1

Петр Немировский

ГЛАЗА СФИНКСА

Записки нью-йоркского нарколога

2

Читатель! Если ты – один из тех, кого постигла эта беда; или же это

случилось с твоим сыном, братом, мужем, женой; или ты просто хочешь понять,

почему наркомания непрестанно косит своей страшной косой тысячи жизней, эта

книга – твоя. Она откроет тебе странный мир, где свои законы, свои

представления. Свои ужасы. И своя боль.

Это – не роман, но и не введение в наркологию. Скорее, рассказ специалиста,

изложенный в художественной форме. Рассказ не только о болезни и ее лечении,

но и о людях, кому пришлось с этим столкнуться.

Автор книги – профессиональный нарколог, около десяти лет работал в

различных наркологических лечебницах Нью-Йорка.

Все истории, описанные в книге, – реальны; имена персонажей изменены.

3

Содержание

Часть Первая

В путь, с благими намерениями

Школа наркологов. Первые впечатления

Светская львица Сильвия

Брат Марк

Сентиментальный Роберт

Весельчак Рауль

Тихоня Кевин

Предметы. Новые загадки

Трезвые студенты. Маргарет. Сколько нужно прощать?

Отец Виктор. Богу Богово

Окончание школы. В мир!

Встреча с Анжелой

Часть Вторая

Первая работа

Таинственная улыбка Лизы

Тюремный Эскулап Аркадий

Новые открытия. Не верю!

Поворот судьбы

Часть Третья

Женское лицо

Психология и философия

Родители. Русские мамы

4

Доктор, вылечись сам

Токсикология. Драма в... сортире

Насилие. Суицид. Овердоз

Песчаные замки

5

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В путь, с благими намерениями

В Америку я приехал по гринкарте. Выиграл в лотерею. Без взяток и

фиктивных браков. Бывает и такое. Выиграв гринкарту, посчитал, что это – своего

рода, знак Божий. Уехал, почти не раздумывая.

В России моя жизнь как-то не складывалась. Жениться, несмотря на свой

влюбчивый характер, мне так и не удалось. С профессией тоже было непонятно

что. Сначала на полпути я бросил один институт – экономический, и поступил в

другой – полиграфический, на литредактора. Сам я литературных способностей

лишен, никогда не испытывал того, что называется творческим порывом,

вдохновением. Однако умел работать с художественными и деловыми текстами.

Но и этот институт я тоже не закончил. Влюбившись в одну женщину,

оставил вуз на четвертом курсе и вместе с нею занялся бизнесом: мы открыли свое

рекламное агентство. Но через несколько лет пришлось признать, что бизнесмен

из меня никакой. А с той женщиной расстался.

Один знакомый помог мне устроиться литературным редактором в

небольшом издательстве, специализирующемся на женских романах, которые,

кстати говоря, под псевдонимом Любовь Удальцова писала... команда мужчин –

профессиональных беллетристов. Они разбивали роман на части, и каждый

должен был написать свои главы. В мою задачу входило, собрав все в купу,

удалить нестыковки, соединить все ниточки и связать все узелки, чтобы не было

таких казусов, когда в начале романа главная героиня – низенького роста, бледная,

но страстная блондинка, а в середине она вдруг становится высокой, румяной, но

фригидной брюнеткой.

Эта работа была хоть и забавна, но бесперспективна, платили за нее сущие

6

гроши. Стоит ли говорить, с какой радостью и воодушевлением я упаковал свою

сумку, собираясь в Штаты. Не сомневался, что в Америке смогу быстро

определиться, ведь там страна возможностей, и мои, чисто русские качества –

расхлябанность, склонность к неопределенности – на другой земле, в суровых

условиях, засохнут, как осенняя трава. Зато взойдут и пышно расцветут все мои

достоинства и добрые задатки.

Что сказать?! Так устроен человек. Во всем винит других, условия, среду, но

только не себя. Надеется, что иные условия коренным образом все изменят, и

обязательно – к лучшему.

Очутившись в Нью-Йорке, я быстро понял, что условия условиям – рознь. В

моем случае, это был полный провал, крушение всех иллюзий, всех надежд. Мне

некуда было податься – в чужой стране, практически без денег, без законченного

высшего образования, со слабым владением английским языком. Меня не взяли

даже грузчиком в магазин.

Подобрав на улице наполовину рассохшееся кресло-качалку, я сидел в

раздумье в своей крохотной квартирке, на окраине «столицы мира», раскачиваясь

взад-вперед. Под скрипы деревянных полозьев, сулящих разлом, размышлял, на

какой же шаг теперь решиться. Можно было вернуться обратно в Россию,

пробовать что-то искать для себя там. Российская жизнь мне уже не казалась такой

безнадежной и серой, каковой считал ее прежде, до отъезда.

К счастью, я уже не обманывался на свой счет: знал, что, стоит только мне

очутиться «в свободном плаванье», среди приятелей, тусовок, как вся моя

решимость и настрой улетучивается, воля иссякает, всё тонет в болтовне,

ненужных спорах, вине, случайных знакомствах с женщинами...

Неужели всю жизнь мне проболтаться дырявой шляпой? Неужели никогда не

найти своего призвания? Силы, ум, знания – пусть и не выдающиеся, неужели

никогда не найду им достойного применения? Словом, я грыз себя, не зная, как

7

поступить. Чувствовал себя жалким щенком, привезенным и брошенным на

темной улице в чужом, незнакомом городе.

Однако в этом самогрызстве в душе крепло новое чувство: нужно на что-то

решиться. Что-то выбрать, взяться и хоть один раз довести дело до конца, каких

бы усилий мне это ни стоило. Не поддаваться первому впечатлению. Вообще не

обращать внимания на впечатления! Взявшись за плуг – да не оглядываться назад!

А уж потом, пройдя весь путь, рассуждать, хорошо это или плохо, нужно это мне

было или нет.

Как хорошо, что я тогда был совершенно один, никого в Америке не знал, и

меня здесь тоже не знали, да и знать, уверяю, не хотели. Зато не нужно было

думать о том, что скажут другие, как к моему решению отнесутся родные, близкие,

друзья и малознакомые люди, с чьим мнением мы почему-то считаемся, даже если

этих людей и не уважаем.

В Нью-Йорке жил единственный человек, к кому я мог обратиться, – дальняя

родственница моей матери. Однажды я позвонил ей, и мы с ней встретились.

Местом встречи она почему-то выбрала бар. Умостившись за стойкой бара, я

спросил ее совета: какую специальность себе выбрать? К тому времени я уже был

настроен самым решительным образом – во имя поставленной цели принести

любые жертвы, и только искал тот гуж, за который взяться. Угостив меня хорошим

алкогольным коктейлем, родственница внимательно выслушала меня и, недолго

думая, посоветовала:

– Марк, стань наркологом! Лечи наркоманов и алкоголиков! – она подняла

свой бокал, будто дело уже решено и остается за это только выпить. – Я сама

работаю наркологом почти десять лет. Это совсем несложно. Уверяю, у тебя

получится.

– Но у меня же нет специального образования... Я слабо владею

английским... Я никогда не употреблял наркотики, только пил иногда…

8

– Ерунда. В Америке, чтобы получить сертификат нарколога, нужно учиться

всего лишь год. Специального медицинского образования для этого не требуется.

Английский язык выучишь по ходу. Зарплата у наркологов, правда, не шибко

высокая, но на хлеб с маслом и красной икрой хватит. А если тебе повезет

устроиться в какой-нибудь госпиталь, то будешь жить, как у Христа за пазухой, –

она заказала еще один дринк, и услужливый бармен тут же налил нам из

нескольких бутылок и воткнул в бокалы трубочки. – А тебе, с твоей увлекающейся

натурой, знакомство с наркоманами будет интересно. Даже полезно.

ххх

Приблизительно через неделю в мою квартиру вошла девушка по имени

Анжела. Ко мне ее «направила» моя родственница. Зачем Анжела пришла ко мне –

трудно было объяснить и мне, и, пожалуй, самой Анжеле. Она посещала

наркологическую клинику, где работала моя родственница, и была там ее

пациенткой.

У Анжелы было удивительное лицо. Невозможно было определить его

выражение, схватить, что говорится, его сущность. Стоило Анжеле чуточку

повернуть голову в любую сторону, как ее лицо тут же преображалось. Оно было

то грубым, до вульгарности, то вдруг – очень нежным, тонким, то дышало

твердостью, то казалось жалким, несчастным. Встречается такой, очень редкий,

тип лиц, с «плавающим», ускользающим выражением. Ее черные, волнистые

волосы были коротко острижены и едва закрывали уши. Ровные, с красивым

рисунком, губы тоже как-то странно шевелились, и мне было непонятно, что

таится в ее губах, – утонченная, богатая чувственность или черствость.

Единственное, что было у Анжелы постоянным и неизменным, – это ее

глаза. Я не мог с уверенностью определить их цвет, скорее всего, – темно-зеленый.

9

Но в тот знаменательный вечер эти большие глаза были словно залиты каким-то

густым маслом. Не разобрать ни роговицы, ни зрачка – один сплошной масляный

покров лежал на этих глазах, что придавало облику Анжелы абсолютную

сюрреальность.

Ростом она была выше среднего, и, быть может, некогда – стройна. Во

всяком случае, в ее фигуре угадывались красивые линии, нынче потерявшие

плавность и выразительность из-за значительной худобы Анжелы. Движения ее

были исполнены пластики и грации, но тоже – какой-то больной, надорванной.

Я не мог отвести от нее глаз. Не понимал, какие чувства, кроме

любопытства, вызывает у меня эта девушка.

Анжела принесла с собой целую папку своих рисунков. Она любила

рисовать. По ее словам, живопись была ее призванием, ее воздухом, без которого

она бы задохнулась. Но родители хотели, чтобы она дышала бизнесом, заставили

ее пойти в колледж, на бизнес-администратора. Колледж через два года ей все

равно пришлось бросить, побывав перед этим в нескольких детоксификационных

отделениях госпиталей, где ее спасали от овердоз*. (Объяснения медицинских

терминов и жаргонизмов приводятся в конце книги.)

Теперь Анжела лечилась от наркомании, очень успешно, во всяком случае,

полгода никаких наркотиков не употребляла. Но глаза... ее огромные, на пол-лица

глаза оставались убитыми.

Как радушный хозяин, я предложил ей пива или водки. Но она отказалась и

попросила чай. Она была приветлива, разговорчива, шутила и смеялась,

рассказывая то про своих «тупых» родителей, ни черта не понимающих в

искусстве, то про своего бывшего бой-френда, который «посадил» ее на иглу, то

про свои овердоз: «Овердоз – это когда ты как будто умер, но, оказывается, что ты

еще жив. И почему-то хочется опять умереть...»

Многое в ее словах мне было непонятно – когда речь шла о наркотиках. Но, в

10

целом, картина была ясна: девушка, желавшая и, вероятно, рожденная быть

художником, под нажимом родителей пошла учиться на бизнесмена. Очень

переживала из-за этого, пока ей ни подвернулся какой-то негодяй, предложивший

попробовать наркотики. Теперь она поняла свою ошибку и перестала употреблять.

Словом, все ясно.

– Вы не смотрите на мои руки, я уже не колюсь, – попросила, словно

извиняясь, Анжела, увидев, мой застывший взгляд на ее худых оголенных руках,

выглядывавших из-под закатанных по локоть рукавов рубашки.

– Я и не думал... даже не имел в виду... – промямлил я.

И мысли такой не имел – выискивать на ее руках следы от уколов. Меня-то

поразило другое: пластика ее рук. У нее были удлиненные кисти с удивительно

тонкими ровными пальцами. И эти пальцы, сопровождая ее рассказ, то энергично

изгибались, то судорожно сжимались в кулак. Руки художника!

– В Америку наша семья приехала, когда мне исполнилось четырнадцать лет,

– рассказывала Анжела свою историю. – Я пошла в школу. А в нью-йоркских

школах подростки, знаете, какие? – смотрят только на то, какие на тебе шмотки и

какая машина у твоих родителей. Мои родители тогда получали пособие и едва

сводили концы с концами, в новых условиях они стали совершенно беспомощны.

Мне было стыдно и за себя, и за них. В семье каждый день были скандалы. Мама

поедом грызла отца и меня, не зная, на ком выместить свою злость, – мама в

России была начальницей, а в Нью-Йорке стала обычной домработницей. Я пошла

в колледж, чтобы они не нервничали, чтобы оправдать их чаяния, – Анжела

отбросила прядь волос со лба и зачем-то снова посмотрела на свои руки. На них

действительно – как я теперь заметил – не было следов от уколов. – Потом в моей

жизни появился Джек. Он учился в том же колледже, что и я. Он стал моим

первым мужчиной... Сначала Джек дал мне покурить марихуану, потом – понюхать

героин. Потом уколол меня. И… все. Я, знаете, с первого укола поняла, что ради

11

героина пойду на все. Это сложно объяснить словами, это можно только

почувствовать... В скором времени мы сидели у Джека дома, ничего не делали,

только кололись и смотрели телевизор. Потом я стала воровать деньги у

родителей. Все больше пропускала колледж. Потом мы с Джеком воровали одежду

в дорогих бутиках. Боже, как я тогда себя ненавидела! Однажды очнулась на полу,

после овердоз... меня так рвало, думала, что конец. Не могла подняться, ноги

словно онемели. Так и лежала в собственной блевотине... И, представляете...

обрадовалась тому, что скоро встану и буду опять колоться. Безумие, правда?

– Да. И как же все это закончилось?

– Очень просто. Доза героина росла, а воровство вещей уже не приносило

нам достаточных денег. Тогда Джек сказал, что я должна... трахаться с одним его

приятелем, который за это будет хорошо платить. В общем, обычная история, – она

снова засмеялась, блеснув ровными белыми зубами.

У меня мелькнула догадка, что этот ее смех – не от веселья вовсе, не от

радости, а от ужасного стыда.

– Но почему же ты не ушла от Джека? Зачем он тебе был нужен? – искренне

возмутился я, смутно ощущая, что вхожу сейчас в некий вывернутый наизнанку

мир, что мое первое впечатление от этой девушки – неудачливой художницы –

совершенно поверхностно.

– Почему не ушла? – она нахмурилась. Бросила на меня испытывающий

взгляд, словно пытаясь определить степень доверия, какую я заслуживаю. Можно

ли мне открыться в самом сокровенном? – Понимаете, я совсем не умела, а Джек

умел... хорошо колоть.

Бог ты мой! Вот в чем была главная причина полной зависимости Анжелы

от того Джека, – она не могла воткнуть в свою вену иголку шприца!

– В тот вечер Джек ждал меня в машине возле моего дома. Мне нужно было

одеться «секси», и он должен был повезти меня к своему приятелю. Я надела все

12

самое короткое. Вошла в ванную, чтобы накраситься. Посмотрела на себя в

зеркало. Потом взяла в руки маникюрные ножницы... Но порезать себе вены не

смогла, я – очень слабая... Тогда, собравшись с духом, вошла в спальню к

родителям и во всем им призналась. Мама стала на меня орать. А папа как-то вмиг

поник, сел на кровать и заплакал. Мне даже показалось, что он сразу постарел...

Вот такая история. В общем, счастливая. Ведь Анжела была жива, руки ее

сегодня были без свежих следов уколов, а в принесенной папке лежали ее

последние рисунки.

Но мне, тогда совершенно далекому до мира наркоманов, не

сталкивающемуся лицом к лицу с постоянным горем отверженных и отчаявшихся

людей, история Анжелы показалась ужасной.

На миг увидел ее: ворующей вещи в магазине, накладывающей на свое лицо

пошлый макияж, чтобы заниматься сексом за деньги. С ножницами в руке. Увидел

на мгновение и ее родителей, уехавших из России в Америку, чтобы подарить

своей дочери счастливое будущее...

И эта девушка – ни русская, ни американка. Со смутным чувством своего

призвания художника. Беззащитная и беспомощная. С двумя рядами сахарных

ровных зубов и очаровательной улыбкой. Не способная себя уколоть.

Слава Богу, что она не переступила ту черту! Слава Богу, что не спустилась

по лестнице и не села тогда в машину!

В недалеком будущем мне часто придется сталкиваться с женщинами,

оказавшимися не такими сильными, как Анжела. Которые все-таки в ту машину

сели...

Затем Анжела стала показывать мне свои рисунки, вынимала листы из

папки, раскладывая их на моем столе и кровати.

Это была графика, выполненная черным углем и карандашом. В наиболее

светлых, лирических фрагментах ее работы напоминали самые жуткие картины

13

Босха: колючая проволока, терновые венцы, кресты, антенны, ссохшиеся, как

скелеты, люди. Все линии ломанные, всё перекрученное, сдавленное, насквозь

пронзенное. Мрак, полный мрак.

Но с какой любовью смотрели на эти рисунки глаза Анжелы! С какой

затаенной тревогой и волнением она поглядывала на меня, будто ожидая

приговора. С какой надеждой на одобрение вынимала из папки очередной

рисунок!

– Если честно, я не большой специалист в живописи. Могу лишь сказать:

нравится мне или нет, – предупредил я, опасаясь, как бы не обидеть Анжелу своей

критикой.

Мне стало ясно, что все эти могилы, терновые венцы, перекошенные дома и

закованные в цепи люди, – ее душа, ее мир.

Ее рисунки, тем не менее, показались мне интересными. Несмотря на

основной мотив разрушения и отчаяния, в художественном, эстетическом

отношении они имели некоторые достоинства.

– Ты должна рисовать, обязательно, – промолвил я, подавляя желание обнять

Анжелу.

– Честно? Вы говорите правду? – она вся вспыхнула от восторга и какого-то

стыда.

Мы оба, умолкнув, посмотрели друг на друга. И, как будто молния

сверкнула, осветив на миг долгую дорогу, по которой каждому из нас теперь

предстояло пройти...

Потом я не раз задумывался о неисповедимости Господних путей. Только Он

ведает, какими путями вести тебя, в какое время и с кем тебя познакомить. Только

Он один знает, настал ли час, готово ли твое сердце услышать зов.

Ведь повстречай я Анжелу в иное время и при других обстоятельствах,

скорее всего, прошел бы мимо. Не обратил бы на нее внимания. Мало ли

14

наркоманов в России и в Америке? Что мне до них?

Устроив нашу встречу с Анжелой, моя дальняя родственница одним

выстрелом убила двух зайцев. Не знаю, право, приписать ли такой успех ее

профессиональной проницательности или глупости? Но то, на что она

рассчитывала, произошло. Я подбодрил Анжелу, признал в ней художника, что для

нее в тот момент было очень важным. Она поверила, что сможет и должна

заниматься живописью. Ведь это, согласитесь, не мало – когда в тебя верят. Даже

если ты сам уже перестал в себя верить, махнул на себя рукой, сдался. Ведь огонек

слабенький едва-едва брезжит, еще мерцает. Нужно его сохранить, бережно

прикрыть ладонями от ветра. Пусть это будут ладони не твои собственные, а

друга, мужа, матери, первого встречного, кого угодно.

Так случилось, что в тот вечер я невольно протянул Анжеле свои

спасительные ладони. Поверил в ее талант. Хоть я и не специалист в живописи.

Все равно. Ей-то показывать свои художества тогда было больше некому, она знала

только врачей в госпиталях, охранников в магазинах, где воровала одежду, ну, и

наркодилера*, у кого они с Джеком покупали героин. Вот, собственно, все ее

окружение, весь круг поклонников ее таланта в то время.

Я же, попрощавшись с Анжелой, в тот вечер окончательно решил для себя:

стану наркологом! Буду близко сталкиваться с интересными, художественными

натурами, с такими открытыми, ранимыми – как Анжела. Припомнил имена –

Джима Моррисона, Владимира Высоцкого, Монро, Хендрикса и других звезд,

страдавших от наркотиков и алкоголя.

Буду поднимать падших.

Это согласовалось и с моими христианскими убеждениями. По

вероисповеданию я – православный, хотя в церковь хожу редко.

Конечно, моя родственница, отправляя Анжелу – сломленную, беззащитную

девушку – в дом одинокого незнакомого мужчины, допустила непростительную

15

профессиональную вольность. А что, если бы я соблазнился, а?

Года через три мне открылся ответ на последний вопрос: почему наша

первая встреча с моей родственницей произошла не у нее дома, а в баре, где мы

под приятную музыку весело пропускали алкогольные дринки? И моя, как я ее

мысленно назвал, «дорогая тетушка», (ей было около пятидесяти, но выглядела

она моложе своих лет и была в чудесной форме) сидела со мной в баре, в светлом,

декольтированном платье, с бусами на загорелой груди. И элегантно держала в

руке поднятый бокал.

Потом, когда мы познакомились с ней поближе, я узнал, что ее муж –

алкоголик. Он работал клерком в какой-то государственной конторе. Работающий,

а если выражаться профессионально, – функциональный алкоголик. Она

опасалась, что муж придет домой пьяным, и, чтобы избежать возможного позора,

назначила мне встречу в баре. Заодно и развеялась немножко. Побыла часок-

другой светской дамой. Забылась. Дома ведь ее ждало всё то же, давно знакомое:

ругань, слезы. Пьяный храп. С утра – его трясущиеся руки и поиски в шкафу, в

висящей на вешалке одежде, припрятанного «шкалика». Кстати говоря, ее

находчивый муж иногда прятал водку в карманах... шубы жены. Она-то обычно

проверяла карманы его курток и пальто, но уж никак не своих.

Несколько лет спустя моя родственница, преодолев стыд, попросит меня

встретиться с ее мужем – попробовать его вылечить.

– Я сама уже столько лет пытаюсь его лечить, – признавалась она, когда мы

прогуливались с ней по парку. – Тем более, что я – профессиональный нарколог.

Но, понимаешь, Марк, он знает все мои слабости – как жены и как женщины.

Знает, как этим пользоваться… – она смахнула слезинку с глаз.

– Конечно. Он же – алкоголик. Они же – алкаши и наркоманы – отличные

психологи. И манипуляторы, – отозвался я, невольно поразившись тому, насколько

за эти годы изменилось мое мнение об этих людях.

Да и не только о них. Но и о себе самом.

16

Школа наркологов. Первые впечатления

Институт наркологов, в который я пошел учиться, находился на другом

конце города.

Это было место в Бронксе, куда прилично одетому человеку и днем входить

нежелательно. А вечером – просто нельзя. Эстакады с грохочущими поездами,

бакалейные лавки, возле которых постоянно торчат какие-то парни в серых

куртках и с капюшонами на головах; повсюду мусор, битые машины. И на одном

из перекрестков – трехэтажное здание института наркологов! Моя новая альма-

матер. Кстати, третья по счету в моей жизни.

Приняв документы и проведя со мной короткое интервью, заместитель

директора по имени Тери, благовидная, спокойная и, похоже, высокомерная белая

американка, вручила мне буклет с расписанием занятий и правилами поведения в

институте. Поздравила с приемом. И на прощание, раздираемая любопытством, не

удержалась и спросила:

– Марк, скажите: зачем вам это надо? Вы же интеллигентный мужчина.

– Что вы имеете в виду? – не понял я.

– Ну, все это... Наркоманы, алкоголики… – она поморщилась.

– Как? Я же решил помогать людям. Они больны и я их буду лечить, – твердо

ответил я, недоумевая, почему она – замдиректора, задает мне такие дурацкие

вопросы и корчит при этом брезгливую мину.

– Понимаю, понимаю, – она задумчиво и, как мне показалось, с некоторым

сожалением посмотрела на меня...

Чтобы сводить концы с концами, в свободное от учебы время я работал в

супермаркете, неподалеку от своего дома. Чудом устроился туда помощником

менеджера! – раскладывал товары по полкам. И, вскоре получив водительские

17

права, еще три ночные смены в неделю крутил баранку такси.

Итак, к делу. Институт.

Впервые переступив порог аудитории, я был не в шутку озадачен. Ожидал-то

увидеть за партами людей с задумчивыми, просветленными лицами, которых, как

и меня, привели сюда благородные порывы творить добро и спасать погибающих.

У-у!.. А-а!..

Разглядывать, впрочем, своих однокурсников времени у меня не было, да и в

глазах сразу потемнело. Во время лекции мне в голову пришла спасительная

мысль: я просто вошел не в ту аудиторию! Дождусь окончания класса и на

переменке справлюсь, где мой класс, где те – благородные и утонченные.

Лекцию читал какой-то флегматичный преподаватель. Студенты постоянно

отпускали какие-то шуточки, и аудитория взрывалась ураганным хохотом. Мой

английский был тогда слишком слаб, тем более, я совершенно не владел уличным

сленгом. Поэтому смысл большинства шуток до меня не доходил. Единственное,

что я хорошо различал из того сумбурного речевого потока, это «f..k!» и «sh..t!» –

два ругательства, звучавших в аудитории непрестанно. Даже когда молчали все,

включая преподавателя, в моих ушах гремело: «f…k!» и «sh..t!»

Студенты: мужчины – бородатые, усатые, все в татуировках, с улыбками,

похожими на хищный оскал; женщины – какие-то помятые, пожеванные. Их что,

всех сегодня утром выпустили из тюрьмы?

Моя догадка была недалека от истины. Но это выяснилось позже. Однако

моя первая догадка – что я, наверное, ошибся аудиторией – оказалась ошибочной.

Я попал именно в тот класс и в ту группу, где специальность нарколога получали

вчерашние активные наркоманы*.

_____________________________

*Активным называют того наркомана, который в настоящее время

употребляет наркотики.

18

Для них, правда, эта учеба была бесплатной – платило государство. В

Трудовом законодательстве США наркоманы и алкоголики зачислены в категорию

инвалидов, поэтому имеют право на бесплатное образование в специальных и

даже высших учебных заведениях.

Да, да, очень гуманно. Один, значит, должен таскать ящики в супермаркете и

водить по ночам такси, на всем экономить, чтобы оплатить свою учебу, а другому –

кто годы кайфовал от наркотиков, – учись бесплатно. Гуманность наизнанку.

Проблема, однако, не в том, что эти деньги якобы несправедливо

распределяются. Дело в том, что немногие из этих студентов заканчивают такие

школы и потом устраиваются работать по специальности. Остальные же –

остаются в мире воров и проституток, откуда пришли.

Чтобы учиться в школе нарколога за государственные гранты, наркоман или

алкоголик должен быть чистым – не употреблять никакую дурманящую дрянь –

три месяца.

Много это или мало? Зависит от того, как посмотреть. Три месяца чистоты –

после, скажем, двадцати лет беспробудного пьянства или торчания*, пожалуй, это

немного. Совсем ничего.

Я знавал таких, которые считали свое «чистое» время не только по дням, но

даже по часам. Дорожили каждым своим «чистым» часом, как святыней. Они

были чистыми еще один час!

Им хотелось, чтобы эта цифра – отныне самая важная в их жизни –

выглядела внушительнее. Чтобы впечатляло. Да, можно сказать: «Я чистый два

дня». Разве звучит? А вот если так: «Я чистый сорок восемь часов!» Или:

«Девяносто шесть часов – чистый!» Или: «Сто девяносто два часа – чистый!» Тут

есть чем гордиться. Гордиться перед другими и перед собой.

Вообще, время в мире наркомана – категория относительная. У наркомана –

19

свой календарь. Он считает свое каждое новое рождение с того дня, часа, когда

перестал употреблять отраву*. До этого его жизнь была чумная, дурная,

гибельная. Жизнь настоящая началась с того дня, вернее, с той ночи, когда он

переломался – перетерпел ломки, но никакой дряни в рот (в нос, в вену) не взял.

«Мне уже – сутки. Двадцать четыре часа! Расту».

Но его календарь с этого только начинается. Еще неделю у него будут

выкручивать все суставы ног, особенно в коленях. Будет сильно тянуть в спине. В

животе будет «летать бабочка» – такое странное ощущение, когда желудок

выворачивает наизнанку.

Следующая пометка в календаре – две недели неизбежных ночных

кошмаров, ужасов. Бесы ходят вокруг кровати. Бесы по ночам волокут крюками в

какие-то темные глубокие ямы, в горячие озера, в смрад, в огонь. Бесы. Бесы…

А как признаться кому-то, что страшно одному, ночью, в кровати, в пустой

комнате? Ведь не ребенок малый, а взрослый мужчина, тридцати пяти или сорока

лет. Усы, борода, наколки. И в тюрьме сидел. И такое в жизни повидал, что не

приведи Господь: умирающих в овердоз друзей, изнасилования, драки. А вот спать

одному ночью в комнате – страшно. Кошмары душат. Бесы.

Днем, сидя на скамеечке в каком-нибудь шумном скверике, вспомнит вдруг

этот грозный мужчина свою последнюю бессонную ночь, на мокрой от пота

простыне. Подумает о ночи предстоящей и... Так испугается, что либо заплачет,

сам не зная отчего, либо, перепуганный, стыдясь своей же трусости, полезет в

карман за мобильным телефоном, где записан номер распроклятого барыги –

торговца наркотиками.

И его «чистый» календарь на этом закончится, толком не начавшись.

А впереди его ожидало еще столько интересного!..

Однако мы совсем забыли про институт и моих однокурсников, с которыми

мне предстояло учиться целый год.

20

Светская львица Сильвия

Из всей группы студентов (двадцать пять человек), только трое, включая

меня, были не в реабилитации. О них скажу позже. Пока же представлю некоторых

студентов – из «бывших».

Начну с Сильвии, так как именно с ней в первый же день учебы я очутился

за одной партой.

Американка итальянского происхождения, лет сорока семи, с роскошными

черными волосами, смуглолицая, с большими глазами. Имела выразительные

стати: узковатые плечи, высокую грудь и широкие бедра. Она неплохо сохранилась

для своих лет, – думал я. Но вскоре был удивлен, узнав, что ей не сорок семь, а...

тридцать восемь лет!

У Сильвии оставался намек на былой шарм, такое слабенькое веяние

прежней красоты. Не сомневаюсь, обойди ее эта беда стороной, не прикоснись она

к шприцу лет двадцать назад, то эта секс-бомба и сегодня сводила бы с ума табуны

сластолюбивых самцов. Но в жизни, увы, условного наклонения не бывает, нужно

говорить только о том, что имеем сейчас, а не о том, что было бы, если бы...

Сильвия, если внимательно приглядеться, производила впечатление помятой

женщины, которой жизнь задала отменную трепку. Все же старалась держать

марку, изображая из себя светскую львицу. Одевалась провокационно: блузки в

обтяжку так, что пуговицы едва не отрывались под давлением ее грудей, юбки –

короткие, платья – очень облегающие, декольтированные.

В первый же день занятий, на переменке, эта львица вышла на охоту, и, к

моему ужасу, я был намечен в жертвы. Оставшись со мной в аудитории, Сильвия

принялась расспрашивать – кто я и откуда, рассказывала о себе, при этом томно

вскидывая веки и наклоняясь ко мне так близко, что я едва не касался ее грудей. Я

21

не заметил, как моя рука оказалась в ее, – то ли для приветственного пожатия, то

ли для прижатия к ее груди. После второй переменки я уже знал, что Сильвия

живет одна, в квартире на первом этаже в частном доме, ее тринадцатилетняя

дочка – у матери, в Нью-Джерси; десять лет назад она развелась с мужем, и

сегодня после занятий совершенно свободна.

К такой скорости в развитии отношений, честно сказать, я не был готов. К

тому же после занятий я должен был мчаться на другой конец города – расставлять

товары по полкам в супермаркете, а в полночь меня ждала машина для ночной

смены в такси.

Сильвии эти мои извинения показались неубедительными, особенно после

того, как узнала, что я холост. Еще несколько дней она продолжала охоту «на

кролика»: по любому поводу очень близко ко мне наклонялась, играла пуговичкой

на своей рубашке и открыто приглашала меня к себе в гости на чай.

Помню, ее широко раскрытые от удивления глаза, когда во время урока,

выполняя с Сильвией первое совместное учебное задание, мы стали о чем-то

спорить. В качестве доказательств, я начал ссылаться на Достоевского, Драйзера,

даже зачем-то приплел ООН и ЮНЕСКО. И чем больше я говорил, упоминая

такие жуткие, далекие, как планеты, имена и названия, тем с большим ужасом

смотрела на меня бедная Сильвия. Наконец-то, прозрела! Поняла, кто перед ней

сидит. Книжный червь из России! Мечтатель! Но – принципиальный, с

убеждениями.

Я, кстати, тогда обратил внимание на то, что все ее лицо испещрено какими-

то маленькими оспинками, – в тот день она была без макияжа. От этих оспинок

она мне показалась еще старее.

Сделав такое важное для себя открытие, Сильвия решила исправить ошибку.

Немедленно. Безотлагательно. Потратила целую неделю! Думала, что он

прикидывается, что он – хитрющий, крученный-верченный, только изображает из

22

себя паиньку. А он и в самом деле – лопух.

На следующий же день Сильвия мотыльком упорхнула от меня на другую

парту, за которой тоже сидел одинокий студент. Правда, раньше я сравнивал ее со

львицей, и это сравнение более точное.

Вскоре она уже ходила под руку с тем парнем, к которому перебежала.

Все студенты и преподаватели несколько месяцев наблюдали их нежный

роман, как они давали друг дружке списывать на экзаменах, как на переменах

ходили вместе в кафе, как после занятий она садилась в его машину, небрежно

захлопывая дверцу. Они говорили о том, что, повстречав друг друга, теперь

безумно счастливы. Спасибо Богу, что Он свел их в этой аудитории!

Вместе они стали пропускать занятия. После одного такого, достаточно

длительного пропуска, Сильвия, наконец, появилась: ее лицо было пергаментным,

а глаза – неестественно мутными и темными. Мне почему-то тогда припомнились

глаза Анжелы – с такой же маслянистой, мертвящей паволокой.

Сильвия едва находила в себе силы сидеть за партой. То и дело подпирала

подбородок руками, наклонялась, чуть ли не ложилась на парту. Казалось, что она

сейчас развалится на части. Банально, но она была похожа... на смерть, с

распущенными нечесаными черными волосами, гипсовым лицом, в несвежей

кофточке. Тупо глядела на доску, где преподаватель что-то писал.

Только сегодня я могу представить себе, что она испытывала, бедная

Сильвия, у которой болели все суставы, выкручивало все мышцы ног, тело

прошибал холодный пот, а в животе сжимало и распирало. Помимо института, она

еще ходила в амбулаторную наркологическую клинику. Условием ее учебы была

чистота от любых наркотиков. Значит, ей нужно было как-то выкручиваться и в

клинике тоже. Прятать свои мутные, обкумаренные* глаза от студентов и

преподавателей в школе, где все видели – Сильвия сорвалась.

Как стыдно-то, а? Ведь все видят, что Сильвия – эта светская львица, эта

23

вчерашняя секс-бомба, на самом деле – ни на что не годная, потная, грязная

наркоманка. Еще и потянула за собой в яму бой-френда – он тоже сорвался. И

зачем она ему была нужна? Учился бы себе.

Школу она так и не закончила. Еще несколько раз срывалась, потом и вовсе

перестала посещать занятия. И государственные деньги – тысячи долларов,

выделенные на ее учебу, – ушли в никуда...

Заканчивая о Сильвии, не могу не рассказать об одном маленьком эпизоде,

тогда меня сильно озадачившем.

Однажды во время занятий, Сильвия подняла руку, чтобы ответить на какой-

то вопрос преподавателя. И неожиданно, совсем не по теме урока, начала

откровенничать перед всей группой.

– Меня совратил мой отчим, когда мне было тринадцать лет. С тех пор я

никогда не могла иметь нормальных отношений с мужчинами. Всю жизнь потом я

жила с этим позором. В семнадцать лет я начала вести беспорядочную

сексуальную жизнь. Я никогда не чувствовала себя нормальной женщиной, я

стыдилась и ненавидела себя. Я ненавидела мужчин, я их боялась. Я мечтала

встретить идеального мужчину и быть ему верной подругой, но жила как

проститутка! Потом в моей жизни появился героин...

Я был в шоке. Не представлял, что такое возможно: молодая

тридцативосьмилетняя женщина – перед малознакомыми людьми, начинает

рассказывать о том, что не всегда говорят даже родным и близким! Она плакала и

едва ли не перешла на крик.

Поразила меня и реакция студентов. Некоторые слушали ее внимательно,

понимающе кивая головами. Другие – как бы вполуха, а третьи, воспользовавшись

непредвиденной паузой в лекции, тихонько достали свои iPhone.

Слушая ее признание, я испытывал к Сильвии сильную жалость и... какую-

то неприязнь. При всей правдивости этой истории (в том, что это было правдой,

24

сомнений у меня как раз не возникало), было что-то ненужное, даже неискреннее в

ее откровении НА МИРУ. Кто ее тянул за язык? Еще и в присутствии своего бой-

френда?

В недалеком будущем мне, как и любому наркологу, предстояло часто

выслушивать подобные откровения совращенных женщин (и мужчин, кстати,

тоже). Но тогда это вызвало удивление, недоумение.

Сегодня, вспоминая Сильвию, я думаю о том, что ее срывы были не

случайны, как не было случайным и ее «выступление» перед группой. Она

состояла как бы из двух половинок: Сильвии-наркоманки, которая «жила как

проститутка», и Сильвии – совращенной девочки. Ничего другого о себе она не

знала. Каждый раз, пытаясь расстаться с наркотиками, она встречалась с той

опозоренной, совращенной девочкой, которую ненавидела в себе всей душой...

Что означала та ее прилюдная исповедь? Было ли это своего рода шоу,

попыткой Сильвии привлечь к себе внимание? Или же – ее последним криком

отчаянья перед новым срывом?..

Она оставила институт, и больше я никогда ее не встречал. Но Сильвии, с

очень похожими историями, почти такими же повадками и судьбой, каждый день

приходят в наркологические лечебницы Америки, впрочем, как и любой другой

страны.

О женщинах-наркоманках я расскажу отдельно, в свое время.

Брат Марк

Свято место пусто не бывает. Стоило Сильвии от меня упорхнуть, как рядом

со мной за партой очутился мужчина по имени Марк. Тезка. Из потомков

ирландцев. На вид ему было около сорока семи лет, хотя потом выяснилось, что в

действительности – тридцать девять.

25

Коль скоро уже второй раз упоминается несоответствие между внешностью

и возрастом, скажу: все наркоманы, без исключения, выглядят гораздо старше

своих лет. В мире наркоманов бытует мнение, что героинщики выглядят моложе

своих лет, дескать, героин каким-то образом «замораживает» внешний процесс

старения. Но это – очередной миф. В реальности же, пятидесятилетний мужчина-

героинщик, если дожил до таких лет, похож на глубокого старика.

Мне было сложно допустить, что почти все студенты в группе – мои

сверстники. Они не верили, что мне тридцать шесть. Укоряли меня за вранье, мол,

я специально приписываю себе годы. Они были уверены в том, что мне нет и

тридцати. В их словах был определенный резон: рядом с ними я казался если не их

сыном, то юным племянником. От них всех веяло старостью, ветхостью,

болезнями.

Последнее было правдой: многие из них страдали серьезными

хроническими заболеваниями: гипертонией, диабетом, СПИДом. Нужно не

забывать и про то, что почти все они были чистыми от наркотиков и алкоголя

только три месяца. Из их пор алкогольные и наркотические пары еще выходили...

Итак, рядом со мной за партой появился Марк: хорошего телосложения, с

правильными, но грубоватыми чертами лица и короткими светло-русыми

волосами, аккуратно зачесанными набок. Рыжеватая бородка-щетинка вокруг его

рта и на подбородке придавала Марку некую аристократичность. Он широко

улыбался, показывая желтые неровные зубы. Вернее, не улыбался, а как-то щерил

рот на один бок.

В то время Марк, по его словам, разводился с женой. Работал он в какой-то

стационарной лечебнице помощником нарколога в ночные смены.

Марк сразу же взял надо мной опеку. Как опытный психолог, сразу раскусил,

с кем имеет дело: наивный парнишка из России. Но – с соображением, может

учиться.

26

Вскоре Марк мне признался в том, что когда-то курил «очень много травы*»,

поэтому у него теперь проблемы с памятью. Не знаю, от травы ли, или от чего

другого, Марк действительно не мог запомнить многих специальных названий и

терминов, которые мы, студенты, обязаны были знать. Так что, взяв шефство над

своим, как он меня называл, «русским братом», Марк сделал правильный ход: на

экзаменах я помогал ему и подсказывал, как мог.

Зато Марк – салют ему, салют! – был знатоком иных слов и терминов,

которые не употреблялись в экзаменационных вопросах, но очень часто вылетали

из уст студентов, да и преподавателей тоже: гера, кокс, трава, колеса* – и прочая,

прочая. Весь богатющий словарь наркомана открывал мне свои первые страницы,

где были рассыпаны бесценные сокровища.

– А что такое гера? – спрашивал я Марка, услышав новое слово.

Марк широко улыбался, и в стороны разъезжалась его густая рыжеватая

щетинка. Он смотрел на меня с такой любовью, как, наверное, отец смотрит на

первые шаги своего годовалого сына.

– Гера – это героин, мой друг, – отвечал он. – Такой, знаешь, серенький

порошочек в маленьком целлофановом пакетике.

– А-а... А что такое кокс?

– Это кокаин. Такой же порошочек, но беленький. Обязательно запомни, мой

русский брат: героин – обычно колют, а кокаин – нюхают, – Марк загадочно

проводил своим толстым указательным пальцем под носом, отчего его крупный

носяра перекашивался на одну сторону, и все лицо искривлялось. – Запомнил? Не

перепутаешь?

Звучала в его голосе и добродушная ирония: в самом деле, ему приходилось

рассказывать мне о тех вещах – трубках для курения крэка, шприцах, таблетках, –

короче, преподавать азы, которые должен знать любой школьник. Как настоящий

учитель, Марк был терпелив: по нескольку раз показывал, как внюхивают в

27

ноздрю воображаемый кокс, скручивают сигарету с травой или вмазывают*

героин.

Так мы и помогали друг другу в учебе.

Марк любил шутить, часто смеялся. Он был балагуром, рубахой-парнем. Что

называется, весь на ладони.

Но иногда я замечал, что в его глазах поселяется какая-то глубокая печаль,

непонятная тоска, такая пронзительная грусть, что было больно смотреть на него,

скрывающего что-то глубоко в своем сердце...

В классе нас называли – братья Марки. Мы часто вместе с ним ходили во

время ленча в кафе или китайский буфет. Я нередко жаловался Марку на то, что

мне в этой науке многое, едва ли не все, непонятно, что, наверное, зря я полез в эту

область, сел не в свои сани. Меня начала точить ностальгия. Все чаще я вспоминал

дом в России, своих родителей, друзей, сад, речку, где, еще будучи пацаном,

купался и ловил рыбу... Все сильнее я чувствовал себя чужаком среди этих грубых,

шумных, постоянно хохочущих на непонятные шутки студентов. Все они смотрели

на меня, как на явление диковинное, заморское, случайными ветрами принесенное

в их мир.

С первых же дней между мной и Марком возникло взаимопонимание. По

крайней мере, так мне казалось. Порой Марк делал верные замечания и давал мне

мудрые советы, вроде таких: «Ты слишком озабочен будущим, мой русский брат, и

очень часто оборачиваешься в прошлое. Старайся жить настоящим», или: «Если не

можешь решить проблему, то смирись и доверься Богу».

Как-то раз, во время одного такого нашего разговора, я видел, что Марк – не

со мной. Он вроде бы идет рядом, отзывается, дакает, но меня не слышит. Мы шли

в буфет, и Марк почему-то еле плелся, постоянно отставал. Я обернулся… Это был

не Марк! Не балагур и не любитель шуток. Дрожащий, скукоженный старик с

побледневшим лицом неуверенно ступал на своих ногах. Его буквально всего

28

трясло. Дрожали его плечи, тряслась его голова на напряженной шее, дрожали

побледневшие губы.

– Марк, что с тобой? Ты в порядке? – встревожено спросил я.

– Да, все о`кей. Просто не спал всю ночь, было много работы, – ответил он,

отводя глаза в сторону.

Господи! Стыдно признаться – уже видя и переломанную* Сильвию с

маслянистыми глазами, и трясущегося бледного Марка, я только смутно – смутно!

– догадывался, чем вызвано их такое состояние. В школе-то наркологов, где почти

все студенты – наркоманы! Поразительная наивность, если не глупость.

Впрочем, быть может, именно такая наивность, идеализм долгое время

спасали. Я упрямо не замечал темную сторону наркомании. В своих однокашниках

я видел «хороших, но почему-то несчастных людей». Дорого же мне стоило потом

расставаться со своими иллюзиями!

Расстанься с иллюзией всяк, входящий в мир наркомании! Тебя ждут там

призраки, фантомы, подобия истины...

Кое-как Марк окончил институт и получил диплом. При всей своей

душевной широте и открытости, он так и не впустил меня в свою личную жизнь.

Говорил полунамеками о сложном, мучительном для него бракоразводном

процессе, о каких-то потерянных надеждах...

После окончания института мы еще перезванивались друг с другом, но

редко. Говорить нам стало как-то не о чем. Учеба закончилась, взаимная помощь

уже была не нужна, а приятельские контакты и симпатии оказались слишком

поверхностны, чтобы перерасти в дружбу. Вскоре Марк вовсе перестал отвечать на

мои звонки.

...Мы встретились с ним снова, три года спустя после выпуска. Я работал в

одной амбулаторной наркологической клинике, а Марк пришел туда – как пациент.

Из документов, которые он мне вручил, следовало, что Марк отсидел в тюрьме

29

полгода – за домашнее насилие по отношению к своей бывшей жене. Само

насилие – избиение – произошло два года назад, но по разным причинам приговор

откладывался, и только в этом году судебная волокита завершилась. Марк был

осужден на полгода тюрьмы, отсидел срок и освободился.

Следующая бумага мне дала ответ на причину его печали, тяжелой грусти,

которую я часто замечал в его глазах. Марк был заражен СПИДом...

Все остальное Марк мне сообщил на словах: он сегодня освободился, в

тюрьме на выходе ему дали направление в эту наркологическую клинику. Жить

ему негде. И денег у него нет.

Внешне он был такой же: густые русые волосы, щетинка вокруг рта, правда,

погуще, чем прежде, и уже не придающая ее хозяину никакой аристократичности.

Так же широко улыбался и смотрел на меня ясными, чуточку озорными глазами.

Марк сразу же почувствовал во мне – уже не новичка, недотепу, которого

нужно учить, что героин вмазывают, а кокс внюхивают. Он видел, что перед ним

сидит его «русский брат», уже с головой окунувшийся в этот страшный мир

отчаянных и отверженных. Я его не осуждал, не корил. И не жалел.

– Марк! Мой русский брат! – воскликнул он, не выказав никакого удивления

этой неожиданной встрече.

Я не заметил в его лице и тени зависти или стыда. Ведь, по сути, кто он

теперь – наркоман, зараженный СПИДом, только что из тюрьмы. Бомж.

Впрочем, я уже знал, что наркоманы свой стыд проявляют не так, как

«обычные» люди. Невозможно представить, на какое безумие, на какой гибельный

поступок наркомана порой толкает именно стыд.

Мы обнялись, похлопав друг друга по плечам, отдавая дань традиции

многих наркологических клиник, где между наркологами и пациентами царит

этакая панибратская атмосфера.

– Вот так, встретились...

30

Марк не употреблял наркотики полгода, когда сидел в тюрьме. Мы коротко

вспомнили студенческие деньки, учебу.

– Я еще не все потерял в жизни! Еще не полностью проигрался! – изрек он,

когда я оформлял ему бумаги для приема. – У меня остались две самые главные

вещи в жизни, – он вытянул вперед руку с растопыренными пальцами. – Во-

первых, у меня есть жизнь, – он решительно загнул один палец. – А, во-вторых, у

меня есть Бог, – загнул второй. Затем сжал кулак и потряс им в воздухе над

головой так, словно сейчас одержал какую-то важную победу. И желал в этой

победе убедить не только меня, но и себя тоже. – Жизнь и Бог! Понимаешь?!

Я одобрительно кивал головой, пораженный его стойкостью. «Вот

молодчина. Мужик! Все потерял, всего лишился. Но сохранил веру. Не озлобился,

не пал духом. Имей я такой джентльменский набор, как у него, давно бы

сломался».

Широко улыбнувшись улыбкой, после тюрьмы еще больше напоминавшей

волчий оскал, Марк вдруг полез в свой рюкзак и, порывшись там, вытащил

фотографию: мы с ним вдвоем, в институте, на выпускной церемонии. Стоим,

обнявшись, с дипломами в руках. Бог ты мой, когда же это было, сколько веков

назад?..

– Ва-ау!.. – протянул я. У меня такой фотографии не было. – Братья Марки!

Дай мне этот снимок, я сделаю себе копию и потом тебе верну.

– Конечно, бери.

Я не расспрашивал Марка ни о его СПИДе, ни о тюрьме, ни о бывшей жене.

Слишком много всего для первого раза. Да и куда спешить, впереди еще – столько

времени, – думал я.

В холле ждали вызова другие пациенты. Наш директор, с недовольной

миной, уже заглянул в мой кабинет, мол, почему так долго оформляешь прием?

Я дал Марку список мест в районе, где была бесплатная кормежка для

31

нищих и бездомных. Позвонил в один дом трезвости и договорился о том, чтобы

Марку там предоставили место.

– Это – на первых порах. Потом все постепенно наладится, подашь

заявление на пособие и льготную квартиру, как зараженный СПИДом. Все будет в

порядке, – поддержал я его. – А со временем устроишься наркологом в какую-

нибудь клинику, у тебя же есть диплом и опыт работы.

Он согласно кивал, сжимая кулак в знак полной решимости бороться и

победить. И не сводил с меня улыбчивых, но несколько напряженных глаз, словно

ожидая чего-то.

Я бросил взгляд на закрытую дверь. Полез в свой карман, вытащил оттуда

две смятые двадцатки.

– Бери. Отдашь, когда сможешь.

– Сорок баксов, – взяв деньги, Марк облегченно вздохнул. Затем задумчиво

наморщил лоб.

Он, конечно, знал, что наркологам, как и всем сотрудникам любой

наркологической клиники, включая секретарш и уборщиков, строжайше

запрещено давать пациентам вообще какие-либо деньги. Марк бы не обиделся,

если бы я не дал ему ни цента. Ведь он – пациент, а я – нарколог. Он – бомж, и

терять ему нечего. А я могу иметь серьезные неприятности на работе. И ново

поступившему пациенту-наркоману, каким бы расхорошим и честным он ни

казался, доверять нельзя. Тем более, когда речь идет о деньгах.

Думаю, Марк все-таки ожидал от меня такого поступка – благородного, но

совершенно непрофессионального. У него не было ни цента. Только карточка на

проезд в метро. И жизнь. И Бог...

Он спрятал доллары в карман. На нем были стоптанные кроссовки, потертые

джинсы и ношеный свитер.

Мы снова обнялись, попрощавшись до следующего утра. Но, как оказалось,

32

гораздо на дольше. Марк не появился ни на следующее утро, ни через неделю. В

тот дом трезвости, где я о нем договорился, Марк так и не доехал. Никаких

способов узнать, что с ним и где он, у меня не было.

Осталась только фотография, где мы с ним вдвоем – студенты-дипломанты.

Что с ним случилось? Почему он исчез? Правильно ли я сделал, дав такому

«хронику», истосковавшемуся в тюрьме по наркотикам, сорок долларов? Это же –

четыре пакетика героина или кокаина! «Кокс нюхают, героин колют. Смотри, не

перепутай, мой русский брат...»

Купил ли он себе на те деньги хот-дог и кроссовки или же проклятые

пакеты? Снова завис*, заторчал, может, опять попал в тюрьму? Добро или зло?

плохо или хорошо? Когда имеешь дело с наркоманом, то обычные понятия

вывернуты наизнанку. Все условно, относительно.

Мне кажется, что одна из главных бед Марка, – легкомыслие. Эта порочная

черта очень распространена среди наркоманов и, кстати, среди людей, зараженных

СПИДом. Каким-то образом сочетается у них житейская сметка и преступное

легкомыслие, приносящее им столько бед...

Не знаю никаких подробностей о его страшной болезни и его уголовном

деле по домашнему насилию. Не бывшая ли жена его заразила?..

А, может, он больше никогда появился в этой клинике, потому что ему было

стыдно передо мной?..

Что с ним теперь? Где он? Помогай ему Бог!..

Сентиментальный Роберт

Расскажу и про некоторых других студентов.

Роберт – высокий, худощавый белый американец. На вид – сорока семи-

пятидесяти (значит, в действительности около сорока) лет. Его лицо с прямыми

33

короткими волосами было чуточку вытянутым: по-утиному заостренный нос,

острый подбородок, узкий разрез глаз. В натуре Роберта было что-то очень

простецкое. Его легко можно было бы представить в каком-нибудь американском

провинциальном городишке с полугородским-полудеревенским укладом. Не знаю,

почему он мне так хорошо запомнился. Видимо, из-за своих антиеврейских

выпадов.

Как и Марк, Роберт работал помощником нарколога в одном

реабилитационном центре для молодежи, тоже в ночные смены. По ходу скажу,

что должность – помощник нарколога (assistant of substance abuse counselor) –

совершенно непрестижная, малооплачиваемая и практически не требует никаких

специальных знаний. Звучит, конечно, неплохо. Моя должность в супермаркете,

где я перетаскивал ящики и раскладывал товары по полкам, тоже звучала –

помощник менеджера.

Такие должности: помощник нарколога, менеджер дома трезвости, старшина

этажа в приюте – самые низкие в иерархии наркологической системы. Обычно их

занимают те, кто только-только перестал употреблять наркотики/алкоголь и

пробует строить новую жизнь.

На занятиях в институте Роберт, при любой возможности, обрушивал

камнепады обвинений на одного своего пациента – еврея, который лечился в том

реабилитационном центре, где работал Роберт. Даже если это не относилось к теме

урока, Роберт просил слова, длинный, как жердь, вставал и громким прокуренным

голосом произносил обличительные тирады. Уж в чем только тот еврейский

паренек ни был виноват! Был он и скрытным, и лживым, и хотел выпить вино на

Шаббат, утверждая, что этого-де требует иудейская традиция. Но проницательный

Роберт знал, что дело не в традиции, а просто тот «хитрый еврей» хочет бухать.

Еще, по словам Роберта, тот «хитрющий еврей» желал молиться в то самое время,

когда проходили психотерапевтические сессии; и каждый раз сомневался,

34

кошерную ли еду ему дают. Во всем этом Роберт усматривал попытки «пациента

умышленно создавать конфликты и отвлекаться на вопросы, к лечению не

относящиеся». Но будущий нарколог Роберт стоял на страже.

Как ни странно прозвучит, смею предположить, что никаким антисемитом

Роберт не был. Даже, может, евреев любил. Корень проблемы лежал вот в чем:

Роберт был слишком прост и, возможно, неглубок, чтобы найти контакт с упрямым

еврейским мальчиком, который два года отучился в колледже, употреблял какие-то

диковинные психотропные таблетки, покупая их онлайн. К тому же тот парень был

из ортодоксальной семьи: шаббаты, молитвы, строгие законы кашрута. А Роберт

был простым алкоголиком, двадцать лет кряду заливал в себя самую дешевую

водку. Имел очень простые понятия и представления о жизни и даже толком не

умел пользоваться компьютером. Понять им друг друга было довольно трудно.

Оттого Роберт так злился.

Помню, в середине учебного года Роберт внезапно пропал. Как внезапно

пропадали и некоторые другие студенты: в один день – ни здрасьте тебе, ни до

свидания. Не пришел студент. Пуста его парта. Уж дело близится к экзамену, а

пропажи все нет, не объявляется. Мистика, да и только.

Как я уже говорил ранее, по наивности, достойной изумления, я еще

напрямую не связывал эти внезапные исчезновения студентов с наркотиками и

алкоголем.

Пройдет совсем немного времени, и уже на первой своей работе я быстро

приобвыкну к этому явлению – исчезновению пациентов, составляющую

неизменную часть в работе любой амбулаторной наркологической клиники.

Вот уж где никогда наверняка не знаешь, встретишься ли завтра с этим

человеком, или нет. Прощаясь с пациентом сегодня, когда он в отличной форме,

жмешь его руку: «До завтра!» И ведь ничего не должно случиться в этот

коротенький промежуток времени: с обеда сегодняшнего дня и до завтрашнего

35

утра. Ну, ничегошеньки ничего! Пациент идет к себе домой или в дом трезвости,

где живет. И не предвидится никаких природных аномалий: ни землетрясений, ни

ураганов, ни наводнений. Жизнь идет своим чередом, по крайней мере, до

завтрашнего утра все расписано: где ему спать, что ему есть, какую одежду

носить.

Но если речь о наркомании, то всегда имеешь дело с человеческими

аномалиями, которые страшнее любых ураганов и землетрясений. Не удивляйся,

если пациент, покинувший сегодня клинику в полном здравии и решимости быть

чистым и трезвым до конца своих дней, завтра утром окажется где-нибудь под

мостом в овердоз, или в полицейском участке.

Как же так? Хм... Ведь вроде бы все так хорошо складывалось. Ведь парень

был таким молодцом, так серьезно настроился. Держался. Ведь казалось, что...

Но долго грустить о пропаже, задаваться вопросами и гадать – почему же

ЭТО случилось? – некогда. Вон уже в дверях – новые трое. Ждут приема. А что с

тем, пропавшим? Все-таки что с ним? Кто знает? Может, жив. Может, еще и

объявится когда-нибудь. Вернется. Завтра. Или через год. А, может, и никогда...

Итак, следуя мистике этих пропаж, господин Роберт тоже внезапно исчез,

почти месяц его парта пустовала. Ранее, во время лекций, когда в аудитории

поднимался шум, группа выходила из берегов и преподаватель сам не мог

справиться, Роберт часто командовал со своей парты: «Хватит шуметь!», и его

призывам к порядку почему-то внимали, к ним привыкли. Но с исчезновением

Роберта, за порядком, получается, следить стало некому, шум в аудитории стоял

немыслимый. И больше никто не рассказывал истории про того «хитрого еврея»,

никто не знал, какие новые коварные замыслы он вынашивал, пытаясь обмануть

Роберта.

Приблизительно через месяц Роберт объявился – истощавший,

позеленевший лицом, нос его, из-за впалости щек, казался еще длиннее. Как у

36

цапли. Во время ленча, по дороге в кафе, я случайно оказался с ним рядом. Без

всякой задней мысли спросил Роберта, где он так долго пропадал. Роберт на миг

смутился, вероятно, пораженный моей бестактностью, – зачем человеку наступать

на больные мозоли? Он и без того сгорает от стыда.

– Я пострадал из-за плохих людей. Я люблю помогать людям, но я очень

наивный человек. И многие этим пользуются, – ответил он загадочно.

– Ты что, помогал кому-то строить дом? Или помогал кому-то по бизнесу? –

не унимался я, не в силах отвести взгляд от его зеленого тощего лица. Кажется, его

еще немного потряхивало.

– Да-да, именно по бизнесу. Помогал одному бизнесмену, – ответил он,

улыбнувшись. Видимо, ему понравилась эта новая, оригинальная формулировка

запоя.

...Он все-таки дотянул до финиша и получил диплом. Администрация школы

не грешила повышенной строгостью, и многим студентам делались поблажки. Но

и при всей мягкости преподавателей, при всех их «хождениях навстречу», из

двадцати пяти студентов в группе только семнадцать получили дипломы.

Остальные же мистически пропали, попросту говоря, сорвались. Причем

сорвались не на недельку-другую, а основательно, так, что больше не могли

учиться.

На выпускную церемонию Роберт пригласил своего сына. Сын учился в

колледже. С женой Роберт был давно в разводе, сыном тоже много лет не

занимался. Очень волновался, придет ли сын.

Роберт делился со мной своими тревогами. О, как ему хотелось, чтобы сын

не отмахнулся от его приглашения, чтобы простил папочке и его водку, и его уход

из семьи, и все остальное.

– Сын, сын... Придет ли? Нет, он ведь очень занят, у него сейчас сессия. Еще

у него проблемы с герл-френд... Но я сам виноват, что его бросил. Я когда-то его

37

бил... Ах, я никому не нужен, никому! – Роберт не находил себе места.

Он даже придумал план: чтобы я позвонил герл-френд его сына (она тоже

была русской) и поговорил с ней насчет выпускной церемонии Роберта.

Не забуду его, с дипломом в руках, в ряду выпускников. Роберт был в

костюме и при галстуке, вид имел очень импозантный. Каждый из выпускников в

тот день должен был произнести прощальную речь. Очередь дошла до Роберта.

– Хватит шуметь! Хватит шуметь! – закричали, шутя, студенты, подбадривая

его.

Подняв над головой диплом, Роберт стал что-то говорить прокуренным и

пропитым, но все еще громким голосом. Не сводил глаз с сидящего напротив сына

– тот все-таки пришел, и герл-френд с собой привел!

Однако голос Роберта вскоре задрожал и пресекся. Он вдруг зарыдал и

выбежал из аудитории...

Весельчак Рауль

Не могу не упомянуть про Рауля – пуэрториканца с огромным животом и

наколками на толстой шее и идеально круглой идеально выбритой голове. Рауль

был душой всей группы, самым веселым и ярким студентом.

Он относился к типу колоритных натур, лидеров, которые почти всегда

находятся в центре внимания, любят поклонение себе, но имеют свое «я», а не

только умеют угождать вкусам публики. Для таких натур очень важен вопрос

выбора, по какому пути идти: левому или правому, по какую сторону решетки

стоять? Такие Раули, если выбирают путь криминальный, причиняют много горя

окружающим, преступления их тяжки и жестоки. Но случается, когда в их душах

происходит переворот, светлые начала берут верх и тогда вчерашний заматерелый

преступник превращается в убежденного борца за законность и справедливость.

38

В то время, обучаясь в институте наркологов, Рауль уже пустил свою жизнь

«в правильное русло»: работал в одном агентстве с трудными подростками из

молодежных банд. Для криминализированных подростков нужны именно такие

наставники, как Рауль, – образцы для подражания. Он нес в себе живой дух

братства. А ведь дух братства, неправильно понятый, зачастую и приводит

подростков в молодежные банды.

Рауль предложил создать фонд – для тех студентов, у кого не было денег на

еду, одежду и мелкие бытовые нужды. Некоторые из них еще обитали в домах

трезвости и приютах. Студенты с этим предложением согласились.

Кто сколько мог, жертвовали в тот фонд. Кассу держал Виктор – студент-

священник. Если кому-то из студентов не хватало денег на жизнь, то он обращался

к Виктору и брал в долг с условием, в будущем вернуть, по возможности.

К сожалению, этот благотворительный фонд просуществовал недолго. Кто-

то из студентов пожаловался в администрацию, попросту говоря, застучал. Сказал,

что деньги из фонда якобы берутся на наркотики.

Стукачество, или, если выражаться официальным языком, – сотрудничество

с властями, в среде наркоманов – не редкость, этот вопрос для них очень

болезненный. С этим явлением они сталкиваются постоянно в своей повседневной

жизни. Стукачом может оказаться твой кореш, с которым ты вчера кололся или

обворовывал магазин; или наркодилер, у которого ты сегодня утром купил наркоту.

Даже подружка, с которой ты хорошо протащился* у нее дома, тоже может тебя

заложить – твоим родителям или полиции.

С полицией сплошь и рядом сотрудничают наркоторговцы, помогая

отлавливать «своих же». Помощь ли это правоохранительным органам? Или

стукачество? В наркологических клиниках пациенты порой сообщают

администрации про других пациентов, если те употребляют или продают

наркотики. Стукачество ли это? Или все-таки помощь администрации?

39

Стукачество у наркоманов не в почете. Но наркоманы – реалисты, понимают,

что каждому в этой жизни приходится выживать, выживать любой ценой, а не

держаться за принципы. Поэтому стукачество они осуждают – на словах, но

приемлют – на деле.

Вернемся, однако, к благотворительному фонду, учрежденному Раулем.

Неизвестно, потратил ли кто-либо из студентов взятые оттуда деньги на наркотики

или нет. Но Рауля и Виктора вызвали к директору института и попросили, во

избежание ненужных недоразумений, фонд закрыть. И филантропическое

движение на этом было задушено.

У Рауля было семеро детей, причем все – от одной жены. Он был толковым

парнем, хорошо соображал и относительно легко тянул учебную программу.

Рауль имел чудесные актерские задатки. Во время занятий нам часто давали

игровые задания с различными ролями. И Рауль здорово импровизировал, входя в

образ то прокурора, то тюремного надзирателя, то подростка из молодежной

банды. Понятно, что материал для реприз брал не из фильмов, а из самой

матушки-жизни. Когда он исполнял какую-то роль, то весь класс дико, до коликов,

хохотал. И преподаватели тоже. Закончив сценку, Рауль тоже взрывался хохотом,

при этом еще и «управлял» своим животом, напрягая различные группы мышц, и

его огромный живот под свободной, навыпуск, футболкой, как будто танцевал.

Меня Рауль, не без легкой иронии, называл: «мой трезвый друг», что в той

среде звучало несколько обидно. Имея столь богатый жизненный опыт, Рауль все

же не мог меня раскусить, понять, что я за птица. В этом случае, личный опыт ему

как раз мешал:

– Я русских хорошо знаю. Сука! – произносил он в подтверждение своих

слов русское ругательство, почему-то распространенное в Штатах более других

русских ругательств. – Русские – очень образованная нация. Помню, в тюрьме они

постоянно читали журналы и книги в то время, когда все другие заключенные

40

качали свои бицепсы в спортзале. Еще русские зэки были очень дружны между

собой: «подогревали» друг друга деньгами, делились наркотой. Но вы, русские, –

высокомерны, упрямы и всегда себе на уме, – утверждал Рауль, с хитроватым

прищуром глядя на меня и потряхивая своей рукой с толстыми пальцами, тоже в

наколках.

Я ему возражал, хотя в душе в его словах о русском характере признавал

львиную долю правды...

Рауль уверял, что умеет медитировать – «подключаться ко Вселенной», чему

научился в тюрьме. По его словам, именно «контакт со Вселенной» когда-то помог

ему справиться с наркотическим безумием. Не знаю, шутил ли Рауль на этот счет

или говорил правду. Когда речь идет о том, что помогло им остановиться,

наркоманы, как правило, не шутят. Для них это вопрос жизни и смерти.

Для «подключения ко Вселенной» Раулю даже не требовалось уединение. На

переменке, во время общего шума и хохота, он мог вдруг заявить: «Всё, мне

срочно нужно подключиться». Садился на заднюю парту в аудитории. Не обращая

ни на кого внимания, закатывал к потолку свои большие, как утиные яйца, глаза и

надолго замирал, покойно водрузив руки на свой живот…

В день выпуска, на церемонию вручения дипломов, пришла его жена:

пуэрториканка, броско одетая и хорошо сохранившаяся – при таком-то муже и

семерых детях! Привела с собой всех семерых детей. Самые маленькие из них

ползали, как котята, по Раулю, по его широким плечам, и он ласково снимал их «за

шкирки».

Его жена попросила слова. Произнесла очень пылкую речь:

– Вас ждут на улице! Там… – она указала рукой в окно аудитории.

41

Там, на городской улице, перед бакалейными лавками стояли молодые

афроамериканцы и латиноамериканцы, исподлобья глядя на прохожих и

полушепотом повторяя, как мантру: «Weed-weed... Dope-dope... Coke-coke*»; на

скамейках лежали пьяные бомжи; бродили какие-то худые типы потерянного вида.

И среди этого убожества и запустения проезжала дорогая машина, в которой

сидели наркоторговцы в кожаных куртках, обвешанные золотом...

– Вы нужны! Вас там ждут! Вы сами знаете, как вы там нужны! – изрекала

жена Рауля, указывая в окно. Слезы заблестели у нее на глазах.

Все студенты в аудитории посерьезнели, улыбки сползли с их лиц. Быть

может, впервые за столько лет они тогда ощутили себя не изгоями общества, не

отбросами, не ворами и проститутками. Даже не студентами. А миссионерами,

которым скоро предстояло выполнять необычайно трудную и часто

безблагодарную миссию...

Тихоня Кевин

Загадка Кевин. Понять его никто не мог. Он был воистину Terra Incognita в

нашей веселой группе, где после откровений Сильвии о том, что ее когда-то

совратили, поток публичных признаний уже не прекращался, вплоть до самого

выпуска.

Так, к окончанию института, вся группа знала, кто из студентов был когда-то

совращен, кто сидел в тюрьме, у кого СПИД, в кого стреляли, какие наркотики

употребляли их родители, мужья, жены...

______________________________________

*Weed, dope, coke (англ.) – американские жаргонизмы, обозначающие

марихуану, героин и кокаин.

42

Слушая эти признания, я порой тоже испытывал сильное желание встать

перед всеми и в чем-то признаться. Мне тоже хотелось прилюдно развернуть свою

душу, ошарашить всех. А потом, закончив речь, по-мужски хмуро дернуть

желваками и сесть за парту. Но, увы, ничего такого, холодящего душу, чтобы

прозвучало достойно на фоне других выступлений, я в своей биографии не

находил. По сравнению с историями своих однокурсников, все мои прежние

проделки и нынешние проблемы казались сущей чепухой.

Со временем у меня появилась возможность изучить поглубже природу этих

публичных откровений.

Все наркоманы и алкоголики в США, когда-либо лечившиеся от этой

болезни, столкнулись с психотерапией – групповой или индивидуальной, где

открытое признание является одним из ключевых факторов лечения и едва ли не

главным условием успеха. В наркологических клиниках постоянно звучат призывы

врачей к пациентам: «Не молчите! Не держите никаких секретов! Не храните

никаких тайн!»

Наркоманы очень любят тайны. Любят тень, полумрак. Они ненавидят свет.

Им нужно прятаться, скрываться, исчезать в щелях. Они не снимают

солнцезащитных очков даже вечером зимой. Надвигают на глаза козырьки

бейсбольных шапочек. Накрывают свои головы капюшонами даже в солнечную

погоду. Носят темную одежду. Предпочитают машины с тонированными,

затемненными стеклами. Свет – их главный враг. Наркоманы – люди ночные,

ноктюрновые, как ночные бабочки. Но на свет они не летят, а удаляются от него,

как от своего злейшего врага. Им нужно прятать и прятаться, даже если нет в том

реальной необходимости, создавать из ничего секреты и придумывать тайны.

Уносить эти тайны в полумрак своей больной души, чтобы там взращивать

чудовищ...

Но, к сожалению, прилюдные признания о темных пятнах своей биографии

43

тоже не являются гарантией успеха. Дело в том, что к таким откровениям

человек... привыкает. Трудно совладать со стыдом и, преодолев страх, признаться в

чем-то неприглядном в первый раз. Во второй. В третий. В четвертый – уже легче.

В пятый – начинает входить в привычку.

Пользы такие признания уже не приносят. Скорее, даже вред. Ведь это так

эффектно, так щекочет нервишки – встать перед всеми и вдруг брякнуть: «Меня в

отрочестве совратили», или: «В меня три раза стреляли, я был трижды ранен, но

чудом выжил». Во как!

К тому же, как истинные мастера сочинять, наркоманы нередко кое-что в

этих историях-откровениях изменяют, приукрашивают, снабжают

драматическими подробностями, чтобы звучало похудожественней, как в романе

или кино. (Для писателей и киносценаристов, испытывающих дефицит в

творческом вдохновении, любая наркологическая клиника могла бы стать

неисчерпаемым источником сюжетов в самых разных жанрах – от мыльной оперы

до боевика.)

Что же касается Кевина, то он как раз держал язык за зубами с первого и до

последнего дня. Отвечал только по делу, лаконично и безо всякой театральщины.

На вид Кевину было около тридцати семи – мой ровесник. Кажется, он был

выходцем из норвежцев. Коротко подстрижен, всегда опрятен. Педантичен.

Вежлив. Охотно поддерживал беседу.

Ему легко давалась учеба, во всяком случае, Кевин сдавал все экзамены, и я

никогда не замечал, чтобы он пытался списывать. Не бегал он в деканат с

просьбами разрешить ему пересдать экзамен, как другие студенты. Сам он тоже

списывать никому не давал, но на это в Америке, в отличие от России, не сердятся.

Однако что вызывало всеобщее раздражение и едва ли не злость, – это

упорное нежелание Кевина ответить на вопрос: употреблял ли он наркотики? Этот

вопрос Кевину задавали с первого и до последнего часа его пребывания в

44

институте. Задавали все – сначала студенты, потом и некоторые преподаватели. Но

Кевин загадочно молчал.

Отвечал ли Кевин у доски, скажем, по фармакологии или какому-нибудь

другому предмету, всегда кто-либо изыскивал возможность задать ему вопрос, к

теме совершенно не относящийся: «Все-таки скажи: ты – из бывших? Ты торчал?»

Кевин в ответ пожимал плечами, на его лице изображалось некое странное

сожаление. Он словно задумывался над этим вопросом: торчал ли он? Да, вопрос

не из легких...

– Не могу ответить. Извините. Это мое личное дело, – наконец, говорил он

со вздохом, и все в аудитории устремляли на Кевина гневные взгляды.

Экой тихоня! Хитрец! По нему же видно, что он – наш, нарик, торчок. Или –

алкаш, бухарик. Зачем же корчит из себя трезвенника? Чего стыдится? Здесь же

все свои! Или он хочет быть выше нас? Гордец! Притворщик! Он ведь из того же

теста, из такого же грязного, продажного, пропащего мира, откуда и мы! А вдруг...

нет?

Кевин работал в одной амбулаторной лечебнице. По образованию был

учителем, но почему-то три года назад, отказавшись от карьеры учителя, подался в

наркологию. В той клинике, где он сейчас работал, начальство потребовало, чтобы

Кевин получил диплом нарколога.

Не знаю, кому как, но мне Кевин представлялся обычным молодым

мужчиной, образованным, с хорошими манерами. Не столкнись я с ним в этом

институте, мне бы и в голову не пришло выпытывать у него, наркоман ли он.

Еще мне была совершенно непонятна та страсть, та настырность, с которой

почти все в школе пытались Кевина «вывести на чистую воду» и добиться от него

ответа на такой, по сути дела, пустяковый вопрос.

О, мои наивные представления! Как мог я не понимать, что существуют два

мира: мир наркоманов и мир обычных, как сами наркоманы говорят, – нормальных

45

– людей. Кто разделил эти миры? Кто провел жирную черту, вернее, вырыл

непреодолимый ров между ними? Сами ли наркоманы и алкоголики, однажды

переступившие ту черту и ставшие пожизненно наркозависимыми? Или мир

нормальных людей изверг из себя этих больных, опасных, непонятных типов,

которые не хотят и не могут жить по законам общечеловеческого общежития?

Наркоманы – это своего рода братство, община, орден. В этот орден

принимают всех, в любом возрасте – румяных подростков и дряхлых стариков,

принимают мужчин и женщин, и с высшим образованием, и полных неучей. Там

встречаются люди работающие, семейные, еще пока. Люди добрые, мягкие,

сентиментальные. А встречаются и настоящие звери.

Внутри этого братства, этого ордена нет взаимной любви. Там часто друг у

друга воруют, там презирают, предают, убивают друг друга. Но, повторяю, любой,

перешагнув черту наркозависимости, хочет того или нет, вступает в это братство.

По какому-то особому нюху он узнает своего собрата по несчастью. Ему

достаточно одного мимолетного взгляда, одного слова, интонации голоса, едва

заметного движения губ или брови собеседника, чтобы определить, – передо мною

мой брат. Торчок. Он меня поймет, как никто другой на Земле.

Да, да, незнакомый, впервые встреченный наркоман, кем бы он ни был, –

богачом или бедняком, умным или полным тупицей, – поймет меня лучше, чем

моя мать, жена, дети. Он, а не они, отлично знает, что это такое – ломки, отчаяние,

презрение к себе.

Он – этот случайный встречный, испытал то же, что и я. Какую бы

должность он ни занимал, какую бы ни имел специальность, каким бы паинькой

ни казался, он все равно врал. Врал не один раз и не два. Врал долгие годы. Врал

всем вокруг: жене, родителям, детям. Боссу и коллегам на работе. Друзьям.

Соседям. Врачам. Священнику. Себе. Богу.

Потому что другого выхода у него не было. Нельзя быть наркоманом и не

46

врать.

Если ты наркоман или алкоголик, то пакет героина или полпинты водки на

весах твоего больного сердца перевесят все на свете: и благополучие семьи, и

профессиональную карьеру, и собственное здоровье, и собственную жизнь. В этой

точке пролегает разделение наркомана от остального, «нормального» мира.

Мир «нормальных» наркоману враждебен. Наркоманов не любят. Их боятся.

Им не верят. Их выгоняют из дому и увольняют с работы. У них отнимают детей.

Их преследует полиция. Их сажают в тюрьмы, судьи стучат молотками, вынося им

суровые приговоры.

Весь мир – против них.

Поэтому вопрос к Кевину – наркоман ли он? – не такой уж праздный, а

самый, что ни есть, первостепенный, ключевой вопрос, который можно

истолковать и перефразировать так: «Ты – наш или их?» Если «их», – тогда тебе,

мистер Кевин, наше официальное почтение и уважение. Если же ты «наш», – тогда

ты наш брат.

В то время я еще не догадывался, каких усилий, каких знаний и

профессионального мастерства потребуется, чтобы войти в этот закрытый орден, в

это страшное братство, куда принимают без всяких разговоров и условий – только

своих, будь они даже отпетыми негодяями. Но пришлых, из «нормального» мира,

будь они ангелоподобными, впускают туда с большой осторожностью.

Интересно, что такое чутье, такое, трудно постижимое чувство родства

наркоманов и алкоголиков, лежало в основе создания в США в тридцатые годы

прошлого столетия движения «Анонимные Алкоголики» («АА»), а потом и

«Анонимные Наркоманы» («АН»). Это движение впоследствии захватило весь

мир, спасло и продолжает спасать тысячи людей.

Можно в двух словах вспомнить, как основатель этого движения – Билл

Уилсон, хронический алкоголик, не раз попадавший в сумасшедшие дома в белой

47

горячке, от кого отказались все врачи, считая его безнадежным, однажды, в доме

одного священника, встретился с другим – таким же, как и он, безнадежным

алкоголиком. Проведя час в беседе, они делились друг с другом своими

алкогольными тайнами и секретами. И вышли в тот вечер с пониманием, что

алкоголики могут не только друг другу наливать, не только друг друга хоронить,

но и друг друга спасать. Так зародилось это движение...

Все же порой, хоть и редко, но случается, когда чутье даже самого

проницательного, многоопытного наркомана/алкоголика дает сбой. Иногда даже

он ошибается. Иногда не может определить, кто же перед ним: свой или чужой?

Торчок или нет?

Так было и в ситуации с Кевином. В институте его никак не могли раскусить.

Кевин не отрезал себя от всей группы, но и не сливался с ней. Ни ваш, ни наш. Ни

с нами, ни с ними. Ни свой, ни чужой. Понимай, как хочешь. А еще лучше –

меньше интересуйся другими. Больше занимайся собой.

...Как я уже говорил, на церемонии вручения дипломов каждый из

выпускников должен был произнести спич. Выступления Кевина ждали с особым

нетерпением. Знали, конечно, что он немногословен. Но его меткие комментарии,

колкие, порой очень язвительные шутки, неожиданные взрывы смеха выдавали в

нем человека темпераментного, возможно, дерзкого, скрывающего под маской

настоящее лицо. Надеялись, что он, наконец, откроется. Снимет маску.

Накануне церемонии интерес к Кевину еще больше возрос. Загадка сфинкса

должна быть разгадана! На перекурах велись жаркие дебаты. Большинство

студентов все-таки склонялись к мнению, что Кевин – наш, из торчков. Правда,

разделились по другому важному вопросу: какой наркотик он употреблял? Одни

считали, что Кевин торчал на героине: «Так умело маскироваться может только

опытный героинщик». Другие доказывали, что Кевин – из алкашей, что у него и

образ мыслей, и даже походка алкоголика. Третьи уверяли: «Кевин – типичная

48

таблеточная голова, набитая транквилизаторами».

Кто же прав?

...Получив диплом, Кевин произнес короткий спич. В своей вежливой,

спокойной манере поблагодарил преподавателей. Пожелал удачи всем

однокурсникам. Упомянул о проблемах, которые есть у каждого. И, ко всеобщему

разочарованию, умолк.

– Ке-вин, Ке-вин, Ке-вин… – кто-то из студентов, кажется, это был Рауль,

стал вполголоса произносить имя Кевина, ритмично ударяя ладонью по парте.

Его подхватили. Через минуту вся аудитория – студенты, даже

приглашенные на церемонию охранники и уборщики, требовательно стучали в

такт ладонями по партам.

– Ке-вин, Ке-вин...

Он растерялся, впервые за все время учебы. Стал озираться, ища то ли

поддержки, то ли пути к бегству.

– Ке-вин, Ке-вин... – грохотала аудитория.

Кевин часто заморгал и, низко опустив голову, промолвил:

– Yes...

– Брат! Что же ты молчал все это время?! Зачем же так мучил себя и нас?!..

Предметы. Новые загадки

Учебная программа включала десять предметов. Изучение каждого предмета

длилось около месяца, затем – экзамен, и новый предмет. Чтобы получить диплом,

нужно было успешно сдать, как минимум, семь экзаменов из десяти. В кабинет

директора всегда стояла очередь просителей, находившихся на грани вылета. Не

помню, чтобы кого-то отчислили по неуспеваемости, всех как-то тянули.

Но теория – всего лишь теория. «Мертва теория, лишь древо жизни вечно

49

зеленеет», – некогда изрек великий Гете, и применительно к наркологии эта фраза

верна особенно.

В конце концов, в этом институте готовили не будущих профессоров и

академиков. Здесь учились вчерашние воры, проститутки и драгдилеры, к тому же

страдающие наркозависимостью, за учебу которых платило государство, чтобы

они смогли работать и помогать таким же, как они.

И тот, кто проваливал один экзамен за другим, кто путался в ответах и не

знал, в каком из квадратиков экзаменационного листа ставить «крестик» на

каверзный вопрос, возможно, вскоре стал отличным наркологом, с глубоким

пониманием природы этой болезни.

Предметы были самые разные: психология и психиатрия, фармакология,

семейные отношения, духовность, трудоустройство и трудовая этика – все в

контексте наркомании и алкоголизма. То есть, наркозависимость рассматривалась

под различными углами зрения, в разных аспектах.

Не секрет, что наркомания поражает человека на всех уровнях – его тело,

психику и дух. Можно наблюдать, какие физические болезни обычно сопутствуют

и возникают вследствие наркомании, какие органы тела разрушаются. Можно

изучать, как нарушается психика человека, оказавшегося в плену

наркозависимости. Можно рассуждать о катастрофических изменениях в семьях,

где живет наркоман. Ужасаться утрате им духовности. Все будет верно, все

правильно.

Не побоюсь сказать: любая психологическая или нравственная аномалия

вполне применима к наркоманам. Неспособность контролировать свои желания,

неумение предвидеть последствия своих поступков. Лень, самолюбование.

Социальная незрелость. Этот список можно продолжать до бесконечности,

практически каждое психологическое нарушение или нравственный порок

относится к наркоманам в полной мере. Словом, можешь обвинять наркомана во

50

всем – не ошибешься.

Сотни тысяч книг написаны и еще столько же будут написаны об этом.

Тысячи исследований проведены и будут проводиться. Выброшены на рынок

груды дорогих таблеток. В университетах и научных центрах разрабатываются

новые методики лечения. Все известно о наркомании. Почти все.

Остается неизвестной только одно, последняя малость – как ее вылечить?

Так, чтобы раз и навсегда?

Мне же, тогда новичку, вопрос нарколечения казался абсолютно понятным.

Преподаватели в доступной форме объясняли теорию. Практически все в их

объяснениях для меня звучало ясно и убедительно. В отличие, кстати, от

большинства моих однокурсников, которым теория в голову никак не шла: они

очень часто переспрашивали, и преподавателям приходилось разжевывать для них

едва ли не каждое слово.

Я смотрел с сочувствием и высокомерием на своих будущих коллег. Вот же,

тугодумы!

Но мое высокомерие всезнайки тут же слетало, когда кто-либо из студентов,

не выдержав условностей казенного книжного языка, переходил на язык

нормальный – уличный, которым говорят наркоманы и алкоголики в крэк-хауз,

участках полиции или клиниках.

Они рассуждали не о каких-то книжных героях, а о себе. Кто-то жаловался

на то, что жена ему по-прежнему не верит: «Стоит под дверью туалета и слушает,

что я там делаю». Кто-то признавался, что и его жена тоже ему не верит: когда он

приходит домой, она всовывает ему в нос свой палец, в обе ноздри поочередно,

проверяя, нет ли там крупинок кокаина. Какая-то студентка жаловалась на своего

бой-френда, который не разрешает ей ходить на группы «Анонимных

Наркоманов», ревнует и подозревает, что она – бывшая проститутка, там

занимается «старыми делами».

51

Короче, когда начинался настоящий, взаправдашний разговор, а не

теоретический, я вжимался в свою парту и не без ужаса думал о том, что скоро

получу диплом и должен буду лечить тех, о ком не имею ни малейшего

представления...

Трезвые студенты. Маргарет. Сколько нужно прощать?

Во всей группе лишь трое не принадлежали к «бывшим»: священник

Виктор, я и Маргарет.

К нам троим со стороны группы отношение было разное. К Виктору – с

уважением и почтением. Ко мне – со снисхождением, любопытством и некоторой

подозрительностью. Маргарет откровенно не любили, даже, не побоюсь этого

слова, ненавидели. И она им платила той же монетой.

Островитянка с Карибских островов, Маргарет была очень миловидна,

любила яркую одежду, для макияжа тоже использовала яркие тона. Кожа Маргарет

имела тот неповторимый оливковый отлив, который часто волнует белых мужчин.

Ей было чуть больше тридцати. О своей личной жизни, в отличие от

большинства остальных студентов, Маргарет не распространялась, ограничившись

признанием, что она – мать-одиночка.

Общую антипатию к ней вызывало не то, что она – из трезвых, а, значит,

чужая. В причинах этой вражды я долго не мог разобраться. А то, что вражда –

глухая, глубокая, непримиримая – существовала, сомнений не было.

Студенты постоянно отпускали в адрес Маргарет очень обидные шутки, на

грани оскорблений. В каждом их слове к ней сквозила злая ирония. Ее иронично

называли то «наша святая мамочка», то «лучший друг всех американских детей».

Эту травлю с особенным усердием вел Рауль: иногда останавливался напротив

Маргарет и, глядя на нее своими «медитирующими», яйцеобразными глазами,

52

громко допытывался, неужели за всю свою жизнь она ни разу не попробовала

спиртное или не покурила траву? «О-о, дай мне поцеловать твою руку, святая

женщина...» – театрально изрекал Рауль и, подняв руки к небу, вдруг начинал

исполнять «танец» своего огромного живота. Вся аудитория взрывалась хохотом,

подчеркивая тем самым солидарность с Раулем.

Маргарет, надо отдать ей должное, была дамой бойцовского характера. В

душе, наверное, испытывала досаду и злость, но виду не подавала. Хоть была и

невысокого роста, смотрела на всех свысока. Отвечала тоже язвительно. Но с

актерским мастерством, юмором и хамством Рауля соперничать не могла.

Со временем я догадался, в чем была причина этой вражды. Работа!

Маргарет работала в одном из городских агентств по защите детей. (Это агентство

и направило Маргарет в институт на повышение квалификации.) Маргарет

защищала детей от родителей, подобных тем, кто сейчас с нею вместе сидел за

одной партой!

Вскоре я столкнулся поближе с этими агентствами, выступал на судах, как

нарколог, где моих пациентов лишали родительских прав. Только тогда я понял,

что для большинства студентов Маргарет являлась не симпатичной девушкой с

Карибских островов, как воспринимал ее я, а представителем власти.

Представителем того самого мира, который их – наркоманов – преследовал долгие

годы, заставлял их лечиться, таскал по судам, отнимал у них детей.

Но причина вражды Маргарет и группы, подозреваю, лежала еще глубже.

Что-то личное, какая-то душевная травма мучила, терзала ее. Быть может, ее

бывший муж – отец ее ребенка, тоже был наркоманом и причинил немало горя ей

и ребенку?

Так уж повелось, что в наркологических лечебницах, в агентствах по защите

детей и прочих, им подобным, работают не случайные люди, а те, кто каким-то

образом столкнулся и испытал на себе эту беду.

53

– Знаешь, Марк. Я их терпеть не могу, – однажды призналась Маргарет,

когда после занятий мы оказались с ней вместе в одном вагоне метро.

– Кого не можешь терпеть? – не понял я.

– Всех их – наркоманов и алкоголиков. Как вспомню... – ее большие, с

широким разрезом глаза заблестели. Она печально хмыкнула. Однако сдержалась

от дальнейших откровений. – Ты слишком добрый, Марк. Извини, что говорю тебе

это. Но ты совершенно не понимаешь, с кем имеешь дело. Ты им веришь. Я не

сомневаюсь, что на работе ты их будешь жалеть. Я тоже когда-то жалела. Все

прощала, была ему нянькой... А этого делать нельзя.

Вот он – один из самых главных вопросов! «Ты их жалеешь. Ты им веришь.

Ты им прощаешь. А этого делать нельзя».

Вот в чем был камень преткновения, из-за чего Маргарет враждовала со

всеми студентами! Для себя она нашла ответ: им нельзя верить. Их нельзя жалеть.

Нельзя им прощать.

С таких твердых, предельно четких позиций она защищала детей от их

родителей-наркоманов. Наверняка, причиняя больше вреда, чем пользы, и

родителям, и их несчастным детям.

У меня же, признаюсь, на этот вопрос ясного ответа нет и до сих пор.

Посадите за стол десять специалистов в этой области и задайте им вопрос: «Как

долго нужно прощать наркоману? Где предел доверия к нему?» И Вы услышите

десять совершенно противоположных ответов. Любой ответ – от самого мягкого,

гуманного, до самого сурового, – будет звучать одинаково убедительно.

«Сколько я должен прощать своим врагам, Господи? Один раз или семь?» –

спросил Христа апостол. «Семижды по семь и еще столько же», – ответил Иисус.

Но, к сожалению, никто из апостолов не спросил Иисуса о том, сколько нужно

прощать наркоману. До каких пор ему верить? И наркология поныне блуждает в

потемках, шарахаясь из одной крайности – предельной жесткости, в другую –

54

мягкосердечия и бесхребетности. «Сколько раз нужно прощать наркоману,

Господи? Один раз или семь? Или семижды по семь и еще столько же?»

На этот вопрос можно посмотреть с точки зрения обычной человеческой

психологии: пока мне прощают, пока не иссякло чье-то терпение, пока у меня нет

крайней нужды что-либо менять, можно жить по старинке. А когда прижмет, тогда

и будем думать. Так устроен любой человек. Тем более, наркоман, который, при

всем разнообразии своей бурной жизни, сопряженной с частыми передвижениями

в пространстве района или города, сменой приятелей, арестами и постоянными

попаданиями в самые невероятные истории, по своей природе – существо крайне

консервативное.

Есть еще одна сторона дела. Попав в американскую Систему лечения от

наркозависимости, наркоман/алкоголик сразу же смекает, что эта Система не так

уж и плоха, в ней можно замечательно существовать и лавировать.

Столько нарколечебниц открыто! Сотни, тысячи клиник по всей стране!

Клиники самого разного типа: амбулаторные и стационарные, отделения

детоксификации в госпиталях и лечебницы с религиозным уклоном, клиники с

интенсивным или умеренным курсом лечения. Клиники, откуда исключают за

одно употребление, за один укол или внюхивание, и клиники, где пациентам дают

шприцы и брошюры с инструкциями, как колоться, чтобы уменьшить риск

возникновения абсцессов, овердоз или заражения СПИДом. Welcome! Добро

пожаловать!

Да, наркозависимость – это болезнь, ее нужно лечить. Болезнь эта обходится

обществу в миллиарды долларов. Очень дорого. Не считая покалеченных судеб.

В этот гуманистический мотив лечения неизменно вплетается и мотив

финансовый: все эти лечебницы существуют за счет болезни наркоманов. С

потерей пациента они теряют деньги.

Помню, один из моих коллег призывал пациента смотреть на проблему

55

шире, в масштабах всего города: «Ты, приятель, посмотри, какое количество

людей в Нью-Йорке ты обеспечиваешь работой, – говорил он. – Наркологи

зарплату получают? Да. Психиатры и медсестры получают? Да. Добавь к этому –

весь персонал нашей клиники, включая секретарш и водителей. Смотри дальше.

Лаборанты, проверяющие в лабораториях на токсикологию твою мочу, имеют

работу? Да. А полицейские, которые тебя арестовывают? А судьи, которые тебя

приговаривают? Представляешь, что случится со всеми этими людьми, если ты

вдруг перестанешь нюхать?..»

Шутка, конечно.

Система нарколечения в США – это целая индустрия. И наркоманы,

обладающие поразительной способностью приспосабливаться к новым условиям,

сохраняя старые пороки, так же быстро приноравливаются и к этой Системе.

Узнают, в каких клиниках помягче подходы и не такие жесткие правила, где

администрация руководствуется больше финансовыми, а не лечебными мотивами.

Где всегда и с большой легкостью дадут «еще один шанс». И еще один шанс. И

еще. Если же в этом месте с ним уже не хотят нянчиться, запас доверия и терпения

исчерпан, – то на соседней улице, через дорогу – точно такая же клиника. С

большой охотой его возьмут туда. Welcome. Добро пожаловать. Ведь он принесет

туда не только свою болезнь, но и карточку медстраховки, которая будет

оплачивать лечение. И с ним будут дальше нянчиться.

А потом можно снова вернуться в ту же клинику, откуда ушел месяц назад.

Попроситься обратно. Дескать, в прошлый раз у меня не получилось, «я тогда не

был(а) готов(а). Но в этот раз – шутки в сторону, решил (а) завязать раз и

навсегда». Как же такому отказать? Не дать шанс? А вдруг в этот раз и в самом

деле – шутки в сторону? Может, сейчас – тот уникальный момент, когда наркоман

настроился самым решительным образом?

И так может длиться годами...

56

Отец Виктор. Богу Богово

Уже не раз в течение своего рассказа о студентах я упоминал Виктора –

пуэрториканца пятидесяти трех лет. Студенты называли его «отцом». Виктор и в

самом деле имел троих детей: двое из них уже были взрослыми и жили отдельно, а

третий – подросток – с родителями. Но отцом Виктора называли из-за его

священнического сана.

Несколько лет в рамках миссионерской деятельности Виктор окормлял

католические приходы в Швейцарии и Португалии. Стало быть, знал не только о

жизни своих пуэрториканских собратьев в Нью-Йорке, но и имел представления о

том, как живут европейцы, и чем они отличаются от жителей США.

Вернувшись из Европы в Штаты, Виктор должен был стать настоятелем

одного прихода, но интриги в епархии помешали этому. Виктор обращался к

епископу, прихожане составили петицию и собрали подписи, но должность

пастыря все-таки досталась не ему. Погоревав, он решил, что на то Воля Божья.

Нужно было где-то работать. Виктор решил податься в наркологию, спасать, как

он выражался, одержимых бесовской болезнью. Один из его духовных чад был

директором небольшого реабилитационного центра, взял его к себе на работу. Но с

тем условием, что Виктор получит специальное наркологическое образование.

Вот таким образом, Виктор-священник стал наркологом, пас души

словесных овец. Нарко-овец.

С первых же дней Виктор проявил ко мне симпатию. А когда узнал, что я по

вероисповеданию – христианин, православный, то обрадовался еще больше,

проникшись ко мне даже любовью.

Невысокого роста, средней комплекции; походка его была немного забавна,

словно у медвежонка. Его черные, с редкой проседью волосы были зачесаны

57

назад, открывая невысокий, изрезанный морщинами, лоб. Черные аккуратные

усики, подобно щеточке, были коротко подстрижены. Кожа его лица была очень

светлой, почти белой. Лицо Виктора мгновенно расплывалось и как-то светилось,

когда он улыбался. Но он мог быть и очень строгим, особенно когда вещал и

проповедовал.

Я никогда не видел его в церкви во время проповеди. Но несколько раз на

занятиях, когда речь заходила о духовности, о вере, о Боге, Виктор произносил

такие пламенные речи, с такой верой твердил, что наркомания – это болезнь

духовная и только духовная, что даже преподаватели-атеисты не смели ему

возражать.

А все студенты, слушая речи Виктора, умолкали и смотрели на него, раскрыв

рты, боясь пропустить хоть одно слово. Будто бы в его словах было для них нечто

новое, что-то такое, чего они раньше никогда не слышали.

Что нового говорил им Виктор? Да ничего! «Наркоман – человек слабый,

зато болезнь его чудовищно сильна, и без помощи Бога ее не одолеть. Наркоман

обманет кого угодно, даже себя, убедит себя в том, что ему обязательно нужно

пойти к наркодилеру. Никто его не сумеет уличить во лжи. Единственный голос,

который нельзя заглушить, который всегда будет звучать в его душе, это глас

Божий. И этот голос прогремит: «Врешь! Не иди к барыге, а займись спасением

души! Молись!», – и, поправив очки, Виктор переходил на тон религиозной

проповеди.

Он в это верил. Веру подделать нельзя, притвориться верующим

невозможно. Люди это чувствуют. Лицемера рано или поздно распознают.

Да, в его словах не было ничего нового для большинства студентов в

аудитории. Все это они слышали не раз в наркологических клиниках, где когда-то

лечились. Принципы духовности положены в основу движения «АА»/«АН». Но,

повторяю, Виктора все слушали, раскрыв рты.

58

Я не раз замечал это в своей работе: наркоманы любят посмеяться над всеми,

обшутить и осмеять каждого, в том числе, и себя. Они мастера язвить, ерничать,

иронизировать. Трудно им быть постоянно серьезным. Слишком ужасна и мрачна

их жизнь. Нужно хоть как-то ее разбавлять юмором. Шутка для них и способ

проверки стоящего перед ним человека, и средство побахвалиться своим

остроумием перед другими.

Единственные, кого они никогда не срежут острой шуткой, над кем не

пошутят, к кому отнесутся с подчеркнутым уважением, – это к священнику,

раввину, любому человеку духовного сана. Они им верят.

Наркоманы верят?! Они не верят друзьям-приятелям: те обманут, обворуют,

подсунут пакет с разбавленным кокаином, не вернут долг, оставят в подвале

умирать в овердоз, а сами убегут, чтобы не иметь дело с полицией. Не верят

наркоторговцам. Не верят врачам. Не верят родным. Не верят, полиции, конечно.

Не верят себе. Кстати, себе – ни малейшего доверия. А священнику, пастору,

раввину – верят. Но почему?

Большинство из них – говорю о пациентах-американцах, независимо от их

цвета кожи, – люди не церковные. По крайней мере, я редко сталкивался с теми,

кто жил полнокровной церковной жизнью. Да, многие из них выросли в

религиозных семьях. Но столь благоговейное отношение к вере и священнику у

наркоманов имеет и другие корни.

В вере в Бога есть очень сильное иррациональное начало. Верю, хоть это и

абсурдно! В вере в Бога есть сильный момент чуда, надежды на то, что, вопреки

здравому смыслу и реальности, чудо все-таки возможно.

Безуспешно перепробовав множество различных способов, наркоман уже

готов впасть в полное отчаянье. Все перепробовал, ничего не работает – опять игла

в вене! И никакого спасения. Остается только Бог. Вся надежда на Него. Только Он

может свершить чудо...

59

И вместо того, чтобы ежедневно прикладывать свои усилия, наркоман

начинает уповать на чудо.

Помню, как-то раз, я направил одного пациента N. в стационарную

реабилитационную клинику, где работал Виктор. В основе работы той лечебницы

были положены христианские принципы. Весь курс лечения занимал год. Вначале

N. чувствовал там себя очень хорошо, через три месяца ему уже разрешали самому

покидать лечебницу, чтобы он посещал курсы водителей. Однако, по прошествии

шести месяцев N. бесследно исчез: однажды утром оттуда вышел, но обратно не

вернулся. Не выдержал. Жаль, конечно.

Через некоторое время я случайно встретил его ранним утром возле станции

метро. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: N. курит крэк, и курит

хорошо. Как говорится, – сидит на крэк-трубе. Мы поздоровались. Я ожидал, что

N. попросит у меня денег. До чего же плохо я думаю о людях!

– Марк, скажи, что делать, чтобы не торчать? – спросил он. И с тревожным

ожиданием ждал моего ответа.

Подумать только! Полгода он находился в рихэбе, где по шесть-восемь часов

ежедневно пациентам рассказывали и объясняли, что нужно делать для того,

чтобы не торчать. Общался там с такими же, как он, посещал индивидуальные

сессии с психотерапевтом. И вот, после всего этого, холодным зимним утром,

остановив меня возле шумной станции метро, ждал, что я сейчас раскрою ему

некую великую тайну. Поведаю, где лежит волшебная палочка. Открою священные

слова заклинаний. Свершу чудо. А парень был совсем неглуп, имел высшее

образование инженера.

– Марк, скажи, что делать, чтобы не торчать?..

Время, однако, вернуться в аудиторию, где мы оставили Виктора и

студентов, внимающих его проповеди.

Среди студентов он пользовался безграничным доверием. Я уже говорил о

60

том, что, когда по предложению Рауля был создан фонд взаимопомощи для

голодных и необутых, то единогласно решили, чтобы собранные деньги хранились

у Виктора.

Надо сказать, что при всех своих достоинствах, как проповедника, учебная

программа, теория Виктору давалась с трудом, экзамены он сдавал со скрипом,

едва перекатываясь с семестра на семестр, даже завалил два экзамена.

Мы поддерживали с Виктором связь и после окончания института. Часто с

ним беседовали, обсуждая пациентов и ситуации на работе.

Как-то раз у нас возник спор из-за одного прелюбопытнейшего пациента –

русского, по имени Алекс.

Алекс был женат, имел ребенка, родителей и любимого дедушку. Дедушку я

упомянул не случайно – последний страдал диабетом, поэтому имел шприцы,

чтобы делать себе уколы инсулина. По ходу скажу, что это весьма

распространенное явление, когда любимые внучата-наркоманы тягают у больных

диабетом бабушек и дедушек шприцы. Какая экономия денег и времени!

Примечательность Алекса заключалась не в том, что он брал у дедушки

шприцы и выманивал у него деньги. Алекс был верующим и даже церковным

человеком. Не просто верил в Бога, а регулярно посещал русскую православную

церковь. И своей жене говорил, что идет на церковную службу. Дескать, это ему

помогает бороться с наркозависимостью. В церкви он молился, исповедовался

священнику. Плакал покаянными слезами.

Алекс в то время посещал и наркологическую клинику, где я тогда работал, и

сам рассказывал об этом.

Своей религиозностью Алекс гордился. Она давала ему повод себя уважать,

чувствовать себя не таким, как обычные торчки. А торчком особенным,

религиозным.

Самое любопытное в истории Алекса заключалось в том, что в церковь он

61

шел... со шприцем и пакетами героина в кармане. Потом, очищенный покаянием и

молитвой, направлялся... в ближайший «Макдональдс», где в туалете мог спокойно

ширнуться*.

Хорош-шо... И телу, так сказать, и душе. Затем можно было идти домой, к

жене и детям. Или – к любимому дедушке, если хотелось «дочиститься»,

выклянчить у него еще двадцатку и умыкнуть шприц.

У меня Алекс вызывал сильную неприязнь. Я считал, что он создал себе

идеальный для наркомана мир, где все запутано. Уж лучше любой грабитель или

квартирный вор, чем такой Алекс. По крайней мере, те честнее, знают, чего ради

совершают преступление. Но какая сила заставляет Алекса разыгрывать этот

мерзкий спектакль покаяния и целования креста?! Это же не просто ложь, а какое-

то изощренное кощунство!

Виктор за Алекса заступался:

– Ведь это хорошо, что человек ходит в церковь и молится. Каждый

наркоман, да что там! – каждый человек устроен так же, как и этот Алекс. В душе

каждого из нас борются добро и зло. Кто знает, быть может, Бог услышит Алекса и

даст ему сил жить по правде? И в один прекрасный день Алекс, выйдя из церкви,

вытащит из кармана шприц и разломает его!

Но вскоре Алекс сильно завис и покинул клинику. Я не видел его несколько

лет.

Как-то раз встретил его на улице. Надо сказать, что в мире наркомании

бытует не только мистика внезапных исчезновений, но и мистика таких же

внезапных встреч. Уже не удивляешься, неожиданно встретив кого-то из своих

бывших пациентов: на почте, в магазине, на пляже. «Привет. Как дела? Чистый? И

как долго? Уже три года? Ну, слава Богу. Так держать!..» Это одна из самых

примечательных сторон работы нарколога, когда люди – живы и здоровы –

выныривают из реки Неизвестности...

62

Итак, Алекс был тщательно выбрит и одет с иголочки. Я пожал ему руку и

грозно помахал ему своим указательным пальцем, как строгий воспитатель в

детском саду непослушному ребенку.

– Я иду к своему дедушке, – стал оправдываться он обиженным тоном. –

Дедушка недавно переехал в новую квартиру в доме в этом районе, и я иду его

проведать. Я чистый уже полгода.

Он выглядел действительно чистым.

– Неужели ты перестал врать и начал жить по правде? И, выйдя из церкви,

разломал шприц? – спросил я, ненароком вспомнив пророческие слова Виктора.

– Нет. Будешь удивлен, но я прекратил торчать только после того, как вообще

перестал ходить в церковь, – ошарашил меня Алекс своим ответом. – Понимаешь,

в церкви мне нужно было покаяться перед Богом, разгрузить свою совесть. А

потом, когда я чувствовал моральное облегчение, я себе говорил: «Бог – милостив,

простил тебе в этот раз. Простит еще разочек». Получался как бы ритуал: молитва,

покаяние, потом укол...

– Как же ты остановился? Кто тебе помог?

– Жена. Ей надоело. В один день врезала в дверь новый замок и подала на

развод…

Да, хитромудрая конструкция духовного манипулятора Алекса разрушилась

столь банальным образом: жена выгнала его из дому и пригрозила разводом! Вот

уж и вправду: на всякого мудреца довольно простоты...

С Виктором мы обсуждали не только пациентов. Он сохранил живой интерес

ко всему для него новому, особенно к тому, что имело отношение к религии.

Однажды, по его просьбе, я привел Виктора на службу в русскую православную

церковь. Виктор смиренно стоял всю литургию, тихонько напевая псалмы по-

испански...

Постепенно наши с ним отношения перестроились таким образом: я давал

63

Виктору профессиональные советы, когда дело касалось психиатрии и

психологии, что мне хорошо давалось и все больше привлекало в работе; Виктор

же для меня стал духовным наставником, опорой, когда я переживал духовные

кризисы.

До сих пор я не имел такого опыта – открываться, рассказывать о своих

сокровенных чувствах и мыслях не самому близкому мне человеку. Но я вступал в

новый мир, где требовалось бОльшая степень открытости и доверия к людям.

При каждой нашей встрече, будь то в кафе или парке, Виктор сразу же

расплывался в улыбке и светлел лицом. А, прощаясь, принимал серьезный вид,

поправлял очки и говорил:

– Теперь, Марк, давай помолимся о нас, наших родных и всех наших

пациентах.

И мы оба читали «Отче наш»: Виктор – по-испански, я – по-русски.

Окончание школы. В мир!

Хотелось бы сказать шаблонное: «незаметно время пролетело». Но рука

останавливается, не хочет писать первое слово «незаметно». Время-то пролетело,

год долой. Это так. Но незаметно ли?

Забыть ли те тряские вагоны метро, в которых мне приходилось ехать из

одного конца города в другой – в институт, а оттуда – на работу: в супермаркет или

в такси, где ждал хозяйский старенький «Шевроле», рация и бессонная ночь.

В промежутках между лекциями и работой нужно было выкраивать время на

чтение учебников и конспектов, на писание работ по заданным темам, на

подготовку к бесконечным экзаменам.

А думать? Размышлять о новом для себя, с чем ранее никогда сталкиваться

не приходилось? Пытаться найти ответы на тьмы вопросов, начиная с самых

64

простых: как же все-таки курят этот чертов крэк? Как он из себя выглядит? В виде

порошка? Нет, говорят, в виде каких-то камешков... И заканчивая вопросами более

сложными: что же это за люди, наркоманы? На вид, как будто бы, такие же, как

все: руки, ноги, голова. Но что-то в них отличное от обычных людей, какие-то они

другие...

Ну и, конечно, не раз и не два возникал вопрос, поставленный самому себе: а

правильно ли я выбрал дорогу? Не ошибся ли, так легко доверившись словам

своей родственницы, что, дескать, стать наркологом – проще простого? Не лучше

ли было выбрать что-либо тихое, спокойное, интеллигентное? Скажем, работу

учителя или библиотекаря?

Ничего, – думал я, – вот окончу школу, не бросать же с полдороги, получу

диплом, несколько месяцев поработаю в какой-нибудь клинике. А там и решу –

оставаться мне в этой области или нет.

Когда сомнения начинали одолевать и сотни разных – ласковых или грозных

– голосов твердили: «Уходи... бросай», я вспоминал слова данной себе клятвы –

довести хоть одно начатое дело до конца. К тому же я тогда считал, что несколько

месяцев работы в какой-либо наркологической лечебнице мне будет вполне

достаточно, чтобы понять, что же это за загадочный народ – наркоманы, и стоит ли

себя посвящать этой профессии.

Хоть плачь, хоть смейся! Какими мы порой кажемся себе толковыми,

рассудительными, когда строим очередной проект своей жизни. Как уверены в

том, что учли все нюансы, все взвесили, согласовали со своими возможностями, со

своей душой.

Проходят годы и, припоминая свои планы, только разводишь руками. Если

бы мне сказали тогда и я бы знал, что... Жизнь совершенно не считается с нашими

планами и все перекраивает на свой лад.

Да, этот диплом мне дался нелегко. Чего таить? Пришлось покраснеть. И

65

покраснеть немало, когда вызывали к доске, и я порой не мог даже понять, в чем

суть вопроса.

За весь год я ни разу не взял в руки ни одну книгу по художественной

литературе. Прощайте, герои Чехова и Достоевского. Прощайте, братья

Карамазовы и дядя Ваня. Прощайте! Здравствуй, героин, кокаин, марихуана и

метадон! Здравствуйте, рихэбы и детоксы! Приветствую вас, полицейские и

офицеры прокуратуры! Героин колют, кокаин нюхают. Я это уже изучил за год.

Помню на зубок. И получил «отлично» на экзамене. Спасибо, Марк, мой

американский брат! Спасибо. Thank you.

Художественная литература, прежняя работа в издательстве, привольная

жизнь в России – все это мне теперь казалось далеким, нереальным, словно и

никогда не существовавшим...

Но что бы мне ни пришлось испытать, с какими бы усилиями ни дался мне

заветный диплом, все же не могу это сравнивать с тем – не побоюсь этого слова –

титаническим трудом, затраченным для той же цели моими однокурсниками. В

конце концов, что мне? Ну, не досыпал. Ну, порой сгорал от стыда. Ну, терзался

сомнениями.

А каково им, вчерашним? Тем, кто десять, пятнадцать, двадцать лет кряду

убивали свои мозги, тело и душу алкоголем и наркотиками? Кого еще наверняка по

ночам прошибал холодный пот ломок (физические ломки длятся месяцами, до

полугода!). Некоторые из моих однокурсников жили не у себя дома, не в

окружении любящих родных, а в приютах и домах трезвости, где частые драки,

воровство. После занятий я ехал на работу или домой, а они – в клиники, где

должны были показываться на глаза врачам, продолжать свое лечение.

Многие из них были больны серьезными хроническими болезнями.

Разводились с супругами, ходили по судам, пытаясь сохранить или вернуть свои

родительские права.

66

Спору нет, диплом нарколога, на получение которого понадобился год, мне

был дорог. Но ведь по своей значимости нельзя же его сравнить с дипломами

экономиста или литературного редактора (которые я, между прочим, не получил,

когда-то в России легкомысленно бросив два престижных института). Словом, у

меня были свои мерки для сравнения.

Иное дело – мои соученики, почти треть из которых не смогли дотянуть до

финиша, мистически исчезнув, попросту говоря, – сорвались, зависли, заторчали,

ушли под стакан, – выбирайте любое выражение.

У тех, кто все-таки дотянул до финиша, ранее не было никакого другого

образования, кроме школьных аттестатов зрелости или GED – так называемых

эквивалентов школьных аттестатов. Причем добрая половина из них эти свои GED

получали не в обычных школах, а в тюрьмах, отбывая срока за разные

преступления.

И вот такие, вчерашние уголовные, отверженные, падшие, на которых

практически все вокруг махнули рукой, вдруг нашли в себе силы – подняться.

Целый год посещали занятия, выполняли домашние задания, сдавали экзамены.

Немыслимо! Многие из них не могли поверить, что совершили такое.

Да, все они еще были «сырыми», не только профессионально, но и

психологически. У большинства сохранялись повадки вчерашних торчков: они

часто заходились в слезах, гневались, обижались по поводу и без. Были и те, кто

ходили в деканат стучать на студентов и преподавателей, заводили случайные

флирты (один случай с Сильвией чего стоит – медовый месяц для обоих

закончился срывом и отчислением со школы).

И вот таким людям завтра предстояло появиться в клиниках и госпиталях

Нью-Йорка, чтобы не лечиться, а лечить – активных наркоманов и алкоголиков,

тех, с кем еще вчера они вместе кололись в одной квартире, курили крэк в крэк-

хауз и пили водку на безлюдных пляжах! Они должны были учить наркоманов, как

67

правильно жить, как себя вести в обществе и, самое главное, как не употреблять

наркотики. Они?!..

Но, говоря начистоту, большую ли пользу своим будущим пациентам мог

тогда принести я? Абсолютно нет. Хотя, повторяю, в теории для меня все было

понятно.

Вот – теория. Что такое наркомания или алкоголизм? Это – хроническая,

неизлечимая болезнь, которая характеризуется срывами. Наркотики/алкоголь

производят н е о б р а т и м ы е изменения в работе головного мозга, нарушают

психику и повреждают абсолютно все органы тела. Став однажды зависимым от

наркотических веществ, человек остается в этой зависимости п о ж и з н е н н о,

невзирая на количество «чистого» времени, когда он не употреблял. Иными

словами, даже спустя и десять, и двадцать лет неупотребления, он все равно

остается зависимым: первая выпитая рюмка или один укол с невероятной

скоростью, в течение двух-трех недель, легко вернут в ту же яму, из которой он с

трудом выкарабкался много лет назад.

У алкоголиков и наркоманов по этому поводу существует поговорка:

«Свежий огурец может стать малосольным. Но малосольный огурец уже никогда

свежим не станет». (Все-таки веселая эта публика!)

Говоря о наркоманах, важно помнить следующее: почти каждый из них

искренне хочет прекратить употреблять. Очень редко можно встретить наркомана,

который бы не хотел остановиться. Но, в то же время, он так же искренне хочет и...

продолжать торчать. В голову обычного человека это не укладывается. Как можно

идти одновременно вверх и вниз? Можно ли в одно и то же время быть и черным,

и белым? Обычный человек ответит: нет, конечно, такое невозможно. Наркоман,

который активно употребляет, ответит: да, можно! Поэтому утром он будет

посещать нарколечебницу, а днем где-нибудь колоться или нюхать. И, что

удивительно, в этом для него не будет никакого противоречия. У него своя логика

68

– неформальная. Он – человек парадокса.

Конечно, вся эта неформальная логика и парадоксы имеют достаточно

простое объяснение: страх. Страх любых изменений. Страх неудачи. Страх

выползти из своего мрачного мирка, где только кровь, унижение, тюрьма и смерть.

Но в этом опасном мирке, хоть и больно, зато все знакомо. К боли тоже можно

привыкнуть, приспособиться.

Наступает, однако, такой момент, когда боль – душевная и физическая –

достигает своего пика, и ее терпеть уже невыносимо. И в этот таинственный

момент в душе наркомана происходит нечто такое, что, либо делает его героем –

он круто разворачивает всю свою жизнь; либо идет на последнее безумие – и

принимает количество нарко-отравы больше, чем когда-либо прежде...

Кто знает, когда произойдет этот «заветный» щелчок. Одному, чтобы

спохватиться, достаточно попасть в полицию за курение в парке марихуаны. А

другому нужно потерять все, что имел. Но и это, увы, тоже не гарантия.

В этой связи мне на память приходит история с сербом по имени Бранко.

Это был высокий мужчина лет тридцати, с утонченными чертами

славянского лица. Бранко употреблял кокаин. Наше знакомство с ним можно

разбить на два коротких эпизода.

В первый раз Бранко появился в клинике после того, как его выгнала из дома

жена. Лечиться его привела сестра, желая спасти родного брата.

Ранее я упоминал историю Алекса, который перестал употреблять после

того, как жена его выгнала из дома и подала на развод. О, если бы это средство

было универсальным. Если бы одного врезания нового замка в наружную дверь

было достаточно, чтобы наркоман опомнился! Будь так, то не было бы никакой

нужды ни в лечебницах, ни в бесчисленных исследованиях этой непонятной

болезни. Все было бы просто: употребляешь – уходи из дому.

Но это средство далеко не всегда имеет «лечебный» эффект. Иногда

69

работает, иногда нет. А порой эффект получается противоположным желаемому.

Во-первых, не каждая жена (муж, мать, отец, сестра) способна пойти на

столь радикальный шаг. Родной же человек все-таки, не собака. Как же его выгнать

на улицу? А во-вторых, наркоман, даже очутившись на улице, не обязательно

прекратит употреблять. Весьма вероятно, что случится обратное: начнет

употреблять еще больше, утратит навыки общежития, быстро криминализируется.

Или его убьют свои же, за пакетик героина или камешек крэка...

Итак, Бранко. Сестра ждала его в приемной, а я в это время беседовал с ним

в своем кабинете. Рассказывал ему о принципах и методах лечения. Бранко как-то

рассеянно слушал, вдруг перебил:

– Знаете, доктор. Я все понимаю, о чем вы говорите. Но не хочу отнимать ни

ваше время, ни свое. Я хочу употреблять кокс. И это желание у меня сильнее всех

других моих желаний. А к вам сюда я пришел исключительно для того, чтобы

сестра отцепилась, и я мог у нее какое-то время пожить.

Я поблагодарил Бранко за прямоту. Понятно, что он собирался

злоупотреблять добротой родной сестры, искренне желавшей ему помочь.

«Наверняка закончится тем, что обворует ее», – подумал я. Парень еще не дошел

до ручки, еще, как говорится, не ударился о дно. Вот, когда окажется на улице, без

крыши над головой, без денег и еды, тогда опомнится.

Мое пророчество подтвердилось. Бранко вскоре исчез и появился в клинике

приблизительно через полтора года. Как и следовало ожидать, истощавший и

грязный. Все его руки были в абсцессах – кокаин он уже не нюхал, а колол, отчего

быстро пережигаются вены и возникают холмы абсцессов. Жил он в какой-то

трущобе, голодал, неделями не мылся. Была лютая зима. Бранко попросил, чтобы я

направил его в какой-нибудь рихэб.

– Значит, приятель, пришло твое время, – сказал я, доставая лист со списком

стационарных лечебниц.

70

– Сказать вам правду, доктор? Я скрываюсь от одного наркодилера, которому

должен большую сумму денег. Его хотели убить, и я участвовал в покушении. Но

он остался жив. Теперь я опасаюсь, что он мне отомстит. Поэтому мне нужно

срочно где-то закрыться.

– Понятно. Видишь, сколько у тебя бед из-за кокса. Надеюсь, теперь-то ты

решил завязать?

Впервые за все время нашего разговора Бранко посмотрел не в потолок, а

мне в глаза:

– Нет, доктор. Еще нет. Перекантуюсь зиму в рихэбе, а весной выйду и снова

начну…

Я поразился не столько его прямоте, сколько глубине той ямы, в какую он

скатился, но все равно готов катиться дальше! Что же за страшная сила заключена

в этом кокаине?!

Я нашел рихэб, где согласились Бранко принять. Он был голоден и не имел

ни цента.

– Идем, – предложил я ему. – Денег я тебе не дам, извини. Но еду куплю. А в

метро или автобус, чтобы добраться до рихэба, ты попадешь и без денег, как это

делается, не мне тебя учить.

Мы направились к выходу. Неподалеку от клиники находился продуктовый

магазин, где я хотел купить Бранко еду. В наружных дверях он вдруг замер.

– Привет. Как дела? – со мной поздоровался входящий в двери клиники

пациент по имени Жозеф, из итальянцев.

Жозеф сидел в тюрьме за наркоторговлю и был освобожден досрочно за

примерное поведение. В нашу клинику его направили на принудительное лечение,

так как он иногда курил марихуану. Жозеф был милейшим человеком, очень

вежливым и обаятельным. Мы, наркологи, подозревали, что Жозеф снова взялся за

старое ремесло наркоторговли.

71

– Это он... – прошептал Бранко, когда обаяшка Жозеф исчез в коридорах

клиники.

Бедный Бранко забыл и про еду, и про все на свете. Даже не попрощавшись,

что было духу, ринулся прочь...

Эка, куда меня занесло! Мы-то ведь еще в школе наркологов, обсуждаем

только теоретические вопросы. А тут – наркодилеры в клиниках, покушения на

убийство, какие-то бомжи в трущобах...

Вернемся же пока к теории.

Итак, диагноз. Кого считать алкоголиком/наркоманом? На чей лоб можно

поставить это клеймо?

Согласно медицинскому определению, наркоман/алкоголик – тот человек,

которому наркотические вещества приносят страдания в разных сферах его жизни

(со здоровьем, в семье, на работе и т. д.), но, невзирая на это, он все равно

продолжает употреблять. Это – во-первых. Во-вторых, наличие абстинентного

синдрома. То есть, после употребления наркотиков/алкоголя человек в с е г д а

испытывает физическую и психологическую ломку: головную боль, высокую

потливость, нервозность, подавленное состояние и т. д. И, в-третьих,

толерантность: для получения того же кайфа, дозу наркотика/алкоголя постоянно

приходится увеличивать.

Вот, собственно, и вся диагностика, вся мудреная наука.

Любой человек, крепко задумавшись над этими тремя вопросами: 1)

имеются ли у меня негативные последствия от употребления? 2) испытываю ли я

всегда наутро физическую и психологическую ломку? 3) повышается ли моя

толерантность к нарковеществам? – и, если будет предельно честен перед собой,

может замечательно себе поставить диагноз. Решить, какой он огурец – свежий,

еще растущий на грядке? Или уже малосольный, бочковой?

72

ххх

...Это был незабываемый солнечный день. Вся аудитория была украшена

цветами и воздушными шарами. Студенты-выпускники – в костюмах и нарядных

платьях, все чистенькие, благоухающие духами и дезодорантами. Бесконечные

похлопывания по плечам, шутки, хохот.

Знакомили друг друга со своими родственниками. Жен и мужей, увы,

пришло не много. Больше – сестер и братьев, друзей. Дети Рауля носились из угла

в угол, заползая под парты. Горделивый Роберт познакомил меня со своим сыном и

его русской герл-френд, которая, надо сказать, на этом празднике чувствовала себя

не в своей тарелке. Но улыбалась. Мой «американский брат Марк» представил

меня своей сестре, а Виктор – своему боссу.

Разумеется, пришли все преподаватели. Директор и вся администрация.

Вручали дипломы. Каждый выпускник произносил речь – прощальную,

благодарственную. Многие, не договорив до конца, начинали плакать. Никто из

них не скрывал своих чувств. Как я потом понял, – не умели скрывать. Да-да, не

удивляйтесь: при всей своей изворотливости, умении лгать, наркоман не умеет

скрывать свои чувства. Особенно светлые чувства, которые ему так плохо

знакомы...

Прижимали к груди дипломы, целовали их. Гремели аплодисменты.

Мне диплом вручала миссис Тери – замдиректора, та самая, которая год

назад, принимая меня в этот институт, спросила: «Марк, зачем Вам это нужно?» В

институте она отвечала за расписание занятий, следила за дисциплиной, но, в

основном, имела дело с бумагами. Студенты не шибко любили Тери за ее сухость и

формализм, предпочитая обращаться напрямую к директору, который был

человеком более либеральным.

В своей прощальной речи я тоже поблагодарил преподавателей и студентов.

73

Смотрел на сидящую напротив миссис Тери – холоднокровную, всегда

рассудительную, испытывая к ней какое-то смешанное чувство презрения и

жалости. Как может она работать с людьми, которых презирает? Еще и

замдиректора! – думал я, глядя, как она хлопает в ладоши и принимает от

студентов цветы. Мне показалось, что даже в ее облике сквозит что-то от

холоднокровной ящерицы.

Одной из последних микрофон взяла студентка по имени Барбара.

Низкорослая, коротконогая, склонная к полноте пуэрториканка. Во время занятий

Барбара ничем не выделялась, была немногословна, держалась в тени. Она не

была наркоманкой, но сидела в тюрьме, поэтому в группе ее принимали за свою. О

себе Барбара особо не распространялась, публичных откровений не делала,

драматических историй из своей жизни не рассказывала. Разве что не раз

упоминала про свою маму, которую очень любила. Интерес к Барбаре у группы

был невелик.

Когда она взяла микрофон, на многих лицах изобразилась досада. Мол,

сейчас придется выслушивать эту скучнейшую Барбару, которая наверняка не

будет ни рыдать, ни петь, ни выбегать в слезах из аудитории. Уж лучше бы

отказалась от речи.

Барбара некоторое время молчала, глядя в окно. Затем стала тихо говорить,

сделав несколько шагов по аудитории:

– Вот моя история: мой муж был драгдилером, продавал крупные партии

наркотиков, и я ему помогала. Его застрелили, и я решила вести его бизнес, –

говорила Барбара, не переставая медленно ходить от стены к стене и глядя перед

собой так, словно не видела ни цветов, ни блестящих шаров. – Через два года меня

накрыло ФБР. У меня были конфискованы крупные партии кокаина и метадона.

Прокурор запросил максимум – двадцать пять лет, но судья сжалился, и мне дали

пятнадцать, без права досрочного освобождения, – она все ходила, и тихо лилась

74

ее речь в этом притихшем, каком-то перепуганном зале. – Но такой мягкий

приговор судьи обозлил меня еще больше. Я наладила наркобизнес в тюрьме. Я

видела, как людей убивают из-за наркотиков и как они умирают от овердоз, но

меня это не трогало. Сама я не употребляла, лишь несколько раз укололась, из

любопытства, и изредка курила траву. Однажды меня протестировали на СПИД и

обнаружили вирус. Я вышла в тюремный дворик, долго там сидела. Я поняла, что

это Божья кара за все зло, которое я причинила людям. Я решила покончить с

собой. Но потом мне сделали повторный тест, и оказалось, что произошла ошибка:

перепутали мой тюремный номер с номером другой женщины. С тех пор я каждый

день прошу у Бога прощения...

Барбара все ходила из угла в угол, от стены к стене, отмеряя шаги, как она,

наверное, отмеряла их пятнадцать лет в тюремной камере.

– На прошлой неделе меня взяли работать в прокуратуру. Пока что

волонтером. Я буду там запечатывать и отправлять конверты и складывать

некоторые бумаги в папки. Во время интервью кто-то вызвал офицера, и он

ненадолго вышел. Оставил меня одну в своем кабинете. На вешалке висел его

плащ. Но он мне поверил. Работник прокуратуры поверил. Мне?! Когда я пришла

домой и рассказала об этом маме, она меня крепко обняла и сказала, что Бог

возвращает мне Свою любовь...

Когда Барбара закончила, в аудитории долго царила гробовая тишина.

Впервые – так долго – за весь этот год. Лица у всех были задумчиво-хмурыми. В

истории Барбары каждый, так или иначе, узнавал свою жизнь. Никто не плакал.

Кроме одной только «бессердечной» замдиректора Тери.

Встреча с Анжелой

– Значит, получил диплом? Стал крутым профи? – спросила Анжела своим

75

звонким голосом, в котором мне послышались насмешливые нотки. Впрочем, не

ироничные, скорее, добродушные.

В течение этого года мы перезванивались с Анжелой, но встретиться так и

не удавалось: то я был занят, то она. Сейчас мы с ней сидели за столиком в уютном

суши-баре, заказав суши и сашими.

Уже имея диплом и кое-какие познания, я не заказывал себе и не предлагал

Анжеле ни пиво, ни водку-саке. Знал, что наркоманы не должны брать в рот и ни

капли алкоголя.

– Диплом-то получил. А вот до крутого профи, мне еще ого-го, сколько… – я

присвистнул.

– Я слышала, что тебя уже и на работу взяли. Это правда?

– Да, спасибо нашей общей знакомой, моей дальней родственнице –

помогла. Правда, зарплата у меня будет такой низкой, что стыдно признаться. Но

не беда. Как говорят в Америке: самое главное вначале – это поставить свою ногу

в щель приотворенной двери.

Официанты принесли наш заказ: рисовые шарики и блестящие ломтики

рыбы были разложены на палубе деревянного подноса-корабля. Мы взяли

деревянные палочки. Анжела стала меня учить, как ими пользоваться. Я снова

обратил внимание на ее руки – вытянутые, сильные кисти с длинными ровными

пальцами. Какая-то странная энергия таилась в этих руках. Она держала палочку,

будто кисточку или карандаш.

– А как ты? Что у тебя? – спросил я. И обратился к официанту, чтобы все-

таки принес мне обычную вилку.

– У меня все нормально. Привожу свою жизнь в порядок. Вернулась в лоно

семьи, стала примерной дочкой. Закончила лечение в клинике. Не колюсь. Не пью.

Правда, один раз сорвалась – накурилась с подругой травы и выпили вдвоем

бутылку коньяка. Но, слава Богу, сразу опомнилась. Кстати, можешь меня тоже

76

поздравить – я восстановилась в колледже. Если помнишь, я когда-то училась в

колледже на бизнес-администратора, но из-за наркоты бросила со второго курса.

Теперь решила учиться на психолога. Хочу хорошенько разобраться в своих

душевных проблемах.

Я смотрел на ее лицо. Оно уже не было столь загадочным, с неуловимыми,

ускользающими выражениями, как в нашу первую встречу. Собственно, тогда, год

назад, эта девушка мне казалась существом из иного мира. Таинственной черной

кошкой, непонятным образом проникшей в мою квартиру.

Ее слова, ее переживания – для меня тогда были далеки и совершенно

непонятны. Такая красивая девушка, – думал я, – стройная, тонко чувствующая,

еще и со способностями художника. И наряду с этим – ее жуткая история, когда

она должна была спать с другом своего бой-френда за пакетик героина...

Сейчас ее зеленые глаза были чисты, исчезла маслянистая пленка, густым

слоем покрывавшая их. Красотой ее глаз – с широким разрезом и чуточку

раскосых – теперь можно было любоваться. Но порой, на мгновение, ее взгляд

вдруг становился каким-то пустым...

– А что с твоей живописью? – поинтересовался я.

– С живописью? Отложила в долгий ящик, – ответила Анжела, безо всякого

сожаления в голосе. И рассмеялась, словно для того, чтобы подтвердить, – никаких

сожалений по этому поводу не испытывает.

Я вспомнил ее графику. Те фантасмагорические картинки, выполненные

черным карандашом и углем: перекошенные дома, колючая проволока,

скелетообразные люди. Ломанные, косые линии. Отсутствие неба. Отсутствие

воздуха. Но в тех рисунках чувствовалась живая душа...

– Наверное, ты права. Искусство приносит художнику не только минуты

сладкой радости, но и горького страдания. А тебе сейчас лишние страдания не

нужны, – сказал я.

77

В душе, однако, что-то защемило. Вот так, дает Бог талант, а нерадивый раб

закапывает этот талант в землю.

А может, все это мне показалось в Анжеле? Быть может, никакого дара у нее

нет? Я ведь тоже в отрочестве баловался живописью, одно время посещал студию

рисунка и лепки. Ну и что? Мало ли кто из нас ходил в какие-то студии? Марал

бумагу, переводил краски, пиликал на скрипке. Всему свое время. Творчество – это

не выбор, не личное желание, а призвание, от которого отказаться невозможно...

Мы еще недолго поболтали. Анжела вскользь упомянула о своем новом бой-

френде. Я проводил ее до остановки. Подъехал автобус.

– До встречи, Марк. Звони. Тебе сейчас будет трудновато…

Как и год назад, мы оба стояли перед новыми ступенями: Анжела шла

учиться в колледж, я же – работать с теми, о ком по-прежнему имел самое смутное

представление.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Первая работа

Амбулаторная наркологическая клиника, в которой мне предстояло работать,

находилась в относительно неплохом районе Бруклина. Конечно, не в престижном

Бруклин Хайтс. Однако и не на опасной окраине.

Директор – итальянка лет сорока, по имени Франческа. Невысокая,

гармонично сложенная, правда, с чуточку узковатыми бедрами для такой

роскошной, высокой груди. Франческа имела дар сразу расположить к себе

собеседника, могла легко создать доброжелательную атмосферу во время

разговора. А могла быть и жесткой, а то и просто хамкой. Улыбка ее была

очаровательна.

78

Спасибо моей дальней родственнице – «дорогой тетушке», – помогла

устроиться в это место. Правда, моя зарплата начинающего нарколога была точно

такая же, что и на прежней должности – подсобника в супермаркете, а, если

точнее, даже на 25 центов в час ниже. И на четверть ниже моей зарплаты таксиста.

Ничего, – утешал я себя. Главное – начать, встать на первую ступеньку, а

там... Карьера, должность, перспектива. Само собой, деньги.

Нужно добавить, что, к моему разочарованию, за несколько месяцев до

окончания института я выяснил, что полученный с такой кровью и потом диплом

нарколога – по сути дела, еще только бумажка, хоть и с золотистой печатью. Этот

диплом лишь давал право на... получение настоящего диплома. А для этого еще

нужно было отработать три года в лицензированной наркологической лечебнице и

потом сдать сложнейший профессиональный экзамен из трехсот вопросов. И

только тогда... Словом, очень характерная для Америки ситуация: затрачиваешь

невероятные усилия, чтобы взобраться на одну ступеньку, а потом оказывается,

что эта ступенька сама по себе – ничто, она нужна только для того, чтобы лезть

выше, на следующую...

Итак, первая работа.

Эта амбулаторная клиника имела предельно четкую направленность. Не

какую-то психотерапевтическую или религиозную. В первую очередь, –

финансовую.

Все очень просто: лечение – лечением, но бесплатно только птички поют. Ни

для кого не секрет, что лечение от наркозависимости в Америке это индустрия, в

которой задействованы сотни тысяч людей и оборачиваются миллиарды долларов.

Любая нарколечебница – это и бизнес тоже. А бизнес должен процветать или, по

крайней мере, выживать. Как и на любом рынке, между бизнесами ведется

жесточайшая конкуренция.

Откуда брать деньги? У самих наркоманов, если они не дети миллионеров,

79

наличные деньги водятся крайне редко. Большинство из них приходят в

лечебницы, не имея даже мобильного телефона, – продали и тот. Их лечение

оплачивают медицинские страховые компании. Какая у неработающего наркомана

медстраховка? (А разве активный наркоман или алкоголик в состоянии работать?)

В редких случаях он имеет частную медстраховку, за счет родственников. А чаще

всего – бесплатную, государственную, для безработных.

Но и частные, и государственные медстраховки одинаково с большой

неохотой оплачивают лечение этой болезни. Причем, платят по самому минимуму

(если бы могли, вообще бы не платили). Во-первых, если смотреть на вопрос

глобально, то вся система здравоохранения в США сегодня находится в

глубочайшем кризисе, и непонятно, удастся ли из этого кризиса выбраться. А во-

вторых, с точки зрения компаний медстрахования, лечение наркоманов и

алкоголиков – как бы сказать помягче? – не то, чтобы совсем бесполезно, но слабо

эффективно и растягивается на неопределенное время. Пациент появился в

амбулаторной клинике, походил недельку-другую и исчез. Затем в жесточайших

ломках он попадает в детоксификационное отделение какого-нибудь госпиталя.

Выписавшись из детокса, снова идет в амбулаторную клинику продолжать

лечение. Затем, через несколько недель, гляди, опять исчез. Сколько раз наркоман

должен переступить порог лечебницы, чтобы, наконец, перестать употреблять

отраву? Семь раз? Или семьдесят?

Никто, ни один специалист, имей он хоть дюжину дипломов, не может

наверняка сказать, каков будет исход очередного появления пациента в клинике.

Конечно, любой выскажет свое мнение, свой прогноз, обоснует его. И... все равно

ошибется. Ведь одно дело – удалить аппендицит, вставить в больное сердце

искусственный клапан, зашить разорванное сухожилие. Другое дело – лечить

наркомана.

Поэтому страховые компании постоянно урезывают оплату за лечение

80

наркозависимых, ограничивают количество их визитов, создают сложные, весьма

запутанные правила и условия лечения.

Самим же наркоманам до всех этих финансовых и бюрократических

тонкостей абсолютно никакого дела нет. Они, хоть по-своему мечтатели и

фантазеры, и ожидают чуда, но на некоторые вещи смотрят очень трезво: если

захотелось ширнуться, то нужно думать о том, где достать конкретную ширь*, а не

о каких-то абстрактных правилах медстраховок.

По сравнению с другими сферами в системе здравоохранения США,

наркологическая – просто нищая. Зарплату профессиональных наркологов

зачастую можно сравнить, скажем, с зарплатами обычных клерков или продавцов

магазинов. Хотя психологические нагрузки тех и других несравнимы. Нарколог

каждый день находится в обществе нездоровых людей, к тому же – крайне

манипулятивных, хитрых, испорченных жизнью на улице, отсидками в тюрьмах. И

в то же время – людей запутавшихся, страдающих физическими и

психиатрическими заболеваниями, основательно искалеченных душевно, никому

не доверяющих. И ожидающих от тебя помощи! Легко ли видеть наркологу

бесконечный поток человеческого горя, который проходит через его кабинет с

раннего утра и до позднего вечера?! И при этом, зарплата нарколога ненамного

выше зарплаты клерка, который перекладывает бумажки с места на место и

каждые пять минут смотрит на часы – когда же ленч?

А что представляют собой эти разнесчастные амбулаторные клиники! Чаще

всего нарколечебницы находятся в таких местах, чтобы подальше от глаз

благочестивой публики. Оно и понятно: кому хочется, чтобы неподалеку от твоего

дома, где ты гуляешь с ребенком, толпились у здания клиники какие-то мрачные

людишки с капюшонами на головах, в наколках, воровато поглядывающие по

сторонам? Поэтому нарколечебницы замечательно вписываются в ландшафт

криминальных городских окраин, где трущобы, склады, пункты по приему

81

цветных металлов, гаражи автобусов и отстойники метро.

Мне приходилось работать в таких клиниках, где в зданиях не было ни

одного окна! Кондиционеры там часто ломались, летом все задыхались от духоты,

зимой из-за старых вентиляционных труб барахлила подача теплого воздуха и

было до того холодно, что все сидели в зимних куртках. Порой

психотерапевтические группы прерывались женскими визгами – по полу

пробегала мышь или крыса...

За получение любого, даже мизерного, гранта между нарколечебницами

ведется война. Администрациям приходится манипулировать цифрами и

статистическими данными, представляя м а л е й ш и е успехи в работе своей

клиники в е л и ч а й ш и м и достижениями. Именно из этой потребности –

получить очередной грант – появляются невероятные статистические данные о

неслыханных успехах работы какой-нибудь нарколечебницы. Пятьдесят процентов

излеченных пациентов! Семьдесят пять процентов! Девяносто девять процентов!

Врут они всё. Стоит заглянуть поглубже в эту их статистику и разобраться,

откуда берутся столь фантастические цифры, с помощью каких хитроумных

уловок, то убеждаешься, что пациентов, кто действительно и надолго перестал

употреблять, – очень мало.

Приведу пример. Наркоман, придя в клинику, нюхал героин и курил

марихуану. Через несколько месяцев, после долгих усилий врачей, родственников

и всех, кого только можно, включая его друзей и соседей, он перестал курить

марихуану. Зато стал героин не нюхать, а колоть. Успех ли это? Скорее всего, нет.

Даже ухудшение. Но все зависит от того, как посмотреть и как это представить в

отчетах. Ведь раньше он употреблял два наркотика, а теперь – только один. Вот и

пишут, что «пациент закончил лечебную программу с частичным прогрессом».

Порой доходит до абсурда. Помню, во время составления обязательного

отчета при выписке пациента, один нарколог написал, что «пациент добился

82

существенного улучшения в своем лечении, значительно сократив употребление

наркотических веществ». Это было почти правдой. С единственной поправкой: во

время лечения пациент употреблял наркотики редко, да метко – смешивал

барбитураты с алкоголем, несмотря на тысячи предупреждений, чем это может для

него закончиться. Он был выписан из клиники по причине... смерти от овердоз...

Все это вместе привело к такой ситуации, что нарколечебницы сегодня очень

дорожат пациентами. Но не из какой-то возвышенной любви к ним, а

исключительно в финансовых интересах. Нужно затащить пациента в клинику!

Заманить его, пообещать. В случае чего, пригрозить ему звонком в прокуратуру

или в агентство по защите детей, которое его направило на лечение.

В некоторых клиниках пациентам, в качестве поощрительных сувениров за

их посещение, дают футболки, бижутерию, подарочные карточки магазинов.

Главное – завести его в кабинет, чтобы в учетной карточке пациента

поставить «галочку» и врачебную подпись. И тогда за этот визит можно будет

просить деньги у страховой компании.

Визиты! Визиты! Визиты! Это – основной лозунг большинства

наркологических лечебниц по всей Америке. Визиты! Пациент должен проводить

время в клинике. Чем больше, тем лучше. Пусть он хоть дремлет на сессиях, пусть

шатается по коридорам или, извините, хоть часами сидит в сортире. Самое

главное, в учетных карточках больных не забывать ставить «галочки» за визиты.

Их визиты – это наш хлеб. Наши зарплаты. Наши машины. Колледжи для наших

детей. Визиты! Визиты!..

Во многих клиниках каждый нарколог имеет свою, установленную

начальством, норму: сколько пациентов он должен увидеть в течение месяца,

сколько сессий провести и т. д. Опять-таки, в первую очередь, начальство смотрит

на «галочку» в лечебной карточке пациента. Ведь эта «галочка» полетит в

страховую компанию и вернется обратно с долларами в клювике. Поэтому, мистер

83

нарколог, хоть сам иди по всему Нью-Йорку, в пивбары и крэк-хаузы, выискивай

там своих пациентов. Разбейся в лепешку, но сделай визит, поставь «галочку».

Любопытно, что и наркоманы, хоть газет не читают и глобальными

экономическими вопросами в стране не интересуются, но хорошо понимают

реальное положение вещей, знают, что за высокопарными словами о гуманизме

нередко стоят презренные денежные интересы. И заявляют: «Вам разве нужно,

чтобы я вылечился? Ха! Не верю всем вашим красивым словам. Вы, доктор, еще

больший циник, чем я. Вам нужны только деньги за мое лечение. Вы наживаетесь

на моей болезни. Но если я и такие, как я, перестанем торчать, то ваша клиника

закроется. Так что, скажите мне спасибо, что торчу».

Конечно, торчит он не для того, чтобы кормить нарколога и его семью. Это

понятно. Но какая-то доля правды в его словах есть...

И, тем не менее: несмотря на все усилия и старания работников и

администрации, многие наркологические лечебницы едва сводят концы с концами.

Частые сокращения и упразднения должностей, непомерные рабочие нагрузки,

крайне низкие зарплаты – это встречается сплошь и рядом, вплоть, до закрытия

обанкротившихся лечебниц.

ххх

Клиника, ставшая для меня новой землей, на которую впервые ступила моя

нога, имела дело со специфическим контингентом. Ее пациентами были не просто

торчки – junky. Не студенты колледжей. И не добровольно пришедшие.

Пациентами там были, в основном, наркоманы, отправленные на

принудительное лечение. Это – досрочно освобожденные из тюрем или

получившие условный срок взамен на свое согласие лечиться. Либо, направленные

от различных судов или полиции. Одним словом, государственная машина в лице

84

правоохранительных органов является мощным поставщиком пациентов в

нарколечебницы.

Поток шел безостановочный, с восьми утра и до восьми вечера, до самого

закрытия наружных дверей.

Вдобавок, руководство клиники недавно открыло два дома трезвости:

купили два небольших здания, расположенных, конечно, не в престижном

Бруклин-Хайтс, а в неблагополучном Бушвике. Кое-как привели те здания в

порядок, чтобы в каждом из них можно было разместить по сто человек. Жить там

должны были те, кому, освободившись из тюрьмы, идти было некуда, кого уже не

ждали родные, от кого отказались жены и дети.

Рано утром, ровно в восемь ноль-ноль, к зданию подкатывали вэны,

груженные пациентами, – их привозили из двух домов трезвости. Затем их

пропускали через несколько групповых психотерапевтических сессий и отвозили

обратно. А к клинике подъезжали вэны с новыми пациентами. Конвейер был

налажен от и до, с максимальной экономией: не было ни одного свободного места

ни в машинах, ни в залах, где проходили сессии.

В регистратуре сидели девочки-секретарши, беспрерывно проставляя

«галочки» в учетные карточки больных. Под каждой «галочкой» наркологи

ставили свои подписи в таких количествах и в таких темпах, что руки немели.

Бухгалтеры отправляли счета за предоставленные лечебные услуги в

государственную медстраховку.

Небольшая клиника гудела, как улей. У-у... У-у... С утра в зале ожидания

сидели на стульях, ожидая приема, только что освобожденные из тюрьмы, со

своими рюкзаками и старыми сумками на колесиках. Некоторые из них уже были

под кайфом, умудрившись по дороге из тюрьмы заехать к наркодилеру. У-у... У-у...

Вспоминал ли я свои юношеские грезы, тревожившие мое воображение год

назад? Когда-то, после первой встречи с Анжелой, я рассчитывал, что в недалеком

85

будущем меня ждут встречи с художественными натурами, со звездами,

страдающими от наркозависимости: Джим Моррисон, Владимир Высоцкий,

Мэрилин Монро!..

Вот уж поистине – все относительно в этом мире! С какой грустью я теперь

вспоминал своих милых однокурсников из института! Почему я когда-то так

опрометчиво их отнес к уличной шпане, к хулиганам и уголовникам? Ай-яй-яй!

Какими добрыми, отзывчивыми, благовоспитанными они все мне теперь казались!

Пузатый артист Рауль, загадочный тихоня Кевин, сентиментальный Роберт! Мой

«американский брат» Марк! Где вы? Как же я, невежда, не смог оценить всех

ваших достоинств? Да вы же, оказывается, были лучшими из лучших, первыми из

последних. Самыми способными и упорными, сумевшими подняться на первую

ступеньку из такой грязи!

Все нынешние пациенты сливались для меня в одно размытое лицо.

Независимо от их расы и национальности. Среди них были афроамериканцы,

белые, латиноамериканцы. Но чем-то все были похожи между собой. Убогой ли

одеждой? Огрубевшими лицами? Повадками? Прокуренными, испитыми

голосами?

Больше всего меня поразили не их манеры и не внешний вид. Поразило

содержание их речей. Нет, никто из них не орал и не призывал к насилию. Они

никому не угрожали. Отнюдь нет. Скорее, их речи напоминали речи... философов,

мыслителей. Если закрыть глаза, такое ощущение, что ты попал в университет, где

на кафедре философии обсуждается трактат Сенеки или Канта. Не шучу, говорю

совершенно серьезно.

Ну, разве что, в пылу выступлений, они порой матерно ругались, как бы

настойчиво я ни призывал их к нормативной лексике. Зато как толково они

рассуждали о жизни! Говорили о том, что нужно управлять своими эмоциями и

всегда слушать голос разума. Верить в Бога или в Высшую Силу. Жить в мире и

86

гармонии с собой и людьми. Не замечать соринку в глазу другого, а стараться

вытащить бревно из глаза собственного. Не слишком загадывать о далеком

будущем, но и не предаваться излишней скорби по прошлому. Правильно питаться.

Соблюдать правила личной гигиены. А главное, вот что самое главное, о чем все

говорили громко, твердо, хором и по одному: не употреблять наркотики и не пить

алкоголь! Ведь это же такое зло! Этот проклятый героин, кокс, крэк, трава, водка.

«Если бы не эта отрава, то я бы не развелся с женой, не потерял работу, не сел бы в

тюрьму. Имел бы семью, работу, квартиру, машину. Был бы человеком. А теперь

кто я? Пустое место. Ё...й торчок, junky! Живу в приюте. Должен раз в неделю

отмечаться в прокуратуре. Сдавать и там, и здесь мочу на анализы. Покупать еду

по продуктовой карточке для нищих. И все из-за чего? Из-за кокса и водки. Но

теперь я твердо стал на путь исцеления. Буду во всем соблюдать меру, слушать

голос разума. Жить в гармонии...»

Приблизительно так, в таком духе, звучали все речи, откровения этих людей.

Я напрягал свой слух, стараясь не пропустить ни единого слова из их уст. Мне бы

хоть крупицу их мудрости...

Но почему эти мыслители полжизни просидели в тюрьмах? Почему они, так

рьяно осуждая и проклиная наркотики, употребляли их десятки лет? Как

согласовать их возвышенные речи, этот пафос гуманизма с их уголовными

преступлениями? С их хмурыми, обозленными лицами? Чудеса!..

Я припоминал фразы и обороты, которыми часто пользовались мои недавние

однокурсники. Они говорили о том же самом. Абсолютно такими же словами! Мой

американский брат Марк – не он ли столько раз рассыпал передо мною бисер

премудрости, советуя «во всем соблюдать меру, жить настоящим, всегда слушать

голос разума и т. д.»? Не из общего ли источника мудрости взяты эти

универсальные советы жизни? – возникла у меня смутная догадка. Быть может,

существует некий свод правил поведения и образа мыслей для наркомана,

87

желающего излечиться?

Была догадка, но четкого ответа у меня тогда не было. Как не мог я ответить

и на другой вопрос: куда и почему постоянно исчезают эти люди? Ведь над ними

же прокурорский надзор. Самовольно оставленное лечение грозит им

возвращением в тюрьму. Что же они – опять скитаются по городу, опять нюхают,

курят, колются, пьют? Но ведь еще вчера, вот на этом самом месте, они так умно,

так красиво толковали о вреде наркотиков. Неужели врали? Притворялись?

Вопросы, вопросы...

Таинственная улыбка Лизы

Мы делили с ней офис. В клинике все уплотнялось до невозможности,

любой пятачок помещения должен был использоваться максимально. Поэтому

меня и Лизу втиснули в один кабинет.

Ее родители более полувека тому назад приехали в Штаты из Сицилии, а

Лиза родилась уже в Америке.

Смуглолицая, с черными, как воронь, жесткими волосами, широким

разрезом темно-карих глаз и чувственными губами, которые она красила яркой

помадой. Впрочем, ее макияж, хоть и яркий, был выдержан в одном тоне. В своих

манерах одеваться Лиза как будто пыталась подражать светской даме, но до этого

уровня не дотягивала, и в ее светскости сквозила некоторая вульгарность.

Голос у нее был зычный, смеялась она тоже громко. Она была несколько

непропорционального телосложения, природа, создавая ее, допустила небольшие

перекосы: бедра Лизы были слишком узкими, ноги – худощавыми, зато плечи и

талия – широкие. Но Лиз все-таки обладала вкусом, не зря же была итальянкой:

подбирала одежду такого фасона, чтобы скрыть все внешние диспропорции.

Несмотря на свои пятьдесят пять лет, могла порой «сделать выход в свет»,

88

нарядившись даже очень «секси» – в декольтированном платье, приоткрывавшем

ее пышную грудь.

Лиз обладала горячим темпераментом: усидеть долго еще и молча в кресле

ей было трудно. Ее постоянно куда-то несло, ее обуревала жажда деятельности.

Жажда разговора. Жажда откровений.

Еще не закончилась моя первая трудовая неделя в этой замечательной

клинике, как я уже знал про Лиз очень многое, из ее же уст. А если чего не знал, то

лишь потому, что у нас все-таки было не так много свободного времени и

персональные разговоры между сотрудниками очень не нравились директрисе

Франческе. Директриса имела странную привычку ходить по коридорам и

заглядывать в окошки в дверях – как идет лечение пациентов? Ее просто выводило

из равновесия, когда нарколог в своем кабинете сидел сам – без пациента! Ведь

нужно делать визиты, визиты...

Вот что я узнал о Лизе. Ее родители, приехав в Нью-Йорк, открыли

небольшую пиццерию, работали там от зари до зари, чтобы прокормить своих

детей и дать им пристойное образование. Брату и сестре Лизы собранные

родителями деньги действительно понадобились на учебу в колледжах. Что же

касается Лиз, то она начала употреблять наркотики с пятнадцати лет и с

превеликим трудом окончила среднюю школу. Родителям на нее приходилось

тратить деньги, в основном, для выкупа ее под залог из тюрем и на адвокатов. Не

помню, называла ли она мне точную цифру, сколько раз была арестована и сколько

сидела в тюрьме. Во всяком случае, не раз и не два. По словам Лизы, в последний

раз ее арестовали полтора года назад, когда она работала в одной клинике. Ее

вывели в наручниках из офиса и повезли прямиком в полицейский участок. Но тот

арест был связан с ее прошлым: в прокуратуре «висело» ее какое-то незакрытое

дело, и они там спохватились спустя много лет.

Аресты и посадки Лизы были, в основном, за хранение наркотиков. (В США

89

уголовно наказуемо не употребление, а хранение наркотиков, что в большинстве

случаев одно и то же. Это ловкий трюк Системы, якобы отделивший медицинскую

часть от криминальной: разве можно употреблять наркотики, не владея ими? –

авт.)

Но у Лизы были судимости и за квартирные кражи, в которых она

участвовала вместе со своим бывшим мужем, судя по всему, – большим

авантюристом: он тянул женушку во всякие криминальные приключения. Каким-

то непонятным образом в промежутках между арестами и госпиталями они с

мужем умудрились заиметь двух дочерей. Ко времени моего знакомства с Лиз, ее

дочери уже выросли и жили со своими семьями.

Муж Лизы погиб от овердоз, а она еще долго боролась со своей

наркоманией: лечилась, срывалась, попадала в полицию, снова лечилась – то

принудительно, то добровольно. Кругом-бегом, эта борьба у нее заняла почти

двадцать пять лет – четверть века! Наркологом Лиз работала около десяти лет в

различных лечебницах. В эту, где мы с ней встретились, устроилась незадолго до

меня, поэтому тоже здесь была новичком. Но относительно наркомании, Лиз,

разумеется, была ветераном.

Мы с ней сразу почувствовали взаимную симпатию. По словам Лиз, ей

нравилось во мне «простота сердца». Мол, хоть и интеллигентный, не на улице

выросший, и умные книги читал, но не задается.

Она живописно рассказывала мне о своем прошлом, с юмором и

самоиронией, не упуская важных, по ее мнению, подробностей. Вот, скажем, такая

история: они с мужем обворовывали одну квартиру. Он влез туда через окно, а Лиз

стояла на крыше четырехэтажного дома – чтобы принимать украденные вещи.

Дело было зимой, было жутко холодно, началась пурга. Лиз прождала мужа Бог

весть, сколько времени, окоченела. Чтобы согреться, прыгала по крыше, хлопая

себя по плечам. Не могла понять, почему так долго муж не появляется, и с какой

90

стати к дому подъехало несколько полицейских машин с включенными

мигалками... Оказывается, ее муженек, роясь в чужих ящиках, обнаружил там...

шприцы и морфий! И, конечно же, решил тут же, на месте, попробовать. И так

затащился, что не заметил, как нагрянули хозяева. Те вызвали полицию.

Описывая этот случай, Лиз громко возмущалась поведением своего мужа,

дескать, некрасиво он тогда поступил, думая лишь о своем кайфе, а не об

оставленной на крыше жене. Но больше всего она обвиняла не мужа, а себя, от

души посмеиваясь над своей непутевостью и наивностью. Да-да, несмотря ни на

что, она искренне считала себя наивной и доверчивой женщиной. Верила в то, что

именно этот «дефект ее характера» стал причиной ее многочисленных жизненных

бед.

В этом Лиз как раз была типичной представительницей своего племени:

практически все наркоманы искренне полагают, что они наивны, что их очень

легко обмануть. Дескать, они сильно страдают из-за своей доверчивости. Но,

натерпевшись от людей, поняли, что никому вообще доверять нельзя.

Все люди злы и хитры, пользуются доверчивостью наркоманов. Звучит, как

анекдот!

Первое время я считал, что они шутят на этот счет. Как может тот, кто

столько раз в своей жизни врал, обворовывал родных, тысячи раз нарушал свои

клятвы, был арестован, сидел в тюрьме, – как такой человек может быть наивным?

Но со временем, постоянно слыша то же самое от разных пациентов, я стал

задумываться: может, они правы? Ведь не могут же они все дружно, не

сговариваясь, врать – о своей наивности и доверчивости.

Наивность, доверчивость – не самое верное слово о свойстве, которое

наркоманы имеют в виду. Их проблема – в неумении разобраться в природе

сложных человеческих отношений. Да, наркоманы тонкие психологи,

употребление наркотиков способствует развитию у них интуиции и

91

наблюдательности. Беда в том, что свою интуицию и наблюдательность они

используют только в одних целях.

Но когда речь идет о вопросах, касающихся не добычи денег на наркотики и

их употреблении, а об отношениях на работе, в семье, в обществе, наркоманы

ведут себя, как подростки: либо безгранично доверяют тем, кому нельзя доверять

вообще, либо, наоборот, враждуют с теми, от кого зависит их же благополучие. У

них есть только два цвета – черный и белый. Нет оттенков и полутонов, которые

обычно присутствуют в палитре сложных отношений между людьми. Они как бы

шарахаются из угла в угол, сердятся, злятся на себя и на всех. Вконец

запутавшись, разорвав со всеми вокруг отношения, не будучи способными

спокойно и здраво разобраться в оценках, «уходят в глухую оборону». Убеждают

самих себя в том, что они жертвы, а вокруг них – одни враги. И начинают с этим

миром (с Вами, читатель) вести войну.

Тут уж все становится на свои места: да, я – наркоша. Но сами-то вы кто? Вы

такие же вруны, как и я. Даже хуже меня. Вы притворщики, создали мир с

красивыми словами, но волчьими законами. И я теперь тоже буду жить по этим,

волчьим, законам. Хватит быть овцой на заклание. Я буду волком.

Приблизительно такую жизненную философию непримиримой вражды со

всеми создает себе наркоман. Философия эта в корне неверная. Зато теперь ему все

просто и понятно: who is who.

Кстати говоря, любовь большинства наркоманов к театрализации, к «кино в

жизни», как они сами говорят, – к драме – проистекает из тех же истоков. В своей

жизни они невольно подражают героям незатейливых фильмов, где есть парни –

плохие или хорошие, свои или чужие, друзья или враги. А если это женщина –

она, как правило, героиня любовной драмы, где много слез, измен, шума, машин

полиции и «скорой помощи». Сплошной Голливуд...

Вернемся, однако, к Лизе.

92

Порой она рассказывала мне о том, как когда-то родители запирали ее дома,

чтобы она не шла на улицу, где ждали друзья-подружки. Но страсть к наркотикам

придавала ей сил и толкала на любые геройства: Лиза разбивала стекла, чтобы

выпрыгнуть из окна, продавала наркотики, танцевала в стиптиз-клубах. Трижды ее

ловили на улице кредиторы и конкуренты, приставляя ко лбу пистолет...

Слушая Лизу, я представлял себе улицы Нью-Йорка, где когда-то обитали

итальянцы, приехавшие из полуголодной послевоенной Сицилии. Родители

вкалывали до седьмого пота в пиццериях и пекарнях, а их дети – одни шли в

колледжи (как наша директриса Франческа), а другие – становились уличной

шпаной, хулиганьем, пополняли ряды знаменитой итальянской мафии в Нью-

Йорке. И в Лизе, несмотря на ее уже немолодой возраст и специальность

нарколога, еще заметно проглядывала «непутевая девчонка», выросшая и

изуродовавшая свою жизнь на тех нью-йоркских улицах.

Без всякого зазора, когда мы с ней подняли планку нашего взаимного

доверия еще выше, она мне показывала тонкие белые шрамы на своих руках –

«дорожки» от абсцессов, которые пожизненно остаются на теле наркомана. И на

своих смуглых, еще крепких ногах, от лодыжек и до колен, тоже показывала мне

«боевые дороги».

В отношениях с коллегами Лиза была крайне неровная: видела в них то

своих верных друзей, ходила с ними на ленч, откровенничала, то вдруг резко

меняла мнение, записывая этих же людей в список недругов.

Была она, конечно, не из робкого десятка. Помню, как-то вечером, глубокой

осенью мы с ней вместе возвращались с работы, шли к автобусу. Была мерзкая

погода – слякоть, дул промозглый ветер. Мы разговаривали о работе, ругали нашу

директрису, с которой Лиза начала конфликтовать:

– Это же не лечебница, а е...й бизнес! – возмущалась она. – Никто не думает

о пациентах. Марк, я знаю, что ты никогда не сидел в тюрьме и никогда не торчал.

93

Но попробуй поставить себя на их место: они только вчера освободились из

тюрьмы. У них нет ни специальности, ни образования, ни денег. Ни черта у них

нет. Не забывай, что они – хронические наркоманы и алкоголики, двадцать четыре

часа в сутки их мучает желание употреблять. Они всех ненавидят и никому не

верят. И все-таки – надеются. А теперь скажи: какое к ним отношение в нашей

клинике? Как к скотам! – возмущалась она, вероятно, сама вспоминая себя в их

шкуре десять лет назад.

Потом Лиз направила критику на нашу директрису, считая Франческу

прямой виновницей такого ужасного положения вещей. Больше всего Лизе не

нравилась любовь Франчески к модным тряпкам. Ее возмущения были

небезосновательны: Франческа частенько уезжала куда-то на своем новом

сверкающем джипе и через пару часиков возвращалась в клинику с огромными

кульками фирменных бутиков. На работу Франческа одевалась очень элегантно, и

ее дорогие шмотки уж слишком выделялись на фоне лохмотьев наших пациентов.

Мы свернули с Лиз на боковую улицу, чтобы срезать путь. Делать этого было

не нужно. На Лизе в тот вечер было красное шерстяное пальто, под мышкой она

держала сумочку, словом, имела вид дамы, идущей на раут.

Дальше все произошло, как... Нет, в кино или романах такие эпизоды уже

давно вышли из моды – слишком мелко. Кому сегодня интересно узнать о попытке

банального уличного ограбления, когда какой-то хулиган попытался вырвать у

женщины сумочку, в которой лежали двадцать долларов, карточка на проезд в

метро и косметичка?

Но интерес в данном случае вызывает не хулиган, а Лиза. Скажу честно: я

бы в такой ситуации свою сумку отдал. Бог с ней, с сумкой. Кто знает, что на уме и

что в кармане у того отчаянного парня – нож или пистолет?

...Лиза успела схватить свою сумку, уже очутившуюся в руках грабителя.

Словно дикая кошка, ринулась на того парня, заехав ему коленом между ног. Он,

94

надо сказать, опешил, не ожидая таких бойцовских способностей у почтенной

дамы. Вырвав сумочку, Лиза тут же пустила в ход и высвободившуюся руку и, что

еще страшнее, – свой язык. Она дала настоящий бой, обрушив на грабителя такой

отборнейший мат, какого до сих пор я не слышал ни от одного пациента,

доставленного из тюрьмы. Мало того – погналась за ним!

Отбежав, парень остановился и ответил ей – издали – тоже бранью.

– Иди лечись в клинику, f...ing junkу (е...й торчок)! – закричала ему

напоследок Лиз, оставаясь наркологом даже в такой ситуации и помня о своем

профессиональном долге.

ххх

«Американского брата» Марка я считал своим первым учителем, но сам

ученик тогда находился только в первом классе, если не в детском саду. Лиза же

стала моей второй учительницей этой сложнейшей науки – наркологии. Пыталась

донести до меня то, о чем не пишут в специальных книгах. Многое из того, что

мне прежде казалось неважным, на самом деле заслуживало особого внимания. О

существовании некоторых вещей я вообще и не подозревал.

Так, посмотрев известный фильм «Славные парни» (Goodfellas) – об

итальянской мафии в Америке, с Робертом Де Ниро в главной роли, я спросил:

– Почему от одного из героев фильма, когда он начинает торговать

наркотиками, отворачивается вся мафиозная семья? Неужели лучше заниматься

рэкетом?

Лиз растолковала: проблема не в том, что герой стал торговать наркотиками,

а в том, что он торговал героином, и, что самое ужасное, еще и сам начал

подтарчивать*.

У итальянской мафии, оказывается, крайне негативное отношение именно к

95

героину, а не к другим наркотикам. Считается, что тот, кто прикасается к героину,

становится крайне ненадежным человеком, легко переступает через все традиции.

С таким нельзя иметь ни деловых, ни личных отношений.

– Но почему же героин? – не унимался я. – Какая разница? А что, тот, кто

нюхает кокаин или пьет водку, более надежен?

– О чем ты говоришь, Марк? Конечно, большая разница! – недоумевала Лиз.

– Ведь не зря же существует такое понятие: наркотик твоего выбора. Каждый

человек не просто так, не случайно выбирает себе наркотик. Это выбор на всю

жизнь, как выбор мужа или жены. Это – как любовь, любовь до гроба...

И, прикрыв со внутренней стороны окошко в двери картонкой с надписью

«Идет сессия. Не беспокоить!», чтобы нас не могла из коридора видеть

директриса, Лиза посвящала меня в тонкости столь сложного понятия, как

«НАРКОТИК ТВОЕГО ВЫБОРА».

О, в этой области Лиза была настоящим профессором: еще бы! – четверть

века употребления! Если смотреть с этой точки зрения, Лиза была очень

многогранной: и нюхала кокс, и курила траву, и глотала «колеса». Но ее любовью,

звездой ее пленительного счастья все-таки был героин.

– Понимаешь, Марк, каждый наркотик по-своему изменяет твою душу и

твои мозги. Скажи мне – какой наркотик ты употребляешь, и я скажу, кто ты, что

ты за человек, – начинала Лиз свою лекцию. – Вот, скажем, кокаин. От кокса ты

как бы взлетаешь, ощущаешь себя на вершине высочайшей горы. И оттуда, с

самого пика, смотришь вниз. Ты властелин мира! Нет никого выше тебя, сильнее

тебя, умнее тебя! Каково, а? Представь: минуту назад ты – ветошь, жалкий червяк,

презираемый всеми. Вокруг тебя темно, сыро. И вдруг бьет поток света, все

вспыхивает, и ты из крысы в грязном подвале становишься всемогущим королем,

самим Богом! – красивые темно-карие глаза Лиз сверкали, во всем ее облике вмиг

появлялось нечто безумное, сквозила какая-то сумасшедшинка...

96

– Да-а... – отзывался я, желая вернуть Лиз с той вершины на землю. – А

героин? Что с ним? Разве героинщик не ощущает себя властелином мира?

– О, нет. Героин... Это очень тонкая материя. Героин – это тайна. Это –

мистика, мир полутеней и загадочных шорохов... – Лиз томно опускала веки,

расслаблялась в своем кресле, словно медленно погружаясь в незримое джакузи

блаженства. – Героинщик – как удав, спокойный, холодный. Он не спешит, его не

подбрасывает до облаков. Героинщик медленно всем своим существом проникает

в кайф, во все уголки и закоулки кайфа, смакует, улавливает каждый нюанс

кайфа…

Лиз, в черном брючном костюме, начинала делать медленные, плавные

телодвижения, шевелила руками, вся извиваясь. Она напоминала змею, у которой

нет души. Вернее, душой этой змеи был героин.

– Героинщик хитрее, коварнее, чем кокаинщик. Он – себе на уме, все его

чувства заморожены, спрятаны в самых глубоких тайниках. Он все тщательно

просчитывает, он – высочайший психолог. Но он знает награду: героин опускает в

такое блаженство теплоты, окутывающей все твое тело и душу, что за эту теплоту

ты отдашь все на свете, лишь бы там оставаться и не возвращаться в этот

холодный мир... Понять героинщика, Марк, очень непросто, на это требуется

много времени.

– А алкоголик? Разве алкоголь действует иначе? Ведь алкоголь тоже

«опускает», тоже согревает, даже обжигает горло и желудок, – возражал я, не сводя

глаз с Лизы, которая продолжала колыхаться в теплых волнах.

Наконец, она стряхивала весь этот дурман, утянувший ее ненадолго в

далекое прошлое. Услышав про алкоголь – после героина – смотрела на меня с

некоторым сожалением, мол, бедняга Марк – ничего не понимает в жизни.

– Разве можно сравнивать алкоголь с героином? Марк, ты в своем уме?! За

что тебе дали диплом нарколога? Алкоголь – это обычное пойло, разрушающее

97

мозги и тело. Я, конечно, тоже бухала, чтобы выйти из героиновых ломок или

чтобы хоть чем-то себя одурманить, лишь бы не быть трезвой. Но что алкоголик?

Взял десять долларов, пошел в магазин, купил пинту водки и дома выпил.

Поплакался о своей несчастной жизни и повалился спать. Он жалок. Не обижайся,

Марк, я знаю, что вы, русские, к алкоголю испытываете особую любовь, мама-

Раша – буль-буль! – она изображала пальцами бутылку и подносила ее к своему

раскрытому рту. Затем забавно кривила лицо, будто сейчас осушила бутылку.

Мы оба смеялись.

– Но с нашими пациентами, Марк, все эти нюансы обсуждать не надо. Мы –

профессионалы, должны им говорить, что любые нарковещества – будь то героин,

колеса, трава, или алкоголь – для них одинаковое зло.

ххх

Помимо пациентов, направленных на принудительное лечение, в клинике

было и немного «добровольцев» – пришедших по собственному желанию.

Из числа таких «добровольцев» сформировалась небольшая группа

старичков. Трое мужчин в возрасте приблизительно шестидесяти лет: один – из

потомков итальянцев, другой – пуэрториканец, третий – еврей. Удивляюсь, как им

удалось дотянуть до такого возраста.

Активные наркоманы редко дотягивают до пятидесяти пяти – умирают от

овердоз, заражений крови, пуль, несчастных случаев во время интоксикации,

тяжелых хронических болезней. Но эта «троица» каким-то чудом уцелела. Двое из

них были друзьями юности, начинали еще в славные шестидесятые годы

прошлого столетия.

Все трое, разумеется, выглядели дедушками, больными и замученными.

Порой увидишь кого из них, идущим по коридору, с палочкой. Приветственно

98

махнешь ему рукой и поспешишь в свой кабинет. Сделаешь там пару телефонных

звонков, запись в чью-то историю болезни, перекинешься несколькими фразами с

Лиз. Выйдешь из кабинета – а тот старичок-пациент все еще в коридоре,

преодолел только половину пути. Трудно ему, с больными распухшими ногами и

больным, распухшим от цирроза печени, животом. И никаких сил в руках...

Иногда они втроем, собравшись в нашем с Лиз кабинете, устраивали

посиделки, вечера воспоминаний. У них были другие лечащие наркологи, не мы.

Но полюбился им наш кабинет, где вместо традиционных плакатов о пользе

трезвости на стенах висели лубочные картинки с религиозными сюжетами и

пейзажи, которые Лиз принесла из дому. Живопись ее настраивала на

возвышенный лад.

Приходили эти трое, конечно, не созерцать репродукции, а к Лиз. То ли

возраст их объединил, то ли угадывали общность своих судеб. Все они были

ветеранами, бойцами войны, которая скосила тысячи их сверстников в Штатах.

Большинство их сверстников – боевых товарищей, уже лежали в могилах на

бескрайнем кладбище. А эти – выжили! Старая гвардия! Для молодых

двадцатилетних наркоманов в клинике, покупавших психотропные таблетки

онлайн, эти трое казались ветеранами Гражданской войны…

К тому времени мы с Лиз изготовили новую табличку «Идет сессия. Не

беспокоить!» Картонка полностью закрывала стеклянное окошко в двери, не

оставляя ни единой щелочки. Табличка эта, конечно, сильно раздражала нашу

директрису.

Когда приходили «дорогие гости», я вешал на дверь табличку, Лиз, как

радушная хозяйка, ставила на стол коробку печенья. Гости садились в кружок и

начинали разговор. Обычно вначале кто-то из них жаловался на здоровье. Ему

сочувствовали. Но постепенно разговор затрагивал и другие темы.

Лиза тоже забывала, что она – нарколог, а не их «боевая подруга». Гости

99

пускались в воспоминания. Шутили. Смеялись. Бог ты мой, что это были за

воспоминания! С какими специфическими подробностями!

Я сидел за своим столом или в их кругу и только слушал. Не все в их словах

мне было понятно тогда и, признаюсь, далеко не все бы понял сегодня. Дело не

только в жаргоне. Как нам сегодня понять их жизнь – на улицах Нью-Йорка, во

второй половине прошлого века?

Желая просветить меня, как молодого специалиста, они посоветовали

прочесть «величайшую книгу всех времен и народов» – «Junky» (Торчок), автора

Уильяма Берроуза.

В пятидесятых годах прошлого века эта небольшая стостраничная книжица

в мягком переплете стала настоящей бомбой, вызвав бурную реакцию у всей

читающей американской публики и даже у властей США. Сегодня такая книга

осталась бы наверняка незамеченной, никаких особых художественных

достоинств в ней нет.

Это – правдивая история о буднях одного нью-йоркского наркомана, о том,

как он кололся морфием, подделывал рецепты, обманывал врачей, воровал деньги

у пассажиров в метро, продавал наркотики. Автор сам был junky, писал из личного

опыта. В своей книге Берроуз почти не пытается разобраться в душе своего героя,

зато очень подробно останавливается на описаниях его ощущений, добывании и

технике употребления наркотиков.

Но тогда, полвека назад, это было ново, смело.

Я критиковал книгу с литературных позиций, но «ветераны» не понимали,

что за чушь я несу. Ведь там всё так правдиво описано!

– Марк, в этом романе нет ни одной ошибки об использовании наркотиков! –

для них это было высшим критерием достоинства книги. – Помнишь, как герой

жевал пепел от выкуренной сигареты с опиумом, запивая его горячим кофе?

– Нет, не очень... – мямлил я в ответ.

100

– Марк, дорогой, значит, ты ничего не понял в этой книге! Или, может, ты по

ошибке читал не «Junky», а «Войну и мир» Льва Толстого?

Кустарное изготовление шприцев из глазных пипеток, пережевывание

опиумного пепла – сегодня это звучало чем-то вроде рассказов об изготовлении

каменных топоров первобытными людьми. Но для них, ветеранов, это было их

молодостью, их жизнью.

...В те далекие, пятидесятые-шестидесятые годы наркомания в Штатах

считалась не болезнью, а преступлением. Наркоманами занимались не врачи, а

исключительно полицейские и судьи. И книга Берроуза открыла многим глаза на

то, что наркоман, какой бы грязный и подлый ни был, все же имеет свои

переживания, привязанности, друзей. Он все-таки человек.

Наркология в Штатах тогда только начала выделяться из

правоохранительной системы – в медицинскую. Еще не было такого обилия

амбулаторных и стационарных клиник, не было и детоксов в их нынешнем виде.

Наркоманам в состоянии тяжелейших ломок на специальных медицинских

станциях давали слабенькие успокоительные или обезболивающие таблетки типа

аспирина, разрешали принять душ, и на этом все лечение заканчивалось. Или же

их отправляли в дурдома, где их привязывали ремнями к кроватям. Но чаще –

отвозили в полицейские участки, а оттуда – в суд.

И вот, наконец, стали возникать первые стационарные лечебницы. Это был

колоссальный прорыв наркологии не только в Америке, но и во всем мире, и книга

Берроуза внесла в это движение свою неоценимую лепту.

Правда, порядки в тех ново появившихся лечебницах, по нашим

сегодняшним представлениям, были драконовскими, мало чем отличались от

тюремных.

Я сидел за своим столом и слушал, как эти трое, вернее, четверо – вместе с

Лиз, вспоминали славные годочки, когда они лечились в тех первых рихэбах. Всех

101

пациентов там заставляли выполнять тяжелую, порой абсолютно бессмысленную

работу. За малейшие нарушения наказывали или сразу выгоняли.

Но, как ни странно, в основу того «драконовского» лечения был положен

верный духовный принцип и поставлена цель: не унизить наркомана, не наказать

его, а сокрушить его раздутое до непомерных размеров «Я», его псевдо гордость и

эгоизм.

Это достигалось всеми доступными средствами. Помимо жесточайшего

режима и труда, впервые вводились и методы групповой психотерапии. Пациента

сажали на так называемый «горячий стул» в центре зала. Каждый из

присутствующих, таких же пациентов (а их могло быть и до пятидесяти), говорил

сидящему в центре очень немилосердные слова: «Ты гордец. Ты лжец. Ты вор. Ты

преступник. Ты последний торчок, junky» и т. д. Пропускали сквозь своего рода

палочный строй. Такая «психотерапевтическая сессия» могла длиться до часа.

Сидящий – тот, кто был выбран для этой порки, должен был соглашаться и

благодарить товарищей по лечению за их правдивые, полезные замечания. Если же

кто возмущался, начинал оправдываться и огрызаться, то критика становилась еще

круче, удары палок больнее. Заканчивалось либо тем, что человек взрывался –

переходил на крик, лез в драку, тогда ему велели немедленно покинуть лечебницу,

забрав свои вещи; либо он опускал голову и, подавив свою гордость, гнев и обиду,

тихо произносил: «Спасибо, друзья, вы правы...»

Такова была концепция: «Смирись, наркоман!» Именно в этом был духовный

подтекст лечения и основная цель – смирить. Заставить наркомана слушать и

слышать. Не себя, но других. Чтобы он признал свое бессилие, свое поражение,

банкротство своей ошибочной философии. Средства, конечно, для достижения

столь возвышенной цели применялись не самые гуманные...

Такие лечебницы в США существуют и сегодня. Однако в нынешнее

либеральное время они все больше утрачивают популярность и воспринимаются,

102

скорее, реликтами «мрачного психотерапевтического средневековья».

ххх

Я любил Лиз, когда она молилась. По вероисповеданию она была

католичкой, выросла в благочестивой католической семье. Но, по признанию

самой Лиз, к религии по-настоящему обратилась только тогда, когда начала

бороться со своей болезнью. Без церкви, без Бога, по ее словам, не выкарабкалась

бы.

Она была права – весь ее душевный строй был чрезвычайно шатким,

непрочным. Лиз, бедная, нередко нервничала по пустякам, раздражалась,

срывалась в гневе то на пациентов, то на коллег. Ее друзья и враги часто менялись

местами. Иногда, закрывшись в кабинете, она плакала. Плакала, как обиженная

девочка, и мне было ее очень жалко в такие минуты. Глядя на ее страхи, тревоги,

обиды, я приходил к заключению, что без какой-то глубокой, очень прочной

внутренней основы Лизе не устоять. Она бы давно сорвалась и полетела в

пропасть головой вниз, не обрети она Бога.

Когда она выходила из берегов и теряла равновесие, то, как утопающий за

соломинку, хваталась за молитву.

– Ах, все это ерунда. Все они не стоят моих переживаний. Я стала слишком

много ругаться. Много гневаться. Часто плакать. Это опасно. Это грех. Давай,

Марк, помолимся. Тебе это тоже будет полезно.

Она знала, что я православный. Снова мы завешивали окошко табличкой.

Лиз подъезжала ко мне в своем кресле на колесиках. Брала мои ладони в свои.

Затем опускала свою голову в черных, отливающих лаком, волосах. Я тоже

наклонял свою голову, и наши лбы едва не касались один другого. Сжимал ее

пальцы.

103

– Если хочешь, повторяй за мной. Можешь молиться на русском. Главное,

Марк, молись, – она становилась очень серьезной.

Кто знает, в иное время и при иных обстоятельствах, я бы к этим молитвам

отнесся несерьезно, с иронией, как к театру.

Но моя жизнь изменилась. Ежедневно я сталкивался с чем-то совершенно

новым, страшным. Все сильнее меня мучили безответные вопросы. Пошатнулась

моя вера в справедливость. Я не знал, кто виноват в этом кошмаре, в уродстве и

поругании всякой правды, – Бог или человек?..

– «Our Father in heaven...» – начинала Лиз грудным глубоким голосом.

Негромко, но очень отчетливо произносила каждое слово.

Я повторял вместе с нею – на русском, а иногда молчал. Но всегда иным,

внутренним зрением видел некий свет. Благодатное тепло исходило от рук Лизы,

от ее лба. Я явственно ощущал это тепло. Помню его и поныне.

Мы молились за себя, за наших родных, за всех пациентов. Крепко сжимали

руки друг друга:

– Lord, give me serenity... Дай мне мудрости... Прости мои согрешения...

Спасибо Тебе, спасибо за все...

Тюремный Эскулап Аркадий

В этой клинике мне посчастливилось встретиться с удивительным

человеком. Звали его Аркадий С.. Родом он из Украины, но долгие годы жил в

Татарии, где работал тюремным врачом.

Когда я встретил Аркадия в клинике, где он работал обычным наркологом,

ему было семьдесят лет. Забегая вперед, скажу, что и сегодня поддерживаю с ним

самые теплые отношения. Ему уже семьдесят пять, он по-прежнему работает,

оставаясь в отличной форме. Ровен в отношениях с коллегами, сдержан, всегда

104

приветлив.

Дело, конечно, не в том, что Аркадий сумел так отлично сохраниться и

душевно, и физически. По нынешним меркам, семьдесят пять лет – конечно, уже

не молодость, но еще и не дряхлость. Удивительна его судьба. И удивительный он

человек.

...В клинике была группа и русскоязычных пациентов. Лишь немногие из

них лечились добровольно, большинство же – принудительно. Последние сидели в

тюрьмах, в основном, за торговлю наркотиками в крупных партиях, создавая для

этого преступные торговые сети. Отсидев часть тюремного срока, они

освобождались досрочно, с условием, что будут лечиться, – эти торговцы не

только продавали наркотики, но и сами были наркозависимыми.

Среди русских пациентов также были и алкоголики, арестованные за

вождение автомашины в нетрезвом состоянии. С незапамятных времен любит

русский человек быструю езду, особенно после пол литры...

Аркадий в прошлом – хирург. Хирург по призванию, и врач от Бога.

Он обходился со всеми пациентами предельно корректно, всегда держал

четкую профессиональную дистанцию. Смотрел на них не как приятель, но и не

как обвинитель, не представитель Системы. А так, как врач смотрит на больных.

Будучи человеком рационального склада ума, Аркадий предлагал пациентам

взглянуть на свою жизнь и поступки здраво и трезво, так, как на это смотрят

обычные, «нормальные» люди.

Пациентам такой подход не нравился. Они были уверены в том, что Аркадий

ни черта не понимает в их архисложной психологии, не способен вникнуть во все

причудливые изгибы их мысли. При случае, напоминали ему, что он «никогда не

торчал», поэтому понять их не может.

В Аркадии большинство из них видели все-таки не психотерапевта, а врача.

В первую очередь, врача.

105

Его групповые и индивидуальные психотерапевтические сессии порой

напоминали лекции или семинары в медицинском институте, где преподаватель

поясняет студентам, как наркотики и алкоголь воздействуют на организм человека.

Скажем, как алкоголь разрушает кровеносные сосуды, влияет на давление, и

почему это часто приводит к инсультам и инфарктам. Объяснял, как под

воздействием любых нарковеществ изменяется работа головного мозга. Иногда

для наглядности Аркадий пользовался доской и фломастером.

Не берусь судить, глубоко ли получаемая информация западала в сознание

его пациентов и изменяла ли их жизнь. Все они, конечно же, хотели одного-

единственного: скорее отбыть свой «срок лечения» и получить бумагу «об

успешном окончании».

Тем не менее, нет человека, которому не интересно знать о собственном

здоровье, что там происходит в печени, и почему порой побаливают почки. Когда

ты пил или нюхал, то вроде бы ничего не болело. А теперь вот трезвый – почему-

то всё болит.

Волей-неволей, пациенты увлекались этим разговором о здоровье, задавали

различные вопросы. Признавались в своих медицинских проблемах, в своих

страхах и тревогах на этот счет. Порой задумывались: «Надо же, как вреден кокс!

Разъел в моем носу всю слизистую и перегородку! И сердечко в последнее время

часто побаливает. И какая-то странная изжога появилась. Еще и вправду – инфаркт

заработаю». К своему «выпуску» почти все пациенты Аркадия были весьма

образованы, с медицинской точки зрения.

Директриса Франческа относилась к Аркадию несколько высокомерно, как и

некоторые другие из администрации. Он слабовато владел английским, поэтому на

совещаниях в споры вступал редко и не рвался доказать свою правоту. К тому же

был чрезвычайно скромным человеком. Не запуганным, не робким, а именно

скромным.

106

Франческа обладала цепким умом администратора. На лету схватывала

полезную информацию, умела находить подход к людям. Конечно, хорошо

разбиралась в наркологии. Но в медицине глубоких знаний не имела.

В клинике постоянного врача не было – дорого, лишь три раза в неделю

работала медсестра. Зато у пациентов – набор серьезных хронических болезней.

Франческа знала, что Аркадий в прошлом – хирург, начальник больницы.

Когда случалось ЧП, она неслась к нему в кабинет.

– Аркадий, миленький, please, – брала его под руку и вела скорей за собой в

какую-то комнату, где едва сидел в кресле или лежал на полу пациент.

У одного – резко упало давление, у другого – эпилептический припадок,

третьему вдруг стало плохо непонятно от чего,

И тогда раскрывался врачебный опыт Аркадия. Он оказывал пациенту

необходимую помощь. Все выполнял спокойно, решительно, без суеты. И давал

стоящей рядом Франческе совет: вызывать ли «скорую» немедленно, или же имеет

смысл немного подождать.

В такие минуты все как бы менялись местами: обычно самоуверенная

Франческа выглядела послушной помощницей, а этот, всегда тихий, Аркадий –

начальником крупной больницы, хирургом, в руках которого человеческая жизнь.

Его биография бывшего врача тюремной больницы вызывала у меня

большой интерес. Разговаривать с ним об этом в рабочее время мы не могли –

Аркадий работал на совесть.

Через некоторое время, когда мы познакомились с ним поближе, он

пригласил меня к себе домой в гости. Его жена Анна подала к столу фрукты,

разлила чай. Аркадий достал альбомы со старыми фотографиями.

– А вам тюрьма, случайно, не снится? – спросил я, рассматривая

фотографии.

– Недавно приснилась больница, койки, пациенты. В этом была вся моя

107

жизнь…

И начался наш долгий разговор о его прошлой работе, разговор,

продлившийся не один вечер.

Слушая Аркадия, я словно переносился в далекую Казань, в больницу,

которая обслуживала все колонии, тюрьмы и следственные изоляторы Татарии. В

ту больницу Аркадий впервые вошел, закончив мединститут, и проработал там

более тридцати лет: сначала хирургом, а потом начальником больницы.

Он имел редкую память, помнил имена пациентов-заключенных, их болезни.

В своей спокойной, рассудительной манере описывал сделанные им когда-то

операции, рассказывал о трагических случаях в тюрьмах: о бунтах, убийствах,

массовых отравлениях заключенных.

Плохонькую тюремную «больничку», без достаточного оснащения и

персонала, Аркадий когда-то вывел на уровень городской больницы, с

оборудованной операционной, современными лабораториями,

высококвалифицированным штатом сотрудников.

Его рассказ напоминал настоящий фильм, где среди зверств, ненависти,

грязи выделяется светлая фигура врача, который отлично понимает, с какой

публикой – зэками – имеет дело, но все равно, в каждом из них видит, в первую

очередь, больного, который нуждается во врачебной помощи.

– ...Приходит ко мне заключенный по фамилии Лапшин, просит оставить его

в больнице. Оказывается, он проигрался в карты, и возвращаться в колонию ему

нельзя было – убьют. Вдруг он вынимает из кармана 125-миллиметровый гвоздь и

на моих глазах погружает себе в рот. Представляете? – рассказывал Аркадий

очередной случай. – Или вот: в больнице ЧП – пациенты в туберкулезном

отделении где-то раздобыли спирт, перепились и захватили отделение! Дежурная

служба предлагает применить силу. Но я решил попробовать обойтись без крайних

мер и утихомирить их словами…

108

Аркадий описывал далекое прошлое, а сидящая рядом жена часто

вскидывала брови: «Неужели было и такое?» Только сейчас, во время нашего

разговора, Анна узнавала некоторые, порою холодящие кровь, подробности

прошлой работы мужа. К примеру, единственным средством защиты тюремного

врача была вмонтированная в стол кнопка тревожной сигнализации, которая часто

не работала. Или, скажем, под матрасом одного зэка однажды обнаружили три

штыря – заточенные напильники, специально изготовленные для нападения на

Аркадия...

Каждый раз, покидая дом Аркадия, я задумывался над тем, что же заставило

этого человека – одаренного врача и администратора – связать свою жизнь с

тюремной больницей, иметь дело с заключенными, рисковать? И зачем ему

сегодня, здесь, в Америке, опять каждый день сталкиваться с чужой болью,

жестокостью, покалеченными судьбами?..

Об этом человеке нужно писать в газете, показать его по ТВ! Я связался с

редакцией российского телеканала в Америке. Их студия находилась в Нью-Йорке,

в Манхэттене. Рассказал им про Аркадия, сказал, что готов помочь устроить с ним

интервью на ТВ. Уверял, что это будет очень интересно, тем более, что Аркадий –

отличный рассказчик. Мне ответили, что сначала должны получить «добро» из

центральной московской редакции.

К превеликому удивлению, дело не заглохло, и Москва «дала добро».

«Снимайте!»

Приехала телегруппа: оператор, журналистка. Телекамеры, провода, лампы

для освещения. «Раз-два-три: съемка... Как он сидит в кадре? Давай прогоним этот

кусок еще раз...» Снимали Аркадия и дома, и в клинике. Сняли получасовой

документальный фильм.

После этого Аркадия в клинике стали называть «кинозвездой».

Аркадий улыбался в ответ так, словно ему было неловко, что он оказался в

109

центре всеобщего внимания. Из-за него – столько шума.

Все-таки редкий человек!..

Новые открытия. Не верю!

Помимо проведения психотерапевтических сессий, каждый нарколог

занимался приемом новых пациентов. Как это происходило?

Я приглашал в свой кабинет человека, сидящего в зале ожидания. Зачастую

они входили со своими старыми сумками в руках. Что означало: только что из

тюрьмы, освобожден досрочно, отправлен на принудительное лечение, и жить ему

негде. Денег у него нет, работы тоже нет, родные и близкие от него отказались.

Только список судимостей и старая сумка с вещами. Вот и весь жизненный багаж.

Внизу, под зданием клиники, уже ожидал вэн, чтобы везти новичка в дом

трезвости. Я задавал новому пациенту вопросы по вопроснику: какой наркотик и в

каких дозах Вы употребляли? Какое у Вас образование? Работали ли Вы когда-

либо? и т. д. Затем мы отправлялись с ним в уборную для токсикологического

теста. А в зале ожидания уже нетерпеливо барабанил пальцами по своим коленям

новый, только что прибывший.

Неподдельное удивление у меня вызвали ответы на вопрос об образовании.

Подавляющее большинство пациентов, вне зависимости от их цвета кожи, не

имели школьного аттестата. Не может быть! В столице мира? В Америке? В стране

с самыми передовыми технологиями, где в университетах собраны лучшие мозги

со всего мира? В Америке, заваленной компьютерами, где едва ли не каждый день

делаются научные открытия?!

Быть может, в университетах и собраны великие умы, и вручают светилам

науки премии, и компьютеры сегодня стоят едва ли не в уборных. Но со всеобщим

образованием населения это никак не связано. Поначалу я удивлялся, когда

110

пациент говорил, что из обязательных двенадцати школьных классов, он закончил

только десять или одиннадцать. Это казалось странным, диким. Прошло немного

времени, и пациент со школьным аттестатом у меня уже вызывал истинное

удивление, даже восхищение: «Вот молодец! Вот так да – сумел окончить

среднюю школу!» Ну, а ежели вдруг встречался кто с одним или двумя семестрами

в колледже, такового уже можно было почитать за Эдисона!

Но образование, вернее, его отсутствие, было самым незначительным из

всех других моих открытий.

Это был бесконечный поток горя. Горя, которое не кричало, не рыдало и не

заходилось в истерике. Это было горе иного порядка: оно имело свое суровое лицо

в шрамах, с выбитыми или сгнившими зубами, с руками в наколках и порезах от

ножей, с прострельными ранами на теле. С полностью разорванными семейными

связями. С бесконечными посадками – за грабежи, торговлю наркотиками,

квартирные и магазинные кражи. При полном отсутствии какого-либо трудового

стажа. Безо всякой специальности. С различными хроническими болезнями.

Первые пациенты у меня вызывали сочувствие: всё в их жизни так

переломано и перекалечено, что никакого просвета. Я их внимательно

выслушивал, обещал куда-то позвонить, что-то разузнать. Но поток шел

непрерывно. Со всех тюрем штата, судов, детоксов и психбольниц ехали в клинику

люди со своими старыми сумками.

На моем столе зловеще росла гора незаполненных бумаг. На стул передо

мною садился один пациент за другим. Я не запоминал ни их лиц, ни имен.

– Какие вы употребляли наркотики?

– Кокаин.

– А траву?

– Да, и траву.

– Пили?

111

– Да.

– Какие у вас медицинские проблемы?

– Гипертония, кажется.

– Образование?

– Девять классов.

– Имеете родственников?

– Бывшая жена и двое детей. Никаких контактов с ними нет.

– За что вы были судимы?

– За воровство.

– И за хранение наркотиков?

– Да, и за хранение наркотиков.

– Специальность?

– Никакой.

И так, бегом, уже галопом, вопрос – ответ, «галочки», «крестики» в пустых

квадратиках. Нет времени посмотреть в глаза.

Мне тогда часто казалось, что это не я, а кто-то другой в моем облике –

некий Марк из России, с дипломом нарколога – сидит в этом кабинете за столом и

задает одни и те же вопросы мелькающим перед ним людям.

Основательно нарушился мой сон: ничего нельзя было разобрать в ночной

мешанине двигающихся серых фигур. И вдруг, сквозь чье-то невнятное

бормотание, гремит мой голос: «Сэр, идемте сдавать мочу!» (Let`s go to take your

urine, sir). Это были мои первые сны на английском языке...

О токсикологическом тесте, составляющем важную часть лечения

наркомана/алкоголика, мы поговорим отдельно. Уж больно он необычен и, не

побоюсь этого слова, – драматичен.

Пока же расскажу, как это происходило в той клинике, и почему фраза: «Сэр,

идемте сдавать мочу!» вторглась в мои сны.

112

Пациент в уборной дает наркологу баночку со своей (извиняюсь, но более

нежных, благоухающих синонимов нет) мочой. Нарколог опускает в эту баночку

белую пластиковую палочку с обозначением на шкале-индикаторе различных

наркотиков. В том случае, если моча «грязная», на индикаторе в течение минуты-

двух появляется красненькая полоска напротив названия определенного наркотика.

Позитивный результат или негативный. Чистый или грязный.

От этой тоненькой красненькой полосочки зависит... О, как много зависит от

этой полоски, трудно себе даже представить! Зависит, быть может, будущее.

Завтрашний день. Нет же, день сегодняшний.

Правила были очень строгими: «грязного» пациента из дома трезвости сразу

выгоняли. И тогда ему уж точно жить было негде, разве что в какой-либо ночлежке

или просто на улице. А в прокуратуру из клиники поступал звонок, что такой-то

пациент употреблял наркотик. За употребление наркотика ему грозил либо

закрытый стационар с длительным интенсивным курсом лечения, либо тюрьма.

Удивление у меня, однако, вызывало не только то, что этих людей не

останавливает тюрьма. И даже не то, что это совершенно не согласовалось с их

речами о пользе трезвости. Поражало другое: практически все они уверяли и меня,

и друг друга в том, что они «чистые». Не моргнув глазом, не дрогнув ни одним

мускулом лица:

– Да, доктор. Даже забыл, как тот проклятый кокс нюхать. И не хочу помнить

об этом, гори он синим пламенем!

Затем мы шли в уборную и...

Первое время я не верил своим глазам – почему? Откуда красная полоска?

– Сэр, у вас позитивный результат на кокаин.

– Да, док? Не может такого быть!

Я брал новый тестер, снова окунал его в баночку. Быть может, «техническая»

неполадка? Может, тестер плохого качества?

113

Пациент стоял рядом и задумчиво смотрел, как и на другом тестере снова

медленно проступает красная полоска.

Я вскидывал брови:

– Сэр, у вас все-таки позитивный результат на кокаин?

– Да, док? Неужели? Что вы говорите...

Словом, поток горя сливался с потоком лжи.

Я уже понимал, что не нужно верить своим ушам. Уши – ненадежное

средство для определения честности. Язык – тоже очень сомнительное средство.

Слова ничего не стоят, грош им цена.

Только глаза. Глазам можно верить. Своим глазам, не чужим. Глаза не врут.

Красная полоска – это правда. Единственная правда. Верить можно только ей.

Только она – мерило честности. Проступила красная полоска – нет этому человеку

доверия. И нет у него будущего. Его дорога – в тюрьму. Не проступила – значит,

человек чист. Чиста его совесть. Чисты глаза. Такому можно верить. Сегодня

можно. А завтра?

Разделила такая полоска мир на чистых и грязных, на позитивных и

негативных, на тех, у кого есть будущее, и у кого его нет...

ххх

Менеджером в тех домах трезвости был один афроамериканец лет сорока, по

имени Джим. Сам «из бывших», Джим не так давно закончил лечение и начал

свою профессиональную карьеру.

Это был злой, дерзкий человек, который после долгих лет унижения получил

власть над себе подобными, такими же, каким вчера был он сам. Из грязи в князи.

Джим отвратительно лебезил и пресмыкался перед персоналом, зато с большим

высокомерием и грубостью обращался с пациентами, желая лишний раз их

114

унизить, напомнить, что они – никто и ничто. Он кричал на них, подгонял, чтобы

живее выходили и садились в вэны, словно гнал скот. Точно так же

самоуправствовал в домах трезвости, назначая своими сподручными (их называют

сержантами или капитанами) тех, кто ему нравился и тоже рвался во власть. В

обязанности Джима входила и процедура изгнания из дома трезвости обитателей,

уличенных в употреблении наркотиков, что он выполнял с большим

удовольствием.

Директриса Франческа хоть и демонстративно держалась подальше от

верного пса Джима, уж больно он был одиозен, но, подозреваю, его работой была

довольна, ценила его за преданность и готовность служить.

Пациенты Джима ненавидели. Однако малейшее возмущение с их стороны в

адрес Джима трактовалось как бунт, и бунтаря тут же выгоняли на улицу.

Во время сессий пациенты часто жаловались на самоуправство Джима и на

бытовые условия в домах трезвости. Спали они там на полу на матрасах –

кроватей не хватало; отопление и кондиционеры плохо работали. В тех чудных

домах трезвости жили и сонмища тараканов, и клопы, и прочие домашние

насекомые. И хвостатые мышки.

Ушам своим я уже, правда, не слишком доверял. Но пациенты порой

задирали свитера и футболки, показывая на теле кровавые волдыри от укусов

клопов. Глазам приходилось верить.

Разумеется, там процветало воровство – воровали деньги, плейеры,

мобильные телефоны. Помимо прочего, все страдали от невозможности нигде

уединиться, от отсутствия личного пространства. Не все следили за своей личной

гигиеной, одежда у многих была ветхая, нестиранная. Некоторые принимали

выписанные врачами сильнодействующие психотропные лекарства, вызывающие в

теле специфические запахи. И над всем этим – самоуправство Джима с его

сержантами и капитанами. Словом, это было еще то лечение...

115

На меня пациенты смотрели, как на чудака. Русского чудака, который ни

черта не понимает ни в наркоманской, ни в тюремной, ни в уличной жизни.

«Книжный умник. Еще и пытается нас чему-то учить». Впрочем, видели мое

сочувствие к их нуждам, поэтому старались быть со мной повежливее.

Как защитник униженных и оскорбленных, я шел к нашей очаровательной

директрисе, вернувшейся из очередного бутика с огромным кульком купленных

модных тряпок. Говорил ей, что условия в тех домах трезвости невыносимые.

Нужно что-то делать...

Франческа моргала прелестными глазами. Она только что – из бутика,

понятно, там шелка, кожи, меха. Музыка, примерочные, зеркала. А тут – какие-то

поломанные кондиционеры, мыши, клопы... Фи.

Нетерпеливо меня перебив, Франческа говорила, что она обо всем знает и

меры уже принимаются. Напоминала, что я все-таки – не домоуправдом, а

нарколог, и должен заниматься лечением больных. Вскользь замечала, что все

бытовые и ремонтные услуги нынче стоят дорого, а зарплату хотят получать все

сотрудники. Наш разговор обычно на такой ноте заканчивался.

Покинув Франческу, я изливал свои возмущения Лизе. Но и она умеряла мой

гнев:

– Да, Марк, ты прав. Франчи, конечно, жадная сука, на всем экономит. Но

тебе не кажется, что пациенты тебя водят за нос? Они ведь специально

переключаются на другие темы, чтобы не говорить о наркотиках. Наркоманы не

хотят говорить о наркотиках, это их самый больной вопрос, их величайшая тайна.

Они тебе готовы рассказывать про все на свете, вывернут перед тобой наизнанку

всю свою душу. Но только про наркотики будут молчать. Им про это говорить

стыдно, страшно. Они эту тайну стараются скрывать от всех. Поэтому и

нагружают тебя своей бытовухой. Понял?

Я уже не сомневался в том, что совершил ошибку, выбрав эту профессию. Не

116

знал, кого винить во всем: себя ли, Франческу, пациентов? Все чаще меня

охватывала растерянность, отчаянье. Я совершенно не понимал этих людей. Не

видел никакой пользы в том, чем занимаюсь.

Уйти? Бросить? Выбрать себе какую-нибудь другую специальность? А,

может, вернуться в Россию? В Россию, в Россию... Там все знакомо, все родное.

Перед моим мысленным взором часто возникал яблоневый сад перед нашим

пятиэтажным домом. Ветки яблонь достигали почти до окон нашей квартиры на

втором этаже. Летом я спал на балконе на скрипучей раскладушке. Вдыхал запахи

яблонь. По утрам слушал пение птиц, кутаясь в шерстяной плед. Ах, хорошо это

было, хорошо!..

Но наступало американское утро нового рабочего дня. Смыв под душем

ночные кошмары, я быстро одевался и мчался к автобусной остановке...

Тогда, по неопытности, я не знал, что столкнулся с «тяжеловесами», самыми

сложными пациентами – наркоманами из криминального мира, вдобавок еще и

бездомными. Крутые парни. Круче не бывает.

Я тогда не предполагал, что в блестящем, великолепном Нью-Йорке, помимо

оптимистичных биржевиков на Уолл-Стрит и веселых туристов на Таймс Сквер,

существует и целая армия несчастливых парней, по разным причинам

очутившихся на самом дне. Речь идет не об одиночках – о тысячах.

Они направляются по трем потокам Системы – в тюрьмы, нарколечебницы и

дома трезвости. Если кто-то из них на время выпадает из этой Системы,

очутившись на улице, и начинает снова употреблять наркотики, грабить и

воровать, то обычно это длится недолго: выпавший вскоре подбирается и

погружается обратно в один из потоков Системы. Эти люди практически

полностью утратили навыки человеческого общежития. Сравнительно немногим

из них удается выкарабкаться.

По сей день удивляюсь, почему я тогда не хлопнул дверью и не ушел

117

навсегда из наркологии? Какие силы меня удержали?..

Поворот судьбы

Кто знает, как долго продолжались бы мои сомнения и терзания и чем бы

они закончились. Все разрешилось самым неожиданным образом.

А началось с... обыкновенной зубной боли. Мой коренной зуб стал сильно

отравлять мне жизнь. Побаливал он давно, но заняться им было недосуг. Теперь же

боль стала нестерпимой.

Дантист сделал рентгеновские снимки и вынес приговор: нужно делать рут

канал и ставить коронку. Еще, к моему ужасу, обнаружилось, что подгнивает

верхне-челюстная кость. Требовалась операция. Медицинская часть, однако, меня

испугала гораздо меньше финансовой. Стоило дантисту назвать цену за операцию

и коронку, как зуб тут же перестал болеть. Увы, ненадолго.

На работе нас обеспечивали медстраховкой. Но медстраховка была

плохонькой, многие врачебные услуги и лекарства она не оплачивала, как и не

оплачивала услуги дантиста.

...Когда-то, еще в России, я читал книгу Владимира Лобаса «Желтые короли

Нью-Йорка». Это роман о нью-йоркских таксистах. Увлекательнейшая книга, в

США в 91-м году попала в список бестселлеров. В Америке и России ею

зачитываются и сегодня.

Герой книги – иммигрант из России, работал в Нью-Йорке журналистом на

радио «Свобода» и горя не знал. Но у него не было медстраховки. Неожиданно у

него заболел зуб, он пошел к дантисту и... для того, чтобы раздобыть деньги на

зубные коронки, стал подрабатывать водителем «желтого» такси. Неожиданно для

себя, до того увлекся новой работой, что ушел с радио «Свобода» и от зари до зари

крутил баранку. Через пять лет стал миллионером, боссом целой корпорации

118

такси! Правдивая книга, судя по всему, автобиографическая.

Единственное, что мне в том романе не понравилось, это повод, из-за

которого герой так круто поменял свою жизнь: уйти из мира журналистики, с

престижного радио «Свобода» – в мир шоферюг и автодиспетчеров! И все это,

весь жизненный переворот случился из-за какой-то зубной боли? Слишком

банально. И не жизненно.

И вот теперь, спустя десять лет после прочтения этой книги в России, я

сидел в своей квартирке в Нью-Йорке, быть может, на той же улице, где когда-то

жил тот журналист, ставший таксистом-миллионером. Сидел с распухшей левой

щекой, глотая аспирин, и хмуро подсчитывал, на чем смогу сэкономить и сколько

времени понадобится, чтобы собрать нужную сумму на коронку и операцию...

Вот уж поистине, как поспешна наша критика «нежизненности»

литературных сюжетов!

...Чем была хороша Франческа, это своей справедливостью. Ни для кого из

сотрудников не делала исключений – эксплуатировала всех в равной степени. Из

каждого, как могла, выжимала пот по максимуму и платила каждому, как могла, –

по минимуму. Наркологи роптали, иногда грозились уйти в другое место, где

больше платят, но за все это время из десяти ушел только один Боб.

...О, не ходите к своим боссам по такому ужасному поводу! Не мучьте их! Не

отравляйте им жизнь! Вы же знаете, как вытягиваются их лица, какое смертельное

уныние отображается в их глазах, когда Вы просите у них поднять Вам зарплату.

Кто на Земле, скажите, несчастнее их в этот момент?..

Я вежливо напомнил Франческе условия моего приема на работу, когда она,

при подписании контракта, пообещала вернуться к разговору о моей зарплате

через год. С тех пор, говорил я, прошло уже почти два года, и теперь самое время

этот щекотливый вопрос обсудить.

Франчи смотрела на меня, качая своей чудной головкой в новой стрижке. Ее

119

темно-сиреневая блузка гармонировала по цвету и фасону с ее темным пиджачком.

Ее глаза заволокло искренней печалью:

– Марк, дорогой, ты же знаешь, что я люблю тебя...

Я с удивлением присмотрелся к ней. Неужели ослышался? «Марк, дорогой...

я люблю тебя...»

– Но сейчас, – продолжала она. – Клиника переживает очень тяжелые

времена. Ты себе не представляешь, как трудно вести этот бизнес, конкуренция

сумасшедшая. Извини, Марк, не могу. Не могу поднять тебе зарплату даже на

доллар...

Ах, так?! Сегодня же куплю себе новый костюм и новые рубашки! Составлю

резюме! Буду врать на интервью, врать, что я – специалист с большим стажем, что

работал с наркоманами еще в России и знаю, как эту проклятую болезнь лечить!

...В Америке существует замечательная традиция: дарить уходящему с

работы открытку, где сотрудники на прощанье пишут ему свои пожелания.

«Удачи тебе, Марк, на новой работе! Не забывай нас, звони! Верю в тебя!»

Торт, пицца, пепси-кола. Помню задушевный прощальный спич Франчески, теплое

рукопожатие Аркадия, заплаканные глаза Лизы...

А ту открытку с пожеланиями удачи храню по сей день.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Женское лицо

Новая амбулаторная клиника, где я теперь работал, входила в крупный

наркологический комплекс, филиалы которого были разбросаны по всему Нью-

Йорку. Моя нынешняя зарплата была почти вдвое выше той, что я получал на

прежнем месте; предоставляли и отличную медстраховку. Клиника, правда,

120

находилась не в столь хорошем районе, зато условия работы были гораздо лучше,

чем на «фабрике по выжиманию пота» у Франчи.

Теперь у меня был свой кабинет и не такие сумасшедшие нагрузки. Во

всяком случае, не было ощущения потока, где пациенты воспринимались, как

бревна на лесосплаве. Появилась возможность присматриваться к ним,

внимательней прислушиваться к их словам.

Забегая вперед, скажу, что в этой клинике, к сожалению, существовала

другая проблема. Политика – так называется это мерзкое явление. Бесконечные

сплетни, наушничество, подсиживания друг друга, война за должности, за

благосклонность начальства – такова была, как говорится, рабочая атмосфера.

Постоянно создавались различные блоки, враждовавшие между собой,

существовала оппозиция администрации и группа лояльных.

Эта паучья война велась, разумеется, не без ведома директора, – белого

американца по имени Стивен. Директор был человеком довольно мягким,

нерешительным, поэтому казался легкой добычей для каждой политической

группировки, желавшей склонить его на свою сторону. Однако, при всей своей

мягкости, мистер Стивен был мастером маневра и непредсказуемого хода. И когда

одна группировка уже собиралась торжествовать победу, в последнюю минуту

директор оставлял этот лагерь и давал обещанную вакантную должность кому-то

из побежденных! И тогда начинались новые перестановки, дипломатия, тайные

переговоры и т. д.

Все это, конечно, ужасно отвлекало и мешало работать. Тот, кто не хотел в

этом участвовать, плотно закрывал дверь своего кабинета. И посвящал свое время

пациентам.

121

ххх

Это была моя первая пациентка. До сих пор мне приходилось иметь дело

только с крутыми парнями, пришедшими лечиться не по своей доброй воле, а по

воле судей и прокуроров. И вдруг – дама.

Сказать, что Римма была красива, значит, ничего не сказать. Еврейка, родом

с Кавказа, чертовски стройна, чертовски обаятельна. В клинику Римма часто

приходила в джинсовом костюме. Я не специалист по размерам женских

бюстгальтеров, но могу смело утверждать, что Римма носила лифчики не самых

маленьких размеров. Жаль, что столь привлекательная от природы девушка так

себя изуродовала увесистыми силиконовыми сиськами. Пожалуй, это было

единственным, что сразу выдавало в ней стриптизершу.

От меня Римме нужно было письмо в суд, где в недалеком будущем судья

должен был решить, может ли Римма видеться со своим ребенком и, если да, то

как часто. Ее пятилетний сын тем временем жил у мужа, который подал и на

развод, и в суд, добиваясь лишения Риммы материнских прав.

Признаться, в то время, чтобы скоротать одинокие вечера и немного

скрасить свое холостяцкое житье-бытье, я стал заглядывать в стриптиз-клубы.

Там, в ласках женщин, влекущих тебя куда-то в сумрак темных залов, было легко

забыться, поверить на миг, что мир полон тепла...

Мое знакомство с Риммой совпало с тем периодом, когда я повел серьезную

борьбу со своей пагубной привычкой посещать эти клубы, где пленительные дамы

чрезвычайно ловко опустошали мои карманы. Вот уж поистине, Бог шельму

метит: встреча с Риммой для меня стала настоящим испытанием.

Римма танцевала в одном из Манхэттенских стриптиз-клубов. Она часто

ездила с бой-френдами отдыхать, нюхала кокаин, пила алкоголь. Правда, еще не

скатилась на самое «дно». Дно? О чем Вы говорите? Вы в своем уме?! Римма

122

производила впечатление беззаботной, почти счастливой молодой женщины.

Правда, не имела ни высшего, ни даже законченного школьного образования.

Считала себя немного бестолковой и безалаберной. Что, впрочем, так и было.

Муж, по ее словам, был смертельно скучным человеком, говорил только

«правильные» слова и был озабочен исключительно бытом. А Римме хотелось

огней, света, музыки, сумасшедшей любви...

Что поделать, если она легко влюблялась в очередного кавалера,

отправлялась с ним в сладкое путешествие, отрывалась в ресторанах, шиковала в

отелях, но вскоре этот кавалер почему-то смотрел на нее как на обычную,

извините, блядь. И прогонял.

Она действительно имела ранимое сердце. Разрывы и расставания с

мужчинами переживала очень болезненно. Как-то раз мне позвонили из отделения

«Скорой помощи», чтобы подтвердить информацию о Римме. Оказалось, что

после того, как ее бросил очередной ухажер, она напилась и обкурилась, залезла

на крышу 22-х этажного дома и танцевала там на самом бортике...

От меня ей нужна была бумага для суда, больше ничего. Просила меня

написать, что она «чистая». Римма надеялась, что судья разрешит ей видеться с

сыном в любое время, без всяких ограничений. А муж доказывал, что она –

активная наркоманка, и ее к ребенку вообще нельзя подпускать.

Ах, какое шоу она устраивала в моем кабинете во время сессий! Стул,

правда, не сцена в клубе. Поэтому Римме приходилось изощряться, не вставая со

стула: она выгибала свое молодое роскошное тело всевозможными изгибами,

часто наклонялась, соединяя локти обеих рук на груди, бесконечно поправляла

шлейки лифчика...

И тогда в моих глазах вспыхивали странные звездочки. Глядя на Римму, я

словно переносился в... грохочущий зал стриптиз-клуба, в зал ласковых улыбок и

нежных женских рук. Короче, боролся и со своим безумием тоже...

123

Римма плакала – без шуток, плакала горько, оттого, что так случилось в ее

жизни, что она – никудышная мать, но сын для нее – дороже жизни, и если она не

сможет его видеть, то она этого не перенесет...

– Но ты же нюхаешь кокаин. И пьешь водку, – сказал я, не в силах отвести

глаз от ее грудей, выпирающих из-под маечки. – Подумай, как это может

отразиться на твоем ребенке.

– Да, Марк, иногда нюхаю, врать не буду, – призналась она. – Но порой так

сильно хочется, так хочется... Ты ведь хорошо понимаешь меня. Ты же тоже когда-

то торчал.

– Да, было дело... – глубокомысленно отозвался я, обрадовавшись, что меня

сейчас признали «своим». Значит, я уже кое-чему научился, могу притвориться и

сойти «за своего». Я – ваш! Не стыдитесь меня! Будьте со мной откровенны!..

– Не ври, Марк! Ты даже не знаешь, как выглядит пакет кокаина! Как ты

можешь меня чему-то научить? Еще и врешь!

Когда говорят, что от стыда горят кончики ушей, это не аллегория. Это

правда. Из всех известных проявлений стыда, это, наверное, самый мучительный –

когда горят кончики ушей. Никогда не смотрите в глаза, чтобы понять, испытывает

ли человек стыд. Смотрите на его уши!

Пристыдив меня за вранье, Римма снова принялась «танцевать» на стуле: и

так выгибалась, и этак. И лила слезы.

– Хорошо. Ты хочешь бумагу в суд, тогда сдай сейчас мочу для

токсикологического теста, – твердо сказал я.

Она взглянула на меня с некоторым напряжением:

– Не могу, Марк. У меня месячные... Знаешь, когда у меня месячные, у меня

сильно болит вот здесь, внизу живота. Во время месячных я вообще становлюсь

очень нервной, раздражительной... Прости меня, Марк, если я обидела тебя чем-

то. Помоги мне. Напиши мне хорошую бумагу, умоляю...

124

(Я тогда по неопытности не знал, что пациентки, желая уклониться от

токсикологического теста, часто прибегают к этой уловке – говорят, что якобы у

них месячные.)

Все-таки я сдался – написал ей письмо для суда. Все там наврал. Римма ведь

и без того несчастна, считает себя бестолковой и непутевой. Блядью. Если

лишится материнских прав, то что тогда ей останется в жизни? Так думал я.

Римма была слишком легкомысленна. И на свою прогрессирующую

наркоманию тоже смотрела очень легкомысленно, как на очередное безобидное

увлечение.

Впрочем, и я тоже, еще «совсем зеленый», умилительно смотрел Римме

вслед, счастливо уходящей по коридору клиники с липовой бумагой в руке.

Смотрел, честно признаться, и на ее роскошные бедра, которыми она так лихо –

профессионально, виляла.

Ни я, ни она тогда не догадывались, куда лежит ее путь.

Спустя несколько недель она мне позвонила, радостно сообщив, что,

благодаря моему письму, судья принял решение в ее пользу. Ей разрешено

практически без ограничений видеть сына! Теперь она полностью изменит свою

жизнь. У нее уйма «правильных» планов: получить GED (эквивалент школьного

аттестата), сменить работу стриптизерши на другую – пристойную, скажем,

продавщицы в магазине; пойти на курсы косметологов. А потом, конечно,

отвоевать себе сына, чтобы жил вместе с ней...

В последний раз я узнал о Римме года через три, когда работал в

амбулаторной клинике одного госпиталя в Квинсе. В том госпитале было и

детоксификационное отделение, куда попадали наркоманы и алкоголики в

состоянии ломок. Амбулаторная клиника была связана с детоксом общей

электронной системой, поэтому каждый нарколог имел доступ к информации

обоих отделений.

125

Однажды в списке ново поступивших пациентов в детокс я увидел имя и

фамилию Риммы. Позвонил туда – убедиться, что это именно она, а не ее тезка-

однофамилица.

Чудес не бывает. Это была та самая Римма. Я побеседовал по телефону с

наркологом из детокса, расспросил его о Римме. Сказал ему, что был с нею когда-

то знаком. Даже упомянул о ее незабываемом шарме:

– Постараюсь завтра зайти к вам в детокс, чтобы повидаться с ней.

– Чего на нее смотреть? – холодно отозвался коллега. – Лежит на кровати,

тощая, вся в прыщах. Никакого шарма. Обычная потасканная блядь из борделя...

ххх

Сказать ли, что Римма, и сотни, тысячи ей подобных женщин –

никудышные, дрянные матери? Что они не любят своих детей, вернее, пакетик с

наркотиком любят больше родных детей? Что из-за таких горе-матерей дети

попадают в Систему, где за ними наблюдают специальные работники из агентств

по защите детей, где их дела бесконечно рассматриваются в судах, что из-за таких

мамаш детей сдают в приютские семьи и приютские дома?

Да, да, все это правда. И нельзя их прощать, нельзя их жалеть. Пусть калечат

свои собственные жизни – их право, но детей-то за что?

И все же... Припоминаю и другую, похожую на Римму, – итальянку Мелису.

И русскую девушку Валю. И чернокожую Жасмин. Все они ходили по судам, где

обещали, клялись, рыдали, умоляя судей не лишать их материнских прав.

Порой им разрешали брать детей к себе, на оговоренное время. Какой

радостью тогда светились их лица! Иногда они приводили своих детей в клинику,

чтобы похвалиться перед всеми, какие чудные у них дети.

Свое будущее эти молодые женщины обычно рисовали в розовых тонах, и

126

картинки эти у всех были, в общем, схожи: они закончат лечение, никогда больше

не будут заниматься проституцией, судьи полностью восстановят их материнские

права. А там... они овладеют нормальной специальностью и заберут детей к себе.

Будут покупать детям самую лучшую одежду, сдадут их учиться в престижные

школы и колледжи...

Они мечтали, как любят мечтать о будущем наркоманы, используя для своих

картинок только розовые и голубые краски, потому что в их прошлом и настоящем

преобладали серые и черные...

Увы, не все из них доходили до ворот того нарисованного рая, не все

заканчивали лечение и возвращали себе детей.

После очередного срыва, некоторые из них, отчаявшись, уходили в еще

больший разврат и наркоманию, чем прежде. Знаю одну, которая после лишения ее

материнских прав попыталась покончить с собой. Но не смогла, и очутилась в

сумасшедшем доме...

ххх

Как я убедился впоследствии, Римма мало чем отличалась от тех своих

сестер по несчастью, которые, пытаясь выкрутиться, пускали в ход весь свой

арсенал имеющихся женских уловок.

Некоторые коллеги (мужчины) советовали мне: если есть такая возможность,

лучше вообще не иметь среди своих пациентов женщин. Легче, – говорили они, –

работать даже с отпетыми уголовниками, чем с женщинами, особенно молодыми и

красивыми.

– Ты себе не представляешь, Марк, что они вытворяют, – делился со мной

коллега, пуэрториканец по имени Эрнест. – Женщины... Никогда не поймешь,

когда они врут, а когда говорят правду. Мне кажется, что они и сами этого толком

127

не знают. Они устраивают в твоем кабинете настоящий стриптиз. Нет, не

обязательно раздеваются, хотя иногда пробуют делать и это. Они устраивают

стриптиз душевный, стриптиз признаний и откровений, снимают с себя один

наряд за другим. И когда думаешь, что этот наряд последний, стриптиз откровений

закончился, оказывается, – еще нет, еще только начало. А ты уже весь изнемог –

уже и хочешь ее, и постоянно думаешь о ней, и даже во сне ее видишь. Какое уж

тут лечение, если у тебя на нее... – он сжал кулак и согнул в локте свою

мускулистую, в татуировках, руку.

Эрнест был абсолютно прав, если добавить, что он имел десятилетний опыт

работы нарколога и перед этим – тоже десятилетний – опыт употребления. Он

обладал удивительной интуицией, в долю секунды раскусывал, что за человек

перед ним. Пациенты-мужчины знали, что с Эрнестом никакие игры не пройдут,

ему «лапшу на уши не навешаешь». А вот, оказывается, пациентки для него были

некими демоническими существами…

ххх

БОльшая половина женщин, ставших наркоманками, в своем прошлом –

отрочестве и ранней юности – претерпели разного рода сексуальные

надругательства или жестокости. Вне зависимости от расы, национальности или

страны, откуда они родом. Не всегда они в этом признаются. Но есть и такие,

которые наоборот, – спешат поведать о своем позоре миру.

Повлияла ли эта психологическая травма на их дальнейшую судьбу, на то,

что они взяли в руки шприцы? Вне всяких сомнений.

Но легко и быстро такие травмы не лечатся. Не порез на руке.

128

ххх

В любой наркологической клинике, можно смело утверждать,

представительниц прекрасного пола меньше, чем мужчин. С чем это связано?

Скорее всего, с тем, что по своей природе женщине все-таки в большей

степени, чем мужчине, присуще чувство долга и ответственности перед собой и

семьей, и это ее удерживает от опасных увлечений

Но женская наркомания страшнее мужской, хотя бы потому, что женский

организм разрушается сильнее и быстрее мужского, а эмоциональные последствия

– просто катастрофические. Ведь если мужчина для поддержания своей пагубной

привычки раздобывает деньги воровством или грабежами, то для женщины самый

легкий и распространенный путь – это торговать своим телом.

А денег нужно немало, ох, как немало – крэк или героин стоят нынче дорого,

и цены на них не падают даже в праздники.

Некоторые наркоманы тратят на наркотики сто долларов в день. Некоторые –

две сотни. Встречаются и рекордсмены – до трех сотен в день спускают! А тот, кто

торчит на крэке, что называется, сел на трубу (крэк курят из специальной трубки),

может в день и тысячу долларов потратить.

Да, мы уже знаем, что наркоманы – большие сочинители и фантазеры, любят

приукрашивать свои геройства ради впечатления, производимого на окружающих.

И себя они тоже любят впечатлять. Тем не менее, эти цифры – от ста до двухсот

долларов в день на наркоту – реальные, ничуть не преувеличенные.

А где такие деньги брать? Разумеется, работать, употребляя наркотики, не

получается. Работа мешает. Вот и подсчитайте, сколько раз женщина должна себя

продать – в день, в час, чтобы находиться под кайфом.

Не располагаю точными данными – расценками услуг нью-йоркских

проституток. К тому же бизнес этот весьма разнообразен: от престижных эскорт-

129

сервисов, где речь идет о тысячах долларов, до самой грязной уличной

проституции в нищих районах Нью-Йорка, где разовая услуга, говорят, стоит

двадцать долларов.

Но любой род проституции почти всегда связан с употреблением

наркотиков. Во-первых, в одурманенном состоянии этим заниматься не так

ужасно. Во-вторых, клиенты часто хотят, чтобы вызванная мадам вместе с ними

красиво пила и вместе с ними нюхала.

В клиниках девушки очень стыдились своего прошлого ремесла, старались о

нем прилюдно не упоминать. Зато между собой, бывало, спорили о том, какой род

проституции – эскорт-сервис, стриптиз-бар или уличная проституция – менее

позорный и более прибыльный…

ххх

Бытует мнение, что в борьбе с наркозависимостью женщины более

успешны, чем мужчины. Пожалуй, это правда. При всей своей манипулятивности

и жажде драм, женщины обычно бОльшие реалистки, чем мужчины.

Женщинам удается выстроить прочную внутреннюю основу. Когда приходит

их время и они готовы бороться, их честность и решительность поражают. Я знаю

не одну из таких женщин, которые для всех окружающих казались безнадежными.

А они выкарабкались и остаются чистыми уже не один год! Воспитывают детей,

учатся, работают, их успехам можно только позавидовать. Иногда приходят в

клинику повидаться или звонят, благодарят за помощь.

Однако женская наркомания имеет трагичное лицо. Лицо кровавое.

...Припоминаю Фриду – симпатичную девушку лет двадцати, из

ортодоксальной еврейской семьи. Фрида окончила ешиву, поступила в колледж, но

вскоре учебу бросила. Ее отец рано умер, мама имела четырех детей, работала

130

воспитательницей в детском саду. Хотя у Фриды с матерью были натянутые

отношения, но вряд ли в семье имело место какое-либо физическое насилие или

сексуальные надругательства.

Тем не менее, Фрида бесконечно флиртовала с мужчинами. В нее

влюблялись пациенты – евреи, итальянцы, русские. С некоторыми из них Фрида

вступала в половую связь.

Время от времени она употребляла кокаин, продавала таблетки. Ее

наркомания еще не зашла слишком далеко. Но Фрида определенно имела

поведенческие проблемы.

Врачи пытались ей помочь, советовали ей восстановиться в колледже,

устроиться на работу. Бесполезно.

Не раз обсуждали ее дело на общем совещании медперсонала. Одни

наркологи считали, что Фрида старается любой ценой привлечь к себе внимание,

поэтому постоянно создает проблемы. Другие записали ее в бунтарку,

восстающую против любого порядка, как такового. Психиатр в клинике высказал

интересную догадку, что у Фриды развивается шизофрения – у девушки якобы

нарушено нормальное восприятие окружающего мира.

Теоретически, может, всё это было верно. Но в повседневной жизни

выдерживать бесконечные выверты Фриды было трудно.

В клинике была хорошая традиция – устраивать для пациентов культурные

выходы, водить их в кино, на концерты, на дискотеки. Чтобы, так сказать, они

учились получать удовольствие не только от наркотиков, но и от музыки, кино и

пр.

В тот раз мне выпало повести группу пациентов на известный бейсбольный

стадион «Янкис», где проходил бейсбольный матч.

Кто бывал на стадионе «Янкис», тому не нужно рассказывать, какое чувство

там охватывает любого, будь он даже далек от бейсбола: десятки тысяч

131

болельщиков, шум, крики, атмосфера всеобщей возбужденности, азарта. Перед

началом матча – очереди к торговым точкам, где продают пепси, хот-доги и пиво,

причем пиво – не в маленьких стаканчиках, а в больших, пол-литровых. Не знаю,

где еще в таких количествах и столь массово в Нью-Йорке пьют пиво.

Пациенты, понятно, пить пиво не должны. Неважно, слабый напиток или

крепкий. Хоть один градус алкоголя, хоть сто. Алкоголь есть алкоголь.

Все пациенты, поехавшие со мной на стадион, на этот счет были строго

предупреждены еще раз. Фрида была в нашей группе.

Очутившись на стадионе, она тут же завела знакомство с какими-то двумя

мужчинами лет сорока. Не успел я и глазом моргнуть, как те двое нежно обнимали

Фриду, а в руке она держала стакан пива.

На протяжении всего матча и в перерывах те два кобеля пытались

подобраться к Фриде поближе и увести ее. Наверное, она им что-то пообещала,

или просто соблазнились легким знакомством со столь миловидной девушкой.

Если бы не мои требования и предупреждения, не сомневаюсь, в тот же вечер

Фрида после матча ехала бы не вместе со всеми нами в автобусе, к себе домой, а

куда-то, в другом направлении.

Мне тогда стало ясно, что эта девушка ходит по краешку, сама не понимая

этого...

Я увидел Фриду приблизительно через полгода после того, как она бросила

лечение. Эта встреча произошла в отделении «Скорой помощи».

Фрида сидела на кровати, закутавшись в госпитальный халат. Ее знобило.

Она меня сразу узнала и слабо улыбнулась. Меня смутили странные красные

полоски на ее лице и шее. Будто мелкие порезы.

Она мне рассказала, что познакомилась на улице с одним интересным

мужчиной, который представился ей биржевым брокером. Он был

интеллигентного вида и обходительных манер. Вечером погуляли по городу,

132

встретились на следующий день. Зашли в бар, пили там пиво и что-то нюхали, в

уголке. Потом отправились к его друзьям... Фрида очнулась ранним утром, лежала

на асфальте, где-то под эстакадой метро. Не помнит, что с нею происходило все

это время. (Скорее всего, вместе с пивом ей подсунули какие-то наркотические

пилюли, от которых у Фриды отключилось сознание.) Вся ее одежда была

разорвана. Все ее тело болело.

Понятно, что над ней сексуально надругались. Но этого мало. Те, к кому

Фрида попала в руки, были и извращенцами.

Посмотрев на меня, Фрида вдруг приспустила со своих плеч халат, и я

ужаснулся – ее плечи, грудь, спина – были в мелких порезах и кровавых ожогах…

А другую девушку – Алину, нашли убитой в квартире ее бой-френда,

торговавшего крэком. Раньше Алина вместе с бой-френдом курила крэк. Но

решила с крэком завязать и все колебалась, оставить ли ей бой-френда или нет?

Иначе не получалось, тут – либо-либо: нельзя жить с активным наркоманом и

наркодилером, оставаясь чистой. Чудес не бывает.

Бой-френда киллеры убили сразу – двумя пулями, в грудь и голову. Алину

сначала изнасиловали, а застрелили потом...

Таково лицо женской наркомании.

Позвольте, а как же любовь? Как же ухаживания, страсти, вздохи? Розы,

соловьи?

Да, нужно сказать и об этом. Амур залетает и в наркологические клиники,

тем более, женщин там меньше, чем мужчин, поэтому страсти там кипят сильнее.

Любовь в данном случае – это мостик вздохов, по которому галантный

кавалер переводит невинную девушку на другой опасный бережок.

Преобладающее большинство женщин становятся наркоманками благодаря своим

ухажерам. Мужчины знают и могут. Мужчины – это бойцы, добытчики. Они

знают, у кого купить, как нюхать, как колоть. Поначалу они обычно предлагают

133

своей подружке испытать этот сладкий, совершенно безобидный кайфочек.

Предлагают, конечно, не из искренних побуждений, отнюдь нет. У мужчины

своя выгода. Хороша работающая жена, которая приносит в клювике деньги.

Деньги наркоману, ой, как нужны. Но работающая жена имеет один серьезный

недостаток: ей не нравится, что ты – весь исколотый, худой, неработающий –

зачем-то надолго и часто исчезаешь в туалете. Такая жена вначале ворчит, потом

кричит, потом угрожает разводом и, случается, врезает в дверь новый замок или

уходит, забрав с собой ребенка.

Зато подруга-наркоманка – это боевой товарищ. Такая поймет. Такая не будет

ни угрожать, ни орать. Такая будет помогать. С женщиной легче воровать одежду

из дорогих бутиков, ее реже проверяют охранники, у нее и пальцы проворнее,

чтобы срезать ярлычки с электронными кодами. Ей, только начинающей, еще все

верят, значит, будут одалживать деньги. Кстати, она – преданная, отдаст тебе все,

что имеет, даже свои пакеты с наркотой. Как правило, в большинстве случаев

наркоманки хранят верность своим мужчинам и не изменяют им, все от них

терпят, все им прощают.

Подругу-наркоманку, если уж совсем припекла нужда и других средств для

добычи денег нет, можно предложить кому-то за деньги. Этим чаще всего и

заканчивается романтическая история такой влюбленности...

Зато в наркологических клиниках кипят страсти. Женщины, уже с лихвой

хлебнувшие разврата, арестов, избиений, – в наркологических клиниках

расцветают. За ними пытаются ухаживать. Как ни призывают наркологи пациентов

к аскетической воздержанности, все равно бесконечно возникают любовные

отношения. На почве ревности вспыхивают конфликты, грозящие перерасти в

драки, в настоящие побоища.

Приходят разъяренные жены: мол, мужа с таким трудом удалось затащить в

клинику, чтобы он лечился, а у него, подлеца, тут любовница завелась!

134

Мужья поджидают в машинах неподалеку от клиник, караулят – чтобы жена

не слишком увлекалась лечением и не забывала, что у нее все-таки есть семья, и

после сессий должна сразу ехать домой.

Доходит и до разводов, и до побоев. Женщин-наркоманок бьют часто. Бьют

мужья, бой-френды, отцы. Просто торчки.

Помню еще одну пациентку – Дилию, из латиноамериканок, даму с очень

пышными статями.

На психотерапевтических групповых сессиях Дилия часто делилась с нами

своим незавидным положением. Ее бой-френд и употреблял, и продавал

наркотики. Лечиться не хотел, обращался с Дилией, по ее же словам, ужасно. При

этом уходить из ее квартиры тоже не хотел.

Дилия по-настоящему боролась со своей наркозависимостью. Понимала,

что, оставаясь вместе с бой-френдом, будет постоянно срываться.

Все в группе прониклись к ней сочувствием. Давали Дилии разные советы:

переехать на другую квартиру, чтобы он не знал, куда. Либо выставить за дверь его

вещи и взять в полиции Order of Protection*.

Разрабатывались даже настоящие сюжеты, как в романах: ей предлагали

скрываться то у какого-то знакомого священника, то на рыболовецком корабле, у

знакомого капитана. Со священником и капитаном велись переговоры, Дилии

готовили побег.

Дилия активно участвовала в разработке всех этих планов. Она обладала

очень живым темпераментом, умела и плакать, и смеяться, и сокрушенно

вздыхать.

__________________________________________

*Order of Protection – документ, дающий кому-то право на специальную

защиту от потенциального насильника.

135

Со временем, однако, это шоу всем стало надоедать: при всей своей бурной

реакции, Дилия связь с бой-френдом не рвала. Когда ее спрашивали напрямую,

почему же она бездействует, то отвечала, что боится его. Ведь у него – пистолет. А

сам он – из отчаянных: вздумай она уйти, он может пустить в ход даже пистолет.

Исход этой истории оказался самым неожиданным. Дилию не избил бой-

френд, когда она пыталась уйти от него, что обычно случается в подобных

ситуациях.

Жертвой едва не стал... он сам, когда Дилия, с заряженным пистолетом в

руках выпроводила его из своей квартиры, угрожая спустить курок!

Она потом долго эту сцену описывала и отыгрывала на групповых сессиях.

«Вот так, держу пистолет, рука дрожит. Но я ему говорю: Ах, ты, mother-f...r, вон

из моего дома! Забирай все свое барахло, свои наркотики и шприцы!» Рассказывая

это, она вставала со стула и выходила в центр зала, с поднятой, дрожащей рукой, в

которой держала воображаемый пистолет и направляла его на воображаемого бой-

френда. Ее большие темно-карие глаза сверкали, губы яростно кривились.

Все пятнадцать человек в группе, плюс нарколог, раскрыв рты, слушали и

смотрели во все глаза на эту великую женщину.

Она – восстала против болезни! Навела на бой-френда заряженный

пистолет!

У-ух! Давай, Дилия! Так ему, проклятому наркоторговцу! Так ему, барыге и

насильнику! Все в группе восклицали и аплодировали. Аплодировали и те,

которые продолжали употреблять, и даже те, которые сами продавали наркотики.

У-ух, Дилия! Давай! Так ему, торгашу отравой!..

Помню, я молча смотрел на эту шумную публику, которая искренне

радовалась победе Дилии, ее силе и мужеству. И сделал для себя очередное,

неожиданное открытие: что бы наркоманы ни говорили о себе, как бы ни

136

оправдывали свое ползанье на брюхе, они все мечтают восстать, подняться,

распрямиться. Просто не верят в то, что на это у них хватит сил.

Конечно, я знал, что в действительности никакой сцены с пистолетом не

было. Дилия сама мне в этом тихонько призналась, по секрету. В действительности

ее дружок, «этот mother-f...r», ушел от нее к другой женщине, попросту говоря,

бросил Дилию. Она очень болезненно переживала эту измену. Но не хотела

оставаться в роли жертвы, в роли покинутой женщины.

Но, зная правду, я все равно разрешал Дилии разыгрывать этот героический

спектакль, потому что от него была явная психотерапевтическая польза – и для

Дилии, и для всей группы.

Психология и философия

Вот уже две трети книги одолел терпеливый читатель. Наверное, ждет, когда

же, наконец, автор раскроет все карты. Хорошо, автор убедил в том, что

наркоман/алкоголик – человек несколько иного склада, не такой, как все мы. Пусть

так.

Все равно непонятно: почему же он употребляет, не прекращая себя

разрушать? И в чем же заключается суть лечения? Какие-то разговоры, беседы тет-

а-тет. В чем же смысл этой говорильни? Ведь яснее ясного: человек должен

собрать всю волю в кулак и больше не брать эту дрянь, будь то водка, колеса,

кокаин или трава. Собрать волю в кулак и перестать. О чем же еще говорить так

долго? Часы. Дни, месяцы. Годы. Десятки лет! И все об одном и том же?!

И, судя по всему, толк от всех этих разговоров невелик. Иначе уже давно все

были бы здоровы. Почему же тогда наркомания считается неизлечимой? Почему

косит своей смертельной косой, не переставая, с утра до ночи, и ночью тоже?

Сейчас, автор, тебе самое время сделать историческое заявление: ЗНАЮ!

137

Знаю, как вылечить любого! Имею универсальное средство.

Рискую сейчас потерять читателей, дошедших со мною до этой страницы.

Все же громко скажу: НЕ ЗНАЮ. Не владею никаким секретом исцеления.

Да, кто-то обещает «закодировать». Некоторые врачи, практикующие в этой

области, делают наркоманам/алкоголикам специальные уколы, подшивают им

ампулы. Гипнотизируют. Случается, что это помогает. Не всегда, ненадолго и

далеко не всем. К врачам, бессовестно гарантирующим свершить чудо – легко и

быстро излечить от наркомании/алкоголизма – подключились экстрасенсы,

гадалки и колдуны в пятом поколении. Шаманы нынче очень популярны. Жгут

свечки, шепчут какие-то заклятия, звякают священными тарелочками.

Пробовать, конечно, можно и шамана, и экстрасенса, и врача, который

вошьет в твое плечо или живот спасительную (смертельную?) капсулу аллергена.

Поможет ли? Пациенты порой задирают свои футболки и показывают шрамы на

теле от когда-то вшитых капсул. Все тело в шрамах от тех капсул...

Повторяю, каждый пробует – и правильно делает – все доступные способы.

Но, на мой взгляд, самый оптимальный – метод, основанный на психотерапии,

помогающий человеку преодолеть наркозависимость психологически. Во всяком

случае, этот метод доказал свою эффективность. В чем его суть?

Наркоманам/алкоголикам пытаются донести те истины, о которых на

протяжении этой книги мы уже упоминали не раз. Все это можно кратко

суммировать на одной страничке.

Итак, методика психотерапевтического лечения наркозависимости состоит

из трех частей: медицинской, психологической и духовной.

1) Медицинская часть: наркомания – это неизлечимая, хроническая,

прогрессирующая болезнь. Сопровождается срывами. Независимо от времени

«чистоты», наркозависимому нельзя пробовать никакой наркотик даже один раз,

потому что одним разом никогда не заканчивается. «Одна рюмка водки – очень

138

много, а тысяча – очень мало», – существует такая мудрая пословица.

2) Психологическая часть: наркоман – человек с серьезными

психологическими и поведенческими нарушениями. Многие его проблемы

начались еще до того, как он прикоснулся к наркотикам, а наркотики эти

проблемы усугубили. Поэтому он должен подвергнуть себя серьезной

психологической переделке.

Легко сказать: переделать себя! Человеческая психика – субстанция очень

гибкая и подвижная, ее можно гнуть, как проволоку, и мять, как пластилин.

Поразительна наша приспособляемость к любым условиям! Мать-Природа

позаботилась о своих созданиях. Но при всей своей удивительной пластичности и

гибкости, наша психика – крайне консервативна. Сколько бы мы ни гнулись и ни

мялись, есть в нас нечто такое, что возвращает нас к своим основам. И стоит

только приостановить этот процесс изменения, расслабиться, как мы с

невероятной скоростью возвращаемся к себе прежним.

Поэтому наркоман, желающий избавиться от страданий, должен держать

себя в таких условиях, при которых бы постоянно подвергались корректировке его

психологические отклонения. В одиночку, без помощи и поддержки окружающих,

ему с такой задачей вряд ли справиться. Для этого и существуют нарколечебницы

и собрания «АА»/«АН».

3) Духовная часть: наркоман/алкоголик должен преодолеть свое чувство

изгоя, враждующего с окружающими, восстановить разрушенные связи с Богом и

людьми. Но для этого он должен стараться жить по общепринятым законам

морали. Вера в Бога и нравственность, конечно, не гарантируют исцеления. Но в

данном случае они могут оказать неоценимую пользу.

Впервые очутившись в месте, где звучат столь возвышенные речи, наркоман

широко раскрывает глаза. Секундочку! Куда это я попал? В пансион благородных

девиц? Здесь, что – изучают Закон Божий? На кой черт мне знать все эти правила

139

хорошего тона, зачем мне вся эта психология и философия?

Психология и философия, и духовность, короче, все то, что он до сих пор

упорно отвергал, теперь оказывается единственным путем его спасения! Поверить

в это трудно, практически невозможно.

Не удивительно, что новичок, недоуменно пожав плечами и покрутив

пальцем у виска, покидает это «сборище болтунов».

Он все оставит в своей жизни, как есть. Будет ходить в те же места,

встречаться с «активными торчками», сидеть с ними в машинах и пивбарах, даже

будет помогать им колоться, если он мастер попадать в вену – свою или чужую.

Но сам при этом употреблять не будет. У него ведь – сильная воля!

Однако в скором времени он опять корчится в ломках, опять в детоксе, опять

в полицейском участке. Приходится признать, что «его метод не работает».

Вздохнув, подавив в себе гордость и стыд, идет в клинику или на собрание «АН».

Вдруг те болтуны и проповедники правильной жизни что-то да знают?..

Родители. Русские мамы

Пожалуй, нет веселее публики, чем наркоманы! Как бы низко их судьба ни

опустила или за какие бы облака ни забросила, они все равно найдут возможность

посмеяться. Их жанр – не трагедия, а трагикомедия. Ни в каком другом месте – в

театре, кино, даже в цирке, так часто ни гремит хохот, как в наркологических

клиниках!

Все это очень странно, поскольку вряд ли в каком-либо другом месте

собрано и соединено в таком обилии горя, в самых разных его проявлениях. С

закрытыми глазами ткни в любого наркомана – не ошибешься: услышишь историю

надругательств, драк, арестов, болезней, попыток покончить с собой...

Но гремит, гремит в лечебницах хохот. И непонятно, приписать ли это

140

легкомыслию наркоманов, их несерьезности, или же, напротив, их

жизнестойкости.

...В этом причудливом мире, однако, есть одна категория людей, которые не

смеются. Они очень редко шутят, скорее, не шутят вообще. Шутка, юмор, смех –

не входит в сферу их жизни. Уже не входит, хотя, быть может, когда-то они были

жизнерадостными людьми с хорошим чувством юмора.

Но их жизнь изменилась. Изменилась так, что светлого и веселого в ней

почти ничего не осталось. Эти люди лишь изредка улыбаются. Причем, улыбаются

по одному-единственному поводу: когда сын или дочь сообщают, что сегодня –

ровно месяц, или полгода, или год, как чистые!

Вот тут-то радости! «Он – чистый!» Губы отца или матери трогает улыбка.

Настоящая. Впервые, за столько лет. Но до чего тревожно на душе! «А вдруг

сорвется? А где он сейчас, в эту минуту? Не побежал ли опять к дилеру?»

И, потеряв голову, хватает мать или отец телефон, спешит позвонить

наркологу или кому-то из «АН», чтобы убедиться, – сын или дочь в порядке...

Наследственная ли болезнь наркомания/алкоголизм? Скорее всего, – да. Хотя

своего последнего слова наука еще не сказала, «нарко-ген» пока не найден. Ищут.

Но известно итак: дети алкоголиков/наркоманов в этом отношении очень часто

идут по стопам родителей. Поэтому с наркотиками/алкоголем они должны быть

осторожны вдвойне.

Тем не менее, от этой беды не застрахован никто, будь твои предки и до

пятого колена абсолютными трезвенниками. Никто, никакой ученый или врач, не

знает, почему из двух братьев, выросших в одинаковых условиях, один всю жизнь

умеренно и безболезненно употреблял алкоголь или наркотики, а другой

стремительно пошел штопором вниз.

Почему так случилось? Где было слабое звено? Кто виноват?

На последний вопрос у родителя всегда есть ответ: я виноват. Моя вина в

141

том, что сын или дочь стал (а) наркоманом. Я не доглядел. Не додал. Не уделял.

И начинает родитель себя казнить. Казнь эта – не публичная, не на миру.

Казнь тихая, невидимая, отчего, наверное, еще страшнее.

Впрочем, казнь – это последняя часть. До казни еще предстоит долгий путь

тревог, непонимания, прозрения. Родителям еще придется пройти не один круг,

пока они спустятся следом за своими детьми в этот ад.

Ведь многие родители вообще не имеют ни малейшего понятия о том, что

такое наркотики и как их употребляют. Не знают, как они выглядят, сколько стоят и

где их берут. Потом, когда на многие странности в поведении ребенка, на многие

загадки – куда пропадают деньги?, на многие почему? – появляется ответ, и ответ

единственный, родители не подозревают, что их путешествие теперь только

начинается.

И вот уже пришло время появиться в нарколечебнице. Нет, не детям, дети

(им по 20-25-ть лет) пока гуляют по районам, угоняют машины, обворовывают

магазины, перепродают и подделывают врачебные рецепты, словом, заняты, у них

нет времени отвлекаться на что-либо иное.

Первыми пороги наркологических клиник обычно переступают... родители.

Приходят вечером, желательно, чтобы было уже темно, чтобы, не дай Бог,

случайно никто из знакомых их не увидел. Иногда просят завести их в клинику

через черный ход или лестницу пожарного выхода. Это же такой позор!

Помогите! Что делать? Не давать ему никаких денег? Заставить его

работать? Проверять его карманы? Но мы итак все это делаем – не помогает.

Риторический вопрос: кто виноват? – уже не задается. Теперь важно другое:

затянуть сына (дочь) в нарколечебницу. Здесь врачи, медсестры. Здесь делают

токсикологические тесты, выписывают рецепты. В офисах компьютеры, толстые

книги на полках. Как же затянуть сюда своего непутевого сына? И потом уже

можно будет спать спокойно.

142

Не догадываются, что спать спокойно им уже не придется очень долго, даже

если сын или дочь переступят порог самой лучшей в Нью-Йорке наркологической

клиники (некоторые находят лечебницы в других штатах или даже за границей).

Какое разочарование, однако, ждет впереди. После нескольких

безрезультатных лет лечения, родители тоже начинают сомневаться. Оказывается,

я зря им поверил, – думает несчастный отец. Все эти красивые слова и дипломы в

рамочках, и методики – обман. Эти врачи тоже ничего не знают и не могут.

Незаметно для себя родители становятся неизменной частью болезни своих

детей. Тоже заболевают. Наркомания – болезнь заразная, не может болеть только

один, эпидемия захватывает и родных.

В наркологии существует такое понятие – созависимость. Это –

психологическое нарушение, когда человек перестает интересоваться своей

собственной жизнью и полностью переключается на болезнь другого. Все готов

сделать, ничего себе не оставлю, готов отдать хоть собственную душу, лишь бы

спасти родного сына или дочь!

Созависимость – не менее страшна, чем наркозависимость. Кстати говоря,

созависимость поддается психотерапевтическому воздействию даже слабее, чем

наркомания.

Созависимый от своей болезни не получает ничего, кроме разрушения.

Наркоман – тот хотя бы иногда кайфует. А от чего может «торчать» потерявшая

голову мать?

…Перед моими глазами стоит Меир – семидесятипятилетний американский

еврей, который пытался спасти своего тридцатидвухлетнего сына Фрэнка.

В первый раз Фрэнк появился в клинике под нажимом отца: Меир видел, что

сын еле-еле ворочает языком и с ним «что-то не то». Фрэнк злоупотреблял

сильнодействующими психотропными таблетками, покупал их на стороне, у

какого-то своего приятеля. У него разладились отношения с герл-френд и возникла

143

угроза увольнения с работы.

Я предупреждал Фрэнка, что он играет с огнем, рискуя к своим

существующим проблемам добавить новую – наркоманию. Он, однако, меня не

слушал, доказывал, что таблетки ему «помогают успокоиться и немного

расслабиться». На этом наш разговор закончился.

Затем они объявились года через два. К тому времени Фрэнк уже оставил

опыты с таблетками и перешел на уколы героина.

Теперь он имел вид безумца. Его глаза беспокойно бегали по сторонам, он не

мог усидеть на стуле и минуту. Его руки были в страшных абсцессах – настоящие

кровавые бугры с гноящимися дырками. Фрэнк держал в руках дипломат, не желая

с ним расстаться ни на миг. Дипломат, несложно догадаться, был полон

пакетиками и шприцами.

Но Фрэнк просил о помощи. Он устал так жить. Он докатился до того, что

воровал, где мог, огнетушители и сбывал их перекупщикам. Он – когда-то

работавший программистом!

Я советовал Фрэнку, для начала, пойти в детокс и почиститься – он колол в

день до 15-20 ($150-200) пакетов. Пока я подыскивал ему детокс, Фрэнк доставал

из кармана какую-то иголку и начинал ею расковыривать свои гниющие от уколов

раны на руке. При этом блаженствовал – героинщики любят иглу. Любое

прикосновение иглы к их телу вызывает у них неимоверное блаженство.

Стоило мне найти отделение детокса и сообщить об этом Фрэнку, как он,

прижав к груди дипломат, несся в туалет. Запирался в кабине и кололся: сейчас он

отправится в госпиталь и будет вынужден расстаться с героином. Как же он

выдержит такое?!..

Старик Меир в это время сидел в зале ожидания. Наверное, корил себя за то,

что когда-то, тридцать лет назад, развелся с женой и сам вырастил сына. Как отец,

он должен был давать сыну больше тепла и заботы. Потому-то с Фрэнки случилась

144

такая беда.

Узнав, что Фрэнка принимают в детокс, Меир, обрадованный, сажал сына в

свою машину и вез его в госпиталь.

Фрэнк оттуда уходил в тот же или на следующий день. Лечение от

наркомании – дело добровольное – до тех пор, пока не становится

принудительным.

Как сейчас вижу того старика Меира – низенького, с одутловатыми щеками,

он часто носил на голове бейсбольную шапочку. Когда-то, давным-давно, родители

привезли Меира еще ребенком из какого-то еврейского местечка Украины: в его

английском порой проскальзывали словечки идиш и даже украинского. Так,

дипломат Фрэнка Меир называл колоритным украинским словом «вализа» (торба).

Меир имел прямую натуру, не терпел никакой двойственности и

запутанности. Не понимал совершенно, с каким коварным змием ему теперь

придется иметь дело. Каждый раз, когда он появлялся с Фрэнком в моем кабинете,

и мы втроем думали-гадали, как быть, Меир говорил:

– Всё, сынок. С этой минуты забудь прошлое и начни жить по-новому. Я не

буду тебе припоминать, сколько ты украл у меня денег. Я знаю, Фрэнки, что ты –

отличный парень, умный, благородный, когда-то был толковым программистом.

Возьми себя в руки. Выбрось в мусорный бак свою дрянную вализу и дело с

концом. О`кей?

Фрэнк согласно кивал. При этом «вализу» прижимал к себе еще крепче. Я

снова с большим трудом находил отделение детокса, где были свободные места и

где Фрэнка соглашались принять.

Когда обо всем было договорено, он снова бежал с «вализой» в туалет.

Потом Меир вез его в очередной детокс. А на следующее утро, в восемь часов,

Меир звонил мне и спрашивал, что делать? – Фрэнки опять сбежал из госпиталя и

среди ночи заявился домой. Сейчас он лежит в спальне на кровати, как мертвый.

145

Спит. Но Меир вот уснуть никак не может. Каждые пять минут заходит в спальню

и проверяет, дышит ли Фрэнки...

Куда только Меир ни ходил, к кому только ни обращался! И к адвокатам, и в

городскую службу здравоохранения, и в специальный лечебный суд. Искал, кто

может заставить сына лечиться. Каждый раз с надеждой показывал мне новую

бумажку, где было написано название и адрес очередного учреждения.

Но ему везде отвечали: «Либо пусть ваш Фрэнк сам образумится, либо

ждите, пока его арестуют за кражи и отправят лечиться принудительно». «Как же

так? – недоуменно пожимал плечами Меир. – Сын лишился рассудка, может

погибнуть. Все это видят, но ничего не могут сделать? Надо ждать, пока его

арестуют? Не понимаю...»

Этот Меир мне казался железным, не знаю, право, где черпал столько

душевных и физических сил...

ххх

Для таких людей, как Меир, «заболевших болезнью детей или супруга»,

существуют группы самопомощи «Ал-Анон». Эти группы построены по схожему

принципу с «АА»/«АН».

Их посещают не затем, чтобы там узнать, как помочь вылечиться сыну-

наркоману или жене-алкоголичке. Цель иная – узнать, как уберечься самому. Как

не разрушить себя наркоманией сына или алкоголизмом жены. Как начать жить не

болезнью другого, а жизнью собственной.

ххх

Войдя в любую наркологическую клинику, где есть русские пациенты,

146

особенно парни 20-30 лет, Вы обязательно увидите немолодую женщину, сидящую

в зале ожидания с безучастным выражением лица.

Если Вы имеете хоть малое представление и знакомы с областью, о которой

мы ведем речь, одного короткого взгляда Вам будет достаточно, чтобы определить,

– эта женщина не пациентка. Вернее... вечная пациентка наркологической

клиники, хотя никогда наркотики не употребляла.

Она может быть замужней или разведенной. Очень часто имеет высшее

образование, полученное еще в России. В Америке она обычно работает

бухгалтером или продавцом в магазине, или ухаживает за стариками. Это –

русская мама, мама русского наркомана.

Почему-то именно эти мамы выделяются в когорте других, чьи дети

заболели этой болезнью. Русские мамы...

Там, в России, часто с иронией говорили о еврейских мамах – «идише

мамэ». Хорошо известен это типаж – воспетый или осмеянный – в русской

литературе и кино: еврейская мама, помешанная на своих детях. Ради своего

ребенка эта женщина, не задумываясь, примет любые муки, взойдет на любой

костер. На фоне «еврейского типажа», русские мамы в России выглядели

достаточно здравомыслящими, способными поставить разумные пределы своей

материнской любви.

Ах, наши однобокие представления о себе! Наши стереотипы и самообманы!

В Америке вдруг открылось, что между русскоязычной еврейской и русской мамой

– разницы нет! Да, конечно, как все люди, они различаются между собой по

внешности, интеллекту, профессии т. д. Но они схожи в главном: они все –

«идише мамэ». Русские «идише мамэ».

В нарколечебницы, волнуясь и переживая о своих детях, приходят матери

любых рас и народностей: среди них порой можно увидеть итальянок, полячек,

афроамериканок. (Уж так повелось, что именно матери, а не отцы, выбирают себе

147

эту незавидную роль. Отцы чаще выступают суровыми судьями и исполнителями

своих же приговоров – выгоняют детей-наркоманов из дома. Впрочем, некоторые

отцы с поистине героическим терпением стараются помочь своим детям. Один

пример Меира чего стоит! Все же матери на себя эту ношу взваливают гораздо

чаще.)

Но если для матерей других рас и национальностей полная вовлеченность

в болезнь своего ребенка – явление не распространенное, даже, можно сказать,

редкое, то для русскоязычных мам – это правило. Невозможно себе представить

такое, чтобы мама молодого русского наркомана не пришла или не позвонила в

клинику поинтересоваться: как у него дела? ходит ли он на сессии? «чистый» он

или «грязный»?

Она и сама попросит оформить ее, как пациентку – созависимую, чтобы ее

тоже лечили. А если ей почему-то в этом откажут, то заявит, что она – наркоманка,

злоупотребляет психотропными таблетками, тоже нуждается в помощи

специалистов. На все пойдет, лишь бы быть поближе к своему чаду, чтобы видеть

его каждую минуту и быть уверенной в том, что он сейчас здесь, в клинике,

лечится, а не где-то на пути к драгдилеру или в крэк-хауз. (Наркоманский сленг,

кстати, они уже давно освоили.)

Конечно, ее можно понять. Муж – жестокосердный, бессердечный, никогда

не любил Сашеньку (Витеньку, Володеньку), выгнал его из дому!

Но у мужа свой резон: куда такое годится? Здоровый, понимаешь, лоб,

двадцати пяти лет, нигде не учится, не работает, целый день валяется дома на

диване или болтается по улицам со своими дружками, ворует из родительских

портмоне деньги, врет, никакие уговоры не помогают. Сколько можно такое

терпеть?!

И вот – сын на улице, ключи от квартиры у него отняты. Живи, как хочешь,

пока не образумишься.

148

Кто знает, к каким выводам пришел бы выгнанный из дому сын: может,

пошел бы лечиться. А, может, совершил бы преступление, ограбил бы кого-то. Но

он не сделает ни то, ни другое. Потому что у него есть... мама. Она его не оставит.

Помню одну такую маму: тайно договорилась с суперинтендантом дома, где

жила, заплатила ему, и тот разрешил ее сыну жить на чердаке, – там была

небольшая каморка с кроватью. Она носила ему туда, на чердак, еду, одежду и...

деньги. Муж, разумеется, об этом ничего не знал, оставаясь в полном неведении.

Он жалел жену, поддерживал ее, восхищался твердостью ее характера, не

подозревая, что на чердаке, над ними, сейчас спокойно лежит в кроватке их сынок,

обторчанный на деньги, которые жена тайно снимала со своего банковского счета!

Зато в семье царил мир и покой.

Каким актерским мастерством обладала эта женщина! Но что творилось в ее

душе?..

А другая русская мама в такой же ситуации едва не развелась со своим

мужем. Вместе прожили тридцать лет! Муж все-таки пытался сохранить семью.

Пришел вместе с женой в клинику, попросил специалистов им помочь.

Больше всего мужа угнетало вранье жены. Он видел, что жена поддерживает

с выгнанным из дому сыном тайную связь: незаметно исчезает из дому после

телефонных звонков даже среди ночи, прячет в кладовках какие-то кульки с

вещами, с банковского счета постоянно снимаются деньги и тратятся непонятно на

что. До сих пор он не верил ни одному слову сына, теперь не верил и жене...

Существует и другой тип русских мам – противоположный первому, но тоже

весьма распространенный, вызывающий к себе не меньшее сочувствие. Мамы –

боевые. С твердым убеждением, что они всё могут. Мамы – мужчины в юбках.

Они проверяют у сыновей карманы – после их возвращения домой и перед

их выходом из дома. Заставляют сыновей закатать рукава рубашек и проверяют,

нет ли на их руках свежих следов от уколов. Сами вкладывают им рот таблетку,

149

если таковая выписана врачом, перед этим сами же эту таблетку получив в аптеке.

Светят им в глаза фонариком – каков зрачок? – не сильно ли увеличен или

уменьшен? Покупают в аптеках тестеры и сами берут у своих сыновей мочу, чтобы

проверить ее на токсикологию. Устанавливают в квартире скрытые видеокамеры, в

отсутствие сына обыскивают его комнату. Этот список мер можно продолжать и

продолжать.

К чему ведет такая охота? Обычно к тому, что сынок становится еще хитрее,

подлее и изворотливее. Да, он зверь, за которым охотится эта сука (прошу

прощения, но цитирую слова некоторых сыновей). Но она все равно его не

поймает и ничего не найдет: он спрячет пакеты под отклеенным от пола

плинтусом, выплюнет изо рта не проглоченную таблетку, уколется не в руку, а в

ногу и т. д.

А маму, родную, любимую, будет еще больше презирать.

Припоминаю рассказ одного русского парня лет тридцати, о том, как он

когда-то поехал со своей мамой в Россию, – она решила, что в России сына

вылечат скорее, чем в Америке. Поехать-то он согласился. Но одним из условий

поставил, что она даст ему денег на наркотики. Часть наркотиков он использует

перед полетом, остальные – она сама пронесет в самолет. Он убедил ее, что так

будет лучше: ведь в случае, если его на таможне задержат с наркотиками и у него

начнутся «ломки», то он будет сильно страдать. А у нее никаких ломок не будет,

даже если ее арестуют! Она на такое согласилась. Спрятала тридцать пакетов (300

долларов) в своем нижнем белье – трусах и лифчике, а шприцы лежали в ее

дамской сумочке: соврала таможенникам, что якобы больна диабетом и должна

делать себе уколы инсулина.

Очень красочно тот паренек рассказывал о своем путешествии в Москву-

столицу. Не каялся в том, что превратил свою мать в «мула». Он просто

рассказывал историю...

150

Чего больше – пользы или вреда – приносит такая любовь?

У меня нет ответа, почему именно русскоязычные матери (среди них –

украинки, еврейки, русские) идут на такие жертвы. Еще раз: ничего подобного не

встретишь ни среди белых американок, ни среди латиноамериканских или

чернокожих матерей.

ххх

В чем еще схожи между собой русские «идише мамэ» – это своей глухотой и

слепотой. Они тебя слушают и не слышат. Смотрят на происходящее, и не видят.

Они упрямо твердят одно и то же: их сыночек-де до восьмого класса хорошо

учился в школе, когда-то посещал студию рисования, играл на флейте, занял

первое место на конкурсе по математике. Он очень ранимый, чуткий мальчик. Не

такой ужасный, законченный наркоман, как другие. О, да.

Она может не замечать, а если надо – врать – мужу, врачам, знакомым, всему

миру. Но не себе!

Пожалуй, нет на Земле большей реалистки, чем русская мать. Ты, нарколог,

погоди. Ты можешь с ней спорить, доказывать ей что-то. А можешь молча

выслушивать ее бред о ее чудном сыночке и его якобы детской шалости с

наркотиками. Но рано или поздно наступит минута, когда она неожиданно

признается тебе в своей самой страшной тайне, которую она скрывает от всех: она

уже готова к тому, что в любую минуту ей сообщат... Нет, не про то, что сын

арестован, – если бы! Она готова к более страшному известию...

Сидят в залах ожидания эти женщины – с измученными, безразличными

глазами. Они часто напоминают развалин, человеческих развалин. И в головах у

них, и в душах – нет иных мыслей и чувств, отданных кому-то или чему-то

другому. У нет никаких мыслей о мужьях, о работе, о себе, о себе – уж точно

151

никаких. Они думают только о спрятанных где-то пакетах, об одолженных у кого-

то деньгах, о госпиталях, где есть детоксы…

ххх

Перед тем, как закончить эту главу, в двух словах скажу о небольшой группе

самопомощи «Ал-Анон», созданной в Нью-Йорке теми же русскими мамами.

Они уже узнали и поняли многое. Они хотели спасти своих сыновей. Но

получилось так, что им нужно спасаться самим. Для этого они основали группу

самопомощи.

Собираются вместе в условленные дни, испрашивают друг у дружки совета,

ищут поддержки. Иногда вместе отмечают праздники, ходят в музеи и на

концерты. Словом, стараются жить для себя и быть счастливыми, насколько это

возможно.

Помню, когда-то мне случилось беседовать по душам с одной из них –

госпожой N.. В конце нашего разговора она обратила на меня взгляд, полный

надежды, но и какого-то печального смирения. Затем крепко сжала кулачок и

приблизила его к своей груди:

– Марк, я должна научиться закрывать свое сердце и ставить границы своей

материнской любви. Это очень трудно. Но я должна этому научиться…

Доктор, вылечись сам

Сколько уже воды утекло с тех пор, как я вошел в мир американской

наркологии?! Вошел, как чужак, как случайный прохожий, абсолютно не понимая,

какой совершаю шаг и к чему он меня приведет. Мог ли тогда знать, что выбираю

не просто специальность, а нечто большее?

152

За эти пять лет я уже в третий раз поменял работу. Переехал жить в другой

район Нью-Йорка, где снимал неплохую квартиру возле парка. Сдал экзамен и

получил полноценный диплом, дающий право работать в любой наркологической

клинике США и даже заграницей.

Я встречался с одной девушкой: Вика – из русской семьи, рожденная в

Америке. Она недавно закончила колледж и работала менеджером в одной фирме.

Благодаря этой профессии, я открывал Нью-Йорк. Мне постоянно

приходилось иметь дело с самыми разными организациями и учреждениями:

агентствами по защите детей, компаниями медстрахования, отделениями

госпиталей, приютами при монастырях, агентствами, защищающими права

зараженных СПИДом и т. д. Приходилось выступать в судах – в качестве лечащего

нарколога, когда там разбиралось дело кого-то из моих пациентов, иметь дело с их

адвокатами, прокурорами.

Нью-Йорк уже не был для меня чужим городом, состоящим из сплошных

перегородок и закрытых дверей в небоскребах.

Но и в самой «столице мира» я открывал для себя еще один город, о

существовании которого не подозревал. Город – подпольный, не указанный ни в

каких картах, но полный обитателей. Мой глаз теперь повсюду замечал молодых

мужчин в солнцезащитных очках, ужасно худых, стоящих на перекрестках,

нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Я видел этих мужчин в автобусах и

метро, когда они пытались украсть что-то из кармана пассажира или залезть в

дамскую сумочку. Они – активные наркоманы – работали в магазинах, такси,

ресторанах.

В бакалейной лавке, возле моего дома, продавали наркотики: около входных

дверей там всегда крутились подозрительные типы в солнцезащитных очках и

подъезжали машины с затемненными стеклами. Любопытно, что неподалеку от

этой «точки» иногда стояла полицейская машина. Копы знали, что в бакалейной

153

лавке продают наркотики, но никого не арестовывали, – значит, владелец лавки

был полицейским осведомителем.

Каждое утро суперинтендант нашего дома убирал возле подъезда. Он был

удивлен, когда я однажды сказал ему, что вот эти пустые целлофановые пакетики,

которые он метет метлой, – из-под героина. В нашем доме, на третьем этаже, жил

парень – мелкий драгдилер, который не только продавал, но и сам подтарчивал.

Я встречал пациентов – бывших, нынешних и будущих – в парикмахерских,

барах, автомастерских. Конечно, возле ликероводочных магазинов. Я заходил с

Викой в дорогой бутик на Парк авеню и внезапно замечал там свою пациентку,

тихонько срезывающую электронные бирки с дорогих рубашек. В баре возле Уолл-

Стрит из туалета выходил мужчина в деловом костюме биржевого брокера,

подергиваясь после только что втянутой полоски кокаина. Разбитое правое стекло

в чьей-то машине мне говорило о том, что наркоман, ночью разбив стекло, украл

из бардачка навигационный прибор и продал его за пару пакетов. Клерк на почте,

оформляющий прием одной посылки почти полчаса, находился под слишком

высокой дозой метадона…

Я далек от того, чтобы изображать весь Нью-Йорк городом наркоманов.

Скорее всего, в «столице мира» их не намного больше, чем в любой другой

столице или любом крупном современном городе. Но мой глаз отныне выделял

этот мир.

Моя очаровательная Виктория, когда мы с ней шли ко мне в гости и я имел

глупость делиться своими наблюдениями, однажды заявила: если хочу, чтобы она

переехала ко мне жить, то должен найти квартиру в «более приличном месте».

Правда, Вика смягчила свой тон после того, когда мы прогулялись с нею по

району, где жила она, который всегда считала благополучным. Там тоже «моих

друзей» (так она их называла) оказалось отнюдь не меньше.

154

ххх

Едва ли не каждый день я открывал для себя в наркологии что-то новое:

узнавал, как действуют те или другие наркотики на тело и психику человека,

учился распознавать симптомы до и после срыва.

Я перестал втираться пациентам в доверие, больше не пытался изображать

«своего». Понял, что занятие это безнадежное, да и не нужное. Старался их

понять. Понять, почему они срываются, почему гневаются, почему врут? И с

удивлением обнаруживал, что под их враньем и гневом часто скрывается...

глубочайший стыд. Стыд за свою собственную никчемность, слабоволие,

неумение жить, как нормальные люди.

Кстати говоря, их вранье – тоже явление специфическое. Да, среди

наркоманов есть патологические лжецы – будут врать даже без всякой конкретной

выгоды. Лгать – из желания окружить свою жизнь некоей дымовой завесой, чтобы

для других все в ней было неясно. Причем врут грубо, примитивно, нагромождая

одну ложь на другую, в надежде – авось хоть что-то пройдет.

Однако среди наркоманов есть и немало таких, кто, поверив в свои силы и

пользу лечения, неожиданно открывают в себе самые примечательные

человеческие качества. Искренне признают свои слабости и пороки, стараются с

ними бороться.

...Во мне самом тоже медленно, со скрипом, происходили глубокие

изменения. Я становился терпимее, уже не требовал ни от кого мгновенных,

моментальных изменений. Учился не осуждать.

Пациенты это чувствовали. И, как бы само собою, во время сессий

возникала такая обстановка, когда не наркоман пытался обвести вокруг пальца

«лопуха-нарколога», а врач и пациент совместно пытались бороться с болезнью.

Это был странный период в моей жизни: происходил явный

155

профессиональный рост и, в то же время, возникло ощущение духовного тупика.

Дело было не только в наркотиках.

Так или иначе, любая нарколечебница становится местом, вбирающим в себя

зло в самых разных проявлениях: молодежный бандитизм, домашнее насилие,

венерические и психиатрические заболевания, тюрьмы – все это, так или иначе,

вплетено в жизнь большинства пациентов.

До сих пор я считал себя человеком верующим, христианином. Бог для меня

всегда был равнозначен добру, правде, справедливости. Но теперь я усомнился в

справедливости и правде, как таковой. Я усомнился в силе и доброте Бога, потому

что впервые осознал: зло – неискоренимо, оно существовало и будет существовать

вечно, пока стоит этот мир. Все человеческие усилия, клиники, новые методики и

лекарства – бесполезны, этот поток горя и страданий, может стать лишь чуточку

меньше, но никогда не иссякнет.

Но как же принять этот мир, если в нем существует неискоренимое зло? Как

любить Бога, создавшего такой мир?!..

Эти мысли были до того мучительны, что меня часто охватывало чувство

глубокого одиночества.

Я смотрел на пациентов со смешанным чувством жалости и зависти к ним.

Почему они, побитые жизнью, продолжают верить в Бога, в Его любовь? Но

почему я, впервые близко столкнувшись со страданиями, причем, не своими, а

чужими, – сразу поник? Моя наивная, детская вера в добренького Боженьку

серьезно пошатнулась.

Я часто встречался с Виктором, своим бывшим однокурсником. К тому

времени Виктор покинул наркологию – получил приход и стал пастором в одной

католической церкви в Гарлеме. Я делился с ним своими сомнениями.

Виктор отвечал:

– Работа нарколога в чем-то сродни работе священника – это тоже духовная

156

миссия. Но, чтобы ее выполнять, нужно постоянно обращаться к Богу за

помощью. Марк, не отчаивайся, молись, и ответы рано или поздно откроются, –

поправив очки, Виктор внимательно смотрел на меня, пытаясь понять, «долетели»

ли его слова. – Ты себе не представляешь, с чем мне как священнику приходится

сталкиваться. Что я выслушиваю на исповедях! Так что же, мне теперь из-за этого

снять рясу, умыть руки и уйти?..

Токсикология. Драма в... сортире

Однажды вместе со мной в туалет клиники зашел некий Уильям. Это был

долговязый парень лет тридцати пяти. На лечение он попал по решению суда

после многочисленных арестов за хранение наркотиков. Мы вошли с ним в сортир,

по пути болтая о чем-то. Я дал Уильяму пластиковую баночку...

Моя рука застывает над листом бумаги. Не знаю, нужно ли вообще говорить

об этом. Тема совершенно не литературная. Как же быть?

Эх, хорошо было поэтам в прошлые века, когда предметом их стихов

становились леса и дубравы, косяки журавлей над родными полями. Розы,

соловьи. Поэзия звенела, исторгая из груди читателя вздохи умиления.

Где вы, журавли и соловьи! Куда улетели? Неужели покинули нас навеки?..

Почему теперь читатель не наслаждается трелями литературных соловьев, не

вдыхает аромат роз, а – по воле автора – входит, извините, в обыкновенный сортир,

где ему сейчас будут рассказывать о том, как пациенты сдают мочу.

Однако это произведение – не художественное, и предмет нашего

исследования – специфический и очень конкретный. Наш главный герой –

наркоман, и мы пытаемся разобраться в этом страшном явлении – наркомании.

А токсикологический тест, попросту выражаясь, – сдача мочи на анализ –

был, есть и долго будет оставаться одним из важных элементов лечения.

157

Можно даже сказать так: лечение наркомана/алкоголика происходит не

только в кабинете нарколога и не только на собрании «АА»/«АН». Увы, туалет – не

менее важное место, где часто раскрывается истина, где спадают с лиц все маски,

где тайное становится явным и ложь выходит наружу…

Если наркоман «грязный», то в его моче специальный тестер покажет

наличие наркотических веществ. Если пациент «чистый», – полоски на тестере не

будет.

Можно рискнуть сделать даже такое заявление: «чистая» или «грязная» моча

является показателем успеха в лечении. Хотя все это – гораздо глубже и сложнее,

нельзя же низводить человека, с его внутренней борьбой, с его попытками что-то

изменить в своей жизни, с его взлетами и падениями, – к столь грубой,

примитивной формуле: чистая или грязная у него моча?

Но, увы, реальность такова, что все сводится именно к этому. Что слова?

Мы-то отлично знаем, что наркоманы – мастера выплетать словесные кружева.

Они уже столько раз клялись и нарушали свои же клятвы, что их словам – грош

цена. Отныне мы верим только тестеру. Тестер не врет.

Существует множество типов токсикологических тестеров: в виде

пластмассовых белых палочек, в виде специальных баночек с разметкой, в виде

бумажки, которую кладут на язык. Наличие алкоголя в организме может показать

прибор Breathalyzer, попросту выражаясь, – трубка, в которую дуют. Тестеры есть

в каждой наркологической клинике, их продают некоторые аптеки, их можно

купить онлайн.

Каждый наркотик, между прочим, находится в моче определенное время.

Скажем, алкоголь – сутки, кокаин – трое-четверо суток, а марихуана – едва ли не

месяц. Наркоманы всю эту «арифметику» тоже отлично знают, большой науки в

этом нет.

Но вот в чем есть наука, даже искусство – это в умении подсунуть чужую

158

«чистую» мочу, в том случае, если ты сам – «грязный». И тут мы вступаем в

область таинственную... Однако, все по порядку.

Итак, мы зашли с Уильямом в сортир, я вручил ему обычную пластиковую

баночку, чтобы он туда отлил, а сам стал за его спиной.

Подойдя к писсуару, Уильям расстегнул ширинку и вдруг воскликнул:

– О, булавка! Передо мной тут был какой-то фокусник!

В наркологических клиниках Уильям не был новичком. Поэтому

обыкновенная металлическая булавка, лежавшая в обыкновенном писсуаре, ему

сразу сказала о многом.

Первое время у меня вызывали большое недоумение... презервативы в

мужских туалетах наркологических клиник. Да-да, использованные презервативы

там часто валяются на полу, в урнах, писсуарах. Как я ни пытался, как ни напрягал

фантазию, не мог взять в толк, – откуда они здесь, а главное – зачем? Ведь нельзя

же предположить, что в туалетах наркологических клиник с такой неслыханной

силой процветает сексуальная жизнь. Абсурд.

Оказывается, в презервативах «грязные» пациенты приносят чужую

«чистую» мочу (fake urine). Это – давно испытанный, проверенный способ. Дома

подвязывают наполненный презерватив к ремню своих джинсов и пропускают его

в трусы. Затем, во время сдачи анализа, повернувшись спиной к стоящему сзади

наркологу, вынимают из кармана булавку, расстегивают ширинку и протыкают

дырочку. Пс-с... А потом от пустой резины незаметно избавляются, за

ненадобностью.

И никакой романтикой, никаким сексом тут и не пахнет...

Явление это – тоже неизбежная часть работы любой нарколечебницы. В

каждой клинике на случай fake urine существуют свои правила: в одних местах за

такие фокусы сразу же направляют в закрытые рихэбы, в других относятся более

лояльно, могут и пожалеть. Наркоманы, которые находятся под надзором

159

прокуратуры, регулярно сдают мочу для теста офицерам прокуратуры. Если они и

там пытаются играть в такие игры с булавками и их на этом ловят, то, как правило,

прямо из сортира прокуратуры отвозят в тюрьму.

Имеет смысл на минутку задуматься над тем, какое унижение должен

испытывать человек, идущий в клинику с... подвешенным в трусах презервативом,

полным чужой мочи! Как, скажите, после этого себя уважать?

Впрочем, когда дошло до подобных экспериментов, наркоману уже не до

высоких материй. Уважение к себе? Что это за непонятная абстракция? Ведь

сейчас нужно выживать, выпутываться, вывертываться, чтобы не отняли детей, не

уволили с работы, не выгнали из дома. Нужно выйти сухим из воды, вернее,

чистым – из грязи.

У меня был один пациент, который умудрялся сдавать fake urine сразу в трех

местах: в прокуратуре, клинике и агентстве по защите детей!

И как долго такое может тянуться? Разве возможно носить презерватив с

чужой мочой до бесконечности? Ведь рано или поздно правда выплывет наружу:

заметит нарколог, офицер, или случится маленькая неприятность, инцидент –

резина вдруг... лопнет от неудачного поворота тела или случайного нажима.

Но не заглядывает активный наркоман в столь далекое будущее. Его будущее

– не через год, не через месяц, даже не завтра утром. Его будущее решится через

полчаса, когда нарколог после сессии пригласит его в сортир. «Pi-pi time» («Время

пи-пи») – шутя, называют сами пациенты это приглашение. Вот там-то, в сортире,

и решится вопрос будущего.

ххх

Спору нет, токсикологический тест нужен. Это – эффективное средство

контроля, с которым наркоман – хочет того или нет – должен считаться. Одним из

160

них этот тест помогает, других вынуждает быть чистыми. И тем не менее...

Наверное, ни в какой другой сфере жизни с такой беспощадностью не

ставится вопрос о ценности Человека, на основе одного только минутного теста!

Тебе абсолютно не верят до тех пор, пока не опустят пластиковую палочку тестера

в баночку, куда ты только что помочился. И до тех пор, пока эта палочка в баночке,

пока идет химическая реакция, ты – под вопросом...

ххх

Такое положение вещей привносит двусмысленность и в работу нарколога.

Представьте: ты провел с пациентом сессию, беседовали о важных вопросах,

скажем, обсуждали конфликт в его семье. Такое впечатление, что между вами –

полнейшее взаимопонимание. И после всего, вместо того, чтобы поблагодарить

его за откровенность и пожать его руку, ты вручаешь ему пластмассовую баночку:

«Время пи-пи, мой друг».

И только там, в сортире, окончательно выяснится, действительно ли человек

делился с тобой наболевшим. Или же, попросту говоря, умело пудрил тебе мозги,

водил тебя какими-то окраинами, сознательно умалчивая про то, что вчера

употреблял наркотик?

Неразрешимую загадку наркологу задает пациент, этот сфинкс с

задумчивыми, честными глазами. И каждый раз ждет нарколог ответа – не только

из уст пациента, но и от пластиковой палочки. Ответит ли ему сейчас палочка

тоненькой красной полоской? Кто врет? Кто говорит правду?

Вот такие, бесконечные, парадоксы.

161

Насилие. Суицид. Овердоз

Иногда показывают в фильмах, как наркоманы в клиниках устраивают

побоища. Ходят разные слухи, рассказывают холодящие душу истории о случаях

насилия в накролечебницах.

Не знаю, не знаю. Во всяком случае, за все годы работы в различных

амбулаторных клиниках Нью-Йорка я ни разу не сталкивался с насилием

пациентов по отношению к медперсоналу. Не припоминаю и ни одной драки

между пациентами, а парни там были разной степени крутизны: и выросшие в

«гетто» среди бедняков, и вышедшие из тюрем, и бродяги. Да, между ними

возникали конфликты – из-за женщин, из-за того, что кто-то не так посмотрел, не

уступил стул, не то сказал. Нападали друг на друга – словами, обрушивали

чудовищную брань, угрозы, кривили лица, надували мышцы под футболками, но

до драки дело не доходило.

Внешний вид их пугает: таинственные солнцезащитные очки на глазах,

осипшие голоса, наколки. БОльшая половина из них имеет список арестов и

отсидок, включая женщин. Среди них есть и вооруженные грабители, и убийцы.

Но давайте внимательно рассмотрим характерные, скажем так, – типичные –

преступления большинства наркоманов: воровство в магазинах, квартирные и

автомобильные кражи, мошенничество с кредитными карточками, мелкая

перепродажа наркотиков, подделка врачебных рецептов, проституция – все

перечисленные преступления крутятся исключительно вокруг добывания денег, но

с насилием все-таки не связаны.

ххх

Зато разрушать себя они и вправду непревзойденные мастера! Скажу так:

162

нет такого наркомана, который бы хоть раз в жизни не хотел покончить с собой.

Будучи в жестоких ломках, находясь в детоксах, до и после судебных

разбирательств, в камерах, полицейских участках, машинах, везущих их в

очередные госпиталя, – приходит в их отчаянные головы мысль – уйти из жизни,

оставить этот ужасный, мрачный, злой мир.

Каждый из них представляет себе способ «расставания» по-своему: одни –

прыгнуть с моста, другие – включить газ, третьи – вскрыть себе вены. Способов

много. Очутившись в любой наркологической клинике, присмотритесь к рукам

пациентов: у каждого второго – жестоко обгрызенные ногти, у каждого третьего –

шрамы от порезов на руках…

В нарколечебницах Нью-Йорка предотвращению суицида сегодня уделяется

очень большое внимание. Предпринимаются различные превентивные меры:

персонал проходит специальные тренинги, врачи читают пациентам лекции,

обучают их распознавать суицидные симптомы в себе и других.

Тем не менее, при столь широком обсуждении и громком звучании,

самоубийство среди наркоманов – явление крайне редкое, если не единичное.

Да, был шантаж, были многочисленные попытки. Кто-то резал себе вены –

но неглубоко. Кто-то угрожал матери выпрыгнуть из окна, если она не даст ему

денег. Но не прыгнул. Кто-то долго стоял в размышлении на Бруклинском мосту –

но через перила так и не перелез.

Ни в коем случае не хочу преуменьшать трагедию – одна только суицидная

мысль, смутное суицидное желание – уже величайшая трагедия в жизни любого

человека. Но, повторяю, суицид – задуманный и совершенный – среди наркоманов

случается очень редко.

163

ххх

Есть, однако, один способ самоубийства, в котором они все-таки

чрезвычайно преуспевают. Речь об овердоз.

Овердоз – это суровый соперник, которого нельзя перехитрить и переиграть.

Овердоз – это русская рулетка, пистолет, поднесенный к собственному лбу, и

каждый новый укол – это нажатие курка.

Овердоз – это мартиролог погибших приятелей, знакомых, наркологов. Да,

наркологи «из бывших» тоже срываются и умирают от овердоз. За эти годы я

побывал на похоронах у троих своих коллег… (Мои вчерашние однокурсники,

ставшие наркологами, – где вы? Что с вами? Надеюсь, молю Бога, что все живы!..)

Медицинское определение овердоз такое: употребление наркотиков в дозах,

превышающих способность организма воспринять их. Овердоз часто ведет к

летальному исходу.

Понять и разобраться невозможно: кто-то принял крайне высокую дозу для

того, чтобы уйти из жизни, или для того, чтобы хорошо заторчать? Или, чтобы

хорошо заторчать напоследок?

Никакой логики в этом нет. Нет даже инстинкта, заложенного в нас

Матерью-Природой.

Некоторые случаи овердоз можно предугадать. Например, когда наркоман...

согласился лечиться! Он решился. «Все, лечите меня. Сдаюсь». Новая, неведомая

жизнь ждет его. Страшно.

Очень сложный момент. И... очень опасный. Потому что, прощаясь со старой

жизнью, он должен напоследок заглотить, вколоть, внюхать, выпить все, что у него

осталось «в нычках»: в бардачке машины, под матрасом кровати, между книг на

книжной полке, в гараже и т. д. Все, до последней крупинки из пакета. До

последней таблетки. До последней капли.

164

Не могу забыть случай с Мариусом, молодым поляком, который после

долгой борьбы, после ухода жены с ребенком, наконец, согласился пойти в детокс.

В моем кабинете в тот момент, помимо Мариуса, находился его отец,

который, услышав согласие сына, буквально расцеловал его. Я позвонил в

госпиталь, договорился и, пожелав Мариусу удачи, попрощался с ним, в надежде

увидеть его у нас после детокса через неделю.

Приблизительно через час в мой кабинет ворвался перепуганный отец

Мариуса: «Пан Марк, спаси!» Он схватил меня за руку и потащил за собой, на

улицу.

Что случилось? Оказывается, по дороге в госпиталь Мариус вдруг решил,

что обязательно должен взять с собой любимые книги. Попросил отца развернуть

машину и «заехать на пару минут» домой. Отец согласился.

Отец сидел в машине под домом, не понимая, почему Мариус так долго

возится? Сколько нужно времени на то, чтобы взять с полки две книжки?

К счастью, путь от их дома в госпиталь пролегал мимо нашей клиники. Отец

Мариуса понял, что до госпиталя сына живым может не довезти...

Долговязый Мариус сидел в машине, откинув взлохмаченную голову на

спинку сиденья. Лицо его было серым, глаза закрыты. Какая-то блаженная улыбка

застыла на его уже бесцветных губах...

Из здания клиники выбежал наш врач с аптечкой, где лежали шприцы,

заряженные специальным препаратом на случай овердоз.

Отец Мариуса бегал вокруг машины, повторяя: «Мариус, сын! У тебя ведь

жена и годовалая дочка! Что же ты делаешь?!» Врач сделал Мариусу укол, а по

дороге, оглашая улицу воем сирены, неслась пожарная машина («скорая помощь»

приехала через несколько минут). Пожарный, выскочив из машины, быстро надел

Мариусу кислородную маску.

Так Мариус начинал новую жизнь...

165

Песчаные замки

Напоследок расскажу про одного художника по имени Рэймонд.

Рэй – один из моих бывших пациентов, сорокалетний американец

итальянского происхождения.

В клинику он пришел несчастным и затравленным после длительного

употребления кокаина. В первую же неделю показал мне свои старые рисунки.

Они тогда мне очень напомнили рисунки Анжелы, словно писала их одна рука:

силуэты истощенных, изуродованных людей, бетонные коробки, колючая

проволока, Христос, истекающий реками крови. (Кстати, Анжела продолжает

заниматься живописью и учится в колледже, чтобы получить ни много, ни мало, –

степень мастера психологии!)

До этого Рэй уже лечился от наркозависимости, но каждый раз после

недолгого периода чистоты, срывался. Однако в этот раз взялся серьезно:

регулярно посещал клинику и собрания «АН», подрабатывал в оформительской

фирме. Снова начал рисовать.

Его талант раскрывался на глазах. В его рисунках вместо скелетов стали

появляться обнаженные женщины. В каждой из тех мадонн пела жизнь. Слава про

нового художника Возрождения быстро разнеслась по клинике. К Рэю потянулась

очередь заказчиц: поначалу пациенток, а потом – секретарш и медсестер, они тоже

пожелали иметь свои портреты.

Но настоящий талант Рэя, как оказалось, был не в живописи, а в песчаной

архитектуре. Когда-то давно, в дококаиновые времена, он участвовал в конкурсах

«Песчаной архитектуры», которые ежегодно летом проводятся на одном из нью-

йоркских пляжей. И вот теперь, вернувшись в строй, Рэй снова готовился к

конкурсу.

166

К тому времени он уже успешно закончил лечебную программу. Но и после

этого мы с ним поддерживали отношения, иногда встречались.

Накануне конкурса Рэй сильно волновался. Подробно рассказывал мне про

то, каким должен быть песок, чтобы максимально передать пластику линий.

...Был жаркий летний день. Вместе с другими зрителями я наблюдал, как

архитекторы возводят из песка крепости и дворцы. Они работали специальными

лопатками. На глазах возникал настоящий город, подобный Риму, Парижу или

Праге... Щелкали фотоаппараты, звучали комментарии, аплодисменты.

Рэй – худощавый, загоревший, словно бронзовый, ползал на коленях вокруг

своей базилики, смахивая со лба обильно текущий пот. Его римская базилика

выделялась среди прочих сложностью отделки. Но Рэй явно был ею недоволен,

хмурился, сопел, сгребал локтями новые груды песка. Его густые черные волосы

были в песке, пОтом блестело все тело. Я почему-то опасался, что Рэй вот-вот

поднимется и начнет со злости топтать это свое прекрасное здание...

Потом, когда уже все было закончено, и жюри совещалось, мы с Рэем стояли

вдвоем в сторонке. Он изредка бросал недовольные взгляды на свою работу,

вздыхал, мол, не получилось так, как хотел...

– Все-таки мне непонятен этот вид искусства, – признался я. – Зачем столько

мучиться, нервничать, строить, если завтра или даже сегодня ночью пойдет дождь,

и от этой красоты останутся одни только бесформенные груды песка? Зачем

создавать что-то непрочное, на один день?

Слушая меня, Рэй согласно кивал:

– Ты сейчас, наверное, думаешь о своей работе, о частых срывах пациентов,

не так ли? – спросил он, пытаясь угадать ход моих мыслей. – Пойми, Марк, что это

– самое надежное, надежнее этого на свете ничего нет, – Рэй кивнул в сторону

замков и дворцов. – Все люди, которые сейчас видят эту красоту, никогда ее не

забудут, даже если дождь все это смоет сегодня ночью. Важно не то, что будет

167

завтра. Бог сам решит, что с нами делать завтра. Важно то, что происходит сейчас

и вот здесь, – он постучал по моей груди своим указательным пальцем. – А здесь

сегодня происходит нечто такое, что, быть может, спасет тебя завтра. Твоя работа,

Марк, – точно то же, что и эти песчаные замки. Ты говоришь толковые, красивые,

полезные слова, и они не летят на ветер. Даже если тебе порой кажется, что они

летят на ветер, не верь этому! Да, иногда они влетают нам в одно ухо и вылетают

из другого. Но иногда попадают и сюда, – Рэй ткнул себя в бронзовую, сухощавую

грудь, где висел крестик. – Рано или поздно в сердце произойдет переворот.

Смотри, я чистый уже три года! И, дай Бог, завтра не сорвусь. А сколько раз я

лечился, сколько срывался! Слышал немало полезных, умных слов от разных

наркологов, включая и тебя. Все ваши слова и усилия – песчинка за песчинкой –

вели меня к чистоте. Понимаешь?

– Понимаю, – ответил я.

Рэй вдруг нахмурился:

– Послушай, Марк, зачем я тебе это говорю? Ведь ты все это знаешь итак. И

веришь в это. Иначе ты бы не был таким классным наркологом...

Лучшим был признан замок, построенный одной женщиной, а базилика Рэя

получила второе место. Вручали призы, делали фотографии.

Поздравив Рэя, я пошел домой. Перед моими глазами еще долго стояли

замки того волшебного города...

Почему Бог не сделает этот мир чистым и прекрасным, чтобы в нем

оставалась одна только Красота, без зла и страданий? Так, чтобы Красота не

исчезала, не рушилась на следующий день?

Или нужно учиться терпению, верить, что это строительство, пусть

168

незаметно, песчинка за песчинкой, уже ведется – в сердце каждого из нас? И

прекрасный город когда-то возникнет на Земле.

Доживем ли до этого благословенного дня?..

2013- 2014 гг.

169

Комментарии

Чтобы не усложнять прочтение этой книги русскоязычному читателю, но

сохранить колорит, автор заменил сленг американских наркоманов сленгом

русских наркоманов, живущих в США.

Выражение «излечиться от наркозависимости» подразумевает ремиссию,

когда человек не употребляет никакие наркотические вещества, как минимум, три

месяца.

СЛОВАРЬ РУССКОГО НАРКОМАНА В АМЕРИКЕ

Наркотики

Героин – черное, ширь, доп, гера, герыч

Кокаин – белое, кок, кокс, кока

Крэк – фри-бэйс, бэйс

Смесь героина с кокаином – спид-бол, коктейль

Марихуана – трава, дурь, косяк, шмаль, план

Психотропные таблетки – барбитура, бензо, колеса

Наркотик, как таковой – отрава, дрянь

Атрибуты

Шприц – баян, коса

Целлофановый пакетик с наркотиком – пакет, мешок

Продавец наркотиков – дилер, драгдилер, барыга

Наркотик без примесей – чистый стаф, чистый товар

170

Часто употребляемые фразы

Наркоман – нарик, наркоша, торчок

Купить наркотики – поднять пакет, загрузиться, поднять мешок

Употреблять наркотики – заторчать, раскумариться, обдолбаться, вмазаться,

ширяться, обторчаться, подтарчивать, зависнуть, протащиться

Получать удовольствие сразу после употребления – ловить хай, кайф, торч, ловить

приход

Абстинентный синдром – ломка, кумар, быть на кумарах, ломаться

Выйти из ломок с помощью наркотика – раскумариться, перекумарить

Наркотическая передозировка – овердоз, перебор, передоз

ТИПЫ НАРКОЛОГИЧЕСКИХ ЛЕЧЕБНИЦ В США

Детокс (Detox) – стационарное отделение, где проводят детоксификацию

организма от наркотиков и алкоголя. Обычно такие отделения находятся при

госпиталях. Процесс детоксификации занимает от 3 до 10 дней. Как правило,

после окончания детокса, пациента направляют продолжать лечение в

амбулаторной или стационарной клинике.

Аутпэйшент (Outpatient) – амбулаторные клиники. Курс лечения там длится от 6

месяцев до 2-х лет.

Рихэб (Rehab/Inpatient) – стационарные клиники. Курс лечения занимает до 28

дней.

171

ТиСи (Тheraputic Сommunity) – стационарные реабилитационные клиники

закрытого типа с интенсивным курсом лечения и жестким внутренним режимом.

Курс лечения от 6 месяцев до 2-х лет.

«Анонимные Алкоголики» («АА»), «Анонимные Наркоманы» («АН») –

добровольные сообщества мужчин и женщин, которые делятся своим опытом и

надеждой и помогают друг другу избавиться от алкогольной или наркотической

зависимости. Единственное требование для вступления в эти сообщества –

желание прекратить употреблять алкоголь/наркотики. Сегодня такие сообщества

существуют во многих странах мира. «АА»/«АН» практикуют программу «12

шагов», основанную на нравственных и духовных принципах.