себе заграницей подражающих обезьян. Во всей Англии и Франции, среди всех писателей, пишущих романы, у известного ** (в **) [тп05-07] все-таки нет брата-близнеца; и для этих стран это, конечно, счастье. Выше мы восхваляли силу греческой мифологии. Но только никогда не надо делать душой какое-либо звено из многих, составляющих жизнь народа, как не надо питательные плоды и яйца считать проросшими и снесенными сию минуту! Разве не проходило шествие толпы богов из печальных лабиринтов Египта через светлые горы Греции к семи холмам Рима? Но где раскинули они свое поэтическое небо, кроме, как только на Геликоне, на Парнасе и у источников обеих гор? То же самое действительно для героического времени, сиявшего также на египтян, перуанцев и почти на все народы, но ни в одном из них не оставившего такого поэтического отражения, как в греках. Если даже римляне, родственные грекам по времени и религии, подражая, не научились создавать поэтические творения по-гречески, - римляне, которые вообще были более поэтическими в качестве действующих драматургов и действующих лиц Земли, как народ, чем как индивидуальности, более делами, чем словами и отсюда более как исторические писатели, чем поэты, - то наше отдаление и наша неудача подражания еще естественнее. Греческие боги представляют собой для нас только плоские картинки и пустые одежды наших ощущений, а не живые существа. Ведь вместо того, что в те времена едва ли были ложные боги на Земле, - и каждый народ мог быть гостем в храме другого, - мы знаем теперь почти только ложных богов; холодное время словно бы вбрасывает между человеком и его Богом целый небосвод миров. Северная жизнь не особенно безоблачна, так же, как и небо над ней; посредине самых светлых наших зимних полдней лежат, морально и физически, длинные вечерние тени и то, что Солнце, в качестве Феба, не хранит землю свободной от освещения, дров, крыши, питания и меха, первыми чувствуют сыновья самого Феба. В прекрасных странах корабли с пением летят к побережью, где одна гавань находится рядом с другой [тп05-08]. Что касается нашего героического времени, то оно, в отличие от греческого, украшенного божественными знаками, стоит перед нами частью в медвежьей шкуре, частью загнанное религией в дубовые рощи, так что Адам и Ной нам кажутся более родственными, чем Германн, и мы больше поклоняемся Юпитеру, чем Богу Тору. Однако, начиная с Клопштока [тп05-09], мы умаляем себя больше из-за того, что мы не возвышаем себя сильнее, и с бо́льшей самоуверенностью настаиваем теперь на бо́льшей самоуверенности. И, наконец, (чтобы назвать злого гения искусства), обычно поэзия была предметом народа, так же, как народ был предметом поэзии; нынче из одного кабинета в другой воспевается наиболее интересное в этих кабинетах. Чтобы стать пристрастным,



далее ничего не надо добавлять. Но как много здесь недостает истине до завершенности! Собственно, это уже бесполезно, жестко прикреплять все народы, - и к тому же еще их времена, - и, тем более, вечно изменяющиеся переливы красок их гениев, - то есть большую, многочленную, вечно по-разному цветущую жизнь, к нескольким широким понятиям (таким, как предметная и романтическая поэзия, или объективное и субъективное), словно к кресту из двух деревяшек; потому что, хотя деление и истинно, так же истинно, как подобное деление природы на прямые и кривые линии (кривые, как бесконечные, являются романтической поэзией) или как деление на количество и качество; так же правильно, как то деление, которое отделяет музыку, в которой звучит преимущественно гармония, от музыки, в которой слышна мелодия или, короче, на перевес одновременного или последовательного; так же правильно, как поляризующие пустые классификации шеллинговских эстетиков; но что можно получить из этой атомистической сухости для динамической жизни? Так, например, шиллеровским делением на наивную [тп05-II] (для которой «предметная» было бы яснее) и сентиментальную (чем выражается только некоторое соотношение «современного» субъективизма) поэзию, различная романтика Шекспира, Петрарки, Ариосто, Сервантеса и т. д. может быть также мало охарактеризована или разделена, как с помощью обозначения «непосредственная» различная объективность Гомера, Софокла, Иова, Цезаря. Каждый отдельный народ и его время являются обусловленным климатически органом поэзии и очень трудно это переплетенное богатство организации распутать для системы так, чтобы для этой системы не потерялось бы столько же жизненных частей, сколько вместилось. Между тем, это настолько же мало может устранить большое обособление греческой и романтической поэзии, как сущностная градация животных может устранить распределение их по классам.

§ 22. Сущность романтического поэзии, различия поэзии южной и северной «Истоки и характер всей современной поэзии настолько легко можно вывести из христианства, что романтическую поэзию с тем же успехом можно было бы назвать христианской». Несколько лет тому назад автор настоящих параграфов начинал этим утверждением, но опровержения и наставления более чем одного достойного художественного критика [тп05-10] требуют от него кое-что изменить и убрать, как убирают некое предместье, чтобы защитить целое или крепость. Первый вопрос: чем отличается все же романтический стиль [тп05-III] от греческого? Греческие образы, чары, мотивы, ощущения, характеры, сами технические ограничения легко пересадить в романтическое стихотворение, не лишая его при этом всеобщего [тп05-11] духа, но при пересадке в обратном направлении романтическому очарованию не нашлось бы подходящего места в греческом произведении искусства, в лучшем случае – возвышенное, но только потому, что оно подобно богу-хранителю границ связывает античное и романтическое. Даже так называемые современные неправильности, например, итальянской оперы, испанской комедии, можно было бы наполнить и взволновать античным духом, так как голая техника не в состоянии разрезать духовный мир поэзии пополам на старый и на новый, американский, и это прекрасно подтверждается замечанием Бутервека [тп05-12], что итальянская поэзия, при всем недостатке полноты



идей, своей ясностью, простотой и изяществом более, чем всякая новая, следует и приближается к образцу греческой. Тем не менее, итальянские формы, более чем немецкие и английские, устремляются за пределы греческих. И этим истинным мнением Бутервек опровергает [тп05-13] свое другое, согласно которому он охотно находит романтическое в некоем негреческом уравнивании прав серьезного, даже трагического и комического. Потому что это уравнивание, так как оно часто отсутствует, настолько же мало является непременной особенностью романтического, как его противоположность является характерной особенностью античности, где оно часто присутствует, например, у Аристофана, который жестко и резко примешивает возвышенность хора к унижению даже богов, словно напряжение души к ее комическому расслаблению. Лучше спросим мы, однако, чувство, почему оно, например, даже какую-нибудь местность называет романтической. Статуя своим сжатым и четким очертанием исключает все романтическое; живопись больше приближается к нему группированием людей и достигает его в пейзажах без людей, например, в пейзажах Клода [тп05-14]. Голландский парк выступает только как опровержение всего романтического, а английский, распространяющийся в бесконечный пейзаж, может окружить нас романтической местностью, то есть задним планом фантазии, свободно допущенной в прекрасное. Далее, что сообщает следующим примерам из поэтического искусства романтический отпечаток? В трагедии Сервантеса «Нумансия» [тп05-15] жители, чтобы не покориться голоду и римлянам, решают сообща умереть. После того, как это произошло и в городе не осталось ничего, кроме трупов и костров, тогда на городскую стену вступила Судьба, возвестила врагам самоубийство города и будущий блеск Испании. Или романтическое место в середине Гомера [тп05-16], когда Юпитер одновременно, под светом одного и того же солнца, обозревает с Олимпа воинственную неспокойную равнину Трои и далекие луга Аркадии, полные мирными людьми. Или то, хотя менее блестящее место в «Вильгельме Телле» Шиллера [тп05-17], когда поэтический взор от вздымающихся горных цепей опускается к протяженным цветущим хлебородным полям немецкой равнины. Во всех этих примерах характеризующим является не возвышенное, которое, как упомянуто, легко перетекает в романтическое, но простор. Романтическое – это прекрасное без границ, или прекрасная бесконечность, так же, как есть бесконечность возвышенная. Так, в приведенном примере Гомер романтичен, между тем как там, где Аякс [тп05-18] в битве, во время затмения, умоляет Богов ни о чем другом, как о свете, он только возвышен. Когда романтическим называют колышущееся затихание звучащей струны или колокола [тп05-19], в котором звуковая волна уносится во все более далекие просторы и, наконец, теряется и все еще звучит в нас самих, хотя снаружи уже безмолвна, то это является чем-то более похожим, чем сравнение. Лунный свет является в той же степени романтическим образом, как и примером. Четко ограничивающим пределы грекам был настолько далек сомнительный свет романтического, что даже Платон, настолько поэт и настолько близкий к христианской возвышенности, выражает отношение нашей скудной конечности к сияющему пространству и звездному небу бесконечности, этот поистине романтически-бесконечный материал, только с помощью узкой и угловато усеченной аллегории с пещерой, из которой мы, прикованные, видим проходящие мимо колонны тянущихся за нами теней настоящих существ [тп05-20]. Если поэзия является пророчеством, то романтическая поэзия является предчувствием более великого будущего, чем то, которое имеет место в этом мире; романтические цветы



плавают вокруг нас, подобно тому, как никогда невиданные виды семян приплывали через все соединяющее море к берегам Норвегии из Нового Света еще прежде, чем он был найден [тп05-21]. Так кто же является матерью этого романтизма? Это, правда не в каждой земле и столетии, христианская религия; но всякая другая религия состоит в родстве с этой Божьей Матерью. Два романтических вида без христианства, чуждые друг другу, как в развитии, так и по климату, представляют собой индийский вид и романтический вид Эдды. Древнескандинавский, более граничащий с возвышенным, в царстве теней своей климатически мрачной, наводящей озноб природы, в ее ночах и на ее горах к подземному миру привидений нашел еще и безграничный мир духов, в котором утонул тесный, воспринимаемый нашими чувствами мир; сюда относится Оссиан [тп05-IV] с его вечерними и ночными мотивами [тп05-22], в которых небесные туманные звезды прошлого неподвижно висят и мигают над плотным ночным туманом настоящего, и только в прошедшем находит он будущее и вечность. В его поэзии все является музыкой, но отдаленной и поэтому удвоенной и растворенной в бесконечном, словно эхо, которое восхищает не грубо точным воспроизведением звуков, а ослабляющим смягчением их. Индийская романтика вращается внутри все оживляющей религии, которая, одухотворив, убрала пределы воспринимаемого нашими чувствами мира, и он стал таким же большим, как мир духов, но наполненным не привидениями, пугающими разным грохотом, а льстивыми духами, и земля и небо, как на море, опустились друг к другу. Для индуса цветок – существо более живое, чем для северного человека - человек. Теперь прибавьте сюда климат Индии, эту пышную брачную ночь природы, и индуса, которого, как пчелу, покоящуюся в полной меда чашечке тюльпана [тп05-23], укачивают мягкие западные ветры и который отдыхает в этом нежном колебании. Именно поэтому индийская романтика должна была больше рассеиваться в волшебстве чувств и если лунный свет и затихание звука являются свойствами и символами других романтических видов, то пусть темное благоухание обозначает индийский, тем более что оно, переливаясь, также часто пронизывает их жизнь, как и их стихи. Из-за предпочтения возвышенного и лирического, бессилия в драме и характеристике и, главное, из-за восточного образа мыслей и чувств, восточная поэзия [тп05-24] менее родственна греческой, чем романтической. Ведь чувство суетной ничтожности движущейся в нашей ночи толпы теней, отброшенных не светом солнца, а как бы светом луны и звезд, и на которые похож сам скудный свет, чувство, будто день жизни, полный страха и мрачных чувств, будет прожит при полном солнечном затмении, - подобном тем затмениям, когда луна полностью закрывает солнце, и только сама находится перед солнцем с лучистым ореолом вокруг, - эта манера мыслить и чувствовать, которую самый большой копиист Востока Гердер [тп05-25] настолько близко нарисовал Северу, должна была приблизиться к романтическому поэтическому искусству тем же путем, на котором его достигло и сформировало родственное христианство. Мы дошли теперь до христианского романтизма, но сначала надо показать, почему он на юге (в основном в Италии и Испании) принимал и создавал другие образы, чем на Севере, где, как было доказано выше, даже почва выступала в роли языческого предместья к христианской романтической святыне. Юг уже по своей природе и в своих многообразных исторических переплетениях проявляется настолько другим, что



замечания, позволяющие вывести романтизм из совершенно других, нехристианских источников, должны быть взвешены или исправлены. Южному и самому раннему романтизму Бутервек придает следующих матерей: во-первых, более высокое, привнесенное древними германцами, почитание женщин, а также более духовные обычаи любви [тп05-26]. Но не в древнегерманских лесах, а в христианских храмах жила романтическая любовь; и Петрарка, который не был бы христианином, был бы невозможен. Только Мария романтически облагораживает всех женщин, а потому Венера может быть только прекрасной, а Мадонна – романтической. Именно эта, более высокая любовь, была или есть цветение и цветок из христианства, который своим огненным рвением против земного переплавляет прекрасное тело в прекрасную душу, чтобы позволить потом любить в ней это тело, и таким образом прекрасное в бесконечном. Название «платоническая любовь» заимствовано, как известно, у другой любви, у той чистой незапятнанной дружбы между юношами, которая сама по себе была столь невинна, что греческие законодатели причисляли ее даже к обязанностям, и так восторженна, что за ошибки любимого наказывался любящий, так что здесь как бы снова вернулась та обожествляющая и природой наиболее сохраняемая от осквернения любовь, как у древних германцев, только к другому полу, но не та, освящающая христианством, которая облекала романтическим сиянием. Рыцарский дух, - и без того расшивавший свои знамена словами «Любовь», «Религия», «Возлюбленная» и «Дева Мария», - и крестовые походы, которые - во-вторых - превратили в отцы романтизма, являются детьми христианской [любви]… Направляться в Землю обетованную, которая одновременно двумя религиями и величайшим существом на Земле была возвышена как сумеречное царство святого предчувствия и как некий перешеек между первым и вторым мирами, для фантазии означало романтически преобразиться и двумя силами, храбростью и религией, прозаически и поэтически подчинить себе глубоко земное. Что подобное, однако, могли породить времена героев и походы аргонавтов? Служителями и молчаливыми слугами романтизма считаются еще и нарастающие столетия, которые, внешне соединяя все народы все более тесными узами, сглаживают угловатости между ними; и которые усиливающимся светом абстракции, подобной христианству, изнутри все более разрушают прочный мир физических тел. Все это дает смелость предсказать, что творящее будущее будет становиться все более романтическим и незарегулированным или более зарегулированным и удаление от Греции станет шире и у ее Пегаса вырастет дополнительно столько крыльев, что как раз с этим количеством оно будет испытывать большие трудности при полете по прямой, если оно не будет использовать, как шестикрылое существо из Езекииля [тп05-27], некоторые из крыльев только для того, чтобы покрываться. Между тем, какое отношение к эстетикам или их подготовительным школам имеют время или вечность? Разве продвигаться должна только пятящаяся философия, а летающее поэтическое искусство ржаветь парализованным? Разве после трех или четырех тысячелетий и миллионов смен времен года в течение этих тысячелетиий не должен иметь место никакой другой вид поэтического искусства, кроме блеклого шиллеровского в «Орах» [тп05-28], состоящего из сентиментального и наивного? Можно было бы утверждать, что все столетия романтичны по-своему, так же, как на каждой планете из шутки и серьезности можно создать иное поэтическое искусство. Поэтическое искусство, как и все божественное в человеке, приковано ко



времени и месту и всегда должно стать сыном плотника и евреем; но в другое время состояние унижения может начаться уже на горе Фавор, а просвещение может происходить на каком-либо солнце и ослеплять. Кстати, отсюда само следует, что христианство, хотя и общий предок романтических детей, на севере и юге должно было породить разных детей. Южный романтизм в Италии, климатически родственной Греции, должен более радостно веять у Ариосто и меньше улетать и менее убегать от античной формы, чем северный у Шекспира, так же, как такой же южный романтизм в пламенной Испании формируется по-другому и по-восточному отважнее. Северная поэзия и романтизм – это эолова арфа, которой буря действительности касается в мелодии, разрешая вой в звуки, но грусть дрожит на струнах, временами даже захватывающая боль. Имея в виду северный романтизм, мы можем следующий, 23 параграф, опять начать как 22.

§ 23. Источник романтической поэзии Истоки и характер всей новой поэзии настолько легко можно вывести из христианства, что романтическую поэзию с тем же успехом можно было бы назвать христианской. Подобно Судному дню, христианство искоренило весь мир чувств со всеми его прелестями, сжало его в могильный холм, в ступень к небесам и на это место поставило новый мир духов. Демонология стала подлинной мифологией телесного мира [тп05-V] и черти, как соблазнители, проникли в людей и статуи богов; вся земная современность улетучилась в небесное будущее. После этого обрушения внешнего мира, что теперь оставалось еще поэтическому духу? Тот мир, в который он обрушился, внутренний. Дух вступил в себя и в свой сумрак и увидел духов. Но так как конечность свойственна только телам и так как в духах все бесконечно и незаконченно, то над пепелищем конечного в поэзии расцвело царство бесконечного. У ангелов, чертей, святых, блаженных и Бесконечного не было телесных форм [тп05-VI] и тел богов; зато чудовищное и беспредельное открыло свои глубины; вместо греческой светлой радости появились бесконечное стремление и невыразимое блаженство, проклятие вечное и безграничное, - страх перед духами, ужасающийся перед самим собой, - мечтательная созерцательная любовь, - безграничное монашеское самоотречение, - платоническая и неоплатоническая философия. В этой просторной ночи бесконечного человек чаще боялся, чем надеялся. Страх уже сам по себе потому могущественнее и больше, чем надежда (так же, как в небе белое облако выделяет черное, не наоборот), что фантазия находит больше образов для страха, чем для надежды; а это, в свою очередь, потому, что чувство и возможность боли, что плотское чувство может в каждой точке кожи для нас стать источником адского потока, в то время как для радости чувства подарили скудную и узкую территорию. Ад описывался пламенем, неба определялось в лучшем случае музыкой [тп05-VII], которая сама вновь придает неопределенное стремление. Поэтому астрология была полна опасной власти. Поэтому суеверие было чаще угрожающим, чем обнадеживающим. К этому могут присоединиться и считаться промежуточными оттенками темного колорита смешение народов, войны, чума, насильственные крещения, мрачная полярная мифология в союзе с восточным пылом речи.



§ 24. Поэзия суеверия

Так называемое суеверие, как плод и питание романтического духа, заслуживает особого выделения. Когда читаешь, что авгуры во времена Цицерона тех двенадцать коршунов, которых видел Ромул, объявили знаком того, что результат его трудов и империя простоят двенадцать веков, и когда сравниваешь с этим действительное падение западной империи в двенадцатом столетии, то первая мысль при этом более возвышенна [тп05-VIII], чем позднейшая, вычисляющая комбинации случайностей. Пусть из своего детства, - если оно было столь иначе поэтичнее, каждый вспомнит о таинственности, с которой упоминались двенадцать святых ночей, особенно рождественская, когда земля и небо, как дети и взрослые, казалось, открывали друг другу двери для общего празднования величайшего рождения, в то время как злые духи вдали корчили гримасы и пугали. Или пусть он подумает о страхе, с которым он слышал о комете, чей пылающий меч, как будто обнаженный ангелом смерти, каждую ночь надвигался и пролетал по небу над испуганным миром внизу, чтобы указать и навести на мысль о заре кровавого будущего. Или пусть он подумает о смертном ложе человека, когда, чаще всего за черным длинным занавесом мира духов, видели хлопотливые фигуры, бегающие с огнями; когда видели протянутые за грешником лапы и ненасытные глаза духов и беспокойное брожение, для благочестивого, однако, находили знаки из цветов, лилия или роза на его месте в церкви [тп05-29], незнакомая музыка или его двойник и т. д. Даже знаки счастья хранили в себе страх; как те, что только что были названы, так и парение блаженной белой тени и предание, что ангелы играют с ребенком, когда он улыбается во сне [тп05-30]. О как прелестно! Автор рад за себя, что ему уже несколько десятков лет от роду и что он вырос в деревне и, таким образом, был воспитан в некотором суеверии [тп05-31], воспоминаниями о котором он старается обойтись сейчас, когда ему вместо упомянутых играющих ангелов пытаются подсунуть кислоту в желудке [тп05-IX]. Если он был бы очень хорошо обучен и совершенствовался в галльском воспитательном заведении и в этом столетии, то некоторые романтические чувства, которые он теперь преподносит поэту [тп05-32], ему сначала надо было бы у этого поэта перенять. Меньше всего суеверия и поэзии с давних пор было во Франции, у испанца было их больше, более радостный итальянец был подобен римлянам и грекам, у которых суеверие ничего в себе не имело от нашего царства теней, а касалось земного счастья, возвещенного в основном определенными существами; ведь, например, на немецких гробах никогда бы не нарисовали тех веселых, жестоких, озорных групп, как это делали греки и даже мрачные этруски. Северное суеверие, видевшее в вороньем бою или в военных играх детей кровавый указующий перст, предсказывающий уничтожающие бури народов, было тем более романтически возвышенным, чем меньше и незначительнее были пророчествующие картины. Так в шекспировском «Макбете» ведьмы являются тем страшнее, чем более они вжимаются и съеживаются в свою отвратительность, но котурны, на которые поставил ведьм в «Макбете» Шиллер, чтобы сделать их выше, являются прямо так называемой «ведьминой домашней туфелькой» отца Фульгентиуса [тп05-33], побеждавшей их колдовство. Несоответствие между обликом и чрезмерной силой открывает фантазии неизмеримую область ужаса; отсюда несоответствующий страх перед маленькими животными, и храбрым генералом должен быть тот, кто перед ищущим гудением разозленного шершня может так же спокойно и неподвижно, уверенно сидеть как под



воем снарядов. Во сне больше боятся мистических карликов, чем какой-нибудь вертикальной бесхитростной исполинской фигуры. Так что же в ложной вере или суеверии при этих обстоятельствах есть от истинной веры? Не частичный объект и его личное толкование – потому, что оба изменяются во временах и народах - но принцип этого суеверия, чувство, которое должно быть учителем воспитания раньше, до того как такое чувство может стать учеником этого воспитания и которое романтический поэт пробуждает только более просветленным, именно то большое, почти беспомощное чувство, от которого безмолвный дух стоит, словно одурманенный и одинокий, в бурной гигантской мельнице вселенной [тп05-34]. Он видит бессчетные, непреодолимые колеса мира, кружащиеся друг за другом в необычной мельнице, и слышит шум вечного движущего потока, - вокруг него гремит гром и дрожит земля, - то здесь, то там врывается в бурю короткий звон, - здесь сокрушается, там продвигается и подбирается, - и так стоит он, оставленный во всемогущей слепой одинокой машине, которая механически шумит вокруг него и, однако, не заговаривает с ним ни одним духовным звуком; но его душа со страхом оглядывает все вокруг в поисках великанов, соорудивших чудесную машину и определивших ее назначение, и которых он, как духов такого составного тела, должен представлять намного большими, чем их механизм. Страх, таким образом, становится не только творцом, но и творением богов; но так как в нашем «я» собственно начинается то, что отличается от мировой машины и что могущественно бродит вокруг и по ней, то такая внутренняя ночь, хотя и является матерью богов, но сама также представляет собой богиню. В конце концов, всякое царство тел или миров станет конечным, и тесным, и ничем, пока царство духов допускается как его опора и море. Однако то, что некая воля, - следовательно, нечто бесконечное или свободное [тп05-35], - вмешивается с помощью механической определенности - кроме нашей воли это говорят нам еще и надписи на обеих воротах, ведущих нас в жизнь и из жизни, потому что перед и после земной жизни есть неземная, но все-таки жизнь. Далее, это говорит сон, с которым мы, как с неким особым, более свободным произвольным объединением духовного мира с миром тяжести, как с неким состоянием, когда ворота вокруг всего горизонта действительности всю ночь стоят открытыми, без того, чтобы было известно, какие чужие существа влетают через них, сон у других, с которым мы всегда знакомимся с некоторым страхом [тп05-X]. Как только допускается человеческий дух с человеческим телом, то можно даже сказать, что этим устанавливается все царство духов, задний план природы со всеми соприкасающимися силами; тогда веет незнакомый эфир, от которого дрожат и гармонируют жильные струны земли. Если допускается гармония между телом и душой, землей и духами, тогда, не принимая во внимание физические законы или посредством их, духовный законодатель должен так же обнаруживаться во вселенной, как тело одновременно выражает душу и себя, и суеверное заблуждение состоит только в том, что мы эту духовную мимику вселенной, как ребенок родительскую, во-первых, воображаем, что полностью понимаем, во-вторых, целиком и полностью относим только к нам. Собственно, всякое событие является пророчеством и явлением духов, но не только для нас одних, а для вселенной [тп05-36], и поэтому мы не можем его истолковать [тп05-XI].

§ 25. Примеры романтизма



Отдельные романтические проблески пронизывают уже греческую поэзию, к ним принадлежат, например, переход в вечность Эдипа у Софокла [тп05-37], устрашающий Демогоргон [тп05-38], Рок, и т. д. Но настоящим волшебником и мастером романтического царства духов остается Шекспир (хотя он также является королем некоторых греческих островов); и этот прекрасный человек, который придумал бы веру в мир духов, если бы он ее не нашел готовой, является, как весь романтизм, подобием Бакинских равнин [тп05-39]: ночь тепла, голубой огонь, не ранящий и не поджигающий, пробегает по всей равнине и все цветы пылают, но горы темнеют на небе. Теперь надо назвать Шиллера. Если романтизм является лунным светом, как философия – солнечным, то этот поэт отбрасывает свое поэтическое сияние за оба края жизни и смерти, в обе бесконечности, в мир до нас и в мир после нас, короче говоря, за неподвижные полюса движущегося мира, между тем, как сам он находится над серединой мира с дневным светом поэзии самоанализа; подобно солнцу, он только попеременно не заходит на обоих полюсах и брезжит целый день, как луна. Отсюда лунное мерцание, например, его астрологии, «Орлеанской девы» [тп05-XII], «Песни о колоколе». В последней романтичен уже выбор романтического суеверия, полагавшего, что отливке колоколов, как самых святых инструментов, единственных, зовущих в другой мир и всегда обращающихся к нам в этом мире на распутьях Геркулеса, обычно мешают враждебные духи [тп05-40]. Великолепные «Легенды» Гердера как христианский романтизм [тп05-41] не нашли еще говорящего взгляда. Мавританка Зорайда в «Дон Кихоте» [тп05-42] смотрит с романтически-звездного неба этого произведения сверху вниз, как близкая звезда. Тик (хотя слишком растворенный в романтических и немецких древних временах, чтобы допустить и изобразить современность) дал в «Штернбальде» [тп05-XIII] почти шекспировскую юмористическую фантазию о фантазии. Гоцци мерцает теплой итальянской ночью рядом с Гольдони, чисто и холодно засыпающим снегом Рим. Изысканно романтичны «Немецкие стихотворения» Гебеля [тп05-43]. Сквозь романтического «Мейстера» Гете, как сквозь неслыханный сон, тянется особенное чувство, как будто опасный дух властвует над случайностями в нем, как будто он каждую минуту выступит из своего грозового облака, как будто он смотрит сверху на забавные поступки людей незадолго до катастрофы в природе. Над будущими миром будут мерцать среди сказок его «Сказка» в «Орах» [тп05-44], а среди драм - его «Фауст» как романтические небесные близнецы. Я предупреждаю заранее, что в следующих романтических примерах я считаю романтическими только сами примеры, но не их создателей. С этим пусть мне простят, если у Клингера [тп05-45] в «Золотом петухе» я выдаю любовь пажа Фанно и принцессы Розы или его «Бамбино» [тп05-46] как романтические и обоснованно утверждаю, что в нем он впервые осветил придворную жизнь романтическим светом роз и лилий; затем его поэтическую юность, в которой столь долго боролись творческий и обывательский мир пока, наконец, последний не взял верх, как теми приговорами, которые частично он вынес, а частично заслужил, это доказывает его последнее произведение («Замечания» и т. д.) [тп05-47]. Я спрашиваю каждого ревизора [тп05-48] романов или вообще эстетической литературы в приложениях к всеобщим литературным газетам, не должен ли он, если он хотя бы немного более зрел, чем его суждение, признать и осознать, что поэзия Клингера, вместо того, чтобы примирять, только увеличивает разлад между действительностью и



идеалом и что каждый роман его, как деревенская скрипичная пьеса разрешает диссонансы в некий последний, кричащий. Подчас хорошо мотивированную войну между счастьем и богатством в «Джафаре» [тп05-49] и в других произведениях заканчивает бледный короткий мир надежды или вздох глаз. Но некая, простирающаяся в его произведениях и в его жизни коренная порода редкой мужественности, вознаграждает за напрасное желание радостного яркого действия. Романтичен, далее, сонет Шлегеля «Сфинкс» в «Атенеуме» [тп05-50]. Как у Шлегеля в «Аларкосе» [тп05-51], так и у первого обработчика в старом испанском «Романе о графе Аларкосе» жуткое народное поверье, что злодей умрет в течение трех дней, если жертва, умирая, призовет его к Суду Божьему, используется романтически; все создание также прекрасно теряется в романтических вечерних сумерках. Возвышенно и правдиво, только слишком коротко намечен ход, где умирающий в холодную минуту расставания, когда уже начинается второй, более суровый, мир, теряет земную любовь к своему убийце и, подобно суду мертвых, требует только справедливости. Романтичны любовные истории в арабских сказках со 185 до 210 ночи [тп05-52], далее стихотворение о временах года в «Аналектах» Мниоха (т.1 стр. 67) [тп05-53], но тем менее поэтично стихотворение о внутренностях. Далеко более романтичным и очень редко греческим является Клопшток, который, в отличие от Гайдна, который в «Сотворении мира» рисует музыкой, часто наоборот, только живописью придает определенный оттенок и не нужно смешивать любую (часто только философскую) простоту с греческим духом [тп05-XIV]. Нет ничего редкостнее, чем романтический цветок. Если изящные искусства греки называли музыкой: то романтизм – это музыка сфер. Он требует от человека все, причем в самой нежной форме, цветы нежнейших, самых верхних веток, и в стихотворении он равным образом хочет парить надо всем как невидимый, но сильный аромат цветов. Один нам всем хорошо известный и близкий автор [тп05-54] делает иногда свой романтический аромат слишком видимым и постоянным, как от мороза. Немцы, чей поэтический характер Гердер поместил в честность и здравый смысл [тп05-55], слишком тяжелы для романтической поэзии и почти искуснее в пластической; а великий Лессинг, обладавший почти всяким духом, кроме романтического, мог бы служить характерным представителем и посланником немецкого, хотя он (если будет позволено смелое выражение) был романтиком, правда не в поэтическом искусстве, а в искусстве мыслить. Пластические идиллии Фосса поэтому далеко превосходят его оды, которым, как еще больше его шутливым стихотворениям, кажется не хватает не поэтической плоти, но часто идеального духа. Романтический вкус, поэтому, является в такой же степени редким как романтический талант. Так как романтический дух, эту поэтическую музыку, никогда не воспринять и не заковать в отдельном: то в народной массе именно прекраснейшие романтические цветы, которые пишущие готовят для читающих, подвержены зверским осквернениям прикосновениями и растаптыванию; отсюда тяжелая судьба Тика [тп05-56] и, в особенности, настоящих сказок. При этом выведение правила усложняет еще изменение; ведь пластическое солнце светит однообразно, как бодрствование, романтическая луна мерцает изменчиво, как сновидение. Когда романтическое применяют к поэзии, то лирическое становится сентиментальным, эпическое – фантастическим, так же, как сказка, сновидение, роман, драма станет и сентиментальной и фантастической, потому что она, собственно, является объединением обоих поэтических жанров.



Примечания Жана Пауля. [Пр. тп05-I]. «Невидимая ложа», т. 1, стр. 194, ПССБ II-122. 8 и далее: «Die Alten konnten mithin die natürliche Einfachheit ihrer Hervorbringungen so wenig empfinden, als das Kind oder der Wilde die der seinigen. Die reinen einfachen Sitten und Wendungen eines Älplers oder Tirolers bewundert weder der eigne Besitzer, noch sein Landsmann, sondern der gebildete Hof, der sie nicht erreichen kann; und wenn die römischen Großen sich am Spielen nackter Kinder labten, mit denen sie ihre Zimmer putzten: so hatten die Großen, aber nicht die Kinder die Labung und den Geschmack. Die Alten schrieben also mit einem unwillkürlichen Geschmack, ohne damit zu lesen – wie die jetzigen genievollen Autoren, z.B. Hamann, mit weit mehr Geschmack lesen als schreiben – daher jene Speckgeschwülste und Hitzblattern an den sonst gesunden Kindern eines Plato, Äschylus, sogar eines Cicero; daher beklatschten die Athener keine Redner mehr als die Antithesen-Drechsler und die Römer die Wortspieler. Zur übermäßigen Bewunderung Shakespeares fehlte ihnen nichts als Shakespeare selber. Eben deswegen konnten diese Völker, wie das Kind, von der natürlichen Einfachheit zum gleißenden, lackierten Witzeln heruntergehen. (Вместе с тем, ощущать естественную простоту своих порождений древние могли настолько же мало, насколько ребенок или дикарь может ощущать ту же простоту своих. Чистые простые нравы и выражения жителя Альп или Тироля удивляют не их обладателя или его земляка, но образованный двор, который не может их достичь; и когда знать Рима развлекалась игрой нагих детей, которыми они украшали свои комнаты, то наслаждение и удовольствие получали знатные люди, но не дети, Древние, стало быть, писали с непроизвольным вкусом, читая без него – как сегодняшние, полные гениальности авторы, например, Гаман, читают с намного большим вкусом, чем пишут – отсюда жировые наросты и волдыри у творений Платона, Эсхила, даже Цицерона, в других отношениях здоровых; поэтому афиняне ни одному оратору не аплодировали больше, чем тому, кто сыпал антитезами, а римляне – играющему словами. Для чрезмерного восхищения Шекспиром им не хватало ничего, кроме самого Шекспира. Именно поэтому эти народы могли, как дети, от природной простоты опуститься до блестящего, лакированного плоского остроумия.)». [Пр. тп05-II]. См. Ф. Шиллер, «Сочинения», т. 11, стр. 60: «Так как в греческих условиях существовала наиболее полная согласованность между мышлением и восприятием, то наиболее полное подражание действительности создавало наивного поэта, сентиментальный сначала возносит действительность к идеалу, отсюда он сначала размышляет о впечатлении предметов на себя и получает действительность (стр. 69) как границу, идею как бесконечность». Между тем, должна, все-таки, (стр. 137) «каждая поэзия обладать бесконечным содержанием; бесконечным или по форме, изображая предмет со всеми его границами(?), следовательно, абсолютное изображение наивного поэта; или в соответствии с содержанием, когда оно удаляет все границы, представление поэта абсолютного или сентиментальное». Только (стр. 153) «не действительная, а истинная природа является субъектом наивной поэзии, которая редко существует». И этим снова устраняется все различие. Так как истинная природа отделяется только идеей и идеалом от действительной, и предпослана ей, следовательно, прообразом поэтического повторения образа, как таковым, никогда не является ни та и ни другая, но идея; конечно, решать не может даже самое полное копирование действительности или абсолютное изображение ее. Или «истинной» природой предпосылается и хитростью выманивается



полное решение вопроса, или для различия обоих видов поэзии внешний сюжет и содержание как таковые не требуются. И так оно и есть в последнем случае. Если истинная природа «редко» существует, то это мало объясняет греческую поэзию, а так как каждая природа становится поэтической только через поэта (потому что иначе создавался бы поэт, а не стихотворение и поэт превращался бы в стихотворение) и так как пластические художники также должны были, все-таки, идеализировать «истинную» природу греков, то в различие наивной и сентиментальной поэзии абсолютно не может быть включено различие объектов (как будто новое время потеряло все достойные объекты) [тп05-57] . [Пр. тп05-III]. Шиллер называет его современным, как будто все, что написано после греков было современным и новым, безразлично, насколько оно старо, тысяча ему лет или две; далее, он называет его сентиментальным, прозвище, которое романтики Ариосто и Сервантес приняли бы не особенно серьезно. [Пр. тп05-IV]. Насколько бы ни перевешивал перевод Алвардта нахождением более верного текста, все-таки мне кажется, что легкости и верности и благозвучности перевода Юнга выпало слишком мало хвалебной справедливости [тп05-58] . [Пр. тп05-V]. Известно, что по учению манихеев [тп05-59] весь телесный мир принадлежал злым ангелам, что ортодоксы распространили проклятие грехопадения на все создания и т. д. [Пр. тп05-VI]. Или сверхъестественное связывалось с нехудожественными воплощениями, с реликвиями, крестами, распятиями, облатками, монахами, колоколами, образами, которые говорили больше как буквы и знаки, чем тела. Даже действия пытались лишить телесного, т. е. настоящего: крестовые походы пытались связать святое прошлое с неким святым будущим. То же в легендах о чудесах. То же в ожидании Судного дня. [Пр. тп05-VII]. Не может ли быть, что неопределенный романтический характер музыки, вызвал то, что именно туманные Нидерланды получили великих композиторов раньше, чем ясная, светлая Италия, которая предпочла выбрать резкость живописи, так же, как, по тем же причинам, голландцы больше идеализировали в неопределенных пейзажах, а итальянцы - более в определенном человеческом образе? [Пр. тп05-VIII]. Даже Лейбниц считает достойной находкой, что, например, Христос был рожден под знаком Девы (в его работе на латинском языке «Otium Hanoverranum (Ганноверские досуги)» , 1737, стр. 187). Поэтому может быть простительно упоминание мельком о том, что когда в зале императорских портретов во Франкфурте годами оставалось пустым место только для еще одного единственного портрета немецкого императора, судьба его действительно заполнила и завершила портретом последнего. [Пр. тп05-IX]. Известно, что улыбка на лице спящего ребенка возникает из-за кислоты в желудке, что у взрослых, однако, не особенно выражается улыбкой или ангелом.



[Пр. тп05-X]. Чужие сны мы слышим не без романтического чувства, но свои мы переживаем без него. Это различие между «ты» и «я» простирается через все моральные отношения людей, оно заслуживает обсуждения и будет обсуждаться в другом месте. [Пр. тп05-XI]. Весьма вероятно, что именно поэтому Мориц, более духовидец, чем создатель духов, в свою «Опытную психологию» так много снов, явлений, предчувствий и т. д., чаще включал, чем объяснял, и, таким образом, чем-то прикрыл свое духовидение за ширмой собирателя и экзегета перед берлинским и ученым теловидением. [Пр. тп05-XII]. Только вот на это мерцание в «Орлеанской деве», как часто происходит на театральных представлениях, дверь, иногда открывающаяся на сцене, пропускает внешний свет мира и таким образом прерывает поэтическое освещение освещением мирским. См. ПССБ «Гесперус», IV-47, 32 и далее: «…- wenn nicht ein Sonnenlicht in uns wäre, das in dieses Opertheater so hineinfällt, wie das Taglicht zuweilen, wenn eine Türe aufgeht, in die nachtlichte Schaubühne – wenn wir nicht, wie Menschen in alten Auferstehgemälden, halb in der Erde steckten, halb aber außer ihr - ... (…- если бы в нас не было солнечного света, также падающего в этот оперный театр, как иногда, если открывается дверь, дневной свет падает на театральные подмостки с ночным освещением – если бы, подобно людям на старых полотнах, изображающих воскресение, мы не находились наполовину в земле, а наполовину вне ее - …» См. «Биографические развлечения», ПССБ V-288, 37 и далее: «…ihm fiel – zu seiner Ärgernis – gerade in die schönsten Täuschungen des Enthusiasmus, in die schimmerndste Beleuchtung der Opernbühne immer durch eine zufällig-aufgehende Pforte das Tageslicht der Besonnenheit ein. (…к его досаде, как раз в прекраснейшие иллюзии вдохновения, в мерцающее освещение оперной сцены, сквозь случайно открывающиеся двери всегда падал дневной свет разумности.)». [Пр. тп05-XIII]. Том II, стр. 306 [тп05-60]. [Пр. тп05-XIV]. Древние бессознательно выражались с краткостью и простотой и простодушно хотели передать только действие предмета, наполнявшее их. Современные сначала себе выкраивают кокетливую краткость из самими сознаваемого всезнайства, которая одновременно хочет выиграть награды простоты и богатства. Примечания к пятой программе. Ссылки на текст даны по изданию под редакцией Э. Беренда (ПССБ) с указанием тома, страницы и строки, например: ПССБ IV-131, 11, где ПССБ – полное собрание сочинений Жана Пауля Рихтера под редакцией Э. Беренда, том IV, стр. 131, строка 11. Ссылки на текст «Подготовительной школы эстетики» приводятся по настоящему переводу, ссылки на тексты других произведений Жана Пауля приводятся в оригинале с последующим переводом. В отдельных случаях, когда объем ссылок значителен, приведен только их



перевод. Указания об имеющихся переводах на русский язык основаны только на доступных источниках и не претендуют на исчерпывающую полноту. В «Указателе авторов» приводятся краткие сведения об авторах, имена которых встречаются в тексте «Подготовительной школы», без постраничных ссылок. [Пр. тп05-01]. Намек на знаменитый «querelle des anciens et des modernes (спор древних и современных)», в котором защитники придворной национальной поэзии (Перро) и классической направленности поэзии на античность (Буало, мадмуазель Дасьер) резко противостояли друг другу. [Пр. тп05-02]. В 1781 году Жан Пауль выписал из «Хрониста» Векхерлина: «Die ersten Dichter hatten den großen Vorteil, sich jener Gegenstände zu bemächtigen, die der Poesie am interessantesten die fähigsten sind, durch die glückliche Bilder vorgestellt zu werden. Sie ließen ihren Nachfolgern nichts übrig als die Freiheit, diese Bilder zu kopieren, oder sie in neue Verbindungen zu bringen. Die ersten Dichter waren im Besitz der Natur: die Neuern setzen sich in den Besitz der Kunst. (У первых поэтов было то преимущество, что они могли овладевать наиболее интересными для поэзии предметами, которые могли быть изображены удачными образами. Своим преемникам они не оставили ничего более, как свободу копировать эти образы или ставить их в новые взаимоотношения. Первые поэты владели природой, современные овладевают искусством.)». «…простые человеческие взаимоотношения и переплетения храбрости, любви, самопожертвования, …» Текст в оригинале гласит: «…die schönsten einfachsten Menschen-Verhältnisse und Verwickelungen der Tapferkeit, der Liebe, der Aufopferung,…». В первых изданиях было напечатано «Tapferzeit», исправление было внесено в ПСС Э. Берендом, который в примечаниях пишет, что «хотя от Жана Пауля подобного словообразования, собственно, вполне можно ожидать и словарь братьев Гримм регистрирует это слово (правда, только на основании этого единственного упоминания), но контекст говорит за то, что здесь имеет место опечатка». [Пр. тп05-03]. Геликон – священная гора Апполона в Греции. [Пр. тп05-04]. Долина Пенайоса между Оссой и Олимпом в Фессалии, служившая местом действия многих аркадских историй. [Пр. тп05-05]. Ср. с письмом Каролине Гердер от 31 июля 1697 года: «Iсh hoff' es irgendwo einmal darzuthun, daß wir das maximum in den bildenden und zeichnenden Künsten, das erreichbar ist sogar von Einem Volk und von Wenigen, mit dem maximum der Dichtkunst vermengen, das die Kentnisse und die Jahrhunderte erhöhen und erschweren müssen. Eine Apollos Gestalt ist für die Erde volendet; aber kein Gedicht kan es sein, da unsere mit den Jahrhunderten wachsende Rezeptivität wenigstens an den Stof höhere Faderungen macht: unsere Augen bleiben für die Statuen, aber unsere Geister wachsen höhern Gedichten entgegen. Nur den reinen ungebrochnen Umris und die Humanität und die



Verhältnisse haben wir den Griechen abzulernen, aber des dürftigen Stofs solte sich das reiche Jahrhundert schämen. (Я надеюсь где-нибудь однажды показать, что максимум в изобразительных искусствах, достижимый даже одним народом и немногими людьми, мы смешиваем с максимумом поэтического искусства, который знания и столетия должны возвышать и затруднять. Образ Аполлона для Земли завершен; но ни одно стихотворение не может быть завершенным, потому что наша, с годами растущая восприимчивость создает, по меньшей мере, в содержании, более глубокие связи, наши глаза не изменяются для статуй, но наши души растут навстречу возвышенным стихотворениям. У греков мы должны научиться только чистому непрерывному контуру и гуманизму и отношениям, но богатое столетие должно стыдиться бедного содержания)». В первом издании здесь дополнительно говорится о греческом максимуме скульптуры и живописи, что во втором было изменено, принимая во внимание: программу 5, § 22: «Статуя своим сжатым и четким описанием исключает все романтическое; живопись больше приближается к нему группированием людей и достигает его в пейзажах без людей, например, в пейзажах Клода. Голландский парк выступает только как опровержение всего романтического, а английский, распространяющийся в бесконечный пейзаж, может окружить нас романтической местностью, то есть задним планом фантазии, свободно допущенной в прекрасное.» и вторую лекцию, четвертую (восьмую) меру предосторожности сердца: «Но на живописи, промежуточных чернилах и посреднице между поэзией и пластикой, уже нет никаких одежд, которые бы вытеснили бы или заменили бы тело, вместо того, чтобы его предвещать». Спс. также первую лекцию, четвертую главу: «Я как раз читаю о том, что подтверждает мои утверждения о прекрасном в изобразительных искусствах (в первой и пятой программах), а именно, Блуменбах обнаружил, что пропорции мужчины с Нукагивы, с«острова прекрасных», совершенно равны по пропорциям Аполлону Бельведерскому. Лангсдорф, «Путешествия вокруг света», том I.» и статью Ф. Шиллера «О наивной и сентиментальной поэзии»: «Ein Werk für das Auge findet nur in der Begrenzung seine Vollkommenheit ... In plastischen Werken hilft daher dem Neuern seine Überlegenheit in Ideen wenig . . . In poetischen Werken ist es anders; und siegen gleich die alten Dichter auch hier in der Einfalt der Formen ... , so kann der neuere sie wieder im Reichtum des Stoffes . . . hinter sich lassen. (Произведение, предназначенное зрительного восприятия, свое совершенство находит только во внешней границе… . Поэтому в пластических произведениях современному художнику мало помогает его превосходство в идеях … . В поэтических произведениях это по-другому; и если старинные художники здесь также одерживают победу в том, что относится к простоте форм…, то в богатстве содержания современный поэт может оставить их… далеко позади.)».



[Пр. тп05-06]. Ancora – знак повторения в музыке. [Пр. тп05-07]. Э. Беренд указывает, что, судя по подготовительным материалам, здесь имеется в виду Кристиан Август Вульпиус из Веймара, автор «Ринальдо Ринальдини». [Пр. тп05-08]. Ср. программа 4, § 19: «Колыбельными песнями души, с пением, притягивает нас грек к своему большому сверкающему морю, но это спокойное море». [Пр. тп05-09]. Ф. Г. Клопшток первым выступил за более высокую оценку германской мифологии. [Пр. тп05-10]. Наряду с Ф. Бутервеком, Жан Пауль имеет здесь в виду Ф. Хорна, который в своей рецензии подчеркивал, что «уничтожение обращенности к чувствам не может составлять сущность романтической поэзии; ей скорее свойственна усиленная, так сказать, красочная, мистическая чувственность, особенно во время расцвета южных литератур». [Пр. тп05-11]. В оригинале: «weltseitig» - Э Беренд предполагает, что так Жан Пауль пытался перевести латинского на немецкий язык слово «universal» - универсальный, всеобщий, всесторонний. [Пр. тп05-12]. Ф. Бутервек, «История поэзии и красноречия», том II (1802), стр. 544 и далее: «Wer den Unterschied zwischen antiker und romantiker Vorstellungsart in seinem ganzen Umfange verstanden hat, den wird beim ersten Gedanken auch die Bemerkung überraschen, daß sich keine Poesie in der neueren Literatur der antiken Idealität des Styls mehr nähert, als die itelienische, die doch nie ihre romantische Natur verleugnet. Es war derselbe Himmel und dieselbe Erde, unter deren Einflusse sich im alten und im neueren Italien eine Sinnesart bildete, die sich zu der grichischen neigte, sobald sie nur eine der griechischen ähnliche Pflege fand. In Italien söhnte sich das Christentum, das überall die schönen Künste verscheucht, oder zu Grunde gerichtet hatte, endlich mit ihnen aus. Es gab sogar einigen, besonders die Malerei, Baukunst und Musik, ein neues Leben. Mit der Poesie konnte es sich so nicht vereinigen; aber es ließ doch der Phantasie der Dichter Freihiet genug, auch wenn ihr Verstand gefesselt blieb, die Richtung zu nehmen, die ihrem Geschmacke die natürliche war; und diese Richtung war dieselbe, die die Phantasie der Dichter im alten Griechenland nahm, so weit eine durchaus verschiedene Angewöhnung und Sitte eine Übereinstimmung gestatteten. Von Natur, nicht durch Nachahmung der Alten hervorgekünstelt, wuchs der Keim des guten Geschmacks in Italien zum zweiten Male. Das erneuerte Studium der Aten trieb ihn nur zur Blüte. Diese Blüte behielt – eben deswegen die romantische Natur des Keims. Aber der romantische Geschmack wurde doch im Italein dem antiken ähnlicher, als in irgend einem Lande. Die Poesie der italienischen Dichter vom ersten Range zeichnet sich, wie die der griechischen, durch die höhere Simplicität, Klärheit und Grazie aus, in welcher alles Schöne natürlich und wie von selbst entstanden, und doch gleisam aus reineren und geistigeren Elementen, als die ganze wirkliche Welt, geschaffen erscheint und den aufmerkenden Geist über alle gemeine Natur erhebt. Nach rein ästhetischem Interesse geschätzt, würde die italienische



Poesie im Ganzen durch die Idealität ihres Styls in der neueren Litteratur vor jeder andern den Preis verdienen, wenn sie reichhaltiger in ihren Innern wäre. (Тот, кто разницу между античным и романтическим манерами изображения понял в ее полном объеме, того, на первый взгляд, даже удивит замечание, что ни одна поэзия в современных литературах не приближается к античному идеалу стиля более, чем итальянская, которая ведь никогда не отрицает своей романтической природы. Это были то же самое небо и та же самая земля, под влиянием которых в древней и современной Италии формировался образ мыслей, который был склонен к греческому едва он находил поддержку, подобную греческой. Христанство, которое всюду вело гонения на изящные искусства или губило их, в Италии, наконец, примирилось с ними. Некоторым, в особенности живописи, архитектуре и музыке, оно даже дало новую жизнь. Сочетаться таким же образом с поэзией оно не могло; но даже если разум поэтов оставался связанным, то христанство, по крайней мере, предоставляло их фантазии достаточно свободы принять то направление, которое было естественным для их вкуса; и это направление было тем же, которое принимала фантазия поэтов в древней Греции, насколько совершенно различные привычки и обычаи позволяли соответствие. От природы, а не созданный искусственно подражанием, в Италии во второй раз развивался росток хорошего вкуса. Возобновленное изучение древних только вызывало его цветение. Это цветение сохраняло – именно поэтому романтическую природу этого ростка. Но все-таки романтический вкус в Италии был более, чем в какой-либо другой стране, похож на античный. Поэзия наиболее значительных итальянских поэтов, так же, как и греческих, отличается высокой простотой, ясностью и грацией, в которых естественно и как бы само собой возникло все прекрасное, но, однако, она кажется созданной словно из более чистых и более духовных составных частей, чем весь действительный мир и возвышает внимательно слушающий дух надо всей обычной природой. Оценивая по чисто эстетическим запросам, итальянская поэзия в целом получила бы приз за идеальность стиля в современной литературе перед всеми другими, если бы ее внутренний мир был бы богаче.)». [Пр. тп05-13]. В своей рецензии на «Подготовительную школу». Там он, однако, недвусмысленно замечает, что это смешение серьезного и комического можно найти только в некоторых видах романтической поэзии, но, например не у Петрарки, не у Тассо и не в героических романсеро Испании. [Пр. тп05-14]. Имеется в виду Клод Лоррен (Claude Lorrain), наст. имя Клод Желле (Claude Gellée), (1600 – 1682), французский пейзажист, один из основоположников классицизма в европейском искусстве 17 в. [Пр. тп05-15]. Созданная М. С. Сервантесом около 1585 года драма «Нумансия» во времена Жана Пауля считалась шедевром испанской драматургии. См. в ней последние стихи четвертого акта:

«…И в подвигах невиданных страны Залог той славы, что в веках грядущих Испании отважные сыны Стяжают в испытаниях, их ждущих.



Ни смерть, ни время Славе не должны Косой своей и ходом дней бегущих Пределы ставить. Грозную мою Нумансию и мощь ее пою. Прекрасна эта гибель, высока!.. Она героев отвечает нраву, Она способна удивить века И служит людям образцом по праву! Сынов ее победа так ярка, Что в прозе и стихах споют ей славу, -- И в памяти народов навсегда Н у м а н с и и засветится звезда!» (Перевод В. Пяста)

Нума́нция или Нума́нсия (лат. Numantia, исп. Numancia) — исчезнувшее поселение кельтиберов, расположенное на холме Муэла (cerro de la Muela) в месте слияния рек Тела и Дуэро, в 7 км к северу от нынешнего города Сория, в муниципалитете Гаррай (Испания). В 154 году до н. э. Нуманция стала объектом экспансии римлян, стремившихся подчинить своей власти ещё не завоёванные области Пиренейского полуострова. В Нумантийской войне, длившейся около 20 лет, ареваки и союзные с ними племена поначалу нанесли римлянам несколько тяжёлых поражений и вынудили снять осаду города. В 134 году до н. э. против нумантийцев была послана армия Сципиона Эмилиана Африканского (приёмного внука более знаменитого полководца), насчитывавшая, по сведениям Аппиана, около 20 тысяч римских солдат и до 40 тысяч войска союзников (главным образом нумидийцев под началом царя Югурты). Силы нумантийцев оценивались в 4 тысячи воинов. Сципион снова осадил город, поставив вокруг него семь укреплённых лагерей и отрезав его жителей от реки. Осада продолжалась восемь (по другим данным — пятнадцать) месяцев, в течение которых Нуманцию охватили мор и голод; римские историки похвально отзываются о мужестве жителей города, продолжавших отчаянное сопротивление. Римский полководец отверг предложение нумантийских вождей о сдаче, посчитав их условия (сохранение нумантийцам жизни и свободы) завышенными и желая полной капитуляции. Летом 133 года нумантийцы, доведённые до отчаяния, подожгли город и начали убивать друг друга, не желая становиться рабами римлянам. Сципион вступил в уже опустошённый город, где уцелело всего несколько сот жителей. За взятие Нуманции он был удостоен триумфа и прозвания «Нумантийский». По данным раскопок, город вскоре после разрушения был вновь отстроен и продолжал существовать и в эпоху римского владычества над Испанией, и при вестготах, окончательно исчезнув после VI века н. э. [Пр. тп05-16]. См. Гомер «Илиада», XIII, 1 и далее. «Зевс и троян и Гектора к стану ахеян приблизив, Их пред судами оставил, беды и труды боевые Несть беспрерывно; а сам отвратил светозарные очи Вдаль, созерцающий землю фракиян, наездников конных, Мизян, бойцов рукопашных, и дивных мужей гиппомолгов,



Бедных, питавшихся только млеком, справедливейших смертных. Более он на Трою очей не склонял светозарных;» (Перевод Н. Гнедича). [Пр. тп05-17]. См. Ф. Шиллер «Вильгельм Телль», действие III, 3. «Т е л л ь «…Спускаясь с наших гор все ниже, ниже, Теченью следуя потоков бурных, Доходишь до равнины необъятной, Где, пенясь, не шумят лесные воды, Но реки тихо, безмятежно льются; Там ширь спокойная иной природы, Куда хватает глаз — повсюду нивы, И вся страна как сад большой, красивый». (Перевод Н. Славятинского). [Пр. тп05-18]. См. Гомер «Илиада», XVII, 645 и далее: «Слово пред воинством начал Аякс Теламонид великий: … …Зевс, наш владыка, избавь аргивян от ужасного мрака! Дневный свет возврати нам, дай нам видеть очами! И при свете губи нас, когда уж так восхотел ты!» (Перевод Н. Гнедича). См. также Э. Беренд «Личность Жана Пауля (Jean Paul Persönlichkeit)». 1913, стр. 279: «Manchmal nur, als er noch unter uns in der Nacht weilte, hob er sein umdunkeltes Haupt nach den Fenstern hin, und öfter schien ihm von dort ein schwacher Schein des Lichts zu kommen. Einmal nur noch brach ein tiefer Schmerz in Worte aus, als die um ihn sitzenden Freunde von den Augen und vom Licht sprachen, in diesem Augenblicke ihn das Hülflose seiner Lage, die ihn hinderte, seinen übrigen Schmerzen besser zu begegnen, zu sehr übermannte und er, sich aufrichtend, mit bewegter Stimme, jene Stelle des Ajax in der Ilias im Sinne, ausrief: „Nur Licht her! Nur Licht her! Dann mögen die Feinde kommen! (Иногда только, когда он оставался ночью среди нас, поднимал он свою, окруженную темнотой главу к окнам и часто казалось, что оттуда к нему приходит слабое сияние света. Только однажды глубокая боль вырвалась в словах, когда сидящие вокруг него друзья говорили о глазах и о свете, в этот момент беспомощность его положения, препятствовавшая ему сильнее противостоять своим остальным болям, охватила его слишком сильно, и выпрямляясь, взволнованным голосом, он воскликнул, напоминая то место с Аяксом из «Илиады»: «Только свет сюда! Только свет сюда! Пусть тогда приходят враги!)». [Пр. тп05-19]. См. «Отроческие годы» ПССБ X-415, 22 – 24: «Hinter mir hatt' ich die ernsthafte Glocke mit ihrer eiskalten Zunge und mit ihrem Hammer, und ich dachte mir es schauerlich, wie sie einsam in der frostigen Mitternacht zu mir ins tiefe Haus und warme Bette hinab reden werde. Ihr Summen und Aussummen in dieser Nähe umfloß den Geist mit einem stürmenden Meere, und alle drei Zeiten des Lebens schienen darin untereinander zu wogen. (Сзади были мрачные колокола со своими ледяными языками и со



своим молотком, и я со страхом подумал, как одиноко они будут обращаться ко мне с высоты, в морозную полночь, в низкий дом и теплую постель. Их гудение и затихание в этой близости обтекало душу как бурное море и в этом море катили свои волны все три поры жизни.)». [Пр. тп05-20]. См. Платон «Государство», книга 7, глава 1 (»Мысль, Москва, 1994, серия «Философское наследие»): «Представь, что люди находятся как бы в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная, представь, невысокой стеной, вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол. (Пер. Ф. Н. Егунова) См. также «Введение», ПССБ II-XL: «… wenn er Gustavs unterirdische Klause als „Platos Höle“ bezeichnet, in Erinnerung an das berühmte Gleichnis im 7. Buch von Platos „Republik“, das die menschliche Gefangenheit in der Sinnenwelt als den Aufenthalt in einer unterirdischen Höhle, das Vordringen zur Erkenntnis der reinen Ideen als den Ausstieg aus der Dunkelheit zum Licht der Sonne beschreibt. (… когда он подземную келью Густава называет «Платоновской пещерой», вспоминая притчу в седьмой книге «Государства» Платона, которая описывает человеческое заключение в чувственном мире как пребывание в поземной пещере, продвижение к познанию чистых идей, как выход из темноты к свету солнца.)». [Пр. тп05-21]. Часто встречающееся у Жана Пауля сравнение. См. третью лекцию или лекцию в Кантатное воскресенье: «… как когда-то северное море пригоняло семена, кокосовые орехи и т. д. к побережью старого мира и предсказывало существование нового». «Гесперус», ПССБ IV-189, 22 и далее: «…so wie unkenntliche Leichname aus Amerika an die Küsten der alten Welt antrieben und ihr die neue verkündigten. (…также, как неузнаваемые мертвые тела из Америки приносятся к побережьям Старого Света и возвещают ему Новый)». [Пр. тп05-22]. Спс. «Гесперус», ПССБ III-16, 35: «Und doch hab' ich an dich unter dem ganzen Buche gedacht, und die Hoffnung, mein kleines Nacht- und Abendstück vor nasse, aufgerichtete und feste Augen zu bringen, war der tragende Malerstock der müden Hand gewesen. (И в течение всей книги я, однако, думал о тебе, и надежда представить мой маленький ночной и вечерний пейзаж полному слезами, честному и постоянному взгляду была поддерживающим муштабелем усталой руки)». [Пр. тп05-23]. Образ, часто встречающийся у Жана Пауля. Спс. «Гесперус», ПССБ IV-244, 18 и далее:



«Er ruhte verklärt in einem durchsichtigen farbicht-dunkeln Tulpenkelch, der ihn hin- und herwiegte, weil ein sanftes Erdbeben die Tulpenlaube auf der gebognen Stütze zu taumeln zwang. (Счастливый, он покоился в прозрачной, окрашенной темными красками чашечке тюльпана, которая раскачивала его, в то время как слабое землетрясение заставляло колебаться листву тюльпана на изогнутой опоре.)». «Письма и предстоящий жизненный путь», ПССБ VII-369, 35 и далее: «Aber die schuldlosen Herzen, so gefangen und betäubt von der freudigen Finsternis, wie die Bienen um sie von dem nächtlich zufallenden Tulpen-Kerker,… (Но невинные сердца, так же захваченные и одурманенные радостной тьмой, как пчелы от закрывающейся вокруг них ночной тюльпановой темницы,…»). «Титан», ПССБ IX-383, 24 и далее: «…meine Tulpe, die sich nun am Abend über der Biene schließet, damit sie im Blumenkelche sterbe… (… мой тюльпан, закрывающийся вечером над пчелой, чтобы она умерла в чашечке цветка…) «Отроческие годы», ПССБ X-300, 30 и далее: «Ein Zaubertraum nach dem andern legte mir Flügel an, die bald wieder zu großen Blumenblättern wurden, auf denen ich lag und schwankte. (Волшебные мечты одна за другой придавали мне крылья, вскоре вновь становившиеся цветочными лепестками, на которых я покоился и раскачивался)». [Пр. тп05-24]. Под восточной поэзией Жан Пауль, по примеру Гердера, понимает прежде всего еврейскую, арабскую и персидскую поэзию. [Пр. тп05-25]. Спс. в особенности И. Г. Гердер «Самое древнее свидетельство (Älteste Urkunde)», 1774, стр 95 и далее: «Aufgehende Morgenröthe! Und siehe, was du heute nicht fassest, was dir zum erstenmale entrinnet in diesem großem Strome -- Die sanfte Lehrerinn kommt morgen wieder! Hymnus der Schöpfung, Offenbarung Gottes, wer er sei? – ist täglicher Morgensang! wiederholt sich! – wem kann er unverständlich bleiben? wer ihn hören und vergessen? wer sein müde werden und vor ihm erblinden – liebliche, menschliche, ewige Lehre des Schöpfers. --Jeden Morgen erzählen die Himmel die Ehre Gottes Und die Feste verbündet seiner Hände Werk, Ein Tag sagts dem anderem; Die weichende Nacht sagts dem kommenden Tage – Ist keine unverfängliche Sprache und Rede: In die ganze Welt Ende tönet sie Bis an der Welt Ende tönt ihre Rede, Bis hin an Gezelt, ans Bette der Sonne.—



Das alles wäre nun so von der Oberfläche weg: aber lasset uns unsere graue Zeit verfallen, ins Tugendalter der Welt tiefer treten – wie mehrere Weisheit! Macht! Gottheit! Was für ein schreckliches Wunder für einen Ungewohnten – Schlaf und Nacht! die Knie wanken! Hände sinken! Haupt sinkt! Augen, Sinne sterben! der Mensch, das Tier ist todt! Niemand in der Welt wird’s zum erstenmal anders denken, als – Mensch, Thier ist todt! Wer sollte wähnen, daß er innerlich fortlebe? daß er wieder erwache? Und siehe! er erwacht! Augen, Sinne ihm wiedergegeben und neu gestärkt! Kräfte, Säfte, Glieder wiedergegeben und neu gestärkt – der Mensch ist neugeschaffen, ist neugeboren. Mit der ganzen Schöpfung Gottes nicht anders. Das Auge der Welt neigt sich und geht unter: Farben ermatten und schwinden! Dinge bleichen und schwinden! aller Schall stirbt im Abendgeräusch nieder – Stille! God! Tod! Grab! Abgrund! Die Schöpfung wüste und leer, Finsternis auf der Tiefe, Nachtschauder! Aber sie erwacht. Dort der Morgenstrahl - giebt allem Leben, Wesen, Rege, Daseyn wieder – wer hätte es gedacht? wer das Auf- und Wiederkommen der Sonne dort erwartet? Kein todtes Bild also mehr: es ist die Sache selbst. So erwacht die Schöpfung! so ist sie einst erwacht! so bist du, o Mensch, einst erwacht - der Schöpfer lehrt dich durch That! durch jedesmal neue Schöpfung! durch Allmacht! Ein Menschengeschlecht in seiner Kindheit ist wie der Mensch in seiner Kindheit - Sinne und Gefühl! Die ganze Welt in liegt ihm, wie die Bilder im sehendgewordenen Blinden – alles um ihn ist Gegenwart und Kraft! (Восходящая утренняя заря! И смотри, то, что ты не поймешь сегодня, что в этом огромном потоке в первый раз ускользнет от тебя – кроткая учительница завтра придет опять! Гимном творения, Откровением Бога, кто бы мог быть этим Богом? – является ежедневное утреннее пение! повторись! кому оно может остаться не понятным? кто услышит его и забудет? кто устанет от него и ослепнет перед ним? ласковое, человеческое вечное учение творца. Каждое утро небеса возвещают славу Богу И небесная твердь связывает творение его рук, День говорит это другому (дню); Уходящая ночь говорит это приходящему дню – Это не бесхитростный язык и речь: В уголки всего мира звучит она До края земли звучит ее (ночи) речь, До шатров, до колыбели Солнца.- Это все теперь просто исчезло бы с поверхности: но пусть наше бесцветное время рушится, углубимся далее в добродетельную древность мира – насколько больше мудрости! могущества! Бога! Что за ужасное чудо для непривычного – сон и ночь! колени дрожат! опускаются руки! опускается голова! глаза, чувства умирают! человек, животное мертво! В первый раз



никто в мире не будет думать по-другому, чем – человек, животное мертво! Кто мог бы вообразить, что внутренне он живет далее? что он вновь пробудится? И смотри! он пробуждается! Ему возвращены глаза и чувства и они по-новому подкреплены! Силы, соки, члены возвращены и по-новому укреплены, человек заново создан, заново рожден. Со всяким творением Бога не иначе. Взор мира клонится и гибнет: краски бледнеют и исчезают! предметы остаются и исчезают! всякий звук умирает в вечернем шуме – тишина! смерть! могила! бездна! Творение пустынно и темно, Мрак над бездной, Ночной кошмар! Но оно просыпается. Этот утренний луч там – возвращает всему жизнь, сущность, волнение, бытие – кто мог бы подумать? кто ожидает там восхода и возвращения Солнца? И таким образом, это больше не мертвая картина: это сама вещь. Так пробуждается творение! так оно пробудилось когда-то! Так пробудился когда-то ты, человек – творец учит тебя делом! всякий раз новым творением! всемогуществом! Человеческий род в своем детстве подобен человеку в его детстве – чувства и ощущения! Весь мир заключен в нем подобно картинам в ставшем зрячим слепом – в нем все - современность и сила!)». А также его статью «Изречение и изображение, в особенности у обитателей Востока», в «Рассеянных листках», четвертый том, 1792, стр. 131 и далее: «Endlich reden die Morgenländer so oft und gern über Hinfälligkeit der Welt, über Eitelkeit der Dinge, Kürze des Lebens, Wechsel des Glücks und der Ehre, daß manchem rüstigen Mann oder Jünglinge dies eine verderbliche Predigt scheinen könnte. Hier entschuldigt sie ihre Weltgegend, ihre Regierungsform, ihre Religion und ganze Verfassung. Gehen sie nicht auf den Trümmern der größesten Königreiche, der reichsten Staaten, der prächtigsten Denkmale der Vorwelt? und was predigen ihnen diese anders, als Nichtigkeit der Dinge, Eitelkeit aller Pracht und Reichthümer der Weltherrschaft? Vom Gebürge Kaf an bis zu den Grenzen des Meers, von diesen bis zu den Wüsten Arabiens und der Thebaide sehen sie Gräber der Könige, Ruinen von Tempeln und Königsstädten, bis sich ihr Blick abermals mit Pyramiden und Gräbern der Könige endet.(Наконец, жители Востока столь часто и охотно говорят о тленности мира, о ничтожности вещей, краткости жизни, изменчивости счастья и чести, что какому-либо здоровому человеку или юноше это могло бы показаться пагубной проповедью. Жителей Востока извиняет здесь их страна света, их форма правления, их религия и все расположение духа. Не ходят ли они по развалинам самых больших царств, богатейших городов, великолепнейших памятников прошлого мира? и что другое проповедуют им эти развалины, кроме ничтожности вещей, тщете всякой роскоши и богатств владения миром? От гор Каф до побережья моря, от них до пустынь Аравии и Фиваиды видят они гробницы царей, руины замков и столиц, до тех пор, пока их горизонт не заканчивается вновь пирамидами и могилами царей)». [Пр. тп05-26]. См. Ф. Бутервек «История поэзии и красноречия», том первый, 1801, стр. 22 и далее.



«In den kalten Wäldern des alten Deutschlands, nicht in den arabischen Wüsten, wo der brennende Himmel jeden Wunsch zur Begierde macht, müssen wir den Keim der rätselhaften Idee von keuscher Frauenliebe suchen. Lange vor der Einführung des Christenthums wurde das weibliche Geschlecht unter den Deutschen in hohen Ehren gehalten. Während alle übrigen Wilden die Weiber als eine geringere Menschenart ansahen, oder sie doch wenigstens ganz im Geiste dieser Vorstellung behandelten, trauete der wilde Deutsche dem andern Geschlechte eine ganz besondere Heiligkeit zu. Was auch immer die erste Veranlassung zu dieser Nationaldenkart der alten Deutschen gewesen sein mag; ob besondre Verdienste einiger deutschen Frauen, deren Namen die Geschichte nicht kennt; oder ob eine besondre Nationalvortrefflichkeit des weiblichen Geschlechts in Deutschland überhaupt, wie einige Gelehrte meinen; oder ob ein zufälliger Aberglaube das natürliche Verhältnis der Geschlechter zu einander in Deutschland anders, als in der übrigen Welt, bestimmte; das Factum der uraltenVerehrung der Weiber unter der Deutschen ist so gewiß, wie irgend eine historische Wahrheit. Es ist ganz umsonst, Spuren einer ähnlichen Denkart in der Geschichte der Griechen und Römer aufzusuchen. Gewiß wurden auch unter diesen Nationen die Weiber nicht mit sultanischer geringschätzung behandelt. Die Hausmütter wurden in ihren Familienzirkeln geehrt. Mädchen wurden als heilige Jungfrauen dem Dienste keuscher Göttinen gewidmet. Auch bei öffentlichen Feierlichkeiten erschienen die Matronen. Aber von einer besondern Huldigung, die der Mann dem Weibe als besondere Männerpflicht schuldig wäre; von einer schwärmerischen Vorstellung von der angebornen Vortrefflichkeit des weiblichen Geschlechtes überhaupt findet sich auch nicht der kleinste Zug in den Sitten der Griechen und Römer; und ohne diese schwärmerische Vorstellung von der Votrefflichkeit des weiblichen Geschlechts überhaupt, konnte der Rittergeist, wenn gleich lange nachher, nicht Geist des Zeitalters werden. Deutsche waren es, die den Theil des römischen Reichs eroberten, wo in der Folge der Rittergeist einheimisch wurde. (В холодных лесах древней Германии, а не в аравийских пустынях, где каждое желание становится страстью, надо нам искать зародыш загадочной идеи о целомудренной любви к женщине. Среди немцев женский род почитался задолго до введения христианства. В то время, как все остальные дикари рассматривали женщин как низшую породу людей или, по меньшей мере, обращались с ними в духе этого представления, первобытный немец предполагал, что другой пол способен к совершенно особой святости. Что бы ни являлось поводом для этой особенности национального мышления древних немцев; особые заслуги отдельных немецких женщин, чьи имена не сохранила история; или особое национальное совершенство женского пола в Германии вообще, как полагают некоторые ученые; или случайное суеверие определяло естественные отношения полов в Германии по-другому; факт древнего почитания женщин среди немцев так же несомненен, как любая историческая истина. Совершенно напрасно искать следы подобного образа мыслей в истории Греции или Рима. Несомненно, эти нации не обращались с женщинами с султанской пренебрежительностью. Матери семейств почитались в семье. Девушки посвящались службе целомудренных богов как священные девы. Матроны даже показывались при общественных празнествах. Но ни малейшего следа того особого почтения, которое мужчина был обязан выказывать женщине как особый долг мужчин по отношению к ним; того восторженного представления о совершенстве женского рода вообще не найдется в обычаях греков и римлян; а без этого представления о совершенстве женского пола в общем, рыцарский дух, сколько бы ни прошло времени, не мог стать духом эпохи.



Ту часть римской империи, где впоследствии обосновался рыцарский дух, завоевали немцы.)». [Пр. тп05-27]. Жан Пауль путает здесь следующее место из «Книги пророка Исайи» (6, 2): «Вокруг Его стояли серафимы; у каждого из них по шести крыл; двумя закрывал каждый лицо свое, и двумя закрывал ноги свои, и двумя летал.» со следующим известным местом из «Книги пророка Иезекииля» (1, 11): «И лица их и крылья их сверху былы разделены, но у каждого два крыла соприкасались одно к другому, а два покрывали тела их.» Здесь речь идет о существах с четырьмя крыльями. [Пр. тп05-28]. Статья Ф. Шиллера «О наивной и сентиментальной поэзии» впервые была опубликована в его журнале «Оры», в выпусках за 1795 и 1796 годы. [Пр. тп05-29]. По преданию, в монашеской обители Корвей в алтаре на стуле монаха, которому предстояло вскоре умереть, всегда лежала белая лилия. Эта обитель основана в 822 году и была первой самостоятельной обителью в Саксонии, влияние которой распространялось далеко за пределы региона. В девятом и десятом веках она представляла собой крупный хозяйственный и культурный центр со значителной библиотекой. Все, здесь упомянутые предания, Жан Пауль использовал в своих произведениях, как мотивы; так мотив цветка в алтаре с упоминанием обители Корвей был использован в «Невидимой ложе» и также в «Гесперусе», ПССБ IV-184, 8-10: « Es schauerte ihn, da er auf ihrem bewegten Herzen eine schneeweiße Federnelke, in deren Mitte ein großer dunkelroter Punkt wie ein blutiger Tropfen ist, erzittern sah. Die fürchterliche Nelke schien ihm die Lilie zu sein, die der Aberglaube sonst im Chorstuhle des Priesters antraf, dessen Sterben prophezeiet werden sollte. (Его пробрала дрожь, потому что он увидел, как на ее взволнованном сердце задрожала снежно-белая перистая гвоздика, в середине которой большая темно-красная точка походила на кровавую каплю. Ужасная гвоздика казалась ему лилией, которую суеверие обычно находило на сиденье того священника, скорую смерть которого она должна была возвещать)». Также в «Титане» ПССБ VIII-167, 32 и далее: « Sonst glaubte man, daß eine im Chorstuhle liegende Lilie den Tod dessen bedeute, dem er gehörte. (Обычно верили, что лежащая на сиденье лилия означает смерть того священника, кому это сиденье принадлежит.)». Мотив музыки был использован в «Пасторе-юбиляре» ПССБ V-514, 17 и далее: «Und mit welcher Stärke werd' ich, da die Menschen sonst füreinander nur die Echos ihrer Hiobsklagen sind, wie im Mausoleum der Cäcilia ein Widerhall als Repetierwerk der Trauerstimmen eingebauet war, unter so vielen groben und klaren, nahen und fernen Echos der Freudentöne selber eines vorstellen! (И так как люди друг для друга обычно являются только эхом собственных посланий Иова, подобно тому, как в мавзолее Цецилии устроен отражатель звука как механизм повторения траурных голосов, то с какой силой я сам буду представлять некое эхо среди стольких многих грубых и ясных, близких и далеких эхо!)». В «Кампанской долине» ПССБ VII-150, 26 и далее:



«Und haben wir daran gedacht, daß alle unsere Entzückungen und Hoffnungen nur erquickende Töne sind, die uns im hiesigen absterbenden Leben umfließen, wie den Menschen, wenn ihm alle Sinnen brechen, oft Harmonien umringen, die nur dieser bleiche hört, damit vor ihm zugleich die Erde und der letzte Wohllaut hold-verbunden auseinanderzittern? (И разве думали мы о том, что все наши восторги и надежды являются только освежающими звуками, которые текут вокруг нас в здешней чахнущей жизни, подобно тому, как человека, когда у него угасают все его чувства, часто обступают гармонии, которые слышит только эта бледная [смерть], чтобы Земля и последняя гармония мелодично связанные, одновременно, дрожа, распадались, перед ним?)». В «Письмах и предстоящем жизненном пути» ПССБ VII-408, 10 и далее: «Und wenn nun Töne den Wahnsinnigen, den Trunknen, den Nervenschwachen so tief ergreifen, und mithin ihren Repräsentanten, den Träumer, noch mehr; wenn dieser, aus gleichen Gründen wie die nervensiechen Mädchen und die Sterbenden, höhere, nur im Äther wallende Melodien trinkt, die nicht durch die Ohren eingehen, sondern durch das Herz: so kann ich ja wohl begreifen, wie du, Viktor – und ich selber, nur leider nicht oft genug – von dieser »Nachtmusik«, wie du sie nennst, erhoben und aufgelöset und entzündet werden. Ach ja wohl hören wir die rechte Sphärenmusik nur in uns; und der Genius unsers Herzens lehrt uns, wie wir Vögeln, die Harmonien nur unter der Überhüllung unsers Bauers aus Erde. (И если звуки так глубоко захватывают безумного, пьяного, слабонервного и вместе с ними еще глубже своего представителя, мечтателя; если этот мечтатель, по тем же причинам, что и девушки с больными нервами и умирающие, упивается высокими, струящимися только в эфире мелодиями, которые воспринимаются не ушами, но сердцем, то я даже могу понять, как ты, Виктор, - и я сам, только, к сожалению, не достаточно часто – становимся возвышеннее и яснее и пламеннее от этой, как ты ее называешь «Ночной музыки». Ах, да пожалуй, настоящую музыку сфер мы слышим только в нас самих; и гений нашего сердца учит нас гармониям, как мы птиц, только под занавесом нашей клетки из Земли.)». В «Предположительной биографии» ПССБ VII-503, 29 и далее: «Der unsterbliche Alte hatte fünf tiefe Wundenmale seines Unglücks: er war unglücklich im Frühling, weil uns dieser ewig durch eine höhere Hoffnung erfreuet und tröstet, als der runde Kirchhof der Erde erfüllen kann – er wars vor der Musik, durch welche die ganze Unendlichkeit seines Herzens wach wurde und der er zurief: »Sirene, im langen, langen Leben fand ich nichts von dem, was du versprichst… (У бессмертного старика было пять глубоких шрамов от ран: он был несчастлив весной, потому что она нас вечно радует и утешает более высокой надеждой, чем может выполнить круглый церковный двор Земли – он был несчастен от музыки, от которой вся бесконечность его сердца просыпалась и которой он кричал: «Сирена, в долгой, в долгой жизни я не нашел ничего из того, что ты обещаешь…)». В «Титане» ПССБ VIII-388, 33 и далее: «Sie redete ihn an: «Ich will aufrichtig sein, ich höre jetzt in mir Musik – sehen Sie mir heute meine Schwäche und Weichheit nach; es kommt von gestern.» (Она обратилась к нему: «Я хочу быть откровенной, я сейчас слышу в себе музыку – будьте снисходительны к моей слабости и мягкости; это от вчерашнего.»)». В примечаниях к этому отрывку Жан Пауль пишет:



« Dieses Selbst-Ertönen – wie die Riesenharfe bei verändertem Wetter unberührt anklingt – ist in Migräne und andern Krankheiten der Schwäche häufig; daher im Sterben; z.B. in Jakob Böhme schlug das Leben wie eine Konzertuhr seine Stunde von Harmonien umrungen aus. (Это самозвучание – как огромная арфа при изменении погоды оно начинает звучать нетронутым – часто бывает при мигренях и других заболеваниях, вызванных слабостью; и поэтому - при умирании; например, в Якобе Беме жизнь, как часы с боем, пробила его час, окруженная гармониями.)». Мотив двойника - в «Зибенкезе» ПССБ VI-447, 26 и далее: «Einmal abends gegen 11 Uhr geschah unter dem Dachstuhl ein Schlag, als wenn einige Zentner Alpen hineinfielen. Lenette ging mit Sophien hinauf, um zu sehen, ob es der Teufel oder nur eine Katze sei. Mit mehlichten und ausgedehnten, winterlichen Gesichtern kamen die Frauen wieder – «ach daß sich Gott erbarme», sagte die fremde, «der Hr. Armenadvokat liegt droben, wie eine Leiche, auf dem Gurtbette.» Der lebendige, dem mans erzählte, saß in seiner Stube; er sagte, es sei nicht wahr, er würde doch auch vom Knalle gehöret haben. Aus dieser Taubheit errieten nun alle Weiber, was es bedeute, nämlich seinen Tod. (Раз около 11 часов на чердаке раздался такой грохот, будто упали несколько центнеров альпийских гор. Ленетта с Софьей поднялись туда, чтобы посмотреть, что это могло быть, черт или только кошка. Женщины вернулись с мучнисто-белыми, вытянутыми, застывшими, как зимой, лицами – «Смилуйся Боже, - сказала приезжая, - господин адвокат бедняков лежит там наверху, как труп, на ременной кровати». Живой (господин адвокат), которому все это рассказывали, сидел в своей комнате; он сказал, что это неправда, он все-таки тоже услышал бы грохот. Из этой глухоты теперь все женщины догадались, что это могло означать, а именно его смерть.)». [Пр. тп05-30]. Спс. «Биографические забавы», ПССБ V-282, 16 и далее: «In der Freude, im Gutesthun sah sie einem Kinde ähnlich, das im Schlafe lächelt, weil es Engel erblickt. (В радости, в добрых делах, она выглядела подобно ребенку, улыбающемуся во сне, потому что он видит ангелов.)». «Кампанская долина», ПССБ VII-62, 36: «…wie eetwan schafende kinder lächeln, weil sie Engel sehen. (… как, приблизительно, улыбаются спящие дети, потому что они видят ангелов.)». «Титан», ПССБ VIII-321, 8 и далее: «… und er ging oft lange, ohne Sprechen, schalkhaft-lächelnd umher, wie schlummernde Kinder lächeln, wenn, wie man sagt, mit ihnen Engel spielen. (… и он часто ходил вокруг, плутовато улыбаясь, как улыбаются спящие дети, когда, как говорят, с ними играют ангелы.)». [Пр. тп05-31]. Спс. «Титан», ПССБ VIII-264, 29 и далее: «…; und ich wollte lieber in der dumpfen Schwadenluft des Aberglaubens stehen als in der bis zum Nichts von der Luftpumpe verdünnten Luft des Unglaubens, wo die lechzende Brust im Haschen eines nichtigen Athems an Zuckungen stirbt. (…; и я скорее предпочел бы находиться в душной атмосфере суеверия, чем в разреженном воздушным насосом воздухе безверия, где жаждущая грудь в судорогах умирает в погоне за малейшей передышкой.)».



Э. Беренд протвопоставляет этому запись от 16 августа 1782 г. из первого тома «Заметок о человеке (Bemerkungen über den Menschen)», ПССБ, второй отдел, V-5, 29 и далее, где Жан Пауль в рационалистческий период жалуется, что пугающие картины суеверия в юности оставили след в его мозгу: «Dass auch meine Überzeugung durch die Macht der Erziehung gemißhandelt, dass auch in mein Gehirn durch wohltätige Hände die Schreckbilder des Aberglaubens gedrückt worden, ist leider! nur zu wahr. (То, что власть воспитания тоже жестоко обращалась с моим убеждением, что и в моем мозгу благодетельными руками были отпечатаны картины ужасов суеверия является к сожалению! сущей правдой)». Однако, это предложение, кажется, относится только к испугу фантазии, а не рассказам о чудесном в общем, см. известное место из «Приложения к приложению» к «Пастору-юбиляру (Jubelsenior)», том 4 ПСС под редакцией Н. Миллера стр. 552-9 и далее: «Was mich gestern so sanft anklang wie das gewöhnliche Fest-Einläuten, waren drei fremde Kinder, die ich belog. Ich gesteh' es Rezensenten und Atheisten, ich befestigte die drei gläubigen Jünger, so sehr ich konnte, im erwiesenen Irrtum eines existierenden – Christkindleins: es fliege hoch und golden (macht' ich ihnen weis) über die Häuser und schaue herab auf gute und böse Taten der Kinder und belohne jene und bestrafe diese. Ich zeigte ihnen ohne Bedenken eine entfallne Pfauenfeder desselben (wie man in mittlern Zeiten des Erzengels Michael Federkiele wies), da es auf der umkreisenden Turmfahne die Schwingen ausdehnte und wieder zusammenschlug.... (Что мне вчера слышалось столь же мягко, как обычный праздничный звон, были трое посторонних детей, которых я обманул. Я сознаюсь в этом рецензентам и атеистам, я укрепил, насколько я мог, трех посторонних юношей в доказанной ошибке существующего – маленького Христа: я внушал им, будто он из золота и летает высоко над домами и смотрит вниз на добрые и злые поступки детей и награждает добрые и наказывает злые. Безо всяких сомнений я показывал им его павлинье перо (подобно тому, как в средние века показывали стволы перьев архангела Михаила), выпавшее, потому что он на кружащемся башенном флюгере расправил и вновь сложил крылья…)». [Пр. тп05-32]. См. письмо и. В. Гете к Ф. В. Римеру от 20 апреля 1829 года: «Der Aberglaube ist den Dichtern zuträglich. (Суеверие полезно поэтам)“. [Пр. тп05-33]. «Ведьмина домашняя туфелька» отца Фульгентиуса – маленькая, изготовленная из дерева туфелька, закрепленная на колышке и помогающая против ведьминых проклятий. Спс. «Палингенезии», ПССБ VII-217, 25: «das Hexenpantöffelein des P. Fulgentius oder den Wetterableiter (ведьмина домашняя туфелька отца Фульгентиуса или громоотвод)». [Пр. тп05-34]. Спс. «Отроческие годы», ПССБ X-299, 6 – 9: «Er sah vorübergehend in eine hackende Ölmühle und trat hinein; die Riesenmaschinen kamen ihm lebendig vor, die hauenden Rüssel, die unaufhaltbaren Stampf-Mächte und Klötze wurden von seltsamen Kräften und Geistern geregt und aufgehoben. (Проходя мимо, он заглянул в рубящую маслобойную мельницу и зашел туда; громадные машины казались ему



живыми, режущие хоботы, неудержимые трамбовочные машины и колодки двигались и поднимались необычайными силами и духами.)». [Пр. тп05-35]. В оригинале: «folglich etwas Unendliches oder Unbestimmtes». Э. Беренд подчеркивает, что Unbestimmtes (неопределенное) имеет здесь значение Freies (свободное) (все - существительные). [Пр. тп05-36]. Спс. с письмом к Ф. Г. Якоби от 3 декабря 1798 года: «Eigentlich ist doch im Weltal jede Physik Metaphysik und Teleologie… (Собственно, во вселенной всякая физика все-таки является метафизикой и телеологией…)». [Пр. тп05-37]. В финале трагедии «Эдип в Колонне» старец Эдип возносится к богам. [Пр. тп05-38]. Спс. «Титан», ПССБ IX-495, 16: «vor dem, in mir wohnenden gräßlichen Dämogorgon (перед этим, обитающим во мне Демогоргоном)». Демогоргон – «верховное существо троичного мира»; хотя часто считают, что он принадлежит греческой мифологии, но в действительности первое упоминание о нем встречается в комментариях к «Фиваиде» Стация, приписываемых Лактанцию Пласиду. По преданию - это ужасный, обросший мхом старец, сидящий в центре земли на шаре, который создал все, собственно самих богов и которого человек не смеет называть. [Пр. тп05-39]. Этими знаниями Жан Пауль обязан Г. Лихтенбергу, см. Г. Лихтенберг, «Сочинения» том 7 (1804), стр. 407 и далее: «…Außer diesem verzehrenden Feuer sieht man um Baku noch ein anderes, welches nicht zündet. Wenn nach warmen Herbstregen die Abendluft ebenfalls warm ist, stehen die Felder um Baku in vollem Flammen. Oft scheint es, als rollte das Feuer in großen Massen mit unglaubiger Geschwindigkeit von den Bergen herab. Im Oktober und November sieht man öfters bei heiteren und mondhellen Nächten das ganze westliche Gebirge von Baku mit blauem Feuer überzogen. Bei warmen und dunkeln Nächten überziehen unzählige, bald einzelne, bald zusammenhängende Flammen die ganze Ebene, und die Gebirge sind alsdann dunkel. Oefters erfüllt es das ganze Lager von Karavanen zum großen Schrecken der Pferde und Maulthiere. Dieses Feuer zündet nicht. Das trockene Gras und Schilf bleibt unversehrt; ja, wenn man mitten darin steht, so verspürt man nicht einman Wärme. (Dieses sogenannte Feuer ist also eine bloße Lichterscheinung und vom obigen durchaus verschieden.)… (Кроме такого сжигающего огня в Баку наблюдают также другой, не жгущий. Когда после теплого осеннего дождя вечерний воздух также становится теплым, поля вокруг Баку полностью объяты пламенем. Иногда кажется, что большие массы огня с невероятной скоростью катятся вниз с гор. В октябре и ноябре в светлые и лунные ночи часто наблюдают, что все западные горы вокруг Баку покрыты голубым огнем. Длинными и темными ночами бесчисленные, иногда отдельные, иногда соединенные в одно целое огни покрывают всю равнину, а горы тогда становятся темными. Такие огни часто заполняет целые бивуаки караванов к большому испугу лошадей и мулов. Этот огонь не поджигает. Сухая трава и камыш остаются не поврежденными; даже когда посреди него стоят, то не чувствуют никакого тепла. (Этот так называемый огонь представляет собой только лишь световое явление и совершенно отличается от выше описанного.)…».



[Пр. тп05-40]. Недоразумение или ошибка. В «Песне о колоколе» это суеверие совершенно не упоминается. Э Беренд отмечает, что Ф. Шиллер едва ли имел его в виду. Скорее это мог быть Г. Гауптманн, в сказочной драме которого «Затонувший колокол» упоминается подобный мотив. Но «Затонувший колокол» написан в 1897 году. [Пр. тп05-41]. «Легенды» - одно из последних произведений И. Г. Гердера, состоящее из стихотворений, которые иногда можно назвать маленькими поэмами. Этой книгой И.Г. Гердер стремился восстановить первоначальное значение и значимость легенд, обесценившееся со времени реформации настолько, что возникла игра слов, связывавшая слово «легенда (Legende)» через «Lügende» со словом «ложь (Lüge)». И. Г. Гердер пытался возродить значение этого жанра, как чудесно-благочестивых рассказов, жизнеописаний и историй. [Пр. тп05-42]. Сервантес «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». Часть 1, глава 37 (перевод Ю. Любимова). [Пр. тп05-43]. В «Газете для элегантного мира» (№ 141 от 24 ноября 1803 г.) Жан Пауль написал восторженную рецензию о «Немецких стихотворениях» И. П. Гебеля, которую он позже включил в «Маленькие сочинения» «Путешествия на воды доктора Катценбергера» (1809). [Пр. тп05-44]. «Сказка о зеленой змее и лилии» была впервые опубликована в завершение «Разговоров немецких беженцев» в «Орах», том 4 (1795), пьеса 10. [Пр. тп05-45]. Роман-сказка «История золотого петуха. (религиознокритическая сатира) (Die Geschichte vom Goldenen Hahn (religionskritische Satire))» Ф. М. Клингера был впервые опубликован в 1785 г. Роман написан в восточно-сказочном стиле, содержит также сатиру против И. Канта, с идеями которого Ф. М. Клингер позже постепенно сблизился. [Пр. тп05-46]. Ф. М. Клингер, «Сентиментально-политическая комико-трагическая история Бамбино (Bambino´s sentimentalisch-politische, comisch-tragische Geschichte)» (1791) является переработкой его юношеского романа «Орфей" (1778 – 1780, 2 тома). [Пр. тп05-47]. Имеются в виду «Наблюдения и размышления о различных предметах мира и литературы» Ф. М. Клингера, изданные в 1803 – 1805 годах. См. «Первую лекцию или лекцию во второе воскресенье после Пасхи», глава 3. В своих «Рассмотрениях и т. д.» настолько же глубокий в знаниях о государстве, свете и человека, насколько неглубокий в философии и эстетике, Клингер делает нам два упрека в своем вкусе, уже запутанном или суженном высшим светом, к счастью опровергающих друг друга, после чего оба легко растираются в порошок третьим. А именно, он упрекает в том, что, во-первых, мы будто бы слишком немецкие и поэтому не нравимся за границей, затем, во-вторых, мы будто бы слишком мало немецкие или оригинальные и слишком



подражательны и поэтому не нравимся за границей. Так как он, и с ним сотни немецко-французов, спрашивает, почему наша поэтическая литература так мало нравится другим народам, а среди этих других народов в особенности людям, принадлежащим к высшему свету и придворным, не учитывая того, что британские, нордические, греческие, индийские поэтические духи своим своеобразием, более созвучным общечеловеческому, чем придворному тону, этим людям и придворным также становятся тягостными. Сами народы взаимно не нравятся друг другу, если исключить немецкий, которому достаточно нравятся все, или французский, который немного нравится всем. Тем не менее, Клингер воображает, что будто своеобразие народов проявляется во всех произведениях, за исключением немецких; но что именно как наше, немецкое, исключает иностранных читателей? [Пр. тп05-48]. «…каждого рецензента романов или вообще эстетической литературы…» - имеется в виду серия статей о «литературе романов» во «Всеобщей галльской литературной газете». В одной из статей автор (см. № 106 от 24 апреля 1805 г.) защищал позднего Клингера от нападок Жана Пауля. Сам Жан Пауль считал, что автор идентичен с упоминавшимся ранее «галльским ревизором». [Пр. тп05-49]. Ф. М. Клингер, «История Джафара Бармецида (Geschichte Giafars des Barmeciden)» в двух томах, 1792 – 1794. [Пр. тп05-50]. Имеется в виду сонет Фридриха Шлегеля на работу Ф. Д. Э. Шлейермахера «О религии. Речи к образованным среди презирающих ее (Über die Religion. Reden an die Gebildeten unter ihren Verächtern)» 1799. Сонет на печатан в «Атенеуме», том 3 (1800), стр. 234: «Die Reden über die Religion. Es sieht der Musen Freund die offne Pforte Des großes Tempels sich auf Säulen heben, Und wo Pilaster ruhn und Kuppeln streben, Naht er getrost dem kunstgeweihten Orte. Drin tönt Musik dem Frager Zauberworte, Daß er geheilig fühlt unendlich Leben, Und muß im schönen Kreise ewig schweben, Vergißt der Fragen leicht und armer Worte. Doch plötzlich scheints, als wollten Geister gerne Den schon Geweiten höh‘re Weihe zeigen, Getäuscht die Fremden lassen in der Blöße; Der Vorhang reißt und die Musik muß schweigen, Der Tempel auch verschwand und in der Ferne Zeigt sich die alte Sphinx in Riesengröße.» Прозаический дословный перевод:



«Речи о религии. Друг муз видит открытые врата Большого храма, поднимающиеся на колоннах, И туда, где покоятся пилястры и вздымаются купола, Спокойно приближается он к месту, посвященному искусству. Музыка внутри играет вопрошающему волшебные слова, Что он священно чувствует бесконечно жизнь, И должен в прекрасном круге вечно парить, Забывает легко вопросы и жалкие слова. Однако, вдруг кажется, что охотно желая Уже посвященным показать более высокое посвящение, Духи обманутыми оставляют чужих в невежестве; Обрывается занавес и музыка вынуждена молчать, Храм также исчез и вдалеке Показывается старый сфинкс в гигантских размерах.» [Пр. тп05-51]. По мотивам староиспанского романа о графе Аларкосе и инфанте Солизе Ф. Шлегель в 1802 написал году неудачную трегедию. Жан Пауль положительно оценивает работу автора первой обработки этого сюжета. [Пр. тп05-52]. Жан Пауль читал сказки «1001 ночи» в переводе И. Г. Фосса (1781 – 1785). [Пр. тп05-53]. «Аналекты» (аналекты – греч., сборник) Мниоха - собрание дидактических стихотворений Иоганна Якоба Мниоха было опубликовано в 1804 г. О временах года см. «Аналекты» Мниоха т.1 стр. 67 – 86. [Пр. тп05-54]. Здесь и далее, везде, где Жан Пауль говорит о «всем нам хорошо известном авторе», он имеет в виду самого себя. [Пр. тп05-55]. См.И. Г. Гердер «Каллигона», том 2 (1800), стр. 107: «Weder unsre Sprache, noch unsre Nation sind transscendentale Spielerinnen; jene wird die ihr aufgezwungene Veränderung des Sinnes ihrer alten bedeutenden Worte bald abschütteln; diese wird sich aus dem Luftleeren Raum, wohin man sie im Traum gehoben, baldmöglichst wieder in ihre Regoin begeben. Diese heißt guter Verstand, Bidersinn, Treusinn. (Ни наш язык, ни наша нация не являются сверхъестественными игроками; язык скоро отряхнет ему навеянное изменение смысла своих старых значащих слов; нация из безвоздушного пространства, куда ее подняли в мечтах, как можно скорее отправится в свои области. Этими областями являются здравый смысл, честность, верность.)», [Пр. тп05-56]. Сказки и сказочные пьесы Л. Тика были плохо восприняты публикой и не замечены критикой.



[Пр. тп05-57]. Приводимые цитаты с указанием страниц взяты Жаном Паулем из статьи Ф. Шиллера «О наивной и сентиментальной поэзии», но приведены не дословно. (F. Schiller «Kleinere prosaische Schriften, 1800 (Ф. Шиллер «Малые прозаические сочинения», 1800)) . Спс. с письмом Жана Пауля к Тьерио от 29 декабря 1803 года: «Schillers ästhetische Abhandlungen; die ich sons bewunderte, find‘ ich jetzt schön und leer (Эстетические статьи Шиллера, которыми я обычно восхищался, я теперь нахожу прекрасными и пустыми)». [Пр. тп05-58]. Перевод Оссиана, выполненный К. В. Алвардом был издан в 1811 году, перевод Ф. В. Юнга – в 1808 году. Этим указанием на изданный в 1808 году перевод Ф. В. Юнга Жан Пауль выполнил письменную просьбу автора, с которым был лично знаком. Во времена Жана Пауля стихи Макферсона считались переводом подлинных произведений Оссиана, позднее были проведены исследования с целью установления их авторства. В настоящее время обвинение в подложности поэм Оссиана ставится не так резко, как в XIX веке. [Пр. тп05-59]. Манихеи - находившаяся под влиянием гностицизма раннехристианская секта, проклинавшая тело как создание дьявола. [Пр. тп05-60]. Имеется в виду стихотворение «Фантазия» в «Странствиях Франца Штернбальда» (1798) К. Л. Тика, Часть 2, книга 2, глава 2. Оно было позже включено в сброник «Стихотворения». Русский перевод см. К. Л. Тик, «Странствия Франца Штернбальда», 1987 г. «Наука», серия «Литературные памятники», стр. 192.

§ 21....d h i b j h \ z g b _ [_ a j z a j _ r g b y a z i j _ s z _ l k y Раздел i....

Documents