Опубликовано: Адам и Ева. Альманах гендерной теории. – Москва: ИВИ РАН, 2001, №2, сс.238-278

ГИ.Зверееа "Чужое, свое, другое...": феминистские и гендерные концепты в

интеллектуальной культуре постсоветской России

В постсоветской России в различных областях социально-гуманитарного знания и в художественной практике активно используются подходы и базовые понятия из "западной" феминистской критики и гендерных исследований. В последние годы начинает формироваться корпус аналитической и учебной литературы, в рамках которой ведется обсуждение содержания таких понятий и возможностей их применения.

В этой статье предполагается обсудить некоторые особенности самосознания российских интеллектуалов в связи с рецепцией "западных" концептов феминистской критики и гендерных исследований1. Сознавая различия в самих способах философской, научной, художественной рефлексии, мне хотелось бы выявить некоторые их "родственные" черты, определяемые "средой бытования" и, прежде всего, - социокультурным и интеллектуальным контекстами 90-х годов.

На мой взгляд, проблемы восприятия и культурной трансляции "западных" концептов следует рассматривать в русле освоения российскими исследователями последствий познавательных "поворотов" в мировом социально-гуманитарном знании второй половины XX века.

Познавательные "повороты" и критическая саморефлексия Понятие "поворот", применяемое в мировой философии и социологии науки для

обозначения качественных изменении в системах производства, передачи и способах репрезентации научного знания, активно используется в профессиональных

' В статье также рассматриваются работы некоторых русскоязычных исследователей (представляющих академические центры Украины и Белоруссии), поскольку эти тексты входят в общий (по теоретико-методологическим и языковым основаниям) корпус знания, формирующийся в постсоветском пространстве.

сообществах. В содержании этого понятия выражен определенный сдвиг в теории и практике познания, перемены в самосознании субъекта, понимание возможных ракурсов изучения объекта. Познавательный "поворот" служит своеобразным маркером происходящих изменений. Он содействует переопределению объема и границ дисциплинарного знания, меняет представления о взаимоотношениях между отдельными отраслями.

Включение профессионалами этого понятия в свой лексикон создает возможности критического осмысления разделяемых в сообществе правил и предписаний исследовательской работы, способствует пониманию исторической изменчивости, релятивности, согласительности, культурной и социальной обусловленности дисциплинарной нормы.

В мировой академической литературе отмечается несколько познавательных "поворотов"2, которые привели к формированию новых направлений в исследовательской работе. В их числе: социоисторический, антропологический, культурный, лингвистический, нарратологический, когнитивный, новый исторический, визуальный, научный (естественнонаучный) и др.

При именовании познавательных "поворотов" интеллектуалы отнюдь не стремились к соблюдению принципа единства оснований классификации. Качественная характеристика познавательного "поворота", выраженная в его названии (в

2 См. подробнее: Репина Л.П. "Новая историческая наука" и социальная история. М., 1999;

Geertz С. Local Knowledge: Further Essays in Interpretative Anthropology. N.Y., 1983; Marcus G„ Fischer M Anthropology as Cultural Critique: An Experimental Moment in the Human Sciences. Chicago, 1986; Chancy D. The Cultural Turn: Scene Setting Essays on Contemporary Cultural History. L-, 1994; Knowledge and Language. Vol. ID.. Metaphor and Knowledge /Ed, F.Ankersmith. Dordrecht — Boston, 1993;. Gibson A. Towards a Postmodern Theory of Narrative. Edinburgh, 1996; Narratologies:

New Perspectives on Narrative Analysis /Ed. D.Herman. Columbus, 1999; The Cognitive Turn: Sociological and Psychological Perspectives on Science /Eds. S-Fuller et al. Dordrecht, 1989; Hyper /Text ЛЪеогу /Ed. G.Landow. Baltimore, 1994; The New Historicism /Ed. H.Veeser. N.Y., L., 1989; The Histori-cal Turn in Ihc Human Sciences: Essays on Transformation in the Disciplines /Ed. T.J.MacDonald. Ann Arbor, 1992; Visual Culture: Images and Interpretations /Eds. N.Bryson et al. Middletown, 1994; Vision in Context: Historical and Contemporary Perspectives on Sight /Eds. T.Brennan. MJay. N.Y., 1996; The Return of Grand Theory in the Human Sciences /Ed. Qu-Skmner. Cambridge, 1985;. RoseS. Lifelines: Biology, Freedom, Determinism. L., 1997.

прилагательном), служила скорее "опознавательным знаком", который бы указывал на выбор приоритетного подхода или конструирование нового ракурса предмета изучения. По-видимому, более точная их "каталогизация" невозможна, поскольку сам "поворот" есть некая конвенция, принятая для обозначения того или иного нового направления в сфере познания.

Познавательные "повороты" второй половины XX в. позволили существенно пересмотреть актуальный теоретико-методологический инструментарий и понятийный аппарат академических исследований, заметно усложнили понимание дисциплинарных границ и междисциплинарности. Они способствовали переопределению сложившихся дисциплин и формированию новых областей знания (в том числе, новой социальной, культурной, интеллектуальной истории), расширили границы освоения подходов из структурной и интерпретативной антропологии, позволили реализовать стремление интеллектуалов к "культурному измерению" исторического и социального. Под их влиянием исследователи акцентировали внимание на эвристических возможностях выбираемых повествовательных стратегий, взаимосвязи разных "техник видения" со способами репрезентации предмета изучения, значении информационно-технологических новаций.

Утверждение "многофокусного" подхода и полицентричной научно-познавательной модели во второй половине XX века открыли возможности для формирования конкурирующих феминистских, гендерных, мультикультурных, постколониальных и других исследований.

В ходе академических дискуссий о значении познавательных "поворотов" для конкретной исследовательской работы обозначилась важная проблема изменения качества подходов и содержания концептов в процессе их "перевода" из одной дисциплины в другую и применения в междисциплинарном пространстве. В исследовательской литературе конца XX века стала утверждаться мысль о том, что познавательные "поворо-ты" представляют собой не столько совокупность теоретико-методологических новаций, механическое соединение или количественное приращение полезных стратегий и подходов, сколько качественное префигурирование способов получения и представления знания. В этой связи получила распростроненение идея о продуктивности многосоставных познавательных "поворотов" ("интерпретативного", "дискурсивного", "риторического")3, которые содействовали новому пониманию единства естественнонаучного и социально-гуманитарного знания.

По мере того, как исследователи констатировали значимость познавательных "поворотов" для своей работы, изменялось направление профессиональной саморефлексии. "Повороты" выявили относительность и конвенциональность любых систем знания. Критическому рассмотрению подлежали, прежде всего, конвенциональные модернистские представления о субъекте и субъектности. Субъектно-объектная дихотомия проблематизировалась (в который раз! в соответствии с актуальными концептами идентичности, различения, фрагментированности, гетерогенности субъекта.

Пересмотр содействовал релятивизации и историзации универсалистских принципов

познания, содержания мыслительных операций, производимых субъектом при определении объекта и его изучении. Уже в 60-70-е годы конкретная исследовательская практика понималась профессионалами как работа, совершаемая по правилам в пространстве "своей" интеллектуальной культуры в соответствии с индивидуальными способностями и интересами субъекта. Саморефлексия такого рода предполагала понимание необходимости и ответственности свободного выбора теории, подхода, методов и познавательных процедур, языка, осознание связи между результатом выбора, направлением работы и определением содержания и границ предметного поля.

В конечном счете, у автора формировалась повышенная чувствительность к языку представления знания, к "плану выражения" концепции, к "содержанию формы" произведения. Это порождало особый интерес к выразительным возможностям языка и речи, к эстетической стороне интеллектуальной работы, которая рассматривалась как имманентная процессу познания.

3 См.: The Rhetoric of the Human Sciences: Language and Argument in Scholarship and Public /Eds. J.Nelson et al. Madison, 1987; The Interpretative Turn: Philosophy, Science, Culture /Eds. D.Hiley et al. Ithaca., 1991; The New Production of Knowledge: The Dynamics of Science and Research in Contemporary Societies. L., 1994.

Интеллектуал стремился не только индивидуально выразить себя, но и сохранить свой "голос" в пространстве профессиональных норм и предписаний. Такая "забота о себе" сопрягалась с намерением добиваться легитимации знания, предъявляемого сообществу как новаторское, и, в то же время, - с драматическим пониманием исторической и культурной сконструированное, относительности получаемых результатов.

Позиция критической саморефлексии обусловливала сочетание потребности субъекта в самоутверждении с вниманием к читателю, с осознанием того, что именно читатель пре-вращает авторское произведение в текст и включает его в интертекстуальное (академическое и внеакадемическое) пространство. Отсюда - признание важности "открытого" текста и потенциальной возможности для коммуникации. Все это побуждало автора акцентировать внимание читателя на процедурах рефлексии, пояснять особенности выбранного подхода, значение базовых понятий и пр.

1990-е годы стали временем активного вхождения мирового познавательного опыта в конкретные исследовательские практики российских интеллектуалов. Этот период постсоветской истории России характеризовался сдвигами в содержании традиционной академической нормы, изменениями в представлении знания об обществе и культуре. Одновременно произошел уход "в тень" официозных подходов и концепций, выдвинулись те направления исследований, которые в советский период занимали "окраинное" положение (например, подходы и концепции М.Бахтина, Р.Якобсона, ЮЛотмана, Б.Успенского, М.Петрова, Е-Мелетинского, С.Аверинцева, М.Мамардашвили, В.Библера, А.Гуревича, Л.Баткина, и др.).

Заметное место в обновлении всего корпуса социально-гуманитарного знания в 90-е годы заняли публикации "классических" трудов российских интеллектуалов XIX - начала XX вв. и переводы работ современных зарубежных философов, социологов, филологов, историков, психологов. За этим последовал массовый выпуск учебных пособий, хрестоматий, антологии, словарей. В короткое время книжный рынок и библиотеки оказа-лись заполнены литературой, которая не только содержала разные концепции, теоретико-методологические ориентации и базовые понятия, но и существенно различалась по своему качеству.

Перед российскими интеллектуалами открылись широкие возможности освоения и свободного выбора теорий, подходов, языков. Вместе с тем, разрастание объема интеллектуальной продукции, которая спонтанно входила в постсоветское академическое

пространство и зачастую воспринималась в виде "омассовленного" знания,' "готового к потреблению", вскоре породило эффект информационного перенасыщения.

Освоение познавательных "поворотов" происходило в непривычных условиях максимальной открытости мировым теоретико-методологическим новациям, которые воспринимались в "про-западном" социально-политическом контексте первой половины 1990-х гг. в основном как позитивные влияния "с Запада". При этом доминирующая в современном мировом научном сообществе идея многонормативности профессионального знания воспроизводилась в новых социально-культурных условиях России особым образом. В дисциплинах, которые наиболее болезненно переживали состояние "миро-воззренческого сбоя", она проявлялась в противоборствующих тенденциях быстрого освоения происходивших перемен, скрытого или явного неприятия теоретико-методологических новаций и даже - в форме отказа от любой нормы.

Подходы к проблеме восприятия чужого Обратимся к работам российских философов, социологов, историков, филологов,

искусствоведов, художественных критиков, в которых выражены особенности "постсоветского" восприятия концептов "западного" феминизма и гендерных исследований и обозначены конкретные направления использования таких концептов на практике. Прочтение таких текстов (семантика базовых слов, нарративные высказывания, риторика и эстетика текста) позволяет, на мой взгляд, лучше понять специфику теоретико-методологической саморефлексии в постсоветской России.

В процессе восприятия и адаптации мирового интеллектуального опыта, интерпретируемого в постсоветском обществе как "западный", в сфере российского социально-гуманитарного знания оформились познавательные подходы, которые условно можно выразить следующим образом:

- чужое как чуждое; - чужое как свое;, - чужое как иное / другое. При конструировании первого подхода, основанного на принципах иерархии и

монолитности элементов, образующих жесткую оппозицию свое - чужое, обозначилась тенденция к сознательному отторжению новаций как чуждого "западного" опыта. В этом случае срабатывала традиционалистская идеологическая установка "невключения" России в догоняющую модернизационную модель. Возвышение концепта "особой русской духовности" в противовес "бездушной" техногенной западной культуре приводила поборников этого подхода к тезису о принципиальном отказе от заимствования чуждого.

Второй подход, усвоенный многими российскими интеллектуалами еще на рубеже 80-90-х годов, содержал мысль о возможности совмещения привычного (своего) с новым {чу-жим) в процессе "одомашнивания" последнего. В процессе исследовательской работы в социально-гуманитарных дисциплинах (и, тем более, в междисциплинарной сфере) стали складываться многообразные познавательные и репрезентативные гибриды. Они выражали себя, в частности, в том, что новое понятие зачастую рассматривалось как вербальная обо-лочка для привычного референтного значения. Такого рода пересемантизация базовых слов, вынимаемых исследователем из "чужого" знания для обогащения собственного лексикона, создавала ощущение легкости вхождения в современную познавательную теорию и практику.

В соответствии с третьим подходом чужое представлялось как иное, то есть, его поборники отмечали сложности "освоения" иного (по отношению к российскому познавательному опыту) и, вместе с тем, указывали на необходимость его самостоятельного (индивидуального) критического осмысления. Формирование такой позиции (на мой взгляд, продуктивной) оказалось для российских исследователей наиболее трудным. Она предполагала признание важности качественных сдвигов и перемен в

мировом знании, их необходимости для современной российской интеллектуальной практики и, в то же время, требовала сохранения познавательной дистанции по отношению к опыту, который оставался до известной степени "внешним" для России, Испытывая потребность в адаптации этого опыта, исследователи, тем не менее, изначально проблематизировали сам процесс включения в свою работу концептов, которые формировались в иной интеллектуальной среде и связаны происхождением и бытованием с другой исторической и социально-культурной реальностью.

Обозначенные мною подходы (и, тем более, границы между ними) рассматриваются как виртуальные в познавательной работе российских интеллектуалов. Их последующее обсуждение не предполагает оценочного деления на "агнцев" и "козлищ". Мое намерение состоит лишь в том, чтобы еще раз обратить внимание исследователей на "непростоту" восприятия и использования инокультурного познавательного опыта.

Чужое как свое Выработка новых методологических ориентации и языков описания совпала с

развитием демократических и либеральных тенденций в обществе, а также, - с идеологическими поисками "новой идентичности" России. Исследовательские подходы складывались в процессе критического переосмысления компонентов советской социально-научной традиции и, в то же время, - спонтанного "присвоения" философских, теоретических, художественно-практических построений, извлекавшихся из открытого, изменчивого пространства современного мирового знания. Практика "скрещивания" разнородных концептуальных элементов породила противоречивые последствия.

По мере восприятия и трансформации "западного" опыта российские исследователи, принадлежавшие к разным научным направлениям и школам, производили процедуры культурного перевода и содержательного переопределения теоретических концептов "западной" феминистской критики и гендерных исследований. Различные способы репрезентации чужого как своего привели к тому, что в создаваемых российскими авторами работах оказались сплавлены в причудливых формах частицы коллективного "чужого" и "собственного" культурно-исторического и социального опыта.

В направлениях поисков, которые определились ко второй половине 90-х гг., заметно выражалось стремление российских исследователей освоить "постмодернистское состояние" интеллекта и, в особенности, познавательных практик постфеминизма и современных гендерных исследований. Работа такого рода сопровождалась ускоренным "скольжением" по предшествующему теоретико-методологическому и художественному опыту "женских" исследований и модернистского (политического и философского) феминизма середины XX в.4

А.Левинсон, изучающий проблемы социологии культуры, характеризует специфику российской рецепции феминизма следующим образом:5

Феминистическое движение при первом знакомстве вызывало чувство надуманности (здесь и

далее почеркнуто мной - Г.З.) выдвигаемых им проблем. Казалось, что таковые если и существуют, то, скорее, как личные, психологические проблемы самих носителей этих идей. Социальная же их значимость представлялась ничтожной в сравнении с социальными драмами в России начала 90-х.

В этом саморефлексивном ироничном высказывании отмечены трудности процедуры текстуального "присвоения" феминистских дискурсивных практик, поиска в них непосред-ственной пользы "для России". Автор показывает технологию "переозначивания" чужого как своего, которое производится в постсоветском обществе с помощью привычно трактуемого концепта социальный.

Более того, было чувство, что перенос к нам западной феминистки смешон, нескладен, как нескладно следование чужой интеллектуальной моде, означающее нечувствительность к реалиям здешнего контекста. Казалось: уж если и ставить женский вопрос в современной России, то совсем не так! Опыт социальных исследований в России, СССР и снова в России подтверждал, что у

4 Немецкие исследователи Элизабет Шоре и Каролин Хайдер так характеризуют это явление: "После десятилетий существования за "железным занавесом" и отрыва от западных теорий и влияний российские ученые оказались перед задачей ускоренного усвоения и переработки многочисленных течений, направлений и школ, которые развивались на Западе в определенной последовательности и с определенной логикой... Становятся очевидными и те значительные проблемы, которые возникают из-за необходимости синхронно осваивать, скажем, такие тече1гия, как постмодернизм и феминизм, т.е. проблемы одномоментного усвоения не совпадающих по времени теорий". См.: Элизабет Шоре, Каролин Хайдер. Предисловие //Пол, гендер, культура. Немецкие и русские исследования // под ред. Э.Шоре и К.Хайдер. М., Т.2.2000. С. 13.

' Левинсон А. Женщина как цель и как средство в отечественной рекламе //Женщина и визуальные знаки /Под ред. АЛльчук. М., 2000. С. 43-46

женщин_в этой стране... заботы совершенно иного рода. чем те, о которых заводят речь выучившиеся у своих западных коллег первые российские феминистки.

Автор противопоставляет два стереотипных суждения, характерных для массового обыденного сознания - чужую "интеллектуальную моду" и - свои "реалии" и "заботы". В этом высказывании воспроизводится также весьма распространенное в современном российском обществе представление о преемственности, общности "нашего" исторического прошлого и "нашего" настоящего, мировоззренческой недифференциро-ванности советского и постсоветского познавательного опыта.

Второй реакцией было желание утвердить свой приоритет, что_я сам (мы сами) давным-давно

этими (женскими, феминистскими, гендерными) проблемами "и без вас" занимались... Отнесение автором разных слов - женские, феминистские, тендерные - к единому

значению, их намеренное неразличение выглядит здесь как критика стереотипного опро-щения и "приведения к известному" содержания чужих концептов, - процедуры, характерной в первые постсоветские годы не только для обыденных представлений, но и для академического профессионального сознания.

Третья фаза пришла,.. в виде желания на свой манер воздать должное феминистскому

дискурсу... История показывает, что импорт в наше отечество идей и подходов из мировой общественной мысли идет не непрерывно, но волнами. И идеям, прибывающим с новой волной, приходится сталкиваться__с действительностью, которая является следствием доместикации и местной трансформации идей предыдущей волны. В силу действия этого закона каждая новая приходящая к нам тенденция обнаруживает себя совсем не в том контексте._ котором произошло ее вызревание и формирование. Феминистская критика, активно укрепляющаяся ныне в нашей общественной мысли, находится в точно таком же положении... (Подчеркнем, западная, ибо на мусульманском Востоке в эту же пору развивается другой комплекс идей, имеющий в . виду совсем иную постановку вопроса о роли женщины в обществе. На территории Российской Федерации этим дискурсам предстоит встреча, которая происходит в иных зонах цивилизационного контакта, таких, как Балканы, Ближний Восток и др.).

Тип критической рефлексии, выраженный в этом тексте, задан выбранной автором

макроуровневой позицией по отношению к предмету изучения. Это - позиция "объективного наблюдателя", которая позволяет автору увидеть, что "показывает история" и в чем обнаруживается "действие закона". История России определенным образом вписывается в мировое стадиальное развитие.

В такой позиции просматриваются поиски "новой российской идентичности" (в ее западнической, либеральной версии), и - особого, "синтезного", цивилизационного пути в мировом сообществе. В то же время, в ней отдается дань "государственному" воззрению на страну/общество как на пассивный восприимчивый объект. В соответствии с этим представлением Россия постоянно испытывается на прочность внешними ("им-портируемыми") воздействиями, односторонними "вызовами" (идейными,

информационными, социальными), оказывается в зависимости от них, но при этом, впитывая в себя чужие инновационные продукты, способна "перевариваривать" их "на свой манер" и делать частью своего целого.

Как ни парадоксально, эта мысль, в конечном счете, близка идее "защиты отечественного реципиента", разделяемой новыми евразийцами. Осуждая "импорт" теорий, подходов и концептов, они призывают интеллектуалов как лояльных сограждан "обороняться" от идейных угроз извне6. Что же усваивалось российскими профессиональными сообществами в процессе "одомашнивания" разнородных и разновременных теоретических конструктов? На этот вопрос ответить непросто, поскольку содержание такого "присвоения" менялось вместе с изменениями отношения к "Западу" и "западному" в российском обществе и академической среде второй половины 90-х годов. Представления о познавательных и социально-практических возможностях феминистской критики и гендерных исследований префигурировались по-разному.

"Гибридные" концепты возникали либо в результате настороженного, избирательного восприятия чужих концептов, либо - гораздо чаще — как следствие их облегченного "про-чтения", опрощенного "пересказа", соединяемого с разнородными потоками в средствах массовой информации и Интерне-

6 См., например: Орлова И.Б. Евразийская цивилизация. Социально-историческая ретроспектива и перспектива, М., 1998; Панарин А.С. России в циклах мировой истории- М., 1999.

те. Познавательная, пропедевтическая, творческая работа такого рода не только давала российским интеллектуалам возможность "сращивания" разных опытов, множественных ре-интерпретаций, но и становилась важным инструментом конструирования новой социокультурной и художественной реальности в постсоветской России."

Искусствовед И.Актуганова так определяет интеллектуальное состояние российской художественной среды 90-х гг.7:

Меня очень интересует тот русский феминизм, что зародился в недрах тоталитарного

государства не как субкультура и не как философия, а как мироощущение определенной эпохи. Его носителями стали те молодые люди из семей советской интеллигенции, чье отрочество пришлось на 70-е годы... В нас жила ненависть к тихому семейному укладу, вообще к буржуазности, к норме в целом, к определенности, к окончательному выбору, к самоназванию.

Перед нами был Интернет жизни - мы держали в воображении ,бесчисленные кластеры культур, обстоятельств и идентичностей. и от этого голова шла кругом. Это было начало того процесса, который, в конце концов, привел нас к серфингу в Интернете...

Наше сознание не было структурировано как язык. Для нас он уже ничего не значил. Наше сознание не было структурировано и как идеология -идеология выход остилась,Все сверхидеи отсутствовали. У нас остались только национальные особенности и обрывки

смыслов и значений, которые мы могли комбинировать в соответствии, со своей природой и личными задачами. Цели_как таковой не было. Захватывал процесс, увлекал поток жизни, в котором ты ориентировалась посредством какого-то чувства более похожего на инстинкт. Главным критерием результата было твое ощущение гармонии и счастья.

Можно сказать, что наш специфический опыт взаимодействия с культурой, социумом и собственным я в каком-то смысле уникален. Мы каким-то образом причудливо соединили в себе русский менталитет, православие, атеизм, государственный феминизм и личные_опыты проживания...

Эта ползучая множащаяся на бесчисленные миры или системы реальность, ...эта бесформенная псевдореальностъ, женственная по своей сути совпала с нашим, женским же в ней участием и одновременно с глобальными идеологическими, политическими и социальными катаклизмами, связанными с исчезновением СССР, и соб-

7 Актуганова И. Феминизм как точка опоры //Границы тендера. Каталог выставки 17-31 июля в Галерее 21 (Кибер-Фемин-Клуб). Спб.,1999.С.13-14.

ственно далее этой головокружительной дисипации и развоплощения к середине 90-х даже самый радикальный ум переносить уже не мог. Необходима была хотя бы одна точка опоры.

...Мы же, растеряв по дороге все идентичности, пришли_к единственно возможному пока выводу. Существуют только отнологически бесспорные вещи - смерть, рождение, материнство. А этим традиционно заведует женщина. Это ее тайное знание, твердыня, точка опоры...

В этом рассуждении интересным выглядит соотнесение личных опытов проживания и

поисков групповой идентичности мы/наше с нашим специфическим опытом в масштабе истории России и переопределением нашей государственно-национальной идентичности и таких ее составляющих как:

национальные особенности, русский менталитет; православие; атеизм; катаклизмы, связанные с исчезновением СССР. Идея обретения российскими интеллектуалами новой идентичности на основе разрыва с идеологическим национально-государственным прошлым трансформируется в высказывание о континуитете коллективного исторического опыта. Потребность в русском феминизме реализуется, обретая "точку опоры" в процессе пересемантизации ("русификации") концепта феминизм, который, в конечном счете, по мнению автора, воплощает в себе онтологические свойства женственности.

Неслучайно, на мой взгляд, в интеллектуальных сообществах 90-х годов оказалась актуальной точка зрения об органическом "врастании" чужого феминистско-гендерного познавательного опыта в континуум своей (российской, советской, новой российской) исследовательской и художественной практики. Основанием для нее служило (восходящее к Просвещению) представление о поступательном развитии знания, кумулятивное™ и непрерывном приращении науки. Новый импульс эта идея получила тогда, когда сам процесс "присвоения" стал предметом рефлексии.

Так, в аналитической литературе стала проводиться мысль о том, что для конкретной работы в сфере российских "женских исследований" и "истории женщин" вполне возможно совмещение и комплексное использование элементов познавательных и текстуальных стратегий "нашего" социально-научного знания и тех концептов зарубежного феминизма и гендерных исследований, которые в российском интертекстуальном пространстве уже "отложились в сухой остаток , стали чем-то вроде иконических знаков-индексов, не требующих специальной проблематизации. При этом не придавалось особого значения изначальной разности социально-культурного, идеологического и научно-познавательного контекстов.

Характерный пример представлен в ретроспективном обзоре историка Н.Пушкаревой о состоянии "женских" и гендерных исследований в СССР и постсоветской России8:

До начала "перестройки"... в России и в СССР мало кто слышал не только'огендерных

исследованиях, ноиоб "истории женщин" как о самостоятельном направлении развития наших знаний о прошлом... В то время как на Западе уже не первый год "история женщин" разрабытывалась применительно к культурам разных народов и разных исторических эпох, когда там уже начал обо-значиваться поворот от обособленного существования "женской" и "мужской" истории к многогранному, "объемному" видению . прошлого, которое дает гендерный подход, - в СССР появлялись только первые статьи и монографии по "истории женщин".

...Но было бы большим упрощением представлять развитие женских и гендерных исследований в пашей, стране, простым эпигонством, "гонкой за лидером", в лице которого выступала западная наука...

В СССР постоянно существовала небольшая группа ученых, умудрявшихся вписывать _свои "женские исследования" в контекст догматизированной исторической науки. Легче это удавалось социологам, правоведам, демографам и этнографам..., сложнее - историкам и философам. Тем не менее,.. нельзя отрицать того, что женские исследования появились у нас одновременно с проявлением интереса к ним на Западе. Да и без гсндериого подхода невозможно было бы создание многих работ советских историков. касающихся эволюции семейно-брачшлх отношений. Идеи гендсристок и либеральных феминисток вводились в оборот с середины 1970-х гг., хотя и не артикулировались в научной литературе. Многие российские ученые... не первый год вели свои

исследования, не называя их "гендерными" и порой вырабатывали самостоятельно новые методы анализа, не зная, что за "железным занавесом" делается примерно то же,.чтоиими.

В этом высказывании интересно отметить, как обыденный личный опыт автора

распространяется не только на коллективные обыденные представления своего поколения, но и

8 Пушкарева Н. Гендерные исследования: рождение, становление, методы и перспективы в системе исторических наук //Женщина -Гендер-Культура. М., 1999. С.15-34.

на познавательный опыт исследователей, работавших в социально-гуманитарной сфере в советское и постсоветское время. Отсюда идея простоты предметного содержания "женских исследований" и мысль о сходстве направления "западных" и "советских" исследований в этой области (об этом говорит, например, уравнивание в тексте "гендерного подхода" и "работ советских историков, касающихся эволюции семейно-брачных отношений"). Поверить, что в советской академической системе можно было "умудряться" вписывать "женские исследования" в "контекст догматизированной исторической науки" и при этом "делать примерно то же", что делали коллеги из Западной Европы и США, - значит уходить от обсуждения проблемы общего и особенного в современной мировой познавательной теории и практике.

Выбранный автором "формально-институциональный" взгляд на "женские исследования" в СССР в значительной степени изменяет сам предмет рассмотрения. Между тем, качественные различия социально-культурного контекста в СССР и "на Западе" обусловливали в 70-80-е годы не только разные представления о способах познания, науке, субъектно-объектных отношениях, дисциплинарном и междисциплинарном знании, но и разность самого направления "умов" в обще-ственной жизни. Бурно переживавшиеся в мире феномены постмодернистского состояния знания, мультикультурализма, постколониализма, "культурных войн" оставались для советского общества (а для многих в России остаются и по сей день) "внешними раздражителями".

Середина 80-х гг., изменившая образ жизни, а подчас и образ мысли многих россиян и

россиянок, была рубежом и в истории развития гендернь!х_иссдедований в России... После XVI конгресса исторических наук (1985 г.), на котором проблема "Женщины и общество" бы-ла объявлена одной из трех основных тем для докладов, и создания в 1990 г. на XVII конгрессе исторических наук "Международной федерации исследователей, изучающих историю женщин"..., стало ясно, что Россия не должна оставаться в стороне от нового направления;

^'Женская тема" была признана и - надо, отдать должное российским ученым-быстро освоена и насыщена очень фундаментадьными_ваз:

работками. Уже в том же 1990 г. был создан Московский центр ген-дерных исследований как научное подразделение РАН... С 1992 года создание подобных центров и лабораторий ускорилось; они стали появляться во всех новых университетах и ВУЗах России и СНГ...

Н.Пушкарева называет середину 80-х годов "рубежом" в "истории развития гендерных исследований", однако эту "историю" еще предстояло создать. Образование первых гендерных центров в СССР и постсоветской России отнюдь не означало автоматического рождения такого направления, которое бы соотносилось (по своим познавательным и текстуальным стратегиям) с тем объемным, изменчивым, разнородным корпусом знания, который к тому времени был представлен множеством специализированных учреждений, центров, научных коммуникаций и исчислялся в мире тысячами печатных, электронных, визуальных текстов, содержавших многообразные теории, подходы, языки описания.

Говоря о современном состоянии гендерных исследований (в сфере исторического знания), автор вступает в некоторое противоречие с собой, когда констатирует:

...В России практически отсутствуют подготовленные специалисты, а курсы по "женской

истории" стали читаться лишь недавно, и не в престижных столичных университетах, а силами энтузиастов в российской провинции. Нарушение нормального информационного обмена между нашей страной и "зафаницей", возникшее от нехватки средств, недостаток литературы по "женской истории" па русском языке и малый доступ к журналам иностранным также не способствуют развитию гендерпых исследований в системе наших ис-

торических наук... Гендерные исследования существуют сейчас отчасти за_ счет энтузиазма тех, кто в них поверил и увидел их перспективность. а отчасти - за счет западных фондов и грантов...

...Определенным препятствием к развитию гендерного подхода к историческому анализу является сохраняющаяся в нашей науке неразработанность дефиниций (отсутствие единого мнения о том. что_такое гендер и гендерные исследования), неясное понимание соотношения гендерных исследований с традиционными и так называемыми "женскими" (в частности, "женской историей")…

Задумываясь над судьбой гендерных исследований в российской исторической науке, можно с уверенностью сделать вывод о том, что у первых исследователей данной темы будет в будущем немало последователей. Они докажут, что многое из того, что сделано первооткрывателями, во многом наивно и с решительностью неофитов продвинут изучение гендерной истории дальше своих западных коллег.

Не вдаваясь в анализ оптимистического утверждения автора о том, что

российские "неофиты", вдохновленные своими предшественниками-"энтузиастами", "продвинут изучение гендерной истории дальше своих западных коллег , отметим лишь выраженное в тексте сожаление по поводу "отсутствия единого мнения" о гендере и гендерных исследованиях. Думается, это высказывание многое объясняет в трактовке чужого как своего.

Процедуры "примерки" чужих "женских" и гендерных исследований к своим зачастую совершаются путем установления внешнего сходства-подобия, а адаптация - по линии их "примирения", то есть, за счет формального преодоления теоретико-методологических расхождений и нивелирования семантического разномыслия концептов, снятия возможных разночтений, коллизий, нюансов, которые полагаются незначимыми. В таком случае общим (более удобным для этих процедур) полем становится "советско-российское" познавательное пространство. Отбирается то, что непротиворечивым образом может быть вписано в привычную познавательную парадигму с минимальными потерями для последней.

Универсалистское истолкование концепта 'тендер" в текстах российских авторов - явление достаточно распространенное. В качестве примера приведем высказывание филолога И.Халеевой9:

Подход к гендеризму как к реальности, опосредуемои знаками. символами и текстами

(т.е. с позиций герменевтики), позволяет определить гендер в качестве своего рода междисцуплиларнои интриги (выделено автором - Г.З.), в основе которой сплетается множество наук о человеке, о его не только биологической, но и социально и культурно обусловленной специфике, интриги как совокупности обстоятельств, событий и действий, в центре которых находится человек, личность...

Изучение социально и культурно обусловленной специфики пола возможно лишь при создании и обосновании междисциплинарной парадигмы. Означивая гендер как своеобразный тип ин-тригообразования и признавая за интригой ее интеллигибельную сущность, автор аргументирует необходимость исследования ген-дера с позиции когитологии и прежде всего с позиций герменевтики, позволяющей выстроить соответствующие модели понимав ния (выделено в тексте -" Г.З.) гендерных конструктов как ментальных пространств, заменяющих возможные, миры и ситуации.

Активное использование в работах российских интеллектуалов слов,

производных от понятий "пол", "гендер", "феминизм" и нередко наделяемых произвольными (сверхнорматив-

9 Халеева И. Гендер как интрига познания // Гендер как интрига позйания. Сборник статей /Сотавитель А.В.Кирилина. М„ 2000. С.9,17.

ными) значениями, порой выглядит как стремление к поискам нового универсального ключа для современного социально-гуманитарного познания и

обретению новой монопарадигмальной конвенции. В результате "присвоения" слово-оболочка, подобие чужого, оказывается самодостаточным, а принципы анти-универсализма и различения, на которых выстроены современные "западные" концепты, оказываются неактуальными.

М.Рыклин, рассматривая с философской точки зрения содержание "прозападных" интеллектуальных поисков в России 90-х годов, приходит к следующему заключению'0:

...Феминизм отвечает императивам современной западной культуры в большей мере, чем

склонны утверждать его теоретики... В России... сейчас ситуация очень специфична, поэтому перенос западных концепции должен производиться с большой осторожностью... Знание между дискурсом действия и дискурсом феминистических организаций, повернутых к Западу, пока очень велико... Еще три года назад всерьез рассматривалась доктрина, согласно которой наше общество приближается к капитализму семимильными шагами. Запад ее активно поддерживал. Пафос этого перевода и изложения был огромен, потому что он поддерживался как с Запада, так и местной либеральной риторикой... Пафос нашего поколения, возможно, состоит в том, чтобы понять, что происходит именно здесь... Нам - и женщинам, и мужчинам - пора спросить себя, где мы находимся? Не стоит пытаться паразитировать на развитом древе западной мысли: его плоды полезны после пробуждения, но не до него, в качестве новой замены.

К концу 90-х годов стали развеиваться иллюзии тех, кто полагал возможным

утилитарное "присвоение" "западных" теорий и концептов. Более того, складывалось убеждение, что опрощенный культурный перевод чужого опыта, в конечном счете, непродуктивен для творческого познания.

Стимулом для нового витка обсуждения познавательного потенциала и пределов применения "западных" теорий в России служило критическое сопоставление особенностей "западной" и "российской" политико-культурной, социокультур-ной и интеллектуальной среды. Социологи Е.Здравомыслова и А.Темкина так формулируют эту проблему'';

10 Рыклин М. Интервью //Женщина и визуальные знаки, С.241-251. " Здравомыслова Е., Темкина А. Исследования женщин и гендерные исследования на Западе и в России //Общественные науки и

Вопрос заключается в том, насколько эвристичны схемы и подходы, разработанные при анализе другой реальности, для российского социально-культурного контекста... Мы задаемся вопросом, каков социально-культурный контекст, породивший ту или иную методологию гендерного анализа, и исходим из того, что рефлексируемый контекст неизбежно диктует перспективу исследователя в подходе к проблеме... Если мы поймем механизм становления тендерной методологии, то сможем прояснить возможности и барьеры использования западных моделей в российском обществе...

В этом высказывании содержится весьма важная и, к сожалению, пока редко

артикулируемая в "российском дискурсе" мысль о сложной взаимообусловленности отношений "текста" и "контекста". Е.Здравомыслова и А.Темкина замечают12:

Российский (теоретический) дискурс в настоящее время является открытым; он

находится в состоянии усвоения, освоения, восприятия, впитывания, перевода, "переваривания" множества_социальных теорий самого разнообразного происхождения... Такая дискурсивная всеядность явно компенсирует дискурсивный дефицит советского периода, когда многие традиции, создававшие почву для критической теории, были маргинализированы...

...Феминизм как критическая теория также, необходимо должен вырастать из древа

основного дискурса. Однако в российском контексте его основания не получили развития. Такие направления, как психоанализ, неомарксизм, экзистенциализм, феноменология, структурно-функциональный анализ, структурализм и постструктурализм существовали в советском дискурсе лишь под рубрикой критики буржуазных теорий или выражались эзоповым языком. Поскольку все эти подходы были табуированы в официальном дискурсе, невозможна была и их критика, посредством которой развивалась феминистская мысль...Таким образом, можно сказал., что почва для отечественного .феминизма в российском дискурсе еще не подготовлена.

Чужое как иное/другое Проблематизация отношений "текста" и "контекста" отчетливо прослеживается в

позиции чужое как woe / другое. Она заметна в текстах13, в которых представлен профессио-

современность. 1999, №6. С.177. Здравомыслова Е., Темкина А. Введение. Феминистский перевод: текст, автор, дискурс

//Хрестоматия феминистских текстов. Переводы /Под ред. Е. Здравомысловой, А. Темкиной. Спб., 2000. С. 18.

13 Не имея возможности представить в рамках статьи весь массив опубликованных работ, ограничусь лишь несколькими ссылками: Ушакин С. После модернизма: язык власти или власть языка //Общественные

нальный анализ подходов и концептов "западной" феминистской критики и гендерных исследований, и которые способны передать читателю напряженное, противоречивое состояние современного социально-гуманитарного знания.

Этот анализ строится на тщательном изучении конкурирующих текстуальных контекстов (в том числе, Ф.Ницше, З.Фрейда, Э.Дюркгейма, М.Мерло-Понти, К.Леви-Стросса, Ж.Делеза, Р.Барта, Г.Гарфинкеля, М.Фуко, Ж.Деррида, Ж.Лакана. Ю.Кристевой и мн. др.), под воздействием (и в ходе критики) которых в разное время формировались разнородные "феминистские" и 'тендерные" дискурсивные практики. В таких текстах обнаруживается забота о языке, различениях, нюансах, - всем том, что авторам кажется необходимым для сохранения уважительной дистанции по отношению к чужому как к другому. Их прочтение требует предварительного осно-вательного знакомства с "западными" теориями и исследовательскими подходами, поэтому можно сказать, что они не претендуют на "омассовление" и остаются в значительной мере закрытыми для "неожиданного" читателя.

Та же позиция выражена в хрестоматиях и антологиях, содержащих переведенные на русский язык работы известных "западных" теоретиков феминизма и гендерных исследований14. Рассмотрение критической саморефлексии авторов та-ких публикаций представляет особый интерес для нашей те-

науки и современность. 1996, №5. С-25-32; Воронина О. Философия пола //Философия. Учебник /Под ред. В. Губина и др. М., 1998. С.388^08;

Шабурова О. Гендер //Современный философский словарь /Под ред. В. Кемерова. Лондон, 1998. С.177-186; Здравомыслова Е., ТемкинаА. Соци-' альное конструирование гендера как феминистская теория //Женщина — Гендер - Культура. М., 1999. С.46-55; Здравомыслова Е., Темкина А. Феминистская эпиетемологическая критика: кризис социального знания и поиски выхода //Там же. М., 1999. С.66-82; Костикова А. Гендерные измерения новейшей философии языка и их значение для современной культуры //Введение в гендерные исследования. Учебное пособие /Под ред. И. Костиковой. М.. 2000. С.184-200; Жеребкина И. "Прочти мое желание...". Постмодернизм. Психоанализ. Феминизм. М-, 2000,

14 См. например: Пол. гендер, культура; Хрестоматия феминистских текстов; Антология гендерной теории /Составление, комментарии ЕГаповой, А.Усмановой. Минск, 2000; Хрестоматия к курсу "Основы гендерных исследований" /Отв. ред. О-Воронина. М., 2000.

мы, поскольку дает возможность понять природу фундаментальных трудностей,

которые возникают при культурном переводе феминистских и гендерных концептов. Так, авторы-составители "Антологии гендерной теории" (Е.Гапова и

А.Усманова)15 подчеркивают множественность и разнородность идеологических, социокультурных, методологических позиций, которые скрыты за кажущимися целостными понятиями феминизм и гендерные исследования:

...Мы сознательно отказались от соблазна представить современный

междисциплинарный тендерный дискурс во всей его полноте и разнообразии, от попытки дать "концепт гендера в структуре современного знания", либо отразить глобальный сдвиг в осмыслении мира, который произошел при участии феминизма как теории и как политическом проекта... Мы,.. уверены, что гендерные исследований своей проблематикой, языком теории и общим пафосом обязаны именно феминистской теории. При этом мы отдаем себе отчет в существующих контроверзах между восточным и западным, между белым и черным, между радикальным и либеральным, политическим и философским феминизмами, между феминизмом и queer theory, феминизмом и постфеминизмом, между феминизмом и всеми другими интеллектуальными дискурсами. В конечном счете, именно такое многообразие подходов и позиций обусловило появление "гендерных исследований" - как широкой междисциплинарной парадигм1>1 исследований социальных и культурных реализаций биологического пола и различных форм сексуальности, парадигмы по, духу гораздо более плюралистической и толерантной, нежели классический феминизм. Очевидно, что "гендерные исследования" не могут быть введены к этой одной составляющей, что 'тендерный фронт" представлен множеством различных идеологий...

Е.Здравомыслова и А.Темкина в аналитическом Введении к "Хрестоматии

феминистских текстов"16 смещают ракурс изучения проблемы перевода инокультурных текстов, сосредоточивая внимание на самих процедурах "чтения-письма" в процессе формирования "современной российской дискурсивности": ...Существует заочная негласная конвенция между автором и переводчиком. Этот "договор" подразумевает возможности понимания при "кочевании" текста из контекста, в контекст, а гакже базовое доверие между авторами (автором оригинала и его партнером) .на основании их принадлежности к общей дискурсивности... Авторство разделяют не только писатель и его дискурс, переводчик и его

15 Предисловие. С.7. 16 Здравомыслоеа Е., ТемкинаА. Введение... С.20-28.

дискурс, но и читатель - реципиент и интерпретатор, действующий в рамках своего дискурса...

Авторство переводного феминистского текста в российском дискурсе множественно и гетерогенно. Во-первых, в это понятие включаются авторы дискурса основного ядра социальной теории; во-вторых, это авторы оригинальных феминистских текстов; в-третьих, это авторы переводов, осуществляющих дискурсивный трансфер; в-четвертых, это читатели. Таким образом, можно говорить о__некоем номадическом авторе дискурсивности, не идентифицируемом как лицо—Специфика дискурсивной ситуации в России, которую мы определяем как саморегулирующийся дискурсивный хаос, возлагает особенную ответственность на такого переводчика-соавтора, поскольку зачастую он является создателем категориального аппарата и словаря в_новом поле_дискурса...

Использование концепта "номадического авторства" в определенной мере

содействует легитимации формирующейся практики культурного перевода. В особенности такой концепт оказывается полезным при обсуждении проблемы "пра-вильности" переводимых понятий или "верности" перевода оригиналу. После выхода в свет разных переводов одних и тех же "классических" работ эта проблема стала весьма актуальной. Как полагают Е.Здравомыслова и А.Темкина:

Дилемма верности родному языку и оригиналу...- результат неправильно поставленного_вопроса об авторстве текста, первичности или вторичности перевода. Такой

дилеммы не будет существовать, если текст будет рассматриваться как продукт дискурсивного производства... ...Когда мы создаем новое (феминистское) дискурсивное поле, то неизбежно сталкиваемся с проблемой переноса, усвоения и адаптации инокультурного дискурса. Обсуждение верности оказывается обсуждением использования теорий и категорий другого контекста в условиях обретения ими новых значений.

Авторы далеки от мысли о том, что такая позиция может быть понята как

реабилитация произвола читателя (с его личным и социально-культурным опытом) по отношению к интерпретируемому тексту (многократно перечитываемому и переводимому на разные языки), поскольку процедуры "чтения-письма" требуют предварительного знания и соблюдения соответствующих норм, правил и предписаний в процессе "дискурсивного производства". Неслучайно они делают следующее уточнение; ...Для тех, кто готов поменять свой взгляд, включать свой профессиональный и повседневный опыт, свою позицию в социальное знание и социальную деятельность, данные тексты очерчивают одно из полей, в котором создаются инструменты для таких изменений... Тексты дадут возможность... задуматься над тем, что из угих текстов отражает "транскультурные" процессы и потому значимо для российского опыта, а чему российский опыт и русский язык сопротивляются. Через сопротивление чужому, его усвоение и преобразование создается новая российская феминистская дискурсивность.

Сходное рассуждение содержится и в статье "Проблемы перевода" К.Хайдер и

Н.Носовой17: ...Традиционные бинарные оппозиции, к которым относятся также и оппозиция мужское/женское, сменяются мышлением в терминах различия. В целом гендерный дискурс является частью общей смены парадигм в восприятии мира, в науке... В традиционном же русском научном дискурсе бинарные противопоставления все еще широко распространены... Последовательная "русификация", "сглаживание" тех шероховатостей и "неправильностей", которые ощущаются и носителями языка исходного текста, может снизить его инновативность, провокативность, лишить его тех оттенков смысла, которые важны дня автора.

И все-таки перевод является не "трансплантацией" или "переносом". а взаимодействием двух языков и культур, которое изменяет "свое" через соприкосновение и "оплодотворение" с "чужим", и в результате которого рождается что-то новое. При этом всегда дают о себе знать те различия, а иногда даже антагонизмы, которые имеют исторические, социальные и культурные основания, выражающиеся в коллективных представлениях.

В этом высказывании проводится важная мысль о том, что в процессе

культурного перевода текстов и концептов производятся процедуры представления чужого как иного в сфере языка и смыслополагания. При этом сохраняется дистанция по отношению к иной реальности, к иному социально-культурному и историческому опыту, который опосредованно выражен в чужой теории.

Составители хрестоматий и антологий, как правило, обращают внимание читателя на необходимость корректного употребления базовых концептов феминистской критики и гендерных исследований18: Поскольку многие понятия еще не легитимизированы в отечественном дискурсе, мы часто пользовались английскими терминами и языковыми кальками, затруднялись найти русский аналог.

17 Носова Н„ Хайдер К. Проблемы перевода //Пол, гендер, культура. Т.2. 2000. С.16-19. 18 ЗдравомысловаЕ., ТемкинаА. Введение— С.5.

Мы размышляли об ино-контекстуальности нашего обсуждения, т.е. об отнесенности текстов к иному опыту гендерных отношений. Постоянно возникала потребность найти русские аналоги терминов, соотнести понятия с российским контекстом, сделав тексты доступными для профессиональной и широкой аудитории. Отсюда и возник замысел данной хрестоматии, которая является одновременно учебным пособием и попыткой создания российского словаря гендерных исследовании...

Обсуждая ту же проблему, Е.Гапова и А.Усманова делают важное уточнение19:

Многие отечественные исследователи неоднократно сетовали на неблагозвучность калькированного термина "гендер", однако до сих пор приемлемого эквивалента в русском языке обнаружено не было - это значимое отсутствие само по себе заслуживает отдельного исследования. Непереводимость какого-либо слова, как правило, свидетельствует об индифферентности данного языка (и репрезентируимого_им_культурного мира) к тому специфическому различению, которое "экзотический" термин схватывает. Более того, заимствованное слово в нашем случае недвусмысленно указывает на первенство англоязычных теоретиков, проблематизировавших саму грамматическую категорию "рода".

Эти и другие рефлексивные высказывания, проблематизирующие процессы

вхождения в российское пространство теорий, подходов, концептов, терминов, рожденных в чужой интеллектуально-культурной среде, нередко вступают в про-тиворечие с конкретной практикой "нормализации" другого Знания. При подготовке переводных антологий и хрестоматий составители производят отбор авторов, текстов, концептов, которые содержательно организуют читательское восприятие, обозначая "пантеон" феминистской критики и гендерных исследований. Как правило, представляемый читателю корпус знания выглядит внутри такого "пантеона" неиерархичным, гетерогенным, фрагментированным и пр. в соответствиии с предписаниями современной научной парадигмы. Эта позиция предполагает преимущественное внимание к интертекстуальности и "общей дискурсивное™."

При этом подразумеваемые отношения "текст-контекст" порой оказываются на заднем плане или вообще уходят с "горизонта чтения". Это происходит в тех случаях, когда (по раз-

19 Предисловие //Антология... С.7. ным соображениям) составители не; считают необходимым сопроводить переводы текстов соответствующими комментариями, библиографией, именными и предметными указателями, Новое знание репрезентируется в виде кластеров авторов, индексов "образцовых" теорий и подходов, редуцированных проблемных полей, кратких словарей понятий и терминов20. Пространственно-временное "измерение" этого знания, его внутренние коллизии, полисемантичность базовых слов, -замещаются перечнями имен и концептов, уравниваемых в нормативном своде знания единой дистанцией взгляда "организатора знания" (составителя, переводчика).

В практике подготовки изданий такого рода порой не учитываются особенности "постсоветской" рецепции ино-культурных текстов I21. Читатель далеко не всегда оказывается

30 См. например: Хрестоматия к курсу "Основы тендерных исследований". В последнее время появилось несколько учебных пособий по ген-дерным исследованиям, которые тоже ставят своей целью включить новые подходы и концепты в "постсоветское" пространство академического нормативного знания. Их авторы испытывают сходные трудности, представляя российскому читателю в едином "измерении" огромный объем разнородной и разновременной информации (см.: Введение в тендерные исследования. Учебное пособие /Под ред. И.Костиковой. М., 2000; Введение в гендерные исследования. Учебное пособие- Ч.1 /OТВ. ред. И.Жеребкина. Спб., 2001).

21 Сравним, например, два разных способа представления базовых концептов в тексте

"Хрестоматии к курсу "Основы гендерных исследований" : в разделе "Основные понятия и термины феминизма и гендернои теории" для представления концепта гендер и области гендерные исследования составители используют фрагменты статьи Ольги Шабуровои из "Современного философского словаря". Автор статьи, учитывая особенности рецепции российского читателя, дает описание генезиса, систематики, модификаций концепта и соотносит эту "историю" с конкретными именами, направлениями, концепциями (С.10-13,14-20). Однако в том же разделе для характеристики концептов феминистская теория, феминистская эпистемология и феминистская методология составители ограничиваются небольшими разрозненными фрагментами словарных статей из другой справочной литературы ("Collins. Большой толковый социологический словарь"), из которых российский читатель при всем старании не сможет составить целостного представления о предмете. См., например, полный текст статъи Феминистская эпистемология и феминистская

методология: "феминистские теории познания, утверждающие, что традиционная эпистемология преуменьшала значение главных в женском опыте и в женской жизни областей знания. Согласно Коуорд и Эллис (1977), традиционная эпистемологическая теория была. также слишком эмпирической или слишком рационалистической. По. мнению Стенли и Вайз (1983) и Хилари Роуз (1986), феминистские методы исследования (феминистская методология) и подлинно феминистская эпистемология должны отражать переживаемый женщинами опыт и делать большой упор на аффективной рациональности" (С.25). "Глухота" и "закрытость" такого текста усиливается тем, что составители нигде не дают комментариев, которые содержали бы полные имена исследователей и точные названия их работ.

способен воспринимать чужие теории и концепты как актуальные, то есть, такие, которые в состоянии конкурировать со своими традиционными представлениями, бытующими в социально-гуманитарном и литературно-художественном контекстах, и которые могут содействовать переопределению своих познавательных норм и ориентации.

Чужой язык и своя реальность

"Феминистско-гендерный" язык, стихийно формирующийся в российской интеллектуальной культуре, становится своеобразным маркером, который позволяет отличать посвященных от непосвященных. Неслучайно в таком сообществе (номинально идентифицируемом по принципу общности языка) сохраняются конвенциональные "зоны умолчания" относительно содержания "русифицированных" понятий и концептов, применяемых в исследовательской или художественной практике.

Трудности использования "западных" подходов для описания своей реальности интеллектуалы в значительной мере объясняют сохраняющейся властью категории социального в познавательных и текстуальных стратегиях и, в частности, -преобладанием редуцированной социально-научной трактовки феминистско-гендерных концептов. "Культурное измерение" социально-гуманитарного познания до сих пор выглядит для исследователей скорее этическим идеалом, нежели испол-нимым проектом. Те из них, кто стремятся применять в своей работе элементы феминистской критики и гендерных исследований, сталкиваются с проблемой, которая чаще трактуется как проблема выбора языка для вербально-образной репрезентации конкретного объекта.

Обсуждение этой темы представляется полезным не только для понимания особенностей интеллектуальной саморефлексии, но и для дискурсивного самоопределения новых социально-культурных общностей, которые заявляют о себе в формирующемся постсоветском пространстве.

В этой связи интересно наблюдение журналистки Н.Ажгихиной, которая специально занимается изучением "женской" проблематики в России22: У нас до сих пор женщина часю описывается в риторике советского периода... Народ уже этот язык не воспринимает... Иногда делаются попытки говорить о серьезных проблемах, связанных с женщинами, однако нет парадигмы, языка, стиля разговора о женщинах, которые отвечали бы современному моменту. Это парадокс и драма, потому что, мне кажется, многие поражения женского, движения и женской темы - не только в средствах

массовой информации, но и в обществе - связаны с отсутствием адекватного языка женского движения...

...Наш народный феминизм... и академический феминизм, представленный ничтожным количеством исследовательниц, не совпадают. Разница велика и в ближайшее будущее преодолена едва ли будет. Наши исследовательницы должны с большим вниманием относиться к практике российских женщин. Пока новых теоретических построений на российской почве очень мало. а наша практика уникальна. Тот снобизм, который присущ пашей интеллигенции, есть и в феминизме. Народная культура со_своими исканиями, со своим феминизмом существует совершенно отдельно. Это видно и по женским организациям. Довольно часто рафинированные исследовательницы из больших городов и те же солдатские матери не могут найти общего языка. Надо сказать, что многие люди, интересующиеся положением женщин, испытывают к малопонятным западным теориям стойкую идиосинкразию. Это рикошетом отразилось вообще на гендерных исследованиях...

"Несовпадение" рефлексий (философской, теоретико-научной, художественной,

обыденной) по "женской" проблематике, которое отмечено автором этого текста, как и различия в вербальных репрезентациях "женщины", "женского опыта", "женского движения", обнаруживаются не только в современной России. Мировой опыт общения теоретиков-феминисток и участниц практических женских движений и организаций в этом отношении вполне близок российскому. Имеющийся разрыв между философским и теоретическим дискурсом, с одной сто-

22 Ажгихина Н. Интервью //Женщина и визуальные знаки. С. 166-167.

роны, и дискурсами социального действия, с другой. Вполне соответствует многообразию современного миропонимания.

Осознанная (и стихийная) критическая "перееборка" теоретико-методологического и языкового инструментария и выработка новых познавательных и текстуальных стратегий сопровождались манифестами о'необходимости дистанциро-вания от языка властных социально-культурных (и ментальных) структур, дискурсивного переопределения и, в конечном счете, разрушения привычного миропорядка, закрепленного в стереотипах коллективных представлений.

Характеризуя это явление, М.Рыклин отмечает23: Я вижу некие новации, различные проекты полного разрыва с_социальностью. Для местных интеллектуалов создана привилегированная в смысле неотождествления ситуация. ..Не исключено, что в России перспектива развития мысли связана с концепциями, радикально деструктивными по отношению к социуму. Виртуализация здесь может принимать необузданные формы, потому что ничто не удерживает людей от разрушения любых форм отождествления [Сорокин, Пелевин, Ануфриев, Пепперштейн - Г.З.}. Все, что сейчас происходит в России оригинального, происходит на путях виртуализации и разрыва с социальностью... Мы должны наконец интеллектуально принять вызов общества, которое постоянно внушает: "Не отождествляйся со мной!"

..,В России ...реальное почти не репрезентируется. Оно по-прежнему вне сферы легальности. Репрезентация - это сладкая конфетка, которую нам преподносят... Ядро реального настолько травматично, что никому даже в голову не приходит его репрезентировать.

Опыты репрезентаций (в данном случае - литературных и художественных),

содержавшие интенцию "разрыва с социальностью", требовали от интеллектуалов принципиально иного по отношению к сложившемуся типа рефлексии.

Потребность в изменении языка и трудности его обретения для тех, кто стремился использовать в художественной практике элементы феминистского

дискурса, И.Актуганова выражает следующим образом24: С Интернетом и вообще с новыми медиа как социокультурным пространством у нас в Петербурге еще в начале 90-х начали играть именно девушки. Они же назвали себя во второй половине 90-х киберфеминистками... Благодаря интеллектуальным усилиям, ...родился

23 РыклинМ. Интервью... С.247-250. 24 Актуганова И. Указ.соч. C.14-I5.

следующий актуальный синонимический ряд: постинформационное, неконцептуальное, вневербальное, внеинтеллектуальное, не бинарное, не аудиовизуальное, чувственно-телесное, медленное проживание, долг. боль, экзистенциальное, онтологическое, несимволическое, женское, кибер-феминизм. неартик^шруемое. неамбиниозтюе.

Опираясь на кибер-феминизм, мы опираемся на_нечто, что для нашей культур1'1 является нонсенсом и пустотой. Оно недискурсив-но^ц неопределимо. Для нас, переживших смерть языка (слова ничего не^начат! - это один из псевдонимов С но не имя) самой ре-альности, которую мы, благодаря предшествующему опыту, как бы вылущили из-под культур1гых наслоений и юггсрпретаций... Настоящая русская кибер-феминистка - это та, которая поняла себе что-то и про кибер, и про феминизм, и про гендср^ ипро_либераяи-зацию, и ей стало так скучно, что захотелось просто жить...

Это радикальное намерение интеллектуалов "вылущить" ядро реальности из

затертых, властных вербально-образных репрезентаций было созвучным идее когнитивного переопределения миропорядка посредством процедур "неотождествле-ния" с социумом.

Практическая работа по адаптации чужого языка к российской реальности (социокультурной, литературно-художественной, научной) сопрягалась не только с проблемами преодоления семантических трудностей в процессе культурного перевода. В процессе "переназывания" интеллектуалы открывали новые объекты и проблемные поля и стремились, в конечном счете, конституировать их как новую реальность.

Например, художественный критик Л.Бредихина, характеризуя процесс созидания русского "женского", отмечает возможность (и желательность) гипостазирования этого концепта в "постсоветском" социокультурном пространстве25:

Любое приближение к "женской" теме ставит перед говорящей/говорящим по-русски серьезную лингвистическую проблему -как говорить в отсутствие разработанного и общепринятого языка описания. Помимо собственно понятия "женское", которое невозможно использовать без кавычек по причине множества нерасчлененных смыслов, втискиваемых в него, в общепринятом русском метаязыке имеется еще и слово "феминизм"… Впрочем, и "феминизм", несмотря на растущее множество "женских" клубов, появление нескольких журналов..., до сих пор остается понятием заимствованным и чужим... Без описания собственной системы координат,

25 Бредихина Л. Репрезентационные практики в "женском" искусстве Москвы //Женщина и визуальные знаки. С.215-216.

в которой русское "женское" конституирует себя как явление социальное и как понятие эстетическое, невозможно ни формирование художественных стратегий, ни их описание. Эти процессы, одновременные и взаимообусловленные, узнают себя в друг дру1'е. Не-развитость "базовой лексики" (в данном случае неважно, исконной или ассимилированной, важнее критерий воспроизводимости смысла и_частотность') явственно свидетельствует о незавершенности работ по репрезентации "женского" в культуре... Перевод на русский язык европейского или американского "феминизма", проработанного на большую глубину благодаря языку новейшей западной философии, чреват калькированием и практически неосуществим. Опасаться следует не столько калькирования и тавтологий, сколько традиционной для нашей культуры презумпции невиновности слова, заставляющей забывать о неизбежности энтропии. Энтропия при эксплицировании любого знака

неизбежна. Бесконечный же ряд вербальных экспликаций "чужого" знака не дает возможности достаточно близко подойти к его денотату".

Производство культурных значений с помощью чужого (адаптированного) языка

и наделение их качествами разделяемых понятий, интеллектуальная работа по объективации таких понятий в своей реальности, - свидетельствуют об ин-тенсивности смыслополагания и образования новых культурных форм в изменяющемся российском обществе.

Формирование дискурсивной конвенции при участии "присвоенных" феминистских и гендерпых концептов выглядит одновременно и как работа по возведению границ вокруг интертекстуального поля, внутри которого совершается порождение, модификации, воспроизводство общих смыслов. Когда интеллектуал, участвующий в этих процессах, приступает к критическому анализу конкретного текста, произведенного в рамках 'тендерной парадигмы", то он следует таким матричным правилам и использует такие процедуры "чтения-письма", которые установлены этой парадигмой. В итоге возникает феномен "герменевтического круга".

Л.Бредихина рассматривает опыты российских кураторов и художников в "репрезентации и саморепрезентации русского "женского" 90-х" как свидетельство "грамотной транскрипции западных гендерных теорий" и стремится "прочитывать" такие художественные тексты по тем же правилам.

Преодоление "энтропии чужого знака" совершается автором посредством комбинирования готовых модулей- конструктов чужого (но уже "присвоенного") знания и базовых слов из различных дискурсов (феминистского, гендерного, структуралистского, семиологического, психоаналитического)26:

Показателен... проект Татьяны Хенсглер "Ларьки Москвы" (1994) -сто портретов торговых точек эпохи первоначального накопления, не лишенных тонкого психологизма. Все ларьки фотографировались зимой. Снег присутствует всюду: на крыше, на деревьях, на земле. Подавляющее большинство ларьков глухо закрыто и воинственно зарешечено. Разнообразие металлических запоров и сложно структурированных решеток поражает... Все ларьки - стандартные, танкообразные и даже пингвинообразные - напоминают об искомом консумеристском пространстве, где сексизм мужского взгляда неизбежен. Он выморожен. Так вымораживаются в русских деревнях тараканы и клопы. Однако помимо специфически местной ассоциации ларьки Хенсглер настойчиво отсылают к семантике мифологемы vagina dcntata armata cum denubus (зубастая ватина, вооруженная зубами) [следует ссылка на работу российского автора В.Топорова], используемой в психоаналитических практиках [ссылка на французского автора R-Gessain - Г.З.}... Успешная активность vagina dentata приводит не просто к угнетенности мужчины, но и к внешней унификации пола, не снимая внутренних противоречий между ними. Агрессивное начало, угрожающее мужчине кастрацией, обещает женщине стихию "огня, страсти, противоречий" и, в конечном счете, отравленность ядом отсутствующего смысла (симптом Клары Милич). Пассивное же, позволяя особым образом обмениваться собственными энергиями (искусственное соитие, удар поленом, писание книги о писании книги), делает обе стороны заложниками, игрушкой в руках власти, то есть фигурами ее саморепрезентации (симптом Новиковой-Вашенцовой). Вопрос, существует ли относительно беззубый сценарий превозмочь пол. остается открытым (С.230-231).

Этот самореферентный текст отчужден от "денотата" (в данном случае - проекта

Т.Хенсглер) и, вместе с тем, предлагает читателю "образцовый" путь для его истолкования. Интеллектуальная юра автора с "денотатом", как ни парадоксально, усиливает эффект его объективации. Текст отсылает читателя к нерефлексируемым понятиям, которые подразумевают "усредненные" значения, разделяемые в

"гендерно-ориентированной" российской интеллектуальной среде. Он претендует на новую нормативность восприятия и описания объекта, создание новой художественной реальности. Такой

26 Там же. С.230-231. язык начинает властно говорить , - влиять на интеллектуальную культуру исследователя, критика, художника, куратора.

Рассмотрение конкретных дискурсивных практик позволяет выявить взаимосвязи между типом авторской рефлексии и выбором языка при определении объекта изучения. Характер таких взаимосвязей обусловливает различия в использовании чужого языка при конструировании своей реальности (литературной, художественной, исторической, социальной). Например, филолог И.Савкина, исследуя специфику дискурса русской "женской литературы" 30-40-х годов XIX века в контексте культурной истории, стремится к творческому соединению эвристического потенциала гендерного подхода с познавательными процедурами, которые выглядят привычными для российских интеллектуалов. Она определяет познавательную стратегию следующим образом27; ...Чаще всего говорят о двух главных "направлениях" или "школах" в феминистском литературоведении: англо-американской и французской. Первая... рассматривает творчество женщин как отражение специфического социокультурного опыта, то есть читает женский текст как струкгурацию иди поиск гендерного идентитета женщинамИд_ко; торые творят в патриархатном культурном контексте- "Французская феминис-1'ская критика"... говорит о женщине - точнее о женском -еще точнее о женственном - п тексте как эффекте письма...

Даже если остановиться только на... самых авторитетных для гендерноориснтироваиного литературоведения именах, можно видеть, насколько проблематично само понимание women's writing -женского (женственного) стиля письма, женского творчества, женской литературы...

Очевидно и то, что не так просто использовать применительно к истории литературы, по определению линеарной, новейшие теории "женственного письма", методологически ориентированные на деконструкцию любой, в том числе и линеарной упорядоченности. Кроме того, встает вопрос, имеет ли, понятие._"жснского письма" универсальный и вневременной характер, или способы его артикуляции связаны с так называемым модернизмом, авангардной, современной литературой...?

И если мы, используя теоретические работы "французской феминистской школы", знаем, в каких формах (метафорах, ритми-

Савкина И. Провинциалки русской литературы (женская проза 30-40-х годов XIX века) //FrauenLiteraturGeschichte. Texte und Mate-rialien zur russischen Frauenliteratur. /Hgb. von Frank Gopfert. Band 8. Wilhelmshorst, 1998. C.13-20.

ческих сломах и.т.п.) выражает себя "женственное", то не .превращается жаналю конкрегныхтекстов взадачу: с заранее известным ответом, в еще одну иллюстрацию применения методологии?

Возможно, подобные вопросы и трудности связаны и с тем, что русско-советская литературоведческая школа, из которой практически все исследователи моего поколения вышли, как из "гоголевской шинели", не давала возможности серьезного знакомства с психоанализом, и литературоведческие методологии^связанные с теориями психоанализа^ усваиваются нами с большим трудом и не соединяются органически с собсгвенньм жизненньгм,^исследовательским опытом. Поэтому, используя некоторые идеи и понятия, о которых шла речь выше, мы в нашей книге, тем не менее, хотим вь1брать_болсе.тради1шонный,аля русского литературоведения пуп.:сосредоточиться на исторически конкретном_материаде и не^ ставить своей целью найти универсальные формулы женственного или женского письма...

...Наш подход в этой книге связан с категорией i-ендера и со стремлением увидеть, как

работают внутри текста генаерные технологии. Поэтому, выбирая тексты для анализа, мы сосредоточивались на таких, где авторы, так или иначе, обнаруживают, подчеркивают или создают свой женский и писательский идентитет... Мы пытаемся соединить новые исследовательские стратегии, предлагаемые, феминистской критикой, с традш^иотщым для русского литературоведения "исюрико-типологическим анализом". Наверное, такая позиция может быть названа эклектической, но, как кажется, сознательный эклектизм (в определенных рамках) все же лучше, чем выбор одного "учения", которое "всесильно, потому что оно верно"...

Возможно, именно печальный советский опыт того, как абсо-лютизащи одной, вполне разумной по сути, теории привела к догматизму и идеологическому мракобесию, мешает автору прямо назвать себя сторонницей феминистской критики. Это страх перед агрессив-ностью идеологического дискурса^ пожирающего своих детей.

Может быть, это необоснованный страх, но каждый пишет из своего опыта, времени и места.

Авторская саморефлексия предполагает позицию "смиренного ученичества"

относительно философских и теоретико-методологических открытий "западных" интеллектуалов и, вместе с тем, - сохранение дистанции по отношению к чужому как иному, поскольку автор постоянно обращает внимание на границы применения новаций в конкретной исследовательской практике. Такая саморефлексия содержит критическое осмысление "русско-советского" социально-культурного и познавательного опыта прошлых десятилетий и, одновременно, - признание невозможности (и ненужности) полного теоретического и языкового разрыва с академической традицией. Думается, что автор сознательно определяет выбранную позицию как эклектичную, так как это позволяет "примирять" в тексте комбинируемые элементы чужого и своего.

При рассмотрении способов конструирования И.Савкиной историко-литературного контекста и принципов авторской работы с "женской" литературой обнаруживаются когнитивные и текстуальные "ходы", которые уже становятся топосом в российской интеллектуальной практике.

Автор формирует познавательную рамку контекста русского "женского творчества во времена сентиментализма и преромантизма", сочетая фрагменты разновременных и раз-ножанровых дискурсов. Каждый из них (взятый в отдельности) самодостаточен методологически и концептуально. Соединенные авторским замыслом, такие фрагменты приобретают качества модулей для построения контекста, выражаемого в нарративе языком современной феминистской критики и гендерных исследовании : Большинство исследователей (здесь следует ссылка на работы современных англо- и немецкоязычных авторов - Г.З.) связывает появление в России женщин-писательниц и женской литературы с 70-ми годами XVIII века. Параллельно с первыми публикациями по-этических и переводческих... женских опытов в конце XVTQ - начале XIX века появляются и первые образцы критической рецепции. В большинстве случаев они имели мадригально-комплиментарный характер (далее приводятся высказывания современных российских авторов - Е.Лихачевой и Е.Свиясова, ~ подтверждающие этот тезис)... Практически все пишущие женщины в это время на многое не претендовали, поддерживали и развивали в своих текстах милые сердцу мужчин мифы и стереотипы женственности (второсортность. слабость, чувствительность, зависимость и т п.) (ссылка на англоязычную работу Yael Harussi - Г.З.) и, следуя настойчивым "отеческим советам" мужских патронов, предваряли свои тексты извинениями, фигурами уничижения и заверениями в скромности (ссылка на работу немецкоязычного автора Frank Gopfert - Г.З.').. "Поляризация отношений к женскому творчеству была поддержана социальным кодом галантности и флирта...," - пишет Венди Россдин (ссылка на англоязычного автора Wendy Rosslyn).

•Гендерный аспект активно использовался Карамзиным в его борьбе за новый литературный язык и новую литературу. "В этих

28 СавкинаИ. Указ.соч. С.23-25. усилиях особая надежда возлагалась на женщин..." (далее приводятся слова Николая Карамзина, цитируемые по тексту статьи Юрия Лотмана - Г.З.)... В этом проекте Карамзина важная роль отводилась и женщине-автору, пусть сначала пишущей еще не на русском, а на французском языке. Как отмечает Ю.М. Лотман, специфику женской литературы Карамзин определяет в двух ее проявлениях-"Bo-первых, это педагогическая литература для детей, во-вторых, литература чувства, посвященная любви..." (приводится цитата из текста Юрия Лотмана - Г.З.). Гендерные аспекты процессов, происходящих в русской культуре на переломе ХУШ-ХIХ веков, подчеркивает Юдифь Вовельс. обсуждая процесс "феминизации" русской литературы (дается ссылка на работу современной англоязычной исследовательницы Judith Vowles - Г.З.). Но при этом можно поставить вопрос, как это делает Арья Розенхольм, не осуществляется ли в_этой ситуации механизм, названный _ф_еминистскими исследователями "жертвованием женственности", в том смысле, что мужчина-создатель завладевает "естественным языком" женщин и пользуется им как материалом и движущей силой для создания нового символического порядка, в то время как речь и словесность самих женщин игнорируются и остаются в маргинальное™ (дастся ссылка на работу финской исследовательницы ArjaRosenholm-ГЗ).

Таким образом, и язык, и творчество женщин на переломе ХУШ-ХЗХ веков активно участвует или используется в процессе культурных реформ, но на поверхности- в частности в критике - предстает как милое, но не заслуживающее особого внимания явление.

И.Савкина, представляя читателю по той же модели контекст 30-40-х годов XIX

века, находит в критических статьях о "женской" литературе (И.Киреевский, О.Сенковский, В.Белинский и др.) "мужские стереотипы о женственности и природном женском назначении и заключает следующее:

...оценки женского творчества в критике 30-х годов связаны прежде всего с .эссентиалистскими концепциями _ о вечном природном предназначении „мужчины и женщины, помноженном на романтические представления о гении как творце-создателе, который ассоциируется исключительно с мужчиной (следует ссылка на работы современных англоязычных авторов Sandra Gilbert, Susan Gubar, Mary Ellmann - Г.З.)... Творчество женщин помещается внутри "предписанных" им ролей... Отождествление женского творчества с тривиальной литературой и дилетантизмом - это не специфически русское явление. Криста Бюргер (следует ссылка на работу современной немецкоязычной исследовательницы Christa Burger ~ Г.З.), анализируя немецкую литературную ситуацию, говорит о создаваемой Гете и Шиллером эстетике, базирующейся на дихотомии высо-

29 Там же. С.39. кого и низкого искусства— Как показывает в своей книге Бюргер, отодвигание женской литературы в_сторону от критических иерархий и канонов создавало ей репутацию "второсортной" литературы, одновременно обеспечивало определенную свободу; так же как и отношение к женскому стилю как "болтовне" создавало внутри него открытое поле для языковых инноваций, использованное потом господствующим литературным дискурсом.

Представляя читателю историко-литературный контекст как интертекстуальную

реальность, пространство и границы которой определяются общностью предмета изучения, автор соответствующим образом формирует и дискурсивную реальность "женской" литературы30: ...Ясно, что созданные критикой для дискурса "женская литература" значения, не могли нем оказывать прямого и косвенного влияния на женщин-писательниц и на их самоидентификацию, и на их творчество. Понятно, почему в прямых_ самооценках они стремились говорить о своей скромности, отсутствии претензий, подчеркивать, что основным мотивом их писательства является стремление заработать деньги для содержания семьи и детей.

Выбор тем и героев произведений, конечно, тоже в большой степени происходил с оглядкой на критические предписания. Как отмечает Келли (следует ссылка работу па англоязычной исследовательницы Catriona Kelly - Г.3) постоянное повторение в критике

идей о женской интеллектуальной пассивности, 'о необходимости интеллектуального контроля со стороны мужчины, создавало большие трудности для женщин-авторов репре-зентировать в своих текстах фигуры самосознания или_контролирующего автора-жешцины.

Барбара Хельдт ставит вопрос и о том. не является ли постоянно встречающаяся в женской прозе и поэзии самозащитная ирония как бы "упреждающей _реакцией" на восприятие "мужской" критики7 (ссылка на работу англоязычной исследовательницы Barbara Heldl - Г.З.).

...Вытеснение женской литературы в маргинальность... имело и свои преимущества - пренебрежение к "бабскому дилетанству" и "женской болтовне" создавало зону относительной свободы, которой, правда, лишь некоторые писательницы воспользовались. Надо заметить однако вслед, за Дианой Грин (имеется в виду современная англоязычная исследовательница Diana Greene - Г.З.), что большинство тех инноваций, которые встреча-лись в произведениях женщин, были не отмечены критикой

30 Там же. С.44-45. вплоть до самого последнего времени, хотя многие из них были (анонимно) использованы в ходе литературного развития.

Высказывания И.Савкиной свидетельствуют о том, что ее предположение по поводу возможности превращения "анализа конкретных текстов в задачу с заранее известным ответом, в еще одну иллюстрацию применения методологии" оказывается небезосновательным. "Медленное" (с процедурами французского дискурсного анализа) прочтение "женских" литературных текстов производится на основе "примерки" (и подчинения?) языка этих текстов к объективированной историко-литературной (интертекстуалъной) реальности, которая выстроена с помощью феминистско-гендерных концептов.

Преодоление власти традиционного, своего языка, смена "кодов" и "оптики" оборачиваются зависимостью автора от нового, другого языка и других ракурсов видения. И что же из этого следует? Возможно ли для исследователя, применяющего познавательные и текстуальные новации, приблизиться к воссозданию искомой "подлинной" реальности? Такого рода вопросы возникают, прежде всего, перед теми российскими исследователями, которые проблематизируют концепт "неочевидной" текстуальной реальности. Те же , кто опираются на объективированные "реалии" современной жизни (социально-культурную реальность постсоветской России), зачастую не задают себе подобных вопросов. Прагматическое использование "феминистско-гендерных" концептов не предполагает дополнительного их обсуждения. Такие концепты извлекаются из нового дискурсивного пространства российского знания в готовом, "одомашненом" виде и включаются в познавательный арсенал наравне с обыденным опытом.

В этой связи интересно обратиться к некоторым работам российских социологов, применяющих концептуальные элементы гендерного подхода в практике полевых исследований.

Н.Кремнева специально рассматривает "гендерные особенности этнической идентификации" в Ульяновской области. Ее размышления о "дифференциации процесса этнической идентификации в зависимости от пола" основаны на позиции, согласно которой использование чужого языка опосредуется своей (дискурсивной и социальной) реальностью (31): Современная культура характеризуется ассиметрией гендерной социализации, которая_отражает сексистские установки общества... В рассмотрении гендерной специфики этнической идентификации правомерно исходить из признания существования в современном обществе значимых различий социальных ролей мужчины и женщины. Дифференциация половых_ролеи и стереотипов маскулинности и феминности не только отражает и освещает связанные с половым диморфизмом и предположительно обусловленные им индивидуальные различила поведении и пси-хике^гужчинл женщин, но и порождает такие различия (ссылка на работу российского исследователя Игоря Кона).

Сегодня вряд, ли кто.-нибудь станет отрицать эту реальность. Многие_факты, подтверждающие социальное неравенство между мужчинами_и женщинами, лежат на поверхности и не требуют доказательств. В научной среде принято говорить о целой совокупности «объективных» экономических^сультурных и религиозных факторов, детерминировавших эти исторически сложившиеся роли. Разделяя данный дискурс, хотелось бы в то же время подчеркнуть, что, являясь результатом развития общества, гендерные ролевые различия на сегодняшний день воспринимаются и транслируются не просто на уровне стереотипа, но, более того, на уровне норматива, требующего жесткого соответствия и подчинения ему.

...На базе собранного материала правомерно обозначить, как нам кажется, самые важные, с точки зрения предмета исследования, смысловые и поведенческие поля^в которых осуществляется сониально_ одобряемая^жизнедеятельность мужчины _и женщины вневременном российском^ обществе. Существующие поведенческие различия задаются нормативными представлениями и ролевыми ожиданиями конкретного общества, и именно они определяют, как показывают результаты исследования, дифференциацию этнического самосознания мужчин и женщин... Тот вариант общественного реформирования, по которому движется сейчас наше общество, по-прежнему предполагает воспроизводство традиционных гендерных ролей.

Автор ставит целью рассмотреть особенности смыслопо-лагания «мужчин» и

«женщин» в процессе этнической идентификации, исходя из тезисов о гендерной ассиметрии и преобладании «сексистских» установок в современном россий-

31 Кремнева Н. Гендерные особенности этнической идентификации //Другое поле. Социологические практики /Под ред. Е.Омельченко, СЛерфильева. Ульяновск, 2000. С.139-140,141-142.

ском обществе. При этом в тексте не проблематизируется содержание концептов пол, гендер, гендерные роли, маскулин-ностъ, феминность и проч. А базовые понятия мужчина и женщина автор объективирует и рассматривает в привычной бинарной оппозиции:

Мы сознательно заостряем внимание на преобладании одних факторов идентификации у

мужчины и других - у женщины... Мужчина имеет значительно больше возможностей столкновения с "другими",_чем женщина. А следовательно, обладает большими_возможностями идентификации, у него_больше модификаций, большая сложность_процесса_этнического самосознания..._ У мужчины личностное восприятие всегда опосредуется через других. Оно присутствует, но в качестве инструмента восприятия всегда используется "другой": чужой опыт, другое мнение, привнесенное знание...

Женщине для осознания своей этничности не требуется дополнительных внешних средств, _критериев, мнений. Этот процесс в большой степени носит внутренний, а точнее, внутрисемейный характер. Идентификация женщины со своей этничностью осуществляется на очень короткой дистанции, на основе очень тесных связей... У женщины восприятие своей нации и своей принадлежности концентрируется на очень конкретном, фактологическом, земном уровне... Если она и выходит на уровень "мужского мышления", то это происходит только как дополнение. только как плюс к тому, что для нее более важно. А более важно: связь поколений, быт, общение, семья, личный опыт. Именно на этих основаниях делаются основные выводы и обоснования своих позиций.

Поэтому естественно, что для женщины в обсуждении вопросов национальности, традиций и религии характерен бытовой язык._0ни^клднныо!1ещ1ватьситуацию_на микроуровне, то есть, в поле зрения обычно входит только ближайшее окружение: род-ственники, ближайшее соседство...

Мужчина тоже может говорить о личном опыте, ссылаться на конкретные примеры из жизни, но этого личного опыта в такой степени, как для женщины, для мужчины не достаточно, чтобы идентифицировать себя, вообще оценивать происходящее.

Этническая идентификация у_мужчин тесно связана с такими макроуровневыми понятиями как государство, общество, нация. политика.

Мужчина и женщина выглядят в тексте "усредненными" вневременными

универсалиями, оперируя которыми можно легко систематизировать по ячейкам

матрицы полевой материал (работа с разными группами респондентов из Ульяновской области) и, таким образом, конституировать в социальной реальности России 90-х годов искомую "дифференциацию процесса этнической идентификации в зависимости от пола".

В критической саморефлексии доминирует обыденный личный и социальный опыт автора. В процессе интеллектуальной работы исследователь опирается на знание "подлинной" реальности, апеллирует к ней, стремится к ее обоснованию, а значит, - содействует закреплению такой реальности в коллективных представлениях. Используемые автором "западные" гендерные концепты пересемантизируются, а принципы тендерного подхода (релятивность, неиерархичность, различение, фрагментация и проч.) оказываются невостребо-ванными. Приемы деконструкции (и демистификации) объективированных социальных структур, инициируемые "западными" исследованиями, заменяются в данном случае процедурами воссоздания и новой онтологизации таких структур.

Анализ восприятия концептов "западной" феминистской критики и тендерных исследований в социально-гуманитарной и художественной практике России 90-х годов позволяет говорить о противоречивости последствий вхождения чужого в постсоветскую интеллектуальную культуру, Конкурирующие в профессиональных сообществах идеи преемственности и разрыва с предшествующим ("советским") познавательным и социально-культурным опытом оказывают сильное воздействие на самосознание интеллектуалов, придавая новой критической саморефлексии специфические черты.

Изучение работ российских авторов, использующих феминистские и гендерные концепты, обнаруживает в некоторых текстах тенденцию опрощенного или формального заимствования таких концептов без учета их многосложного авторства и особенностей той среды, в которой они возникали и трансформировались.

Переводимые на русский язык тексты феминизма и гендерных исследований нередко рассматриваются в качестве "образцовых". Однако отношение к этим переводам как к каноническим текстам приводит на практике к обратному ре-зультату. "Брачные отношения", которые по воле российских интеллектуалов порой заключаются между "западными" концентами и объективистскими генерализирующими представлениями об истории, культуре и обществе, в конечном счете, ведут к "одомашниванию" и качественному изменению облика изначально релятивных конструктов. Более того, присвоенные и омассовленные концепты приобретают функции социального действия, определенным образом участвуя в созидании новой, постсоветской реальности.

В настоящее время многие исследователи сознают, что освоение гендерного подхода предполагает критическое переосмысление всего содержания личного знания и имеющегося познавательного опыта. При этом главной, на мой взгляд, проблемой остается сохранение уважительной дистанции по отношению к иному.

Различные способы культурного перевода, так же как и разное понимание возможностей и границ применения "западных" концептов, в значительной мере определяются тем, насколько российские интеллектуалы могут рассматривать эти теоретико-методологические и языковые новации во взаимосвязи с общими парадигмальными изменениями в мировой науке, культуре, искусстве второй половины XX века.