И З А Р Х И В А П Е Ч А Т И

МИХ. ЗОЩЕНКО Уважаемые граждане

ПАРОДИИ РАССКАЗЫ ФЕЛЬЕТОНЫ

САТИРИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ ПИСЬМА К ПИСАТЕЛЮ

ОДНОАКТНЫЕ КОМЕДИИ Издание подготовлено

М. З. Долинским

Москва Издательство «Книжная палата» 1991

ББК 84Р7 3888

Серия «Из архива печати» основана в 1989 году

Серию разработали И. Борисова, Б. Ушацкий Макет и оформление Н. С. Антонова

В оформлении книги использован шарж Кукрыниксов из их совместной с Александром Архангельским книги «Карикатуры и пародии» (1935). Шарж этот вклеен в составленный А. Крученых альбом «17 лет жизни М. Зощенко. 1916—33». Сбоку — надпись: «Это чистое хулиганство со

стороны художников. М. Зощенко»

На фронтисписе: Михаил Зощенко. 1923. Фото Бориса Игнатовича

З Без объявл.

ISBN 5-7000-0205-1

1991. M. Долинский. Составление, предисловие, комментарий 1991. Н. Антонов. Художественное оформление

ГОЛОСА ИЗ ПРОШЛОГО

1.

На первый взгляд, этот том несколько странен по составу. Сложилась традиция, в общем-то вполне естественная для книг из серии «Избранного», включать в очередное издание Зощенко несомненные его шедевры — истории, рассказанные господином Синебрюховым, что-то из «Сентиментальных повестей», нередко «Мишеля Синягина» и уж непременно «Аристократку», «Баню», «Нервных людей», «Тормоз Вестингауза», ну и так далее, каждый легко продолжит перечень сам.

Здесь же ничего из названного нет. А если и встретится что-либо из, условно говоря, «первого ряда», скажем, «Матренища», то читатель без труда заметит существенные отличия текстов знаменитых рассказов от тех, к которым он привык.

Нужно, следовательно, объясниться. Вы согласитесь, надеюсь, что предпочтительнее знать классика в целом,

чем выборочно, даже когда выбор безукоризнен. Между тем ни один из великих русских писателей послереволюционной эпохи до самых последних лет, пока не взял старт ошеломительный и прекрасный публикаторский бум, не был знаком нам не то что с исчерпывающей полнотой, но даже и в достаточном приближении к ней. Каждый из них оказался автором произведений, часто основополагающих для его творчества, погруженных в искусственное забвение по команде тех, кто накинул удавку на отечественную словесность, чтобы, не дай Бог, не были разрушены вдалбливавшиеся в нас десятилетиями представления об идеологической девственности и нравственной безукоризненности одних или же, наоборот, чтобы не вскрылась ложь, опутывавшая репутации других, неугодных властям.

А ежели все-таки собрание сочинений титуловалось как «полное», что произошло единственный, кажется, раз, с Маяковским («полный» Горький затормозился, чуть дело дошло до публицистики и писем), то в нем делались неоговоренные купюры, заменялись «крамольные» фразы и вычеркивались запретные имена.

Не последнее место занимали и иные причины, по которым новый материал редко и неохотно вводился в широкий читательский обиход. Я уж не говорю о том, что существовало официальное правило, запрещавшее очень многим издательствам включать в книги хоть что-нибудь из

5

На войне. Любительская фотография из альбома, составленного Алексеем Крученых, — «17 лет жизни М. Зощенко.

1916—33». ЦГАЛИ. 1916.

рукописного наследия. Но и помимо этого из-за непредсказуемости реакции идеологических вождей — больших и малых, из-за вполне понятного, основанного на опыте страха редакторского аппарата перед обвинениями в политической близорукости и утрате партийного чутья вновь и вновь печаталось в основном то, что уже было неоднократно апробировано.

И наконец, вечные спутники нашей жизни — очередь и дефицит — определяют издательское дело, как и все остальное. Живые и мертвые, без разбора, годами ждут выхода в свет под несмолкающий гул начальственных голосов, толкующих о нехватке бумаги и полиграфических мощностей. А когда, наконец, желанный срок настает, выясняется, что почти ничего сверх хорошо известного в новоиспеченное «Избранное» не вмещается.

Вся эта совокупность обстоятельств повлияла, разумеется, и на посмертную судьбу книг Михаила Михайловича Зощенко. Правда, Ю. В. Томашевскому удалось-таки в недавнем трехтомном собрании сочинений писателя осуществить серьезный прорыв в сторону неизвестного, то есть включить в него многое из того, что не переиздавалось полстолетия, а то и более. Он же в очередном «Избранном» (М.: Сов. Россия, 1989) вернул из небытия, пусть и не в полном объеме, смешные и язвительные сборники текстов и карикатур Зощенко и художника Николая Радлова «Веселые проекты», «Счастливые идеи» и две комедии. Время от времени появляются в разных журналах публикации забытых рассказов и фельетонов, писем, статей.

Но, повторю, до полноты, хотя бы и относительной, все еще далеко. Конечно же, книга наша, несмотря на свой немалый объем, все пробелы восполнить не может. Однако к цели, думается, приближает, не повторяя трехтомник ни в чем.

Центром ее мне видятся «Письма к писателю», невзирая на то, что зощенковских пояснений, реплик, ремарок здесь гораздо меньше, чем чужого текста.

Это требует отдельного разговора.

2.

Случалось (и случается), что писатели обнародовали одно или несколько писем к себе, видя в этом повод для размышлений на занимающую их тему. Но такого издания, в котором адресатом были бы собраны и прокомментированы несколько десятков разнообразнейших посланий к себе, не объединенных ничем, кроме его имени, насколько я знаю, больше не существует. В истории литературы «Письма к писателю» уникальны.

Он считал их самой интересной своей книгой, о чем прямо сказал, приводя сведения о себе на последних страницах «Возвращенной молодости». Почему? Был ли это прежде всего способ прояснить, вопреки устоявшейся тенденции сводить его творчество исключительно к антимещанской сатире и бытовому анекдоту, истинное свое лицо, дав слово тем, для кого он, собственно, и работал и кто видел в нем не только забавника

7

Юрий Анненков. Портрет Михаила Зощенко из первого тома мемуаров художника «Дневник моих встреч.

Цикл трагедий». 1921

или обличителя, но и защитника любой «рядовой» личности, вынужденной приспосабливаться к жизни в жестких условиях классовой нетерпимости, взаимного ожесточения и антигуманных идеологических догм? В значительной степени, мне кажется, да. Однако побудительные мотивы к созданию такого сборника бесхитростных и беззащитных перед насмешкой документов эпохи, не предназначенных к печати и потому по-настоящему искренних, не исчерпываются столь однозначно.

Да, читательская почта, всегда бывшая у Зощенко до августа 1946 года обильной и разномастной, поддерживала его в убеждении, что он делает необходимое дело, что его понимают. И как бы он порой ни раздражался, сталкиваясь с глупостью и пошлостью, которых хватало в его корреспонденции, как бы ни сетовал на круглогодичное половодье писем, жить без них уже было бы трудно. Обе эти стороны точно отражены в интервью, данном в самом начале 1934 года. Журналист записывает за ним:

— Какая страшная вещь — иметь постоянный адрес! Каждый день два-три п и с ь м а , — говорит он т и х о . — Есть же счастливцы, которые жалуются на неисправность почты... Впрочем, между нами говоря, я был бы очень огорчен, если бы некоторые письма до меня не дошли... Письма читателей, друзей, критиков, героев моих произведений... Я бы чувствовал себя одиноким, если бы действительно не имел постоянного адреса... (Полностью интервью напечатано в комментарии к тому.)

Все так. Но не менее важно и другое, то, о чем сказано в предисловии к первому изданию «Писем к писателю»: «Здесь, так сказать, дыхание нашей жизни. Дыхание тех людей, которых мы, писатели, стараемся изобразить в так называемых художественных произведениях. Здесь, в этой книге, можно видеть настоящую трагедию, незаурядный ум, наивное добродушие, жалкий лепет, глупость, энтузиазм, мещанство, жульничество и ужасающую неграмотность».

Эти современники Зощенко, выплеснувшие на него, каждый в меру своего разумения, скрытые от других чувства и мысли, подтвердившие его художническую правоту в выборе героев, воссоздании их языка, их психологического портрета, укрытого от поверхностного читателя покровом смеха, были ведь теми, от кого мы произошли. Они наши отцы и матери, бабушки и дедушки, наши предшественники. Через много лет мы продолжаем слышать в зощенковской книге живые голоса из прошлого, голоса подлинные, не «типические», а индивидуальные, не откорректированные и подкрашенные мастерством нравоописателей и газетных лит-обработчиков, а звучащие во всей своей непритязательности, царапающие слух и душу неуклюжестью речи и фразеологическими штампами, за которыми спрятано то, что не высказано по неумелости, из природной застенчивости, маскируемой порой развязностью, или из неосознанной, на генетическом уровне, боязни «ляпнуть лишнее».

Вот что более всего сегодня интересно мне в этом сборнике «криков и шепотов», сборнике исповедей и напористых требований, отчаянных призывов о помощи и хрупких надежд на волшебные перемены судьбы. Надеюсь, что это будет не менее интересно и вам. Здесь в избытке мате-

9

Серапионовы братья. Сидят — Константин Федин, Михаил Зощенко, Илья Груздев, Вениамин Каверин.

Стоят — Михаил Слонимский, Николай Тихонов, Елизавета Полонская, Николай Никитин.

Снимок из журнала «Литературные записки». 1922. № 3

риала и для волнения, и для размышления. Зощенко именно этого и ждал, подчеркивая: «Книга сделана как роман».

Центральная роль, отведенная «Письмам к писателю», определила и тенденции подбора остального. Сфера частной жизни, проявившаяся в сборнике, должна была — для создания достаточно цельной картины времени — сочетаться с иными сторонами действительности. Этим объясняется особое внимание, которое уделено в томе произведениям, возникшим на документальной основе: сатирическим заметкам и фельетонам, написанным по горячим следам событий, происшествий и казусов. Как правило, Зощенко пользовался для них или редакционной почтой, или свежими газетными сообщениями.

Впрочем, и рассказы он писал, основываясь на тех же р е а л и я х , — и его часто упрекали за них в мелкотравчатости, зубоскальстве по ничтожным поводам. Причем «упрекали» — мягко сказано. Августовская расправа сорок шестого года имела давние и прочные корни. В материалах к биографической хронике вы прочитаете отрывки из статьи, увидевшей свет еще в 1923 году, когда Зощенко лишь начинал свой тернистый путь сатирика и моралиста. Кое-что оттуда к месту повторить сейчас. Вот что писал студент Зиновьевского университета Ф. Левин в «Литературном еженедельнике»: «А вот и Зощенко. С лицом заматерелого провинциального комика, без единой улыбки, читает он свои смешные рассказы. Что ж? Смешно. И то хлеб, как говорится. Но не рассказы это все, а просто анекдоты, вроде аверченковской юмористики, только, пожалуй, еще сортом ниже».

Те, кто считали себя идейными противниками писателя, кто предъявляли ему изустно и печатно политические обвинения, сильно смахивавшие на доносы (вы убедитесь в этом, знакомясь со следующим разделом — «Документы»), не замечали — или не хотели замечать, ибо это завело бы их далеко, пробив брешь в ортодоксии псевдосоциализма с его установкой на подмену сущего в о о б р а ж а е м ы м , — что микроскопические житейские истории, веселившие читающую публику столько же слогом, сколько и сюжетами, имели глубокую подоплеку отнюдь не юмористического толка. Ведь забавная нелепость ситуаций и персонажей точно соответствовала нелепостям каждодневного существования страны. Складываясь вместе, эти истории составляли вкупе с фельетонами и сатирическими заметками как бы мозаичное панно тогдашней жизни — и смех был не самоцелью, а инструментом ее познания и представления на всеобщий суд.

Вот почему, в отличие от всех предыдущих изданий, в том числе и подготовленных самим автором, я помещаю их подряд, не разделяя рубриками и следуя только хронологии. Кстати, в подкрепление такой позиции можно было бы сослаться на самого Зощенко, который, случалось, один и тот же текст числил в разные годы то фельетоном, то рассказом. Иначе говоря, жанровая принадлежность вещи иногда не поддавалась непререкаемой классификации. Но все-таки, как уже сказано, я исходил из иного. Мне представлялось важным соблюсти единство того мощного

11

Этот снимок Борис Игнатович сделал в Москве в 1923 году, когда Михаил Зощенко

на минуту остановился — по пути в очередную редакцию — возле уличного торговца. Из альбома

«17 лет жизни М. Зощенко. 1916—33»

сатирического потока, что почти непрестанно выплескивался из-под пера писателя, показать во всей полноте силу его нравственного напора в разные периоды жизни страны. Конечно, подобное решение не бесспорно, но, думается, и небезосновательно.

И наконец, еще одно. Коль скоро в замысле этого тома был явственно обозначен крен в сторону документальной прозы, коль скоро я хотел, чтобы голоса из прошлого донеслись до нас в своем не искаженном никакими последующими помехами звучании, следовало избрать и соответствующий текстологический принцип. Он, на мой взгляд, состоял в том, чтобы дать читателю возможность познакомиться не с позднейшей редакцией того или иного произведения, а именно с первой (разумеется, печатной, а не рукописной), как с конкретно датированным литературным документом, наиболее точно фиксирующим приметы времени. Оно определено здесь далеко не в равных пропорциях. И не только, даже не столько потому, что это связано с неодинаковой в разные периоды интенсивностью творчества Михаила Зощенко. Не потому лишь, что, избегая повторов, я должен был сообразовываться с тем, насколько полно отражены в трехтомном собрании сочинений писателя годы двадцатые, тридцатые и сороковые.

Есть и другая причина.

3.

Какой бы отрезок нашей истории, в том числе и истории культуры, мы ни сравнивали с двадцатыми годами, особенно с первой их половиной, вывод делался — и делается — в их пользу. Это вполне справедливо, ибо что было дальше — все хорошо знают. Но что, если взглянуть на них отдельно, безотносительно к будущему?

Помню, когда лет тридцать назад под дружные усмешки зубров книжного рынка, занятых раритетами, я начал собирать массовую периодику двадцатых, бывшую тогда чуть не бросовым товаром, и не только собирать, но и внимательно читать, меня поначалу охватил эйфорический восторг. Я уподобился тому типу в подержанной бороде из романа «Двенадцать стульев», который обнимал малахитовую колонну в бывшем барском особняке и страстно мычал: «Эх, люди жили!» В самом деле: нэп в разгаре — и рынок в быстром темпе насыщается продовольствием и ширпотребом; конечно, есть безработные, беспризорные, есть жилищный кризис, но экономика явно на подъеме, а главное — главное, какие смелые эксперименты во всех областях искусства, каким рывком поднялась новая превосходная литература, насколько остра полемика и широка свобода мнений!

Для меня не были секретом ни расстрел Гумилева, ни Соловки — я даже сумел раздобыть несколько номеров лагерного журнала «Соловецкие о с т р о в а » , — ни высылка из страны большой группы свободомыслящих интеллектуалов, «философов-идеалистов», как их называли (параллель еще не с чем было проводить — кампания по «лишению гражданства»,

13

Михаил Зощенко в 1926 году. Фотография из того же альбома.

Сбоку — надпись: «Снимала Лидия Лесная. Mux. Зощ.»

если не считать угрозу Пастернаку, так, правда, и неосуществленную, пока не началась), ни многое другое из того же ряда. Но — странное дело! — зная все это, негодуя задним числом, я первое время как бы выносил такие факты за скобки, полагая их издержками движения вперед, заторможенного лишь в сталинскую эпоху, издержками трагическими, однако не слишком влиявшими на общую высокую оценку. Что скрывать — так было! И так думал не я один.

И вот, хотя, как тонко подметил поэт, «мы диалектику учили не по Гегелю», количество все-таки стало переходить в качество. Было прочитано очень много — и эйфория начала улетучиваться. Разрозненные сведения складывались в систему, в которой все настойчивее и очевиднее набирали силу запреты и репрессии. Распавшаяся было связь времен восстановилась — и я увидел, что между закрытием горьковской «Новой жизни», не говоря уже о других газетах, не согласных с большевиками, и свистопляской, развернувшейся через десятилетие вокруг Замятина и Пильняка, продолженной затем вокруг иных имен, в том числе и Зощенко, между расстрелом Гумилева и фальсифицированными процессами, на которых распинали интеллигенцию в конце «легендарных двадцатых», как и процессами шестидесятых-семидесятых, между Блоком, задохнувшимся в безвоздушном пространстве военного коммунизма, Есениным, не смогшим перенести крушения своих идеалов, и затравленным Пастернаком можно и должно прочертить единую прямую.

Все, что мы получили в наследство, которое еще долго будет тяготеть над нами, возникло и пошло в рост именно тогда, в двадцатые. А тот немалый культурный капитал, что тем не менее был накоплен (на проценты с него мы живем и поныне), постарались в значительной, лучшей его части упрятать, сделать неупоминаемым, как бы несуществующим, или ошельмовать.

Речь, разумеется, следует вести не только о культуре. Чем полнее и детальнее проступают сквозь время истинные картины двадцатых годов, тем несомненнее преемственность экономическая, политическая, социальная, бытовая, даже терминологическая. И один из тех, кто помогает это понять с «последней простотой», беспощадной к нашему мифологизированному с о з н а н и ю , — Михаил Михайлович Зощенко.

Тем в первую очередь и объясняется особое внимание, уделенное в томе этому периоду, хотя существуют и чисто объективные причины: именно тогда писатель работал наиболее интенсивно, и многое до сих пор так и оставалось невостребованным, несмотря на обилие журнальных публикаций, появившихся в последнее время.

Сказать, что классик современен в с е г д а , — значит изречь банальность. Подтвердить это ссылкой на долговечность, типичность созданных его талантом характеров и ситуаций — значит прибегнуть к еще одному трюизму. Оставим это в данном случае за границами разговора. Я имею в виду, настаивая на злободневности Зощенко, не расхожие литературоведческие дефиниции, а нечто совсем иное, с одной стороны — гораздо более заземленное, с другой — материально неощутимое и всеобщее.

15

В Ялте. 1927. Фотография из того же альбома

Читая его рассказы и фельетоны, всегда смеешься, как смеялись и современники писателя, и их дети, едва только становились постарше. Но потом с некоторым страхом начинаешь замечать, что, при всей юмористичности изложения, при всех забавных и виртуозных поворотах сюжетов, веселиться особенно не приходится. И в самом деле, как же мы жили все эти долгие десятилетия, если нас и зощенковских героев мучают одинаковые проблемы, то есть мы по-прежнему находимся там, откуда хотели уйти? Бег на месте хорош для утренней разминки, но не для общественного развития.

И не стоит гневно обличать меня в клевете, с пафосом напоминая о промышленном скачке, совершенном некогда, достигнутой военной мощи, космических кораблях и прочем в том же величественном роде. Я не об этом, а о категориях самых в конечном счете существенных для каждого в отдельности и для народа в целом: уровне жизни и уровне нравственности. Вот тут-то и видишь, что ни то, ни другое принципиально не изменилось.

Жилищный кризис, от которого сатанели зощенковские обитатели коммуналок? Мы строим, строим, строим, рапортуем о миллионах квадратных метров и сотнях тысяч новых квартир — и они действительно есть. Но есть и все тот же жилищный кризис. Самодурство и непрофессионализм больших и малых начальников, многократно осмеянное писателем? Сколько угодно! Издевательские, бессмысленные и бесчисленные чиновничьи правила и установления, по поводу которых выпущено столько сатирических стрел? В полном объеме. Вот, правда, одно обстоятельство, вроде бы переменившееся: персонажи Зощенко постоянно озабочены нехваткой денег, думают, где бы сшибить рублишко-другой, а то и полтинник, мы же утверждаем, будто средств у населения скопилось непомерно много (не принимая, конечно, в расчет сорок-пятьдесят, если не все восемьдесят миллионов тех, кто живет за чертой бедности). Но результат-то схож: и они и мы заняты поисками одного и того же дефицита, в который превратились сахар и мыло, обувь и одежда, и многое, многое другое. Я не стану множить число примеров, чтобы не лишать читателя возможности самому заняться сравнительным анализом, находя почти в каждом материале неоспоримые примеры сегодняшнего дня.

Что же касается нравственного состояния послереволюционного и нынешнего общества, то, хотя факторы, влиявшие на него тогда и влияющие теперь, тождественны не на все сто процентов, главные из них совпадают, ибо, как ни крути, а бытие все-таки определяет сознание. Ведь до самого последнего времени, еще два-три года назад, существовало принципиальное расхождение между прокламируемыми идеалами и действительностью (рецидивы этого существуют и поныне), возникшее как раз в двадцатые годы и многократно усилившееся в последующие десятилетия. И мы расхлебываем сейчас последствия. За какую нить ни потяни — обнаружишь разительную одинаковость житейского и социального поведения обитателей двадцатых и восьмидесятых.

О чем писал Зощенко? Об одичании человека, замороченного бара-

2 Уважаемые граждане 17

Фотография из альбома, составленного Алексеем Крученых, — «Зощенко M. М. 1931—1945». ЦГАЛИ.

Снимал В. В. Пресняков. Сбоку — надпись: «На квартире у Зильберштейна. 1927 год. М. З.»

банным боем пропаганды, замордованного непреходящими бытовыми неурядицами, ожесточенной борьбой за жалкие, по сути своей, преимущества перед другими. Тут уже не до благородства, сострадания и воспарения духа. Тут может разгореться жаркая потасовка из-за примусного ежика, произойти динамитная диверсия по поводу нескольких украденных полешек дров. Ложь становится нормой: если врет власть, то неизбежна цепная реакция, доходящая до самого низа, где пациент не считает зазорным обмануть врача, управдом — объегорить жильцов, мелкий чиновник — посетителя — и так до бесконечности.

Но и мы сейчас не на шутку встревожены тем же — катастрофическим падением нравов с последствиями куда более жестокими и страшными: разгулом уголовщины, коллективным озлоблением, находящим выход то в межнациональной ненависти, то в требованиях насильственного уравнивания имущественного положения, то в разгроме кооперативных лавок.

Много десятков лет назад писатель едко высмеял городские власти, вздумавшие разбить на месте кладбища увеселительный парк с аттракционами. Что бы он сказал теперь, когда то и дело слышишь об осквернении могил, кражах надгробных памятников, обворовывании покойников в крематориях, устройстве на месте кладбищ автостоянок, танцплощадок или чего-нибудь еще в том же роде? Читая Зощенко, узнаешь, что бичами его времени были повальное пьянство, мелкое воровство на фабриках и заводах, давняя российская беда — взяточничество, мздоимство. Но разве все это прошло, хотя бы уменьшилось? Вопрос чисто риторический.

Эх, да что говорить...

4.

Нам всем еще предстоит научиться не то чтобы спокойному — это вряд ли у д а с т с я , — но аналитическому, многогранному отношению к прошлому. История, окрашенная лишь в контрастные цвета, черный и белый, когда иные части спектра не замечаются или отбрасываются за ненадобностью, перестает быть самой собой, остается без понимания. Это же правило должно распространяться на биографии тех, кого мы любим и кого ненавидим. В противном случае (примеров таких не счесть) в ореол вокруг одних и мрачный фон вокруг других проникнут фальшивые блики — и те изначальные побуждения, с которыми рисовался портрет героя, мученика или злодея, поневоле окажутся скомпрометированными.

Михаил Зощенко был человеком чести в самом высоком значении этого понятия. Он не позволял себе ни лжи во спасение, не говоря уже о всякой другой, ни даже тени небрежности в щепетильнейших денежных делах, ни малейшего интриганства, столь расцветшего вместе с публичными и тайными доносами в те годы. Он был верен своим друзьям и старался защитить их от беды, как было, скажем, с дважды арестовывавшимся Валентином Стеничем. Вы познакомитесь в биографической хронике с его письмом по этому поводу. А недавно в интереснейшей работе

2* 19

Фотография из альбома «17 лет жизни М. Зощенко. 1916—33».

Сбоку — надпись: «Снято в Москве на Тверской. Благополучный человек! Таким бы всегда!

Снято 1928. М. Зощенко»

Анатолия Наймана «Рассказы об Анне Ахматовой» я прочитал, что и в 1937 году Стенича «хотели спасти, заступились Зощенко и Катаев» (М.: ХЛ, 1989. С. 68).

Или откроем воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам: «У каждого поколения была своя реакция на предложение сотрудничать с органами. Старшие страдали от того, что со страху дали подписку хранить разговор в тайне. Из моих знакомых только Зощенко отказался подписаться под таким документом. Следующие поколения даже не понимали, чем такая подписка предосудительна» (Юность. 1988. № 8. С. 57).

Словом, писателю органически была свойственна глубокая порядочность. И приверженца исключительно черной и белой красок может поставить в тупик нечто как будто прямо противоположное только что рассказанному: ведь и он не выбился из общего хора хулителей мнимых «врагов народа», требовавших крови и смерти. Что двигало им — ужас перед гибельными последствиями отказа, заставляющий забыть о чести, стремление «каплей литься с массами» или все-таки убежденность в подлинности тех обвинений, которые предъявлялись подсудимым? С полной определенностью на этот вопрос уже никто никогда не ответит.

Но, исходя из характера Зощенко, в котором преобладала неподдельная искренность, зная из писем и воспоминаний о его доверчивости, не раз обманутой, однако же сохранившейся до последних дней, наконец, о некоторой политической наивности, я убежден, что именно они и сыграли главную роль во всем происшедшем. Ну, и не стоит, конечно, забывать об атмосфере времени, повлиявшей на многое из того, что Зощенко говорил и писал в тридцатые годы.

Помните строгого гражданина, который убеждал авторов «Золотого теленка», что смеяться в реконструктивный период ни в коем случае нельзя? А сейчас, уже с позиций полярных, начисто лишенных благоговения перед реконструктивным и всеми иными периодами, раздаются голоса, негодующие по поводу того, как могла значительная часть населения страны, видя вокруг себя миллионы безвинных жертв и их палачей, «петь и смеяться, как дети». Эмоциональная подоплека этого понятна — и не дай Бог, если кто-нибудь придаст моим словам осудительный смысл. Я просто хотел сказать, что чувство историзма и в таких крайних, трагических случаях не должно нас оставлять, ибо без него есть немалый риск упростить проблему.

Ощущение двойственности времени — вот что сохранила от тех лет вызывающая полное доверие очевидица событий Наталья Петровна Бехтерева, ныне академик медицины, посвятившая себя изучению человеческой психики: «Оно было и страшным и тягостным. И в то же время — ярким и праздничным. Бодрые песни не только звучали по радио — им с упоением подпевали. Слова о том, что „жить стало лучше, жить стало веселее", находили отзыв во многих сердцах. Жизнь в городах становилась сытнее, наряднее. На улицах появлялось все больше красиво одетых женщин. Давно исчезли с улиц раскулаченные в нагольных полушубках, просившие „хоть корочку хлеба". Люди шли по Невскому и улы-

21

Обложка сборника статей, посвященного Михаилу Зощенко. 1928

бались. А после праздничных, ярких дней наступали страшные ночи — со звонками и стуком в дверь, с обысками и арестами. (Как писал Осип Мандельштам: „Я на лестнице черной живу, и в висок // Ударяет мне вырванный с мясом звонок, // И всю ночь напролет жду гостей дорогих, // Шевеля кандалами цепочек д в е р н ы х " . — М. Д.) Но те, кого до поры до времени миновала эта горькая чаша, продолжали верить, что с ними ничего не случится. Ведь они же знали, что они ни в чем не виновны. Да, конечно, бывают ошибки, но не могут же ошибки быть системой! А жизнь продолжала свой пир — „пир во время чумы", прочла я у Домбровского, первым из прочитанных мной писателей хотя бы вкратце отметившим эту двуликость времени» (Лит. газета. 1989. № 14. С. 4).

Я прошу вас не забывать об этом, когда вы станете читать некоторые рассказы и фельетоны Зощенко тридцатых годов. Признаюсь, я долго колебался, включать ли, например, в том благостную сказку «Браки заключаются в небесах» или сусальный «Долг чести». Но это сейчас они коробят нас, а ведь тогда автором и подавляющей массой читателей все воспринималось иначе. И сделать вид, что ничего подобного у Зощенко не было, значило бы исказить умолчанием большой этап его творческого пути.

До сих пор разговор шел о том, что представлено в предлагаемой книге. А теперь несколько слов о том, чего в ней нет. Не вообще, поскольку, разумеется, здесь отсутствует многое, не вошедшее и в трехтомник, просто по недостатку места (например, замечательный цикл рассказов о Миньке и Лельке, весьма широко известный, или же многоактные комедии), а по каким-то, что ли, более принципиальным соображениям.

Первоначально мне хотелось довести хронологию до конца, то есть до 1958 года. Но потом все-таки я решил оборвать там, где это сделал и составитель собрания сочинений, и сделал, по-моему, вполне оправданно. Ведь и впрямь, перед нами два совершенно разных Зощенко — до августа 1946 года и после него. И тот, второй, несмотря на прекрасный перевод романа Лассилы «За спичками» и несколько блестящих сцен в драматургических опытах, лишь бледная тень первого.

После того, как Зощенко сломали жизнь, растоптали его честь и достоинство, не давали печататься, а затем предложили попробовать себя в диковинном, противоестественном жанре «положительной сатиры», и он вынужден был пойти на это и вымучивать каждый рассказ; после всех подобных мытарств и унижений он уже не сумел по-настоящему подняться. За полгода до смерти он сам произнес в письме Корнею Чуковскому горькие слова: «А писатель с перепуганной душой — это уже потеря квалификации».

Некоторые рассказы и фельетоны последнего периода были при его жизни напечатаны в журналах, некоторые из них вошли и в книги, которые легко получить в библиотеке. Так что при желании вы сможете сопоставить свое мнение с моим. Конечно же, все это должно быть представлено на страницах полного Зощенко, но здесь оно выглядело бы странно и инородно.

23

Газетный шарж, наклеенный в альбом «17 лет жизни М. Зощенко. 1916—33».

Внизу — надпись: «Похоже. Но я красивей. М. Зощенко. Декабрь, 23, 29 г. М. Зощенко»

5.

Сложились некие каноны, которым уважительно следуют те, кто пишут о Зощенко и говорят при этом немало умного и интересного. Например, с тех пор как с легкой руки Евгения Замятина, благословившего Серапионов на самой заре их литературной карьеры, был пущен в оборот термин «сказ», приложенный к творческой манере сразу трех молодых авторов — Зощенко, Вс. Иванова и Никитина, его подхватили словно эстафетную палочку. К двоим он, правда, не привился, но зато был отыгран с виртуозными вариациями почти во всех работах по поэтике «советского Гоголя». Так что нет нужды лишний раз вторгаться в заповедные угодья академического литературоведения, вне зависимости от того, собираюсь ли я почтительно подбирать трофеи удачливых охотников или браконьерствовать. Не место для этого краткая вступительная статья.

Будем, учитывая документальный уклон собранного в томе материала, держаться ближе к фактам, с которыми имел дело Зощенко.

Долгое время Франц Кафка был для нас писателем крамольным. Он мог навести «простого советского человека», сознание которого стерилизовалось всей тупой мощью пропагандистского аппарата, на ненужные аналогии, на мысли о том, что и мы — покорные игрушки в руках некоей грозной и беспощадной системы, карающей за несовершенные преступления, жестко предопределяющей место каждого в ее структуре, регламентирующей любой шаг и поступок всякого, кто находится внутри нее. С нашим умением превращать слова, несущие в себе исключительно безоценочную информацию, в позорные клейма и ругательства мы припечатали австрийского гения кличкой «модернист», вложив в нее самый отрицательный смысл. Понадобились крутые перемены в идеологии, произошедшие в последние годы, чтобы обвиняемого превратили в союзника.

Осознанный нами абсурдизм собственного существования оттеснил в сторону даже мрачные фантазии Кафки или, если хотите, наполнил их нашим, вполне реальным содержанием. И, скажем, в газете ЦК КПСС «Советская культура» я читаю статью доктора исторических наук Алексея Кивы, в которой анализируются, применительно именно к нам, проявления «иррациональной общественной модели, работающей по своей собственной логике, но не в интересах человека» (1989. № 122. С. 3) .

Но все-таки первой, и уже очень давно, об этом попыталась заговорить сатира. Конечно, она не могла позволить себе никаких обобщений, а когда нечто подобное проскальзывало, то добром для авторов это не кончалось. И если сатирико-философские фрески Андрея Платонова, «Собачье сердце» Михаила Булгакова или «Мы» Евгения Замятина смогли увидеть свет лишь сейчас, то «мелкие факты», подаваемые разрозненно, заполняли страницы юмористических журналов с самых первых послереволюционных лет. И для людей мыслящих не составляло особого труда, сложив их вместе, получить картину, страшную именно своей иррациональностью.

Однако это понимали и на командных высотах. Поле деятельности

25

Групповая фотография из фонда писателя С. Марвича. ЦГАЛИ. Коктебель. 1937.

На обороте — надпись: «Сверху вниз и слева направо: С. Марвич, рядом жена Слонимского М. — Ида Исаковна,

Леонтий Раковский, Толя Кучеров, Люба Стенич, сестра-хозяйка Анна Игнатьевна, жена Марвича Мария, Тася Каплер,

жена Кучерова, Михаил Михалыч Зощенко, Григорий Мирошниченко, его жена (справа), слева — Ия Лихарева,

Люся Каплер, директор „Дома"»

советских Ювеналов, достаточно обширное в двадцатые годы, когда Михаил Зощенко и его коллеги имели возможность печататься одновременно во многих журналах, когда на смену угасшему почему-либо очередному «сатирикону» тут же являлся другой, неуклонно сжималось, как шагреневая кожа, пока, наконец, к началу тридцатых не остался один-единственный «Крокодил». Впрочем, даже и на его тщательно контролируемых страницах можно было проследить за набиравшей силу абсурдностью бытия.

Конечно же, творчество Зощенко далеко выходит за рамки этого направления. И я обращаю на него сугубое внимание потому, что такова специфика данной книги, где и часть рассказов, погруженных в документальную среду, служит ее продолжением, художественным доказательством одного и того же тезиса.

В том мире, который возникает под пером писателя и который есть прямая проекция реальности, все перевернуто с ног на голову, переполнено нелепицами и несуразицами. В нем казенная бумага, будь то дурацкий ведомственный циркуляр или справка, выданная домоуправлением, заслоняет человека, превращает его в свое приложение, уничижая или вознося. Там можно всю жизнь держаться на плаву, ничего не зная и ничего не умея, кроме произнесения классово выдержанных речей. Или же внезапно оказаться в заколдованном кругу, когда в профсоюз не принимают, потому что ты работаешь у частника, а работать у частника ты не можешь, потому что не член профсоюза.

И правила социального поведения здесь свои, зазеркальные. Многократно проваливая дело, начальники думают не о том, как его наладить, а о подыскании убедительных для еще больших начальников причин, по которым оно находится в плачевном состоянии. Впрочем, и рядовые исполнители думают о том же. Здесь ценятся «почины», пусть и самые идиотические, лишь бы вокруг них устроить побольше шуму, вполне заменяющего результат. Обратите внимание на фельетон «Опасный поворот». Ей-богу, фантазии тех, кто подвиг своих подчиненных на битву с мухами, позавидуют самые изощренные мастера театра абсурда. Конкуренцию инициаторам этого начинания могли бы, пожалуй, составить лишь вдохновители давнего китайского эксперимента по уничтожению воробьев, когда каждому жителю страны, кроме грудных младенцев, предписывалось устрашающими птиц звуками не давать им присесть на ветку или на землю, чтобы они погибли от изнеможения.

Впрочем, что я вам рассказываю? Ведь вы жили и живете рядом, а не за тридевять земель, так что на личном опыте познали все, о чем писал Михаил Зощенко и о чем пишут сейчас иные Михаилы — Жванецкий и Задорнов. И давайте осознаем трезво и до конца: самое ужасное состояло в том, что, оказавшись во власти иррационального, мы именно его почитали нормой. «Значит, так н а д о » , — говорили мы об очередном предписанном свыше бреде — и покорно впадали в него или, во всяком случае, делали вид, что впадаем. Ведь это из глубин нашего прошлого пришел горький анекдот, суть которого состояла в том, что в ответ на

27

Снимок из альбома «Зощенко М. М. 1931—1945». Внизу надпись рукою Зощенко: «1940 г. Ленинград. Лето.

(Станция Ольгино.) Рядом — Лидия Александровна Чалова»

заявление некоего руководящего лица о необходимости — в интересах государства — завтра повесить тех, кто его слушает, из толпы следовал вопрос: «А веревку с собой приносить, или там дадут?»

6.

Решите сами — совпадение это или закономерность, но в первой разгромной статейке 1923 года, которую я уже цитировал, имена Михаила Зощенко и Анны Ахматовой стоят рядом. Он, как вы помните, хотя слово еще впрямую и не произнесено, представлен пошляком, что спустя двадцать три года и было объявлено со всех государственных амвонов, а о ней сказано так: «И льются, льются бесконечные вариации на все ту же изжеванную тему будуарной поэзии: любовь, ревность и тоска, тоска. Пять с лишним лет революции прошли над Ахматовой, не задев даже ее великолепной прически». Ну чем не «блудница», как припечатал ее товарищ Жданов А. А. в своем красочном докладе, добавив еще для полноты картины, что «блуд смешан с молитвой».

Анне Андреевне Ахматовой довелось пережить многих своих друзей, загубленных режимом. У нее есть стихи, посвященные памяти расстрелянного Бориса Пильняка, мучившегося от вынужденного безгласия Михаила Булгакова, сгинувшего в магаданском лагере Осипа Мандельштама... Есть и стихотворение «Памяти M. М. Зощенко», написанное в Комарове в год его смерти, том самом Комарове, на кладбище которого спустя семь лет нашла последнее успокоение и она сама. Вот оно:

Словно дальнему голосу внемлю, А вокруг ничего, никого. В эту черную добрую землю Вы положите тело его. Ни гранит, ни плакучая ива Прах легчайший не осенят, Только ветры морские с залива, Чтоб оплакать его, прилетят...

Ветры с залива оплакивают их обоих: от Комарово до Сестрорецка, где похоронен Михаил Михайлович Зощенко, всего километров пятнадцать.

Я никогда не видел ни его, ни ее, не видел, хотя и мог бы, потому что во второй половине пятидесятых годов взял обширные интервью почти у всех крупных писателей. Но вот именно, что «почти». К Ахматовой и Зощенко ни одна редакция меня не направляла. Сам же я, как и большинство из нас, был сыном своего времени, то есть всего-навсего послушным исполнителем вышестоящей воли. А поздние сожаления — кому они нужны?

Однако, как опять-таки многие, я любил их. Но любовь свою теперь приходится приносить не живым, а мертвым. Каждый год, вот уже десятка полтора лет, отшагав вместе с другими такими же по длинной комаровской дороге, замкнутой двумя шеренгами сосен, к местному погосту и покло-

29

Сороковые годы. Снимок из фонда Виктора Ардова. ЦГАЛИ

нившись праху Ахматовой, мы с женой отправляемся в Сестрорецк. Автобус останавливается невдалеке от кладбища, возле ограды которого, как и всюду в таких местах, сухонькие старушки торгуют нехитрыми цветами, искусственными розочками и рассадой.

Поддержав их коммерцию, мы идем по знакомой дорожке почти в самый конец кладбища, постепенно взбираясь вверх, на дюну, и подходим к скромной ограде. Тихо. Шум машин с шоссе доносится сюда легким успокоительным шорохом. Изредка внизу прогремит электричка — и снова шелестящая тишина.

Когда мы пришли впервые, здесь, внутри ограды, была одна могила с небольшой вертикальной плитой, на которой выбиты имя и даты жизни. Теперь их три: рядом примостились жена и сын. Место это всегда ухожено — и нужно только полить цветы да посадить новые. Если посидеть немного на скамейке, то обязательно увидишь кого-то, кто, как и мы, кладет свой букетик к изножию плиты. В последний раз мы видели молодую пару, для которой Зощенко — далекое прошлое, где сами они не существовали. Просто великая тень в ряду других великих. Они положили свои незабудки, постояли, помолчали и как-то очень деликатно исчезли.

С залива и в самом деле дул легкий бриз, в котором только поэт мог расслышать ноты плача...

М. Долинский

ДОКУМЕНТЫ МАТЕРИАЛЫ

К БИОГРАФИЧЕСКОЙ ХРОНИКЕ

Название раздела точно соответствует его содержанию. Читатель сразу же должен понять, что здесь есть, а чего нет. Есть, чаще всего в выдержках, именно — и только — документы: письма, дневниковые записи, стенограммы собраний, интервью, газетная хроника, рецензии на отдельные произведения и сборники рассказов, написанные сразу же по их выходе, даже канцелярские справки. Нет — цитаций из статей обобщающего характера, охватывающих целые периоды в творчестве Зощенко или все его целиком. Во-первых, хотя они и принадлежат своему времени и в этом смысле могут вплестись в хронологическую канву, ретроспективность, им свойственная, нарушила бы ход событий, то есть структурный принцип монтажа, избранный как основополагающий. Во-вторых, это потребовало бы значительного увеличения объема, что практически являлось неосуществимым. Нет — мемуаров, пусть и причисленных к документальной прозе, но все-таки написанных много позже, по памяти, преимущественно без точных дат. Здесь же — лишь прижизненный материал.

Жаль, конечно, что пришлось опустить такой солидный массив интереснейших текстов. Недавно, скажем, беседуя с Еленой Ржевской, Георгий Владимов вспомнил впечатляющий эпизод. «Мою м а т ь , — сообщил о н , — в 1952 году арестовали „за разговоры", готовилось и на меня дело, да смерть Сталина его пресекла. Дело это тянулось из 1946 года, когда я, пятнадцатилетним суворовцем, прочтя постановление о журналах „Звезда" и „Ленинград", явился на квартиру к Михаилу Зощенко выразить ему сочувствие» (Московские новости. 1989. № 4. 22 января. С. 16).

Или же случай, описанный переводчиком Ф. А. Гариным и относящийся к 1953 году. Однажды он сидел в номере гостиницы «Москва» у молдавского писателя И. Канны — и вдруг раздался стук в дверь. Вошли двое — сатирик Е. Весенин и Зощенко, который, прочитав в «Крокодиле» несколько рассказов Канны, захотел с ним познакомиться и попросил Весенина представить его.

«Завязалась беседа, длившаяся несколько часов. Михаил Михайлович рассказал о трудных годах, проведенных им в Ленинграде после того, как его и А. Ахматову незаслуженно и оскорбительно „высекли", как он выразился, в постановлении ЦК партии. Рассказывая, Зощенко мял в руках кепи. Как оказалось, А. Фадеев позаботился, чтобы Литфонд выдал писателю пособие, и на полученные деньги Зощенко первым делом купил себе кепи.

— Как же вы жили все эти годы? — допытывался Канна. — По утрам я находил в своем почтовом ящике денежные купюры от

неизвестных людей. Я никогда не думал, что народ нас так любит.

3 Уважаемые граждане 33

— Почему нас? — Ведь Анна Андреевна Ахматова точно так же получала „пособие"»

(ЦГАЛИ, 2839, 1, 177, л. 3) . Я больше ни разу не встречал подобного и не знаю, как к этому

отнестись — как к апокрифу или же как к факту. Но даже и в первом случае краткая заметка Гарина представляется любопытной. Однако принцип есть принцип — и мемуарные свидетельства остались за границами раздела.

Следует обязательно оговорить, что он, этот раздел, далек от полноты. Документов существует, как минимум, на порядок больше, чем приведено в нем. Они в общей сложности могут составить несколько томов. И конечно же, отбор был труден. Вполне возможны упреки, что я пропустил то-то и то-то, слишком усиленное внимание уделил одному в ущерб другому. Заранее их принимаю и признаю, что был субъективен. Но — отнюдь не в оправдание — хочу пояснить, чем же я все-таки руководствовался.

Мне хотелось прежде всего, чтобы литература и жизнь шли в едином потоке, как это и происходит в действительности, где все неразрывно связано и взаимозависимо — вдохновение и гонорары, творческое подвижничество и бытовые неурядицы, идеологические постулаты и выбор писателем тематики, цены на продукты и политические страсти, а также многое-многое другое, что определяет и облик общества, и бытование в нем художника. Вот почему я старался монтировать разнофактурный материал, не чураясь резких стыков.

Столь же необходимо было представить Михаила Михайловича Зощенко в самых разных его ипостасях, определявшихся в равной мере личностными качествами, талантом, особенностями мировосприятия и меняющимся временем. Мною руководило желание, чтобы и вы отнеслись к нему так же, как отношусь к нему я, — не только как к великому писателю, но и как к замечательному человеку.

Здесь почти нет комментария, только самые необходимые уточнения. Но роль бесстрастного летописца все же не удалось выдержать до конца: в нескольких местах я дал волю чувству, за что и прошу прощения.

И последнее. В разделе «Комментарий и дополнения» даются автобиографии Зощенко, написанные в разные г о д ы , — от первой шутливой до обстоятельной последней. Из них можно почерпнуть сведения о жизни писателя до 1921 года, с которого начинается эта подборка 1. Там же — список источников, сокращений и пояснения текстологического характера.

1 Более подробное знакомство с документами этого — раннего — периода дают публикации Ю. В. Томашевского в «Вопросах литературы» (1973. № 10), «Новом мире» (1984. № 11), В. В. Зощенко в сборнике «Михаил Зощенко в воспоминаниях современников» (1981), монография М. О. Чудаковой «Поэтика Михаила Зощенко» (М.: Наука, 1979).

34

1921

2 мая. M. Л. Слонимский — А. М. Горькому. Многоуважаемый и дорогой Алексей Максимович, посылаю Вам две рукописи: М. Зощенки — рассказ «Старуха Врангель» и свой рассказ. Зощенко — новый Серапионов брат, очень, по мнению Серапионов, талантливый. (ЛН, 70. С. 375.)

5 мая. Горький — Слонимскому. Рассказы Зощенко и Ваш я прочитал — мне очень хотелось бы побеседовать с ним и с Вами по этому поводу. (Там же.)

24 мая. Из дневника К. И. Чуковского. Вчера вечером в Доме искусств был вечер с участием Ремизова, Замятина — и молодых: Никитина, Лунца и Зощенко. Замятин в деревне — не приехал. Зощенко — темный, больной, милый, слабый, вышел на кафедру (т. е. сел за столик) и своим еле слышным голосом прочитал «Старуху Врангель» — с гоголевскими интонациями, в духе раннего Достоевского. Современности не было никакой — но очень приятно. Отношение к слову — фонетическое. «Не для цели торговли, а для цели матери» — очень понравилось Ремизову, к-рый даже толкнул меня в бок. Жаль, что Зощенко такой умирающий: у него как будто порвано все внутри. Ему трудно ходить, трудно говорить: порок сердца и начало чахотки. (ЛП. С. 497—498.)

28 мая. Из дневника Чуковского. Вчера, в воскресение, были у меня вполне прелестные люди: Серапионы. пришли два Миши: Миша Зощенко и Миша Слонимский. Зощенко темный, молчаливый, застенчивый, милый. Не знаю, что выйдет из него, но сейчас мне его рассказы очень нравятся. Все Серапионы говорят словечками его рассказов. «Вполне прелестный человек», «блекота» и пр. стало уже крылатыми словами. Он написал кучу п а р о д и й , — говорят, замечательных. К Синебрюхову он нарисовал множество рисунков. (Там же.)

Июнь. М. М. Зощенко — В. В. Зощенко. Денег у меня нету. Достать их раньше как через неделю не смогу. Об этом нужно было раньше думать. И потом: ты только переехала (на д а ч у . — М. Д.). Я думаю, достаточно хозяевам пока половины цены. Мне вот сейчас нужно платить 6 тысяч за дрова. Черт их знает, откуда достать, придется продать крупу или селедки. Хлеб я получу в

3* 35

понедельник, только во вторник приеду сам. Твой же хлеб выслал тебе. Если нужно, могу прислать крупы. Напиши. Посылаю порошок для мальчика (недавно родившегося с ы н а . — М. Д.) и книги. Все остальное: корыто, блузки, костюм, хлеб привезу сам. Пока целую. Мих. Поцелуй мальчика. Мих. Во вторник побранимся. (НМ, 84. С. 223.)

1 июля. Зощенко — В. В. Зощенко. Пущено июля 1 дня. С совершенным своим решпектом посылаю Вам, жена моя Вера, один малый куверт песку — сахарного рефинада, другой малый куверт, но побольше — белой вермишели и вовсе малый оковалок свинины. Оные съестные припасы питания получены мною добавочным образом из ученого дома в размере от руки ниженапи-санного: песку рефинадн. — 5/8 ( ф у н т а . — М. Д.); белой вермишели (оную вермишель вкусно уваривать в коровьем молоке) — 1 ф.; крупы с крысиным пометом — 2 ф.; оковалок кабана некрупного зело с костьми и со сбоем — 1 1/2 ф. Сие все окромя протчей съестной рухлядишки и курительного табаку. Впредь выдача припасов приостановлена, дондеже разрешения не получил. Но и сие нужно пока держать в селенсе, дабы пашквиль и кривотолки не случились.

Засим предваряю Вас, што жизнь в Санкт-Петербурхе премного слаще в холостом образе, чем в женатом, и даже жизнь эта сладчайшая. Так вчерась случилось посетить те