1

№122014

Литературный журнал «СИМБИРСКЪ»

2

Рукописи принимаются только в электронном виде, не ре-цензируются и не возвращаются.

Авторы несут ответственность за достоверность предо-ставленных материалов.

Мнения автора и редакции могут не совпадать.При перепечатке ссылка на «Симбирскъ» обязательна.

Издание осуществлено при поддержкегубернатора Ульяновской области

Сергея Ивановича Морозова

© Дизайн, компьютерная верстка - Олеся ТюльпаКорректоры - Ольга Абрамова, Ирина СабановаФото на обложке - Олеся Тюльпа

Редакционный совет:

Председатель - Владимир ЛучниковВладимир Артамонов

Александра БеловаОльга ДарановаВиктор Малахов

Светлана МатлинаНиколай Марянин

Ольга ШейпакЮрий ШерстневТатьяна Эйхман

Издание зарегистрировано Управлением Федеральной службы по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций по Ульяновской областиПИ №ТУ 73-00350 от 21 марта 2014 г.Учредитель: Областное государственное автономное учреждение «Издательский дом «Ульяновская правда».

© Литературный журнал «СИМБИРСКЪ» №12, 2014.

Литературный журнал «СИМБИРСКЪ» №12, 2014

CодержаниеГлавный редакторЕлена Викторовна КувшинниковаE-mail: karamz_sad@mail.ruТелефон 89603693212

Зам.главного редактораАлександр ЛайковE-mail: laickov@yandex.ruТелефон 89648559054

Подписано в печать 15.12.2014 г.Тираж 400 экз. Заказ №1706

ОАО «Областная типография «Печатный двор»432049, г. Ульяновск, ул. Пушкарева, 27.

Журнал «Симбирскъ» можно приобрести в киосках «Симбирскпечать», «Ульяновскпечать»

и в отделе распространения по адресу:ул. Пушкинская, 11.

По всем вопросам подписки (в том числе альтернативной) на журнал можно

проконсультироваться по телефону

41-04-32

ВступлениеКолокол Благова ...........................................................................................................3Литературное наследие.Проект «12 симбирских литературных апостолов». .................................4-5Николай Благов. Жар-слово. Стихи....................................................6-12Валентин Чернышёв. Родники поэзии Николая Благова ................................................... 13-22Анатолий Жуков. Привет Микулы Селяниновича .......................................................... 23-30Ольга Даранова. «Жар-слово» поэта Николая Благова ............................................ 31-36Светлана Матлина. «Будешь Волгой - суда на себе понесешь…» ............................. 37-38Светлана Матлина. Стихи .................................................................................38Николай Марянин. Поэтические посвящения Благову.Стихи Петра Мельникова. ....................................................................... 39-40Венок Благову. Стихи Татьяны Эйхман, Александра Бунина, Виталия Масюкова, Григория Медведовского, Льва Нецветаева. ........................... 40-41Страна поэзияВладимир Дворянсков. Стихи .............................................................. 42-47Регина Сайфутдинова. О лирике Владимира Дворянскова. .........................................................48Владимир Дворянсков. Рассказы ...................................................... 49-52Ветер странствийВладимир Кочетков. Яхта в Шанхай. Рассказ ........................ 53-60ГостьОлег Молчан. Сызрань - пристань детских писателей. .................................... 61-62Олег Корниенко. Интервью с Екатериной Толстой ..................................................... 63-64Николай Овчинников. Рассказы ....................................................... 65-68Владимир Харитонов. Стихи ................................................................ 69-70Юрий Семенов. Хлеб - всему голова. ............................................. 71-79Галина Цыпленкова. Хороший денек. Стихи ......................... 80-82Татьяна Твердохлебова. Стихи ............................................................ 83-84Владимир Варламов. Стихи ................................................................... 85-86Молодые голоса«Если присмотреться…» Интервью с Галой Узрютовой .............................................................. 87-89Мария Завадская. Задохнувшиеся. Рассказ. ............................. 89-91«Увидеть, что будет дальше…»Стихи участников Всероссийского Форума молодых писателей (2014) (Роман Рубанов, Мария Малиновская, Евгения Коробкова, Антон Бушунов, Роман Файзуллин, Гала Узрютова, Дарья Верясова.) ............................................................................................... 92-93Светлана Чумуркина « ЛИК» собирает друзей. ..................... 94-95Рамиля Басырова. Эссе.........................................................................................96

3

12-й выпуск журнала открывается разделом «Ли-тературное наследие».

В преддверии 2015 года, объявленного в нашей области Годом литературы, мы начинаем публикации, посвященные проекту «12 симбирских литературных апостолов». В этом номере журнала мы рассказываем о замечательном поэте Николае Благове (1931 -1992), публикуем его стихи и документальные свидетель-ства о нем. На страницах журнала - воспоминания его друзей, теперь уже тоже ушедших - Валентина Черны-шева и Анатолия Жукова. «Венок Благову» сложился из поэтических посвящений ему ульяновских авторов.

Подголоски все…Вкруг да около…Ну-ка, колокол,Начинай!И как ахнет,Охнет Царь-колокол,В небе солнышко -Через край!(Светлана Матлина. «Колокол»)В рубрике «Страна поэзия» - проникновенная ли-

рика Владимира Дворянскова. Чуткая душа поэта - в светлой устремленности, в такой, где в противовес всему несовершенству мира торжествует исцеляю-щая красота родной природы, звучит и звучит музыка.

От черствости и хамства сытого,От злобы, что мешает жить, -Включите музыку Свиридова, -Она вас может излечить…«Ветер странствий» переносит нас к другим бе-

регам.Известный путешественник Владимир Кочетков

встретился в Сан-Франциско с правнуком поэта Ев-гения Баратынского - Борисом Ильиным. Эта встре-ча не только оставила памятный след, но и побудила автора поделиться своими впечатлениями с читате-лями.

Рассказ Владимира Кочеткова «Яхта в Шанхай» основан на реальных историях, услышанных во вре-мя путешествия в Америку.

Минувшей осенью в рамках проекта «Литератур-ная филармония» делегация ульяновских писателей побывала в городе Сызрани, где состоялась теплая творческая встреча. Сегодня сызранские поэты и прозаики - гости «Симбирска».

Мы публикуем архивное интервью Олега Корни-енко с внучкой Алексея Толстого художником-пор-третистом Екатериной Толстой (1939-2005). В 2000 году сестры Екатерина и Наталья Толстые побывали в Сызрани. И теперь, когда прошли годы и нет уже их на свете, тем более важно прикоснуться к лично-сти потомков знаменитого писателя, понять, что они были талантливыми людьми.

Сызрань - пристань детских писателей. В этом можно убедиться, прочитав стихи Г. Цыпленковой и

Т. Твердохлебовой. Надеемся, что вызовут чита-тельский интерес и проза сызранских авторов Н. Ов-чинникова, Ю. Семенова, и поэтические страницы В. Харитонова и В.Варламова.

Мы рады сотрудничеству и благодарим писателя Олега Корниенко за помощь в подготовке этой пу-бликации.

Завершает номер раздел, посвященный молодым авторам. Гала Узрютова в 2014 году стала лауреатом Волошинского поэтического конкурса, финалистом конкурса «Русский Гулливер», участником Всероссий-ского Форума молодых писателей в Липках. Читай-те интервью с Галой Узрютовой и стихи участников Форума. Подборка называется символично: «Увидеть, что будет дальше». Действительно, хотелось бы уви-деть, что будет дальше и в жизни, и в литературе, в ко-торую смело входят молодые.

Проза молодых представлена в этом номере рас-сказом Марии Завадской «Задохнувшиеся». Мария родилась в Ульяновске, сейчас живет и работает в Мо-скве. Ее творчество замечено на больших литератур-ных молодежных конкурсах. Она так же, как Гала Уз-рютова, представляла нашу литературную молодежь на Всероссийском Форуме молодых писателей.

Тему продолжает Светлана Чумуркина, которая рассказывает о творческом объединении «ЛИК». Пу-бликуем эссе участницы этого объединения Рамили Басыровой.

Страницы журнала ведут читателя от имени большого поэта Николая Благова к сегодняшней на-шей литературной молодежи.

И пусть Царь-колокол Николая Благова пробуж-дает к творчеству новую смену, «племя младое, незна-комое», продолжая возвещать о том, что наш край по праву зовется «Отчизной поэтов».

Елена КУВШИННИКОВА

КОЛОКОЛ БЛАГОВА

4

ГЛАВНЫЙ ПРОЕКТ ГОДА ЛИТЕРАТУРЫ

Главный проект предстоящего 2015 года – это Региональный межведомственный

творческий проект «Двенадцать симбирских литературных

апостолов».Значение слова «апостол» – последователь, проповедник, распространитель

идеи. Эти писатели прославили не только наш Симбирский-Ульяновский край, но

вошли в золотой фонд русской литературы. А корни их духовного становления, источник таланта – в нашей земле. В наступающем году каждый месяц мы «прожи-вём» под знаком имени выдающегося писателя. В соответствии с датой (месяцем) их рождения сложилась такая тематическая последовательность литературного календаря на 2015 год.

ЯнварьПоэт, лауреат Государственной премии России им. Горького Николай Нико-

лаевич Благов.ФевральПоэт, переводчик, фольклорист, общественный деятель Дмитрий Петро-

вич Ознобишин.

5

Март Выдающийся поэт-лирик, друг А.С. Пушкина,

Николай Михайлович Языков.АпрельРусский сказочник из села Ясашное Помряскино,

положивший начало целой плеяде мастеров-скази-телей Авраамий Кузьмич Новопольцев.

МайПоэт, переводчик, собиратель русского фолькло-

ра Дмитрий Николаевич Садовников.ИюньВеликий русский романист, живописец слова,

создатель бессмертной трилогии «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв» Иван Александрович Гончаров.

Июль Поэт-партизан, герой Отечественной войны

1812 года, легендарный гусар Денис Васильевич Да-выдов.

Август Поэт, прозаик и этнограф, внук знаменитого

архитектора М.П. Коринфского Аполлон Аполло-нович Коринфский.

Сентябрь Бытописатель, мемуарист, критик Сергей

Тимофеевич Аксаков. ОктябрьПоэт, баснописец, автор сатирических произве-

дений, государственный деятель, родственник и друг Н.М. Карамзина Иван Иванович Дмитриев.

НоябрьПоэт-сатирик, журналист, переводчик, кри-

тик, Дмитрий Дмитриевич Минаев.ДекабрьИсторик, писатель, критик, почётный член

Петербургской Академии наук, автор «Истории го-сударства Российского» Николай Михайлович Ка-рамзин.

Каждое имя будет символом месяца, оно будет звучать и в сочинении школь-ника, и со сцены театра, к творчеству этих писателей будут обращаться участники литературных конкурсов и научных конференций. В течение года каждый месяц, каждый день во всех муниципальных образованиях Ульяновской области, а также в культурно-образовательных учреждениях г. Ульяновска бу-дет проходить цикл культурно-просветительских мероприятий, посвящённый определённой литературной персоне. Открытие Года литературы и главного проекта года «12 симбирских литературных апостолов» начнется с театра-лизованного представления. Главная цель проекта – просветительская: через литературу, через чтение, через книгу способствовать духовному обогащению наших земляков. И, конечно, этот проект не может не вызвать чувства гордо-сти за родной край, давший столько славных литературных имен.

Начинаем публикации о проекте «12 симбирских литературных апостолов» с имени поэта Николая Николаевича Благова.

6

Николай БЛАГОВ(1931-1992)

ЖАР-СЛОВО ПАМЯТНИК

Поставили гранитного навеки. С винтовкой, честь по чести – Как в бою. Мать привезли из дальней деревеньки: – Ну, узнаёшь? – Да вроде узнаю.

А что там вроде! Если б без оружья Да если б строгость соскоблить с лица, Тогда бы стал похожим он на мужа, А сын другой, Хотя и был в отца.

Живого разве мыслимо из камня? А так похож. Известно – возмужал... Да если б сын, Да встретил мать глазами – Да разве б он на месте устоял!

* * *О чём горюешь, пигалица-птица, Озерная, плакучая душа? Твоим пушинкам белоклювым спится Спокойно под навесом камыша. Тебе бы только радоваться, виться... У нас в селе старушка есть – У ней Никто в дому не скрипнет половицей, А ведь гремело трое сыновей. И каждый Обещал, что возвратится, И каждый На груди своей унёс Пятно большое материнских слёз, Что, высыхая, морщилось на ситце. Чужой мужик живет с её невесткой. (Коль живы, хоть письмо пустить могли б). И справки есть с печатью сельсоветской На каждого – «Действительно погиб». И всё ж на сторублевую бумажку, Бочком пробравшись как-то в магазин, Она купила кремову рубашку, Мол, вдруг да из троих-то хоть один... Теперь тропинки до неё забыты, Она ушла навеки из села. Крест-накрест окна досками забиты,

Изба кругом бурьяном обросла. И целый день одна, воркуя глухо, Там, в темноте, голубушка живёт. Душа покойной, верится старухам, Вернулась это и осталась – ждёт. И некому на свете удивиться Пустой избе и травному двору. Ну, что ты ноешь, пигалица-птица? Зачем ты плачешь? Или не к добру? Ты знай летай, Летай себе высоко. Теперь в груди у каждого горит – На кочке, охраняемой осокой, Твоё гнездо никто не разорит.

* * *И только бы девчонке стать красивой – В окопы оступилась тишина! И пушки, сплюнув смазку, пробасили: А вот на красоту вам, Вот война!

Мужским трудом износит, обездолит, Но как-то всхлипень сладко было ей, Ещё и не любившей, Петь по-вдовьи, В телеге громыхая из полей.

Вдова в притухшем приживалась взгляде, Когда случилось – что там различать! – В разгул послевоенных спешных свадеб Заезжего солдата повстречать. И не было на песнь её управы! Навстречу шла без тропок, без дорог, С улыбкой никла перед ним, как травы, Когда меж вётел хлынет ветерок...

Он не пустил дурной молвы по ветру, Всего сказал, печали не тая: – Пронёс бы на руках тебя по свету, Да, знаешь, на руках моих семья... Пошла, Стыдясь окошек, Как нагая, Вся на виду, Вся на виду. Одна. Пошла, к походке прежней привыкая, С которой не спешила никуда. Была война.

выдающийся русский советский поэт, лауреат Государственной премии РСФСР имени М.Горького.

7

И если не за тело, Так за душу, Кого ни погляди, Война своим слепым огнём задела, Оставив пепел холода в груди.

* * *Никогда не забуду я Мой небогатый, Про меня забывающий край. Там на спинах коровьих приползают закаты И заходят под каждый сарай. Через изгородь вечером хроменький, рыжий Месяц тычется в небо, глупыш-сосунок. Там однажды я ласковый оклик услышал, Чья-то мать позвала: «Подойди-ка, сынок». Залатала рубаху мне. Всё укоряла: «Весь ободранный». Гладила доброй рукой И со вздохами цыпки мои оттирала: «Все такие вы. Мой-то был тоже такой...» День синел, С подоконников тёк, убывая. И увидел я в сумерках: Ох как седа! Я не маленький, знал: на войне убивают. Но не знал: кто убит – не придет никогда. Я от ласки скучал. Ничего не спросил я. Был похож или не был – К чему тут вопрос. Русым ветром нас всех окатила Россия. Всех она поводила меж белых берёз.

СЕНОКОС Травы сильные, Травы, по-детски дрожа, Стихли, тёплые соки глотая. Окружила деревни, стоит не дыша Разнотравья орда золотая; Подступили татарники к самым домам, Все в колючках, готовые к схватке, И всё чаще то здесь загорятся, то там Над плетнями их красные шапки. Вот она и пришла, золотая пора, – До жнитва Сенокоса недели. Даже птицы, птенцов выгоняя из трав, Словно пчёлы, пыльцой прожелтели. И стоят косари: Кто пойдет впереди? Кто за славой угонится древней? Перед ним только ветер летает один, Дышит в спину ему полдеревни. Он выходит - Надломлена солнышком бровь, Рдеют плечи, ещё не в загаре. Это в нём до разгула охочая кровь Растревожилась, как на пожаре. И когда вдоль стреляющей соком стены Он пошёл и пониже пригнулся... –

Ты не помнишь? Таким же ведь был до войны Твой отец, что с войны не вернулся.

КИПРЕЙ Лес метался в пожаре, Догорал нелюдимо. Почернел и затих – И потом много дней Небо сыпалось пеплом, Дождь припахивал дымом, Зори, падая в окна, пугали людей. А на гарях кипрей раскустился в безмолвье, Запылал, Где и зверь не посмел бы пройти, Обливается красной дымящейся кровью, Не умея спокойно и смирно цвести. Не цветок, не пожар! Это память пожаров. И повсюду, где мета пожара видна, Он пылает. Но слишком уж жарко, пожалуй, Запылал он в лесах, где металась война. Безрассудный цветок! Дни быстры и недолги. Он горит, Будто хочет кого отогреть, Будто может за всех он – от Вислы до Волги, - Будто может за всех отгоревших гореть.

ХОТЬ НЕТ ВОЙНЫ Хоть нет войны, Но если сын в солдатах, Тоскует сердце матери, болит: Кто знает, что затеет враг проклятый, Когда войной он так и норовит.

Все дни мне думы сердце рвут на части, Коробят, как берёсту на огне. Спокойна я, коль наделён ты счастьем, Другого ничего не надо мне.

Лишь ты бы жил без горя, без тревоги, Далекий мой, единственный сынок. Пусть на моей, Не на твоей дороге Встаёт, Кустится горький полынок.

А мне одну бы только радость дали, И никакой не знала б я нужды – Чтобы из той, из непроглядной дали Живой, здоровый возвратился ты.

* * *Настанет срок – И никуда не деться. Тебя бросает от окна к окну. Да разве это песня?! – Это в сердце Все боли жизни сгрудились в одну. И лишь потом,

8

Когда окрепнет стих, Вздохнешь счастливый: Всё здесь по порядку. Последняя слеза, улыбку ощутив, Засохнет на щеке, не падая в тетрадку.

* * *Я зову тебя, мама: Ко мне приди... Ты узнала по голосу – сын? Подыми, Подыми в моей памяти Город сказок из палых руин.

Пусть под небо опять вознесутся Пузыри золотых куполов И в притихшее сердце польются Слёзы гуслей из дальних веков.

Помолчать бы с тобой, Посумерничать вместе, Вспоминая, глаза закрыть И спросить, Как о сказке я спрашивал в детстве: Научи меня снова, Как жить.

МИКУЛА СЕЛЯНИНОВИЧ Привычка старая его разбудит рано. Вон, внюхиваясь в ветер заревой, На легкий свет выходит из кургана Зелёный конь, Поросший весь травой.

И за курганом разговор негромкий. - Стань в борозду! – нестрогие слова. Вот недалеко скрипнули постромки, А не дойдёшь, Хоть день иди, хоть два.

Глухой, басистый голос, точно в яме, То пропадёт... Но это наяву: За плугом вековечными корнями Потрескивает степь, как по шитву.

Позваниванье ровное в просторах, Ворочанье тяжелых лемехов... Уткнувшись в берег, слушают озёра Большущими ушами лопухов. Он приходил, Гляделся в их бездонье, Пригоршнями брал воду родников – Мозолями полны его ладони, Мозолями, Как срезами сучков. Всё поле оглядит он деловито Да смоет пыль солёную с лица. И ничего, Что отдыха не видно, И хорошо, Что полю нет конца. Лишь раздразнила силушку работа. И что ни день до звёздного поздна

Он трудится, Он кормит землю потом – Со дна, со дна вскипает борозда.

СТАРОЕ ГНЕЗДО И сон не в сон, И думы жалят грустью, И только дверь сенную отворил – Загоготав, нагнали ветра гуси, Свой деревянный будоража Рим. Под крышу била темнота сырая, Но дома видит и сама нога. Пошёл – пошли навстречу из сарая Два месяца, надетых на рога. Здесь год за годом проходили просто, Весь календарь – осенний звон синиц. Под этот звон выбрасывали просо Цыплятам из зобов забитых птиц. И надо всем, что на дворе кормилось, Надышивая за ночь облака, Изба, как клушка, крышею раскрылась, Сидела, мшисто распушив бока. А что изба?! Гнилушки-деревяшки? Была бы, хоть по праздникам, семья: Надели высоченные фуражки И отроились в небо сыновья. И мечутся, как письма, и кочуют. И на конвертах – цифры, Слова нет. Стоит изба, А где они ночуют? Ведь сплошь секреты – может, на Луне. Приедут в отпуск – Вроде те же парни, Но что-то в них – Изъян иль не изъян? Пройдут по саду, выпарятся в бане, А на дворе – хоть вырасти бурьян. Видать, завет живуч был не особо: Что горе, коль от дома отнесло. Была изба – пристанище до гроба,Теперь изба – до вылета гнездо.Случись,Что эти стены опустеют – Приедут,Горе впопыхах запьют,ПродатьИ то, пожалуй, не сумеют,Уедут – окна даже не забьют.Растет луна, Садится по теченью,Разглядывает непонятный век.И, раскачавшись по деревне тенью,У дома ходит старый человек.

ДОМОЙ Забыть бы всё, что пройдено, Как ношу у порога... На родину, на родину Спешит, спешит дорога! То просекой раздвинет рожь, То окунется в речку.

9

Воспоминания, как дождь, Шумят, шумят навстречу. Вдали ни крыши, ни трубы Не разглядеть ещё, Но пахнет, словно из избы, Тепло и хорошо. Дорога вышла на курган – И разом рассвело, И проступили сквозь туман Пригорок, мост, село. Там, в доме, за околицей, Чуть видимом отсюда, Сейчас вовсю заботится И звякает посудой. И смотрит, Чаще прежнего К окошку припадая, Родная, безутешная, Немножечко седая... На родину, на родину Вернулась вновь дорога! Ты, память, всё, что пройдено, Не подымай, не трогай.

* * *Памяти бабушки моей Секлетиньи Ивановны

Гром подкатывал низкие Белые тучи, Торопился в ночи И просвечивал груз. А изба по закроям, По щелям скрипучим То и дело кололась – Красна, как арбуз. – Граду, Граду бы не было... – Тучи, полные белым, Меловыми горами стоят, Серебрясь. До чего пересохла, До чего изболела, Над корнями В пригоршни земля собралась. И увидел я: Бабушка, Скрипнув, с кровати На колени в углу повалилась, Шепча. (От неверящей дочери, От насмешника-зятя Там скрывалась икона, Дрожа, как свеча.) И как темная птица, На пригреве иконном Заклевала, вздыхая, Слепа и слаба. Почему же от слабых и скрытых поклонов Загудела изба?! Да ведь это же град!.. Пристрелявшийся, Дружный, Целым небом обрушась на землю, Хлыстал. И, оглушенной рыбой,

Белея недужно, Кверху брюхом крутилась по саду листва, Тут примолкли они: Бог – Распаренно-розов, В медной пене, Судья подсудимой земли. А у ней – Небольшие и прыткие слёзы По морщинам, давно проторённым, Текли. И солёными Бога она причащала. И сама За бессрочное горе своё Все грехи непростимые Богу прощала... Да святится имя её!..

ВОКЗАЛ Ни часу покоя На шумном вокзале, Где в узел железный Пути завязались, И колокол бьёт, Не терпя промедленья, Одним – возвращенье, Другим – отправленье, Счастливому – встречу, Тебе – расставанье. Здесь спор бесконечный Ведут расстоянья. Вокзал, Мне понятен твой шум неизменный: Ты связан, как сердце, Со всею Вселенной. Встречаясь, Прощаясь Под грохот колес, Как сердце, Ты радости полон И слёз...

ЦВЕТЫ Вагон не стал – ещё гремят колеса… Дождаться остановки – где уж там! По жаркому песку бегу с откоса К степным, из детства глянувшим цветам.

Луг, словно соты, пахнет мёдом диким. Оставив след, здесь радуга прошла: Ромашки, колокольчики, гвоздики – Здесь все цветы я знаю, как пчела.

Любуюсь на купаву-недотрогу, От ног вязели отвожу витьё. А сердце бьёт одну свою тревогу: Откликнется ль на зов его твое?

Несу тебе цветов букет тревожный. Признательной улыбки не готовь. Цветы тебе подскажут всё, быть может. Бери цветы! Бери мою любовь!

10

* * * Тяжёлый, Душный день, Белоголовый. Ни каплей не пробрызнут облака. И вымя над травой несёт корова, Пыль прошивая ниткой молока. Как от пожара, Гул идёт от пасек, Гудит дорога, Гул стоит в бору. А я иду за полднем, Как подпасок, Гоню к реке усталую жару. Иду,- В руке- Визгливая талинка, Гляжу кругом И думаю любя: Своё умеет каждая былинка И, что ей надо, Знает про себя. Вот солнце – Самый светлый огородник. В усах, Теплом продышанных,- Шмели. Вот небо – Голубой околоплодник, Что не обронит вечный плод земли. И лишь на отдых ветви яблонь вскинет Осенний ветер, Пуст и сучковат. …Как ребятишки пятками босыми, В садах тяжёлых яблоки стучат.

ОСЕНЬ Лес – Ни с чем погорелец. Дерева отпылали. Каркнул ворон – Себя напугал. И утих. Только яблони Заняты были плодами, И листва Лишь сейчас объявилась на них. И стоят. И, не чуя листвы, всё не верят, Что держать уже нечего. Всё. Тишина. Пунцовея на холоде, Ветви ищут потерю, В них морозец – Как в спящих ладонях луна. Развернулась и стелется белая замять. И на ветви с вечерней зари, Прожигая метель Как о яблоках память Красногрудые Стаей летят снегири.

РАННИЙ СНЕГ Первый снег, неожиданный, ранний – И, наверно, чтоб снегу помочь, Над деревней гусей караваны, Пух теряя, летели всю ночь. На рассвете так явственно стало Во дворе, оперённом снежком, Где под утро корова лежала, Где лизнула забор языком. На рассвете совсем потеплело. Вместо снега – пылинка дождя. Верно, краешком лето задело, Где-то близко на юг проходя. День теплом необманчивым дышит, По-весеннему моет крыльцо. И откуда на белую крышу Пара чёрных спустилась скворцов!

* * *Всё спешила – Солнце собирала, Так что в элеваторах светало. А когда до горсти собрала, Всё-то, всё кругом роднее стало – Неужели уходить пора?! Вон они за солнцем в гору, в гору Тянут журавли урочный путь. Просеки в берёзовое горло На сто верст трубят им – Не вернуть.

Не уйду! Я нагляжусь, останусь И в метель останусь – вей не вей. Из озёр и речек промигаюсь Вдовьими глазами прорубей. Но уж и грома ушли из дому. Работящих не слыхать ребят – Верно, бродят по небу другому И другое лето мастерят. Лишь ледок названивает тоненький, Оцепляя речек синеву, Вовсе и невидимый соломинки Схватывает в лужах на плаву. В облаках снуют снега, толкутся. Разве ты не чувствуешь сама, Уж лучи редеют и секутся?! Брось, не скроешь! – Это же зима. Вот она – Как тяжело ложатся Тени туч к оврагам и стогам... Всё же хочет, хочет удержаться Осень, пристывая к берегам.

* * *Зима стоит – такая россиянка! Опять кипит невпроворот пурга. Склонившись, Как над прорубью крестьянка, Луна полощет длинные снега. Но в эту крутень винтовую, В замять, Когда на шаг тропинку не промять,

11

Еще стозвонней вызвездила память Всё, что люблю! Что надо вспоминать! Кого припомню, Сменою вечерней, Повесткой даже удержать нельзя! И, снявшись с трудовых своих кочевий, Ко мне приходят старые друзья! Заветреннее лица. Губы – суше. И хорошо! И не о чем тужить! Недолго нам пришлось о жизни слушать! Мы, не дослушав, сами стали жить! И потому сложили эту дружбу! Не гневайтесь, Что писем не пишу, – За все грехи, Как в собственную душу, Я вас в деревню детства приглашу! Приедем – И под окна любопытных Откуда-то, как ветром, нанесёт. Живёт деревня солнечно, открыто, А уж схитрит – По окнам видно всё! – Раскинь нам, мама, Скатерть-самобранку! Как ты седеешь! – Да, метёт пурга! – Склонившись, Как над прорубью крестьянка, Луна полощет длинные снега!

* * *По городам несмело ходят вёсны. Но лишь повеет солнечной порой, И даже трубы – каменные сосны – Готовы липкой обрасти корой. И лишь услышишь – Город на ночь замер, Спешат туда, где родники во рву, Автомобили с красными глазами И нюхают прохладную траву. И вот вчера, ей-богу, я расслышал, Как липы горевали у окна, Что вряд ли дорастут они до крыши, Чтоб оглядеться – Где теперь луна?..

* * *Пришла ты из весеннего лазорья Будить и звать, как первая гроза. Ни неба, ни степей, летящих к морю, Нет ничего – одни твои глаза! И веет на меня холодноватым, Чуть приоткрытым солнцу утром щек. Скажи, Что под улыбкой принесла ты – Любовь иль просто маленький смешок? Понять ли мне, Когда одни глаза я Лишь вижу – так просторны и светлы. Какая ты – я ничего не знаю, Не знаю ничего. Но это ты!

Все дни мои тебе навстречу рвутся, Светлы тобою ночи – сон за сном. Я вправе, вправе к счастью прикоснуться Всем ожиданьем, кровью, всем теплом ... И ты пришла – мой услыхала голос – Простая. Без улыбок и без слов. И в городе, где пыль о стены тёрлась, Вдруг задохнулось лето от цветов.

ЛЮБОВЬ МОЯ, ВЕСЕННЯЯ КУПАВА Любовь моя, весенняя купава, тебя от глаз, от мира утаю, чтобы ничьё дыханье не упало на молодость, на красоту твою. Цвети, цвети лишь для меня меж нами! Но я боюсь, решаясь в путь большой: а если красота твоя не знамя, не вскинутые крылья над душой, а если ты обвянешь, встретив бурю, на землю упадёшь – и не поднять, и если я украдкой загорюю, стыдясь несчастье людям показать?

* * * От солнца никогда не загорая, Ты, мраморная, предо мной стоишь. И лето не встревожит, вызревая; Сна твоего бестрепетную тишь. Не погляжу, что ты слывёшь великой , Прижму к груди, Где сердце болью рвёт, И выпачкаю губы земляникой, Целуя перепуганный твой рот. Проснись! Иль вовсе задохнись в объятиях! Ты будешь биться у меня в руках, Пока не станет мраморное платье Цветущим ситцем в тёплых ветерках. Заплачешь – Я твои сцелую слёзы, Устанешь – Пусть под сердцем сердце спит. Как сок весенний сонную берёзу, Тебя моё дыханье опьянит. И распушатся робкие ресницы, Взойдут веснушки, светлые, в слезах, И заиграют облака и птицы, И солнце, и подсолнухи в глазах. Пойдёшь со мной, притихшая невеста, Минуя звонкий хоровод подруг. Замесишь хлеб. Ножом соскоблишь тесто С натруженных, готовых к ласке рук. В дому, Где стены, как живые сосны, Пропахли хвоей, Жить тебе дано. Ты будешь ждать меня. В подол уронишь косы И вздрогнешь, Только постучу в окно.

12

* * *Мы только начинаем жить с тобой Одной семьёй, одной судьбой. И смотрит где-то посредине мира Открытым взглядом окон голубых И наша необжитая квартира С одним хозяйским стулом на двоих. Обед, накрытый листиком газетки. Свой заселяют книги уголок. Шушукаются за стеной соседки: – Ну как они? – Живут. – Ну дай им бог! И вот уж рельсы звонкие двоятся – Как много разлучающих дорог! Кому из нас не трудно расставаться, Хотя б на малый, самый малый срок?! Скребут по стеклам мёрзлых кленов ветки. И за стеной по целым дням взялись Лишь об одном шушукаться соседки: – Разъехались? – А может, разошлись? У них слова, как шорох листьев палых… Я вспоминаю дремлющий вокзал. Мне одному теперь казаться стало – Чего-то я тебе недосказал. Как не хватало на слова дыханья!.. Но, может, это лучше и верней, Что никогда не быть моим признаньям С самой моей любовью наравне.

* * *Твой ясный свет, Твой взгляд с мечтой высокой Моя душа впитала, сберегла. Послушай – Пробиваются осокой Оставленные речкой берега.

И даже радость – солнечные блики – Осталась мне. Та радость без конца, Когда своей стесняешься улыбки, Но душу, душу не смахнёшь с лица.

ПОЛНОЛУНИЕ Цветёт и дышит ночь, как жёлтый донник. Окошки – на полу и на стене. Сейчас, как в детстве, Встать на подоконник И все секреты выболтать луне.

По просекам к простоволосым сёлам Выходят сны берёзово-светлы. В такое полнолунье надо пчёлам Укачивать бессонные цветы.

Я жду, Я знаю, что сейчас проснется Всё та же память И сведёт с тобой. А полнолунье – слёзы, как от солнца! Но что нам эта встреча? Эта боль?! Не стой, Не разгорайся светлооко. Тебя я погасил в себе. Я сплю. Зачем же эти окна, Память-окна На стенах, и на мне, и на полу?!

* * *Слежу за днями,Что сплошной колоннойИдут, пылят под сводом голубым.Так безразлично,Как в окно вагонаСчитают телеграфные столбы…И эти чувства я прогнал не скоро.В ознобе прежнем все еще трясусь.Но время лечит.Ослабевший, хворый,Вновь вспомнил я степного ветра вкус.Вдыхаю жадно воздух чистый.Опять куда-то тороплюсь, бегу.Как утром в детстве по траве росистойК воркующему в круче роднику.О чем мечтаю – В будущем обещано.Пусть одинок,Пусть без дорог – туда!Весами жизни так уравновешено – То перетянет радость,То – беда…Загадочная, светлая, хорошая,Ответь как другу, где ты?Мы теперьНе стали бы стучаться в прошлое.Да так и так туда забита дверь…Приходит радость радостям на смену.А то, что было, -Не вернется к нам.Я хорошо усвоил жизни цену,И цену будням и простым делам.Но на бессменной мысли год за годомС тех пор себя я застаю всегда:Как будто ожидаю все кого-то –Окно открыто,Дверь не заперта.

13

I«Никогда не забуду я мой небогатыйПро меня забывающий край»

Долго и ошибочно считали, что Николай Благов родился в Ульяновской области. Родился он 2 января 1931 года в Ташкенте.

Его отец Благов Николай Гаврилович был кре-стьянином деревни Андреевка Чердаклинского райо-на. Здесь он окончил начальную школу и отсюда позд-нее призван на действительную армейскую службу, которую проходил в Ташкенте. После службы стал работать диспетчером на железной дороге и учить-ся экстерном на рабфаке университета. В Ташкенте и встретил он свою любовь-судьбу.

Мать будущего поэта Вершинина Евдокия Ивановна росла в семье дяди в селе Качиме Пензенской области. Ее родители в середине 20-х го-дов уехали на Украину и пропали. Жизнь была голод-ной, а Ташкент манил хлебом. В 1928 году Евдокия с подругой уехали в Ташкент. Вскоре познакомилась с Николаем. В 1929 году они поженились, но семейное счастье было недолгим. Осенью 1930 года ее муж за-болел тифом и в 25 лет умер.

Коля не застал отца в живых. А его мать оказа-лась в катастрофическом состоянии, о чем и напи-сала в Андреевку свекрови Секлетинье Ивановне. Секлетинья Ивановна позвала их жить к себе. Андреевка на два десятилетия определила судьбу де-ревенского детства, отрочества и юности Николая Благова и на всю жизнь характер его поэтического творчества. Именно об Андреевке и тысячах других российских деревень поэт позднее писал:

Никогда не забуду я мой небогатыйПро меня забывающий край.Там на спинах коровьих приползают закатыИ заходят под каждый сарай.Через изгородь вечером хроменький, рыжий Месяц тычется в небо, глупыш-сосунок. Там однажды я ласковый оклик услышал,Чья-то мать позвала: «Подойти-ка, сынок».Андреевка привольно раскинулась вдоль речуш-

ки Калмаюрки, которая среди садов и лугов, степных полей, березовых рощ и сосновых боров стекает с левого волжского берега в небольшой залив. «Всего у

речки – звание, что речка». Но у этой воды протекло детство поэта.

Не думал я у дома на пороге,Что будешь из вагонной суетыВ любой дороге, сквозь по всей дорогеРодительская речка, сниться ты.Жили в избе. К ней примыкали небольшой двор

и огород.Черты родительского пристанища узнаваемы в

стихотворении «Старое гнездо», в облике избы ба-бушки Ивановой из поэмы «Волга» и домов братьев Поляковых из поэмы «Изба». Деда Гаврилу в живых Коля тоже не застал. Но о нем много рассказывала бабушка, и позднее дед появился в стихотворении «Песнь полозьев»:

Этой степью по зыбким просторамСамой светлой надеждой согретЕхал счастье разведывать в город Молодым и рисковым мой дед. А из памяти не уходила «деревушка, где столько

родни.Избы там, как впряглись в огороды, Так и тянут – аж рвутся плетни».Не нашел дед счастья и рано ушел из жизни.Сама судьба предопределила Коле расти в семей-

ном окружении женщин: матери, бабушки и кварти-рантки – учительницы начальной школы. Мать ра-ботала продавцом и весь день проводила в магазине. Учительница – в школе. Бабушка не переставала ра-ботать в колхозе и по дому. Сезонность деревенского труда позволяла ей не оставлять любимого внука без догляда. Секлетинья Ивановна стала первой и самой памятной наставницей Коли. Она не знала грамоты, но помнила много сказок и легенд, которые так лю-бил слушать внук. Хорошо разбиралась она в травах и цветах, любила собирать ягоды и грибы. Она сумела заронить в душу внука трепетное отношение к при-роде. В свободное время они шли в луга, в поле, на Волгу или в лес и здесь удивлялись «разнотравья орде золотой», вслушивались в тишину рощи и бора или в щебетанье пигалиц-птиц. Под влиянием бабушки он осознал необходимость труда и уважения к тружени-кам села. А начавшаяся война взвалила на плечи под-ростков непосильную ношу.

В войну в тыловой опустевшей России

Валентин ЧЕРНЫШЁВ

Валентин ЧЕРНЫШЕВ и Николай БЛАГОВ

РОДНИКИ ПОЭЗИИ НИКОЛАЯ БЛАГОВА

14

Мальчишкам оставили труд мужики, Земля захлестнула нам ноги босые –По рамы в нее мы пускали плуги…Каждое утро в местном колхозе Николай пахал

и боронил, косил траву косой и на сенокосилке, жал хлеб серпом и на жнейке, возил снопы, участвовал в молотьбе, отгружал зерно с тока в амбары.

В 1944 году в преклонном возрасте Секлетинья Ивановна умерла от ангины. Завещала внуку избу, ко-рову и остальное имущество. Памятью о ней стали об-разы вдов и осиротевших матерей многих стихотво-рений («Никогда не забуду я», «Слушаю: сколько добра в русской токует природе», «Памятник» и других) и особенно облик бабушки Ивановой из поэмы «Волга»:

У нее и глаза-то совсем уж пропали,Просто часто мигают две крупных слезы.Через всю жизнь и многие стихи Н. Благова про-

шла его нежная привязанность к матери, сначала молодой и красивой, затем поседевшей и всегда до-брой и заботливой. Евдокия Ивановна в 1936 году вышла замуж за Николая Афанасьевича Лысова. До войны он работал в колхозе, затем мужественно во-евал танкистом, после войны возглавлял Крестово-Городищенский сельсовет. У Н. Благова с отчимом были добрые взаимоотношения.

В пятилетнем возрасте будущий поэт научился у матери грамоте и пристрастился к чтению. Сначала он прочитал все книги учительницы-квартирантки. В 1938 году поступил в Андреевскую начальную школу и прочитал все книги школьной библиотеки, а потом и все книги жителей Андреевки. Бабушка прозвала его книгочеем. Увлеченность чтением продолжалась во время учебы в Тургеневской семилетней и Крестово-Городищенской средней школе.

Большое влияние на становление юноши оказал учитель истории и директор Крестово-Городищенской школы Александр Иванович Зайцев. Но решающим для формирования личности и выбора дальнейшего пути в жизни было влияние препо-давательницы русского языка и литературы, заслуженной учительницы России Марии Николаевны Карелиной. Она окончила Минский университет, а в начале войны эвакуировалась в Ульяновскую область. Под

ее воздействием у Николая Благова формировалось чуткое отношение к языку и литературный вкус. Уже в школе он глубже, чем требовала программа, изучал произведения Гомера и Данте, Шекспира и Мольера, Гете и других зарубежных писателей. Особенно хоро-шо знал творчество Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Некрасова, Блока и Есенина, Маяковского и Твардовского, Л. Толстого, Достоевского и Шолохова.

В 1948 - 1952 годах Н. Благов учился на факультете русского языка и литературы Ульяновского пединсти-тута. Преподаватели кафедры литературы и писатели Г.И. Коновалов и П.С. Бейсов обратили внимание на первые стихи талантливого студента и сумели под-держать его стремление к творчеству. Григорий

Иванович Коновалов стал Н. Благову главным настав-ником и старшим другом, деликатно и метко характе-ризующим его поэтический талант. Позднее большим другом Николая Благова стал академик живописи А.А. Пластов. И Коновалову, и Пластову Благов посвя-щал свои стихи.

Рецензенты писали, что после института Благов не стал учителем, так как его «больше влекла журна-листика». Мысль неточная – Николая Благова всегда больше влекла поэзия. Но в глубинной России поэту на гонорары невозможно было прокормить себя и семью. А семья у Николая Благова получилась друж-ной и большой.

В 1955 году он познакомился с выпускницей пединститута Лялей Ибрагимовной Мусиной. Вскоре поженились. Через год в семье родился первенец Михаил. В 1963 году появились близнецы Марина и Светлана, а через два года второй сын – Иван.

Журналистику Благов начинал с должности лит-сотрудника газеты «Ульяновский комсомолец».

Написал много стихотворений и поэму «Волга», за которую был удостоен знания лауреата Всесоюзного фестиваля молодежи (1957 г.). Из печати вышли два стихотворных сборника, В 1958 году его приняли в Союз писателей СССР. Он работал корреспондентом областного радиокомитета, редактором студии теле-видения и редактором книжного издательства. Шесть лет заведовал отделом поэзия журнала «Волга», шесть лет возглавлял Ульяновскую писательскую органи-зацию. Пять лет был главным редактором «Волги». Времени не хватало, но творчество активно продол-жалось. Один за другим выходили из печати стихот-ворные сборники. В 1983 году за сборник «Поклонная гора» Николай Николаевич Благов был удостоен зва-ния лауреата Государственной премии России имени М. Горького.

Только в 1988 году Николай Благов оставил ад-министративную работу и перешел на «поэтические хлеба». Но в том же году его настиг инсульт. За пле-чами были возросшее поэтическое мастерство и 18 стихотворных книг, опубликованы четыре поэмы и отрывок из пятой («Проводы»). Но замысел поэмы и другие замыслы остались незавершенными.

27 мая 1992 года Николай Николаевич Благов умер и был похоронен в Крестово-Городище. На стене дома с квартирой Благовых в Ульяновске (ул. Матросова, 5) установлена мемориальная доска.

Писатель Григорий КОНОВАЛОВ

Николай БЛАГОВ и Григорий КОНОВАЛОВ

15

IIЗдравствуй, Волга! И она, чтоб встретить,Рвется из объятий берегов.Н. БлаговНиколай Благов начал писать стихи еще в шко-

ле. Но первая публикация состоялась позже. С апре-ля 1950 года в Ульяновске стала выходить газета «Ульяновский комсомолец», 20 апреля того же года в ней напечатано первое стихотворение Н. Благова «Улица Ленина». Стихотворение приурочено к офи-циальной дате, но и в нем начинающему поэту уда-лось избежать политической трескотни и помпезно-сти и найти живые слова.

Тополя в почетном караулеЗа полетом времени следят,Мне дороже всех на свете улицЭта, на которой промелькнулаЮность незабвенного вождя.«Ульяновский комсомолец» в том же году (26 но-

ября) напечатал еще одно стихотворение Николая Благова – «Начало дня» – первое из многих его про-изведений о Волге. Оно впечатляло раскованностью интонаций, умением зорко увидеть и органично со-единить детали (кручи, волны, чайки, причал, барки, пароход, галька, маяк) и искренностью авторского голоса.

В забытьи шепчу я: Волга... Волга...Не забыть тебя нигде, никак.Я к тебе пришел теперь надолго...Стихи появляются в коллективных сборниках

«Ульяновск – мой город родной» (1950 г.) и «О са-мом дорогом» (1952 г.), в альманахе «Литературный Ульяновск» и «Ульяновской правде».

Первые стихи – всегда взлет в незнакомое, всегда проба пера и поиск собственного поэтического голо-са. У Н. Благова этот взлет получился возвышенным и одухотворенным, а голос прорезался самобытным и по-волжски вольным. Литературная общественность Ульяновска приветливо встретила стихи Благова, но не выделила его из начинающих поэтов. Лишь немно-гие осознали, что по глубине и художественности эти стихи не уступают произведениям признанных по-этов и значительно превосходят стихи его сверстни-ков. Г. Коновалов указывал на яркую поэтическую одаренность Николая Благова, а в стихотворении «У приемника» из сборника «О самом дорогом» подме-тил характерную для молодого автора органичную слитность души поэта с огромным миром.

Ветер рвется в окно, холода за окном.Чутким ухом антенна поводит над крышей.Мир глядит из приемника строгим глазком. Мир... Грохочущий мир мне из комнаты слышен.Художественность поэзии Н. Благова очевиднее

раскрылась в его первом сборнике «Ветер встреч-ный» (Ульяновск, 1955 г.). Традиционный для русской литературы образ ветра Н. Благов переосмыслял в духе современности. Встречи с героями его стихот-ворений «согреты дыханьем всех ветров» страны. В названии и содержании сборника угадывался также подтекст о начале преодоления догматизма встреч-ным ветром свободы. В сборнике 24 стихотворения – и все по-настоящему художественные, профессио-нально крепкие – ни одного поверхностного и сла-бого. Сборник начинался стихотворением «Жигули», где взгляду поэта открылся «край неоглядный, край

орлиный мой…». Здесь пронеслось немало грозовых туч, невзгод и войн.

Но снова солнце Волге улыбнется,И тишиной наполнятся сады,И рассуждают рыбаки в беседе: «Кто с годик потоптал ее пески,Тот никуда от Волги не уедет,Тот будет здесь до гробовой доски».Детство поэта прошло в Заволжье. Оно явилось в

стихи сборника живописными картинами весенних и летних, осенних и зимних полей и лугов, лесов и де-ревень с их красками, звуками и запахами. Природная и ритмическая образность стихов Н. Благова изна-чально складывалась самобытной, органичной и многообразной.

В ней господствовало возникшее на деревенской почве народное отношение к жизни. Например:

В теплых пригоршнях долиныЗапах полыни и хлеба.Тоненьким ломтиком дыни Месяц на краешке неба.

Или:

В нарядном хороводе,Шумя, толпа березНа просеку выходит,Как бабы на прокос. В детстве, «Набив карманы хлебом поплотней, В степи бездонной пропадал я. В лесу – другое. Он живет, дремля.А в чаще вечно кроется тревога, А здесь тебе – лишь небо да земля, Лишь ты да бесконечная дорога». В сумерки детвора гуртуется вокруг мужиков

и слушает их разговоры о хлебе и земле, о войне и окопах. А деревенский выдумщик «расскажет быль, похожую на сказку, иль сложит сказку без чудес, как «быль». В Заволжье поэта ждет мать, у которой «под платок набьется седина густая, кроткая улыбка со-скользнет с лица». В краю детства у поэта – родные, друзья, знакомые, просто земляки и «хорошие люди моей стороны», сеятели и хранители деревни, своим трудом укрепляющие и украшающие родной край. Жизнь их все же не безоблачна. Среди ночи сыниш-ка вдруг спросит у матери: «Почему у папы рука отде-ляется? Почему она черная? Почему?» А у других ма-терей тоскуют души, «хоть нет войны, но если сын в солдатах»...

В семи стихотворениях сборника рассказано о любви. В ранних и поздних стихах изображение любви у Н. Благова сложно и многозначно. В карти-нах любви, разумеется, немало нежности, радости и счастья, когда «бездонными твоими глазами голубы-ми заблещет мир вокруг» или «снежинкою наряжен-ная белой опять она взглянула на меня». Но в любви, пожалуй, больше печали и тревоги, когда «гроза про-летела порывом широким» и «любовь остается, как любовь-подранок, что плещет крылом перебитым по льду».

Сборник заканчивался итоговым стихотворени-ем «Сердце».

Я помню просторные степи без края.

16

Там детство мое начиналось, играя, Встречало рассветы без дум, без печали. Березы его, словно няньки, качали,И Волга с улыбкой, широкой и ясной, Подолгу баюкала в зыбке опасной. В сердце поэта жива память о военной грозе, «се-

дой и дымной земле». Но настало другое время, «Поля мои вновь зашумели пшеницей», и «радостно дышит земля молодая». Поэт верит в будущее: «Изменят на-дежды, обступят невзгоды – все раны залечит мне счастье народа».

Уже первыми стихотворениями и первым сбор-ником Н. Благов вошел в поэзию сразу сложившим-ся, зрелым мастером. Конечно, и у него одни произ-ведения получались лучше других. Но у не го не было незрелых стихов. Важна также характерная особен-ность его дара, который изначально опирался на два крыла поэзии: на лирику и эпос, синтез выразитель-ности и изобразительности, слияние правды души поэта с правдой внешнего мира. Это своеобразие та-ланта во многом определило дальнейшие успехи по-эта.

В сборнике стихов «Волга» (Ульяновск, 1957 г.) Н. Благов сделал следующий крупнейший шаг в об-ретении поэтического мастерства. В сборнике напе-чатано 27 стихотворений, которые развивали и углу-бляли мотивы «родной моей России красоты» и обо-гащали образы тружеников родного края. Но глав-ным произведением сборника стала поэма «Волга», художественная сила которой доныне недооценена критикой.

Прекрасные стихи о Волге до Н. Благова напи-сали Н. Некра сов, Д. Садовников и другие поэты. Но ни у кого из них нет такого обилия произведений о великой русской реке – целого материка стихов о Волге, какой создал Н. Благов. Он же написал первую поэму о Волге. Поэма создавалась в условиях, когда в судьбе великой реки происходила коренная пере-мена, а волжане воздвигали плотину Куйбышевской гидроэлектростанции и перевозили с обжитых мест деревни, чтобы подготовить зону затопления. Позже общество осознало, что строительство гидростанций на равнинных реках принесло больше потерь, чем достижений. Н. Благов интуитивно показал это через драматическую судьбу бабушки Ивановой, у которой при подготовке к затоплению простудился и умер из-раненный на фронте сын Василий. Но от этого вол-жан не минула перемена жизни.

Вдова поэта Ляля Ибрагимовна рассказала, что поэма написана на едином вдохновении – за 56 дней с 24 февраля по 19 апреля 1956 года. Говорят, доро-га обновка к празднику. Затопление Куйбышевского водохранилища началось. Поэтому на до было печа-тать, а это всегда непросто. Ответственный секретарь «Ульяновского комсомольца» К.П. Воронцов предло-жил опубликовать поэму в газете. Ее напечатали нон-парелью в трех номерах газеты с 11 по 16 мая 1956 года. За проявленную инициативу Воронцов полу-чил от обкомовского начальства из сектора печати устный нагоняй, но до официального наказания не дошло. Позже поэму включили в альманах «Новая Волга» (Саратов, 1957 г.), в сборник «Волга» и другие сборники Н. Благова.

В Ульяновске поэму не хвалили и не ругали – не сумели оценить. Помешало предубеждение: может ли

в глубинном городе 25-летний поэт создать крупное художественное произведение большого звучания? Еще раз подтвердилась правота С. Есенина: «Лицом к лицу лица не увидать». Большое видится на расстоя-нье. Поэму сумели понять в Москве. О Н. Благове заго-ворили на совещаниях и семинарах молодых поэтов. За поэму ему присвоили звание лауреата Всесоюзного фестиваля молодежи. Осенью 1957 года в Ульяновск приехал московский молодежный работник Виктор Глушков, сказавший о Н. Благове емкие, запомнивши-еся слова: «Перед Николаем Благовым хочется снять шапку и низко поклониться ему за прекрасную поэму и созданные в ней яркие образы Волги и народа».

Н. Благову действительно удалось в могучей по-эме рассказать о народе и Волге яркими народными образами, живым народным языком и редким в по-эзии вольно расположенным четырех-пятистопным анапестом. Поэма хорошо продумана и гармонич-но выстроена по законам лирико-эпического жан-ра. События и герои эпического сюжета органично сплетены взволнованным голосом автора в его лири-ческих оттенках и лирических отступлениях.

Внешний сюжет поэмы не сложен. Волга празд-нует весну.

Нагрузилась плотами, разгулялась без края, Просиявшее солнце прижала к груди. И течет, по великой земле собирая Родники ее, звонкие речки, дожди! Впервые заполняется Куйбышевское водохрани-

ле. На пристань пришла бабушка Иванова. В пересе-ленной деревне ее но вая изба стоит пока без крыши. На тес для крыши надо «бревешка бы два». Просьба бабушки вызвала у работавшей на берегу бригады во-логодских плотников неудачную шутку:

«Что, мамаша, видать сыновья-то забыли? Приласкала жена, стала мать не нужна?» Посерело У старухи лицо. И сама не своя: «Не успели жениться. Они не забыли. Да война... Две могилы оплакала я».У плотников исчезли улыбки. Они «прикинули

как быть» и по могли: натаскали из Волги бревен. С по-путным трактором доставили к избе.

...Тес напилили добротный,Настругали рубанками – гладкий, как лед,И гвоздями пришили без трещинки, плотно.Крыша лучше железной, сто лет проживет.Вечером бригадир плотников Василий узнал на

висевшей в избе фотографии своего тезку, с которым служил на флоте. Тот вернулся с войны израненным.

«Вся спина лоскутами. Рубцы, как стручки, за-твердели». А «осенью с острова скот вывозили» – про-студился и слег.

Как у некрасовской Орины, на руках у матери умер Василий. И теперь мать и друга потянуло посе-тить его могилу.

Утром плотники, прощаясь, наотрез отказались хоть немно го взять за труд:

«Как же будем, мамаш, мы брать с тебя плату,Если ты нас сама же сынами зовешь?!» И пошли с топорами за поясом к Волге, А она все стояла, глядела на них. Слов немного сказали, гостили недолго,

17

А уходят теперь вот роднее родных. Внешний сюжет поэмы выстроен и оценен

взволнованным поэтом. Еще ярче образ поэта рас-крыт в лирических отступлениях и лирическом об-рамлении поэмы. Некрасовским трагизмом веет в лирическом отступлении о русских вдовах и мате-рях. Не проклятье ж вехами лежит на России: мать – вдова, у невесты дорога вдовы. На роду там написано, что ли?! Родные, чьи бы ни были матери – матери вы! А отступление о Волге, наоборот, полно солнечного оптимизма. Поэт сложил величальную могучей реке.

Волга, слава тебе! Это русское имя, Это женское имя можно дочери дать!Мы насквозь отразились в волне твоей чистой, Согреваешь нас, кормишь и учишь, любя, И растишь волгарей крутолобых, плечистых. Ты смотри, как похожи они на тебя! В отступлении о волгарях оптимизм поэмы отте-

нен необычными гранями:Волгарей даже мертвых над Волгой селили, На горе Чебрецовой, в покоях песчаных пластов. Вряд ли где еще есть столько синей РоссииВ деревянных объятьях могильных крестов. У кузнецов и охотников, хлеборобов, рыбаков и

других волгарей «кровь течет лишь в одном направ-ленье – к свободе!». Свободу и Россию они укрепляют созидательным трудом. Если их позовут на послед-ний праведный суд, то они «в оправданье свое» при-несут на него «руки в вечных мозолях». Те же чувства и мысли пронизывают отступление о вологодских плотниках. «Все такие мы: Родина там, где родился, а живем, где присвоила сердце любовь». Венцом поэмы является ее обрамление (вступление и заключение).

И когда тебя втянет в простор этот синий, И когда ты с рекою бессмертной, родной, Только выдохнешь: «Волга!» Только скажешь: «Россия!» Да умоешься вечно живою водой! Из образов бабушки Ивановой и ее сына Василия,

бригады вологодских плотников, многих волгарей и самого поэта складывается яркий собирательный об-раз народа. Н. Благов создал неповтори мую народ-ную поэму.

IIIСо дна, со дна вскипает борозда.

Н. БЛАГОВВ 1958 году Н. Благова приняли в Союз писателей.

В 1959 году он издал в Ульяновске сборник «Денница». В 1960 году издательство «Молодая гвардия» выпу-стило на поэтическую арену страны его сбор ник «Глубинка». Сборник принес поэту всесоюзную из-вестность и сыграл важную, хотя противоречивую роль в развитии его творчест ва, 50 произведений сборника отобраны так, что характеризуют автора как поэта глубинной деревни и сельского труда. Это верно, но упрощенно. Не зря говорят, что продолже-нием наших достоинств являются наши недостатки. За Н. Благовым надолго закрепилось однозначное клише только сельского поэта. Этот штамп усилили критики и собратья по поэзии, не успевавшие осоз-навать развитие творчества Н. Благова. С. Викулов писал о Н. Благове, что он «добросовестно и глубо-ко пашет свои поэтические гектары». В. Кочетков подчеркнул: «Поэтический материк Н. Благова не

отличается обширностью». Но к этому времени у Н. Благова вышло полтора десятка стихотворных книг. В его произведениях появились Ярославна, Петр I и Александр III, Пушкин, Лермонтов и Гете, Ульяновы и Ленин, космонавт Гагарин, проза-ик Коновалов и живопи сец Пластов, фронтовики Великой Отечественной войны и многие русские женщины. Таких героев стало еще больше к концу творчества Н. Благова в его 18 стихотворных книгах.

Неверное мнение высказали также отдельные провинциальные рецензенты, заметившие в по-эзии Н. Благова подражание Некрасову, Кольцову и Есенину. Спутали подражание с творческим влияни-ем. Подражание обезличивает поэта, превращая его в эпигона. Приобщение к творчеству мастеров ми-ровой поэзии обогащает произведения. М. Шолохов заметил однажды, что на его творчество повлияли все хорошие писатели: Пушкин и Гоголь, Л. Толстой, Чехов и другие. На творчество Н. Благова повлияли многие поэты, особенно русские классики. При вни-мательном прочтении его произведений нетрудно заметить воздействие оптимизма Пушкина и трагиз-ма Лермонтова, философичности Тютчева, граждан-ственности и народности Некрасова, крестьянской одержимости Кольцова, духовного могущества Блока, яркой эмоциональности и картинности Есенина, на-родной мудрости Твардовского да еще могучей жи-вописности Пластова, с которым Благова связывала многолетняя дружба. Но при этом Н. Благов оставался самим собой, и его стихи не спутаешь с произведени-ями других поэтов.

Истина творчества Н. Благова состоит в том, что он вошел в поэзию самобытным мастером с ярким видением и глубоким понима нием мира, с огром-ным поэтическим материком, на котором вместе с поколением его ровесников разместились люди разных эпох и судеб, с собственным поэтическим методом и стилем. По мироощуще нию и творчеству Н. Благов был почвенником, т.е. поэтом, взгляды и произведения которого зародились и развивались на почве народ ной жизни. Верна мысль С. Викулова: «Крестьянский сын по рожде нии, он счастливо унас-ледовал в своем поэтическом труде характер пахаря, вечно беспокойного, немногословного, угрюмова-того, но, в сущности, доброго человека. С другой сто-роны, нельзя считать Благова только сельским по-этом-бытовиком и ограничивать почву его поэзии только деревенским перегноем. Эта почва гораздо объемнее и содержательнее. Она обогащена приоб-щением к культуре мировой поэзии, к современной науке и русской истории, развита мощной поэти-ческой фантазией и его многогранным общением не только с созидателями материальных благ, но и с разными слоями интеллиген ции на протяжении 40 лет жизни и творчества. Сохранив первозданную све-жесть восприятия жизни, Н. Благов в ходе творчества преобра зился из крестьянского автора в подлинно-го интеллигента и фило софа поэзии. Особенности мироощущения и метода поэта ярко прояви лись в сквозных, проходящих через все творчество темах и образах русской природы и сельских тружеников, в многообразии судеб и духовного облика ровесников поэта, в трактовке исторической жизни России, в об-лике фронтовиков Великой Отечественной войны и особенно в образах русских женщин.

18

Природа в стихах Н. Благова очеловечена, вовле-чена в процес сы созидания, философски осмыслена и поэтически одухотворена. Любой из нас, видимо, наблюдал цветение земляники, вишни, яб лони и дру-гих растений. Но только в душе и фантазии Н. Благова зародился неожиданно необычный образ цветка:

Четыре лепестка, согретыхДыханьем, а на лепесткахЛежат четыре части светаС одной котомкой в головах. Не с рюкзаком, вещмешком или сумкой, а с дере-

венской «котомкой в головах». В этой картине больше по-крестьянски особенного и редкого, чем распро-страненного и массового. Через миниатюру цветка увиден планетарный масштаб пространства и време-ни живой земной природы. Она простирается на се-вер и юг, запад и восток.

«Котомки» цветков превращаются в завязи пло-дов, а плоды продолжают жизнь других организмов – в этом бесконечность земного бытия. Такие обра-зы пронизывают всю поэзию Н. Благова. У него лес не только могучие деревья, а, как и у Л. Леонова, – оли-цетворение русского народа:

Но исполины, прежним впору,В лесу остались на развод. Иначе, потеряв опору, Давно бы рухнул небосвод. Особенно многокрасочна и «неусмирима род-

ной моей России красо та» весной и летом.Травы сильные, травы, по-детски дрожа,Стихли, теплые соки глотая.Окружила деревни, стоит не дышаРазнотравья орда золотая. Это картина сенокоса. Иная картина поры вызре-

вания хлебов.Сумела все ж принарядиться,Всю душу мне разбередитьЗемля, привыкшая трудитьсяИ хлеб, единый хлеб родить! Эту землю поэт назвал «женой, навеки обручен-

ной». Издавна на зывали ее также матерью-кормили-цей.

На этой земле трудятся ее сеятели и хранители. По мнению Н. Благова, сельские труженики взра-щивают главную ниву жизни, кормят страну, произ-водят сырье для одежды и обуви. Г. Конова лов верно отметил, что у Н. Благова изображение жизни и труда глубоко народно и высвечено стремлением к вечно-му, непреходящему, а также к неизвестному и ска-зочному. «Жизнь в поэзии Благова тем-то и хороша до щемящей грусти, что в делах повседневных вдруг зазвучит нечто непреходящее, поманит куда-то в не-известное и будто известное одновременно». Для ре-ализма Н. Благова характерен синтез суровой, досто-верной правды со сказочной условностью. Когда он писал о себе: «Мне ходкий плуг выламывал запястья» или вспоминал ровесниц военной поры: «Девчонки, всю силу в рывке выдыхая, пудовые на воз бросали снопы», то опирался на собственный опыт, прямо утверждавший, что труд не развлечение и экзотика, а тяжкая необходимость. Такой труд особенно харак-терен для подростков, стариков и женщин военной, «тыловой опустевшей России».

Но все же была и тогда она сказкой, Вольготно дышала из всех родников

Застенчивой свежестью артезианской, Бродила здоровьем на веки веков. Главными тружениками деревни Н. Благов пока-

зал хлебороба и плотника. Прародителем нынешних пахарей изображен былинный Микула Селянинович.

Привычка старая его разбудит рано, Вон, внюхиваясь в ветер зоревой, На легкий свист выходит из кургана Зеленый конь, поросший весь травой. Сельский богатырь добр, несуетен, неутомим и

основателен в созидании – соки земли поднимает из глубины и пополняет собствен ным потом.

Лишь раздразнила силушку работа. И что ни день, до звездного поздна Он трудится, он кормит землю потом – Со дна, со дна вскипает борозда.Среди наследников Микулы Селяниновича трак-

тористки войны, косари, жнецы и ровесники поэта, заменившие ушедших на фронт мужиков. «Земля за-хлестнула нам ноги босые – по рамы в нее мы пускали плуги».

Мальчишки остались за Россию в ответе.За солнце с рассвета, за звезды в ночах... И как-то в заботах никто не заметил, Когда это мы развернулись в плечах. Мальчишки «к земле прикипели, втянулись тру-

диться» и составили главную силу сегодняшней де-ревни – стали механизаторами и живот новодами, агрономами и зоотехниками, овощеводами, пасечни-ками и рыбаками.

Вторая фигура деревни – плотник. Образы плот-ников характер ны для ряда произведений Н. Благова.

Меж бревен плотник по колено бродит В сосновых стружках, словно в лопухах. Изба, и двор, и баня в огороде, И сам хозяин весь сосной пропах. Труд и духовный облик плотника задорны, дели-

катны и художественны.Хочу, как плотник, звонкого задора, Чтоб бухать в бревна с самого утра, Чтоб вздрогнула земля, Чуть-чуть всплеснув озераОт проливного грома топора....Из каждого бревна – цветы навстречу рвутся, И птицы неба ищут – просят жать.Они, как клад, лишь мастеру даются,Их на наличник надо усадить!

19

...Жильцы нагрянут к дому: «Эх, строитель!Зачем нам терем? Ведь у нас гроши...» Скажу: «Не надо ничего. Живите. Я для себя работал. Для души». Плотники «в самый грохот плотничьей поры»,

заслышав «клич журавлиный – звон высокогорный», «носами в бревна ткнули топоры».

Все явно. Неостановимо. Зрело.И, паутинкой намекая мне,Задев за лоб мой, вечность зазвенела... Люди труда – главные герои поэзии Н. Благова.

Круг их постоян но расширялся за счет современни-ков, особенно за счет ровесников поэта. Среди них появился первый космонавт. «Большим размахом че-ловечьих крыл» он вырвался на околоземную орбиту и заглянул «в покои сокровенные светил».

Земля зовет. Пора спускаться с небаВ уютную родную колыбель,Где засевает пашни вечным хлебомИ брызжет теплым дождичком апрель. Полет Ю. Гагарина послужил своеобразным при-

зывом к осознанию сущности нашего века. Поэзия знала немало формул XX века. А. Блок считал его же-лезным и мятежным. У О. Мандельштама – его век-волкодав. По мнению Е. Евтушенко, «век двадцатнй – век великий спутника, сколько в нем неясного и смут-ного!» Н. Благов выдвинул свою, оптимистическую трактовку «нашего грозного» века.

Но на земле тревожно зрячей Все больше солнца, меньше тьмы. А разве может быть иначе? Наш век – ведь это сами мы!И кто же справится с народом, Хозяином своей судьбы?!Но народ не всегда умел распорядиться своей

жизнью.

О человеке и веке напряженно размышляют ин-теллигенты, обра зы которых все чаще появляются в поэзии Н. Благова. Нередко это художники – Гете, Пушкин, Лермонтов, Коновалов, Пластов, кото рые стремятся разобраться в правде жизни, времени и ис-

кусства. Хорошо раскрыта эта правда в стихотворе-нии о Г. Коновалове («Стареешь, друг»).

Мне кажется: хоть годы пахнут снегом, Ты не усвоил, где пригнуться, чтоб Не размозжить о притолоку века Высокий свой, открытый правде лоб. Большой цикл стихов Н. Благова рассказывает о

войне. Лишь в стихотворении «22 июня» показан бой, нарисована батальная картина. На границе

Металась, обжигаясь, бронь борзая. И мушкой чью-то жизнь подкараулив, Солдаты на завянувшей траве, Здесь, обменявшись пулями, уснули К Берлину головой и головой – к Москве.Все остальные стихи цикла – трагическая память

войны, память о погибших или израненных телесно или духовно. В стихотворении «На Мамаевом курга-не»

По-братски спят солдаты Волгограда,И что им благодарные слова?!Уснули – и на всех одна награда,Что город жив. И Родина жива! А в стихотворении «Кипрей» о погибших скор-

бит природа, точнее, кипрей как наместник военных лесных пожаров.

Безрассудный цветок! Дни быстры и недолги. Он горит – будто хочет кого отогреть. Будто может за всех он – от Висли до Волги, – Будто может за всех отгоревших гореть. В стихотворении «Памятник» «поставили гра-

нитного навеки» и привезли мать взглянуть на скульптуру сына.

Живого разве мыслимо из камня, А так похож. Известно – возмужал... Да если б сын, да встретил мать глазами, Да разве б он на месте устоял! Лишь немногие фронтовики вернулись домой,

но война не от пустила их из трагических объятий. Послевоенную жизнь фронтови ков поэт назвал вто-рым ненастьем. «Ноют раны», и, «как черви под гип-сом, начинает возиться тоска...» Встретятся фрон-товики случайно, «и как-то рывком, с нетерпеньем каким-то окопным тяжкой водки стакан – кувырком». А потом «на полу, не с женой» «спит хозяин в обнимку с войной».

Не легче память войны у осиротевших детей, вдов и матерей. В стихотворении «Пленные немцы» суд совести над бывшими врагами вершат осиротев-шие подростки. Пленные везли на волах дрова и оста-новились погреться в деревне. Сироты удивились тому, как солдатки и «вдовы с памятью немыслимой» расчувствова лись, заохали и дали озябшим пленным хлеба.

Без желудей найдется ль у кого? На лебеде? На отрубях? На просе ли? – Забывчивый, отходчивый народ... Собаки даже огрызаться бросили, Кусочки провожая пленным в рот.Даже собаки пожалели пленных, милосердие пе-

ресилило ненависть. Подрастут сироты и всю жизнь будут удивляться милосердию народа.

А в стихотворении «И только бы девчонке стать красивой» поэт изобразил неовдовевшую вдову.

20

Война погубила женихов, поэтому у девчонки «вдова в притухшем приживалась взгляде». Случилось ей «в разгул послевоенных, спешных свадеб заезжего сол-дата повстречать».

Он не пустил дурной молвы по ветру,Всего сказал, печали не тая:«Понес бы на руках тебя по свету,Да, знаешь, на руках моих семья...»Навсегда осталась девчонка неовдовевшей вдо-

вой. Была война. И если не за тело, Так за душу, кого ни погляди, Война своим слепым огнем задела, Оставив пепел холода в груди. В стихотворении «О чем горюешь, пигалица-пти-

ца» мать погибших сопоставлена с двумя птицами. Пигалица тревожится за жизнь белоклювых пуши-нок-птенцов. Мать проводила на войну троих сыно-вей. На каждого пришла похоронка. Но материнское сердце верит невозможному.

Бочком пробравшись как-то в магазин, Она купила кремову рубашку, Мол, вдруг да из троих-то хоть один... Хоть один из троих... Не дождалась мать сыно-

вей – сама ушла из жизни. Теперь в ее заброшенной избе «голубушка живет. Душа покойной, верится ста-рухам, вернулась это и осталась – ждет». Ждет даже после смерти: образ матери возрос до трагического символического значения. Многие века Россия теря-ла своих сыновей и ждала счастливой жизни. Пока не дождалась.

В ряде произведений Н. Благова созданы образы подлинных и вымышленных личностей из прошло-го России. Они показаны через отношения к народу и народному сознанию. Ярославна – это «предво-дительница русских вдов». А князь Игорь «надумал головы косить», когда «весь народ на поймах сено косит», и повел дружину «не на правый бой, а на по-блудок», чтобы потешить собственную гордыню. Про Петра I сказано, что «поныне помнится народу, как он моря разворотил» и проводил державные реформы. Александр III и его челядь сковывали и омертвляли народную жизнь. А Ульяновы и Ленин пробуждали народное сознание. К Сталину обращены слова поэта:

Ты заволок завет любви и братства,Попрал в мучениях восходящий день.Остынь – и отправляйся побиратьсяПо душам городов и деревень!..Образы прошлого России высвечены в контексте

современности и помогает понять тревоги и боли на-родной жизни.

Центральными образами поэзии Н. Благова явля-ются женские образы, особенно образы русских кре-стьянок. Через многие сти хи поэта проходят образы его матери Евдокии Ивановны и бабушки Секлетиньи Ивановны.

Я зову тебя, мама: ко мне приди...Помолчать бы с тобой, Посумерничать вместе, Вспоминая, глаза закрытьИ спросить, как о сказке Я спрашивал в детстве: Научи меня снова, как жить. Это стихотворение опубликовано в предпослед-

нем сборнике Н. Благова и является своеобразным поэтическим итогом его взаимоотношений с мате-рью. А до этого было много других проникновенных стихов. Стихи о матери и бабушке перерастали в мно-гочисленные произведения с образами русских дев-чонок, невест, жен, вдов и особенно матерей. В цен-тре трех из четырех поэм Н. Благова находятся обра-зы матерей. В поэме «Волга» (1956 г.) рядом с образом Волги-матушки раскрыта судьба бабушки Ивановой и ее израненного сына Василия. В поэме «Изба» (1961 г.) крестьянка Полякова, потеряв на Гражданской войне мужа, вырастила сыновей-близнецов. Поэма «Тракт» (1970 г.) показывает тот трагический период жизни М.А. Ульяновой, когда умер ее муж и казнен сын Александр. Но мать нашла силы, чтобы остальным де-тям «служить опорой до конца». Да и в поэме «Тяжесть плода» (1986 г.) рядом с главным героем Иваном изо-бражена его жена Марья. Из женских образов лирики и поэм, особенно образов матерей, в поэзии Н. Бла-гова складывается многогранный собирательный об-раз Родины-мате ри, «России – матери кормящей».

Характерно также художественное разнообра-зие поэм. «Волга» – поэма народная, с хорошо развер-нутой лирико-эпической структу рой. «Изба» – поэма социально-бытовая, крестьянская, с преобла данием эпоса над лирикой. «Тракт» – поэма историко-эпи-ческая, с элементами драматургической структуры. «Тяжесть плода» - нравственно-философская по-эма о смысле жизни труженика-творца. В сборнике «Створы» Н. Благов опубликовал отрывок «Проводы» из сатирико-философской поэмы. Но закончить по-эму было не суждено. В лирике и поэмах Н. Благова из образов прошлого России, из образов тружеников, ровесников и современников поэта и особенно жен-ских образов складывается многомерный собира-тельный образ русского народа.

IVСклонившись, как над прорубью крестьянка, Луна полощет длинные снега.Н. БЛАГОВКаждый крупный

поэт создает свой не-повторимый, типич-ный и особенный стиль. У литературоведов и лингвистов много опре-делений стиля. Здесь уместно выделить лишь главное. Литературно-художественный стиль – это единство ведущих качеств содер жания и формы произведе-ний и всего творче-ства поэта. Сталь про-низывает мировоз-зрение, проблематику, конфликты, идейный смысл, образы-характеры, сюжетно-композиционные, жанровые и ритмические особенности. Но доми-нантой стал, да и всегда был способ словесного ху-дожественного мышления. Со времен Д. Дидро и В. Белинского известно, что литература – это мыш-ление в образах и словесное воплощение образного

21

мышления. Содержание и форма поэзии Н. Благова народны. Народен так же его стиль. Но народность поэтической образности Н. Благова довольно слож-на. Не было, пожалуй, литературоведа, критика и рецензента, кто не заметил бы этой сложности. Большинство утверж дало, что в мир поэзии Н. Благова войти непросто. В 70-е годы, когда цензура строго от-бирала стихи для печати, среди рецензентов встре-чались даже шутники, говорившие о Благове: «А-а, у него все равно ничего не поймут». Действительно, произ-ведения Н. Благова не освоить методом бегло-го скорочтения. В его стихи надо вдуматься. Для этого необходимо медленное чте ние. А среди любителей по-эзии таких читателей не особенно много.

Эти замеча-ния о стиле Н. Благова верны, но не раскрывают сложности вопроса. Лишь отдельные из крити-ков пытались объяснить сущность и истоки стиля Н. Благова. Стиль Н. Благова складывался под воз-действием классической поэзии XIX века. Верно подмечена близость Н. Благова к Н. Некрасову и А. Кольцову. Стихи этих классиков ясны и откры-ты, но иногда тяжеловесны. Н. Чернышевский удач-но объяснил тяжесть стихов Н. Некрасова большой внутренней энергией поэтической мысли. Стихи Н. Благова метафоричнее, чем у Н. Некрасова и А. Кольцова.

Еще сильнее на стиль Н. Благова повлияла поэзия XX веха. Для нее характерно противостояние стиле-вых потоков. В 20-е годы распространился упрощен-ный стиль Д. Бедного и других поэтов. Примитивный Ванек, которого вся родня уговаривала не ходить во солдаты, кочевал из произведения в произведение. Поэты несколь ко усовершенствовали этот стиль в 30-е и последующие годы. Особенно характерен стиль С. Щипачева, противопоставлявшего лю бовь,

хоровую песню, слякоть и порошу вздохам на ска-мейке и прогулкам при луне - словно одно взаимо-исключает другое. Позднее В. Высоцкий в шутливых песнях обыгрывал ситуации, например, как абори-гены по ошибке вместо жирного кока съели Кука. Но ирония не спасала В. Высоцкого от упрощения жиз-ни. Такой стиль нравился публике невысокого интел-лекта и был распространенным.

Но такой стиль был чуждым Н. Благову. Еще более чуждым был для него переусложненный стиль агокубофутури-стов, нынешних мета-метафористов и других формалистов, для кото-рых образность являет-ся самоцелью – безжиз-ненной игрой словес-ных приемов.

Н. Благов следо-вал классикам ХХ века. А. Блок, С. Есенин,

А. Твардовский, Б. Пастернак и другие сумели отсто-ять стиль сложной простоты. Верно подмечена бли-зость Н. Благова и С. Есенину, и А. Твардовскому, хотя стиль Н. Благова философичнее, чем у С. Есе нина и метафоричнее, чем у А. Твардовского.

Саратовскнй критик В. Азанов, видимо, первым тонко подметил особенную близость Н. Благова к кре-стьянскому поэту 30-х годов П. Васильеву. Н. Благов близок к П. Васильеву «тягой к сильным, цельным на-турам» и особенно хрупкой «кружевной вязью сти-хотворной строки, гулевой смелостью поэтической мысли». Такая близость лучше просматривается при сопоставлении стихотворных строк поэтов. У обоих поэтов есть стихотворения с названием «Лето».

Их стихотворения различны по ритмическому и интонационному строю. Небольшое различие есть и в изображении летней поры. У П. Васильева показана середина лета, у Н. Благова – конец лета.

Но строки из стихотворений близки по способу художественного мышления и характеру поэтиче-ской образности.

Мы пьем из круглых чашек лето, В золотой горячей сбруеТы в сердце вслушайся мое, Лето, звонко и светло,Затем так смутно песня спета, Всем подряд дары даруя,Чтоб ты угадывал ее. Клад свой степью провезло.У нас загадка не простая... Воз окинут небом-ситцем,Ты требуй, вперекор молве, Я и след найти могу:Чтоб яблони сбирались в стаи, Вон лучи сверкнули – спицы.А голуби росли в траве. Вижу радугу-дугу.Чтоб на сосне в затишье сада Торопясь к хлебам с наливом,Свивала тяжко гроздь сорок - Лето спорое с весны,Все его сбудется, как надо, Было, дни по светлым гривамНа урожаи будет срок! Гнало ливнем навесным.Ну а пока не стынет в чашке Начинясь граненым воском,Зари немеркнущая гладь, Лопнул колос. И тогдаПока не пробудилась мать, Накренилась чуть повозка.Я буду белые ромашки, И засыпало тока.Как звезды в небе, собирать. Н. БЛАГОВ П. ВАСИЛЬЕВ

22

Для обоих поэтов характерны крестьянско-по-этический, небесно-земной взгляд на лето, поэтиче-ское удивление перед чудесами жизни и густая на-сыщенностъ стихов эпитетами, сравнениями, олице-творениями и особенно метафорами.

Для стиля Н. Благова характерна сложная про-стота крупных поэтов. У каждого из поэтов она раз-лична. В поэзии Н. Благова она обрела самобытность благовской сложной простоты. Сложность стиля состоит в философичности и густой образности благовской поэтической мысли. А простота заклю-чается в мастерстве изображения сложных явлений через яркие поэтические детали и особенно в синте-зе поэтических деталей вокруг главного образа, най-денного преимущественно в народном сознании и нередко поднимающегося до вершин символическо-го обобщения. Н. Благов умел зорко увидеть и фило-софски показать глубинные процессы жизни или в обычном и известном выявить необычные стороны и оттенки. Для этого он использовал многообразные возможности художественного слова.

В стихотворении «Пленные немцы» одна из кар-тин милосердия нашего народа раскрыта через яр-кую деталь: «Собаки даже огрызаться бросили». Даже собаки пожалели пленных. В стихотворении «О чем горюешь, пигалица-птица» безутешная мать, не пе-реставая ждать погибших на войне троих сыновей, купила в магазине кремовую рубашку – «вдруг да из троих-то хоть один». Хоть один из троих… В этих и многих других картинах поэзии Н. Благова яркие об-разы созданы путем использования слова в прямом, лексическом значении.

Но для стиля Н. Благова больше характерно пе-реносное значе ние слова, густое насыщение стихов эпитетами, сравнениями, олицетворениями, мето-нимией, метафорами и другими тропами. Иногда для создания яркого образа достаточно одного тропа.

Метонимия «Солнца для России маловато» сразу создает запоминающийся образ бескрайней страны, которую солнце не успевает осветить между восхо-дом и закатом. Но чаще яркие образы созданы путем синтеза тропов. В стихотворении «Песнь полозьев» избы «как впряглись в огороды, так я тянут – аж рвут-ся плетни». Образ создан из двух метафор (впряглись и тянут) и сравнения (аж рвутся плетни), сцепленных так органично, что воспринимаются они как целое без составных частей. Как целое воспринимается и «земля – зелененькая кромка на тонких стебельках орбит» из стихотворения «Простяк он». Образ спле-тен из эпитетов (зелененькая и тонких) и литоты (крошка на стебельках орбит), но большинство чита-телей не выделяет его составные части.

Бывает и по-другому. В стихотворении «Маковое поле» цветение земли передано сравнением!

Все поле так и озарило! – Как будто девушка прошлаИ красотой неусмиримойЛюбовью землю подожгла.

Здесь в двойном видении отчетливо просматри-вается сравнение как целое и его составные части – эпитет «неусмиримая» и метафора «красотой и лю-

бовью землю подожгла». В стихотворении «Зима сто-ит» вязь тропов еще тоньше: «Склонившись, как над прорубью крестьянка, луна полощет длинные снега». Здесь луна трижды сопоставлена с крестьянкой: пу-тем сравнения «склонившись, как над прорубью кре-стьянка», а также через олицетворение «полощет» и эпитет «длинные». Особенно примечателен эпитет. Снега бывают глубокими или мелкими, а длинными бывают крестьянские холсты, с которыми сопостав-лены снега. А в итоге получился яркий образ, орга-нично вошедший в символический образ зимы-рос-сиянки.

В стихах Н. Благова при соединениии образов обычно главенствует троп, включающий в себя вспо-могательные тропы, т.е. целое господствует над дета-лями. Но нередко встречаются и парадоксальные ис-ключения, когда детали господствуют над цельными картинами. В строках «Хочу, как плотник, звонкого задора», «чтоб вздрогнула земля, чуть-чуть всплеснув озера, от проливного грома топора», – над эпитетом «звонкого» и двумя метафорами-гиперболами «зем-ля вздрогнула и всплеснула озера» главенствует не-обычный эпитет «проливной гром топора». Эпитет сопоставляет стук топора по звучности с громом, а по густоте ритма – с проливным дождем и становится символом строительства деревни.

Для создания ярких образов Н. Благов актив-но использовал фигуры поэтического синтаксиса. Кипрей – «не цветок, не пожар – это память пожаров!» «Запылал он в лесах, где металась война». Из антони-мов выросли одновременно антитеза и параллелизм, образовавшие символ памяти и противостояния жиз-ни и смертоносной войны. Н. Благов нередко сбли-жал явления, на первый взгляд, далекие. Что общего у весеннего, пробуждающегося из-подо льда ручья и «горошины в позднем, окостеневшем стручке»? Оказывается, ручей из-подо льда и горошина в око-стеневшем стручке позванивают и потренькивают приглушенно. Из сравнения вырос запоминающийся параллелизм: «Что-то бунтует, не мерзнет, знай бара-банит в ручье, словно горошина в позднем, окосте-невшем стручке». Или что похожего у вскипающей жидкости и борозды Микулы Селяниновича? А похо-жи у них начало и процесс их появления. Пузырьки и струйки закипающей воды поднимается со дна. Плуг переворачи вает пласты земли из глубины пере-гноя. Сопоставление вошло в яркий параллелизм: «Он трудится, он кормит землю потом – со дна, со дна вскипает борозда». Вскипающая со дна борозда стала символом многотрудного созидания. А строки «Будут в небо подыматься травы, будут в землю уходить щиты» из стихотворения «Плач Ярославны» являются одновременно параллелизмом, антитезой и симво-лом продолжения гибельной войны созидательной жизнью. Анализ стиля Н. Благова убеждает, что в его народную поэзию надо основательно вчитываться и глубоко вдумываться. Круг вдумчивых читателей пока не особенно обширен, но людей, очарованных первозданностью жизни и поэзии, становится все больше. Живые родники поэзии Н. Благова все успеш-нее проникают в души людей. Придет срок, и поэзия Н. Благова, народная по содержанию и стилю, станет народной и по распространению среди читателей.

23

I. БОЛЬШЕ САМОГО СЕБЯНиколай Николаевич Благов, оригинальный

среди выдающихся русских поэтов мастер, редкий знаток и вдохновенный певец современной сельской жизни, своеобразный художник слова. Человек это был удивительный, запоминающийся сразу.

В обыденной жизни, в быту он был добродуш-ным, терпимым, вполне снисходительным к чужим недостаткам и несовершенству нашей жизни как сельской, так и городской.

Всё в нём, рослом, плечистом, было крупно: боль-шая русоволосая голова, просторный лоб, широкий, седелкой, нос, широкие скулы, с широким же, круто выступающим, как бульдозерная лопата, подбород-ком. Настоящий волжский богатырь, какими их пока-зывают русские былины и сказки – такой же откры-тый, сильный, добрый. И глаза, голубые, как весеннее небо, проницательные, светились умом и памятью, удерживая всё увиденное если не навечно, то надолго. Будто фотографировал. Моментальные снимки этих поразительно чутких, памятливых глаз, конечно же, проявлялись в его стихах – уже художественно пре-ображённые, то цветные, то чёрно-белые, и всегда живые, объёмные, движущиеся. Как в кино.

– Ну, гнедая! – И кланяясь чаще, Побежали кусты веселей, Будто кто-то за краешки тащит Эту степь из-под лёгких саней.Конечно, тут простое движение. Но даже недвиж-

ные предметы, поскольку они связаны с нашей жиз-нью, чреваты у него движением:

Потерялась, дымя с небосводу, Деревушка, где столько родни. Избы там как впряглись в огороды, Так и тянут, – аж рвутся плетни.Подобных примеров можно привести великое

множество – густая динамичная образность является определяющей и отличительной чертой поэзии Ни-колая Благова.

Поэтов, по их «строчечной сути», можно услов-но подразделить на чистых лириков (Фет, Блок, Есе-нин), лириков-философов (Тютчев, Соловьёв), так называемых народных поэтов (Кольцов, Некрасов, Никитин), публицистов (Маяковский), песенников (А.К. Толстой, Исаковский, Фатьянов), эпических по-этов-рассказчиков (Твардовский) и др. Условно, раз-

умеется. Гении масштаба Пушкина и Лермонтова не в счёт, они работают во всех поэтических направлени-ях.

Примеряя в эти ряды тень Благова-поэта, я вижу его сразу за Некрасовым, но с существенным разли-чием: Благов не просто поэт, но ещё и живописец в поэзии. В отличие от Кольцова и Некрасова он почти не пользуется песенным даром, фольклорным при-читанием-жалобой, зато зримость изображения в его стихах объёмна, красочна, динамична. Причём создавая ту или иную поэтическую картину, он хоть и редко, использует тоже изобразительные средства народной поэзии:

А топоры у нас бедой Наточены. А топорища в них слезой Замочены.Читая его стихи и поэмы, скоро заметишь, что

народность поэзии Благова не только и даже не столько в поэтических изобразительных средствах (они у каждого художника свои), сколько в народном взгляде на жизнь, человека и природу, в его ориенти-рованности на некую изначальность, первооснову бытия, на объективность оценок, продиктованных требовательными критериями самой высокой нрав-ственности.

Такая оценка его поэзии покажется чрезмерной тому, кто не читал его книг. Мне посчастливилось прочитать их все.

Я знал его около сорока лет, встречался с моло-дым и зрелым, в городе и в селе, в домашней обста-новке и в разных общественных организациях: в редакциях газет и журналов, в издательствах, на пи-сательских собраниях. Бывал с ним в поле, в лесу, на реке, песнячил в дружеских пирушках, ездил с ним на теплоходах, автомобилях, мотоциклах – везде, в самой разной обстановке Николай Благов оставался самим собой.

Впервые я встретился с ним в пятьдесят пятом году в районном Мелекессе, куда он приехал собко-ром от Ульяновского областного радиокомитета. С ним приехала и его жена Ляля, ровесница, недав-няя выпускница того же Ульяновского пединститута. Ляля Ибрагимовна. Чернокудрая красиво-улыбчивая татарка, рослая и стройная, под стать ему, богатырю. По цвету волос, по масти они были контрастными:

Анатолий ЖУКОВ(1931 – 2013)

Ведь если бы вся жизнь была не чудо, Так кто бы согласился жить тогда?!

ПРИВЕТ МИКУЛЫ СЕЛЯНИНОВИЧА

24

светло-русый и голубоглазый славянин Благов рез-ко оттенял восточную смуглость Ляли, её почти не-гритянскую курчавость. Впрочем, грешно говорить о востоке, когда Татария рядом, в сотне километров.

После знакомства я заметил, что в нём, вероятно, болит историческая память о татаро-монголах, и по-тому он выбрал в жены татарку – чтобы как-то поквитаться, оконча-тельно выяснить отно-шения.

– Чего теперь кви-таться, когда пожени-лись, – улыбнулся он. – Теперь дети пойдут. Надо думать о будущем. Татарское иго, оно дол-гое.

Тут Ляля внесла уточнение, сообщив, что она не только татар-ка: её прадед Мусса (Му-син) ходил в прошлом веке к святым местам в Мекку, пропадал целых три года и вернулся с женой абиссинкой. Вот откуда негритянская курчавость и смуглость Ляли. Благов согласно кивнул. Однолюб, крестьянский пе-вец и христианин, он считал, что жена – от Бога, и это надо учитывать даже в безбожной стране.

Они вырастили двоих сыновей и двух дочерей. Ляля была с ним до последних его дней, а в последние, даже не дни, а годы его, два с лишним года были для них тяжкими: парализованный после инсульта, ли-шённый возможности двигаться, он, энергичный по характеру, испытывал не только физические муки, но и душевные – от своего унизительного безделья, бес-помощности, непоправимости. За что Всемогущий Бог наказал такого чистого, доверчивого, талантли-вого человека?! Ведь и молодой Благов был не кощун-ственным, не глумливым, а добрым христианином, преданным своему народу.

Тогда, почти полвека назад, когда мы встрети-лись, жизнь была бедной, страна ещё не оправилась после войны, но будущее казалось нам радужным, солнечным: мы были молоды, мы жили в могучем го-сударстве, в стране победителей, мы, рано познавшие труд, были причастны к этой победе и не без основа-ний надеялись, что не подведём и в будущем.

У Николая уже вышел первый сборник стихов «Ветер встречный», его сразу приняли в члены Союза писателей, похвалила критика, Ляля вынашивала пер-вого их сына и работала, помогая Николаю, старшие друзья-волгари тоже были надёжны: прозаик Григо-рий Коновалов, который из Ульяновска переехал в Саратов, не прерывал с ним, бывшим своим студен-том, связи, ульяновский драматург Василий Дедюхин, служивший тогда председателем областного радио-комитета, давал ему подрабатывать на хлеб, дружил Благов с ровесниками-журналистами областных газет и телевидения Игорем Хрусталёвым, Констан-тином Воронцовым, Вадимом Коневым, Анатолием Ивлиевым...

В Мелекессе в связи с хрущёвской перестройкой

тоже заметно оживилась жизнь: здесь обосновались физики-атомщики, строился солидный НИИАР со своей сильной промбазой, выпускающей атомные реакторы различных типов промышленного назна-чения, а в лесу, рядом с деревянным низеньким го-родом, возник многоэтажный каменный соцгород.

И культурная жизнь стала живей. Здесь вы-ходили, кроме много-тиражных, две подпис-ные газеты, городская и районная, работало местное радиовеща-ние, был свой педаго-гический институт, не-сколько техникумов и ремесленных училищ, городской драматиче-ский театр, несколько кинотеатров, музы-кальные школы, библи-отеки, книжные мага-зины…

Многочисленны-ми были и сельскохо-зяйственные предпри-ятия района: совхоз-

гигант имени Крупской, Рязановский животноводче-ский совхоз-техникум, Мулловская суконная фабри-ка, десятки колхозов и разных артелей...

Словом, собкору областного радио хватало хло-пот и, стало быть, заработка. Но Благов по своему характеру был не журналист, любознательность его была иного свойства, поэтического, созерцательно-философского, когда наблюдения, накапливаясь, от-ливаются в ёмкие образные, метафорические формы, несущие отнюдь не публицистическую информацию. К тому же он был как бы почвенник, что ли, старого крестьянского закваса человек, имеющий на все со-бытия жизни свой взгляд, своё особое мнение. И это его мнение порой не согласовывалось с общеприня-той партийно-советской линией. В стихах он, талант-ливый, своеобразный и глубокий поэт, ещё как-то мог обойти цензуру, в радиорепортажах и газетных статьях – нет. А писать апологетические ура-патрио-тические статьи – это было не по нему, правдолюбцу.

И гонорары поэтому капали скудные, оклад по должности был скромный. Когда Ляля не работала (по беременности и в послеродовом отпуске), им, случалось, не на что было купить хлеба. Ляля мне по-том рассказывала, как однажды она ходила искать двадцать копеек на папиросы Николаю. У хозяйки, где они квартировали, попросить стеснялись, были должны ей за квартиру, вот Николай и послал Лялю. Иди, сказал, в сторону рынка, гляди под ноги – кто-нибудь обязательно обронит, дорога длинная. И зна-ешь, рассказывала, смеясь, Ляля, я ведь вправду нашла, причём сразу двугривенный, на пачку «Беломора». А он даже не удивился, закурил и сел работать. Он тогда первую свою поэму писал, в несколько дней сделал, да такую светлую, сердечную.

«Волга» в самом деле вышла у него широкой, солнечной, радостной и от этого немножко сенти-ментальной. Он тогда же, вскоре после написания, прочитал её нам, ребятам из районной газеты и мне,

Николай Благов в кругу семьи.

25

приехавшему из совхоза на собрание литературного объединения. Задушевно как-то читал, доверительно, будто сообщал свои заветные мысли, тайные намере-ния. Тогда он ещё читал в узком кругу свои стихи, ино-гда даже по областному радио и телевидению высту-пал, но тоже неохотно, а с возрастом перестал высту-пать публично совсем. Дело это, говорил, интимное, не стоит на площадь, я не Маяковский, не Евтушенко.

Да, его стихи рождались не для площади: густая их образность, живописность, раздумчивость услож-няли восприятие с налёту, они не давались короткому слуху, не всякий возьмёт, хотелось перечитать, вник-нуть, подумать не торопясь. К тому же был он не то чтобы равнодушен к дальнейшей судьбе своих стихов после их создания, нет, он заботился, но не об извест-ности их, а о совершенстве – доделывал, правил, шли-фовал. А потом печатал в какой-нибудь из местных га-зет. Иногда эти газеты, тоже подцензурные, где цензо-ры были куда пугливей и строже столичных, отверга-ли его стихи или требовали немыслимых переделок, и тогда Благов посылал их в Москву. Так, однажды ме-лекесская районная газета «Знамя труда» попросила у него стихи ко дню рождения Ленина. Благов никогда не писал к памятным датам, но тут на него насели со всех сторон, позвонил даже драматург Дедюхин из областного радиокомитета, его непосредственный начальник, и заказ пришлось выполнить. Когда же рукопись легла на редакционный стол, завотделом культуры, зная своего цензора, потребовал передел-ки. Благов отказался, тут же сунул листок со стихами в конверт, написал известный адрес московской пар-тийно-правительственной газеты и подал тому же заву: «Отошли». Неделю спустя стихи «В доме Ленина» появились на первой странице «Правды», причём без поправок, без купюр. «Стихи-то смирные, благовоспи-танные, – сказал Благов смущенному заведующему, – своей тени боимся».

Составляя новый сборник, он включил туда и это стихотворение – уже для областного цензора, кото-рый, конечно же, стал смелым после публикации сти-хотворения в «Правде» и благословил. В книжки позд-них лет Благов это стихотворение однако не включал – считал, что оно слабое, на потребу дня.

Он не был тщеславным, даже честолюбивым, ка-жется, не был – то есть внешне это никак не прояв-лялось. Он не стремился к должностям и почётным общественным постам, избегал, в отличие от многих

писателей, заграничных туристических вояжей (мол, обойдёмся как-нибудь, Пушкин с Лермонтовым вон какие, а обходились же!), хотя был в общем лёгок на подъём. По районам своей области он ездил с удо-вольствием на любом транспорте, хорошо знал По-волжье и всю Центральную Россию, бывал в Средней Азии и в Крыму, свободно ориентировался в Москве и Подмосковье... Но охотней всего бывал он в деревне, особенно в своём родном Крестово-Городище. Ляля потом уточнила, что это село не было ему родным: он по документам родился в Андреевке, а на самом деле – под Ташкентом, где был тогда на сверхсрочной службе его отец Николай Гаврилович Благов. Осенью 1930 года отец умер двадцатипятилетним от брюш-ного тифа, несколько месяцев не дожив до рождения (2 января 1931 года) своего сына. Овдовевшей Евдо-кии Ивановне Благовой (девичья фамилия – Верши-нина) ехать было некуда; её родители Вершинины, из Пензенской области, потерялись в двадцать первом голодном году. Помыкавшись в чужом краю с груд-ным ребёнком на руках, Евдокия Ивановна успела в Ташкенте окончить курсы «охрматмлад» (охраны ма-теринства и младенчества), что-то вроде медсестры, и решила вернуться сюда, в Россию, к своей свекрови. Бабушка Секлетинья Ивановна жила в Андреевке, сно-ху и внучка она встретила хорошо, отписала в завеща-нье Николаю свою избу и корову, так что он стал на-стоящим крестьянином. А похож он был, рассказыва-ла Ляля, на мать. В точности мать – как две капли воды.

Евдокия Ивановна вдовела долго. Работала в сель-магах окрестных сёл: в Татарском Калмаюре, в Черда-клах да и в самой Андреевке. В 1936 году она вышла замуж за Николая Афанасьевича Лысова, который служил в Андреевке уполминзагом. Уже после войны, в 1950 году, они переехали в Крестово-Городище, где Николая Афанасьевича избрали председателем сель-совета.

Учился будущий поэт в сельских школах Андре-евки и Тургеневки Чердаклинского района, учился на четвёрки и пятёрки, получал похвальные грамоты, ну потом – филфак Ульяновского пединститута, работа в областных газетах, на радио и телевидении. Сорок с лишним лет Николай Благов приезжал в Кресто-во-Городище как домой, отсюда в 1959 году ездил в Ташкент поглядеть на свою фактическую родину. И не принял её: там, где стояла когда-то воинская часть отца, он увидел серо-жёлтые пески, пустыню, кустики верблюжьей колючки... Чужое, бесприютное место. Ни одна клеточка не узнала его, не откликнулась, оза-даченно молчала и душа. «Не мог я здесь родиться», – решил Благов и, вернувшись домой, взял себе место рождения отца – Андреевку. Сельские власти поня-ли его, помогли выправить нужные документы. Ведь многие его стихи рождены плодоносными впечатле-ниями Андреевки.

Николай Благов был похож на свои стихи – ос-новательные, поставистые, красивые по чувству. Но хорошо зная стихи и их автора, мне всё время дума-лось, что у него ещё много несказанного, и это неска-занное будет крупнее, потому что сам он был больше своего творчества, глубже, талантливей.

Однако золотая осень его жизни с обильным и радостным урожаем выдалась на редкость несчаст-ливой, ненастной, бедственной – дозревающий уро-жай погиб не собранный его хозяином. Но и то, что

26

собрано, мне кажется богатым, щедрым, хотя до сих пор ещё не оцененным в полной мере по его редкому достоинству.

II. РОДИНА БОЛЬШАЯ И МАЛАЯПоследняя его книга «Жар-слово», изданная в

Саратове, открывается «Набатным прощаньем» – па-мять о последней войне в этом стихотворении нали-лась неизбывной тоской о погибших, о беспредель-ных потерях Родины, которые оказались невоспол-нимыми. Поэт не говорит, что частичками этих по-терь стали и его близкие, он нигде не говорит об этом, как и о себе самом, но в «Набатном прощанье», как и в других его произведениях о войне, бьётся живая, не утихающая даже с годами боль, сливающаяся с болью осиротевшей на долгие десятилетия несчастной на-шей Родины. «Воскреснуть время – ждём вас столько лет, /Набатной неразбуженные славой... /Облепят вас надёжней, чем броня, /Дыбки младенцев – вот на что надейтесь! /Так выйдите из Вечного огня, /сорвите пламя – в плоть переоденьтесь!».

Жизнь у Николая Благова начинается с деревни, с хлебного поля, с призывного ржанья лошади и мыча-нья коровы, звона подойника, с хлопот бабушки его Секлетиньи Ивановны, в чьей шубёнке он, ребёнок ещё, «тёплой просвиркой свернулся»… Но главным событием не только детства, но и всей последующей, уже творческой, жизни станет война. Беспощадный её огонь был так долог и опустошителен, что и деся-тилетия спустя русская безбрежная земля ещё не во-шла в прежнюю силу. А сколько работников, и каких работников, потеряла она! «В войну в тыловой опу-стевшей России /Мальчишкам оставили труд мужики. /Земля захлестнула нам ноги босые – /По рамы в неё мы пускали плуги... /А лето, дождливую даль нахлобу-чив, /Работало, сил не жалея своих, /Всё с запада, с за-пада двигало тучи – /Там грому, наверно, хватало без них. /И надо ж – все поле хлеба затопили, /Зайдёшь и утонешь – не видно голов: /Иль мы не особенно рос-лыми были, /Иль нынче таких не родится хлебов?.. /Росли, разрастались железные грозы, /Но грохот кат-нулся на запад. /Туда груженные бомбами шли бомбо-возы, /Гружённые хлебом неслись поезда. /И только дохнуло затишье по странам, /Россию – в руинах, в могилах, в дыму, – /Из пепла Россию вручила война нам, /Какой не вручали её никому... /Но всё же была и тогда она сказкой. /Вольготно дышала из всех родни-ков /Застенчивой свежестью артезианской /Бродила здоровьем на веки веков...».

Для Николая Благова, как и для многих из нас, его ровесников, эта непобедимая Россия была по преимуществу сельской, деревенской, крестьянской. Непобедимость её, поразительная её выносливость, двужилость определялись крепкими народными кор-нями, глубокой связью с землёй, не порушенным до конца естественным порядком крестьянской жизни, тем многовековым укладом быта, который формиру-ется под воздействием творческого сотрудничества человека с окружающей его природой.

Крестьянский мир для Благова – единственно устойчивый и праведный, это изначальный мир при-роды и человека, где природа – вечная, бессмертная мать, родительница и кормилица, с которой человек должен не только совместно трудиться и жить, но ещё почитать её и слушаться. Потому что природа старше,

основательней, ответственней за жизнь – она основа всех форм жизни, и человек, как её частица, полно-стью подотчётен ей. В поэтической картине осеннего дождя, под холодными струями которого едет на ло-шади деревенский парень, именно об этом начинает-ся разговор. «Лежи и слушай, безответный, зряшный, /И будь в телеге как в жилом углу. /Есть под плащом тепло травы вчерашней, /Примешанное к твоему теплу. /Дремли себе под легонькою крышей, /Пусть булькает вода по колеям. /Не до тебя растрепанным и рыжим, /С понурыми колосьями полям. /Не мало дум в душе своей ты теплишь, /Но для степей судьба твоя проста /Как та ветелка в белолистом пепле, /Как пти-ца с неуютного гнезда...».

Тут всё сказано открыто, точно, с хорошей сер-дечной печалью. Но печаль та – не о человеке, а о хворой осенней степи, обречённо мокнущей под хо-лодным дождём. Впереди – зима, степь готовится тер-пеливо пережить её холода и сохранить в себе жизнь до весны. На помощь человека она не рассчитывает. Что он может, посочувствовать? «Залубенелой реч-кой к лесу /Такой морозец семенит, /Что, как стекло за стеклорезом, /Ему вдогонку лёд звенит. /А как же быть нагим осинам, /Избитым дрожью нутряной? /Подлезть бы к соснам негасимым /Речной прозябшей стороной...».

И надеется природа только на себя, на великие и малые свои возможности.

«Зима стоит – такая россиянка! /Опять кипит не-впроворот пурга. /Склонившись, как над прорубью крестьянка, /Луна полощет длинные снега...».

Вот этими промытыми белыми снегами и будет укутана степь до последней былинки в поле, завален лес, застеклены льдом реки. «Солнце там – как сквозь пузырь, сквозь бычий /Темен Волге, тесен зимний дом./В жёлтой донной сутеми. В сутычках, /Прогиба-ясь, ходит подо льдом. /И вода из темноты глубинной, /Разлазорясь неба голубей, /Головой вертлявой, голу-биной /Лезет в горловины прорубей...».

По этой неотступной любознательности поэта, по его ненасытному стремлению увидеть у природы всё, даже невидимое, приоткрыть и полюбоваться этим невидимым, лишний раз утверждаешься, что человек – это особый орган природы (её глаза, уши, язык, мозг и т.д.) или группа органов, созданных, что-бы увидеть самоё себя, живую и неживую, увидеть и

осознать. И вот природа видит себя, великая – в малом и малая – в великом. «Песнь великих лесов» – об этом. «Вдали от вырубок тотальных /Царит глухих вершин набат. /Здесь на торцах столбов квартальных – /Ве-

27

ков замшелый циферблат. /Здесь и цветок (на что уж скромен: /Накрыл ладошкой – - и погас) /Вдруг ясно скажет: – Мир огромен! – /Конечно, он огромней нас. /Четыре лепестка согретых /Дыханьем, а на лепест-ках /Лежат четыре части света /С одной котомкой в головах...».

Дух захватывает читать такое: малое и великое стремительно сближаются, меняются местами, при-чём удерживая свои отражения друг в друге и связи между собой. А какой серьёзный философский под-текст в этой неожиданной цветковой «котомке», об-щей для всех четырёх лепестков-частей света!

Благов как первооткрыватель окружающего мира, как гениальный ребёнок не устаёт удивляться его устройству, его необыкновенным деталям, сла-женности его и красоте, его безбрежности. Как древ-ние греки пели гимны внешнему миру и восхища-лись природой, данной нам в ощущении, так Благов радуется, видя вспаханное поле, цветущий луг, весен-ний (осенний, зимний) лес, озеро, малую речку или великую Волгу, деревню... В этом окружении ему ни-когда не было скучно. Он мог говорить с цветком и птицей, с деревом и лошадью, с родниковым ключом и облаком; он, казалось, разделял ощущения ледяной снежницы и оттаявшей земли, весеннего соснового бора и грача на пашне; он видел, как на утиных лапах мать-мачехи спускаются к воде. Как бегут по своим хозяйственным делам муравьи, а слышал он, кажется, всё – от первого майского грома до шепота, шелеста листьев и трав, различал звуки на спокойные, тревож-ные, радостные, горестные, испуганные и т.д. «И весь из барабанных перепонок, /Услышишь мерный ход вселенной всей, /Как слышит неродившийся ребёнок /Глухое сердце матери своей...».

Так что же, перед нами ещё одна пейзажная лири-ка с философскими размышлениями? Нет. У Благова прекрасны пейзажи, но это не живописно-поэтиче-ские картины, а часть его материального и духовного мира, причём не просто важная, но основная, главная часть. Она живёт самостоятельно, по своим незави-симым законам, а уж в ней и с ней, сотрудничая, бо-рясь и споря, живёт ещё одна часть мира, меньшая, второстепенная, человеческая, живёт на полном до-вольствии у основного мира, у природы, у этого са-мого пейзажа, у земли-кормилицы, причём живёт, по-стоянно подстёгивая свою кормилицу, покрикивая на неё, будто это она, со всеми её несметными богатства-ми, с безмерными щедротами, с великим терпением и извечным стремлением к порядку, пришла к человеку, а не он, человек, явился к ней в гости, да такой ока-зался наглый гость, что ещё обвиняет её в глухоте к его скорбям, в тупости, в глупости, пытается поучать, переделывать и т.д. У Николая Благова мир природы действителен, и в этом мире условно действителен ещё и мир крестьянина, если он считается с её незы-блемыми законами и не очень мешает её существова-нию. В этом случае крестьянин и его жизнь почти так же привлекательны, как жизнь поля, леса или реки.

III. МИКУЛА СЕЛЯНИНОВИЧ Знаток и певец сельского мира, Николай Благов

видел русского мужика в трёх основных ипостасях: земледельца-пастуха, плотника-строителя и солдата, защитника своей земли. Есть ещё рыбаки, охотники, но они пройдут скромно, сторонкой.

Первоглавным здесь останется земледелец-жи-вотновод, поскольку оба рода занятий взаимосвя-заны и стимулируют разные стороны крестьянско-го труда. Так было от века, таким был и былинный русский крестьянин Микула Селянинович, со своей лошадью, точнее, рабочим конём, неразлучным его спутником. У Благова он живёт, тоже не порывая с фольклорной традицией. Но как он велик и живопи-сен у него! «Привычка старая его разбудит рано. /Вон, внюхиваясь в ветер заревой, /На лёгкий свист выхо-дит из кургана /Зелёный конь, поросший весь тра-вой. /И за курганом разговор негромкий. /– Стань в борозду! – нестрогие слова. /Вот недалёко скрипнули постромки, /А не дойдёшь, хоть день иди, хоть два... /Позваниванье ровное в просторах, /Ворочанье тяжё-лых лемехов... /Уткнувшись в берег, слушают озёра /Большущими ушами лопухов. /Он приходил, глядел-ся в их бездонье, /пригоршнями брал воду родников – /Мозолями полны его ладони, /Мозолями, как сре-зами сучков. /Все поле оглядит он деловито /Да смоет пыль солёную с лица. /И ничего, что отдыха не видно, /И хорошо, что полю нет конца...».

Микула – идеальный крестьянин, сказочный, песенный, как бы праздничный. Но поэт никогда не забывал о чёрных крестьянских буднях, когда земле-дельцу приходилось оставлять родную деревню, зем-лю, которая не могла прокормить семью, и уезжать на заработки в город. Такой отъезд и работа на чужбине были обидными, горестными для вечного труженика. В стихотворении «Песнь полозьев» поэт воскрешал картину из жизни своего деда, очень живую, довери-тельную. «...Дед в дороге полюбит нежнее /Исцара-панный мётлами двор. /Топорища гусиную шею /Вы-гнул там над дровиной топор. /А в избе тишина посе-лилась, /И, забыв на коленях шитво, /К тёплой печке спиной прислонилось /Неразменное счастье его... /Станет дед надрываться с гнедухой, /Станет силищей город дивить /И лошажье прощупывать брюхо – /Же-ребёнка бы не загубить. /А весной, лишь ручьи забо-ронят, /Рассчитают не больно щедро, /Тускло вспых-нет в потёмках ладони /С опереньем орлов серебро. /Дед ссутулится, бледен и жалок, /Спустит деньги, свы-каясь с вином, /Только ей городской полушалок /По-везёт он в кармане грудном...».

Да, это тоже русский крестьянин, тоже вечный труженик, легко ранимый, обидчивый. Обиды свои он не вымещает на ком-то в миру, старается погасить в себе, нерасчётливо расплачиваясь за это здоровьем, покоем, лишь бы не сделать зла другим, потому что всякое зло имеет свойство распространяться среди людей. Но чаще и по-настоящему утешается он не ви-ном, а работой, милыми сердцу картинами крестьян-ской жизни. И тут поэт всегда рядом со своим героем. «Мне хочется ото всего забыться, /Передохнуть... И на морозе вдруг, /проношенные скинув рукавицы, /Уви-деть – пар идёт от потных рук. /А утро шарит по двору ветрами. /Корова, в снег роняя зелень с губ, /3агрези-лась росистыми лугами, /Завядшим клевером в не-тронутом стогу. /Знакомый шорох провожает ухом: /Там, за забором. Узенькой тропой /Сосед несёт на-вильник сена пухлый /Зелёным облаком над головой. /Он думает, он знает по приметам: /3има пошла на урожайный год, /А в осень он продаст излишки лета /И дом свой под железо подведёт...».

А уж если урожайное лето, то поэт видит его

28

праздничным, красочным, щедрым. «В золотой горя-чей сбруе /Лето, звонко и светло, /Всем подряд дары даруя, /Клад свой степью провезло. /Воз окинут не-бом-ситцем, я и след найти могу: /Вон лучи сверкну-ли – спицы. /Вижу радугу-дугу. /Торопясь к хлебам с наливом, /Лето спорое с весны /Било дни по светлым гривам, /Гнало ливнем навесным. /Начинясь гранё-ным воском, /Лопнул колос./ И тогда накренилась чуть повозка– /и засыпало тока. /– Отгружай! – до-хнуло в дали. /В поле вышло всё село. /Лета ждали, но не ждали, /Чтобы столько привезло...».

Здесь Благов идёт рядом с Кольцовым – такое же обобщение, космизм, развёрнутая метафора, и всё тут цельно, красиво, радостно, и быстролётные дни с белыми гривами, как кони. С чем ещё их сравнишь, если крестьянский конь – вечный помощник хозяина и друг.

Или вот его поэтическая картинка «В тёплых пригоршнях долины», тихая и задумчивая, как горя-щая свечка на божнице в крестьянской избе. А всё-то и дела – колхозники заскирдовали солому. «Руки рас-кинув большие, /Люди притихли и спят. /Как калачи городские, /Рядом омёты стоят». Взгляд бесконечно любящего благородного человека, благословляюще-го будничный этот труд. Да и как не благословить, когда полевые уборочные работы венчают труд хле-бороба. А труд этот вдохновлялся поэзией колося-щегося поля, когда оно волнуется от набегающего ветра, золотится, поспевая под солнцем, и видится крестьянину сказочно прекрасным. «Хлебам жнит-во как птицам осень: /Наружу торкнулось зерно, /И стали гнёздами колосья, /В которых вывелось оно. /Большая тишь таилась в лете, /Степь выжидала, степь спала. /Гоня крылом широкий ветер, /Заря садилась на поля. /И надо ль было торопиться?! /Но уж летят во все концы /За матерью своей жар-птицей /Золото-клювые птенцы... /Ты это называй как хочешь: /Стра-да, уборка, обмолот, /Но я-то слышу – днём и ночью /Идёт великий перелёт...».

Да, природа у Благова поэтична, самостоятельна и самодостаточна, потому что «Своё умеет каждая бы-линка /И что ей надо, знает про себя». Но и устойчи-вый этот мир изменяется, жизнедеятельность челове-ка оказывает своё влияние и на природу, причём та-кое заметное, что привычные картины крестьянско-го быта на глазах модернизируются. Например, так: «Телега возвращается с жнитва не по шоссе литому, а сторонкой... /Стегнёт, обшарит вспышка встречных фар и, /в городское зарево впадая, прогонит мимо крутни тёплой пыли... /Комбайнеры в телеге спят не спят, /Свои заботы слыша да усталость... /Скрипит телега. /Старый Млечный путь летит над степью как из зернопульта...». Крестьянская лексика разбавляет-ся городской, индустриальной, смешивается с ней, и вот уж комбайн, «большой и скрытный, как подранок, крыло на землю положил», и у него «озимь из желез-ных складок в простудном бункере растёт.» А раз-мышляя о трудной судьбе русского крестьянина, поэт удивляется: «Как он выжил? Где нашёл он вехи? Для на-уки это всё темней, /Чем раскопанный в XXX веке /В глине гусеничный след лаптей...».

Между тем наука и реализующая её достижения техника примериваются учитывать извечные законы природы, а природа в свою очередь приноравлива-ется даже и не к очень вежливой технике. Малая реч-

ка мечтает стать Волгой, неся в неё свои проточные воды, и уже примеривает её заботы: орошать поля, крутить турбины ГЭС, нести на себе плоты, баржи, те-плоходы. А большая Волга, случись непогода, шторм, те баржи и теплоходы «спешно разбирает по затонам, /Как гусей домашних по дворам», слыша, как «с арбуз-ным звоном раскололось небо, /Впуская реактивное крыло». А по городам «несмело ходят вёсны» и бегают живые машины. «Один автобус, жёлтый, утомлённый, /Всю ночь кого-то в улицах искал, /Прислушивался, уходил за город, /Спешил на пристань, мчался на вок-зал. /Стоял, сигналил, ожидал в тревоге, /Просвечивая фарами кругом... /Забытый встал он поперёк дороги, /к воротам чьим-то прислонившись лбом. /И долго, работяга безотказный, /С железною душой автомо-биль, /Тихонько всхлипывал, и по деталям грязным за каплей капля скатывалась в пыль».

Изменяется и русская деревня, крестьянин и его семья. «Была изба – пристанище до гроба, /Теперь изба – до вылета гнездо». Добро, если вылетев, будут возвращаться, как птицы весной, а если не возвратят-ся? «Страшен дом твой – никаких гостей. /Дверь за-били, стёкла похлыстали. /Окна стали мёртвыми кре-стами /С каплями запекшихся гвоздей...» Да, чаще бы-вает и так. Но всё же поэт говорил уверенно: «Дорога к дому – я не знаю лучшей...» И всё стихотворение све-тится радостью свидания со своим домом, с родным селом, с матерью, с родиной, и радость эта кажется непреходящей не только от любви, но и от веры в то, «что вечен отблеск душ горящих: /В прошедшем – па-мять, в будущем – мечта /И взгляд, открытый солнцу, – в настоящем...».

В обыденной жизни, в бытовой текучке Благов держался тех же мыслей: мир и лад в семье, в селе и в городе, в стране и в мире – заветные его мечты, глав-ные заботы. Он и в поэзии искал золотинки, искорки сердечного огня, изюминки, радовался всему талант-ливому, не чувствуя соперничества, ревности. Сразу же выделил юного Е. Евтушенко, восхитился первой книжечкой А. Вознесенского, его поэмой «Мастера»: какое там раскатистое звучание слова было – как у Маяковского! Потом, правда, пришлось уточнять оценки, вносить коррективы. Торопились ребята, слишком уж гонялись за славой, за популярностью, особенно Евтушенко. Неловко было глядеть. Попу-лярность – это ведь твоя тень. А по старой притче, если ты идёшь навстречу солнцу, свету – тень позади тебя, её не видишь. А если она уже впереди, как у Евту-шенко, значит, идёшь не к свету, а назад, от света.

Как-то в редакционной беседе один молодой ревнивец сказал о Валентине Сорокине: мол, излиш-не бойкий, громкий, размашистый.

– А что тут плохого? – возразил Благов. – Поэт он настоящий, весенний, смелый. Такие не любят в кулак шептать. И красивый мужик, зубы кипенно-белые, улыбка открытая, весёлая...

А однажды в приятельском застолье выпили, не чокаясь, за погибшего под электричкой Сашу Тихо-мирова, и один из стихотворцев пожалел уничижи-тельно: мол, скромняга был, тихий, как мышка, неза-метный.

– Зря вы так, – заступился первым Благов. – Душа у Тихомирова большая была, умная, талантливая. – И прикрыв глаза, вспомнил с нежностью: – «Так пре-красна Россия. Что больно глядеть – /Океаны гремят

29

у порога. /Вот бы облачком небо слегка протереть, /Чтобы люди увидели бога!» Хорошо. И возражать он мог самому большому авторитету. Вот послушайте: «Да, жизнь – борьба. /Зло борется со злом. /Добро же что-то потихоньку строит.» – И вздохнул горько, по-терянно.

Благов много читал, знал творчество современ-ных писателей, а поэтов, так тех, кажется всех.

Даже совсем безвестный ульяновец Гена Зимня-ков и тот был защищён им по-товарищески:

– Да, выпивкой грешит, конечно, как все мы, но чуткость к слову у него есть. Вот о молодой берёзке он зорко заметил, что в её зелёной кроне накрапывает жёлтый лист. Видите, какое точное осеннее слово вы-брал – «накрапывает»!

Он как-то всегда искал и находил оправдание об-виняемому. «Что ты стоишь тут, как мешок с просом!» – сердито сказал колхозный председатель тучному рай-онному газетчику. И толстяк пожаловался Благову на гру-бость председателя. Благов улыбнулся: «Грубовато, ко-нечно, зато очень уж точно – мешок с просом, он ведь плотный, как ты, литой весь, тяжёлый. И чего ты так рано располнел?»

Если кого-то нельзя было совсем оправдать – жалел. На писательском съезде один не-значительный критик высу-нулся на трибуну с порицани-ем хорошего писателя и зал недовольно зашумел, а Благов обронил сокрушенно:

– Как промахнулся, бедный: ему бы лизнуть, а он залаял.

Нашего общего товарища Василия Подгорнова, низкорослого мужчину, даровитого прозаика, к не-счастью, рано погибшего, утешал бывало:

– Наплюй на этот рост, Васька. Ты зато устой-чивей нас, если пьяный упадёшь – не страшно, зем-ля близко, жить тоже легче, дешевле, всё в «Детском мире» покупаешь, а таланта у тебя, как у Канта. Он ведь тоже был полтора метра, да к тому же сутулый, голова в три раза меньше твоей, с мой кулак, родился и всю жизнь провёл в Кенигсберге... а ведь настоящий фило-соф был, правда?

Меня напутствовал в письме: «Бросил бы ты всю подёнщину и утонул по уши в свои замыслы. Ведь если не родишь, когда срок пришёл, так сам умрёшь. Всё у тебя, чувствуется, назрело, неотложного осво-бождения просит...». И указывал на одного известного писателя.

Себе он брал в пример русского крестьянина и созидательную натуру матери природы. Особенно любил весну, долгие солнечные дни, цветенье лугово-го и степного разнотравья. «Сумею жить я, /Как умеют пчёлы /Брать вдоволь мёда, /Не гася цветы». Так он и старался жить.

IV. У ЗЕМНОГО ПРЕДЕЛАВ Ульяновске у подъезда дома № 5 по улице Ма-

тросова есть мемориальная доска, извещающая, что здесь жил и работал в 1976 – 1992 гг. лауреат Государ-

ственной премии России поэт Николай Николаевич Благов.

Квартира эта, где сейчас хозяйкой Ляля Ибраги-мовна с детьми, – на первом этаже, большая, из четы-рёх комнат, рассчитанная на семью из шести человек.

– Ты же знаешь, семья у нас выросла как-то стре-мительно, – рассказывала Ляля. – В шестьдесят тре-тьем году был лишь один Мишка и я ждала дочь, а родились сразу две: сердца у них бились в унисон, и врачи до родов не определили, что двойня. Других методов обследования тогда, должно быть, не было. Николай, когда узнал, пожаловался семилетнему пер-венцу: «Эх, Мишка, что мать-то у нас натворила – двух девок сразу родила. Как вот назовём?»

Назвали Светой и Мариной. А через два года ро-дился ещё один сын – Иван. Четверо детей, много-детный поэт. Когда вот они вырастут? А выросли

незаметно. И уже давно. И выучились все как следует. Прости, советская власть, что ворчали на тебя. Нынче такая семья была бы неподъёмной, бомжами стали бы. Конечно, и тогда забот хватало, но по заботам и семья. К тому же молодые были, сильные, не-устанные. Они любили друг друга преданно и верно, жили дружно. И как-то сами собой слагались стихи. Например, такие. «И я забуду, /Всё тогда забуду. /Забудусь молодым ру-мяным сном. /Я стану спать спокойно, непробудно, /как

в детстве, наигравшись босиком. /Но в этом сне, где только детство будет, /Две женские руки меня найдут, /улыбку на губах моих разбудят /И в волосы надолго забредут. /Любуясь жадно колдовством их милым, /Не вспомню я, наверно. Ничего... /Но вдруг они запахнут детским мылом /И волосами сына моего!».

Это о ней, о тёмнокудрой смуглянке Ляле, такой преданной и славной подруге на всю жизнь, какие бывают только у верных мужей. Он однолюб был, поэт Николай Благов, но очарованно воспевал он и женщину вообще, русскую крестьянку в особенно-сти, солдатку, вдову, всю Россию нашу бедовую. «Весть ночная в подоконник спящий постучится где-то дале-ко – /У России, матери кормящей, от грудей отхлы-нет молоко...» Это – война. А вот это – дума о войне: «И легонький, не застящий дорог, пропахший молоком и форткой ранней, /Летит, как одуванчик, женский вздох, /До семени седея, женский вздох, /Сквозь гро-хоты международной брани».

Но стихи о женщине в творчестве Николая Бла-гова – отдельная тема, её не поднять в небольшой ста-тье, и лучше предложить читателю посидеть над его книгами, почитать, подумать.

Ляля провела меня по всей квартире, в которую они вселились после возвращения из Саратова, где Благов работал главным редактором журнала «Волга», показала комнату Николая, заставленную книжными полками, оттеснившими к окну письменный стол, а чуть дальше, к двери – тахту, развела руки в стороны:

– Вот тут он и работал. Прежнюю квартиру ты помнишь, простору немного, но здесь тоже, как ви-

30

дишь, тесновато. Закроется, бывало, изнутри, топчет-ся из угла в угол, дети торкаются к нему в дверь, стучат, я стегаю их тонким ремешком от фотоаппарата, отго-няю, чтобы не мешали. А он сердится, заступается за них, впускает к себе – любил с ними возиться. Но ведь и работать когда-то надо, правда?..

Мы вспоминаем разные случаи из прежнего свет-лого мира, где Николай, живой и весёлый, в центре, а мы – вокруг него, и нам становится теплей и как-то утешней от воспоминаний, но тут заходит младший их Иван, и мы отправляемся в Крестово-Городище к Николаю.

Иван, конечно же, за рулём автомобиля, такой же крупный, как покойный отец, сосредоточенный. Степь за городом тоже вся залита солнцем, звенит ручьями апрель, у обочин дороги уже проткнулись зелёные иголки первой травы, а по оттаявшей пашне деловито шагают голенастые чёрные грачи.

– Как в стихах у Николая, – заметила Ляля. Она тоже гуманитарий, историк, и знает его творчество наизусть. – У него ведь тоже всё живёт, светится, дви-жется: утро ли, день или вечер – каждый по-своему. «День проплыл, как будто вовсе не был. /И луну над миром, как икону, /Боженька поставил в угол неба...» Это его крестьянин из легенды ищет пропавшую ло-шадь и молится Всевышнему Старцу. Бога-то вроде бы уж нет, забыли, атеистическая страна... «Долго на-земь возлагает крест он. /Старца нет, и мир молчит покоен. /В озеро не от нужды ль небесной /Бросилась звезда вниз головою?!».

Шуршат шины колёс по асфальту, едва слышно обтекает машину встречный ветерок, поворачиваем вправо на сельскую дорогу.

– Николай не хотел на Ишеевскую гору, где боль-шое городское кладбище, – говорит Ляля. – Там всегда шумно, суетно, и завещал похоронить в Крестово-Го-родище: сельский погост там тихий, место сухое, ря-дом лес, поле, село...

– Как он умирал?– Не знаю. Самого момента не видела. Я всё время

была с ним, а тут вдруг звонок в дверь. Пошла откры-вать – оказалось, соседка с каким-то пустяковым де-лом. Ну, минуту какую-то перекинулись словами, воз-вращаюсь в комнату – он мёртвый. Как-то сразу, будто выключили. Никогда себе не прощу, что отлучилась в эту минуту! Ведь столько он маялся, переживал из-за своей неподвижности, беспомощности... В последнее время бывало, говорит что-нибудь и вдруг нечаянно собьётся, забудет, начнёт совсем о другом, а увидит моё недоумение – начинает сердиться, оправдывает-ся: мол, не нарочно же я. Затем станет исправляться, снова собьётся и опять раздражается: он всегда чув-ствовал сбой мысли, контролировал себя. Вот тогда и велел похоронить на сельском кладбище...

А я вспомнил наш разговор на эту тему, давний разговор молодых ещё людей о том, какой конец луч-

ше: кремировать покойника или предать тело земле?.. «Лучше уж в землю, – сказал Благов грустно. – Если сожгут, горстка золы только останется, фосфорно-ка-лийное удобрение. А когда целого в землю закопают – может, ты ещё не весь умер, корешки пустишь, отудо-бишь... Да если и в удобрение – и тут земле больше до-станется». И грустно улыбнулся.

Крестово-Городище – типично русское село средней полосы России: деревянные дома под тёсом и шифером, палисады под окнами, огороды позади, скворешни, телеантенны. А ещё перекличка петухов, кудахтанье несушек, заливистый лай дворняжек. Ржа-нье лошадей да свадебная хоровая песня – звуки один роднее другого для деревенского человека. Благов любил их, особенно старинные сельские песни. «Всю душу вдруг таким теплом обложит, /Как будто это во-все и не песнь – /Как будто друг, пропавший и хоро-ший, /Вот-вот окликнет, вот он где-то здесь».

Мы постояли у скромного, два окна по фасаду де-ревянного дома Благовых, давно уж дачного, и Ляля сказала, что Николай любил сюда приезжать. Работал тут хорошо. Он ведь за столом редко сидел – он боль-ше ходил, сочиняя в движении, отрабатывал стихи по памяти, а потом записывал. У него почти нет черно-виков. А читал – книги там, газеты, журналы – всегда лёжа. Я ворчала, говорила о вредности такого чтения, он не слушался.

Кладбище неподалёку от села, на песчаном взго-рье, в окружении соснового леска среди полей. Ляля подвела меня к продолговатому песчаному холмику с массивной продолговатой плитой, на которой выби-то крупно и кратко:

НИКОЛАЙ БЛАГОВ 1931 – 1992Рядом могила отчима, бывшего председателя

здешнего сельсовета:

ЛЫСОВ Николай Афанасьевич 1907– 1970И всё. Шуршит-процеживается в сосновых ветках

лёгкий весенний ветерок, хлопочут у гнёзд чёрные грачи, стрекочут длиннохвостые белобокие сороки, булькает внизу ручей, стекающий из-под осевшего тёмного островка тающего снега. И кресты, кресты...

Неужели это всё, что остаётся от нас на родной земле? И в ответ будто слышу дружеский, по-волжски окающий голос Благова, рассудительный и спокой-ный, как всегда:

Не унижайся в укоризне, Прочти небесно, до конца И смерть – Как укрепленъе жизни, Как высший замысел творца.

2002 г.

31

Яркую образность, богатую языковую палитру, самобытность и звучность ёмкого поэтического сло-ва Николая Благова отмечали в своих статьях и ре-цензиях в разное время многие видные поэты, учё-ные, критики. Среди них А. Михайлов, В. Кожинов, Н. Рыленков, Е. Исаев, Н. Старшинов, Г. Коновалов, И. Гринберг, Л. Лавлинский, С. Викулов, С. Смирнов, В. Смирнов, С. Романовский и другие.

Поэт Виктор Кочетков так писал о творчестве Н. Благова: «Поэтический материк Николая Благова не отличается обширностью. Но зато это один из са-мых удивительных миров в нашей российской лири-ке, поистине заповедная земля, полная красоты «не-усмиримой», свежести, буйства красок, счастливого гомона жизни».

Характеризуя достоинства поэзии Благова, его самобытный рисунок, В. Кочетков отмечает особен-ную интонацию, речь, «одновременно сдержанную и страстную, словно впитавшую в себя и запахи лесных трав, и тёплые отблески дня, и «тихомолку» задум-чивых сельских вечеров, и овражный холодок при-волжских ночей». Характеризуя благовское слово, В. Кочетков отмечает главное достоинство благо-вского стиха - в высокой концентрации образного материала. Строка Благова насыщена таким художе-ственным знанием жизни, страстей и печалей чело-века, какое не часто встречается в лирике. Иногда од-ним только найденным словом, одним единственным образом поэт пробуждает в читателе целые пласты пережитого, рождает в его сознании вереницу давно забытых, «стёртых» в сутолоке жизни давних картин. Николай Благов умеет рождать в нас этот душевный отклик, эту потребность пить из родника памяти.

О силе воздействия благовского слова говорят и такие строки В. Кочеткова: «На меня поэзия Благова имеет особую силу воздействия. Как будто он расска-зывает не о своей, а о моей жизни, моём детстве, моей юности, моей родной деревне. Рассказывает с таким знанием моих чувств, настроений, метаний, моего

очарования миром, моей любви к отчей земле, что я только удивлённо ахаю: откуда он взял все те подроб-ности, о которых я сам давно забыл и, наверное, так и не вспомнил бы, не помоги он мне своим стихом». Вот он даёт портрет вернувшегося с войны человека, мучимого страшными видениями войны:

Ну а песню,А песню-то, братцы!.. –Под щекой посинела рука,Будто хочет всю память сквозь пальцыС песней выдавить из кулака«И сквозь эти строки, – пи-

шет В. Кочетков, – я вижу своего отца, довоенного, потому что с войны ему не довелось возвра-титься, вижу, как он сидит за сто-лом, опустив голову на тяжёлые натруженные руки, словно бы и в самом деле хочет выдавить из кулака всю память нелёгких ски-таний по уральской глубинке».

Многие поэты-лирики опи-сывают деревенскую природу, редко, кто обходится без описа-ний ручьёв, родников, без этого образа неумирающей природы. Но Благов как буд-то «смёл все опавшие листья лирики», и его родник опять ожил, зазвучал, заиграл:

Что-то бунтует,Не мёрзнет,Знай, барабанит в ручье,Словно горошина в позднем,Окостеневшем стручке.Этот поздний, окостеневший стручок нельзя

придумать, его надо было в своё время увидеть, спря-тать на дне своей памяти, чтобы через годы и годы он вызвал в нас сухим дребезжанием единственной го-рошины картины милого, полузабытого, босоногого деревенского детства.

Ольга ДАРАНОВА, заместитель директора по внешним связям Дворца книги - Ульяновской областной научной библиотеки имени В.И. Ленина, заслуженный работник культуры Ульяновской области.

«ЖАР-СЛОВО» ПОЭТА

НИКОЛАЯ БЛАГОВАПо страницам книг и публикаций

Виктор КОЧЕТКОВ(1923 – 2001)

32

В целом, поднимаясь над творчеством поэта и пытаясь осмыслить особенность и силу его слова, хочется говорить не о каких-то отдельных поэтиче-ских деталях и находках, а о непрерывном потоке, который можно назвать правдой художественной мысли. Его образное слово берёт начало в глубоком знании жизни, которое вошло в плоть и кровь, кото-рое замечено с детства и оставило зарубки на память. Поэтому, когда он пишет: «…неотвязно, как черви под гипсом, начинает возиться тоска», эти слова скажут фронтовику гораздо больше десятка страниц проза-ического описания госпитальных мук. Или вот при-мер: «…шумные, коровьи вздохи кос». Как же надо было вжиться в этот мир привычных сельских звуков, чтобы соединить, казалось бы, несоединимое – вздох коровы и звон косы!».

Григорий Коновалов в своей книге «Тугие кры-лья таланта» так писал о даровании Благова: «Нельзя научиться любви к полям, лесу, реке, если они не род-ные тебе. Только самобытному таланту подвластна зримость образов, тонкое движение души».

«Каждая стихотворная строчка у него дышала здоровьем и праздником. В каждом (даже трагиче-ском) стихотворении ощущалась вечная радость жизни», – писал о Благове ульяновский поэт Влади-мир Дворянсков.

В 1970-е годы критик С. Касович писал о вре-мени Благова: «Поколение Николая Благова в десять-двенадцать лет вынесло само и во многом на себе непомерную для подростка тяжесть военных лет. И не столько, может быть, физическую, сколько нрав-ственную, духовную – ни с чем не сравнимую боль утрат всего светлого, родного и значительного, без чего дом, деревня, мир стали сразу опустошёнными и осиротевшими. Благов из того поколения, для кото-рого нет полумеры, полувздоха, полуслова. Всё обя-зано быть полной правдой, полной мерой удивления, радости, любви, страдания, счастья. Не может не быть ярким и ёмким слово, настоянное на открытых, на за-таённых запахах земли».

Откуда же она, сила благовского слова? Откуда благовская зачарованность всем земным? Из устья своей малой родины. Оттуда его тонкое чувство, ощу-щение, осязание звука, цвета, что делает образы Бла-гова особенно рельефными и многомерными. По вы-ражению В. Смирнова, Благов смотрит на мир «удив-лённым взглядом первооткрывателя». В рецензии на книгу Благова «Звон наковальни» В. Смирнов пишет: «Так рождается поэзия столь органичная, естествен-ная, как естествен, неотрывен от деревенской жизни звон наковальни, несущий в себе тепло на всё способ-ных рук... Поэт Николай Благов… не может говорить слов, в которые сам не верит, не вздует огня, которым сам не загорелся… Стихи Николая Благова нельзя «пробежать», «просмотреть», в них непременно надо войти, к ним надо приникнуть, тогда уйдут на время из всего твоего существа иные поэтические миры и ты останешься один на один с его сильными, яркими образами и с открытой душой поэта».

В своей книге «Почерки» Ольга Гладышева пи-шет: «Характерно стремление поэта к соединению волшебства с бытовой прозой, чтобы в этом соедине-нии искать постижение внутреннего смысла движу-щегося потока жизни… Волшебство может исчезнуть, но оно лукаво и трогательно удостоверяет себя в не-

винно-прозаических приметах («Иди – и платья де-вичьего складки Расшей на животе и на груди» – это в стихотворении «Весна»; «Да уже не в этой ли сторож-ке невеста царская жила? Разношенные босоножки на ветке – босиком ушла…» – строки из стихотворе-ния «Песнь великих лесов»).

И вот из такого понимания поэтом женской сущ-ности как символа жизнетворящей силы, покоя, до-броты и душевной цельности вырастает трагическая тема материнского и вдовьего сиротства через войну, которая рвёт цепь жизни, выжигает горем красоту, болью навсегда лишает покоя».

Как верно заметил поэт Лев Бурдин, создатель и редактор журнала «Симбирскъ», «… иному любителю изящной словесности благовские стихи покажутся слишком тяжеловесными, так как в них настолько ве-лика образная концепция, что требует не только вни-мательного прочтения, но и большой работы души. И никогда при этом не исчезает ощущение первород-ности русского слова». Вот как это можно проиллю-стрировать на примере его стихотворения «Тракто-ристы войны».

… И покупаться они полетели,Расхомутаться из тряпок тугих –В пашню втоптали мазутные тени,Светят, очистясь от юбок своих.Ёкнуло озеро, в берег пальнуло,И, нестерпимо бодая до дна,Холодом на спины их повернула –Небу всему показала вода.Благов – не военный поэт, но война всегда слыш-

на в его поэзии, как противоестественная природе сила, отнявшая у человека самое главное – право на жизнь, на любовь, продолжение рода человеческого. Пекло войны как бы остаётся за сценой, но подводит страшный её итог:

Меркнет под солнцем, нещадно мордующим,Миром забытая, богом самим,Плоть неприютная перед нелюбящим,Перед воюющим шаром земным.Ту же мысль автор повторяет и в стихотворении

«Сад». Горе войны настолько тяжёлое, что «…заинде-вел, зашёлся дух – и не перевести». Вырубается сад жизни: «А топоры у нас бедой наточены, а топорища в них слезой замочены.

Многими критиками отмечена способность Бла-гова живописать поистине пластовскими красками. Это наглядно проступает в стихотворении 50-х годов «Сенокос».

Травы сильные,травы, по-детски дрожа,стихли, тёплые соки глотая.Окружила деревни, стоит, не дыша,разнотравья орда золотая.…И стоят косари:кто пойдёт впереди?Кто за славой угонится древней?Перед ним только ветер летает один,дышит в спину ему полдеревни.Он выходит –надломлена солнышком бровь,рдеют плечи ещё не в загаре.Это в нём до разгула охочая кровьрастревожилась, как на пожаре…

33

Велико мастерство Благова – поэта-живописца. В его стихах поражают «…драгоценные россыпи поэти-ческих находок-образов, эпитетов, деталей. Иногда кажется, что это буйство метафор просто захлёсты-вает. В его стихах «сугробы, хохотом полны», «стекает пахтаньем мороз с крупа лошади», «иней, как селезня перо», «румяной коркой пригорелой припух и пошат-нулся лёд».

Шестидесятые годы подготовили подлинный шедевр поэта Благова – его поэму «Поклонная гора».

Живой язык Благова, облачённый в яркие ме-тафоры, эпитеты, аллитерации, усиливает видение окружающего мира, позволяет представить картинку мира всеми органами чувств: зрением, слухом, обо-нянием, и оттого эта картинка из его малой родины становится многокрасочной стереофонической со-ставляющей всей картины мира

Тяжёлый, душный день белоголовый.Ни каплей не пробрызнут облака.И вымя над травой несёт корова,Пыль прошивая ниткой молока.В своей статье «Постижение святынь» литерату-

ровед Владимир Азанов, рассуждая об особенно-стях поэмы как жанра и поэтах-волжанах, пишущих поэмы, говорит о Благове не как о «чистом эпике», а как о мастере, синтезирующем лиро-эпические нача-ла в поэме. Он находит, что поэма Благова «Волга» по своей композиции строится как соната. Как соната, она состоит из нескольких контрастирующих частей, объединённых общим художественным замыслом. В центре поэмы – описание спорой, дружной, выпи-санной в некрасовских традициях работы неболь-шой артели плотников. Слово поэта передаёт радость созидательного коллективного труда, и эту радость поэт выражает через излюбленную тему сенокоса, он сравнивает труд плотников с работой косарей:

И на плёсе работников, как на покосеНе работа, а праздник – звенят голоса!Лодки машут скрипучими крыльями вёсел.И за лодками, будто прокос, полоса.Слово поэта передаёт красоту крестьянского

труда, красоту человека-труженика. Вводится образ богатыря-плотника Василия, современного Микулы Селяниновича. Подобно сотоварищам Василия, ав-тор откровенно любуется богатырской мощью этого человека, который будто бы не знает усталости.

И в этот просмолённый от жаркого солнца фон, с улыбчивыми, как на полотнах Пластова, лицами ра-ботников-мужиков, входит контрастирующая часть – образ пригревшейся на солнышке согбенной старуш-ки, выписанной поэтом тщательно, с сыновьей любо-вью и добрым сочувствием к старости:

Бабка села на кручку,От солнышка щурится,Водит взглядомУсталым, пропавшим, пустым.Шаль сборится к булавке,Над шалью фуфайка сутулится.На руках синих вен разломились кусты.С этим образом в поэму, словно резкий, надрыв-

ный, щемящий душу звук лопнувшей струны, вводит-ся горько-памятная тема войны. На шутливый вопрос Василия:Что, мамаша,Видать, сыновья-то забыли?

Приласкала жена, стала мать не нужна?Старушка, ещё более посерев лицом, тихо отвечает:Не успели жениться.Они не забыли. Да война…Похоронные – вот сыновья.

И поэт в обрисовке этой солдатской матери безошибочно находит точную метонимическую де-таль, бьющую в самое сердце, будто туго сжатый ко-мок неизбывного человеческого горя:

У неё и глаза-то совсем уж пропали,Просто часто мигают две крупных слезы.И автор, будто не выдержав, потрясённый этим,

словно сквозь века сверкнувшим видением Матери Всескорбящей, бурно врывается своим искромётным словом в размеренно-спокойный доселе ход лириче-ского повествования:

Не проклятье жВеками лежит на России:Мать – вдова,У невесты дорога вдовы.На роду так написано, что ли?!Родные,Чьи бы ни были матери – матери вы!Как верно отмечает Владимир Азанов, «… для Бла-

гова даже в лирических стихах не характерно писать от первого лица. Но иногда встречаются у него строч-ки, больше похожие на непроизвольно вырвавшиеся восклицания, когда поэт чем-то очень удивлён, даже потрясён:

И когда тебя втянет в простор этот синий,И когда ты одинС ней, бессмертной, одной,Только выдохнешь:– Волга!Только скажешь:– Россия!Да умоешься вечно живою водой.Возникает своего рода эффект присутствия, мы

словно видим поэта, завороженного картиной ледо-хода, сочно, густо выписанного в поэме».

И ещё одну деталь творческого почерка Благова отмечает Владимир Азанов. Чтобы показать величе-ственность, красоту самого обычного с виду явления, поэт контрастирует образами, сопоставляет мас-штабное с единичным:

Упала, упала планета!Ну – дьяволы!– дорвались…И, вздрогнув, очнёшься,А этоОсиновый падает лист.В 70-е годы в заметках по поводу выхода в свет

сборника «Звон наковальни» критик Л. Лавлинский назвал поэзию Благова «примечательнейшим явле-нием нашей поэзии», а его слог «крепким и ядрёным, как сортовое зерно». Критик отмечает внешнее спо-койствие и непритязательность стихов Благова, но сложность и утончённость их по внутренней музыке настроений, по богатству цветовых оттенков. Гибок и выразителен лирический язык поэзии Благова, пере-дающий живое обаяние современного народного го-вора с его исконными словами. Критик отмечает, что Благов – сверстник Евтушенко и Вознесенского. Но с самого начала он шёл своим путём. Возможно, он за-трагивал в своей лирике менее широкий круг вопро-сов и конфликтов времени, чем его погодки. Многие

34

критики отмечали, что он слишком «тих», замкнуто сосредоточен на своих сельских пейзажах. Но виной тому – не художническая слабость, а своя принципи-альная позиция, которую Благов выразил в одном из своих стихотворений:

Я чувствую,Как ноют половицы,Как жизни продолжается размол,Как топчешься ты, глядя на страницы,Рабочий свой обхаживая стол.Мне кажется, хоть годы пахнут снегом,Ты не усвоил, где пригнуться,ЧтобНе размозжить о притолоку векаВысокий свой, открытый правде лоб.Гудишь себе, неслышный, невеликий,Как шмель на индевеющем лугу,Лучом,Неразличимой шелковинкой,Привязанный к последнему цветку.В этих словах – красота нравственного достоин-

ства и убеждённости. Талант живописной изобразительности отмеча-

ет у Благова и В. Смирнов. При-чём это исходит, по мнению ав-тора, от своеобразной душевной «скрытности», не позволяющей таким поэтам, как Благов, «распа-хиваться» в открытом лирическом признании, в прямой декларации своих личных и общественных симпатий и антипатий. Лириче-ское произведение в этом случае становится чрезвычайно много-слойным. Вот, к примеру, одно из ранних стихотворений «Туча». Ка-залось бы, перед нами просто за-рисовка одного из эпизодов сель-ской жизни. Деревня заждалась дождя, повысохла трава, хрустит под ногами. Страдалец-агроном, «как распятый на раме, всё стоит у окна, не вздохнёшь – накурил». И вот, наконец, показалась крошеч-ная туча, долгожданная надежда хлебороба. Прошёл дождь, и туча исчезла. Таково со-бытие, положенное в основу стихотворения. Драма-тическое, если смотреть на него глазами земледельца, а не горожанина. И «душу» стихотворения, конечно, составляет не это, с хроникальной последовательно-стью воспроизведённое событие, а стремление авто-ра передать собственные переживания и пережива-ния тех, чья жизненная позиция близка автору.

Стихотворение как бы делится на две части, по-строенные на психологической антитезе, которая должна ярче оттенить, с одной стороны, ту драмати-чески тягостную атмосферу ожидания благодатного дождя, с другой – мажорный настрой человека и при-роды, глотнувшей живительной влаги. Этим задачам подчинена и вся система изобразительных средств. Замедленный разностопный анапестический стих почти осязаемо передаёт ту тягучую тоску, которая обняла всё живое. Тоскливое настроение усиливается и теми тропами, которые использует поэт. Агроном

не просто стоит, покуривая, у окна, а «как распятый на раме» – образ большой эмоциональной наполнен-ности. И чтобы ещё более оттенить подъём сил, про-буждение буйной энергии, поэт в обеих частях сти-хотворения прибегает к использованию литоты. Туч-ка – «один лоскуток, если ниже спустить, не покроет сарая» – преображает село. Даже

Немудрящая речка(воробью до колен не хватает)так бурлит,так крутит жернова сгоряча –заклубилась мука,тёплым облаком в ларь оседает.Ребятишки и птицы над речкой кричат.И порожняя туча понеслась, пропадая,над умытой землёй,над зелёною гривой берёзвысоко поднялась, отработанная, пустая,словно облако дыма потерял паровоз.Здесь каждый элемент стиха оправдан его смыс-

лом. Размер остаётся прежним, но он уже выражает иное настроение, преобразуясь за счёт дополнитель-ного ударения, насыщаясь глаголами активного дей-ствия.

«Жар-слово» Благова наибо-лее выпукло проявляется в его по-эмах. Среди них ранняя, но самая художественно завершённая по-эма – «Волга». Образный ряд здесь можно выстроить таким образом: «женщина – мать – Волга - Рос-сия». Волга была одним из чудес, которое Благову открылось в дет-стве. Впервые настоящая Волга открылась юному Благову в Тур-геневе. Подростком он наблюдал многочисленные озёра в пойме Волги, заливные луга, где трава вырастала выше человеческо-го роста, стаи перелётных птиц, вьющих там гнёзда. Может быть, в том, что поэт на всю жизнь со-хранил способность удивляться природе, её красоте, и есть секрет его поэтического таланта. Была и другая Волга – Волга, ставшая во-

дохранилищем. Это была другая Волга, но она также восхищала – широким своим простором, большими пристанями, красивыми теплоходами. Возможно, сердцем Благов не принял новую Волгу, но он не мог отринуть её умом, и она оставалась на всю жизнь для него великой русской рекой.

Поэмой о Волге Благов развивал традицию по-этических произведений о Волге, заявленную ещё Н. Карамзиным, Н. Некрасовым, Д. Садовниковым, продолженную в ХХ веке Н. Клюевым, П. Орешиным, М. Дудиным. И всё же, как отмечает ульяновский учё-ный-литературовед В.И. Чернышёв, «…именно Благов – создатель целого материка стихов о Волге».

Праздничная, торжественно-патетическая то-нальность «Волги» определяется, прежде всего, време-нем. В то время создавалось Куйбышевское водохра-нилище, и поэт, чутко откликающийся на все веяния времени, воспринял это как несомненное благо для страны и жителей, в поэме звучит мотив праздника,

35

обновления жизни. Торжественно-патетическая нота дополняется ликующим мотивом весны. Создавая об-раз Волги, автор прибегает к её очеловечиванию:

Мы насквозь отразились в волне твоей чистой.Согреваешь нас, кормишь и учишь, любя,И растишь волгарей, крутолобых, плечистых,Ты смотри, как похожи они на

тебя!Эти и подобные им строки

придают заглавному образу Волги и всему произведению лирико-романтический характер, позво-ляющий соотнести её с образом ветра в поэме Блока «Двенадцать», горы в «Поэме горы» М. Цветаевой.

Лирический герой Благова – плоть от плоти земли, природы. Сказать, что поэт любит русскую природу – это ничего не сказать о нём. Он не мыслит своего суще-ствования вне матери-природы, поклоняется ей с языческой стра-стью. И когда он рассказывает, как под ударами топора «из каждого бревна цветы навстречу рвутся, и птицы неба ищут – прося жить», как из смуглой сосны «очнулась девушка нагая, со вздохом потя-нулась после сна…» – в это веришь той верой, которую рождает на-стоящее искусство.

Автор отмечает, что источником благовской по-эзии всегда было одухотворение, олицетворение природы. У Благова это составляет основную черту его художественного мышления. Вот несколько при-меров его поэтических образов:

Там на спинах коровьих приползают закатыи заходят под каждый сарай.Через изгородь вечером хроменький, рыжиймесяц тычется в небо, глупыш-сосунок.Как ребятишки пятками босыми,В садах тяжёлых яблоки стучат.Николай Благов максимально конкретизирует

изображаемое явление, смотрит на него удивлённым взглядом первооткрывателя. Так рождается у него по-эзия столь органичная, сколь естествен и органичен, неотрывен от деревенской жизни звон наковальни, несущей в себе тепло на всё способных рук человека.

Предваряя книгу Н. Благова «Поклонная гора», за которую поэт получил Государственную премии РСФСР им. М. Горького, поэт Сергей Викулов от-мечает, что поэзия Благова «…полнится гулами соб-ственного сердца». Поэту Благову очень понятен и близок образ пахаря-богатыря, он словно видит и слышит его. Кажется, вот рядом, за курганом, все эти звуки, и мнится богатырь за тем курганом, и слышно, как «за плугом вековечными корнями потрескивает степь, как по шитву». И нам уже легко дорисовать в своём воображении минуту, когда, притомясь,

Всё поле оглядит он деловитоДа смоет пыль солёную с лица.И ничего, что отдыха не видно,и хорошо,что полю нет конца.

С большим восхищением, даже благоговением пишет поэт о русских женщинах. Есть у него сре-ди многих стихотворение о женщинах, обездолен-ных войной. Речь в нём о девчонке, которой только бы только стать красивой, познать волнение первой любви, но война распорядилась по-иному.

И только бы девчонке стать красивой –

в окопы оступилась тишина!И пушки, сплюнув смазку,

пробасили:а вот на красоту вам,вот, война!Мужским трудом износит,

обездолит,Но как-то всхлипень сладко

было ей,Ещё и не любившей,Петь по-вдовьи,В телеге громыхая из полей.Нельзя не подивиться психо-

логической глубине и проникно-венности, и художественной точ-ности этих слов. Поэту удалось передать то, что сама-то девчонка ещё и не осознала, лишь чувство-вала подсознательно.

Образ женщины-матери по-степенно перерастает у Благова в образ матери-Родины, России. В стихотворении «Плач Ярославны»

поэт сравнил Россию с матерью. А саму Ярославну поэт называет «прародительницей русских вдов», с большой художественной убедительностью передаёт её тревожные предчувствия:

Стынет Ярославна,Замерзает,Покрывала –Снегом покрова.Знает Ярославна: заползаетЭто холод вдовства в рукава.Этот «холод вдовства» ощущаещь почти физиче-

ски. Благов умеет передать не только тончайшие дви-

жения души человеческой, но и звуки, цвет, запахи родной природы. Вот как красиво передаёт поэт зиму в февральских вьюгах:

Зима стоит – такая россиянка!Опять кипит невпроворот пурга.Склонившись,как над прорубью крестьянка,луна полощет длинные снега.

Сергей Викулов справедливо пишет, что надо родиться в России, чтобы так увидеть зиму. Не менее ярко, сочно, образно передаёт Благов и картины лета.

Ветер, раскосматясь над пшеницей,Опять одних лишь ястребов пронёс.Сам воздух шелестит и шелушитсяСверкающими крыльями стрекоз.Трудно передать более ощутимо и зримо картину

поля во время затянувшейся засухи. Однако природа для Благова – не самоцель, она всегда осознаётся им во взаимосвязи с человеком, с его повседневным тру-дом. Надо не раз пожать руку землепашца, чтоб ска-

36

зать: «мозолями полны его ладони, мозолями, как сре-зами сучков». Черпая душевные силы и вдохновение у народа, Николай Благов продолжает некрасовские традиции в поэзии, традиции народного понимания прекрасного. А для настоящей поэзии это немало!

В 1987 году вышла в свет поэма Н. Благова «Жар-слово». Это размышление о пути поэтического языка, о призвании поэта. Поэт стремится сказать, что те, кто разменивает свои идеалы, кто живёт конъюнкту-рой и сиюминутной выгодой, тот никогда не поймёт «жар-слово»:

Стих трёхколонный, трёхгрошовыйпотехой пахнет показной,без тяжкой соли пот дешёвый,Увы – оплаченный казной.«Жар-слово» – зенит благовской поэзии. В ней

сконцентрированы все лучшие произведения, напи-санные за сорок с лишним лет.

Слово поэта глубинно, оно способствует проник-новению в самую суть явления. Течёт его поэтическая река, неся в своём потоке зримые приметы времени.

В 1988 году написана поэма Николая Благова «Тяжесть плода». Поэма опять же густо замешана на метафорах, что свойственно Благову. Сюжет поэмы прост: смерть хозяина дома, его похороны в селе. Для поэта этот акт – тяжесть созревшего плода, расста-ющегося со своим деревом. Но одновременно поэт подчёркивает круговорот и неиссякаемость вечного потока жизни, в которой смерть и рождение – лишь переход из одной субстанции в другую:

Не унижайся в укоризне,Прочти небесно, до конца.И смерть – как укрепленье жизни,Как высший замысел творца.В 2008 году вышла в свет монография Рамиля

Сарчина «Николай Благов» – первое исследование, рассматривающее поэтическую систему Благова в её целостности. Одним из значимых образов в структу-ре поэтического мира Николая Благова автор книги выделяет хронотоп «дома». По мнению критика, в доме, в избе сконцентрированы в едином простран-ственно-временном «сгустке» прошлое и настоящее.

Здесь год за годом проходили просто,Весь календарь – осенний звон синиц.Под этот звон выбрасывали просоЦыплятам из зобов забитых птиц.

Пространство «дома» у Благова густо заселено людьми труда («дельными» людьми), стариками, хра-нителями нравственных устоев, заветов, матерями, детьми. В них поэт постоянно подчёркивает душев-ную простоту, человечность, радушие, гостеприим-ство, доброжелательность. Эти качества превращают «дом» в пространство любви и уюта. «Дом» у Благова постоянно обращён к прошлому: в этом хронотопе, также как и в хронотопе «дороги», функцию времени выполняет память.

Дорога к дому –я не знаю лучшей!Минуя деревянные мосты,По всей степи бегут за тёплой тучкой,Боясь остаться в засухе цветы…

И далее:

И мать, залив с краями рукомойник,Нетерпеливо будет ждать,КогдаЯ подойду,И в розовых ладонях,сверкая солнцем, заскрипит вода.И только выйду –Ну куда податься?Мне будет до весёлого простаСквозь каждое окошко улыбатьсяРодной моей России красота.Пространство «дома» в лирике Благова выстра-

ивается по принципу расширяющихся кругов, дви-жение идёт от дома-избы к дому-деревне и далее к дому-стране. Причём одномоментно в пространстве памяти сопрягаются все ипостаси «дома», обнаружи-вая его хронологическую цельность.

Справедливо сказано, что поэзии вне ощуще-ния чуда нет. Николай Благов своим словом ведёт нас сельскими просёлками, лесными тропами, деревен-скими улицами, знакомит нас с совершенно обыкно-венными с виду людьми, рассказывает самые обык-новенные житейские сюжеты, но делает это с таким трепетным чувством, что мы невольно восклицаем: да это же чудо!

Список литературы:Азанов В. Постижение святынь // Дым Отечества. – Саратов. – 1986. – С. 54-62.Благов Н. Свет лица: Избранное / Вступ. ст. В. Кочеткова. – М.: Молодая гвардия, 1981. – С. 5-14.Бурдин Л. Жар-слово мастера //Симбирскъ. – 1994. – С. 4-6.Викулов С. Ожидание и вера // Н. Благов. Поклонная гора.– Саратов: Приволжское книжное изд-во, 1975. – С. 5-16.Гладышева О. Почерки. – Саратов: Приволжское книжное изд-во, 1979. – С. 78-79.Дворянсков В. Две встречи // Мономах. – 1995. – № 1. – С. 28-30.Касович С. «Будут в небо подниматься травы…». Заметки о поэзии Николая Благова // Наши современники: Сборник

критических статей. – Саратов: Приволжское книжное изд-во, 1975. – С. 172-187.Коновалов Г. Тугие крылья таланта: публицистика. – М.: Советская Россия, 1975. – С. 134-145.Лавлинский Л. Солнце в лесных закромах // Дружба народов. – 1971. – № 12. – С. 269-272.Смирнов В. Живописная сила // Волга. – 1972. – № 7. – С. 182 -186.

37

Светлана МАТЛИНА, член Союза писателей России, лауреат премии им.И.А. Гончарова, лауреат поэти-ческой премии им. Н.Н.Благова

«БУДЕШЬ ВОЛГОЙ – СУДА НА СЕБЕ ПОНЕСЕШЬ…»

Николай Благов… Наш земляк, прекрасный поэт, лауреат Государственной премии имени Горького. Одно из блестящих имен нашего края. Так и видишь его юным, отправившимся в свой жизненный путь с поэтической котомкой за плечами, куда уложена вся мощь родной земли, все краски среднерусской при-роды, вся бессмертная любовь к родине и ее народу. Там, в этой котомке, для воспевания легко уместилась одна шестая часть планеты Земля – наша Россия, ну а особое место занял милый Поволжский край, взра-стивший поэта.

Никогда не забуду яМой небогатый,Про меня забывающий край.Там на спинах коровьих приползают закатыИ заходят под каждый сарай…А какой блистательной симфонией родному

краю звучит стихотворение «Песнь великих лесов»! Надо сказать, каким-то мистическим образом

имена и суть человека очень часто совпадают. К при-меру, Благов – от слова благо, вспомним однокорен-ные слова: благодать, благовещение, благостный, бла-гословенный… Это звучит и как определение всего творчества Николая Николаевича, жизнеутверждаю-щего, созданного на добро людям, переполненного любовью.

И как-то само собой происходило, словно так и должно быть, что судьба благоприятствовала (опять благо!) Благову во всем, что родился он под счастли-вой звездой.

И внешне он сразу обращал на себя внимание обликом волгаря-богатыря, широким разворотом плеч, русой волной волос, светлостью глаз. Натура на редкость цельная, распахнутая всем сердцем, при-кипевшим к деревне. Посланец народа, плоть от его плоти, воплотивший в слове и народную культуру, и народную философию, постоянно подпитывавший свое самобытное творчество соками земли и веселой, огневой кровью рода.

Микула Селянинович из былин – да и только! Недаром поэзия Благова изобилует мифологически-ми героями, такими, как тот же Микула Селянинович, летописец монах Пимен, Ярославна из чудесного па-мятника древнерусской литературы – «Слова о полку Игореве»…

«Жар-слово», «Микула Селянинович», «Плач Ярославны» – одни названия стихотворений чего стоят!

А сколько богатства взято поэтом из народных пословиц и сказок! В одном из стихотворений он так описывает темнеющий закат, который «березами за-волокло – от черной коровы белое молоко». Вот она, образность, вот откуда корни зримой, емкой метафо-ричности благовской поэзии, то есть картинности представления, сравнения знакомого всем по жизни с образом, рожденным стихом.

И ничего сложного в поэзии Благова, как стало

принято считать, нет. Просто надо вспомнить дет-ство, природу, вернуться в мир открытия бытия, где все заманчиво, интересно, ярко, все дышит сказами и яркой речью. Туда, где простая женщина из глубинки, не задумываясь, говорит заблудившимся грибникам: «Туда идите, где зеркало лежит за елями, там дорога близко». Зеркало, то есть озеро. Это метафора. Это народное мышление. Это и выразил Благов в своих произведениях.

Но я хочу вернуться к счастливой судьбе поэта. Он еще подростком оправдал и свое имя, и свое пред-назначение в жизни: первым принес благую весть о долгожданном конце войны в родную деревню. Добрый вестник, которого ждали.

Да, он причастился народной горевой слезой, и его стихи, так похожие на картины народной жиз-ни военного и послевоенного времени, отобразили свою эпоху. Но, несмотря на великие страдания и по-тери, судьба дала ему счастливую возможность ока-заться на гребне подъема народного духа и созида-ния страны заново, когда все жили бедно, даже голод-но, но еще и жили дружно, одной российской семьей, надеждой на лучшее. Поднимали Россию из руин, ко-вали будущее страны в трудах и учебе. Народ был ве-лик, щедр душой, он узнал себе цену, одолев страшно-го врага, и созидал, храня себя и свою землю. Благов все это яркой кистью описал в своих произведениях, сделал этот мотив основным в творчестве по заказу сердца и народа. Потому не удивительно, что поэзии Благова так близка живопись другого нашего зем-ляка, также являющегося гордостью нашего края, – Аркадия Пластова. И Благов, и Пластов берутся за ра-боту там, где ликует и скорбит народ, люди простые, настоящие, с живыми неподдельными чувствами и думами. Потому и трогает их работа людские серд-ца, несмотря на то, что и век уже сейчас другой, и жизнь другая, и мы все, соответственно, с трудом из-менились. Но суть под спудом осталась прежней. И Благовская поэзия, как Пластовская живопись, помо-гают вырваться доброте наружу, говорят, что можно быть и можно жить лучше, если стать хозяином своей судьбы и радеть о родине.

Такие произведения, как «Ровесники», «Пленные немцы», «Кипрей», «Хозяин», – яркое воплощение в поэтическом слове великих вех нашей страны и на-шего народа, они всегда будут волновать душу.

В стадии своего становления Николай Благов упорно и много самостоятельно учился у больших ма-стеров поэтического слова, слава Богу, России есть кем похвастаться и помимо славных поэтов золотого века во главе с Пушкиным. Даже если и не затронуть начало русского серебряного века, а только взять поэтов совет-ского периода: Твардовского, Смелякова, Ваншенкина, Старшинова и других. Благов отлично знал поэзию современников, а также близкого ему по деревенской тематике и образности Есенина, хотя само письмо Есенина с его льющейся речью иное, чем мужиковатое,

38

Светлана МАТЛИНА

КОЛОКОЛНиколаю БЛАГОВУ

Подголоски все…Вкруг да около…Ну-ка, колокол,Начинай!И как ахнет,Охнет Царь-колокол,В небе солнышко –Через край!Это радостьВ сердца разносится –Звон счастливыйДа золотой,И растут цветы,Рожь колоситсяОт нее На Руси святой!

УТРО ЖИЗНИВышел поутру и на порогеОн застыл: как белый день хрустит!Радуга двойная на морозе,Что лицо у девушки, горит.

К доброму иль злому это диво? Молвили ему: то добрый знак.И пошел он, сердцем незлобивый,Радостно поверив: это так!

Что не зря там что-то ворожило,И судьбу за все благодаря.И цвела на счастье в обе силыВо все небо радуга-заря!Из книги «Славянские вязи», 1992 г.

СВЕТЛЫЙ ВЕСТНИКЗакружилась дороженька,В небо взвилася, к престолу.Занавешенным зеркалом –Волга под синь-полотном.

В красном гробе тебяПо зеленому вольному долуПривезли хоронитьТам, где бегал еще босиком.

Собирались старушки и детиНа отчем погосте,Раззвенелись вовсюНеподкупные слезы берез…И припомнили вдругВсе подруги твои и погодки:О кончине войны Весть ты первым в округу принес!

И задумались тут,И прозренье с потерею вместе,Дорогое прозренье,Как горько ведется у нас,Что недолгая жизнь,Вся как есть –Была светлою вестью!И шумела река,Что еще впереди этот сказ.

СНОВА МАЙ И дворы сплошь кипятМолодою сиренью.Лишь взмахнули прощальноСады своим белым платком,И тебя опустилиВ прогретую солнышком землюНад затопленным лугом,На тихом погосте родном.

Ветер с синей реки,Ветер с дальних гнездовий примчитсяИ расскажет тебеВо зеленом-зеленом раю:Словно божия стая,Твоих песен кружит вереница,Чудный благовест слышатВ натруженном к ночи краю.

Из книги «Переполненное эхо», 2000 год.

крепко и грубовато сбитое письмо Благова. Но зато та же подкупающая искренность, простодушие, красота! Взять хотя бы стихотворение «Полнолуние» с его тро-гательной нотой звучания детства:

Цветет и дышит ночь, как желтый донник.Окошки – на полу и на стене.Сейчас, как в детстве,Встать на подоконникИ все секреты выболтать луне.Также огромное влияние на Благова оказал вели-

колепный поэт Павел Васильев с его удалой многого-лосицей, яростностью мазков, неистовостью в люб-ви и нежности, широкими эпическими полотнами в виде поэм, к которым тоже тяготел Благов.

Это подтверждает великолепное стихотворение под названием «Лошади», такое красочное, что хочет-ся цитировать каждую строчку.

Творческий путь Благова берет исток из стен на-шего педагогического университета, где он получал высшее образование, из дружбы с доцентом и крае-ведом Петром Сергеевичем Бейсовым, прозаиком Григорием Коноваловым и другими талантливыми

людьми. Он печатается в местных альманахах, а вско-ре выходит его первая книжка стихов…

Программное произведение Благова – поэма «Волга». Строки из поэмы стали своеобразным гим-ном родине: «Только выдохнешь Волга! Только ска-жешь Россия! Да умоешься вечно живою водой!».

Гимном трудовому крестьянству является сти-хотворение «Иван-да-марья», гимном надежной опо-ры всему живущему. А гимном любви и земной красо-те – «Маковое поле», «Весна моя» и вообще вся поэзия Н. Благова.

Из нынешнего времени, по окончании дел зем-ных, Николай Благов видится таким же трудником правды, веры и красоты, как и написанный им монах Пимен, и подобно ему оставившим нам летопись сво-ей жизни, неотделимой от жизни страны, в стихах и поэмах.

Будешь Волгой – суда на себе понесешь,Уставать – так уж всей глубиною… Эти строки звучат как поэтическое завещание

Николая Николаевича Благова идущим ему вослед. От себя добавлю: да будет так!

39

Друзья и ученики Николая Благова в разное вре-мя писали посвящённые ему стихи. Хочу представить четыре стихотворения, написанные ульяновским пи-сателем Петром Трофимовичем Мельниковым. Он хоть и был на три года старше Благова, но считал его в поэзии своим учителем и литературным автори-тетом. Пётр Мельников скончался в 2012 году, а че-тырьмя годами ранее, в 2008-м, к 80-летию автора в Ульяновске было издано собрание его сочинений в 2-томах. Первый том называется «Даль» и содержит все поэмы и стихи Мельникова. Среди них и те самые четыре посвящения Николаю Благову, открывающие некоторые интересные факты биографии поэта.

Первое стихотворение называется «Мои друзья» и написано 9 июня 1973 года. Компания друзей побывала тог-да с ночевой на природе, и Пётр Мельников с лёгкой иронией описал, чем каждый из них за-нимался в загородной прогулке. Кроме самого автора, в стихот-ворении присутствуют поэты Владимир Пырков и Николай Благов, журналист Александр Артёмов, художник и биолог Виктор Шустов, работник гово-рящей профессии Астафьев.

МОИ ДРУЗЬЯЕсть жизни смысл глубокий, изначальный:Пусть говорят, что лучше где-то там!..Нам захотелось после встреч случайныхПошляться вместе по родным местам.Чтоб насладиться запахом живицы,Увидеть даль, пока она видна,Послушать, как поют, щебечут птицы,Узнать, какой бывает тишина.От города вдали, вдали от сёлСегодня мы бездомные бродяги.Пырков на холм с транзистором ушёл,В мешке спит Благов, словно в саркофаге.Астафьев расточается в пылу -Он и во сне не говорить не может!Попал Артёмов пяткою в золуИ голосом покой ночной тревожит!Явился Шустов из густых лесов.Он на сучок рюкзак повесил старый,Чтобы начать из листьев и цветов,Пока все спят, подборку на гербарий.Костёр потух, над озером туман.Сижу я на пенёчке, как на троне!Бредёт устало звёздный караван,Заря с зарёй сошлись на небосклоне.И пусть траву посеребрит росой:Биологи, поэты, журналисты,

Поспите вы ещё часок, другой.Разбудят вас пернатые горнисты.

Второе стихотворение автором не датирова-но, но относится оно, вероятно, тоже к 1970-м го-дам. Называется это посвящение «Раскаяние». Благов тогда приобрёл себе двустволку, но стрелять из неё по «братьям нашим меньшим» не любил, видимо, не хватало духу, в чём он и признавался иногда сво-им близким друзьям. Однажды поэт взял на охоту Петра Мельникова, и друг затем в поэтических стро-ках отобразил эти ружейные переживания Николая Николаевича...

РАСКАЯНИЕШли мы по-над берегом заречья.Вился в небе коршун золотой.Я у Коли Благова с заплечьяСнял ружьё и вскинул над собой.

Но поэт и друг сказал мне строго:«Не стреляй, остановись, остынь!..На пригорке сусликов так много,Ну а коршун здесь всего один».

И глаза скрывая виновато,Шепчет в оправдание своё:- Сам не знаю, для чего когда-тоЯ купил двухствольное ружьё.

Откликнулся Пётр Мельников и на преждев-ременный уход своего друга. В стихотворении, по-свящённом светлой памяти Николая Благова, он как очевидец передаёт свои ощущения от того дня, когда в селе Крестово-Городище поэта проводили в послед-ний путь...

* * *Светлой памяти Н.Н. БЛАГОВА

IДубовый крест, железная ограда,И над землёй песчаный бугорок;И веет с Волги свежестью прохлада;И сон поэта вечен и глубок.

Провидцы вознесли и погубили.Последняя мечта его была:Ещё хоть раз вдохнуть дорожной пыли,Пройтись лужком по улице села.

И прежде он порой уединялся,Над вымыслом не сдерживая слёз,Отчаянно влюблялся и стеснялсяПод окнами лепечущих берёз.

Николай МАРЯНИН

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПОСВЯЩЕНИЯ БЛАГОВУ

Петр МЕЛЬНИКОВ

40

В избе с лучами первыми денницы,Как тени, поднимались к потолку,Скрипели под ногами половицы:Он бережно вынянчивал строку.

Через снега, через дожди косыеВоистину для нас и для негоСияла синью Волга и Россия,И не было дороже ничего!

IIБежит трусцой дородная лошадка,Её копыта глухо в землю бьют;И движется телега тихо, шатко -Возница вожжи теребит и кнут.

К любой работе он всегда готовый,Присел бочком на свежую траву.На кладбище возил он крест дубовый,В село везёт — поникшую вдову.

Он тягостно вздыхает и сутулится,И светится печаль с его лица.Притихла обезлюдевшая улица,И, кажется, не будет ей конца!

Но вот и сад. На древних пепелищахСтоит и не торопится на слом -В большом селе Крестово-Городище -Родительский осиротевший старый дом.

И ещё одно стихотворение Петра Мельникова, которое называется «Памяти поэта», написано явно о Николае Благове, хотя автор и не указал это в эпигра-фе. Здесь описан поэт с талантом от Бога, у которого

ушли из жизни отчим и мать, который любил народ и особенно крестьян, писал стихи, пил вино и вос-певал широкую Волгу... Ну чем не портрет Николая Николаевича!

ПАМЯТИ ПОЭТАУшли из жизни отчим, мать,Ушёл за ними он.Судьбу напрасно умолять –Суров её закон.

Его святой душе полёт,Талант был Богом дан!И так любил он свой народ,Особенно крестьян!

У них земля и жизнь своя,Благословенный труд!Живут, веселья не тая,А грустно – запоют.

Под вечер, распахнув окно,Сидел он за столом;Писал стихи, и пил вино,И думал о своём.

И вот, наперекор всему,Не слыша голос свой,Хотел бы я сказать емуВесеннею порой:

– Всё так же в небе облакаПуть совершают свой,Всё так же Волга широка,Воспетая тобой!

Татьяна ЭЙХМАН

ПОЭТЗа окнами звенящие метели.Стихи срывались с пересохших губ:«Звезда всходила красная над елью.Снега шуршали, зыбились, хрустели. Мороз был груб…На ветках почки стыли и дрожали.Поглубже травы забивались в снег.А птицы из далёкой тёплой далиКурлыкали, свистели, ворковалиИ бредили о будущей весне…В сердечное негромкое стучанье –Надеждой задыхающийся гул…»– Ты записала? – Да.– Прочти....Молчанье.Он зачеркнул нелепое названье.Потом и стих по буквам зачеркнул…Сказал: «Устал». Поленце бросил в печку.«У нас нет выпить в доме ничего?Быть может, выпить? Может, будет легче?»А где-то птицы с сердцем человечьимЛетели, как стихи…Не для кого…

УТРОКакая ты – я ничего не знаю,

Не знаю ничего. Но это ты!Н. БЛАГОВ

Как хочется умыться поутруРосой цветочной, утереться ветромИ тронуть Солнца тонкую струну,Чтоб зарядиться теплотой и светом,Как хочется в голубоватый деньНести с собой надежду и прозренье,Отбросив суету и дребедень,Дарить прохожим брызги озаренья!

Как хочется мне жить быстрей! Взахлёб!И радоваться песне и ребёнку!Чтоб от работы – бешеный озноб!Чтоб от любви – плясало сердце звонко!Как хочется в шелках июньских травНайти от счастья серебристый ключик!Как хочется презреть печаль и страх,И сделать мир прозрачней, чище, лучше!

41

Лев НЕЦВЕТАЕВ

ЧИТАЯ БЛАГОВАПорой легко скользит за словом слово –Как из кулёчка манный порошок;А тут – запнешься о порог тесовыйИ обомрёшь: а как же хорошо!

Да плохо ли, когда звенит от знояИюльский день и травы пахнут так,Что даже в небе облачко резноеЗастыло – не надышится никак.

И выверено снайперское слово,И дышит правдой каждая строка,«И вымя над травой несёт корова,Пыль прошивая строчкой молока».

То подведет к заброшенному дому,Где лишь паук, хозяйствуя, прядет;А то: десяток слов – и видишь омут –Такой, что спину дрожью поведет.

И по приказу дара колдовскогоЗапомнятся на долгие годаИ ветви, что «как руки у слепого»,И «как поминки, тёмная вода».

Стиха иного тихое журчаньеБаюкает дремотною волной;А благовский – на перехват дыханья,На в горле ком, на крылья за спиной.

И каждый раз не понимаешь снова:Когда и у какого верстакаИ выточил, и вызолотил словоОрфей с обличьем парня-простака?

Григорий МЕДВЕДОВСКИЙВо дворе, где май хлопочет,

Нынче солнца до отказу.Ты спустился бликом ночи.

Не к беде ль? Скажи мне сразу.Николай Благов «Ворон»

По судьбе ль, совпаденью простомуНа земле оборвался их след?В Петербурге – наследник Престола,И на Волге – российский поэт…Долго каркали вороны к ночи.Но, еще не в лежачем адуВсе ты верно себе напророчил:Май и солнце И эту беду.Окружило сиреневой вьюгойТвой прощальный печальный причал –И, не видя, глядят друг на друга Кто любил, кто травил, кто молчал…

29 мая 1992 г.

Виталий МАСЮКОВ

ПОРТРЕТ ПОЭТА НИКОЛАЯ БЛАГОВА

(в молодости)Лоб – словно небо на исходе леса.Глаза же – любопытнее зверят.И кто и что достойны интереса,По блеску этих глаз легко сверять.Как в деревнях, подгнивших и щербатых,Растут детинушки, под стать дубам?Свободно разместится меж лопатокКорд лилипутский или кегельбан.Ему не подойдет бушлат сиблага,Зато скафандр ему бы подошел.А что ? Легко себе представить, Благов –В созвездии Пегаса наш посол.

НИКОЛАЮ БЛАГОВУ(потусторонний мир, до востребования)

Слон, он с виду необорим,но, бывает,мышь вгрызётся в стопу,и глядишь, исполин занемог.Николай Николаич, простите за толстый намёк,но обидно, что мышь хорошо поживает.

Александр БУНИННиколаю БЛАГОВУ

Взметнулся ветер, подкосив траву,Крутнув густую пыль у придорожья,И тихо вновь, и слышно, как зовутПерепела любовь свою тревожно.

Колосья повисают тяжело,Хлеба…Простор до самого Донца им,Где терриконов синими зубцамиСтепное небо в дали отошло.

Течет рекой прохлада голубаяСреди степных, горячих береговИ на огне заката закипаяКлубится белым паром облаков.

Закат в пол-неба. Даль зовет и манитИ обещает счастье впереди.Ищи его, и помни – не обманет.Не возвращайся только с полпути.

Благодарим вдову поэта Лялю Ибрагимовну Благову за сотрудничество и предоставленные для публикации материалы.

42

Владимир ДВОРЯНСКОВ

Фото А. Галагоза

Владимир Николаевич Дворянсков, поэт, член Союза писателей Рос-сии, родился в 1948 году в Ульяновской области. Сам поэт в автобиогра-фии пишет так:

«Родился я 15 ноября 1948 года в небольшой, но красивой деревне Ека-териновке, что приютилась рядом с волжским заливом, у слияния двух студеных, родниковых рек.

Крутолобые холмы, овеянные легендами, синеющий лес вдалеке, раз-машистые поля, подступающие прямо к окнам, бескрайнее небо над голо-вой – именно такой пейзаж назначено было мне увидеть, когда я пришел в этот мир. И потому, наверное, для меня нет ничего дороже, чем родной край. Благодаря его красоте, родились первые поэтические строки…»

Окончил филологический факультет Ульяновского педагогического института. Работал преподавателем в Средней Азии. Служил в армии в Забайкалье. После увольнения в запас вернулся в Ульяновск. Работал в об-ластной газете, руководил городским литературным объединением «На-дежда». Автор многих книг стихов и прозы. Живет в г. Ульяновске.

В поэзии Владимир Дворянсков – лирик. Это самое главное и самое ценное свойство его души и его стихов.

«Для Владимира Дворянскова в природе существует всего немного милых его сердцу и вечных понятий: небо, лес, речка, поле, дорога, трава. И он умеет в них уловить сокровенную музыку, извлечь ее посредством точного слова».

Евгений МЕЛЬНИКОВ«Светлый ручей его поэзии, еще в ранней юности Владимира замечен-

ный в сенгилеевской глубинке чутким сердцем поэта Благова, неспешно и привольно струится средь родных приволжских полей и лесов, вбирая в себя и свет небесный, июльский, и наряд разноцветный цветущих лу-гов, и рдяно пламенеющие грозди осенних калин, и чистоту густых снего-падов, и яркий блеск солнечных весенних лучей. И память народную, с ее горестями суровых годин, и праздники наши с удалью плясок, раздольем песен».

Анатолий ЧЕСНОКОВ

43

* * *Святые материнские седины,Они и днем сверкают, и в ночи,Где поле и озябшие рябины,Где бьют артезианские ключи.Прости за них своих сынов и мужа,Что не спасли от бед тебя и гроз.Прости за то, что горевая стужаТак отбелила смоль твоих волос....Раскаянье всегда приходит поздно,И потому средь дождика опятьЖивущих всехРябины просят слезноБеречь родную землю -Нашу мать.Ведь в ясный полдень с вьющейся тропинкиНад полем перепаханнымВдалиВиднеются не просто паутинки, А седина пробилась у земли.

* * *Тишина рассветной раниВ заревом огне:Расцвели цветы гераниВ доме на окне.

Расцвели, похорошели,Словно краше нет.…Вспоминал о них в траншееПеред боем дед.

Как шагал в огонь, в бомбежки.Тишь была и рань.Оглянулся, а в окошке Дети и герань.

Вспоминал – и словно снились Ивы у крыльца.А над бруствером носились Пчелы из свинца.

…Дед схоронен на кургане,Пал в пылу атак.Но окно в цветах гераниСветит, как маяк.

Занялась перед рассветом,Как заря, герань,Словно манит красным цветом,Просит деда: встань.

Что герань теперь не в моде, Говорили мне.Но звучит на скорбной ноте Память о войне.

И на сердце горько станет.Слышишь, слышишь, дед:Мне цветов родней гераниНе было и нет.

* * *Не дымятся дали.Пыль черна от слёз.Не одной медалиДед мой не принёс.

Только в этом самомНет его вины.Потому что сам онНе пришёл с войны.

* * *Над Волгой медленно светало,и даль была ещё темна.И что-то в сумраке искалана ощупь длинная волна.Кричали чайки у причала,затеяв долгий-долгий пир.Как будто было всё сначала:и эта жизнь, и этот мир.Там, за рекой, вставали зори,росли, казалось, из волны.Как будто не было здесь горя,как будто не было войны.Как будто вьюга не металасьнад той могильною травой.Как будто бабка не осталасьДвадцатилетнею вдовой.

* * *За голубой таежной далью,За острой сопкой, за хребтомСтоит средь сосен ЗабайкальяНавек родной – солдатский дом.

Полы, натертые мастикой.Пришитый намертво погон.Пропахший спелой земляникой,Оглохший за день полигон.

И разворачивались плечи,И становилось горячо,Когда приклад, как друг при встрече,Ударит в правое плечо.

И снова в плавности движенийВставали цели у реки…Стрелял – и падали мишени,Как наступавшие враги.

…Но вот закурим на полянке,Где шли учебные бои.Ну как живется на «гражданке»,Друзья-товарищи мои?Все это памятно и свято,И в мыслях посетит не разМеня, как бывшего солдата,Верней, ушедшего в запас.

СВЕТЛА ДУША ОТЕЧЕСТВА, СВЕТЛА!

44

Да как забыть нам годы эти!Тех строгих лет не позабыть,Что ради жизни на планетеУчили Родину любить.

* * *Не знаю я лучше местечек,Светла, как ни в чем не грешна,Стоит у слияния речекДеревня с названьем Тушна.

Как будто в рассвет новогодний,Здесь в мае от вишен бело.Кругло, будто солнце на полдне,Катается в говоре «о».

Скромна и почти неизвестнаДеревня в полсотни дворов.А впрочем, любил эту местностьПисатель Иван Гончаров.

А впрочем, такие у речекВ верховьях струятся ключи,Что рядом озябший кузнечикВсе лето зубами стучит.

И там, где не пуганы птицы,Где башнею высится ель,Внизу в родниковой водице,Я слышал, водилась форель.

Рассвет заколышется еле,И долго еще до зари...А впрочем, хоть нету форели, Но как здесь клюют пескари.

Но вот заиграли косыеЛучиВ хрустале родников.Деревня, Частичка России,Красуйся во веки веков.

РОДНИКИЗа водой (иль по воду)к родникуПо тропинке утренней я бегу.Хорошо мне дышится, и душа,Как заря весенняя, хороша.Чувства и возвышенны, и тихи,Знать, ещё напишутсяновые стихи.В сердце счастье нежное,верю, обретуИ с природой скромноюдружбу заведу.Потому и птицей полететь смогу…Хороша тропинкав роще к роднику.За водой ли (по воду) – всё равно,Ведь вода прозрачная, как окно.

* * *Памяти школьного друга

Генка, Генка, друг сердечный,Выдь с гармошкой на крыльцо.Ты любил, чтоб ветер встречныйДул с полей тебе в лицо.

Он тебя, стуча в окошки,Снова будет вызывать,Чтоб сыграл ты на гармошкеДвадцать пять на двадцать пять.

А гармонь-то... Лишь рукамиТы ее легонько тронь -Песню алыми мехамиРаздувает, как огонь.

...Жизнь оборвана беспечно,Переступлена черта.И теперь гармонь навечноНа застежки заперта.

За оградой на полянке -Бездна, вечность, непроглядь...Двадцать пять ладов на планке,И тебе - лишь двадцать пять.

Чуб лихой. Пыльца веснушек,Что налипла на лицо.Нет, не верится! Послушай,Выдь с гармошкой на крыльцо.

* * *И что за праздник – осень на дворе!Туман готов был целый мир окутать,Но дальний лес горит под стать заре,Забудешься – и можно перепутать.

Пыль на ветру свивается в кольцо,Стога у леса обуяла дрема.В них только стоит вывести крыльцо,Трубу поставить – и живи, как дома.

Живи себе средь добрых небылиц.Мать принесет воды на коромысле.Устав за лето от тяжелых птиц,Вон над дорогой провода провисли.

И все здесь рядом, все здесь под рукой,Все, от чего приходит в сердце счастье, -Село, дорога, верба за рекой,И ясный день, и тихое ненастье.

НИКОЛАЙ-УГОДНИКУ неба нынче отблеск синий,Как будто день чему-то рад.И впрямь сейчас Никола ЗимнийВстал над землею. Свят, Свят, Свят.

Мы знаем, Николай-угодникЛюбим в народе на Руси…Снежок повсюду новогодний,Спаси нас, Господи, спаси!

45

Пусть в жизни к нам придет удача,Пусть горе не найдет дорог.Да будет так, а не иначе,Спаси нас Бог, спаси нас Бог.

Для нас особый день сегодня,Луч просиял в холодной мгле -Ведь нынче Николай-угодникПроходит по родной земле.

ПРЕСВЯТАЯ ДЕВАТы всегда подмога,Пресвятая Дева.Ведь твоя любовь к намЛьется без предела:Попрошу с молитвойСердцем благодати,И услышит просьбуНаша Божья Матерь.

Укрепит и дух мой,И любовь, и веру.Словно бы очиститВ мыслях атмосферу.Сгладит боль и горе,Дав нам утешенье,И поможет в жизниОтыскать спасенье.Пресвятая Дева,Ты всегда подмога.Ведь с тобой прямееИ ровней дорога.

ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬВ годы свои молодыеСмерть вы познали и кровь,Девочки,Сестры, Святые –Вера, Надежда, Любовь.

Всякие беды бывали,Но на Руси вновь и вновьДочек своих называлиВера, Надежда, Любовь.

Если несчастье – к порогу.Душу к борьбе приготовь.И призови на подмогуВеру, надежду, любовь.

В сердце людском не отыщешь -Век на земле проживи -Чувств и прекрасней, и чищеВеры, надежды, любви.

* * *Вновь в сердце радость зазвучала,Поднялся выше небосвод,Когда отчалил от причалаНа Волге первый пароход.

Мотор вдали стучит все глуше.И пароход, тревожа гладь,Походит к пристани Криуши.До отчих мест – рукой подать.

Где на ветру под небом вешнимБегут поля во все концы,Где новоселья по скворешнямСправляют первые скворцы.

Причин для радостей немало.Они приходят в свой черед.Вот снова радость –От причалаОтчалил первый пароход.

* * *Всё в мае светлое, сквозное,Как будто шепот юных губ.Чтоб небо синее, лесноеНе закоптилось над сосною,Сдувает ветер дым из труб.

С крыльца сбегите поскорее,К вам тополь ветви распростер.Берите кисточки пырея,С тропы рисуйте акварели:Березу, речку и костер.

И вот уже средь птичьих трелей,В разливах утренней зариДуше не верится, что пелиРазноголосые метели,Скрипели снегом январи.

* * *Слетает с веточки на веткуВ морозной дымке звон синиц.Они от голода и в клеткуГотовы…Покормите птиц!

Там есть и зернышки, и крошки,А здесь бескормица у птиц.Вот и кочуют вдоль дорожкиВ морозы…Покормите птиц!

Они озябли, лапки мерзнут,(Ни хлеба нет, ни рукавиц!)Смотреть на них – сплошные слезы.Молю вас: покормите птиц!

Без вас они прожить не смогут.Среди селений и столиц,Насыпьте крошек на дорогу…Спасите,Покормите птиц!

БЕРЕСКЛЕТОстры у елок иглы,Как холода с утра.На бересклете искрыОстывшего костра.

46

Под ветром не потухли,Качаясь на весу,Сверкающие углиВ озябнувшем лесу.

Ты с ветки невысокойНе сыпь их на ладонь.Прошу тебя, не трогайНегаснущий огонь.

И так листы пожухли –Хоть ягод не губи.Быть может, это углиРастраченной любви.

Ведь здесь несмелый, робкийУ жизненных началНа этой самой тропкеТебя я повстречал.

Была высокой, чистойЛюбовь тех дальних лет.…Средь рощицы безлистойПылает бересклет.

* * *Как много ею, видно, пройдено:Лежат морщинки, как тропинки.Краснеет ягода-смородинаУ бабки в маленькой корзинке.

Видать, еще в саду листочекУпал на ягоды небрежно.И, выудив его, «Сыночек», -Мне говорит старуха нежно.

Теплом домашним вдруг повеяло.Как будто все припоминая,И дом увидел, и поверил я,Что это бабушка родная.

На небе – синие разводины…И не отгадана загадка:Кислит неспелая смородина,А на душе тепло и сладко.

* * *Не тратя ни минутки,Забыв про уйму дел,Я ночью на попуткеДомой к себе летел.

Ах, как тогда хотел яЗастать ее живой.А тьма шумела ельюИ жухлою травой.

...Наш дом за поворотом,Окошек не видать.Ну что там, что там, что там? Хотелось угадать.

Шагнул — и больно глазу:Во всех окошках свет.

И понял, понял сразу,Что бабки больше нет.С тех пор, как в полночь светомВсе окна залиты,Я признак вижу в этомНагрянувшей беды.

И у родного кроваСпустя немало летБоюсь увидеть сноваВо всех окошках свет.

* * *Село родное, не припомни лиха. Я снова в сны свои тебя зову. Пусть снег ложится празднично и тихо На крыши изб, на жухлую траву.Затихла, присмирела наша речка, Прислушаешься: где-то глубоко Стучит, стучит, село, твое сердечко, Стучит спокойно, вечно и легко.Наверно, грустно у окошка маме, Все ждет меня, не зажигая свет. И этот милый лик в оконной раме – Мой самый близкий, дорогой портрет.

СЕНОКОСА ручей-то за крапивой -Не долезешь, если бос.А ручей-то у обрыва,Пить охота – сенокос.

Отстаю в косьбе от брата,Крепышом в семье он рос.Сил уж нет, но знаю, надоДокосить до трех берез.

А они стройны, высоки,А вокруг травы стена.Захлестнет им белы ногиСенокосная волна.

Косы звонки, косы остры,Море встало тут, застыв,И один лишь только остров –Непролазные кусты.

Кончен день. И месяц тает,И темнее небосклон.А кукушка все считает,Сколько выросло копен.

* * *Точно так же, как в прежние годы,Здесь вода зарастает ледком.Этот берег немойПароходыВсё хотят растревожить гудком.Тишину рассекают густую,Так,Что в сердце проносится дрожь.Только зря они это,

47

Впустую,Ничего уж теперь не вернёшь.Снег летитНад распахнутым миромИ садится вблизи,За мостом.Опоздавшим на миг пассажиромЯ стою на причале пустом.

* * *Огонь рябины спелойМеж стеклами в избе...Все в инее, все в белойУзорчатой резьбе:

И города, и веси,И клены у тропы,И в примолкшем лесеБерезы и дубы.

И самолеты дажеВверху, где синева,Из легкой белой пряжиСвязали кружева.

Дорога полетелаС высокого Венца - И дали без предела,И свету нет конца.

ВИННОВСКАЯ РОЩАУже проснулась Винновская роща,Где воздух птичьей песнею прошит.И жизнь моя, как будто стала проще,И легче груз, что на душе лежит.

Она мне и спасенье, и отрадаОт городов сумбурных и столиц.Придешь сюда, и ничего не надо,Лишь только б слушать теньканье синиц.

Лишь только б лепестки цветов горелиНа солнце ярком и в густой тени.Как много всюду ветрениц в апреле, Куда ни глянешь: желтые огни!

Сюда иду, как на весенний праздник,Когда душа взлетает и поет.И крылья чувств, Воздушных и прекрасных,Мне дарят вновь паренье и полет.

* * *И голос далекой гармошки,И свет от июльских полей,И белое платье в окошке,И ветер среди тополей,

И ночь после школьного бала,И юные наши года.Тогда ты тихонько сказала:«Все это уйдет без следа.

Уйдет, как ушли пароходыВ осеннюю желтую даль.Сгорят на ветру эти годы,Останется только печаль».

А я почему-то не верил,Я был не согласен с тобой.Сказал, что однажды на берегИх вынесет свежий прибой.

И снова нагрянула осень.Чуть виден далекий лесок.А волны на берег выносятЛишь щепки да желтый песок.

* * *Горит костер у дальней переправы,Всё выше, выше тянется дымок.Хоть ветра нет, но скошенные травыБегут по лугу вдоль и поперек.

Как хорошо, что зацветает донник,Что все дороги дальние чисты,Что ставишь ты на белый подоконникВ хрустальной вазе красные цветы.

Здесь небосвод такой большой и синий,Но лишь накрыл село, поля и лес.А сколько надо вот таких небес,Чтоб засияли надо всей Россией.

Вчерашний дождь как будто бы и не был,Лишь капли в листьях бережет ветла.И скажешь, глядя в озеро и небо,Светла душа Отечества, светла.

* * *От черствости и хамства сытого,От злобы, что мешает жить, Включите музыку Свиридова –Она вас может излечить.

Как будто из леска окрестногоЗвучит мелодия в тиши.В ней столько тайного, небесного,В ней столько мысли и души!

Она, как лунное свечениеПеред рассветом – под конец…Не музыка, а очищениеПогрязших в суете сердец.

И слышно, как листву березыРоняют в колеи дорог…Еще чуть-чуть – и брызнут слезы,И к горлу подойдет комок.

…В ней столько светлого, открытого, Что может в горе нас согреть.Играют музыку Свиридова –И с ней не страшно умереть.

48

«Для В. Дворянскова в природе существует всего немного милых его сердцу вечных понятий: небо, лес, речка, поле, дорога, трава. И он умеет в них уло-вить сокровенную музыку, извлечь её посредством точного слова». В своё время очень точно обозначил эту сокровенную, интимную обращённость к приро-де как главную особенность и ведущую тему лирики известного ульяновского поэта его соратник и друг писатель Евгений Мельников. Отметим, что в лирике Дворянскова можно определить и круг других, в част-ности философских тем, находящихся в неразрыв-ной связи с главной.

В творчестве Дворянскова доминирующее место занимает образ малой родины, неразрыв-но связанный с темой природы. Главная цель по-эта – помочь читателю увидеть проявление пре-красного в привычном, обыденном. Поскольку жизнь людей постоянно окружена суетой и каждодневными заботами, они не видят источник спокойствия в окружающей их природе. Здесь веду-щая тема приобретает философское «символиче-ское» звучание. Например, символ гармонии и уеди-нения заключён в образе сада. Быстротечность жизни символизирует вода. Солнце в авторском мировос-приятии играет целительную роль, заключающуюся в лечении душевных ран. Дождь ассоциируется со сле-зами, которые успокаивают душу. Образ дороги сим-волизирует саму жизнь, а также путь к неизвестному, таинственному.

Времена года в стихотворениях Дворянскова тоже нередко обретают символическое звучание. В сборнике «Сенгилеевские горы» каждому из них вы-делен отдельный цикл. Например, «Праздник перво-цвета» посвящён весне. Этой серости автор проти-вопоставляет. Осень в сборнике «В небе птичьих разлук» (цикл стихотворений «Фиолетовый вечер») носит символическое звучание, выраженное в тоске лирического героя по безвозвратно ушедшей моло-дости. Зима в сборнике В. Дворянскова «Сенгилеев-ские горы» (цикл стихотворений «Метель бросает снегом из горсти») сравнивается со старостью, а лето в этом же сборнике, в цикле «Жара. Середина июля», является символом зрелой насыщенной яркой жиз-ни. Последнее по символическому смыслу более при-ближено к весне.

Итак, тема природы является центральной в ли-рике Владимира Дворянскова. Вокруг неё строится круг других тем, неразрывно с ней связанных и при-обретающих философско-религиозный смысл. Рас-суждения о предназначении человека, о счастье, о том, как правильно надо жить, раскрываются путем сопоставления образов мирской суеты и всеобъем-лющей гармонии в родной поэту природе. В цикле стихотворений «Пусть утонут горести» (сборник «Нужны ромашки для души») речь идёт о повседнев-ной «серой» жизни. Этой серости автор противопо-ставляет своего лирического героя, который, несмо-тря на все трудности, борется за своё счастье и не унывает. «Почаще улыбайся, а не плачь, Ведь выжить

на земле нельзя иначе». Источник спокойствия, по мнению поэта, стоит искать не в противопоставле-нии себя природе, а в общении и единении с ней.

Поиски «смысла жизни» в лирике Дворянскова стоят в одном ряду с христианской темой. В цикле «Пусть утонут горести» (сборник «Нужны ромашки для души») лирический герой обретает себя в любви к Богу, но весьма своеобразно. Человек становится ближе к Всевышнему не только благодаря молитве, но опять же благодаря единению с природой. Рас-крыть данную тему помогают образы-символы. На-пример, звёзды выступают как божественное начало, а также как нечто таинственное и непостижимое. Об-лака и тучи символизируют грустные тяжелые думы. Солнечные лучи ассоциируется с радостью. Солнце обязательно выглянет из-под свинцовых тяжёлых туч, подобно радости, приходящей на смену печали. А радость можно ощутить благодаря наблюдательно-сти. Звучит авторский призыв единения с природой через умение чувствовать ее и наблюдать каждое её проявление.

Не менее актуальной в лирике Владимира Дво-рянскова является тема истинных, а не поддельных ценностей в жизни человека, которые опять-таки свя-заны с природой. Автор в сборнике «Нужны ромашки для души» в цикле «Пусть утонут горести» пишет об алчности:

«Страсть обуяла, видно всех,Все жаждут денег, денег.Впадают нынче в тяжкий грехТрудяга и бездельник».Поэт обращает внимание читателя на то, что ис-

точник счастья заключается не в материальном бла-гополучии, а в красоте окружающего внешнего мира:

«Да разве в деньгах жизни смысл?..Лишь в серебре и злате?..Смотрите, как цветёт жасминПод вечер на закате».Тема природы находит своё яркое воплощение

и в тесной, органичной для поэта связи с образом малой родины. Образ родной земли включает в себя воспоминания о матери, о любимом доме, а также о безвозвратно ушедшем детстве. Воспоминания о дет-стве нужны душе. Они избавляют от чувства страха и одиночества. Поэтому название сборника «Нужны ромашки для души» тоже во многом символично:

«Да только не вернуться мне обратноВ страну, где не бывает горьких бед.Где мать моя, одетая нарядно,Несет в руке ромашковый букет». В заключение хочется привести слова известного

публициста Жана Миндубаева, который писал, что несомненным свойством таланта Дворянскова является его умение «обнаружить поэзию там, где мы в своей повседневной озабоченности подчас и не склонны заметить». Хочется верить в то, что поэт не изменит своему дару и еще не раз порадует читателя своими стихами.

Регина САЙФУТДИНОВА, студентка филологического факультета УлГПУ.

О ЛИРИКЕ ВЛАДИМИРА ДВОРЯНСКОВА

49

Когда-то давно для самой первой своей книжки написал я стихотворение об истории родной дерев-ни. Начиналось оно так:

Может, правда, а может, и враки, Был овраг у обрыва с калиною, Тек ручей в том глубоком овраге, И дружили Сергей с Катериною. Их любовь была возвышенной и жаркой. И, на-

верное, увенчалась бы свадьбою, если бы не одно об-стоятельство:

... Да изба у неё была бедной, у него же – хоромы богатые. Вместо радости, вместо награды Все надежды последние сгинули.

Обженили его на богатой – Будто сердце навеки вынули. С той поры столько лет пролетело, Заросло лебедою и ряскою.

То преданье казалось мне сказкою, Только вот ведь какое дело: Если речкой идти, то за садом, Где живут соловьи да малиновки, Есть деревня Екатериновка.

И Сергеевка тоже здесь рядом. Рассказала мне быль ту печальную Бабка древняя вечером длинным. А сегодня я вспомнил нечаянно, Что ту бабку зовут Катериной.

Стихотворение как бы объясняло, откуда берет начало моя деревня. Но сейчас, спустя двадцать с лишним лет, должен чистосердечно признаться, что эту историю придумал я сам от начала и до конца, что все это – лишь мои художественно-поэтические фан-тазии.

Не было вовсе несчастных влюбленных. А пото-му не было и бабки, которая якобы длинными вечера-ми рассказывала мне о своей драматической судьбе. В общем, справедливо говорится: для красного словца не пожалею и отца ...

И все же истоки, от которых я поплыл по волнам своего воображения, имелись. Дело в том, что наша деревня (не знаю больше такого примера в области) разделена на две части административной границей. Одна часть (улица Сергеевка) относится к Ульянов-скому району, а другая – к Сенгилеевскому.

И на самом деле между ними пролегает овраг с перекинутым через него деревянным мостом. В по-ловодье под ним с ревом, не смолкающим ни днем, ни ночью, несется весенняя вода, пугая только что воз-вратившихся с юга грачей, вероятно, от испуга они и

кричат так оглашенно громко, что у сельчан уши за-кладывает.

В общем, толчок для работы был. А остальное – дело техники...

Но если говорить по существу, то история моего села на самом деле такова.

Помещица с именем Екатерина (Екатерина Пе-тровна Кондрашина) никак не могла ужиться с криу-шанами – жителями соседнего села Криуши.

Они ни в какую не хотели смириться с тем, что на их исконных землях разместились владенья при-езжей помещицы. И потому всячески досаждали не-званой гостье.

В конце концов помещице пришлось обменять землю. К счастью, ей повезло: место выделили живо-писное, у слияния двух родниковых речек, Тушонки и Атцы, которые заросли до непроходимости ивняком, ольхой да лохом. Случилось это в 1841 году.

Такой же возраст и у бывшей деревни Сергеев-ки (уже давно она слилась с Екатериновкой в одно целое). Основана она была симбирским почтмейсте-ром Сергеевым.

Вот такая прозаическая история. И роковая лю-бовь здесь ни при чем. В то время активно развива-лось ткацкое производство. И в Екатериновке появи-лась суконная фабрика. В начале века Екатериновская фабрика была самой мощной в Симбирском уезде. Менялись ее владельцы, но это не мешало ей разви-ваться. С фабрикой рос и хорошел поселок.

Одним из фабрикантов на высоком склоне, кру-то сбегающем к пойме реки, был построен двухэтаж-ный особняк. Легкое, какое-то воздушное, словно ле-тящее над живописным простором, здание. Я низко кланяюсь тому фабриканту за это строение, или, как бы сейчас выразились, коттедж. Потому что впослед-ствии в этом доме долгие годы размещалась наша сельская школа. И с ней связаны у нас, сельских ребя-тишек, самые светлые, чистые и веселые дни.

До последнего времени школа, как и башня, служила символом, эмблемой Екатериновки. Но не-сколько лет назад бывший руководитель местного совхоза (приезжий, временщик) приказал сломать школу. Сухие, звонкие бревна понадобились для дру-гого – индивидуального строительства. И её раската-ли по бревнышку, похоронив под завалами наши пер-вые мечты и первую любовь, наши детство и юность. Когда я узнал об этом, сами собой навернулись слезы (к слову сказать, сейчас в селе даже начальной школы нет).

...В старину, по рассказам очевидцев, дом окружал громадный сад – парк. Внизу, почти у самой речки Атцы, светились зеркалами большие чистые пруды. В них величаво плавали белые и черные лебеди. С весны и до поздней осени работала лодочная стан-

ЕКАТЕРИНОВКА

Проза В. Дворянскова органично связана с его поэзией. С большим душевным чувством пишет он о родных местах, о земляках, о природе. «Его проза не менее благоуханна, чем его поэзия», - так сказал о Владимире Дворянскове его первый учитель, поэт Сергей Осипов.

Владимир ДВОРЯНСКОВ

50

ция. Ничего этого давно уже нет и в помине. (Теперь от того времени уничтожили и последнее – снесли дом). Речная пойма распахана под огороды, над кото-рыми вместо лебедей летают лишь колорадские жуки.

И все же от того природного великолепия кое-что осталось. К примеру, склоны, сбегающие к речке, заросли сиренью, а в дальнейшем – за башней – жел-той акацией. Я поначалу думал, что все это выросло само собой. Но, оказывается, это остатки былой ро-скоши фабричного парка.

Старики рассказывали, что рядом с другой реч-кой – Тушонкой - находился рабочий клуб, где в суб-боту и воскресенье проходили танцы под духовой оркестр.

С 1905 года начались смуты. И пошло-поехало. После революции фабрика постоянно испытывала экономические трудности. Бывали моменты, ког-да происходила задержка заработной платы. Порой вместо денег выдавали сукно (ситуация похожа на сегодняшний день).

А в 1929 году фабрика по неизвестным причинам сгорела: то ли был поджог, то ли из-за нарушения пра-вил пожарной безопасности.

Приехавшая из областного центра комиссия за-ключила, что в данное время восстановить предпри-ятие нет возможности. И на месте лучшей фабрики области организовали свиносовхоз имени красного командира Гая, занесенного в наши волжские края шальным ветром революции.

Мы, екатериновские мальчишки, учившиеся в на-чальных классах и впервые побывавшие в городе, ча-сто завидовали городским подросткам, их городской цивилизации. И потому мечтали, строили фантазии, каким было бы сейчас наше село, если б была жива фабрика.

...Возвращался с речки домой. Жара. Ни вете-рочка. Босые ноги обжигает раскаленная земля. Вот тут и разыгрывалось воображение: если бы фабрика не сгорела, то было бы у нас все по-другому. Повсю-ду были бы проложены трамвайные пути. И по ним разноцветные трамваи бегали бы. Искупался в речке, вскочил на подножку и до дома доехал бы. И еще. На каждом углу продавали бы мороженое и шипучую га-зированную воду разливали бы по стаканам. Захотел пить - достал из кармана три копейки, и тебе набузы-нят сладкой, холодной, с газовыми пузырьками воды. Но того, что прошло, не вернешь, что случилось, не исправишь.

Да к тому же верно говорится: что ни делается – все к лучшему.

И я искренне благодарен судьбе, что родился в живописной глубинной деревеньке, а не в фабрич-ном, промышленном городке с атрибутами цивили-зации. Деревня с ее окрестностями, где звенят родни-ковые речки, цветут яблони и вишни, поют соловьи, обогатила мою душу такими яркими природными впечатлениями, что их хватит на всю жизнь, до по-следнего дня. И не уверен, стал бы я писать, если бы не деревня Екатериновка. Может быть, выучился бы на какого-нибудь инженера-суконщика и тянул бы всю жизнь чиновничью служебную лямку, умирая от скуки.

Поклон тебе за всё, моя деревня, расположивша-яся меж высоких холмов в пойме студеных родников и речек.

Правда, некоторые утверждают, что нет в ней ничего особенного, деревня как деревня, как тысячи других.

А мне она кажется красивей всех. Наверное, по-тому, что родная...

ДВЕ ВЕРСИИ, ИЛИ СЕНГИЛЕЕВСКИЕ ГОРЫ

Я часто размышлял над этим, но всё же долгое время не мог понять: почему Сенгилеевская земля так богата творческими людьми.

Маленький городок, притулившийся у волжской воды, рождает сам и притягивает, как магнитом, из других краев литераторов, художников, музыкантов – талантливых, самобытных людей. Подвижников. Их всегда здесь больше, чем в других районных селе-ньях.

Появлялись всевозможные версии. Среди них и такая: мол, это земля своей живописностью и плодо-родием привлекает к себе одаренные красотой души.

И на самом деле, если посмотреть вокруг, краше мест в области не отыщешь. (Недаром же здесь пла-нируется создать национальный парк «Сенгилеев-ские горы».)

Волга подошла прямо к узорчатым крылечкам. И в тихие летние дни прибрежные дома глядятся в гладь залива, словно в зеркало.

Не в палисадниках и садах, а прямо вдоль улиц и тротуаров растут яблони и вишни. А какие вокруг богатые леса, где июньские поляны красны от густых россыпей земляники. А грибов – и подавно: хоть ко-сой коси.

Именно в Сенгилеевском районе заканчиваются отроги Жигулей. На одной из вершин, по преданию, Степан Разин припрятал свои несметные богатства.

Вот поэтому и думалось, что жить в таком крае и не быть поэтом, художником почти невозможно...

Но недавно пришла новая версия. Правда, она больше не научная, а поэтическая. Но ведь и речь идёт о поэзии...

Известно, что Александр Сергеевич Пушкин, со-бирая материал о Пугачевском восстании, побывал в Симбирске. А потом продолжил свой путь в Оренбург по правому берегу Волги.

Сейчас основная дорога на Сенгилей идет по маршруту «Белый Ключ - Большие Ключищи», по-том перпендикулярно поворачивает влево, проходит мимо лесного поселка Мелзавод, не доезжая до Крас-ного Гуляя, еще раз перпендикулярно отворачивает влево, спускается в долину, где меж двух студеных речек расположилось большое селенье Тушна, затем, поднявшись в гору, ныряет в лес. И выныривает из него у начала полей, которые подступают вплотную с обеих сторон. И уже бежит до самого селенья на от-крытом просторе.

Нынешнюю дорогу с той, старой, и сравнить нельзя. Сейчас от Ульяновска до самого уездного го-родка – асфальтовая лента. К тому же крутизна гор срыта: спуски-подъемы стали хоть и длиннее, но от-ложе. Но главное в том, что в самом начале дорога и вовсе проходила по другому маршруту. Дорожное грунтовое полотно не удалялось далеко от волжского берега, а тянулось почти по самой прибрежной кром-

51

ке. Это, видимо, еще объяснялось и тем, что зимой тракт полностью перебирался на скованное льдами речное русло.

А в самом начале старая грунтовая дорога, вы-бравшись из Симбирска, шла не к Большим Ключи-щам, а брала направление на Кременки, потом вы-ходила к Панской Слободе, под шум свежей волны добиралась до Криуш и здесь впервые уходила от волжской воды вправо, к Тушне. Это, видимо, объяс-нялось тем, что как раз у Криуш возвышались высо-кие, непроходимые горы. И уж от этого старинного селенья шла до Сенгилея.

Именно по Симбирско-Самарскому почтовому тракту (после краткого пребывания в Симбирске) и выехал Александр Сергеевич Пушкин.

Стояла осень. И потому дороги (хотя в России они всегда плохие) были малопроезжими. Но это для поэта не являлось помехой в его путешествии. Мино-вал Кременки, Панскую Слободу, от Криуш он свер-нул к Тушне. Проехал мимо слияния лесных студеных речек. Именно по тому месту, где сейчас находится моя деревня Екатериновка.

Уверен в этом потому, что объехать его стороной невозможно, так как это точно между двумя больши-ми селеньями.

Дорога становилась все труднее. После Тушны начались горы да леса. К тому же на одном из лесных поворотов наперерез лошадям бросился заяц. А Пуш-кин, говорят, как и все творческие люди, был суеве-рен. И потому стопроцентно верил, что дальнейший путь обещает неудачу.

Хотя дело здесь даже не в индивидуальных осо-бенностях поэта. В то время в народе существовали приметы, игнорировать которые считалось безрас-судством.

Некоторые из них связаны с поездками. К при-меру, негласным, но категорическим запретом было пускаться в дорогу в понедельник.

Не менее опасным считалось продолжение пути, если дорогу перебежал заяц. (Не серая кошка, не чер-ный кот, а именно заяц... Сколько же было тогда за-йцев, если это вошло в примету?!)

Доехав до Сенгилея, он вынужден был вернуться в Симбирск. Вот как сам поэт писал жене Наталье Ни-колаевне Пушкиной 14 сентября 1833 года (по старо-му стилю) об этой поездке:

«Опять я в Симбирске. Третьего дня, выехав но-чью, отправился к Оренбургу. Только выехал на боль-шую дорогу, заяц перебежал мне её. На третьей стан-ции (это и был Сенгилей. – В.Д.) стали закладывать мне лошадей – гляжу, нет ямщиков – один слеп, дру-гой пьян и спрятался. Пошумев изо всей мочи, решил-ся я возвратиться и ехать другой дорогой; по этой на станциях везде по шесть лошадей, а почта ходит че-тыре раза в неделю. Повезли меня обратно – я заснул – просыпаюсь утром – что же? Не отъехал я и пяти верст. Гора – лошади не везут – около меня человек 20 мужиков.

Черт знает, как Бог помог – наконец взъехали мы, и я возвратился в Симбирск...».

Вот такие дорожные приключения пришлось ис-пытать великому русскому поэту на сенгилеевской дороге.

А гора действительно крутая и опасная. Хотя сей-

час её значительно срыли, сделали доступнее. А в не-давние времена именно здесь происходили то и дело аварии. Переворачивались машины, погибали люди. Я был еще мал, но хорошо помню, как в 50-х годах моя мать попала здесь в автопроисшествие. Грузовик ЗИС-5, груженный мешками с мукой, шел из райцен-тра. И на этих мешках восседала мать, возвращаясь из командировки. В самом крутом, почти отвесном месте, водитель не справился с управлением. И грузо-вик перевернулся. Пассажирка наверняка погибла бы, если бы не счастливая случайность: мешок с мукой за-стрял между кузовом и грунтом. И потому её не при-давило бортом. Отделалась лишь переломом ноги.

В общем, насчет опасной горы Пушкин нисколь-ко не преувеличивал.

А вообще к Оренбургу лежало три дороги: первая – почтовая, о которой я уже рассказывал: через Кре-менки, Сенгилей, Русскую Бектяшку и т.д. Вторая - гу-бернская, которая шла на Сызрань. И третья - самая езжая. Потому что знаю: по ней приезжали из Орен-буржья в Симбирск Аксаковы. Но по правому берегу (сенгилеевская дорога) было короче. И, видимо, Пуш-кин хотел сэкономить время, а вышло наоборот.

...И всё же в жизни ничего не бывает случайно-го. По-видимому, это Божий промысел, по которому поэт должен был побывать в Сенгилее. (Ведь полу-чилось именно так: доехав до небольшого волжского селенья, он вернулся в губернский город и уже напра-вился по другой дороге. Как будто именно это и нуж-но было ему совершить).

В общем, вольно или невольно Александр Сер-геевич своим присутствием благословил эту землю на творчество. И что любопытно: примерно с этого времени Сенгилей и на самом деле становится одним из главных культурных центров. И остается им до сих пор. ...Две версии. Какая из них точнее? Не знаю. Наверное, обе верны. И лишь дополняют друг друга. Хоть и не претендуют на сугубо научную достовер-ность.

ГОРОД МОЕГО ДЕТСТВА Чем старше становишься, тем чаще вспоминает-

ся детство. Проплывают картины теперь уже дальних лет, и сердце щемит от обожания и любви к тому, что было солнечным и радостным и что оставлено не по своей воле далеко-далеко – за толщей лет.

Родная деревня... Речушка, струящаяся из дальне-го, безлюдного, дремучего леса, и потому, наверное, застенчивая, стеснительная: пробегая мимо села, хо-ронится от постороннего взгляда в непролазном ив-няке.

Волжский залив, в котором ловили с отцом гро-мадных щук и лещей.

И первый мой город. Не большой, не столичный. Но уютный и приветливый, в названии которого уга-дываются тюркские имена – Сенгилей.

Первый раз я увидел его в седьмом классе. В ново-годнем школьном конкурсе на лучший карнавальный костюм занял первое место. И меня направили в рай-центр. Там тоже доспехи русского богатыря понрави-лись. И за это мне вручили приз – большой красный мяч.

Ну и досталось ему от мальчишеских ног, когда

52

мы, сельская ребятня, гоняли его всё лето по футболь-ному полю. А к осени он вышел из строя, порвался, и я про него забыл. А вот о городе не забывал.

Аккуратные домики, занесенные по окна ноч-ными метелями, белые крыши с курящимися из труб дымками. Тщательно расчищенные тротуары. Пло-щадь с памятником посередине. Приветливое, симпа-тичное с большими окнами здание школы (тогда мне казавшееся огромным)...

В Екатериновке сейчас и начальной школы нет, закрыли, а тогда была восьмилетка. Чтобы учить-ся дальше, надо было расставаться с домом. Правда, у меня был выбор: идти в девятый класс в соседнее село, что в нескольких километрах, или ехать за двад-цать пять – в райцентр. Я выбрал Сенгилей.

Всех больше мил он мне в сентябре. Когда волж-ская волна уже устала от летней колготни. Остепени-лась. Решила передохнуть. И не бьет со всего размаха о дамбу, а лишь вкрадчиво шуршит внизу о перекат-ные камушки.

Сенгилей – город-сад. И это не метафора, потому что в открытую - прямо на улицах, у дорог - выстро-ились по ранжиру яблони, вишни... Каждое утро тро-туары завалены листвой по колено. Хорошо и покой-но брести, утопая в сусальном золоте, и слушать, как грустно шепчутся листья о прошедшем лете.

Все дороги в городе почему-то вели к пристани, где швартовались громадные, сверкающие, как боль-шие города, пароходы. Причаливали в самом центре города. Недаром в то время популярной была рифмо-ванная строчка: «Сенгилей – порт пяти морей». Вро-де бы написана с иронией, но на самом деле точно. Город благодаря матушке Волге соединен водными трассами с пятью морями.

Недалеко от речного порта жили дорогие мои школьные учителя – Сергей Александрович и Анна Николаевна Осиповы. Педагоги высочайшего класса, глубоко знающие и любящие детей. Всю жизнь без остатка они отдали школе, своим ученикам. Сергей Александрович был поэтом известным и любимым в этих местах. Написано за жизнь им было много. Стихи добрые, искренние. И в основном посвящены волжскому родному городу, любимой Волге, прекрас-ному российскому краю.

Чуть подальше, под сенью высоких тополей, двухэтажный дом из красного кирпича. Здесь тоже жил мой учитель – директор школы, Герой Советско-го Союза Николай Николаевич Вербин. Память о нем постоянно храню в сердце.

Помню и люблю всех-всех моих школьных на-ставников, педагогов в то время одной из самых луч-ших школ области.

На берегу, глядясь в волжскую воду, стоит другое здание, которое сыграло в моей судьбе важную роль. Это редакция районной газеты. Здесь напечатали мои самые первые стихи. Редактором был тогда спо-койный, внимательный, добрый человек, опытный и талантливый журналист Валентин Алексеевич Рябов. Многие годы собирал он документальный материал о родном городе. И ему с помощью районной адми-нистрации удалось выпустить краеведческую книгу. Хотя это не художественно-развлекательное произ-ведение, я прочитал её за один присест.

Краеведческий музей знают не только в районе, но и в области.

Его создателем и главным хранителем музейных редкостей был Александр Иванович Солуянов – на-стоящий русский интеллигент, для которого служе-ние людям всегда является превыше собственной вы-годы и благополучия.

Дальше, в глубине городка, веселый, приветли-вый домик Михаила Михайловича Небыкова, старей-шего в нашей области поэта, который учился в Лите-ратурном институте у самого Ярослава Смелякова.

И это лишь малая часть творческого ядра, твор-ческой интеллигенции, что жила в волжском город-ке. Не в обиду другим райцентрам должен сказать, что Сенгилей был и сейчас остается одним из главных культурных центров области. Город слыл селеньем небогатым, но всегда рождал и притягивал к себе не-видимым магнитом литераторов, художников, ком-позиторов.

Видимо, сама родниковая земля удивительной красоты создает и собирает художников для своего достойного отражения.

...Здесь самые грибные и ягодные места, самые чистые и мощные родники.

Именно здесь заканчиваются отроги Жигулей, выше по течению Волги таких отвесных, крутых гор уже не встретишь.

Дорога, словно на крыльях, взмывает вверх. По-том, обескрылев, падает, устремляясь в низину.

Слева, в глубине леса, видна заросшая лесом вер-шина, по преданию, слышанному мною много раз, в самой высокой точке её схоронил, запрятал свои бо-гатства Стенька Разин. Так ли это на самом деле или нет – не столь важно. Главное, что с помощью этой легенды ты с раннего детства приобщен к истории России, к её прошлому.

И уже, словно наяву, видишь: по сенгилеевской дороге, вдвойне опасной в осеннюю распутицу, из Симбирска в Оренбург пробирается в тряской повоз-ке Александр Сергеевич Пушкин.

Я много раз пытался определить, представить, где, в каком месте, из-за какого поворота выскочил тот озорной злополучный заяц и бросился наперерез лошадям. (Да разве угадаешь через столько лет.)

Пушкин был человеком суеверным, как все твор-ческие люди, и поэтому решил вернуться в Симбирск.

Я тоже уезжал из города моего детства по этой пушкинской дороге.

После выпускного бала мы до рассвета бродили по волжской набережной, плавали на лодке по глад-кому, без единой ряби, словно стеклянному, заливу. И клялись каждый год собираться вместе.

Мечты, юношеские грёзы... Судьба разбросала нас друг от друга, и так случилось, что и через двад-цать пять лет не встретились... А теперь уже и трид-цать на исходе.

После Сенгилея областной центр показался мне малозеленым и неуютным. И потому я скучал и гру-стил о тихом уездном городке. Тоскую и до сих пор, именно поэтому часто в сны и в мысли ко мне при-ходит его образ: улочки, продутые волжским ветер-ком, летучая пороша майских садов и лики дорогих людей...

Я низко, до земли кланяюсь городу моего детства, прекрасному, славному, старинному селенью. Живи долго и счастливо!

53

Владимир КОЧЕТКОВ, известный велопутешественник, член Союза писателей России, член Русского географического общества. В 2014 году стал лауреатом конкурса «Добрая лира» (Санкт-Петербург) в номинации «Художе-ственная литература для детей».

Живет в р.п. Сурское.

прологМне повезло. Я изрядно поколесил по миру, побывав во многих интересных

местах Земли. Видеть мир, это великое счастье, и сейчас, после тысяч киломе-тров, я всё больше и больше понимаю это. Горы и далёкие морские берега, равни-ны и пустыни, все те места, о которых я мечтал когда-то, удалось увидеть.

У меня было немало встреч с аборигенами, с жителями стран, куда заносил сидящий в крови географический дух. Эти встречи чаще были интересными, временами необычными, а иногда даже опасными, но я всегда их воспринимал просто как непременную составную часть путешествия. Как красивый ландшафт, как шум волн южного океана, как, может быть, недорогой, но экзотический су-венир. Но однажды всё изменилось и главной целью путешествий стали именно встречи с людьми.

ЯХТА В ШАНХАЙ

54

А началось всё с того, что в Сан-Франциско у меня появился очень хороший друг – Анатолий Ша-шурин. Когда-то он жил в России, но желание обре-сти свободу привело его сначала в Израиль, а затем и в Америку. Интересно, но именно тогда я сам практи-чески впервые в жизни осознал, что это такое – иметь собственный взгляд на жизнь. Когда человек остаётся верен ему, не пытаясь никого убеждать в правоте сво-их взглядов, но не боящийся ради этого идти хоть на край света.

Именно здесь, в Калифорнии, опять же благодаря Анатолию мне посчастливилось встретиться со мно-гими интересными людьми. Чего стоит имя Алексея Ермакова – он выпускник кадетского корпуса, долгое время поддерживавший дружеские отношения с Геор-гием Ишевским, хранитель знамени Симбирского ка-детского корпуса. Или Борис Ильин – потомок слав-ного человека, замечательного поэта Евгения Бара-тынского. Это его совсем ещё маленьким мальчиком вывезли из Казани во время революции, а потом вме-сте с сотнями таких же изгнанников он был вынуж-ден бежать в Китай и дальше, в Европу или Америку. Подумать только, сколько пришлось пережить им – русским людям, в один миг ставшими не нужными своей стране, земле, на которой родились!

Случилось так, что Борис Ильин познакомил меня с Алексом Шатроном, чья история жизни ста-ла отражением судеб всего того поколения русских людей. Думаю, что всё в этой истории – правда, ибо рассказчику на тот момент исполнилось девяносто три года и вряд ли есть смысл что-то приукрашивать человеку, достигшему такого почтенного возраста. Скорее наоборот. Всё в его рассказе выглядело обы-денно и просто, даже если речь шла о смерти и о во-йне. Каждому в течение жизни приходится пережи-вать разлуки и потери, выпадает преодолевать горе и испытывать настоящую радость, но история жизни Алекса Шатрона глубоко взволновала меня. Я внезап-но понял, что мировая история – это не параграфы учебника с чёткими датами и цифрами, история – это судьбы конкретных людей. Каждого в отдельности.

Мы сидели на просторной веранде за столом и пили чай по-русски – из самовара. Похоже, само-вар действительно был привезён из России, и за ним тщательно ухаживали. Пузатые медные бока само-

вара были начищены до блеска – на их поверхности не хуже чем в зеркале отражалось подвижное лицо рассказчика и золотой крестик, висящий на его мор-щинистой, но всё ещё могучей шее. На резном дере-вянном столике лежали наколотый мелкими кусочка-ми сахар и целая горка баранок. И сахар, и баранки хозяин покупал в русском магазине. Он наливал чай в блюдечко, маленькими серебряными щипчиками крошил сахар на малюсенькие осколки и, смешно вы-тягивая губы, тянул ароматный напиток вприкуску.

Его дом находился в Санта-Розе – пригороде Сан-Франциско, за Золотым проливом. Просторный коттедж, примостившийся на горном склоне, глядел окнами на океан. Сюда не доносился ни запах воды, ни шум волн, но зато хорошо были видны огромные сухогрузы, идущие со стороны Китая. Они шли друг за другом с часовым интервалом и, подходя к заливу, протяжно гудели. Со всех сторон их окружали паруса яхт, отсюда, с высоты, казавшиеся совсем крошечны-ми. В воздухе в беспорядке носились чайки. Птицы отчаянно ругались друг с другом, словно мелкие тор-говцы на рынке.

Этот старый американец требовал, чтобы я на-зывал его Сашуней, как называла его когда-то мама. За два месяца я привык к подобной фамильярности в обращении здесь, в Америке, и всё равно в начале раз-говора чуть смущался. Но к концу беседы неловкость прошла – у этого человека не было возраста.

Он не ругал время, не проклинал «вершителей су-деб», он просто рассказывал о своей жизни. Он гово-рил почти без акцента, лишь слегка «надавливая» на гласные звуки, стараясь произносить слова на клас-сическом русском языке, но всё равно складывалось впечатление, что русский – не родной ему язык, а он просто долго и тщательно изучал его по книгам Тол-стого и Гоголя. Голос у Сашуни был твёрдый и силь-ный, и когда я прикрывал глаза или отводил взгляд на море мне виделся этот человек таким же молодым, каким он был много лет назад.

Наша беседа затянулась до позднего вечера: когда мы с Анатолием Шашуриным сели в автомобиль, чтоб отправиться домой, было уже совсем темно, и мы вы-езжали на шоссе уже при свете фар. Всю дорогу мол-чали: и когда поднимались перед Золотым Проливом, и когда проезжали через полупустынный в этот час

Слева - Анатолий Шашурин, справа Борис Ильин (правнук поэта Евгения Баратынского)

Алексей Ермаков - хранитель знамени Симбирского кадетского корпуса

55

мост. Даже когда припарковали машину и открывали входную дверь в дом Анатолия, только взглянули друг на друга, не сказав ни слова, пытаясь до конца осоз-нать ту невидимую, но существующую связь, ту нить, которая тянется сквозь годы, ухитряясь связать вое-дино не только судьбы людей, но и судьбы поколений.

У меня был диктофон, и часть рассказа удалось записать «на плёнку», но вскоре сели батарейки и дальше пришлось писать в записную книжку, пытаясь успеть за рассказчиком. Сашуня перескакивал с места на место, иногда замолкал, словно собираясь с мысля-ми, а потом, пронзительно глядя мне в глаза, подроб-но рассказывал какой-то особо запавший в память эпизод.

За те несколько часов, что нам довелось быть вместе, я прожил его жизнь. Прожил от самого рожде-ния до той самой минуты, когда уже дома у Анатолия, сидя у окна и потушив лампу, смотрел на пустынную ночную улицу Сан-Франциско, знаменитого «бело-го города», ставшего пристанищем многих и многих русских людей, которых расшвыряли по миру за-висть и злоба Гражданской войны. Той самой страш-ной на свете братоубийственной войны, когда людь-ми руководит лишь дикая, всё пожирающая зависть и ненависть. Когда сила ломает силу, когда прав тот, чья злоба оказалась крепче. Невозможно признать такую войну справедливым и честным уроком, нелегко про-нести понятие «честь» через кровь, обман и крушение мира. Дано ли нам, живущим в ХХI веке, разобраться в стремлениях и мечтаниях тех людей, что жили в на-шем краю сто лет назад? Нужно ли это? И если нужно, то зачем?..

* * *– Ну, так вот, – начал Алекс свой рассказ. – Меня

зовут Александр Шатров. Живу я здесь, в Санта-Розе, на берегу Золотого залива уже больше семидесяти лет. Из окон моего дома виден Тихий океан и дома Сан-Франциско – Белого города, который когда-то, ещё в детстве приснился мне во сне. В последнее вре-мя я всё больше думаю о неизбежности событий, с которыми приходится сталкиваться человеку на его жизненной дороге. Думаю о гордости, которая заста-вила моего отца воевать и погибнуть, а меня застави-ла работать и выживать. Я уже почти прожил жизнь, но, если бы случилось начать её заново, вряд ли мне захотелось что-то изменить.

Я был поздним ребёнком. Вы знаете, что это такое – родители стараются устроить своему един-ственному сыночку полноценную жизнь. В моём рас-поряжении был домашний учитель, меня приобщали к музыке, я обучался французскому языку, даже фех-тованию.

Читать научился рано – к пяти годам самостоя-тельно разбирал «Историю двенадцати цезарей».

Родители не были дворянского сословия – про-исхождение своей матери я так никогда и не узнал, отец – Иван Шатров был второй гильдии купец. Он торговал хлебом, а также скупал изделия у кустарей-татар и отправлял их в Москву. Говорят, в те времена всё Поволжье занималось хлеботорговлей и промыс-лами. Он очень хотел дать мне настоящее образова-ние в будущем и всерьёз надеялся когда-нибудь запо-

лучить дворянский титул. Я смутно помню жизнь в родительском доме.

Остались какие-то обрывки воспоминаний, и иногда я вижу то, чего, вероятно, никогда не было вовсе, а су-ществует лишь в моём воображении.

Помню, как я, убегая от учителя, залезал на чер-дак нашего огромного двухэтажного дома и лазал там посреди старых, брошенных вещей, сгребая паутину с лица и гоняя голубей. Из чердачного окна была вид-на почти вся улица, мощённая тяжёлым булыжником, серые понурые дома и мост через неширокую речку. Как-то, глядя в это окно, я увидел много людей в оди-наковой одежде, которые шагали, угрюмо глядя себе под ноги, или бросая невесёлые взгляды по сторонам. На плече у каждого висела винтовка.

– Солдаты, – неожиданно услышал я тихий, за-думчивый голос учителя за своей спиной, – на фронт… – Глаза учителя показались мне какими-то колючими и отрешёнными и я понял, что «фронт» – это что-то недоброе и нехорошее. Весь вечер учитель отвечал на мои вопросы невпопад и глядел на меня странным взглядом.

Ещё помню большую конюшню и лошадей с длинными гривами. Когда мы ехали в коляске, лошади хрустели копытами по мостовой. Я сжимал покреп-че челюсти – мне почему-то казалось, что звук этот крошит зубы. Лошадьми правил наш конюх – рыжий мужик по имени Ефим. Он иногда оборачивался и улыбался во весь рот, как лошадь. Время от времени я заходил к нему на конюшню. Он разрешал мне смо-треть лошадей, я даже пересыпал зерно из большого дощатого ларя в ведёрко, а потом наблюдал, как ло-шадь тычется туда мордой, хватает зерно и жуёт, ска-лясь и довольно посматривая по сторонам огромны-ми живыми глазами. Ефим гладил лошадь и улыбался, а однажды он похлопал меня по спине и спросил:

– Ну что, будет и на нашей улице праздник? «Он, наверное, очень добрый, раз любит празд-

ники и лошадей», – подумал я тогда и улыбнулся ему в ответ.

Мне нравились домашние занятия и особенно уроки географии и французского языка. Я мечтал увидеть далёкие страны и цветные моря, о которых рассказывал учитель. Французский язык казался мне птичьим языком. Я был уверен, что вороны разгова-ривают именно на французском. Я старался как мож-но скорее изучить его, чтобы понимать птиц и разго-варивать с ними.

У нас в доме бывало много гостей – отец был об-щительным человеком. Помню, как было празднично на душе, когда приходили друзья отца. В такой день обязательно пеклись пироги, играл патефон, и никто не заставлял меня тянуть ноты на скрипке.

Вот, пожалуй, и всё, что я могу сказать о том времени. Очень скоро пришли другие времена, всё смешалось, словно краски на полотне художника, и жизнь пошла совсем не так, как того хотел отец и как о том мечтал я.

* * *Однажды, было это в конце зимы, в дверь громко

и настойчиво постучали. Я выглянул через занавеску на улицу. Несколько вооружённых людей, перетап-

56

тываясь с ноги на ногу, чуть насмешливо смотрели на окна дома. Старшим был молодой парень в обрезан-ной шинели и кепке. Он показался мне знакомым, но отсюда, из окна я не мог точно разобрать, кто это и где я мог его видеть раньше.

– Добрались! – услышал я прерывающийся шё-пот отца. Уже несколько месяцев как приостанови-лась его торговля. У нас дома перестали бывать люди, уроками со мной занималась мама, а отец старался, как можно реже выходить из дома. Он сам кормил и поил лошадей и лишь изредка наведывал свои склады с зерном, стараясь не привлекать к себе внимания. И вот сейчас он, кряхтя, одевался – несмотря на конец марта, снаружи было по-зимнему холодно.

Отец спустился вниз и открыл дверь. Тот, в кепке, что-то начал говорить, отец отвечал ему спокойно, но я не мог разобрать ни слова из их разговора. Тогда я рванул на чердак. Мигом взлетел по лестнице, открыл дверь и, спотыкаясь о старые вещи, глотая пыль и рас-талкивая голубей, пробрался к окну. Оно бесшумно растворилось, и до меня сразу долетело несколько фраз. Тот, молодой, говорил официально, отец пы-тался отстаивать что-то своё, возражая обречённым голосом. Я понял, что речь идёт о добровольной сда-че зерна в пользу недавно образованной Красной ар-мии. Я узнал голос старшего. Это был мой бывший до-машний учитель. Его вооружённые спутники курили и в упор смотрели на отца.

– …Вот постановление от 25 марта сего года и расписка, – донеслось до меня будто сквозь ватную стену.

– А если я, скажем, откажусь отдать его добро-вольно? – голос отца начал срываться и дрожать, он смотрел на пришельцев исподлобья.

– Попробуй, – один из них выплюнул на землю прогоревшую папиросу. Учитель остановил его дви-жением руки.

– Сейчас действуют новые законы. Не советую идти против. Если вы откажетесь, есть приказ взять зерно силой. Но вашу участь в этом случае будет ре-шать трибунал.

Несколько минут отец стоял с распиской в руке на крыльце своего дома перед открытой дверью, пока не пришёл в себя. Долго сидел за столом, не сказав ни слова, затем достал свою офицерскую форму, отдавая матери кошелёк, сказал несколько слов и исчез за две-рью.

День нашего бегства из города помню очень от-чётливо. Был август восемнадцатого. Неожиданно в дом ворвался отец – возбуждённый, с горящими, словно угли, глазами. Он метался по комнате, швыряя на пол ящики из шкафов.

– Собираться! Скорее! – он лихорадочно совал в мешок вещи. – Советы прорвали фронт, расправля-ются здесь со всеми ненадёжными! – Подбежал к сун-дуку, сорвал со стены тяжёлый бронзовый светильник и сбил им замок. Резко отбросил крышку. Почти не глядя, начал выбрасывать из него на пол вещи. Бросил на руки матери пуховый платок:

– Переодевайтесь! К Волге! Скорее, сейчас сюда придут!

На улице послышались голоса, зашаркали по мо-

стовой десятки ног. Отец бросился к лампе, трясущи-мися руками схватил её и убавил пламя. Теперь язы-чок его еле тлел. Раздался громкий стук в дверь. Били чем-то тяжёлым, словно молотком.

– Хватай мешок, скорее! Сейчас взломают дверь! – Он ещё раз затравленно оглядел комнату. – Бежим через двор!

– Почему, папа? Это же наш дом? – мне не хоте-лось оставлять его сейчас, ночью, и бежать, не зная куда. Хотелось спать и есть. Глаза заливали слёзы. Я тащил мешок, держа его перед собой. Почти куба-рем скатился по лестнице. Мы выскочили во двор. На наше счастье он был пуст. На небе светили звёзды. Они расплывались перед моими глазами – я думал, что не увижу их больше никогда. Мать, оглядываясь, едва слышно причитала.

– Скорее, не спрашивай! Отец уже выламывал доску в заборе. Мы пролезли

в образовавшуюся дыру. Я обернулся. Двор заполнил-ся людьми. В верхнем окне плясало пламя – кто-то уже успел поджечь дом. Кричали люди. Ржали лошади. Их выводил из конюшни давно пропавший из нашего дома Ефим. Отец потащил меня за собой. Сзади, едва поспевая за нами, семенила мать. Она крестилась и плакала.

Дальше всё помню обрывками. Мы долго про-бирались на восток, пока не осели где-то на Урале – отец снял небольшой деревенский дом. От всего пе-режитого в дороге я заболел. Меня бил озноб, ночами я бредил и плакал. Лежал в кровати, а мама отпаивала меня горячим молоком. Я пил молоко и глотал слёзы.

Отец пробыл в этом доме неделю. – Так вот, Сашуня, – сказал он, вешая мне на шею

золотой крестик, когда я чуть пришёл в себя.- Пусть этот крест поможет, пусть он сбережёт тебя, – сказал, поцеловал меня, перекрестил на прощание, и ушёл. Я больше не видел его никогда.

Жили мы скромно. Первое время я почти не вы-ходил из дома. Сидел у окна и ждал возвращения отца. Не хотелось читать, не было желания играть.

Я не понимал всех событий, которые происхо-дили в городе и стране. События эти поломали жизнь моей семьи, нарушили привычный уклад её, к тому же я не знал, что делать дальше.

Постепенно я немного успокоился. Мне больше не снились пожары, мужики с лошадиными морда-ми, кресты и дикие крики. Я возвращался к обычной мальчишеской жизни. Днём ходил по городу, изучая улицы и закоулки. Вечером читал или рисовал. Мама как могла помогала мне. Вечерами мы сидели за сто-лом, пили чай, читали стихи и сказки Пушкина, Ан-дерсена и Бажова.

Но меня не покидала постоянная непонятная тревога, словно я ждал, что вот-вот случится что-то ужасное и страшное.

Мама заболела. Она лежала в горячке, глядя неви-дящими глазами на потолок. Я сидел возле её постели с кружкой воды и вытирал пот, струями стекавший с её белого лба, надеясь, что всё ещё закончится хоро-шо и я не останусь один. Она проболела всего две не-дели и умерла. Тиф в те годы косил людей без разбору. Соседи привели врача и участкового – пожилого уса-

57

того дядьку. Он составил протокол, погладил меня по голове, вздохнул и отвёл в детский приют. Началась моя самостоятельная жизнь.

Приют стоял на берегу большой реки. Посере-дине лежал голый, песчаный остров, а на противопо-ложном берегу возвышались высокие горы. Я никогда не видел таких гор. Их голые скалистые вершины тя-нулись вверх, словно пальцы.

Серое мрачное здание детского дома было слов-но продолжением этих гор. В здании до революции была суконная фабрика. Окна были узкие, как бойни-цы старинного замка, а комнатки маленькие, словно монастырские кельи.

Меня постригли, переодели в серый формен-ный костюм и поставили на котловое довольствие. Кормили скудно, но хлеб всегда был настоящий, а по утрам нас выстраивали поотрядно, и давали по лож-ке рыбьего жира. Сейчас-то я понимаю, что эта лож-ка спасла многих из нас – выброшенных судьбой на улицу бездомных детей.

Мы работали на приусадебном участке, учились в школе, а на уроках труда занимались плотницким ремеслом. Я даже играл в школьном театре. Но когда однажды на очередную годовщину революции меня нарядили толстым купцом и матрос в бушлате демон-стративно колол меня в живот бутафорским штыком, желание быть артистом пропало.

Инструктор по труду был особенный. Звали его Петром Михайловичем. Он носил широкую оклади-стую бороду и зачесанные назад длинные волосы. Вид у него был благообразный и довольно степенный. Он мне напоминал церковного служителя преклонных лет. Свою работу трудовик любил. Каждую досочку он гладил как живое существо, что-то ласково при-говаривая при этом. Любое его движение во время работы было осмыслено, аккуратно и красиво. Даже стружки из-под рубанка выходили ровненькие, слов-но зимние узоры на окнах. Петр Михайлович был по-томственным краснодеревщиком. Изготовленная его руками мебель ценилась по всей округе.

Работа с деревом увлекла меня. Вначале я учил-ся просто строгать и пилить, но постепенно превра-тился в первого помощника Петра Михайловича. Мы работали с ним в мастерской допоздна. Между делом вели разговоры о природе, о жизни, он даже читал мне свои незамысловатые стихи.

В апреле сорок первого я был призван в армию. Меня зачислили в артиллерийскую роту заряжаю-щим. Наша часть размещалась в Гродно. К военной службе привык быстро – сказалась жизнь в детском доме. Я довольно легко переносил строгий режим, меня не тяготила военная форма. День и ночь прово-дил возле пушки – чистил и смазывал затвор и ствол, драил щит и учился быстро подавать и вставлять сна-ряд.

В июне наш батальон перевели к югу от Гродно. Передислокация произошла поздно ночью. Мы тихо вышли из города, без строевых песен и оркестра. Не было машин – пушки, боеприпасы и всю остальную амуницию везли лошадьми. До границы отсюда было близко, говорили – не больше десяти километров. Разбили лагерь прямо посреди густого леса. Деревян-

ных казарм не было. Рядом с елями и берёзами раз-местились большие шатровые палатки, походная кух-ня, и тут же стояли нацеленные на запад пушки. Сразу прошёл слух о скором начале войны. В воздухе повис-ла какая-то неприятная тревога и натянутое, готовое вот-вот лопнуть ожидание.

Несколько дней подряд к лагерю на лошадях под-возили боеприпасы. Снаряды складывали прямо на землю под навес из еловых лап.

– Пропадут, – заметил я очередному возничему, помогая сгружать смертоносный груз с телеги.

– Не успеют, – усмехнулся он. – Скоро такое нач-нётся! Только успевай снаряды подавать. Перейдём границу и пойдём куда-то на запад врагов крошить.

Это казалось справедливым – Гитлер был на за-паде. Потом я слышал, что мы должны были вместе с Гитлером напасть на Англию, но что-то не сладилось там, наверху.

Начало войны помню очень ярко даже сейчас, спустя много лет. В пятницу на политзанятии нам рассказывали о зверствах фашистов в Польше, а в субботу вечером я заступил в наряд. Я охранял палат-ку с оружием и боеприпасами, стоя около огромной старой берёзы. Наступила ночь. Листья на деревьях застыли, словно нарисованные, и свет звёзд, кото-рый они отражали, казался неживым. Не было слыш-но даже лягушек – будто они вымерли или сбежали с болот неведомо куда. Воздух едва заметно дрожал, но это не был ветер.

Ко мне тихо подошёл взводный.– Не спится, товарищ лейтенант? – спросил я шё-

потом.– Да тишина какая-то странная. Живая будто, –

он поднял голову и замер, чуть приоткрыв рот.– Может, обойдётся, а лейтенант?Он медленно повернул голову в мою сторону:– Я из-под Курска. В горах был однажды, – ни с

того, ни с сего, зашептал он. – Земля там, бывает, гу-дит. Сегодня лёг спать – гудит. Вышел вот наружу, вроде ничего. Но всё равно что-то не то, будто я там, в горах. И запах, – он повёл носом, принюхиваясь, – странный какой-то. – Лейтенант потёр шею рукой. – Воротник давит, вздохнуть не даёт.

– Может, устоим, а? – уже не веря самому себе, пробормотал я.

– Заладил! Конечно, устоим! – помолчал и доба-вил тихо:

– Ты меня буди, если что.– Есть, товарищ лейтенант, разбужу.Напарник сменил меня в середине ночи. Я пере-

дал ему винтовку и лёг, не раздеваясь. Сон не шёл. «Не будут же они бомбить лес», – с тайной надеждой по-думал я. – На город пойдут. Пока суть, да дело… А там видно будет». Я повернулся на другой бок: «Что за мысли? Нет же никакой войны! Может быть, и не бу-дет», – подумал и заснул.

Первый же бой разметал нас по всему лесу. Я куда-то бежал, падал, полз, опять бежал. Долго тащил ране-ного лейтенанта – взрывом ему оторвало ногу ниже колена. Я изо всех сил пытался остановить кровь, ка-завшуюся мне почему-то не красной, а чёрной, а ког-да хоронил его, у меня уже не было слёз.

58

Попался глупо, через неделю. Обходил очеред-ную деревню и наткнулся на пожилого мужика, соби-рающего хворост. Я тотчас же побежал глубже в лес, но очень скоро услышал позади собачий лай и голоса на немецком языке. Я начал затравленно метаться от дерева к дереву, но понял, что спрятаться мне негде. Очень хотелось жить. До боли красивым показалось небо и солнце, прожитая жизнь казалась страшно ко-роткой.

Немцы появились быстро. Они обступили меня со всех сторон, собаки рвали воздух в считанных сантиметрах от моего тела, грозя вот-вот ухватить за одежду. Один из немцев больно ткнул меня под рё-бра стволом автомата и приказал идти вперёд. Входя на деревенскую улицу, я увидел встреченного в лесу сборщика хвороста. Он злорадно ухмылялся, глядя на меня. Я в который раз удивился человеческой подло-сти и зависти. Меня затолкали в какой-то амбар, пере-полненный военнопленными.

Началась новая страница жизни. Меня перевозили из одного лагеря в другой. Днём нас вы-водили на работу, а вечером загоняли обратно за колючую проволоку. Работа была тяжёлая. Весь день с раннего утра и до полной темноты мы грузили на платформы шпалы, перебрасывали лопатами уголь, таскали мешки с зерном и картошкой. И всё время рядом стояли вооружённые солдаты и лаяли собаки. Кормили раз в день картошкой и водой.

Я привык не смотреть по сторонам, научился не поднимать голову. Когда-то в детстве я читал о рын-ках рабов в Греции и Риме. Я видел, что сделали быв-шие рабы в России во время революции, даже осуж-дал когда-то их действия. Сейчас я сам стал рабом, и теперь не знал, кого бы захотел оставить в живых, будь у меня в руках сила, способная перевернуть Гер-манию.

В городе Регенсбург я попал на «распределение». Достался в работники пожилому фермеру. У него был большой двухэтажный дом и участок, огороженный проволокой. Невдалеке высились горы. Их вершины казались серыми и угрюмыми, словно стены старин-ных замков.

Сын фермера воевал на Восточном фронте в зва-нии унтер-офицера. Сам он жил с дочерью и невест-кой – женой сына. Хозяйство было большое. Работать приходилось от зари до зари, но кормил он лучше, чем в лагере – свёклой, картошкой, даже хлебом. Одел в старую, но добротную немецкую одежду. Спал я на скотном дворе под замком. Но впервые за время плена я поверил в возможность выжить. О, как мне хотелось жить! Просто жить и дышать. Я понимал, что убежать невозможно. Куда? О войне я ничего не знал, хотя вы-учил немецкий язык быстро – ещё в далёком детстве друзья отца отмечали мои способности к языкам.

Фермер оказался незлым человеком, а когда я починил ему старинный буфет и вовсе подобрел. Но со скотного двора в дом не перевёл и колбасой по-прежнему не кормил. Так продолжалось два с полови-ной года.

В начале сорок четвёртого моя фермерская жизнь резко оборвалась. Я был переведён в концла-герь куда-то на границу с Францией. На работу нас

возили на открытых платформах по узкоколейной дороге каждое утро. Здесь я стал шахтёром, только паёк был очень скудный. Кормили плохо, раз в день картошкой и свёклой, а работать приходилось весь световой день. Варили прямо на улице на кострах в больших котлах, и, когда шёл дождь, картошка не про-варивалась. Её почти не чистили, и вода, в которой она варилась, была мутная и грязная. Но, наверное, это было к лучшему – говорят, в картофельной ко-журе много витаминов. Видимо, это и спасло меня – за время работы в лагере я ни разу не заболел, меня не сразили цинга и простуда.

Вдвоём с французом мы катали по рельсам же-лезную тележку с углем. Она была старая и тяжёлая. Для того чтобы сдвинуть её с места, приходилось упи-раться ногами в шпалы изо всех сил. Она скрипела несмазанными колёсами жалобно и тоскливо и не-хотя катилась вперёд. Мне казалось, что руки мои пе-реломятся от напряжения, когда я упирался в метал-лическое ребро телеги, такими они были тонкими и слабыми. Локтевые суставы казались узлами, а мышц почти не осталось.

Мы катали вагонетку из глубокой угольной норы. Немцы не заботились о безопасности работы. Стены и потолок не были укреплены перекрытиями, и каж-дый раз спускаясь внутрь, забойщики прощались друг с другом – они не надеялись вернуться. Иногда стены обваливались и люди гибли под обломками породы, но конвоиры не останавливали работу, нас вновь и вновь гнали в шахту. Мы откапывали погибших, вы-возили их тела на тележках наружу и тут же хоронили у забора в старой угольной яме.

Когда мы выкатывали вагонетку наружу, попа-дали под дождь. Он шёл всю весну. Его косые серые струи безжалостно поливали нас, и жалкая одежда не спасала от холода. Когда-то в детстве я радовался весеннему дождю, любил слушать гром и восхищал-ся вспышками молний. Я помню, как однажды бегал после дождя по лужам, стараясь наступить так, чтобы вода выплеснулась в стороны. Мне казалось, что я вы-хожу сухим из воды, пробивая лужу до самого дна и успевая одёргивать ногу прежде, чем вода вновь сом-кнётся на том месте, куда я только что с силой насту-пил. Мама шутливо грозила мне пальцем в окошко и качала головой, но я знал, что она радуется вместе со мной. Теперь же я кутался в старую рваную куртку, но это не спасало от всепроникающего дождя.

Мне и здесь повезло. Летом сорок четвёртого я бежал из лагеря. Нас охранял пожилой немец. Он, похоже, не был солдатом никогда – карабин держал, словно метлу – небрежно и как будто опасаясь слу-чайного выстрела. Выбрав момент, мой напарник столкнул старика в угольную яму, и мы бросились прочь из шахты. Надеюсь, что конвоир остался жив – он шевырялся внизу на камнях, я видел это, когда убегал. Несмотря на живущую до сих пор во мне не-нависть, я рад, что на моих руках нет чужой крови. С возрастом понимаешь, что пролить чужую кровь че-ловек не имеет никакого права. Я рад, что не стал ни обвинителем, ни палачом.

Мой французский язык выручил меня. Мне уда-лось устроиться на работу на ферму. В моём положе-

59

нии это было лучшее, что можно было предпринять. Я работал тихо, стараясь не привлекать к себе излиш-него внимания. Платили не очень много, но заработ-ка хватало, чтобы не умереть с голоду.

Прошёл почти год. В самый разгар весенних ра-бот пришло известие об окончании войны. Я тотчас же собрался и поехал на восток, туда, где стояли со-ветские войска. Добрался на удивление быстро – хо-дили пассажирские поезда, а на дорогах было много идущих в попутном направлении машин. В первой же советской части всё рассказал. Был очень рад слы-шать русскую речь и видеть своих. Меня встретили очень доброжелательно и поместили во временный лагерь.

Таких, как я, было много. Бывших военноплен-ных, прошедших через муки, рабский труд и униже-ния, но выживших, спасшихся. У нас был свободный выход в город, нас бесплатно кормили, вместе с сол-датами мы радовались окончанию войны и скорому возвращению домой. Я стосковался по мирной жиз-ни. Хотелось наконец-то завести семью и зажить по-человечески.

Я сдружился с одним из солдат-охранников. Его звали Василием, и он был с Волги. Как и я, он вырос в детдоме. Наверное, это нас и сдружило. Через две не-дели Василий тайком предупредил, что следующим днём всех было приказано увезти из лагеря, а куда – никто не знал. Вышел, мол, приказ – никого не выпу-скать утром.

В ту же ночь я убежал. На запад, к морю. Остатка денег хватило, чтобы добраться до Кале – большого порта на западном побережье Франции. Попросился матросом на английский сухогруз и почти сразу же ушёл в рейс.

Ещё в детдоме учитель гимнастики отмечал мой крепкий вестибулярный аппарат – я очень лег-ко переносил качку и через три недели превратился в сносного матроса. Работы не боялся, и больше не было страха за жизнь. Морской воздух и хорошее питание восстановили мои силы. Матросы посмеи-вались над моим скудным английским языком, но я быстро и успешно осваивал его.

Несколько лет я плавал матросом. Мне пришлось избороздить всю Атлантику, я видел Столовые горы в Кейптауне, видел грязные воды Великого Ганга в Калькутте и пресные Ла-Платы в Аргентине. Дважды проходил Магеллановым проливом в Тихий океан навстречу бушующим ветрам, высаживался в Новой Зеландии в бухтах под самыми высокими вулканами Земли, в стране, где отары овец покрывают межгор-ные долины сплошь от края до края. Я видел южный берег Австралии, удивительный и необычный. Он вставал сплошной стеной, высотой в полтораста ме-тров. Огромные океанские волны, словно сменяю-щие друг друга высокие холмы, накатывались своими пологими склонами на берег с бесконечным упор-ством. Они рассыпались с оглушительным грохотом о стену берега и исчезали без следа, словно провали-ваясь в пучину.

Я перепробовал все заморские фрукты, видел китов и акул, видел кокосовые пальмы, растущие на белом песке загадочных островов. Я видел солнце,

которое движется справа налево там, в южных морях. Мы бросали друг друга в солёную воду на экваторе, отмечая день Нептуна, и скажу тебе, – это было не са-мое плохое время в моей жизни, хотя все эти годы я мечтал о Волге, о её меловых горах и густых дубравах. Я так много говорил на разных языках, что стал за-бывать русский язык, и, внезапно испугавшись этого, стал ночами разговаривать сам с собой на языке, ко-торый был мне когда-то родным, старательно прого-варивая слова и звуки и рискуя прослыть на корабле сумасшедшим.

Я зачерствел душой и считал, что никогда не смогу любить, но однажды все мои сомнения разле-телись в клочья. Мы надолго застряли в Шанхае – по-сле очередного ураганного шторма была поврежде-на обшивка нашего судна. И здесь, недалеко от пор-та, на безлюдном широком пляже, я познакомился с грустной и нежной молодой женщиной. Она ока-залась русской, хотя и выдавала себя за англичанку. Её родители бежали из России во время революции сначала в Сибирь, потом в Китай. Жили в Харбине, а затем переехали ещё дальше – в Тяньзинь, а затем в Шанхай. Отец работал в порту и случайно погиб – со-рвался трос, и его засыпало деревянными ящиками, а мама умерла от малярии совсем недавно. Элизабет осталась совсем одна, работала в английской компа-нии машинисткой и к океану выходила каждый ве-чер. Любовь между нами вспыхнула ярким, слепящим солнцем, внезапно вынырнувшим из-за чёрных туч. Мне казалось, что я хватаю охапками звёзды и кидаю их, словно цветы к ногам любимой. Я ушёл с корабля и устроился докером в порт. Мы сняли комнату в не-большой гостинице и счастливо прожили целый год. Она называла меня Сашуней, как когда-то мама.

Наша счастливая жизнь оборвалась внезапно, как сон. Однажды меня неожиданно вызвали к руковод-ству и потребовали документы. До сих пор они спа-сали меня, я привык к своему новому гражданству и всем представлялся как француз. Здесь же, проверив мой паспорт, мне неожиданно назвали моё русское имя. Откуда оно им стало известно – я до сих пор не знаю. Скорее всего, произошло просто какое-то неле-пое совпадение. Нельзя злиться или попусту жалеть – так можно сгореть без остатка очень быстро. Я не виню никого. Так уж получилось. Не думаю, что чело-век способен изменить свою судьбу.

Меня должны были сдать кому-то в русском по-сольстве для возвращения в Союз, но я опять бежал. Я успел забежать домой и предупредить Элизабет о своём поспешном бегстве.

– Вернусь, обещаю тебе! – я крепко обнял её и посмотрел в глаза. Никогда не забуду её взгляда! Она прощалась со мной, словно прощалась с самой жиз-нью. Она любила меня и в тот миг прощалась со мной навсегда.

Я знал, что покидаю самого дорогого мне челове-ка, но я не мог подвергать её жизнь опасности – моя собственная жизнь опять не стоила ломаного гроша. Может быть, всё сложилось бы хорошо, не беги я, но так я навсегда бы простился с Элизабет, а, убегая, я твёрдо верил в своё возвращение.

Я пробрался в порт и тайком сел на судно, стоя-

60

щее под панамским флагом. Вскарабкался по якорной цепи и спрятался посреди ящиков и мешков прямо на верхней палубе. Наутро мы вышли в море и отправи-лись на восток.

Обнаружили меня на второй день пути. Тут же доставили капитану – человеку высокого роста с каким-то квадратным, широкоскулым лицом, сутулы-ми плечами и мутным, расплывчатым взглядом. При-шлось объяснять отсутствие документов, необходи-мость побега из Шанхая.

– Оставайся на корабле, – сказал он по оконча-нии нашего разговора, – но в первом же порту ты по-кинешь судно, – его голос показался мне острым, как лезвие бритвы, а слова скрипели, словно битое стекло под ногами. – Мне не нужны лишние проблемы.

Я снова плыл через Тихий океан, но сейчас я всё дальше удалялся от Элизабет. Работал много – хлеб матросу достаётся нелегко, но кормили прилично, как всех.

Высадили в Панаме, в Рейнбоу. Денег не было – я бежал из Шанхая очень быстро, не успев запастись ни деньгами, ни одеждой, а океан пересёк, работая за еду. Нанялся на рыболовецкую шхуну матросом и тот-час же ушёл в рейс. Здесь с меня не спрашивали до-кументы – они никого не интересовали. Вся прибыль от улова уходила владельцу шхуны, мне же платили по договору. Не очень много – иммигрантов вообще не жалуют деньгами ни в Панаме, ни в Америке. Мы хо-дили на юг, к Галапагосам, и на запад к Клиппертону. Шхуна была крепкая, но дважды во время шторма мы чуть было не пошли ко дну. Один раз чудом минова-ли рифы у безымянного островка, скальными зубами едва выступающего из воды, а второй раз во время не-удачного манёвра волна ударила в корму, в результате сотрясения заклинило винт двигателя, и только опыт штурвального спас нашу маленькую команду от не-минуемой гибели.

Целый год я копил деньги. Я надеялся добраться до Америки и с американским паспортом вернуться в Шанхай.

Мне повезло – я сумел добраться до Нью-Йорка на американском судне. Америка встретила не очень ласково. Плевалась дождём осень, грязные серые об-лака обнимали небоскрёбы Манхеттена, а океанские волны вяло накатывали на пустынные длинные пля-жи. Пограничники долго расспрашивали меня, рав-нодушно заполняя какие-то анкеты, а затем отпра-вили в иммиграционный центр. После нескольких проверок я получил право на работу, но прошло ещё целых два года, прежде чем я получил гражданство. Все два года я прожил в Нью-Йорке.

Найти здесь работу было нелегко. Помню, как я шёл по улице, заглядывая в каждый магазин. Я готов был работать кем угодно, но все места были заняты, а деньги платили очень небольшие – хозяева считали каждую копейку. Устроился на какой-то склад.

Я работал в паре с итальянцем. Мы разгружали продукты с грузовиков, перетаскивали их вручную на склад, а потом со склада развозили по магазинам. Работы было очень много, но вместо четырёх рабо-чих хозяин держал двоих, а платил вдвое меньше по-ложенной суммы. Работать приходилось много, по

четырнадцать часов в сутки, но иначе было просто не выжить. Я снимал койку в двух кварталах от магази-на, после работы приходил, падал без сил и всё ждал и ждал решения иммиграционного суда. Наконец я получил паспорт и стал гражданином США по имени Алекс Шатрон.

Я нашёл другую работу – стал таксистом, гоняя машину не только по Нью-Йорку, но и возя пассажи-ров далеко за Гудзон. Шанхай стал понемногу забы-ваться. И моя жизнь стала казаться мне итальянской пиццей с непонятной начинкой, в которой всё очень плотно смешалось и слепилось. Иногда жизнь каза-лась мне долгим, беспокойным и тяжёлым сном. Я спал, ел, крутил руль, смеялся, вёл разговоры, но мне чудилось, что вот-вот всё закончится, я проснусь, встряхну головой и всё забуду.

Кем мне только не пришлось побывать! Я ва-лил лес в Канаде, работал ковбоем в Техасе на ранчо. Перегонял стада в Колорадо, выращивал пшеницу и маис в Небраске, мечтая построить свой дом и ранчо, но тут ударил сельскохозяйственный кризис. Новые технологии вытеснили старых работников, умевших работать на земле по-крестьянски, сломали устояв-шийся уклад. А я вновь бросил всё и пошёл дальше на запад. Неожиданно опять захотелось увидеть море и корабли, услышать вкус солёного воздуха и крик бес-нующихся над волнами чаек.

Так я попал в Сан-Франциско. Работал грузчиком в порту, рабочим на стройке, но однажды случайно мне пришлось починить шкаф старинной работы хозяину нашей строительной бригады. Моя работа понравилась, и я получил заказ на ремонт целого ме-бельного гарнитура. Работа оказалась прибыльной. Я бросил стройку и открыл своё дело. Занялся изготов-лением мебели, с удовольствием вспоминая когда-то любимую мной работу. Сейчас у меня большая ма-стерская, несколько магазинов, свой дом и жена, ко-торая много моложе меня.

Когда-то в моей детской комнате на стене висе-ла карта и учитель рассказывал о далёких странах и разноцветных морях. Я представлял себя то отваж-ным капитаном, стоящим на палубе, равнодушно взи-рающим на огромные злые волны, то бесстрашным офицером, не боящимся врагов и диких зверей. Я на-деялся в будущем обязательно поплыть на корабле навстречу солнцу. Мне казалось, что только там, за горизонтом, можно найти настоящее счастье. Теперь-то я знаю, чего стоили те мечты.

Всю жизнь я прожил как оторванный от ветки ли-сток, который неприкаянно несётся по ветру, но едва коснётся земли – оживает, словно наполняется со-ками. Его подхватывает ветер – он опять летит, опять сохнет на ветру. Но снова прирастает, вот в чём чудо!

Сейчас я уже не знаю, кто я есть на самом деле. Была ли у меня родина, существовал ли вообще тот мальчик на свете – мальчик по имени Алек-сандр Шатров. Я понимаю, что не в силах человека предугадать,или изменить судьбу. Но сейчас я вновь коплю деньги. Я мечтаю купить яхту и отправиться в плавание за океан в Шанхай. Я знаю, что там каждый вечер на закате солнца на пустынный пляж приходит женщина. Она смотрит вдаль и ждёт.

61

Олег МОЛЧАН

СЫЗРАНЬ – ПРИСТАНЬ ДЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

Недавно в библиотеке – филиале №18 ЦБС города Сызрани состоялся вечер, посвящённый четвёртой годовщине «Содружества детских писателей». Перед школьниками выступили поэт и художник-иллюстратор Татьяна Твердохлебова, поэт и композитор, президент клуба авторской песни и поэзии Владимир Варла-мов, детский писатель протоиерей отец Леонид Коркодинов, председатель орга-низации – в прошлом офицер-вертолётчик, а сейчас православный прозаик Олег Корниенко. Литераторы прочли детям свои новые произведения, ответили на их вопросы. Кроме стихов и рассказов, прозвучали музыкальные номера в исполне-нии Насти и Никиты Коркодиновых. А после была раздача автографов, фото на память и праздничное чаепитие. Одним словом, встреча удалась! Она стала сво-его рода генеральной репетицией перед началом Недели детской книги, которая стартовала в Самарской областной детской библиотеке.

Члены «Содружества детских писателей» принимали активное участие в этом мероприятии, в школьных уроках мужества, в областном фестивале «Жигулёвская весна», который прошел в Чапаевске, а также в торжествах, посвящённых 230-ле-тию Дениса Давыдова в Ульяновской области. В августе организация впервые в своей истории организовала творческий вечер поэта из Австралии Александра Сидорова. Запомнится год презентациями новых детских книг Галины Цыплён-ковой, Олега Корниенко и дебютной – «Встречи» – Татьяны Твердохлебовой. Со-бытием для города после летних каникул стал вечер «Осень в «Симбирске», когда в Сызрани побывал литературно-музыкальный десант из Ульяновска. Вскоре сыз-ранцы должны отправиться с ответным визитом к соседям, с которыми их объеди-няют многие творческие личности прошлой эпохи.

В своём имении в селе Троицко-Богородское долгие годы жил Иван Ивано-вич Дмитриев, который был не только обер-прокурором, министром юстиции в

Олег Корниенко у памятника Буратино.

62

царствование Николая I, но и талантливым поэтом. Именно там созданы его известные стихи и песни, обличительные басни, там пишет он свою «Причуд-ницу». С селом Верхняя Маза, некогда Сызранского уезда, связаны жизнь и творчество поэта-гусара, ге-роя войны 1812 года Дениса Васильевича Давыдова. Автор популярных исторических романов для детей Сергей Григорьев, «отец» Буратино Алексей Толстой, редактор журнала «Отклики» Константин Федин, ав-тор любимого Горьким романа «Ледолом» Кузьма Гор-бунов жили и творили в Сызрани. Отсюда для них на-чиналась литературная дорога.

Но почему именно Сызрань стала своеобразной пристанью и надеждой дет-ских писателей? Дело в том, что в Самарской области, а именно в Сызрани, прожива-ет больше всего литераторов, пишущих для детей. Главная цель «Содружества детских писателей», созданного по инициативе Олега Корниен-ко на заседании городского литературного объединения (ЛИТО) в январе 2010 года, – объединение таких авторов.

Основу детского «Со-дружества» составили про-фессиональные писатели Галина Цыплёнкова и Олег Корниенко, а также члены ЛИТО Татьяна Твердохле-бова, Наталья Бондарен-ко, Елена Миронова и другие. Творчество этих ли-тераторов хорошо знают за пределами города. Они – авторы «Детской «Роман-газеты» и других центральных изданий – неоднократно станови-лись дипломантами международных конкурсов им. В. Крапивина и А. Толстого. Некоторые из литерато-ров, например Г. Цыплёнкова, уже имели свои книж-ки, другие публиковались в коллективных сборниках и единственном в регионе детском журнале «Светля-чок», который начал выходить после двадцатилетне-го молчания. В Сызрани жили и живут прекрасные детские писатели, которых знает вся Россия: Надежда Подлесова, Владимир Рыбалко, Анатолий Давыдов и другие. Поэтому важно, чтобы лучшие произведения этих и других литераторов стали известны юным чи-тателям всей России. И очень жаль, что большинство детских библиотек губернии в погоне за пополне-нием фонда пропагандируют слабенькие и спорные в нравственном плане произведения западных авто-ров, которые издают приличными тиражами многие московские издательства. Большинство же сызран-ских авторов выпускают свои книжки на собствен-ные средства и деньги спонсоров. Особенно урожай-ным стал нынешний год. Первой книгой стихов для детей «Вопросы» дебютировала Татьяна Твердохле-бова, семь книг стало у мэтра «СДП» Галины Цыплён-ковой после издания сборника стихов «Жили-были говорилки» и «Грамотейка» (проза). Общим тиражом в 15000 экз. вышли в Москве и Самаре сразу две книги Олега Корниенко.

Двери «Содружества детских писателей» открыты для тех, кто талантливо пишет для детей. Так, недавно членами творческого объединения стали протоие-

рей, настоятель прихода В честь святителя Николая Чудотворца отец Леонид Коркодинов, сказочница из Самары Наталья Красикова, поэтесса из Тольятти Людмила Косарева. После участия О. Корниенко в ок-тябре в Есенинских торжествах в Рязани заявления в «Содружество» написали Людмила Салтыкова, Олег Романов и Лидия Терехина. Привлекла организация и творческих «иностранцев»: её членами стали детские писатели Светлана Семёнова (Латвия) и Александр Сидоров из Австралии.

Члены «СДП» стараются быть в курсе всех книж-ных новинок ведущих детских авторов России, кото-рые поступают в библиотеки или дарятся членам «Со-

дружества» лично. Так, у «СДП» налажены тесные контакты с классиком детской литерату-ры Ириной Токмаковой, с пи-терцем Михаилом Ясновым и Олегом Бундуром (Кандалак-ша), москвичкой Светланой Вьюгиной и другими. Тесно общается «Содружество» с другими литераторами на-шей области, пишущими для детей: Александром Малинов-ским, священником Никола-ем Агафоновым, Иваном Бар-диным.

Члены «Содружества дет-ских писателей» предпри-няли отчаянную попытку расширить географию сво-

их публикаций. Первым изданием, которое тепло встретило сызранцев, был альманах «Новый Енисей-ский литератор», который издаёт в Красноярске из-вестный прозаик Сергей Кузичкин. Всего за эти годы через красноярский альманах и его детское приложе-ние «Енисейка» прошли более полусотни професси-ональных писателей Самарской области. Это позво-лило провести в Сызрани областной вечер-презен-тацию журнала «Даёшь, Сибирь!». Со временем сыз-ранцы помимо Красноярска «освоили литературное пространство» таких регионов России и ближнего Зарубежья, как Латвия, Украина, Удмуртия, Казахстан, Пензенская, Тульская и Ульяновская области.

Большие надежды в продвижении своих произ-ведений «СДП» связывает с журналами «Русское эхо» (Самара), «Симбирскъ» (Ульяновск) и «Волга – ХХI век» (Саратов).

Сдвиги в расширении публикаций местных ав-торов появились после создания зимой 2012 года на базе управления культуры и местного отделения Са-марской писательской организации Редакционно-издательского совета (РИС). За эти годы было выпу-щено два литературных альманаха «Сызранская излу-чина». Есть в планах РИС издание детской и взрослой литературы, но, как и везде, всё упирается в финанси-рование. Хочется надеяться, что новое руководство города в лице мэра Николая Лядина и спикера мест-ной думы Сергея Ананьева, председателя РИС Алексея Романенко параллельно с возрождением самой Сыз-рани поможет укрепиться и литературному сектору. Ведь все запланированные издания направлены на духовное воспитание подрастающего поколения, а это будущее Сызрани и всей России!

Писатели Олег Корниенко, Татьяна Твердохлебова, Иван Бардин

63

ЕКАТЕРИНА ТОЛСТАЯ: «Е.Б.Ж., КАК ГОВОРИЛ

ЛЕВ ТОЛСТОЙ»

Интервью с внучкой А.Н. Толстого Екатериной Никитичной Толстой

– Я знаю, что вы по профессии биофизик, а как вы трансформировались в художника?

Е.Т.: Я биолог не по профессии, а по образова-нию. Практически этой профессией не занимаюсь, а рисовать всерьёз стала очень поздно. Главная причи-на в том, что в нашей семье очень высоко была под-нята планка требования к таланту. Особенно в худо-жественной области. Я просто стеснялась что-то по-пробовать, боялась насмешек в своей большой семье. Поэтому я свои желания скрывала. Уже в достаточно зрелом возрасте (у меня уже детей было полно) я по-чувствовала себя самостоятельной, гнёт семьи с себя сбросила и стала рисовать портреты.

До этого, в детстве, я любила заниматься фо-тографией и тоже делала только портреты, поэтому и осталось такое направление – портретное. И рисую я только одним материалом – пастелью. Мне некогда было масло разводить. Я люблю эту технику и всегда подражала своему тогдашнему идеалу – Николаю Павловичу Акимову – режиссеру Ленинградского театра комедии, замечательному художнику, у кото-рого рисование портретов было хобби. Я обожала эти портреты, мне казалось, что я подражаю ему. Но потом выяснилось, что у меня свой стиль появился.

– А какая была первая ваша работа, когда вы поняли, что это уже что-то?

Е.Т.: Мастерство постепенно нарастает. Первая работа – я была поражена, как это у меня получилось! И, главное, похоже… Все, кто занимается каким-то творчеством, знают, что они последнего своего ре-бенка любят больше. Потом на следующее утро разо-чаровываются, потом возвращаются и видят: нет, вро-де бы ничего. Потом опять надоедает, так что… Со сво-ими произведениями у меня сложные отношения. Я не могу сразу подвести итог. Есть удачные портреты, их несколько, но, если не видишь их, говорить бес-смысленно. Читатели не поймут, что я имела в виду.

– Вы начинали с портретов родственников?Е.Т.: Хватала всех, кто под руку попадался, сажала

и начинала рисовать. Когда никого не было, делала автопортреты. Стиль, манера сначала были прими-тивными, училась сама у себя. Как те первые работы, мне уже так не сделать, в них какая-то прелесть начала была. Но они (первый автопортрет и ещё пара каких-

то работ) сейчас за границей, в Таллинне, в какой-то галерее. Нужны были деньги, и я их продала. Не знаю, какая у них судьба.

– Картины для вас – это источник доходов?Е.Т: Вообще-то да, хотя я много портретов делаю

для своих, для друзей. И если кто-то понравился, это-го человека хочется оставить себе.

– К мнению кого из ваших знакомых, дру-зей вы прислушиваетесь?

Е.Т.: Меня больше всего подкупает, когда говорят неискушенные люди, просто незнакомые, как гово-рится, простые в том плане, что они сами далеки от какого-либо творчества. Из тех, кого мы называем зрителями. Их много очень ходит по выставочным залам. И когда они застывают с интересом и говорят какие-то добрые слова, вот это для меня самое цен-ное. А так нет, я больше своему внутреннему критику доверяю.

– А сейчас у вас стоит что-нибудь на станке? Над чем сейчас работаете?

Е.Т.: Стены моей однокомнатной квартиры все завешены работами- портретами. Да! Есть портреты, которые так и остались лучшими: две старухи, уже покойные. Один – Марья Степановна Волошина, ко-торую я успела нарисовать там, в Крыму, в Коктебеле за месяц до её смерти. Это вдова Максимилиана Воло-шина. Удивительная женщина. И Анастасия Ивановна Цветаева. Это единственные портреты, которые я де-лала тампере, а не пастелью. И так они особняком и стоят.

– Вы побывали в местной детской художе-ственной школе. Что вы увидели там для себя интересного?

Е.Т.: Встреча была краткой, какую-то пачку работ просмотрела. Замечательные дети, все в общем-то та-лантливые, и мне там особенно понравилась работа одного мальчика, и я поняла, что хочу, чтоб эта кар-тина была у меня. Мне пошли навстречу – я её приоб-рела частным образом.

– Я знаю, что, кроме живописи, у вас есть еще одно средство выражения – видеокамера…

Е.Т.: Я сначала снимала всё подряд, потом мне этого стало недостаточно, хотелось сделать что-то законченное. В результате монтажа получилось не-

Екатерина Никитична ТОЛСТАЯ, внучка А.Н. Толстого, который в 1897-98гг. учился Сызранском реальном училище. В 2000 году в рамках первых Толстовских чтений она вместе со своей сестрой Наталией Никитичной посе-тила Сызрань и обещала приехать ещё. 22 августа 2005 года её не стало. Сегод-ня мы публикуем беседу с художницей, которая состоялась во время посещения ею Сызрани.

64

На встрече с мэром г. Сызрани. Олег Корниенко (слева) и внучки А.Н. Толстого Наталия и Екатерина Толстые.

сколько фильмов, в основ-ном история и биография моей семьи, родителей, ба-бушки Натальи Васильевны Крандиевской. Некоторым посторонним было интерес-но смотреть эти вещи тоже.

– Чему вы сейчас больше отдаете предпо-чтение – съемкам или ри-сованию?

Е.Т.: Эти две вещи посто-янно ревнуют друг к другу: если я занимаюсь рисовани-ем, то обязательно что-то на-портачу с видео. Если делаю фильм, то лучше не подходить к портретам – они на-чинают корчить рожи, получается какая-то ерунда. Поэтому я стараюсь их как-то примирить: свою пред-полагаемую модель сначала снимаю на видео, потом просматриваю, затем начинаю рисовать. Тогда эти вещи как-то примиряются…

– Мы не смогли посмотреть полностью фильм о вашей семье, о бабушке

Н.Крандиевской. Что вы скажете об этой работе и какое место в сердце у вас занимает этот человек?

Е.Т.: Фильм – потому, что это любимый мой человек. И ког-да я сделала фильм, то поняла, что отдала некий долг памяти, потому что я единственная об-ладательница альбома моей ба-бушки – Натальи Васильевны Крандиевской, которая помимо того, что была замечательным поэтом, она ещё была хорошим художником. И даже этому обу-чалась в молодости. И вот какие-то небольшие картиночки, ак-варели она собрала в альбом и

подарила его мне с надписью: «Чтобы вспоминала бабушку».

Однажды я прочла это совершенно другими гла-зами и представила, что она подумала в этот момент: вспомнит или не вспомнит? И этот призыв оттуда я вдруг услышала как-то заново и ответила ей этим фильмом, собрав весь материал, который только был.

– Расскажите, что это за «голландское дело», связанное с портретом вашего отца?

Е.Т.: Отец (Никита Алексеевич Толстой – ред.) не

сразу воспринял моё рисова-ние, потому что он действи-тельно не знал, как к этому относиться. И пока ему со всех сторон друзья, к мнению которых он прислушивался, не стали говорить, что это хорошо, то он, значит, долго отмалчивался, и я даже как-то обижалась на него, решила: так, тебе не нравится, ты мол-чишь? Не буду тебя рисовать… В общем, дождалась того, что он сам меня попросил: «Мо-жет быть, ты меня нарису-ешь?» И когда он «созрел» – я

тоже была готова. И вот летом на даче, в саду, он сел и я сделала портрет, и, по-моему, он получился.

И поскольку Таня приготовила что-то такое, свя-занное с нашим отцом, она берет портрет отца с со-гласия голландцев, которые видели мои портреты по Интернету. И теперь, значит, папа с Таней (Татьяна Никитична Толстая – известная писательница и телеведущая – ред.) едут в Голландию. Может быть, и я следом за ними, потому что у меня там оказалась дочь – уехала на год с семьей, и она ещё летом соби-рается рожать. Так что все подгадано, одно к одному. Едет папа, моя сестра Таня, я и, может быть, кто-то ещё на свет появится, говорят, мальчик…

– Несколько слов об идее Толстовских чте-ний? Приедете ли вы к нам ещё?

Е.Т.: Хотелось бы приехать, но, как говорил Лев Толстой: «Е.Б.Ж. – если будем живы». Хотелось бы к вам ещё кого-нибудь из своих притащить. Татьяну бы позвать. Конечно, вам было бы интересно с ней по-знакомиться.

А идея Толстовских чтений очень хорошая. Име-ет смысл проводить, когда каждый раз будет что-то новое. Рассказать до сих пор неизвестное. Привезти какие-то материалы или новые публикации. Или ос-ветить творчество Алексея Николаевича Толстого с какой-то новой точки зрения…

– Спасибо вам за совет, желаю, чтобы дела в Голландии закончились успешно и на следу-ющий год мы с вами опять встретились на Тол-стовских чтениях …

Е.Т.: Спасибо и лично вам, Олег Иванович. Это благодаря вашему письму всё собственно и заверте-лось…

Интервью провёл Олег КОРНИЕНКО.

Досье: Екатерина Никитична Толстая родилась в Ленинграде 22 ноября 1939 года. В 1963 году окончила биологический факультет Ленинградского университета. С 1965 года жила в Москве.

С 1974 года профессионально занималась живописью, в основном в жанре портрета. За 15 лет Е. Тол-стой создано 300 портеров в технике пастели. Работы Е. Толстой находятся в Таллиннской галерее «Рус-ская энциклопедия», в частных собраниях Москвы, Санкт-Петербурга, Новосибирска, Киева, Тбилиси, Крыма, а также Стокгольма, Чикаго, Парижа, Мюнхена, Генуи.

Екатерина Толстая – член Московского объединенного комитета профсоюза художников-графиков (секции живописи). В рамках первых Толстовских чтений в марте 2000 г. впервые посетила Сызрань. Скон-чалась 22 августа 2005 года в Москве.

Наталия Никитична Толстая родилась 2 мая 1943 года в Елабуге. Окончила Ленинградский универси-тет. Писательница, много лет работала преподавателем шведского языка при кафедре скандинавской филологии СПбГУ. Скончалась 15 июня 2010 года в Санкт-Петербурге.

Наталья КРАНДИЕВСКАЯ – ТОЛСТАЯ (1888 – 1963)

65

Этот день был хмурым и морозным. Северный ве-тер, как обнаглевший тать, как бандит, одуревший от наркотика, злобно бросал охапки мелкого колючего снега. Седые космы поземки холодили ноги, задирали полы одежды, высасывая из людей скудное тепло. Ве-тер рвал с крыш снег и сек мелкой дробью глаза. Люди стояли у памятника, повернувшись спинами к ветру. Ежились, топтались, прятали руки в рукава, в карманы курток и телогреек, а лица – в воротники.

В дымящихся поземкой сугробах, окружавших памятник, торчали древки знамен. Знамена хлопали полотнищами. В сопротивлении ветру они напоми-нали атакующих, истекающих кровью бойцов в по-следнем предсмертном порыве.

Люди стояли и слушали. Ораторы говорили хри-плыми простуженными голосами. Мегафон разносил по площади слова боли и тревоги. Эти же слова были написаны на самодельных плакатах. Ветер ударял в плакаты, стремился вырвать их из рук, разметать об-рывки по площади, и от этого казалось, что написан-ные на плакатах слова о вымирании страны, о доро-говизне и воровстве, как живые, дрожат на злобном ветру, исходят в тоске и плаче.

– Горько сознавать, – разносил мегафон слова оратора, – что власти всех уровней забыли свои пред-выборные обещания, что жизнь становится все тяже-лее и тяжелее.

Это ораторское «горько» смотрело глазами ста-рушки в выцветшей плюшевой жакетке. Это «горь-ко» сжимало зубы и перекатывало желваки на скулах

крепкого мужика, сжавшего в кулаке шершавую палку плаката-призыва. Это безысходное «горько» пугало молодого парня, растерянно раскрывшего рот.

– Но мы заставим вспомнить, кто в стране хозя-ин! – гремело на площади. – Мы призовём к ответу на-рушителей Конституции!

И тут случилось невероятное.К возмущённому многолюдью подкатила маши-

на, увитая лентами. Из неё, презрев свирепый ветер, выскочила пара. Он – в чёрном костюме с белым цветком в петлице. Она – в белом платье невесты. Ве-тер подбросил кружевную фату, открыв смеющиеся бирюзовые глаза девушки, красную розу на её груди.

С букетом цветов пара устремилась к памятни-ку. Туфельки девушки скользили на полированном граните, исчерченном снежными полосами. Юноша поддерживал ее за талию.

Возмущённые своей горькой судьбой, люди на миг замерли. Онемели. Сотни глаз смотрели, как молодая пара поклонилась, положила к подножию памятника цветы и выпрямилась – улыбающаяся и счастливая. И тут кто-то крикнул: «Горько!»

– Горько! Горько! Горько! – подхватили люди. Они аплодировали, улыбались, тянули руки к счастливой паре. И парень, и девушка сперва растерялись. По-том обняли друг друга и крепко поцеловались. Люди аплодировали молодожёнам до тех пор, пока машина с нарядными лентами не скрылась в снежной круго-верти.

Николай ОВЧИННИКОВРодился 15 декабря 1920 года в Сызрани в семье рабочего-железнодорожни-

ка. После окончания школы уехал на Дальний Восток, работал токарем в паро-возном депо Амурской железной дороги, мотористом треста «Сызраньнефть», скульптором-модельщиком на небольшом заводе «Строитель». В 1940 году был призван на действительную военную службу. Великая Отечественная война за-стала его на западной границе у города Львова. Войну закончил в немецком городе Бреслау.

В военные годы на страницах фронтовых газет появляются его первые стихи и очерки. В 1948 году Николай Овчинников демобилизуется и возвращает-ся в родной город. После окончания Сызранского учительского и Куйбышевского педагогического институтов по специальности «История» работал в школах учителем, завучем, директором. Отличник народного просвещения. В это время на страницах газет «Красный Октябрь», «Волжский комсомолец» и других пу-бликуются рассказы и очерки Н.М. Овчинникова. В Куйбышевском книжном изда-тельстве выходят его книги: в 1966-м – сборник рассказов «Деревья стали боль-шими», в 1969 году – повесть «Обычный учебный год». В 1994 году была издана книга «Сызранская бывальщина», вместившая в себя историю и современность, судьбы известных земляков, старинные образные выражения, забытые стороны жизни горожан, помыслы людей «нового времени».

Десять лет Н.М. Овчинников возглавлял Сызранское городское литературное объединение. Член Союза писателей России с 1998 года. Автор одиннадцати книг прозы и стихов. Лауреат Всероссийской литературной премии имени Алексея Толстого. Награждён орденом Трудового Красного Знамени.

Почётный гражданин города Сызрани.15 декабря 2014 года старейшему писателю Сызрани исполняется 94 года.

Коллектив редакции и редакционный совет журнала «Симбирскъ» поздравляет Николая Михайловича Овчинникова с днём рождения, желает ему здоровья, оп-тимизма и творческого долголетия!

ГОРЬКО!оптимистический этюд

66

ПЕСНЯ О КАТЮШЕПесню о Катюше пел весь мир. Пели француз-

ские летчики эскадрильи «Нормандия-Неман» и бой-цы итальянского Сопротивления. В Советском Союзе она звучала от тихоокеанской Находки до огненных фронтов Великой Отечественной.

Артиллеристы гвардейских минометов считали песенную Катюшу своей покровительницей, и досу-жие поэты-текстовики посвятили ей стихи:

И на море, и на суше,По дорогам фронтовым,Ходит русская Катюша,Ходит шагом, шагом боевым.

Подчистую немцев косит,Подчистую фрицев бьет,И фамилии не спросит,И поплакать не дает.Повальная мода не «катюшу-песню» охватила

всех.Жизнь всегда вносит свои коррективы, появи-

лись они и в песне. Люди стремились отразить в пес-не свою профессию, возвысить ее, сделать привлека-тельной. Этим занялись джазы.

Появились Катюши у шоферов и столяров, у ма-шинистов и турбинистов, у слесарей и врачей, у бух-галтеров и поваров. Поварская «Катюша» звучала так:

Ой, ты песнь, лети-лети, как пуля,Ты лети за ясным солнцем вслед.У Катюши новая кастрюля,Сварит Катя вкусный нам обед.Медицинскую Катюшу представляли почему-то

стоматологи. Можно догадаться, что они, стоматоло-ги, считают зубы самой важной частью человеческо-го организма. А разве не так? Разве народная мудрость не говорит о щуке, которая издохла, а зубы остались, имея в виду лукавого лидера политической партии? Разглядывая в «Гастрономе» горы вкусной снеди, раз-ве не придет на ум басенное «Видит око, да зуб ней-мет»? Вот и придумали стоматологи свою «Катюшу»:

Ой, ты песнь, лети-лети в сторонку.О Катюше пел зеленый дуб,Мы для Кати сделаем коронкуЗолотую… на здоровый зуб.Народ мудр и талантлив. Если поискать, можно

найти свою «Катюшу» у биологов и геологов, у биз-несменов и бомжей, у программистов, у аналитиков и политиков. Вот полюбуйтесь:

Много баксов, и губа не дура.На Катюшу смотрит жирный «кот»:У Катюши стройная фигураПринесет немалый мне доход!Это, конечно, «Катюша» бизнесмена-сутенера,

его взгляд на красоту с точки зрения выгоды.Отражая реалии современной жизни, народное

творчество обрисовало еще один социальный тип, порожденный успешными реформами, развязавши-ми предпринимательство:

Люди в Кате бомжа не заметят,Хоть квартирой стал ночлежный дом,Она ходит по миру в берете,А на сумке – вышивка крестом.Но зачем? Зачем знаменитую песню не одного

поколения россиян «притягивать за уши» к какой-ли-бо профессии? «Катюшу» надо петь так, как она напи-сана Михаилом Исаковским.

ЦАРСКИЙ РУБЛЬСтарые жители Закрымзы, а точнее, самой буй-

ной части ее – Питера, еще помнят женщину, ко-торую не называли иначе, как Наталья хромая. Это прозвище она получила потому, что родилась с по-врежденными ногами и ходила на них, как на двух согнутых крючках. Рожденная в бедности, так и про-жила она жизнь в бобылках, добывая хлеб насущный где случайным заработком, где нищенством. Однако Наталья хромая не обижалась на судьбу, не поддава-лась унынию. В спорах за словом в карман не лезла. Несмотря на хромоту, могла лихо отплясать на чужой свадьбе. Обмывала покойников и нянчила детей.

Жизнь таких обездоленных не была тогда в дико-винку: трудно сводили концы с концами мастеровые с «Казанки», волжские крючники да работные люди с мельниц сызранских купцов – насельники Питера, Старой Слободки, Макаровой, Солдатской и иных за-крымзенских улиц. И память о Наталье хромой стер-лась бы, как стерлась она о многих поколениях, на-шедших упокоение на соседнем с Питером кладбище под сенью церкви Всех Святых. Но Наталья хромая прославилась в Закрымзе тем, что получила из рук са-мого российского императора серебряный рубль.

Шел 1904 год. Где-то далеко за пределами России гремела война, начатая нападением японского фло-та на Порт-Артур. Еще не был написан знаменитый вальс «На сопках Маньчжурии». Еще генерал Куропат-кин объяснял поражения русских на море тем, что японцы – природные моряки. Еще впереди были кро-вавое 9-е января и падение Порт-Артура. Тем не менее популярностью война уже не пользовалась. Это вы-нуждало власти принять ряд мер, одной из которых и была поездка царя в Сызрань. Здесь формирова-лись воинские части, направляемые на Дальний Вос-ток. Они ожидали отправки в наскоро построенных бараках в завокзальной части города, положивших начало пригороду «Маньчжурке». Приезд царя дол-жен был вдохновить солдат постоять «за веру, царя и Отечество».

Июль в том году был жарким. Приближалось жнитво. С верхних и нижних сызранских хуторов приплывали дощанки с ягодами. По пыльным город-ским улицам ходили голосистые торговки с корзи-нами на коромыслах и зазывали покупателей: «Ягод малины, Яго-од! Ягод вишни, Яго-од!». У «Батума» по-явились косари и жнецы в ожидании найма. На скот-ском базаре белозубые бородатые цыгане продавали лошадей. Портновская фирма Берлина отправляла товар на Нижегородскую ярмарку. И вдруг как гром среди ясного неба: «В Сызрань приехал царь!».

В царском салон-вагоне Николай II просматри-вал очередные сводки. Хмурился: русские войска терпели поражения. А тут еще появилась масса про-кламаций, в которых социал-демократы призывали к бойкоту войны и самодержавия. Есть от чего поло-мать голову…

Но какое было дело девочке-калеке Наташке до войны? Ей, как и многим сызранским обывателям, хотелось поглядеть на царя-императора, самодержца всея Руси. Цепь городовых, сдерживающих любопыт-ных и зорко следящих за студентами и мастеровыми, совсем не обращала внимания на убогонькую девчон-ку в линялом ситцевом платьишке. И она, эта девчон-

67

ка Наташка, пробралась в самый что ни на есть перед. Из-за здорового рыжеусого городового ей была хо-рошо видна дорожка из штуки голубого сукна, рассте-ленная купцами на пути следования его величества.

Когда государь, отстояв молебен в церкви Пе-тра и Павла, проходил по голубой дорожке, Наташка сдёрнула с головы старенький платок, вывернулась из-за широкой спины городового и, упав на коленки, раскинула платок под ноги царю. Тот на миг остано-вился, потом улыбнулся, наступил на платок сапогом, обернулся и бросил Наташке блестящий серебряный рубль. Рыжеусый городовой сгрёб девчонку в охапку и втолкнул в шумевшую толпу.

- Это знак, ваше величество, – народ с нами, – уве-ряли царя приближенные.

Но Николай, уже забыв о девочке-нищенке, пом-нил лишь крамольные призывы в прокламациях: «И чего хотят, чем недовольны? Глушь, провинция ла-потная, а туда же – в политику, в бунтарство!».

Потом были забастовки и крестьянские бунты, Цусима и Портсмутский мир, декабрьское восстание в Москве и Столыпинская реформа. Многое произо-шло потом…

А Наталья хромая до самой старости хвалилась тем, что получила из царских рук серебряный рубль.

ДРУГ ФОМААртист был стар. Он смотрел в зал из-под на-

брякших век, и взгляд его водянистых глаз, казалось, был глубоко равнодушен. Он стоял, опираясь на об-лупленное клубное пианино, и ждал, когда окончатся овации. Артист был знаменит. Его песнями заслуши-вались, за пластинками с его голосом стояли очереди.

Я посмотрел на Пахтушкина. Он показывал на сцену и гудел в ухо нашему бригадиру Аркаше:

- Стекла били… Вытащили черти полосатые эн-того деда смотреть. Плакали мои рупь двадцать…

Фома Пахтушкин в нашей бригаде недавно. Рабо-тает подсобником. Образование его, как он сам гово-рит, четыре класса и коридор. Когда в бригаде реши-ли идти на концерт, Пахтушкин заартачился.

- В кино – с нашим удовольствием, – заявил он. – Не накладно – от силы сорок копеек.

Некоторые поддержали его:- Эстрадников бы или цирк поглядеть…Тогда Аркаша дернул себя за ухо. Он всегда дерга-

ет себя за ухо, когда сердится.- Разве здесь барахолка, и мы торгуемся? –

спросил он. – Разве кто подавляет личность Пахтуш-кина? – Он оглядел каждого из нас и сказал: – Этот тенор пел у нас в Одессе два года назад. Билетов не хватало. Чтобы послушать, люди с улицы выбивали стекла и платили штраф. У вас, Пахтушкин, застыв-ший интеллект.

Пахтушкин молча отсчитал рубль двадцать копе-ек и только спросил:

- Взаправду стекла били?..Аплодисменты умолкли, и пианист взял первый

аккорд. Артист стоял у рояля все в той же позе, только голова его склонилась, он смотрел в пол.

Я не заметил, когда он начал петь. Казалось, пес-ня сама возникла среди нас, притихших людей в за-темненном зале, и от нас, невидимая, перелетела к че-ловеку, стоящему у рояля. Пахтушкин даже повертел головой, оглядываясь, и снова уставился на сцену. А

там стоял уже не тот человек. Артист запел о любви, которая сжигает сердце, о любимой, краше которой нет на свете, и я перестал замечать набрякшие мешки под глазами и его грузную фигуру. Для меня он стал молодым, стал ровесником, и я почувствовал, что эта песня – только обо мне, о моей любви.

Шквал аплодисментов прервал мои мысли. Я оторопело оглянулся вокруг и тоже зааплодировал. Справа от меня Пахтушкин колотил изо всех сил ла-донями, и хлопки получались гулкими, как ружейные выстрелы. Он восторженно смотрел на сцену и что-то кричал. Артист стоял неподвижно, наклонив голову.

Он делал с нами что хотел, этот артист. Слушая его, мы видели на сцене то пламенного Ленского, то плутоватого украинского парубка Левко. В полутем-ном зале слушали шум родных берез – то ласковый, то тревожный:

Не спят под Москвою березы,В Париже каштаны не спят.Березы, березы…Антракт наступил неожиданно. В зале вспыхнул

свет. Пахтушкин повернулся ко мне и прохрипел:- В сорок первом батю под Ельней убили, а в

сорок четвёртом – брата Ваню… Под Псковом… Эх! За душу взял!..

В курительной он сказал в сердцах:- Нутро выворотил чёртов дед. И пошто сюда

заявился, Москвы ему мало?- Что ж, если мы не москвичи, нам можно ча-

стушками забавляться? – проговорил Аркаша, трогая усы-ниточку. – С тебя, Фома, за эти полтора часа бес-культурье кусками отваливалось. Накажи меня гром и начальник участка, если вру…

Второе отделение Фома просидел как на иголках. Артист пел испанские серенады и итальянские кан-цоны… Каналы Венеции… Гондольеры… Увитые плю-щом монастырские стены…

- Слыш-ка, – толкал меня в бок Пахтушкин, – неужто он все эти языки знает?

А когда артист запел песни Африки, Фома был окончательно покорен. Он аплодировал громче всех, надрывался, вызывая артиста на бис.

- Это ведь надо! – восклицал он. – Всех народов песни поёт. Да ему Ленинской премии мало!..

Артист был тронут непосредственностью, с ко-торой выражали восхищение его талантом простые рабочие. Он безотказно пел сверх программы то, что просили эти люди в далеко не модных костюмах, с простуженными голосами и обветренными лицами.

Едва закончился концерт, Пахтушкин помчался за кулисы. Мы дождались его на улице, и Аркаша ска-зал про артиста:

- У нас в Одессе его несли на руках до вокзала. Останавливалось уличное движение, и в порту гудели пароходы. А здесь бегут за кулисы – и даже без букета цветов. Мельчают люди!

В общежитие мы шли не торопясь. Делились впечатлениями. Аркаша рассказывал бесчисленные истории из жизни Одессы-мамы. Только Фома отмал-чивался и лишь у самого общежития сказал Аркаше:

- Ты, бригадир, назавтра отпусти меня, дело есть.

Получив разрешение, он молча ушёл в свою ком-нату, разделся и лег в постель. Утром Фому мы не ви-дели, он куда-то ушёл. Комендантша спросила нас, почему это с утра Фома чистился да утюжился, не же-

68

ниться ли собрался? Что мы могли ответить? Если и жениться – чем это плохо?

В этот день некогда было говорить о Фоме, но думали о нем все члены бригады. Мысли были неуте-шительные. Я вспомнил, как полгода назад у нас про-изошло ЧП. Подсобник Черных отпросился в город, а вечером стало известно, что он попал в вытрезвитель. «Не выкинул бы какой трюк и Фома», – беспокойно думал я.

Пахтушкин пришел в нашу бригаду, когда мы ра-ботали на отделке магазина.

- Еле упросил, чтобы в твою бригаду послали, – доверительно сообщил он Аркаше, протягивая на-правление.

- Чем обязаны такому вниманию? – спросил тот.

- Дак платят вам хорошо…Мы переглянулись, но ничего не сказали. Лишь

когда с Аркашей шли домой, он пробормотал:- Ну, фрукт! Посмотрим в деле.В деле Фома оказался расторопным и сметливым

малым. Мы радовались, но, как оказалось, преждев-ременно. После первой же получки мы судили Фому, судили всей бригадой – за пьянку и дебош. Мы сидели на койках, а Фома на табуретке. Мы молча смотрели на него, а он кричал:

- Чего вы от меня хотите! Пил на свои кровные! На работу вышел вовремя. А если подрался, так дело до милиции не дошло!..

Мы молчали, как у постели больного, и это для Фомы было невыносимо. Он вскакивал с табуретки и уже не кричал, плаксиво тянул:

- Ну ребята, ну что вы… Аркаша, или я плохо ра-ботал?.. Ну излупите меня, паразита…

Звания передовой бригады нас лишили. В первые дни Фома переживал, виновато заглядывал нам в гла-за, старался услужить, чем мог. Но как только узнал, что зарплата не уменьшится, повеселел.

- Поду-у-умаешь, звание, – ухмыльнулся он, – абы гроши платили, без званиев проживем.

Аркаша бросил ручник и дернул себя за ухо:- Ха: вы слышали, о чем жужжит этот кустарь-

одиночка с кулацким уклоном?Мы побросали работу. Очевидно, наш вид не

предвещал ничего хорошего для Фомы, и он опять за-скулил:

- Я хочу как лучше, а выходит хуже. На вас, об-разованных, не потрафишь.

С этого дня и стали мы водить Фому на лекции и концерты. Воспитанию он поддавался туго, за старое цеплялся упорно. Не удавалось заставить его учиться в вечерней школе.

- Памяти у меня нет, – жаловался он. – Бывало, учу-учу, а как вызовут к доске – все начисто забуду. Ну и стою, как чурбак с глазами, а, чай, стыдно.

- Еще не дозрел, – констатировал Аркаша. – Его интеллект спит, как лодырь на солнышке. Но жизнь даст ему такого пинка под задний мост, что проснет-ся наш Фома за школьной партой. Разрази меня гром, если вру!

Фома только ухмылялся. А потом приехал этот столичный артист…

После работы мы шли в общежитие всей брига-дой. Едва на дороге появлялся кто-либо из знакомых, мы ждали – вот сейчас скажет: «Ваш-то Фома…». Но знакомые проходили. О Фоме никто не говорил, а мы

прибавляли шаг. В вестибюле комендантша встрети-ла нас словами:

- Ваш-то Фома…У меня пересохло в горле, у Аркаши на скулах за-

бегали желваки. А она продолжала, посмеиваясь:- Пришёл как огурчик.Мы метнулись по коридору, не дослушав ее. «Зна-

чит, нализался», – подумал я, едва поспевая за Арка-шей, который около двери прохрипел:

- Ну, выдам я ему полной мерой!.. – и рванул дверь.

Фома стоял, прислонившись к оконному косяку, в нижней рубашке с засученными рукавами. Он по-вернул к нам лицо, наполовину закрытое рассыпав-шимися волосами, и мы увидели, что он… трезв. Арка-ша остолбенел, но быстро пришел в себя.

- Где же невеста? – воскликнул он. – Нам сказа-ли, что ты свататься пошел.

- Это, чай, комендантша наплела. Лиса баба.Он неторопливо прошел к шкафу, открыл его и

достал оттуда пиджак. Потом запустил руку в боковой карман и вынул какую-то бумагу.

- Вот… – он положил ее перед Аркашей, отошел и присел на койку.

Это был сложенный вчетверо листок плотной бумаги, покрытый причудливой нотной вязью. Мы вопросительно посмотрели на Фому.

- Да читайте, написано там! – махнул он рукой.Аркаша развернул листок и прочитал вслух:- «Дорогой друг Фома! Для меня встреча с вами

была встречей с моей молодостью. Жизнь прекрасна своим движением вперед. Не жалейте труда, дерзайте и помните, что трудно только в начале пути. Народ-ный артист СССР…».

Дочитав, Аркаша аж подпрыгнул на табуретке:- Такого не случалось даже в Одессе! Он, этот

артист, простого автографа никому не дает. Тебе по-везло!

Но Фома не разделял восторгов темпераментно-го Аркаши. Он сидел на койке, положив руки на коле-ни, и вздыхал. Аркаша заметил его состояние и встре-вожился:

- С тобой, друг, что-то не того… Ты должен си-ять, как надраенная медяшка, а ты… Выкладывай, в чем дело!

- Что ж тут выкладывать, – нехотя отозвался Фома. – Ведь к артисту я вчера не попал, не протол-каться было. Хотел у него спросить, как он столько языков постиг. С малых лет учил или как… Да и ты, бригадир, меня вчера: без букета, мол, мелкота лезет… – Аркаша завозился, а Фома продолжал: – Принял он меня честь честью. Букет я преподнес, за шесть гри-вен купил. Чаем он меня поил. Ну и… поговорили ма-ленько. Все про отделку меня выспрашивал: какими материалами да что отделываем. Альфрейщиком он в молодости был, потолки расписывал. Он мне про лаки, политуры, а я… кроме синьки да известки, ни-чего не знаю. Стыдобушка… – Фома опять вздохнул и поежился. – Адрес дал, московский. В гости звал. Пиши, говорит, друг Фома, как строитель строителю…

Он помолчал, потом взял ноты, посмотрел напи-санное и осторожно погладил бумагу:

– А что я напишу? Как из-за меня товарищи на-терпелись? Как я всю бригаду подвел?

Фома подошел к окну и стал смотреть на улицу. Мы тихо вышли из комнаты.

69

БЕГ ВРЕМЕНИНичто не повторится:Ни яблони в цвету,Ни этот сад, ни птица,Поющая в саду.

Ни бурные порогиИ ни залива гладь,Ни вечный бег дорогиВ простор и благодать.

Ничто не повторитсяВ течении своём,А только прояснится,Как синий окоём,

Когда клубятся листьяИ отступают вдальСобытия и лицаИ так чего-то жаль.

И ранит вдруг сравненье,Что вот и жизнь твоя -Всего-то лишь мгновеньеВ пучинах бытия.

Живу - и выгод не крою:С бродяги взятки гладки.Всего лишь час - и я в раю:За Волгою, в палатке.

Всего лишь час один в путиПод электрички такты -И целый отпуск впереди.И даже странно как-то.

Забыть, какого там числаЯвляться на работу...Лишь звезды капают с весла,Волна морщинит воду.

Да отражение моёКачнётся в лунном блеске.И так упруго бытие,Как лещ на тонкой леске.

* * *Великая река.Протоки и заливы.Ах, как ты далекаОт жизни от счастливой!

Здесь тысячи скорбей,Как и по всей державе.И все же, хоть убей! -Я истинный волжанин.

Живу день изо дняЯ в преданности русской.И не сманить меняНи булочкой французской,

Ни стольным калачом,Ни славными спагетти.Мы сами испечёмСвою судьбу на свете.

Мы сами испечём,Осилим и сварганим.Оценим, что почём,И щедрыми предстанем.

И в новые векаВойдём, несуетливы,Как эта вот река -В грядущие разливы.

ОСЕННИЙ ДОЖДЬОсиновая дрожьИ пламя жарких клёнов.Осенний тёплый дождьНа взгорках и на склонах.

Осенний тёплый дождь -Обыденность и чудо.Он смоет грязь и ложь,Когда на свете худо.

Не скорый, проливнойС крутой картечью градин,А с моросью грибной,Что не на час, а на день,

Вячеслав ХАРИТОНОВ

«Я ИСТИННЫЙ ВОЛЖАНИН...»Родился 14 мая 1942 года в городе Сызрани Куйбышевской области. Окончил

Сызранский швейно-трикотажный техникум и Свердловский педагогический институт. Работал на предприятиях Семипалатинска и Сызрани. Служил в Подмосковье в зенитно-ракетном полку. С 1963 года публиковал стихи в окруж-ной газете МО ПВО «На боевом посту». С 1979 года на журналистской работе в газетах «Машиностроитель» и «Красное Приволжье».

Лауреат городской премии «Признание», областной литературной премии имени В. Багрова и Всероссийской литературной премии «Мастер».

Публиковался в журнале «Русское эхо», автор поэтических сборников «Око-лица», «Полустанок», «Всплески» и других. Член Союза писателей и Союза журна-листов России.

Живёт в городе Сызрани.

70

С неспешностью такой,Что, поднабрав силёнок,Из хвои под ногойПроклюнется маслёнок!

* * *Поздняя осень несёт просветлениеВ непостоянство мятежной души.Видишь, по ходу на взгорье - селение?Ты уж, приятель, не слишком спеши!

Падают в садике яблоки поздние.Где-то в Заволжье урчат трактора,Зябь оттеняется зеленью озими...Как же ты, русская осень, мудра!

Ты паутинные сети расставила,Чтобы никто не стремился спешить,И для серьёзных раздумий оставилаВремя по полочкам все разложить.

ГРИБНОЕ ВРЕМЯБерёз немеркнущее златоИ розоватый дым осин.Душа, прозрачностью объята,Витает там, где свет и синь.

И этот взгорочек - не высь ли?И эта ль рощица - не рай?Такие солнечные мысли,Хоть все в лукошко собирай!

Вот на плечо мне опустиласьЛадошка легкого листа.За что ко мне такая милость?Она, как видно, неспроста.

И на устах уже не воздух,А родниковый холодок...Грибное время. Праздный отдых.И... сокровенного глоток.

* * *Заветная минуткаРождения строки.Поскрипывают чуткоОсенние мостки.

А под настилом водыЖурчат себе, полныУтраченной свободы,Несбывшейся весны...

И от фигурки женской,Бредущей над рекой,Повеет вдруг вселенскойЗагадочной тоской.

ИНЕЙСловно дымчатый хрусталь,Лёгкий иней.Поезда уходят вдаль,В мягкость линий,

В волшебство и торжество,В дым рассвета.И на сердце ничего -Только это.

И на сердце ни обид,Ни печали.Только этот зимний вид,Эти дали.

ИДЁТ ЯНВАРЬЗимы, как встарь,Развернут свиток.И чтец зачесть его готов.Идёт январьС извечной свитойНеукротимых холодов.

В лесу попрятавшись,ЗверюшкиПлетут затейливо следы,А на заснеженной опушкеСосёнок хмурятся ряды.

И все ж январь -С его заботой -Нам, россиянам,По душе.Лишь сердцу грустноОтчего-тоНа припорошенной меже.

ХЛЕБКак люди хлеб едят по-разному,Домой с работы возвратясь:То склонны к разговору праздному,То в дум безмолвье углубясь.

И каравай зовут - кто хлебушком,А кто презрительно - жратва.Я помню, как обедал дедушка,Семьи почтенный голова.

Он крошки в горсть сметал ладошкоюИ приучал к тому родню.Он оскорблением за ложкоюСчитал любую болтовню.

И пусть за дружеской пирушкоюЯ веселиться не отвык,Но вспомню деда за краюшкою -И замолкаю в тот же миг.

71

В Сызрани любителей собирать грибы, пожалуй, больше, чем любителей порыбачить. Штаб ГО не был исключением из этого правила, и по выходным на штабном «газике» мы иногда отправлялись на «тихую охоту» в окрестные леса.

Несколько лет тому назад стоял тёплый, как всег-да в начале, октябрь. Ехали мы за опятами. Болтали кто о чём, я смотрел на кружащие за окном скошен-ные и кое-где уже вспаханные поля. На отвалах щедро белела щебёнка, и я, привыкший к кубанской масля-нисто-чёрной земле, удивлялся: как на этих камнях хлеб растёт? Спасибо, русская земля, за то, что в ску-дости своей можешь ещё кормить народ свой. Кто-то скомандовал: «Сворачивай!» И автобусик, клюнув носом и заваливаясь на бок, нехотя свернул с асфаль-та на просёлок. Стало трясти и подбрасывать, а я всё смотрел в окно. Пересекали какое-то непривычного вида поле. Не до горизонта, а до видневшихся вдали, километра за полтора, строений тянулась покрытая чахлым бурьянцем земля, а по ней серыми полосами до самых тех строений лежали прибитые дождями валки загнивающей соломы. Вспугнутые автобусом, над ней в невиданном множестве порхали воробьи и синицы.

– А чего солому не убрали? – спросил я сидящего впереди Николая Самойловича Подберёзного, пол-ковника запаса, бывшего начальника штаба, а теперь начальника городских курсов ГО. – Пропадёт же.

Он тоже смотрел на это поле, производящее вид заброшенного.

– Солому? – отворачиваясь от окна, проговорил он, словно отвечая не мне, а самому себе. – Валера! Тормозни-ка.

Валера, водитель автобуса, тормознул. Грибники, умолкнув, повернулись к Подберёзному с вопросом в глазах на тему «А что случилось?»

– Выйти надо. – Прямо тут? – нехорошо сострил кто-то. – Лес

– вот он…

Я вышел вслед за Николаем Самойловичем. Он в двух-трёх шагах от автобуса поднял пучок соломы и показал мне:

– Вот такая солома, Юрий Михайлович, – и обо-рвал с неё несколько колосков. – Пшеница…

– Нечисто убрали? – Вообще не убрали, только в валки свалили да

так и оставили.Я ногой поворошил солому – действительно, не-

тронутые колосья с серым налётом времени припали к щебёнчатой земле и чего-то ждали. Припали, как малое дитя к матери. Когда сильно испугается и спасе-ния ищет. Так вот подумалось. Николай Самойлович растёр колоски, сдул полову, пересыпая зёрна из руки в руку, и протянул ладонь ко мне: смотри. Какой-то поэт, да и не один, назвал пшеничные зёрна янтарны-ми. Нет, не янтарные они. У них свой цвет, которому названия нет, – цвет хлеба. Цвет жизни. Они лежали на ладони, словно обрадованные тем, что наконец-то попали, куда им и предназначено, – к человеку.

– Вот смотри, как надо уметь, сидя на богатстве, сделать себя нищим.

Из автобуса крик: – Николай Самойлович! Мы ж за грибами! Он посмотрел в конец поля, к строениям далё-

ким, вздохнул, как говорится, от самого дна души. – Да, умом Россию не понять, – и кинул зёрна в

рот. Я тоже подобрал несколько колосьев и тоже ос-

вободил их от половы. В автобусе показал зёрна гео-шникам. Не поняли.

– Вы что, Николай Самойлович, из-за этого оста-новились? Нашли из-за чего расстраиваться! Чи хлеба нам не хватит?

– Выросшего в Аргентине и Канаде? Ответа на вопрос он не получил. Да и зачем? Грибов в лесу столько, что уборщица Нина Дми-

триевна, поставив в автобус две переполненные корзины опят-крепышей, сняла спортивные штаны

Юрий СЕМЕНОВ

«ХЛЕБ – ВСЕМУ ГОЛОВА...»Родился в 1929 году. С 1943 года остался без родителей: отец погиб на

фронте, мать была репрессирована. 7 классов окончил в селе Гулькевичи Краснодарского края, 10 классов – в Краснодарской спецшколе ВВС. В 1948 году призван в Вооруженные силы СССР. По окончании Серпуховского военного училища и Ленинградского военного института физкультуры и спорта служил в авиационных частях в Белой Церкви, в Энгельсе, на Кольском полуострове.

Стихи и рассказы публиковались в армейских газетах: «Красная звезда», «За Родину» (ПриВО), «На страже Родины» (ЛенВО), «На страже Заполярья» (Северный флот). В 1970 году уволен в запас по возрасту. Жил в Таганроге, где был общественным корреспондентом «Таганрогской правды».

С 1977 года проживает в Сызрани. Лауреат городской премии «Признание» в области культуры и искусства.

Светлой памяти полковника Подберёзного

Николая Самойловича.

ЗЁРНА НА ЛАДОНИ быль

72

и, сверкая голыми икрами, побежала снова в лес на-бивать их грибами. Возвращались другой дорогой, но тоже мимо вспаханного поля, такого же – щебён-чатого. Не знаю, о чём так сосредоточенно молчал обычно щедрый на разговор и шутки Николай Са-мойлович. Грибов он собрал, как ни странно, мень-ше всех. Я же снова вернулся мыслью к покинутому людьми хлебу на трудовом поле. Тощая… Чего уж, то-щая каменистая земля. Откуда только сил набралась, чтобы из года в год награждать человека такими вот литыми зёрнами? А он, человек, труженик, отвернул-ся… Как это можно? Я вынул из кармана зёрна, рас-крыл ладонь. И вспомнилось…

Сорок четвёртый год. Война. Домой возвраща-лись только покалеченные ею. В Краснодар из Сиби-ри вернулась из эвакуации спецшкола ВВС №12. Она готовила пацанов к поступлению в военные авиаци-онные училища. Я – тоже будущий лётчик. Весной и осенью мы щеголяли по городу в зелёных кителях с голубыми узкими погонами, отороченными жёлтым галуном, в синих брюках с голубым кантом и в таких же пилотках. Всё – из настоящего габардина. Летом переодевали нас в сатиновую робу не первого года носки – и в лагерь, в хутор Адамий, что в Адыгее. За ху-тором, в поле, мы «воевали» – окапывались и «ходили в атаку». С тех пор и по сей день никак не пойму, для чего лётчику «рассыпаться в цепь» и в атаку ходить? Однажды, в перерыве «войны», я и Ванька Верёвкин… Чего этот заморыш за мной увязался? Словом, отошли мы к забору близлежащей усадьбы за малой нуждой. Справили и, застёгивая штаны, увидели, что от забора и куда-то в сторону растёт пшеница. До синевы зелё-ные крепкие стебли хвастливо как-то держали очень крупные колосья. Такого сильного хлеба я раньше не видел. Чем и поделился с Ванькой.

– А это ж не колхозный, а хозяйский, – объяснил он вполне резонно. – Пойдём, посмотрим.

Посмотрели. Потрогали. Шёлковые стебли. Вань-ка – колхозник и в хлебе соображает больше моего.

– А знаешь, какое сейчас сладкое зерно? Как раз молочком налилось! Он сорвал колосок, и я сорвал колосок. Сели на травку. Высвободили зёрна. Они только белеть начали. Ванька кинул их в рот и зака-тил глаза. Наслаждаться ему не пришлось – смачно получил кулаком в пацанячью мордашку и откатился в сторону. Над нами стоял усатый казак в армейской гимнастёрке, в каких возвращались солдаты с войны, одна нога своя, другая – деревянная.

– Ты её сажал? – замахнулся он на меня, но я успел увернуться.

От расправы мы удрали. Командир взвода Бы-стров – на войне он командовал штрафной ротой и пришёл домой с чёрным протезом вместо руки, но «вся грудь в орденах» – посмотрел на кровоточащий Ванькин нос и спросил кто и за что. И где его пилотка.

Пилотка от удара соскочила у Ваньки с головы и осталась там, на месте нашей провинности. Казак с деревянной ногой стоял всё там же и угрожающе махал кулаком над головой. Быстров и направился к нему. Командир штрафной роты! Вот он сейчас за-даст! Ничего не задал. Поднял с травы пилотку, и пош-ли они оба во двор. Возвратился командир с пилот-

кой, полной оранжевых жердёл. И сказал: – Запомните правило, пацаны: своё береги, но и

чужого не трожь. А вы на чужой хлеб замахнулись. – Так один колосок… – пропищал Ванька Верёв-

кин. – Ты – один, он – один, а это хлеб. Жизнь казака.

Я снова стал смотреть на землю, кружащую за окном. Как она, собирая среди камней скудные силы, каждый год тужится, чтобы дать человеку всё, что мо-жет… Вижу: Подберёзный тоже глядит в окно. Тронул его за плечо. Он слегка повернулся ко мне – глаз да кончик уса виден.

– Николай Самойлович, а что, запашут? – Чего запашут? – Да солому ту. С колосьями. Он снова, как там, на поле, глубоко вздохнул и

пожал плечами, будто сказал: «А что им осталось де-лать?»

– Обидели землю, – тоже вздохнув, сказал я, по-считав, что изрёк нечто умное.

Ничего не ответил мне полковник запаса, за-щитник вот этой самой земли и людей, пашущих её. Печальным был его взгляд в пространство за окном, с обидой. Знал человек истинную цену словам: «Земля – кормилица» и, может, тем самым, а не усами и оби-женным взглядом напоминал мне казака с деревян-ной ногой из хутора Адамий. Тот хоть мог по морде дать обидчику земли, а Самойлыч? Ну что он мог? И почему я только сейчас могу представить, что твори-лось тогда в его сердце?

Не отрываясь от окна, он негромко запел: – Ты запомни, сынок, золотые слова: хлеб – всему

голова, хлеб – всему голова…

1. КОЛЬКА ПРИЕХАЛ!Серёжка бежал к своему дружку Юрке прямо че-

рез огород по чёрной земле из-под недавно вырытой картошки. Юрка сидел на завалинке и ничего не де-лал. В школу рано, а за уроки браться не хотелось, вот он и смотрел в тяжёлые брюхатые осенние облака, которые так устлали небо, что даже темновато дела-лось. Серёжка что-то кричал, но крик его не сразу до-шёл до Юркиного сознания, и он какое-то время про-должал смотреть вверх, высоко задрав курносый нос. Наконец Серёжка встал перед ним, хлопнул себя по мутно-зелёным суконным штанам, которые его мать выменяла у какого-то очкастого немецкого солдата в оккупацию.

– Колька же приехал! С фронта! С госпиталя! Вся голова перевязанная, а орденов!..

Теперь Юрка увидел разгорячённое Сережкино лицо, его глаза, влажно блестящие из-под бровей, поднявшихся домиком.

– Где?– Та дома ж! Бегим!Они побежали к Серёжкиной хате снова прями-

ком через огород, спотыкаясь о рытвины.

* * *«Колька приехал!»… Юрка сам кричал так чуть

больше года назад. Он из окна увидел, что какой-то всадник с голой головой прётся по Юркиному ого-

73

роду. Выбежал, чтобы поорать на нахала, и тут толь-ко признал Кольку Муху, который верхом на гнедом коне ехал домой напрямки – как покороче. Красивый конь, с белой звёздочкой на лбу и в белых же «носках». И всё норовил пойти боком. Юрка отдал коню кусок недоеденного жёлтого кукурузного хлеба. Тот, обда-вая его ладонь горячим воздухом, мягкими губами ак-куратно и щекотно подобрал ломоть. Явно хвастаясь, а он всегда чем-нибудь хвастался, Муха похлопал по сильной лошадиной шее и успокоил Юрку:

– Не бойсь, не кусается.Юрка вытер сзади о штаны обслюнявленную

руку.– Хороший конь, – сказал он.– Сявка! Не конь, а кобыла, разбираться пора. За-

чем мне конь? От кобылы жеребёнок будет.Колька ласково погладил шею лошади, пригова-

ривая:– Звёздочка, Звёздочка…Вот тогда Юрка повернулся ко двору Мухиных и,

сделав рупор из ладоней, закричал:– Колька приехал!В свой двор Муха въезжал приосанившись, слег-

ка запрокинув стриженую под машинку голову. «Как Александр Невский!» – невольно вздохнул Юрка, не-давно смотревший фильм о славном русском кня-зе. Навстречу, стирая с рук мыльную пену, выбежала Колькина мать – она стирала на веранде. За нею – Се-рёжка и две маленькие сестрёнки – Райка да Верка. Не стесняясь матери, Колька запел блатную похабную песню, которая казалась кстати только тем, что в ней были слова: « … и рысаков орловских пару…»

А приехал он вот откуда.Шла тогда слякотная весна сорок второго года.

Отцы воевали где-то далеко. Войну Серёжка с Юркой видели в боевых киносборниках, да недавно стали крутить картину «Разгром немцев под Москвой», ко-торую мальчишки смотрели ежедневно, безбилетни-ками прошмыгивая в зал под ногами взрослых, пута-ясь в бабьих юбках. На огородах сажали картошку в мокрую липкую землю. Юркина мать спросила Се-режкину тётку Марью, почему Колька не помогает. Парубок уже…

– Николай, – ответила тётка Марья (она звала старшего Николай), – ещё как помогает! Что у нас? Огород да корова, а ртов полдесятка, и в каждый пи-хать что-то надо. А Николай – он как пчёлка, такой до-бытной, такой добытной…

В этот день Колька домой не пришёл. На желез-нодорожном складе грузили муку в вагоны, и он, на-просившись в бригаду случайных грузчиков, украл мешок. Да попался. Тётка Марья стала возить ему пе-редачи в армавирскую тюрьму. Немцы Армавир взяли. Из тюрьмы вся шпана разбежалась. И Колька по пути домой завернул на конный завод. Пока его не было, в станице много чего изменилось. Через неё прокатил-ся фронт, и теперь по улицам гарцевали жандармы в шапках-кубанках и тёмно-синих куртках, оторочен-ных белой овчиной, хотя было ещё жарко, чтобы в овчину-то кутаться. Их боялись больше, чем нахаль-ных немецких солдат: «Солдату чего лютовать? Взял, что нужно, и пошёл. А жандарм – он выслуживается».

Колька слез со Звёздочки, позволил матери об-

нять себя, всем видом показывая, что оно бы, обнима-ние это, и ни к чему для мужчины серьёзного, да лад-но уж – меня не убудет. Пока мать плакала на груди у сына, Юрке пришла в голову мысль, и он тут же её и высказал:

– Зачем ты, Муха, коня привёл? Его ж кормить надо.

Тот, придерживая у груди голову матери, глянул сверху на Юрку и твёрдо, по-российски, выговаривая букву «г», ответил:

– Эх, ты, городской – гады гниды, гады воши, гады голову грызуть… Новая жизнь пришла! Колхозы сталинские кобыле под хвост. И конзавод туда же, а Звёздочка у меня. Каждый сам себе хозяин. Понял? А конь всему хозяйству основание.

– А если наши придут?Колька отстранился от матери, упёр руки в бока.

Из расстёгнутого ворота замызганной стёганки блед-но-серым пятном выглядывала его голая грудь.

– Наши? Иде они, наши? Тю-тю… За гриву не удер-жали, так за хвост уже не удержишь! Гля вон… – под-бородком указал он на улицу. Улица называлась Граж-данской, но все называли её Широкой, потому что её и за два раза камнем не перебросишь. По самой её середине проложен тракт – гравийное шоссе. Сейчас по нему двигались войска – серые громадные (боль-ше нашей пятитонки!) грузовики с солдатами, брони-рованные гусеничные вездеходы с белыми крестами на боках, мотоциклы тоже на гусеничном же ходу…

– Во – силища!Сначала Юрке на глаза попался стриженый Коль-

кин затылок на тонкой шее, напоминающий кувалду, насаженную на рукоятку, потом он поглядел на доро-гу: на самом деле – силища. Ему вспомнился отец, вот по этой самой дороге уезжавший на войну, мобилизо-ванный в добровольную кубанскую казачью дивизию рядовым казаком, хотя он никогда в казаках не чис-лился, а на Кубань приехал из голодающего русско-го города в поисках привольного житья. Ну это ког-да Юрки ещё и на свете не было. Их, добровольцев, было несколько человек, уместившихся на трёх санях с толстыми, как брёвна, полозьями. Три заиндевелые клячонки еле оторвали эти полозья от снега и по-тащили сани, напружиня зубчатые от выпирающих позвонков спины. Вспомнил всё это Юрка, и так ему захотелось приткнуться где-нибудь в уголочке и по-плакать обильными тёплыми слезами.

Недолго пробыла Звёздочка в мухинском хозяй-стве. Колька с ребятами ходил на пустой колхозный двор, чтобы найти мажару… Что мажара, что телега – одно и то же. Да нашли только линейку – лёгкую по-возку с жестяными крыльями над четырьмя колёсами, на которой ездил председатель колхоза. Они втроём катили её по улице, а бабы в калитках лузгали семечки и смеялись: кобыла дома, а они линейку на себе тащат! А когда Колька с ребятами приспосабливал на линей-ку загородку, чтобы можно было на ней груз возить, во двор вошли два мордастых немца.

– О, пферд! – подошли они и полюбовались на-стороженной лошадью. Потом сели на неё вдвоём. Звёздочка сначала упиралась, поглядывая на Кольку обиженным глазом, даже на дыбы подняться пыта-лась, да сзади сидящий немец снял ремень и огрел её

74

по крупу. Так и увезла она их прочь со двора. И Юрка вдруг до тошноты ясно почуял, что они, эти два упи-танных чужих человека в военной форме на лошади, уже никогда не вернутся и что им нет никакого дела, обидели они кого или обездолили. Ну вот совсем ни-какого. Как полой кубанской воде до всего того, что она разрушает. Ей весело, а всё иное никакого значе-ния не имеет. Юрке стало страшно. Он тогда впер-вые ноющим сердцем ощутил неотвратимость беды, которая сейчас свирепым половодьем прёт по всем улицам, по всем дорогам, по всем станицам и по всей советской земле, и некуда от неё деться. Некуда. Он почему-то подумал, что так, наверно, должно быть, когда падаешь в глубокий-глубокий колодец, летишь и знаешь, что с тобой будет через две-три секунды, и ничего не в силах изменить... …Вывел его из задумчи-вости какой-то звук. Это Колька, сгорбив спину и гля-дя вслед солдатам, что удалялись на его лошади, шмы-гал носом, как будто плакал. Но он не плакал. пальцы его, обвитые вокруг рукоятки молотка, были, как не-живые, бледные, а суставчики вообще белые – острые, жёсткие и такие беспомощные – как у пацанёнка. Се-рёжка потрусил в хату, и вскоре оттуда высыпала вся семья Мухиных. И встала у открытых ворот. Всхлипы-вал Серёжка, тётка Марья слезливо приговаривала:

– И что ж оно такое? Что ж это за закон такой – скотину угонять…

Маленькие сестрёнки тоненько скулили ей в юбку, сами не зная, отчего, плакали потому, что все плачут. Вот оттого, что эти несмышлёнки сами не зна-ли, с чего плачут, Юрке было их жальче всех осталь-ных.

– Кончай голосить! – прикрикнул Колька, затем прерывисто вздохнул и сказал спокойнее: – Какой за-кон? Война. Нехай угоняють, всё равно она не ихняя, а наша – Звёздочка!

С тех пор куда подевалась бодренькая весёлость Кольки Мухи. Серёжка с Юркой, как умели, вернее, как вообще-то не умели, выражали перед ним свои сопереживания: «Звёздочку угнали…»

– Чего вы, сявки, понимаете в военном деле? – вспылил он на одно из ребячьих вздыханий. – Дело не в том, что угнали, а в том, что им это можно.

Сказал так Колька и встал с приступки веранды, где они все трое сидели. К калитке подкатил мото-цикл. С него сошёл солдат, и ребята увидели по краям его погон белые галуны – унтер, значит. Унтер вошёл во двор, снял пилотку и, размахивая ею, как веером, бесцветными какими-то глазами стал прицеливаться в ребят. Ткнул пальцем в Кольку.

– Ком… Ком хир. Ком, ком!Когда Колька подошёл к нему, унтер пощупал

его мускулы и, пробурчав: «Гут, гут», заставил его на-качивать шину. Колька с ожесточением двумя руками поднимал-опускал ручку насоса, а немец от нечего делать, насвистывая, вензелял рядом на своих длин-ных ногах, как у того вон голенастого петуха. Этого петуха и приметил унтер. Приметил и потянулся под-рагивающей пятернёй к чёрной кобуре на левой сто-роне живота. Выстрел больно ударил по ушам. Юрка с Серёжкой, стремясь спрятаться один за другого, стукнулись головами, Колька, бросив насос, отскочил в сторону. Разбежались орущие куры, своим кудахта-

ньем и суматошностью напоминая Юрке торговок на базаре, когда там появлялся комендант и начинал хлестать гибкой чёрной палкой по их банкам с кис-лухой, недовольный тем, что они торговали ею не по тем ценам, список которых на жёлтой бумаге с чёр-ным орлом был вывешен на столбе прямо у них над головами. А петух остался стоять посреди двора, над-менно подняв голову и выпятив худую грудь – точно комендант посреди пустого базара. Унтер выстрелил ещё, ещё. Во дворе гремело, земля взбрызгивалась под ногами у петуха, а он всё стоял, всё так же надменно задрав красную голову. Суетливо сунув пистолет в ко-буру, унтер схватил брошенный Колькой насос и стал подкрадываться к куриному вожаку, раскорячив то-щие ноги. Тот, наконец очнувшись, хлопнул крылья-ми и припустил прочь. Но далеко не убежал: летящий насос угодил ему в спину. Деловито отвернув хрипя-щему петуху голову, унтер запихнул его в карман ши-роченных бридж, постучал тупоносым сапогом в на-качанную шину.

После того как немец уехал, Колька снова сел ря-дом с ребятами и стал пристально смотреть туда, где от мотоциклиста осталась оседающая пыль над доро-гой. И Юрка видел, как подрагивают его прозрачные ноздри.

– Карманы шьют специально для курей, – сказал Серёжка. – Хорошо, Колька, что ты хоть гусей в по-греб спрятал. А петушка всё равно жалко.

– Сявки вы оба. Не в петухе дело.Юрка не мог понять, в чём же тогда дело: петуха-

то нет, как теперь куры будут яйца носить? Странный стал этот Муха: никак не угадаешь, что у него на уме. Так сидел Юрка на веранде, обескураженный Кольки-ным ответом, и не видел, что позади стояла высокая тётка Марья, прижимая к юбке кудлатые головёнки Райки и Верки. Посреди двора лежала красная недав-но ещё такая надменная петушиная голова.

Уже было совсем холодно, и был праздник – седь-мое ноября. Но его не праздновали, потому что – ок-купация. Юрка с Серёжкой сидели вдвоём на линейке, которая так и осталась стоять возле сарая недообо-рудованная под мажару. Они раскачивались на рес-сорах и плевались – кто дальше. Отведя корпус назад, точно замахиваясь для очередного плевка, Серёжка вдруг остановился и удивлённо сказал:

– Тю-у…По широченной Гражданской улице, высоко под-

нимая коленки, маршировали Баранята – близнецы Мишка и Гришка. Им в этом году в школу бы. У одно-го на плече что-то похожее на большой наган. Пом-нится, как-то ещё в начале войны Колька выструги-вал точно такой из обломка серой от старости доски. Юрка так и подумал, что это тот самый Колькин дере-вянный наган, потому что у Кольки «что-то было» с их старшей сестрой Нинкой Барановой. Мальчишки без мотива, лишь бы громче, горланили, срывая голоса:

– Раз, два, три –мы большевики!Мы фашистов не боимся –пойдём на штыки!Рядом с ними, дирижируя пилоткой и кособоко

пританцовывая, вышагивал немецкий солдат:– Айн, цвай! Айн, цвай!

75

– Колька! – крикнул Серёжка. – Гля! Немец не по-нимает, чего они поют!

Из сарая выскочил Колька, на миг остановился, угадывая малышей, и бросился к ним.

Солдат вошёл во двор вслед за малышами и Коль-кой, от него разило сладкой кислятиной бурячного самогона. Он блестел очками и, раскачиваясь взад-вперёд, стараясь удержать равновесие, продолжал размахивать пилоткой и восторженно вскрикивал:

– Гут марширен! Айн, цвай! Айн, цвай!..У Мишки… Или у Гришки – кто их разберёт: оди-

наковые – оказался вовсе не деревянный наган, а са-мая настоящая ракетница, только ржавая.

– Иде взяли? – протянул Колька руку за ракетни-цей. Никто ему не ответил, потому что во дворе не-ожиданно раздался чужой голос:

– А ну дай сюда! В калитке стоял Васька Гнида. Вообще-то у него

была фамилия Гнедаш, но в станице мало кто знал Гнедаша, а Гниду – все. Особенно с тех пор, как у него на рукаве засинела повязка полицая. Где бы он ни по-явился, вокруг сразу создавался кладбищенский холо-док. Вот и сейчас. Все притихли, даже пьяный немец. Маленький, щуплый – в чём душа держится? – Васька Гнида вошёл во двор, козырнул солдату двумя пальца-ми и выхватил ракетницу из рук Мишки. Или Гришки.

– Ишь, огольцы. Иде взяли?– А на огороде, – ответил один из ребят.– На каком огороде?– На нашем же.– Откопали? – Та не. Она в колючей акации лежала, шо у нас

на меже. Летом там густо, ничего не видно, а сейчас листья обсыпались…

– По-нят-но. Значит, вы её в кустах прятали.– Кто её прятал? – вмешался Колька.– А ты цыц! Хоть ты при большевиках и в тюряге

сидел, а отец твой иде?.. Держи! – возвратил Гнида ра-кетницу Баранёнку, затем уцепил обоих за шивороты и потащил со двора.

– Ты у них, Вася, забери эту оружию, – прогово-рила тётка Марья, незаметно оказавшаяся во дворе, – а самих – домой. Бараниха им всыпет.

– Ишь ты, – оглянулся Гнида сияющим, как салом смазанным, лицом. – Ва-а-ся… А чего не Гнида? – Лицо его враз перестало блестеть, как будто по нему прове-ли сухим полотенцем, глазки превратились в точки. – Василий Мартыныч! Вот так теперь.

– Ты их домой, сопляков этих, – гнула своё тётка Марья.

Полиция была в той же стороне, где и двор Ба-рановых, и Колька вышел на улицу посмотреть, куда Гнида поведёт близнецов. Все как-то позабыли про солдата, а он, показывая пальцем на гуляющих по ого-роду пёстрых кур, втолковывал тётке Марье:

– Матка, курка…Пожав губы и отвернув лицо в сторону, она бро-

сала на него косые взгляды, а солдат всё повторял своё: «Курка, курка…» Тогда тётка Марья крикнула:

– Николай! Этот шпак курицу требует, а у нас их всего четыре осталось.

– Никс Шпак, матка, – поправил её немец, всё ещё пошатываясь и неуверенно тыча пальцем себе в

грудь. – Их бин Вальтер. Никс Шпак – Вальтер!– Ну и отдай, – откликнулся с улицы Муха, – а то

хуже будет: они — хозяйва. Пока Серёжка с двумя се-стрёнками ловили в огороде орущую курицу, возвра-тился Колька.

– Гнида повёл Баранят в полицию.Тётка Марья зажала рот ладонью, зачем-то поша-

рила сзади себя свободной рукой, точно нащупывала, на что бы сесть.

– Дети же малые, – услыхал Юрка тихие и как бы примятые её слова.

Прибежал Серёжка с сестрёнками, протянул солдату трепыхающуюся курицу. Тот взял её за ноги, и она повисла вниз головой, как мёртвая. Стал на-крапывать дождик, дробно стуча по земле, притру-шенной истёртой соломой. Колька успокаивал мать, внушая ей, что с Баранятами в полиции ничего не случится, потому что какой с сосунков спрос: они ж ничего не соображают. Хотя, конечно, ракетница – это хуже, чем наган: ракетницей сигналы подают. Всё равно у Гниды на этот раз пустой номер, чтобы вы-служиться. Обсмеют ещё. Если не пьяные будут. Тётка Марья тупо смотрела в землю, слушала, неверяще по-качивая головой. И не видела, что немец протягивает ей новую окупационную марку – деньги всё же. От-куда у военного такая марка, Юрка сообразить не мог, а Колька на последующие его расспросы обзывал его сявкой – и всё. А тогда солдат постоял, постоял с про-тянутой рукой перед тёткой, пожал плечами, засунул марку в карман, поправил очки и ушёл, качаясь и раз-махивая курицей, хлопающей рябыми крыльями. На другой день этот очкастый немец притащил те самые суконные штаны, которые сейчас на Серёжке, – плату за курицу. Дав Кольке штаны примерить, тётка Марья, словно виноватясь перед ним, говорила:

– Видно, у них в Германии тоже люди есть. – Всё у них есть. И Тельман, и Гитлер. Как у нас – и

Разин, и Гнида. Во всяком народе есть золото и дерь-мо, – грубо говорил Колька, отвернувшись к окну и всем своим видом показывая, что штаны эти, герман-ские, дерьмом легли на его душу и что он терпит это надругательство над собой только по двум причинам: не хочется мать растравлять, да и свои брюки латка на латке. Юрка смотрел на суконные солдатские штаны и завидовал Кольке Мухе: во-первых, суконные, не то что у наших красноармейцев – тряпошные, надолго хватит, а во-вторых, всё же оттуда, из таинственной заграницы.

– Ничего брючата, а? Николай? – спросила тётка Марья так, словно извинялась перед ним за какую-то оплошность.

– Сойдут у коровы навоз чистить, – ответил Коль-ка матери, а на другой день так и поступил. За этим трудом и застал его Васька Гнида, лениво шедший по улице вдоль заборов.

– Эй, Муха!Колька прислонил вилы к стене сарая.– Чего?– Подь сюды. – И когда Колька подошёл к забору,

полицай как-то невесело усмехнулся. – А зазря ты за-ступался за своих Баранят. Их прижали, и они всё, как на духу…

– Чего – всё? Гнида растопыренной ладонью за-

76

гадочно повертел возле виска.– Тут дело с партизанами…Глазки его светились строгими и вместе с тем

хитренькими искорками, и голова его на вытянутой вперёд шее принюхивалась к Кольке. И весь он был похож на злую коварную собаку, которая вот-вот ис-подтишка тяпнет за ногу.

– Какие у нас партизаны? Иде? У кукурузе? Так её немцы заставили повырубать – чего зимой-то хавать будем? А Баранята – они ж мальцы, соплядроны: при-грози иль по затылку, так они признаются, что со Ста-линым за ручку здоровкались.

Гнида косо посмотрел вдоль заборов, потянул цыгарку, цвиркнул слюной сквозь зубы далеко и длин-но. Юрка и до этого сколько раз ни пробовал – вот так лихо не получалось.

– Ну и чего ж вы из них выжали? – допытывал-ся Колька. – Бараниха третий день по улицам ходит и голосит.

– Поголосит ещё лярва партизанская. И до неё доберёмся.

– Так и начинали бы с неё, а то с мальцов. Если уж про партизан допытываться, так не пацаны ж парти-заны.

Гнида из-под низкого лба, как из-под забора, смотрел на Кольку, держась рукой за ремень винтов-ки, торчащей из-за спины, и, казалось, готов был сию секунду пальнуть из неё Кольке в лоб. Может, кста-ти, а может, и нет, но Юрка в ту минуту заметил, что винтовка-то у полицая наша, русская! Русским оружи-ем, значит, по русским же…

– Не-е… – протянул, наконец, Гнида, очевидно, не решаясь всё же стрелять в Кольку: тот может и ото-брать винтовку. Запросто. Потому что Гнида против Мухи… Вот-вот, как раз что гнида против мухи. – Ищи дураков на хуторе. Огольцы – это ж дети. Понял? Ре-бёночки. Врать ещё не научились. Мы думали, что у них быстрей выпытаем…

– Значит, не выпытали?Гнида снова рыскнул в сторону глазами.– Не успели…Юрка стоял возле свинюшника и ждал, когда Се-

рёжка там навоз вычистит, и слышал всё, что говори-ли Муха с Гнидой. От последних слов он почувство-вал щемящую лёгкость в сердце и такую же пустоту в животе, отчего каким-то тугим пузырём к горлу под-ступила тошнота. До него сразу дошло, что Баранят теперь нет на свете. Колька, видать, тоже понял, и во-прос его был уже зря.

– То есть как это не успели?– Известно, как. – Гнида ещё раз цвиркнул слю-

ной, поддёрнул ремень винтовки на плече. – Ну да ладно. Мы ещё Ниночку не трогали. Тут я са-ам. Добе-русь до её титек. У меня давно на неё…

Замолкнув, он снова глянул Кольке в лицо и рас-тянутыми в скользкой усмешке губами всё же догово-рил свои грязные слова. В другое время за них Колька его в кровь измолотил бы. А теперь Гнида, нарочно медленно переставляя ноги в кованых немецких по-ношенных сапогах, безнаказанно поплёлся вдоль за-боров. Один раз он остановился, стрельнул в Кольку бусинками испуганных глаз и, вскинув острые плечи, зашагал быстрее, осклизаясь на мокрой серой тро-

пинке, словно опасаясь погони. А Колька продолжал смотреть ему в спину, точно держал на мушке. Юрке было неловко оставаться безучастным к происшед-шему, и, чтобы как-то приобщиться к Колькиному на-строению, он поддёрнул штаны и ругнулся в сторону Гниды:

– Кнур пархатый…Он ожидал, что Колька сейчас обернётся и ска-

жет что-нибудь вроде «Сявка!». Но когда тот повернул-ся к нему лицом, мгновенно понял, что Колька Муха на этот раз скажет что-то другое. И правда, Колька подошёл к нему, положил руку на плечо, отчего ему вспомнился отец и его жёсткие бережливые ладони.

– Ругнёй, Юрик, ничего не сделаешь. А горбатого только могила исправит.

– Гниду?– Ладно, ты чего пришёл?Юрка вспомнил, что мать послала его к соседке

отнести ей соли полстакана.Баранят хоронили на другой день. Два маленьких

гробика несли женщины. Все в чёрном, как монашки. Под ногами чавкала грязь, Бараниха, повиснув на ру-ках соседок и своей дочери Нинки, не плакала, а вре-мя от времени глухо стонала, будто умирала.

А Ваську Гниду вскоре нашла его мать, старая Гне-дашиха. Она штрыкачкой (проволока такая, толстая с крючком на конце, как у багра) дёргала из копны сено для коровы и наткнулась на что-то упругое. Разгребла сено, а там он, Васька её. Морда синяя, а на шее ремён-ная петля – из вожжей, что ли. Ребята со всей улицы считали, что Гниду удавил Муха. Горбатого могила ис-правит – это он уж точно про него говорил. Но на их намёки Колька отвечал заковыристыми матюками, которым в тюрьме научился. Так и полицаям ответил, которые приходили к Мухиным и вызывали его на разговор. Они остались довольными таким ответом, наверно, потому, что и в полиции, слыхать, удавлен-ника никто не принимал за человека. А ведь, без со-мнения, это он Гниду-то… Неспроста ведь приходила к тётке Марье старая Гнедашиха, гнусаво плакала и спрашивала:

– Не таись, Марья, твой тюремщик моего Ваську удавил?

Та крестила Васькину мать дрожащей щепотью: знать ничего не знаю.

– А ты не бойсь: жалиться никуда не пойду. Зачем? Сколько жизней он загубил, Васька мой… Я сама вся слезьми изошла. Бог, говорю, всё видит – не простит. Вот и не простил… Гнида он и есть гнида, – кивала се-дой растрёпанной головой Гнедашиха. – И родился-то недоношенный, а вот выжил людям и мне на горе. Вместе с ним и меня клянут бабы. А всё одно жалко – сын…

Окаменев в задумчивости, она стояла во дворе перед испуганной и не знавшей что говорить и что делать тёткой Марьей. Так и не дождалась ответа – по-вернулась, чтобы уходить, да не шагнула к калитке, потому что Колькина мать, наконец, сказала:

– Чего пришла? К тебе же никто не приходил.Но Гнедашиха, знать, не слышала её, лишь спина

её передёрнулась, как от озноба.– Это он за Баранят, – вздохнула она как-то судо-

рожно, – за Нинкиных братанов. А получилось, что за

77

всех разом…Ребята, как обычно, сидели на веранде и играли в

дурака на шелобаны рисованными картами, которые Колька из тюрьмы привёз. Разговор женщин слыша-ли, и Юрка часто поглядывал на Кольку в надежде угадать по его лицу, не он ли всё-таки Гниду… Но тот, насупясь, глядел на веер карт в своей руке, и ничего иное, кроме них, его не интересовало.

Да и виновников в смерти Васьки Гнедаша ис-кать было уже некогда: фрицы драпали. Вдоль тракта в грязи, перемешанной со снегом, и днём, и ночью в три потока двигалась гусеничная и колёсная воен-ная техника, заполняя улицу лязгом, воем моторов и суматошными голосами Скорострельные зенитные пушчонки, натыканные по всей Гражданской, остер-венело гавкали в небо, где прижатые почти к земле разбухшими облаками проплывали незнакомые, по слухам, американские, бомбардировщики – «Босто-ны». Они были тёмно-зелёные, почти чёрные, и с вы-соко задранными хвостами, и никакого внимания на эти пушчонки не обращали.

– Чего они их не бомбят? – задал Юрка, как всег-да, по Колькиному мнению, неумный вопрос.

– Ну ты и сявка! По своим же попасть могут. Вот только после слов «по своим» Юрка нутром

понял, что самолётов этих, хоть и американских и страшенных на вид, но наших ведь, нужно не бояться, а радоваться им.

В конце зимы поток будто живого урчащего и гремящего железа оборвался, и прозрачным золоти-стым утром, когда всходило солнце, в хрупкой мо-розной тишине показались наши. «Там один да там один», – удивлялись высыпавшие на улицу женщины малочисленности красноармейцев, к тому же небри-тых, худых, в грязных затасканных шинелях. По ста-нице осторожно зашуршало: «Наши-то, гля, в погонах – как солдаты…».

По природе своей прямодушный, а может, про-сто нахальный Колька в упор спросил одного сер-жанта, которого мать угощала борщом:

– Что это вас раз-два и обчёлся, а фрицы драпа-ют?

– Так они ж одного нашего духа боятся, – хитро прищурив глаза и перестав хлебать куриный борщ, ответил сержант.

– Что-то раньше не боялись, – не принял Колька очевидную сержантскую шутку – не сосунок, дескать, чтобы так просто со мной шутить. – До Сталинграда добрались…

Сержант посерьёзнел. С ответом помедлил.– Ты вообще-то про Сталинград что-нибудь слы-

хал?– Слыхал, – солидно сказал Колька. – Рокоссов-

ский по тюрьмам ездил, из самых отчаянных уркага-нов ударную армию составлял.

На лице сержанта то ли удивление, то ли насмеш-ка и вместе с этим требование пояснить сказанное. И Колька пояснил:

– Уркагану ж убить – что два пальца обоссать…Сержант резко вскинул голову, ложка с борщом

замерла над тарелкой. Юрка враз понял, что есть в этом крепком мужике, одетом в выгоревшую гимна-стёрку с погнутыми погонами, нечто сильное и му-

дрое, чего у Кольки нет и что было много весомее, значительнее Колькиного содержания. Нет, Юрка не мог бы объяснить, что произошло в этот миг, ког-да сержант, ни слова не говоря, одним лишь тем, что перестал есть, заставил Кольку, прошедшего огонь, и воду, и медные трубы, и чёртовы зубы, как он сам о себе иногда высказывался, запнуться на слове. Пока смотрел на сгорбленного над столом Кольку, а тот… Бывало с Юркой такое, что засмотрится он на какую-нибудь вещь, а она вдруг начинает уменьшаться, слов-но уплывая вдаль. Вот и Колька сейчас стал уплывать в далёкую глубину, становясь всё меньше и меньше. Послышался всхлип. Нет, не всхлип – это сержант схлебнул с ложки. Он быстро, в тишине, звеня ею об алюминиевую миску, доел борщ. Вытянув ногу в сто-рону, достал из кармана кисет, затем, насыпав в зажа-тый меж пальцами газетный клок крупную, как само-дельная кукурузная крупа, махорку, сказал:

– А ты уркаганов этих, уголовников, живьём-то видел?

Колька неопределённо-загадочно усмехнулся. Юркино сердце защемило от гордости за Кольку: вот он сейчас и выдаст про армавирскую тюрьму! Но тут тётка Марья, суетливо стирая тряпкой со стола, зача-стила о том, что они, пацаны эти, только с виду мужи-ки, а умом-то ещё не вышли – какой с них спрос. Сер-жант не стал уточнять, про каких это она пацанов, уж не про Кольку ли? Он слюной заклеил цыгарку, под-нялся и передёрнул плечами, и Юрке показалось, что с него, шурша, ссыпались тётки Марьины слова.

– Выйдем, покурим.На глиняном полу веранды лежал тёплый клин

мартовского солнца. По двору, освобождённые от подземельного заключения, опасливо бродили гуси, уминая красными лапами подсыхающую от весен-ней влаги землю. Под сараем на солнцепёке, добрав-шись до сухого места, вырыла ямку и теперь купалась в пыли курица, совсем утратив первоначальный цвет перьев. Это была последняя курица Мухиных. Но она вместе с той, которая в борще, а вчера ещё живая, не-сла яйца, хотя петуха у Мухиных так и не было. Тётка Марья никому не давала есть яйца: надо цыплят выво-дить. Сержант постучал терпужком по кремню, подул на зачадивший фитиль, торчащий из латунной вин-товочной гильзы.

– Значит, насчёт уркаганов, как ты их называешь. Убивать ему, понимаешь, легко – значит, храбрый? Храбрец против овец… Беззащитность жертвы и на-дежда на безнаказанность – вот и вся его храбрость тут. На того, кто сильнее, уголовник руку не подни-мет, он ему пятки лизать будет. А немец – он сильный. Посильнее нас бывает. Тут твой урка и испортит себе штаны. На фронте побеждает солдат, а не головорез.

– Но убивать всё равно надо.Сержант потянул дым из цыгарки, отчего у него

запали щёки и выперли скулы, и оказалось, что он давно не брит. Узкими от солнечного света глазами он посмотрел на барахтающуюся в пыли курицу. – Война есть большое убийство, – сказал он и, чуть по-молчав, добавил: – Чужими руками.

Вот тут Юрка опять не мог сообразить: как это – чужими руками? Солдат же стреляет своими соб-ственными. И штыком... Он ждал, что сержант объ-

78

яснит что-нибудь, а тот всё смотрел и смотрел на ку-рицу. Впрочем, уже и не на неё, а не поймёшь, то ли куда-то вдаль, то ли, наоборот, сам себе внутрь, что уж совсем необъяснимо, хотя и видно.

– Эх, мальчишки… Тяжко фрицев бить, а их ещё много, – возвратился он взглядом из своего непонят-ного отсутствия и повернулся к Кольке. – Но нас те-перь прибавится. Землю свою освобождаем, а на ней ещё немало таких… Как ты, например.

Ночью трое ребят откатили линейку на колхоз-ный двор, а утром Николай Мухин пошёл в военкомат.

* * *Теперь вот они прямиком через огород бежали

к хате Мухиных. Наскоро очистив грязь с огромных развалюх-ботинок о скребок возле веранды, Юрка вслед за Серёжкой вбежал в хату и замер на пороге, увидев Кольку. Он сидел за столом точь-в-точь как тот сержант, что про Сталинград говорил. Голова его была большая и белая от бинтов, накрученных до самых бровей. Над клапаном кармана линялой гим-настёрки поблескивал орден Славы. И ещё Юрка за-метил погоны с двумя красными полосками поперёк. Колька вышел из-за стола и протянул Юрке большую, настоящую взрослую руку.

– Здорово, вояка!Самогонка была соседская. Скупая вообще-то

Прохоренчиха денег за неё не взяла «по случаю при-езда военного фронтовика». Перед ребятами стояло по полстопки, налитых Колькой, но они к ним не при-касались, а, натопорщив уши, слушали «про фронт».

– С утра и началось. – Очевидно, Колька про-должал то, что рассказывал матери до прихода паца-нов. – «Юнкерсов» – туча. Закидали нашу позицию бомбами, но ничего, только мне ногу зацепило. И не болит вроде, а кровь идёт. Спустился в блиндаж, пере-вязываю пакетом и слышу, снаружи ка-ак ахнет! Я вы-скочил – бинт за мной волочится. Весь расчёт лежит раскиданный кто куда, а на бугорочке «Фердинанд» разворачивается. Я – к орудию. Прицела как не было. Навожу прямой наводкой… Вы, вояки, вообще-то зна-ете, что такое «Фердинанд»? Самоходка фрицовская. Башни у неё нету, пушка прямо из пуза торчит. Так что, если она стоит боком, то лупи её по этому самому боку! Она, наверно, думала, что с нашим орудием уже разделалась и теперь нацеливалась, куда бы ей ещё плюнуть. Калибр у неё такой, что, если в нашу хату ах-нет – ни одного целого самана не останется. Ну так вот. Я эту зверюгу по боку как ахну! Всё – дымит. Глядь, а из-за неё другая выползает и стволом, как слон хо-ботом, на меня показывает. Я и эту по гусеницам ка-ак звездану! Пока я за снарядом бегал, она гусеницу смо-тала и – стоп – меня дожидается. Ствол мне прямо в лоб. Ну тут кто раньше успеет… Я не успел. В санбате очухался.

– Оссподи, – тихо произнесла тётка Марья, вы-тирая намокшие слезами щёки концом полотенца. – Ведь это ж она могла тебя и убить…

– А то как же, – с пренебрежением, как о каком-то пустом деле, вроде того, что корове сена надёргать из копны, сказал Колька, берясь за початую бутылку.

Выпили за победу. Серёжка озорно толкнул Юрку в бок.

– Давай «И в Омске есть, и в Томске есть…»Юрке очень хотелось понравиться фронтовику

с орденом, а песня, которую предлагал Серёжка, по-жалуй, самая ходовая в станице. По тыловым девкам основательно бьёт. Голос у Юрки звонкий, а Серёжка мотив хорошо вести умеет. Самогонку они никогда не пили, и теперь с полустопок у них всё куда-то по-плыло перед глазами и очень весело стало на душе. Отставив миски с недоеденным борщом, они дружно, во весь голос грянули песню. Николай прислушался, затем вынул из кармана голубой кисет. Не нём была вышита красная червовка и надпись: «Дорогому Коле от Н.» Продолжая слушать ребят, он его неторопливо раскрыл, насыпал махорку в газетный клок, свернул цыгарку, а кисет положил на стол, под самые носы горланящих друзей вышивкой кверху и смотрел на поющих так, словно приглашал посмореть на него, а скорее на вышивку. Певцы, желая угодить фронтови-ку, старались изо всех сил и на вышивку не глянули. Только Юрка краем глаза заметил, как вздрагиваю-щие тёмные пальцы тётки Марьи сгребли кисет. А их всё несло неудержимо:

– И в Омске есть, и в Томске есть моя любимая…– Стоп! – оборвал Колька песню.Ребята захлопнули рты, и в комнате стало тихо,

даже слышно было, как в уголке на топчане глазастые Райка и Верка сопели сопливыми носами. Николай высек кресалом огонь, пустил столбиком вверх махо-рочный дым и разогнал его ладонью в воздухе.

– Курить, скажем, в комнате, да ещё при детях и женщинах, некультурно.

– Что ты, Коля, – встрепенулась тётка Марья, – батька курил…

– Теперь не будет, – отрезал Колька и добавил по-мягче: – Если даст бог, домой вернётся. Без вести про-павший – это ещё не убитый. Айда, вояки, во двор!

Он достал откуда-то палочку и, опираясь на неё, прихрамывая, пошёл к двери. На перила веранды он опёрся так, что на согнутую руку легла белая звезда ордена. Ненароком, конечно, стал он в такую позу. Звезда сияла не очень. Возможно, потому, что стоял тусклый осенний день. Заметно подросшие сестрён-ки из-за руки брата откровенно пялили глаза на ор-ден. Николай, уверенный в том, что сейчас все слуша-ют только его одного, сказал куда-то в сторону:

– Что ж это вы так про нас, фронтовиков? Что ли, мы такие? Мальчишки опешили. Юрке стало вдруг то-скливо, как, наверно, вон той шелковице, что стоит посреди двора одинокая, раскинув кривые голые вет-ки, а её, беззащитную, каждый день мочит холодный дождь.

– Так это же не про фронтовиков, – залопотал Серёжка, – это чтобы тыловые сучки…

– Сявка ты, – вспомнил брат своё обиходное слово, и теперь оно прозвучало так, что лучше бы он смазал Серёжку по глупой роже – пусть хоть кровь из носу.

– Хреново поёте, малявки. На фронте эту песню не так поют. Он швырнул недокуренную цыгарку в лужу подле веранды, где она, обиженно шипнув, и по-гибла.

-В кармане маленьком моёместь карточка твоя.

79

Так, значит, мы всегда вдвоём,моя любимая.Николай не пел, а скорее декламировал, и от этих

чистых слов к Юрке подступала необъяснимо ра-достная лёгкость, как после купания. Глаза Николая от прищура тёмные из-под шапки бинтов смотрели на голую шелковицу задумчиво и ждуще. И ребятам он казался… Нет, не чужим, а не совсем знакомым, обнов-лённым, что ли, будто пришёл из какой-то неизвест-ности, где живут не так, как здесь, а чище и доверчи-вее. Казалось, что вот не встать им уже рядом с ним, даже не дотянуться.

– Коля... – осторожно, как нащупывают ногой не-знакомый первый ледок на речке, заговорила тётка Марья, когда он умолк, и протянула кисет: – Эта Н… Это Нинка Баранова?

Он взял у матери кисет, стал его сворачивать, чтобы положить в карман. В лице его была винова-тость и смущение перед матерью. Он взглянул на неё и улыбнулся. Улыбнулся только ей одной, отгоражи-ваясь этой улыбкой от младших, и у них с матерью по-явилось что-то одно общее для них, только им, взрос-лым людям, принадлежащее. То, что не для пацанов сопливых. Сморщив пуговку-нос, Юрка смотрел на них, мать и сына, и что-то сам себе пытался растол-ковать. Вот стоят рядом Колька и тётка Марья – два в чём-то равных человека, и равенство у них не про-стое. Юрка мог это лишь почуять, но объяснить не мог. Ведь когда Николай приехал из тюрьмы верхом на Звёздочке, его все приняли как хозяина, большого человека, перед которым тётка Марья казалась незна-чительной и даже глупой. Что же такое произошло те-перь между матерью и её старшим сыном? Вот когда он рассказывал «про фронт», она глядела на него ла-сковыми светящимися глазами, словно сыночек её, за все десять школьных лет выше оценки «хорошо» ни одного предмета не осиливая, вдруг принёс в тетради красными чернилами аккуратно выведенное слово «отлично»! А про кисет спросила пусть и не так стро-го, как «русичка» Анна Фёдоровна, отобрав шпаргалку у зазевавшегося ученика, но ведь спросила! И – кого? Военного командира с двумя сержантскими лычками на погонах и орденом на груди! Картинкой мелькну-ло в голове – Колька верхом на лошади, хотя и не в ка-зачьем бешмете, и не в барашковой шапке с красным верхом, и стриженый наголо под машинку, но казак казаком. А вся семья перед ним – как перед отцом. То есть он тут главный, а все вокруг – что куры вокруг петуха. Удивительно Юрке было то, что прошлогод-ний Колька со стриженым голубым затылком против теперешнего – тьфу! Так, напускающий на себя важ-ность, но, в сущности, не такой уж основательный человек. И вот если бы он сегодня играл, допустим,

в чижика на улице с ребятами, а мать его позвала, он не крикнул бы, как всегда: «А чо? Та сичас…», а, бросив палку-биту, побежал бы на зов безоговорочно. Кто ж теперь у Мухиных главнее? Кто-то же должен быть главным в семье! Юрка всё больше морщил нос, отче-го рот его приоткрылся и показались широкие белые зубы, но так и не мог понять ничего. Поймёт он гораз-до позже, когда с годами у него появится потребность разобраться в тех следах, которые жизнь оставила в его сердце. Ущипнёт его, сердце, воспоминание о той веранде, огороженной давно не крашенными пери-лами, сержанте в белой каске из бинтов, с орденом Славы на груди, и его матери, тревожно и счастливо смотрящей на своего старшего тёмными, глубоко сидящими подо лбом глазами в тонких морщинах, – женщине с теперешнего временного расстояния не только старой, но даже не очень пожилой. То была грань, когда тётка Марья стала сына звать Колей, а они, ребята, Кольку – Николаем. Это он поймёт поз-же. А тогда в мечущемся мальчишеском уме это чув-ство непонимания происшедших перемен появилось и растаяло – недолго мальчишек занимает непонят-ное… К тому же как только он услышал слово «Барано-ва», вся «философия» у него вмиг улетела из головы, а мысль каким-то крюком пришла совсем к другому, возможно, неожиданному для остальных:

– А Гниду ты удавил?Несколько раз сунув кисет мимо кармана солдат-

ских галифе и, наконец, попав, Николай посмотрел на Юрку, на Серёжку, на сестрёнок, испуганно разинув-ших рты, и опять что-то новое, недоступно взрослое толкнулось от него в Юркину душу. Он почувствовал, что спросил о том, о чём спрашивать ему, пацану, ещё нельзя. Теперь вот, стыдясь, ждал, что сейчас Николай скажет точно так, как говорила мать: «Мал ещё для таких разговоров». Но Николай, как тот сержант год назад на этой же веранде, посмотрел куда-то в себя, остро прищурив глаза, вздохнул. А, может, Юрке лишь теперь, с далёкого истёртого временем расстояния, кажется, что вздохнул.

– Разве это имеет значение? – сказал Николай, будто точку какую-то поставил. Но все молчали, то ли принимая, то ли не принимая эту точку. И Юрка ощущал себя виноватым в том, что нечаянно, пусть и не очень, но замутил семейную радость Мухиных никчёмным, ненужным, как муха в борще, вопросом, ответ на который действительно не имел никакого значения.

Стояла сумеречная осень, а впереди ждала зима. И впереди была война.

И Николаю Мухину снова на фронт, как только заживёт рана…

И никакой точки.

80

Галина ЦЫПЛЁНКОВА

«НАВЕРНОЕ, ПОТОМУ ЧТО Я ФАНТАЗЁРКА...»

На книгах Галины Цыплёнковой выросло не одно поколение мальчишек и девчонок. Писательница родилась 10 декабря 1940 года в городе Сызрани Куй-бышевской области, где проживает по настоящее время. Окончила Сызранское медицинское училище, работала медсестрой в детской объединенной больнице, фельдшером в МСЧ ОАО «Тяжмаш».

В 1965 году одно из первых детских стихотворений «Лестница-ровесни-ца» было напечатано в районной газете «Красное Приволжье». В 1967 году опу-бликована подборка стихов в альманахе «День поэзии», вышла первая книжка детских стихов «Непослушный ручеек», поэтесса приняла участие в областном семинаре молодых писателей. С 1971 года и по сей день стихи, загадки, скоро-говорки, перевертыши Галины Мингачевны регулярно печатаются в «Детской «Роман-газете», в журналах «Костёр», «Мурзилка», в коллективных сборниках и местных газетах. В 2008 году вышла в свет новая книга для детей «Я иду по облакам», полное и красочное издание, иллюстрации к которому выполнены учениками Сызранской детской художественной школы. Эта книга по праву стала дипломантом III Международного литературного конкурса для детей и юношества им. А.Н. Толстого (2009 г.).

В соавторстве с самодеятельным композитором Валентиной Юдиной на-писано множество детских песенок, музыкальная сказка и детская опера. Мо-сковский журнал «Веселая нотка» присудил детской опере «О малыше Медве-жонке и добром Ежонке» 1-е место, а 2-е место получила музыкальная сказка «Как ёжик свои иголки считал».

На вопрос журналиста, почему она стала детским писателем, Галина Мин-гачевна ответила: «Наверное, потому что я фантазерка. Детским поэтом не станешь, если у тебя нет фантазии. У детского писателя все живое: листик, тучка, у него ничего нет мёртвого. У него всё разговаривает, даже камень. Дет-ский писатель знает психологию собачек, комаров, разных букашек. Даже пси-хологию лягушки».

«Взрослые» стихи поэтессы вошли в первый номер литературно-художе-ственного альманаха «Сызранская излучина», в сборники «Убегу в ромашковую заводь» и «Обереги меня, судьба». В 2006 году Галина Цыплёнкова стала лауреа-том городской литературной премии «Признание», в 2012-м удостоена имен-ной премии главы городского округа Сызрани в номинации «Литература и жур-налистика».

Член Союза писателей России.

НА ЛЕСНОЙ ТРОПИНКЕЧто за шум-переполохНа лесной тропинке?Пляшет ветер-скоморохВ шапке-невидимке.Закрутил листву волчком,Напугал осинку,Паутинку с паукомБросил мне в корзинку.

ЁЛКАЛеса нет, а пахнет лесом.Снега нет, а пахнет снегом.На макушке звёздочка,Это – наша ёлочка.

ЭХОРосное утречко, Дремлют дубы.Лето на блюдечкеСушит грибы.Солнце с пригоркаСкатилось к реке.Эхо ЕгоркаНесёт в кузовке.Эхо молчит, не ворчит,Не смеётся,Эхо ЕгоркеВ лесу отзовётся.

ХОРОШИЙ ДЕНЕК

81

ГРИБНАЯ ПЕСЕНКАБарабанит дождь по листьям:

Бум-бум-бум!На пенечке под берёзойЧто за шум?Пляшут дружные опята:Трам-там-там!Летний дождик очень нравитсяГрибам.После дождика ребята В лес пойдут.Под берёзой все опята Соберут.Хоть опята и грибы Невелики,Будут полными ребячьи Кузовки.

ЯЩЕРЁНОКНа пенечке ящерёнок.Он еще совсем ребёнок.В серой куртке, Очень робкий, И непрыткий,И неловкий.Чтобы юрким быть, Как мама,Знать другие страны, Принимает ящерёнокСолнечные ванны.

МАСТЕРАНа лужайке под кустомМуравьишки строят дом.Тащат жёлтые травинки,И песчинки, и былинки.Домик вырос, как гора,Вот какие мастера!

ПРО ЁЖИКАБегал ёжик без сапожек.Простудился бедный ёжик.Стал он кашлять и чихать,Перестал и есть, и спать.Говорит ежиха-мать: – Надо доктора позвать.Тут лисица прибежала,По иголкам постучала,Облизнулась: – Редкий случай!Вы, больной, такой колючий!От большой температурыПрописала три микстуры.И дала наказ – лежать!Без сапожек не гулять!И ему портнихи-кошкиСшили новые сапожки.Стал в сапожках он гулятьИ в лесу травой шуршать.

ССОРАСидели на веткеДве шишки-соседки.Росли, зеленели, Толстели, толстели…Тесно на ветке Шишкам-соседкам.Стали толкаться, Семенами бросаться,Бросались, бросались,Теснились, теснились…И обе на землюПустые свалились.

СВЕТОФОРИ в лесу есть светофор,Гриб огромный – мухомор.Ядовитый. Красный-красный.Ты не рви его, опасно!

ИВАН-ЧАЙ На полянке иван-чай Пригласил гостей на чай. Удивляются ромашки: – Где же блюдца? – Где же чашки?Зашуршал в траве чабрец: – Где же ложки, наконец?Две душистые гвоздички,Тонконогие сестрички,Зашумели дружно в лад: – Где любимый мармелад?Прошептала тихо мята: – Мы явились рановато. – Даже чайник не вскипел, -Колокольчик прозвенел.И хозяин от досады,И хозяин от обиды, И хозяин от смущеньяОчень сильно покраснел.

ЛЕТО В ЛЕСУЯ сегодня рано встал.Лето я в лесу искал.Вот паук, седая спинка,Тянет сети-паутинки.Я спросил: – Видал ты лето?Но не дал паук ответа.Тянет сети-паутинкиОт берёзы до осинки.Где в лесу искать мне лето?У цветка спрошу совета. – Колокольчик голубой,Лето за какой сосной?За грибом или за дубом?За ручьём или за прудом?Колокольчик: – Динь-динь-динь!Ты траву рукой раздвинь, Есть хорошая примета - В земляничке спеет лето.

82

ОСЕНЬЗдравствуй, осень!Милости просим.С листопадом красным,С дождиком ненастным,С яблоком медвяным,С калачом румяным!

ИМЕНИННИКИУ спелой рябиныЗимой именины.Угощайтесь птички:Снегири, синички…И дрозды-рябинникиТоже именинники.

ДЕРЕВО ПЛАЧЕТДерево плачет:Его не убили,И не сломали,И не срубили,Считали его деньки –Разрезали на пеньки.

Я ИДУ ПО ОБЛАКАМВо дворе такие лужи, Что вместились облака.Есть широкие, как море,Есть поуже, как река.Не боюсь шагать по морюК самым дальним берегам.Прямо в небо,Прямо к солнцуЯ иду по облакам.

ВЕСЕННИЕ ФОКУСЫАх, весна, мастерица на фокусы!Посмотри, как на вешнем лугуОгонёчками нежными крокусыЗагорелись на талом снегу.

БОЖЬЯ КОРОВКАЯ божью коровкуПоймал на окне.Может погибнуть она,Простудиться.Почему же ей не спится,Непонятно мне.А за окном метель.И где её постель?Пусть снятся букашкеДеревья, ромашки,Пусть сняться ейДобрые сны.Я божью коровкуПоложу в коробку –Спокойной зимы,До весны!

ПОЗЁМКАЗавывая тонко-тонко,По земле бежит поземка.Тонким снежным полотном,А потом, вдруг разбежавшись,Вмиг закрутится волчком,Разлетится снежной пылью,Дальше силы нет бежать,И усталая приляжетНа сугробы отдыхать.

ЛЫЖИТише, прошу вас, тише!Не будите, пожалуйста, лыжи.Лыжи в прихожей стоят,Лыжи, конечно же, спят.Сегодня они устали,Иначе бы лыжи не спали.Они бы, как ветер, летели,По лыжному следу скрипели.По парку кружили, кружили,На гору меня прикатили.Скатились с горы кувырком.Что было потом? А потом…Потом был огромный синяк,Синяк на коленке – пустяк!Тс-с-с… Тише, пожалуйста, тише!Уснули в прихожей лыжи.

ХОРОШИЙ ДЕНЁКХолодно на улице,Прыг-скок, прыг-скок.И попить из лужицыВоробью на улицеНе дает ледок.Воробей за солнышкомПолетел скорей:– Просыпайся, солнышко,Лужицу до донышка,Чик-чирик, погрей!Солнышко проснулось: –Как хорош денёк!Птичке улыбнулось,Лужицы коснулось,И пропал ледок.Прыг-скок, прыг-скок!

Я И ГОРАТуча снежинки сыплет с утра.Шапки надели я и гора: Гора – снеговую,А я – меховую.

83

ПОБЕДНЫЙ МАЙШирокою людской рекойПлыл май по городу победный.Играл оркестр духовой.Я за руку шёл рядом с дедом.В медалях весь его мундир,И орден на груди светился.Он был бесстрашный командир!Я очень дедушкой гордился.Мне непонятно было только, С чего же в день такой весенний, Дедуля плакал мой тихонькоСреди всеобщего веселья?!

МАША-МАСТЕРИЦАНаша Маша – мастерица.День-деньской обновки шьёт.Медвежонку – рукавицы.В модных брючках ходит Кот.Зайке – шортики с жилетом,Кукле Кате – сарафан.Ни в одной обновке этойНе найдёте вы изъян!Даже маме угодилаМастерица Маша. Фартук, что с любовью сшила,Кружевом украшен.Вот какая дочка!Почему же ходит МашаС дырочкой в носочке?

ЗАБОЛЕЛА БАБУШКАЗаболела бабушка,В доме грустно очень.Не печёт оладушки,В кухне не хлопочет.Не шепнёт на ушко:– Ягодка моя!И ложусь послушно Спать без сказки я.Не мотаем пряжуМы в клубочки с ней,От мультфильмов даже

Мне не веселей!Сделаю с малиной Чай погорячей,Бабушке любимой Принесу в постель.Подоткну подушкуОдеялом я.Прошепчу на ушко:– Милая моя! И седую прядкуСтану гладить ей:– Будет всё в порядке,Только не болей!Аромат оладушекРазбудил меня.А на кухне бабушкаИх печёт сама. – Ты здорова! Вижу я!Что же помогло? – Чай, ладошка нежнаяИ души тепло!Стало мне полегче, -Обняла меня.И на ушко шепчет:– Ягодка моя!

ПОЗАБЫЛИ ВЗРОСЛЫЕ Неужели взрослые забыли,Что когда-то малышами были?!Как порой разбивали посуду,Нос курносый совали повсюду.Как до крови сбивали коленки,Получали плохие оценки.Как влезали в дворовую драку,За забором дразнили собаку,В дом котёнка тащили без спросу…Ну нельзя стать без этого взрослым!Только трудно им в этом признаться.Так чего же за это ругаться?!

ЗА ОКОШКОМОн сидит на задней партеИ в окно глядит всегда.В классе у доски на картеИщут реки, города.

Татьяна ТВЕРДОХЛЕБОВА, Сызрань

ПОЭТ И ХУДОЖНИК Татьяна Николаевна Твердохлебова – детская поэтесса, писательница,

краевед, экскурсовод, художник. Родилась 29 апреля 1954 года в Хабаровском крае. Педагог по образованию, по профессии – художник. Окончила Сызранское педагогическое училище. Работала воспитателем-педагогом в Куйбышеве, ху-дожником в учреждениях здравоохранения и культуры Сызрани. Проиллюстри-ровала книги самарских писателей Ю. Денисова, В. Малиновского, А. Окружнова, А. Карякина.

Рассказы, сказки и детские стихи Т. Твердохлебовой публиковались в жур-налах «Чиж и Ёж» (С.-Петербург) «Енисейка» (Красноярск), «Русское эхо», «Свет-лячок» (оба – Самара), «Книжки, нотки и игрушки для Катюшки и Андрюшки» (Москва), в альманахе «Сызранская излучина», в местной периодике. В 2014 г. вы-шла её книга «Встречи» (стихи и загадки для детей), в которой она также яв-ляется художником-иллюстратором. Лауреат литературного форума «Кав-дория» (Большой финал-2009) в номинации «Литературная сказка для детей», лауреат городской премии «Признание» в сфере культуры и искусства.

Член «Содружества детских писателей» и городского ЛИТО.

84

Лист кружится за окошком.В пышный хвост, упрятав нос,На скамейке дремлет кошка.У подъезда рыжий пёсТреплет брошенный пакет.Тётенька несёт букет…И ещё в коробке торт.Вот кому-то повезёт!С малышом гуляет дед.Ведь у них уроков нет!Спеет гроздьями рябина…За окошком паутинаКружит в воздухе легка.Птицы в небе… Облака…Время тянется в тоске…– Иванов, иди к доске,Покажи Иртыш на карте.И с тех пор – на первой парте!

ЗАДАЧКАНе решается задачка. Ну хоть тресни!Школьник злился, перечёркивал раз двести.Три часа уже над ней мальчишка бьётся,Но никак ему решенье не даётся.И в окно с тоской уставился парнишка.Видит: лезет по окошку муравьишка.По стеклу наверх торопится упрямо,Вот уж он добрался до оконной рамы.Бац! На подоконник вниз свалился.Но поднялся, в путь уверенно пустился.С подоконника на раму, на стекло.Лезет вверх настойчиво… Опять не повезло!Ай, упал!.. Передохнул немногоИ, прильнув к стеклу, отправился в дорогу.Выше, выше. Уж до форточки немножко… Ну, давай! Ещё чуть-чуть… И за окошко. И берёт задачник снова паренёк.И, представьте, он решить задачку смог! Кто с детства серьёзно трудиться умеет, Любую работу легко одолеет.

ПЕЛЬМЕШКИ С бабушкою в воскресеньеДружно делаем пельмени.Спорится у нас работа.Лепим их с большой охотой.Хвалит бабушка с душой: – Да, помощничек ты мой!Ну а я стараться рад -Весь в муке до самых пят!Время близится к обеду.Мы едим пельмени с дедом.Дед смеётся: «Ну, Олежка, Хороши твои пельмешки! -Подмигнул. – Ай, да внучок!Мне б добавочки чуток!»

ЭТНЕЯ Завелся в семье у насШалунишка Этнея. И не стало от проказ Никакого всем житья.– Это как же получилось, -

Удивляется семья, - Что бы в доме ни случилось,Виноват лишь Этнея.Этнея разбил тарелку,Этнея полез в буфет,Этнея там оставляет Лишь бумажки от конфет.Этнея такой проказникСпутал леску и крючки,Он украдкой кошку дразнит,Бабушке разбил очки.Он рисует за диваном На обоях пистолет.– Видно, нужно проучить намСорванца, – смеётся дед.Как же вышло, непонятно,Дартс пропал вдруг у меня.Подмигнул дед: «Вероятно,Поиграть взял Этнея».Не включается компьютер,Потерялся самосвал.Клюшки нет, исчез конструктор.– Этнея, наверно, взял. -Говорят мне домочадцы.Утешает вся семья:– Ну не стоит огорчаться,Ты спроси у Этнея.Но когда коньки пропали,Вот уж разозлился я!А мне хором все сказали:– Взял кататься Этнея!И с тех пор, вы мне поверьте, Этнея исчез у нас.Вы, ребята, мне ответьте:Поселился он у вас?

ВСТРЕЧИПовстречались март с зимой,Бабочка – с ромашкой.Звёзды встретились с луной,Мыло – с замарашкой.Нос веснушки повстречал,Мяч футбольный – поле.С двойкой встретился журналНа уроке в школе.Лишь напрасно ждёт пятёркаВстречи с лодырем Егоркой!

ПОВЕЗЛО!Объявили утром всем,Что мороз на улице.Целых минус двадцать семь!Третий класс не учится.Дома целый день одинСам себе я господин.Вот повезло мне кстати!Мечтаю я в кровати:Буду мультики смотреть,За компьютером сидеть.Дротики бросать в мишень,Есть конфеты хоть весь день.Такой лежу довольныйИ не боюсь контрольной!

85

БЕЗ ОСТАНОВКИНочь. Бессонница. Мысли роятся,И натянуты нервы струной.Мне несбыточным стало казатьсяТо, что значится словом «покой».

Всё далёкое видится близким,Боль сильней от обид и разлук.Словно поезд по рельсам искристым,Жизнь летит в беспросветную мглу.

Сколько было в пути заблуждений,Сколько горьких ошибок познал!Жаль, не спрыгнуть с высокой ступени,Нет возврата к началу начал.

Где же он, неизвестный диспетчер?Пусть немного изменит маршрут.Может быть, в светофоре под вечерКрасный свет остановки зажгут.

И тогда стук колёс монотонныйСменит влажных долин тишина.Выйду я, постою у вагона,В небо гляну — не в рамку окна,

Трону волглые кудри тумана,Въявь закатный увижу расцвет…Но огнями мелькнул полустанок –Знать, стоянки по графику нет.

РАДИЩЕВООт болезни держусь в обороне,Но победа всё чаще за ней.И теперь до родного районаДобираться мне стало трудней.

Жажду встретить знакомые лица,В разговорах забыть о делах

И воды родниковой напитьсяНа Селищевских алых холмах,

На полуденном солнце погреться, Выйти к речке знакомой тропой,Где, рисуя картины из детства,Пахнет Родиной луг заливной.

Стает снег, я приеду, поверьте.Путь в родные места не забыт.Я с Радищевским краем всем сердцемДо последних объятий судьбы.

ПОЭТУПамяти Вячеслава СУСПИЦЫНА

Студенистое небо,Потемневшие склоны.Отслужили молебенСиротливые клёны.

Отстоял панихидуМесяц, в саван одетый.Потерялся из видуСлед погасшей кометы.

Всё надеялся строчкойДокопаться до сути,Но последнею точкойСтал погост на распутье.

Ненавидел помпезность,Не страшился запретов.Потеряла словесностьЗнатока и поэта.

За оградой могильнойОставалась эпоха,Где Россию любилиДо последнего вздоха.

Владимир ВАРЛАМОВ

«ЗНАТЬ, СТОЯНКИ ПО ГРАФИКУ НЕТ...»Владимир Степанович Варламов родился 9 января 1946 года в райцентре

Радищево Ульяновской области. Некоторое время жил и учился в селе Верхняя Маза, в настоящее время живёт в городе Сызрани. Окончил строительный тех-никум и Ташкентский институт железнодорожного транспорта. Основная специальность – инженер-экономист.

Активно занимается культурно-просветительской деятельностью. Пре-зидент Сызранского клуба авторской песни и поэзии, организатор фестиваля бардов «Под золотым парашютом». 10 лет назад создал литературный клуб «Прикосновение», который издаёт книги местных поэтов, а также литера-турный альманах в виде газеты.

Публиковался в различных газетах и журналах Сызрани и Самарской об-ласти, а также в журналах «Карамзинский сад», «Мономах» и «Литературный Ульяновск». Автор сборника стихов «Тепло осеннего костра», книг-пародий «Не пиши, не пиши, не пиши» и «Привет от дилетанта».

Лауреат городской премии «Признание».

86

На героев равнялись,Шли упорно к вершинам,И на подвиги звали Паруса бригантины,

Где считали иконойМихаила Светлова,Где принёс Павел КоганДух романтики в Слово.

Был всегда среди первыхТы с пером или шпагой.Но бывает, что серостьНе слабее отваги.

Твои книги и песни – Не банальная память.Это луч поднебесья,Наша гордость и знамя.

Не исчезнут бесследноТвои чудные строки.Кто поэзии предан,В них отыщет истоки.

ВЯЗОВКАУшла студёная пора,Растаял след последней льдинки.Встречай вязовская гора,Родная сельская глубинка!

Здесь люди славны добротой,Чем город балует немногих,Здесь Волга в чаше золотойМежду холмов видна с дороги.

Как будто Стеньки казаки,На склонах выставив дозоры,Следят за пришлыми сурки –Извечный страж степных просторов.

Снуют вдоль трасс перепела,С обочин зёрна подбирая.Расскажет вам ночная мгла,Как лисы властвуют в сараях.

Веселье ходит по дворамВ пасхальный праздник Воскресенья,Но жаль, ему не внемлет храм,Царит в руинах запустенье.

Бобры есть в речке под мостком,А там, где Волга берег точит,Качает сети ветерком -Рыбацкий труд всегда в почёте.

Работа в поле – основнойУдел для жителей Вязовки,Порой без сна от посевнойДо злых морозов, до зимовки.

У них шершава и грубаЛадонь, пропахшая землёю…Село иная ждёт судьба,И время то не за горою.

ЛЮБИМОЙ ЖЕНЩИНЕИдут года неумолимо,Но для меня ещё сто летТы будешь женщиной любимой,Родней которой в жизни нет,

Надёжным другом, сном и сказкой,Звездою яркой в небесах.Своею нежностью и ласкойТы мне дарила чудеса.

С тобою я вставал из пепла,С тобой начать всё снова мог.А чувства наши только крепли,Бессилен времени песок.

Проходят годы, вместе с нимиТак много память зачеркнёт,Но лишь одно оставит имя,Что в сердце много лет живёт.

Я с ним шагаю сквозь преградыНавстречу солнцу и ветрам.Ты для судьбы моей награда,За что – не ведаю и сам.

ОСЕНЬ ЖИЗНИДве стены ярко-жёлтого цветаВдоль дороги. Нигде не свернуть.Где-то в прошлом горячее лето,Прямо в осень - единственный путь.

Мне кострами её не согреться,Каждый год она шлёт мне беду.Не с любовью, а с грустью на сердцеЕй навстречу машину веду.

Вижу, как мне раскрыла объятья,Путь ковром устилая цветным.Осень жизни в сатиновом платьеЖдёт меня за туманом седым.

Я лоскутное рву покрывало,Только клочья слетают в кювет.Зря грущу, ведь не так уж и малоЯ достиг в этой жизни побед.

В дымке вечности след мой исчезнет,Вмиг покроет листва колею,Всё по Блоку останется прежним:Лес, дорога, осенний уют.

Мысли тайные всё еще нежат:Может, кто-то сквозь пласт забытьяВспомнит песню, мой символ надежды,Добрым словом вспомянет меня.

87

Гала УЗРЮТОВА, 31 год. Финалист литературной премии «Русского Гулливера-2014» в номинации «Поэтическая рукопись».

Дипломант (2 место) Международного Волошинского конкурса (2014) в поэтической номинации издательства «Воймега».

Шорт-лист Волошинского конкурса (2014) в номинации «Драматургия» «XXI век».

Лонг-лист поэтического конкурса «Критерии свободы-2014» имени Иосифа Бродского.

В 2013 г. цикл стихов «Бора» был переведен на немецкий язык (пер.Мартина Якобсона).

Лонг-лист премии «Дебют» 2006, 2007 (литература для детей, малая проза).

Пьесы становились победителями или были отмечены во всероссийских драматургических конкурсах: «Любимовка», «Премьера.txt», «Маленькая премье-ра-2007». Читки пьес были представлены в Театр.doc, Центре им. Мейерхольда.

Лауреат ульяновского областного литературного конкурса «Первая роса-2014» в номинации «Поэзия».

88

– Гала, расскажите, когда у Вас возникла по-требность писать? Вы пишете и прозу, и пьесы. Что для Вас поэзия?

– Серьезно стихами я стала заниматься всего не-сколько лет назад, до этого в основном была проза. Я не думала, что когда-то буду писать стихи и не осо-бенно любила поэзию, честно говоря. Но потом все абсолютно поменялось: появилась какая-то потреб-ность в возделывании и расшифровке мира. Каждому от рождения дан целый мир, и каждый возделывает и расшифровывает его по-своему. Думаю, что слова и тексты действительно способны менять мир – осо-бенно сейчас, когда информационное поле подчас влияет больше, чем конкретные действия. Поэтому для меня важно очень ответственно относиться к каждому слову. Поэзия интересна мне не только по-тому, что в ней все сошлось, «щелкнуло», но и пото-му, что я в своих стихотворениях не все понимаю. Некоторые написанные вещи я внезапно понимала только через несколько месяцев, и это было каким-то открытием для меня. Стихотворения даются тяжелее и больше выматывают, чем проза или пьесы, но они часто могут отразить то, что в прозе не получается. Наверное, поэзия и проза – это два способа побороть какое-то бессилие, неуправляемость языка, который не всегда может отразить происходящее, ощущения, движения, фактуры, звуки, цвета и так далее. Каждое новое стихотворение – очередная попытка это бес-силие ослабить.

– Любимые поэты, любимые стихи…– Я больше люблю современную поэзию: Андрей

Сен-Сеньков, Федор Васильев, Дмитрий Воденников, Виктор Качалин, Виктор Соснора, Шамшад Абдуллаев, Янис Грантс, Евгения Риц, Иван Жданов, Сергей Тимофеев, Шота Иаташвили и др. Что касается клас-сики, то это Уолт Уитмен, Федерико Гарсиа Лорка, Роберт Фрост, Александр Введенский и Арсений Тарковский.

Любимых стихов много, например, эти.

Виктор СОСНОРА Вот и ушли, отстрелялись, солдаты, цыгане,карты, цистерны винные, женщины множеств,боги в саду, как потерянные, стоят с сигаретой, ухо-дят,сад облетает, и листья, исписанные, не колеблет,что же ты ждешь, как столбы восходящего солнца,солнце заходит, и больше не озаботит,магний луны и кипящее море,и не печалит ни прошлого губ, и ни завтра,книги уходят, быстробегущий, я скоро!Все, что любил я у жизни, – книги и ноги.

Шамшад АБДУЛЛАЕВ

ДВОЙНОЙ ПОЛДЕНЬБесчисленно то, чего нет.Оно парализует, и что-то меняется, будто

черный металл весь проник в старые ножны,когда мужчина сидит в летнем холле, в синем кресле,и подзывает сильную овчарку через глухой ковер.Отодвинешь плечи – треснет солнце:печать низких домов стережет, как слоновая кость, выжатое царствомежду мазарской стеной и зыбью дальней саранчи.Дневной свет, магнолия, медьлегли по краям немых рек.Почему так, а не иначе?(Ведь лучше пыль, жирнососущая твой лоб,чем голоса классиков). Обо всемсказано с другими, в другой давильне, в другой земле.

Федор ВАСИЛЬЕВ

LIPSПросто земля,которую ты – так,любишь;голубовата на цвет, если кто не знает.Целовать бы её края, став на колени,-губы не той фактуры,огненные мои губы.Значит, другое;Значит, что-то другое.

– Вы недавно побывали на форуме моло-дых писателей в Липках. Расскажите об этом. Для чего, по Вашему мнению, нужны (и нужны ли) такие встречи творческой молодежи?

– В этом году в форуме участвовали почти 200 молодых авторов со всей страны и более 10 стран за-рубежья. Для меня форум стал уникальной возмож-ностью пройти мастер-класс от редакторов «Нового мира» и «Ариона» (Андрея Василевского и Алексея Алехина), а также вживую услышать современных поэтов и писателей, историков, лингвистов. Такие встречи, конечно, очень нужны. В Ульяновске не всег-да ощущаешь ту силу, которой сегодня движутся тек-сты, а на форуме ты в концентрированном формате получаешь это ощущение, которое заряжает и сти-мулирует. На форуме были авторы, начиная от под-росткового возраста и заканчивая теми, кому почти 40. И это знаково: молодые – очень разные. Иногда бывает разница всего в несколько лет, а человека уже волнуют совсем другие темы, и он пишет по-другому. И когда на сцене новые авторы читали стихи прямо с мобильного телефона, я почувствовала себя старич-ком: как у них это ловко получается.

– Лермонтов писал «Печально я гляжу на наше поколенье…». Что Вы думаете о сверстни-ках? (Часто раздаются голоса старших о том, что молодежь бездуховная, не читающая, пас-сивная…Неужели нет талантливых, ярких, ум-ных, созидающих?)

– Думаю, каждому поколению кажется, что мо-

«ЕСЛИ ПРИСМОТРЕТЬСЯ…»Интервью с Галой Узрютовой

89

1.Так просто и легко начиналось их знакомство:

сидели в самом центре города на трубах, спрятанные от посторонних глаз разросшимися кустами. Пока-лывала через джинсы торчавшая местами стекловата, но было по фигу, неприятные ощущения заговарива-ли и захлебывали пивом.

Вряд ли стоит пересказывать их беседу, Дашки-ны ужимки, ахи-охи, и рада бы вести себя попроще да боится, что собеседник ее, с таким трудом разго-воренный, замолкнет на полуслове. Потому послуш-но играла предложенную ей роль девочки случайной и отчаянно веселой, да и как иначе, спохватишься, а вечер проплыл, и ты одна в одиночестве, как в сосуде тугом.

Это теперь Дашка знает, что все было напрасно и будет она сливаться для Ели только с тягучим, обе-злюдевшим от жары днем, швырнувшим под сумерки смерть с привкусом дешевого пива, и пощады от него не дождется.

Пыль в этом окруженном степями городе была всегда: и в апреле, когда трава только проклевывается, и в октябре, когда уже лежит обезвоженная, отдавшая себя людям и солнцу, и особенно в июле, когда растет дикими непричесанными прядями сквозь сухую зем-лю. И разговор тоже получается запыленным, а что под налетом – никто и не вспомнит, да и не суть.

Сбегали еще в киоск, покупал Еля – Дашкиным восемнадцати не верили и правильно делали – Даш-ка захмелела, понежнела, расслабилась. Болтала но-гами, слушала и кивала ритмично в такт его словам, как болванчик. А он и рад стараться, живая девушка рядом, когда все друзья-товарищи уехали, скрылись, сгинули. Остались только эти двое, в зарослях крапи-вы, как в центре притяжения, к которому по спирали завинчиваются булочная, памятник историку, гимна-зия, где сначала учился Керенский, скоро к нему при-соединится Ульянов – один другого будет бить ран-цем по макушке, побитый спрячется в чулане и оттуда непременно погрозит кулачком, обелиск павшим во

Мария ЗАВАДСКАЯРодилась в 1983 году в Ульяновске, где окончила гимназию № 33 и Улья-

новский государственный университет по специальности «Журналистика». В 2004-2005 гг. училась на режиссерских курсах АНО «Интерньюс» (мастер-ская Хотиненко-Фенченко и Марины Разбежкиной). Живет в Москве и Улья-новской области. Работает на российском телевидении и радио.

Писать литературные тексты начала в пять лет. Первая публикация состоялась в 1994 году в городской газете для подростков «К доске». Среди по-влиявших на нее писателей называет И. Шмелева, Ежи Косински, Арундати Роя, Б. Виана, Дж. Сэлинджера, В. Набокова, Э. Лимонова, З. Прилепина.

Участник документального проекта «Срок» (реж. Пивоваров, Расторгу-ев, Костомаров).

В 2014 году вошла в лонг-лист премии «Дебют» в номинации «Малая про-за» с подборкой рассказов. Участник Всероссийского форума молодых писа-телей в Липках (2014г.).

ЗАДОХНУВШИЕСЯрассказ

лодежь не так активно интересуется жизнью, мало и не то читает и так далее. Это было и всегда будет. В каждом новом времени у молодых людей есть не-кие константные соблазны, которые периодически дополняются новыми. Я, например, рада, что в моей юности не было Интернета, ничего меня не отвлека-ло, и я много читала. Но сейчас я очень рада, что есть Интернет, потому что опять же можно столько в нем всего прочитать, чего без него тебе никогда было бы не достать. Конечно, есть и умная, и созидающая мо-лодежь, иначе бы мир давно уже сгинул. Просто наше информационное пространство устроено так, что всегда первым делом становится известно о чем-то ужасном, шокирующем, и, к сожалению, это чаще все-го нерадостные новости. Но если присмотреться, то можно увидеть много другого.

– Что для Вас самое важное в жизни?– Люди, жить и тексты. Смотреть в глаза лю-

дей, читать их письма, держать их за руки, вдруг не-ожиданно вспомнить запах какого-то человека, со-вершенно случайно узнав его через несколько лет. Ощущать то, что вокруг происходит, слышать звуки, смотреть движения, чувствовать тепло. Как в рассказе

Раймонда Карвера: «Я слышал, как у меня бьется серд-це. Я слышал, как у всех бьются сердца. Я слышал че-ловеческий шум, который мы издавали, хотя никто из нас не шевелился, даже когда в комнате стало темно».

– Что Вы цените в человеке?– Честность, способность не разменивать других

и не размениваться самому, не предавать. Восхищает способность людей действовать, когда другие засты-ли или у них опускаются руки.

– О чем мечтаете?– Вслух лучше не говорить, а то не сбудется.– Что вы думаете о нашем журнале. Чем бы

его дополнили? Чего бы хотели пожелать авто-рам и читателям?

– Журнал «Симбирскъ» – это то, без чего литера-тура Ульяновска уже немыслима. Радует, что каждый номер получается живым и говорящим. Чувствуется, сколько работы вложено в каждый номер и с какой любовью делается журнал. Было бы здорово еще больше разнообразить жанровую картину журнала. Пожелание одно – здоровья!

Беседовала Елена КУВШИННИКОВА

90

всевозможных войнах, один на всех, закрученная тя-желым канатом Волга, безнадежные многоэтажки за ней и безлюдные пляжи с мягким, как девичья икра, песком. И казалось Дашке – не сидит она, а летит вме-сте с Елей надо всей этой спелой, достигшей апогея красотой, и парят они смело и ровно, не падая, не взмывая вверх, солнечное дитя и ее лазоревый друг.

Еля так и провожал ее, смело набирая обороты, раскручивая собственный маршрут: булочная, памят-ник, гимназия с вечно обиженным учеником, проле-тели звезду обелиска – она мигнула внизу и уступила широкой, как кустодиевская баба, реке, та пустила волну до дашкиной многоэтажки, ударилась о бетон-ный подъезд, там и опустились. Пляжи, договорились, будут в следующем полете.

Но следующего не случилось, Дашка грызла ног-ти, хваталась за трубку – внутри пищали тоскливо и обиженно: «Еля, Еля», задумчиво опускала на по-слушно проваливающиеся рожки. Зачем-то вытяну-ла с полки Пушкина – «За невестою своей королевич Елисей между тем по свету скачет…». Не помогло. Не обедала, не ужинала. «Нет, как нет. Он горько плачет». Вспоминала полет, ничего ли не пропустили, не обо-жгли ли крылья, не упал ли Еля Икаром в позавидовав-шую Дашке волнообразную бабу.

Уже совсем поздно Дашку позвали к телефону. Изнутри зашипело: «Сука, ты, сука,– и взорвалось. – Ненавижу тебя!» Кинула, будто обожглась, взбесившу-юся трубку, рожки цокнули, убежала в комнату, долго лежала, потолок покачивался и бухался прямо на грудь – такой вот аттракцион.

«Ефимов Александр Леонидович. 1955 г.р., актер областного драматического театра. Обнаружен под окном дома по адресу ул. Ленина, номер 17, пятый подъезд. Кости ног раздроблены, голова, грудина целы, руки разметались словно крылья. Умер вслед-ствие неудачного полета с девятого этажа. Эксперты утверждают: не смог набрать скорость, слишком дол-го размышлял, время текло, друзья открыли бизнес, успели заработать, проиграть, попасть под прицел, жена пилила, сын рос, телевизор бы сдох уже, если бы был, други перемерли, спились, а он так и играл Гамлета – и сам уже не знал, быть или не быть. Но это предварительное заключение. Есть свидетели, что, когда все же решился взлететь и взял взаймы, то ли не то купил, то ли не то продал, сумбурно замахал жид-кими крыльями, перестал попадать в такт, уволили из театра. И вот – на тебе – труп».

Как раз в тот день, когда папы не стало, Еля гарце-вал величаво на своем облаке рядом с этой маленькой обезьянкой Дашкой.

– Он совсем чокнулся, ржет над отцом. Говорит – придурок, неудачник, недотепа. Я – то Елю давно знаю – он всегда отца презирал. Но сейчас вообще ополоумел – все его фотки выбросил или отрезал. Даже мать не смогла помешать.

Дашка грустно кивала головой, выслушивая рас-сказы общих знакомых.

– А от твоего имени, Дарья, его трясти начинает и пиво он больше не пьет. Так что увидишь его – беги на все четыре стороны. И мимо школы Ленина не ходи, он же там как раз учится.

И Даша представила, что теперь грозят из чулана сразу двое – маленький и кудрявенький и длинный с перекошенным от ненависти лицом.

2.Даша выбирала сигареты в киоске. Они лежали

кирпичиками – друг на друге, пестрая стенка полно-стью закрывала стекло.

– Тонкие, пожалуйста. Вот эти.Ткнула пальчиком. Она вообще-то редко курила,

только когда сильно нервничала. На этот раз было от-чего. Встречалась с папой.

Один на один, без свидетелей. Это Еля ее подтол-кнул, точнее, его папа, оттолкнувшийся от подокон-ника. Подумала, вдруг мой тоже захочет в полет, а я с ним так и не потолкую. А говорить, казалось, есть о чем: обо всем – почему оставил, не захотел видеть, по-могать, переживать, просто улыбаться и чувствовать, о том, как бывало грустно, как плакала мама, когда горячая вода хлынула из прогнившей трубы, залила ковер, превратила его в мерзкую тряпку, как Дашка выиграла олимпиаду и какой-то профессор тряс ее за плечи, как гуляли по лесу и пахло шишками, как в июне гроза их застала в саду и дождь ухнул прямо на голову, прятались под вишнями и от страха громко хохотали. Где ты был? Что ты делал в это время, в эти дни, в этот дождь?

Даша взмывала в раскосое небо, а потом чужая, злая сила тянула ее вниз и назад, и опять подъем и небо, и с каждым разом все выше и выше. Качалась на качелях прямо перед его офисом, караулила, сигаре-ты плотно лежали в джинсовом кармане.

Даже не заметила, как вышел, он сам увидел ее и направился к качелям. Резко остановилась, вытянула уже распечатанную пачку, зачиркала впопыхах зажи-галкой, вся такая демонстративная, нога на ногу, взъе-рошенная. Так и не успела закурить, когда подошел.

– Здравствуйте!– Здравствуйте!Это у них игра такая – Даша ее давно усвоила,

желала и не могла перепрыгнуть, стукалась о его, ка-залось бы, равнодушно-доброжелательный взгляд и летела назад.

– Какими судьбами?«Буду честной», – подумала.– Хотела с Вами увидиться.– Вот как? – удивился деланно.– Ага, – и закурила, наконец.Посмотрел озабоченно: «Давно куришь?»– Хочу и курю.– Не надо. Не стоит. Я вот не курю, а женщинам,

так вообще не идет.Так и подмывало сказать: «А вам какое дело».– Я тут клиентку жду. Позвонила, встречу назна-

чила, а теперь вот опаздывает.«Ха, – зловредно подумала. – Жди – не дождешь-

ся».Она-то была в курсе, что нет никакой очередной

клиентки для этого лощеного адвоката, только ма-ленькая школьница, толком так и не научившаяся ку-рить. В горле першило. Кинула тлеющий обрубочек.

– Как дела у Вас?«У нас – дела. Кого это вообще когда-нибудь ин-

тересовало», – проворчала по-старушечьи.– Нормально.«Сказать или не сказать про олимпиаду?»– Ты в каком сейчас классе? В последний перехо-

дишь?– Ага. Я олимпиаду в этом году выиграла. По исто-

рии. Обещали на исторический взять, может, даже без экзаменов.

– Молодец.«Смотри-ка ты, улыбается довольно, неужели не

91

все равно?»– Ты Карамзина читала? У него, кажется, написа-

но, когда Екатерина Вторая прибыла в наш город, он ей страшно не понравился – грязь, пыль, люди убогие. После этого царица повернула назад, в Петербург – закончилось ее путешествие.

«Только тогда люди не летали, а теперь могут»,– окинула взглядом ближайшую многоэтажку.

– Нет, не читала.Тогда он сел на историка и поехал, понесся, бил

того по взмыленным бокам с такой силой, что Дашка не успевала и словечка вставить. Опять слушала, ки-вала болванчиком, недоуменно смотрела на то, как расплывалась широкая улыбка и выскакивали белые, лошадиные зубы.

«Этот не полетит, нет,– подумала с облегчением. – Он доволен собой и расслаблен».

Юрист резко остановился на полуслове, озабо-ченно посмотрел на часы: «Что-то клиентка не идет. Пойду-ка я, наверно, в офис, а то, боюсь, вдруг про-пустил. Ок?»

– Да, конечно, – выдохнула и слезла с качелей.3.Дашка даже не пыталась обходить школу Ленина,

как ей советовали, за версту, глупо и несерьезно. На-оборот, почему-то ее путь стал чаще проходить как раз мимо. Втягивала голову в плечи и шла или же оду-мывалась – грудь колесом и опять шла.

В воскресенье, когда никаких школьников вокруг не было, даже пританцовывала – ей дали взаймы пле-ер, лихая музыка враз стряхнула страхи и сомнения. Мелко, в такт, покрапывал дождик, мочил незащи-щенную макушку, казалось, еще чуть-чуть и струйка-ми покатится за ушами, осторожно огибая воткнутые наушники – в них как раз бухнули ударные, забили призывно, закружили.

Бац – барабанщик влепил в правое ухо так, что Дашка съехала в сторону и присела. Наушник вихлял-ся соплей, а сбоку ухмылялся Еля.

– Хорошо тогда погуляли, правда?Встала, подобрала наушник, мяла в руке, не реша-

ясь вернуть его на место.– Хорошо.Замолчал. Думал-думал, качался на носочках впе-

ред-назад, она опустила глаза, как виноватая. По ас-фальту серыми кляксами расплывался дождик.

– Если бы я не болтал с тобой, глупой обезьяной, я был бы дома.

Страшно было даже вздохнуть. Собралась все-таки, втянула воздух с запахом мокрой пыли.

– Тебе же сказали не попадаться мне на глаза. А ты что здесь делаешь?

Сорвал наушники, выдернул с корнем из плеера.– Он не мой!И Еля тотчас же в буйстве схватил ее за краешек

джинсов, рванул к себе, Дашка упала прямо на грудь ему, подбородком в жесткий замочек молнии. Пока барахталась, схватил приборчик и хрястнул его об асфальт. Коробочка раскрылась, диск выпрыгнул ква-кушкой, упал блинчиком Ели под ноги, конечно, что-бы удобно было на него наступить. Плеер скособо-ченной пастью жадно глотал залетавшие в него капли.

Даша не сопротивлялась, она знала, как это – без отца. Еля подошел к ней вплотную, нос к носу. Голу-бые, почти прозрачные глаза, как же раньше не рас-смотрела в них отражение пустынного, гибельного

неба. Девочка не выдержала немой тоски и поцелова-ла смотревшую на нее бездну.

– Сука! – завопил Еля в лицо, – Форменная сука!И заплакал.4.Дашка с триумфом садилась в поезд – всегда у нее

было такое настроение, когда возвращалась домой из Москвы. И, как часто это бывает в плацкарте, идущем в город детства, встретила знакомую. Та радостно и протяжно «абакнула», Дашка даже отряхнуться не успела от уже забытого местного наречия, как ее уже бережно посадили напротив и с любопытством вытя-гивали новости последних лет.

– Сколько-то мы не виделись? Ой, да неужели. Аба! Да ты и не изменилась совсем.

Дашка засмущалась, как на смотринах. Затем пошли общие знакомые и знакомые знакомых – смутные лица, расплывчатые пропорции, почти вы-мышленные персонажи. Дашка удивлялась тому, что сказки эти, оказываются, ничуть не закончились и пи-шутся до сих пор. Вошла в раж, начала думать, чью бы еще историю продолжить. Из лазоревой дали выплыл мальчик.

– О! А помнишь Елю? Длиннющий такой, с голу-быми глазами? Ну, Елисей из ленинской гимназии?

– Еля? А Еля. Ты ничего не знаешь про Елю?Дашка помотала головой.– Нет Ели. Все, тю-тю. Он все папашу своего ругал,

дулся, что тот из окна выпрыгнул. А потом, уже универ закончил – ты же с ним не общалась в универе, нет? Встречался с девочкой, разошлись, не знаю что еще. Вроде работал, нормально у него все было. Не знаю, зачем – тоже прыгнул.

– Куда прыгнул?Куда, куда, обезьянка глупая, ты же помнишь наш

общий полет на нежном топливе с осадком дешевого пива, как подвластны были все маршруты: Волга пле-скалась под ногами послушным зверем, звезда сияла в пути, и подмигивал мальчик с пшеничными кудрями, а вечный историк – городская гордость одобритель-но смотрел вслед, и мелким песком рассыпались мно-гоэтажки – дивные трамплины для гиблых романти-ков и их несмирившихся сыновей.

Из поезда вылезала почти последней, спешить было некуда и хотелось растянуть момент встречи с прошлым. Потянула чемодан по полупустому перро-ну, под ногами возились в пыли голуби, подвзлетывая и тут же оседая в поисках шелухи. Колесики тяжело ползли по щербатому асфальту. Села в первое попав-шееся такси – затонированную девятку, кондиционер не работал, передние окна открыты, врывался густой воздух и, ослепляя, бил в лицо. Проехали покосивши-еся избенки, потом пятиэтажки, добрались до кир-пичных, уже не при ней отстроенных высоток, по-том пошли офисы – Дашка была уверена, что папа и сейчас сидит там – в ожидании очередной клиентки. Даша проследила взглядом до верхнего этажа, оста-новилась.

Вспомнила, что по утрам, под Гребенщикова, как под молитвы, въезжает на своей иномарке в рассвет, а вечером, наоборот, мчится к закату, а закаты в сто-лице – каждые четверть часа меняющееся безумие, дорога широкая, идет вверх, того и гляди, взлетишь. Небо в Москве высокое далекое. А в этом городе, на-оборот, совсем рядом, сливается с Волгой, его и не за-мечают, как будто дышат им.

92

Роман РУБАНОВ, г. Курск

РОСПИСЬПоднимут человека на лесах.Теперь ему держать руками небо.На северном и южном полюсаххор херувимский не смолкает, ибо

когда умолкнут эти голосаи прекратится музыка живая,возможно ль будет небо дописатьв шершавую доску спиной вжимаясь?

Все мышцы наливаются свинцом...Но грянет хор мурашками по коже.К апостолам и ангелам лицомлежишь и тихо шепчешь: «Святый Боже...»,

и дальше кисть работает сама –рука её послушно разжимает.И входит поп и говорит, Зима-а-а...И снег смахнув с плеча – пальто снимает.

ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ ФЕВРАЛЯВ пивбаре «Бабьи слёзы» толчея.Здесь утоляют жажду мужики. Вот бьёт в бокал янтарная струя,и в предвкушеньи ходят кадыки.

Я как-то раз ходил туда с отцом.Со света попадаешь в полумрак.И со стены – подмигивает сом.Народ. За стойкой тётка. Помню как

отец меня из сада забирал.Спешили мы. По телику хоккей.Нас пропускают. Тётка трёт бокал.Отца торопят, дескать, побыстрей.

На блюдце появляются рубли.И тётка. Так что не трудись, не кличь.И в трёхлитровку льётся «жигули»янтарное, как дедовский «москвич».

Отец взяв банку, запахнёт пальтои крепко за руку возьмёт меня.Вкус «жигулей» мне не знаком. Затовкус этого предпраздничного дня

я помню: как отец был молодыми на плечах меня везде таскал,и запах «жигулей», и «астры» дым,и Третьяка в воротах ЦСКА.

МАРИЯ МАЛИНОВСКАЯ, родилась в Беларуси, жи-вет в Москве

* * *Над рухнувшей скалойкто-то прицепил занавески.Мы их снимем,

и ты подвяжешь мне волосы.Я буду собирать рыбок,пленённых в камнях,и ступать по одной линии,разведя руки в стороны.

Но если, спускаясь с каждой горы,оставлять там дом,то можно забыть,где на самом деле восходит солнце.И я забыла.Теперь мечтаю только о колодцес перекладиной для качелейвместо журавля.

По приморским распивочнымгуляет слухо чокнутой жене плантатора,который где-то далековыращивает гранатовые деревья.Она путешествует,переезжая по ночам,чтобы рассвет заставал в дороге.Возит с собой цветок,какие обычно ставят на окна в домах,и жалуется,что ему не хватает солнца,хотя он засушен.На каменистых пляжахсобирает полумёртвых рыбок.Загорая, бродит, раскинув руки.Хвалят её походку.

Но с виду такое впечатление,будто ей сносит голову,и чтобы удержаться,она балансируетпри каждом шаге.

Евгения КОРОБКОВА, родилась в Челябинской области, живет в Москве

ПЕНСИЯСтарушка стащила творожный сырок,Она получила хороший урок,Старушку за это постыдное делоПрилюдно ругала начальник отдела.Господи, нет.Я засуну наушники стерео,Я выбегу,Я включу громкую песню.Господи,Я хочу стареть, как дерево,Чтобыне выходить на пенсию.

СТРАШНЫЙ СОНА я не собиралась умирать а я не собиралась умирать Я в лес за земляникой собиралась. – Надень ушанку, – кто-то говорит

Стихи участников Всероссийского форума молодых писателей в Липках (2014)

УВИДЕТЬ, ЧТО БУДЕТ ДАЛЬШЕ

93

чтоб не схватить отит на оба уха. – Надень ушанку, – кто-то говорит, –Не то схлопочешь страшный гайморит. – Надень ушанку, – кто-то говорит, –у нас же не понос, так золотуха.

А я не собиралась умирать, Я в лес пришла, но там стояла осень Я вместе с ней осталась постоять, надела шапку, как велела мать, Но мне и в шапке было сорок восемь.

Антон БУШУНОВ, живет в г. Орле

* * *«1924 – 2007»В книгах часто попадаются старые закладкиСтранно они совпадают с этапами жизни книги жизни:

открытка от бабушки («Золотой ключик»)палочка эскимо («Судьба барабанщика»)птичье перо («Алые паруса»)пятёрка «червей» (сонник)лотерейный билет («На западном фронте без пере-мен»)рентгеновский снимок («Братья Карамазовы»)блистер из-под валидола (телефонный справочник)календарик за двухтысячный год (Библия)

Роман ФАЙЗУЛЛИН, г. Стерлитомак

ПОЗАДИя живу простодля того чтобыувидеть что будет дальше

один мой друг уже 6 лет в инвалидной коляскеон прыгнул с пятого этажакогда от него ушла вторая женаглупая затеяпятый этаж - умереть шансов мало

иногда он звонит мнеили я сам захожу к немумы пьём или пьёт только он а я в завязкеон рассказывает мне о своей прожитой жизникогда он ещё не был калекойа я в ответ рассказываю ему о своей прожитой жизнио временикогда я ещё был живымпотому что у меня якобыбыла Ты

пустота дымится на кухневремя тикает незаметнотак мы и сидимдва инвалидаоставившие жизнь позади

СКВОЗЬ СМЕХ И КАМНИ СТОНУЩИХ ПОРОДсквозь смех и камни стонущих пород, на переправе, где все люди тонут, стоит упрямо истощённый взвод, желая света или просто комы. и воздух спёрт, а тина давит сверху. глухие дети выпали из рук. и огонёк далекий, ясный меркнет, и доедает жизнь свою пастух. он разменял надежду холостую на потроха и иллюзорный дом. слепой художник в сотый раз рисует отвесную скалу на дне морском.

Гала УЗРЮТОВА, г. Ульяновск

* * *Посреди травы, посреди травы он лежит –Голову на бок не повернет,Где у травы середина – где у травы бок.Как лег, так и смог –А не смог – кто ему скажи,У травы нет ног –Рта травы – за нее – жужжит:У травы все живы – у травы – все живы

Дарья ВЕРЯСОВА, родилась в Норильске, живет в Москве

ГАГАРИНмаме

Мне снится предельно ясно,я будто всю жизнь в угаре:над миром летит Гагарин,распластанный, будто ястреб,

теряя болты и гайки,дымный чертя след.А мама зовется Галкой,ей одиннадцать лет.

Серым туманом испачканыапрельские небеса.У мамы тонкие пальчикии челочка на глаза.

Мама растит косыи сочинения пишет,а мир, по-детски притихший,уставился в черный космос.

И маме под утро снится,что воздух пропитан гарью,а в небе летит Гагарин,как перелетная птица.

94

В начале мая мне позвонил Александр Дашко и пригласил на занятия в литературной студии «ЛИК». Он пояснил, что «ЛИК» расшифровывается как «ЛИ-ТЕРАТУРА. ИСКУССТВО. КУЛЬТУРА», то есть содруже-ство муз семейства Аполлона. Александр сообщил, что занятия будут проходить в Каминном зале Дворца книги - Ульяновской областной научной библиотеке имени В.И. Ленина, а вести студию будет известный поэт, член Союза писателей и Союза журналистов России Александр Дмитриевич Лайков.

16 мая 2014 года в 17.00 состоялось первое заня-тие нового творческого объединения «ЛИК». На засе-дании объединения, кроме меня и Александра Дашко, присутствовали выпускницы УлГПУ Марина Богдан и Вера Мещерякова, артист театра кукол Алексей Васи-льев, студент Ульяновского железнодорожного кол-леджа Дмитрий Ясюлис и другие молодые литерато-ры - всего 10 человек.

Александр Дмитриевич рассказал, что идея соз-дания «ЛИКа» родилась ещё в прошлом веке, когда распалось знаменитое литобъединение «Надежда», которым долгие годы руководил ульяновский поэт Александр Семёнович Бунин. Однако перемены, ко-торые происходили в нашей стране, выдвинули на первый план заботы о хлебе насущном. Но идея не умерла. Как ни странно, в век высоких скоростей и Interneta, развития социальных сетей она стала ещё более актуальной и востребованной. Людям творче-ским не хватает живого общения, круга единомыш-ленников, где можно заявить своё творческое кредо, получить оценку своих сочинений и советы более искушённых собратьев по перу и кисти, куда можно нести свои идеи, сомнения и надежды.

Александра Лайкова поддержали директор Двор-

ца книги Светлана Валентиновна Нагаткина, замести-тель директора Ольга Николаевна Даранова и моло-дой поэт, кстати, лауреат Всероссийского фестиваля «Мцыри» Александр Дашко.

На первом занятии речь шла о целях и задачах нового творческого объединения «ЛИК». Александр Дмитриевич предложил ребятам собираться каждую третью пятницу месяца. Занятия в «ЛИКе» будут состо-ять из трёх составляющих. Первая часть под условным названием «Гость» предполагает встречи с известны-ми поэтами, художниками, деятелями культуры. Сюда же включаются «Литературный календарь», презен-тация книг, теоретические занятия по композиции произведения, выразительности языка, рифме – звучной подруги Александра Пушкина.

Вторая часть – это разбор произведений членов творческого объединения самими же студийцами, дискуссии и резюме руководителя «ЛИКа».

Третья часть – традиционная: чтение произведе-ний (рассказов, стихов) по кругу.

Конечно, мы знаем, что в Ульяновске есть «Клуб поэтов», литобъединение «СимбирЛИТ» и другие, проводятся литературные конкурсы «Первая роса», «Друзья по вдохновению»... И это хорошо! Но у них нет трибуны, а у нас есть замечательный журнал «Сим-бирскъ», заместителем редактора которого является наш руководитель Александр Дмитриевич Лайков. Я очень рада, что здесь состоялся мой дебют, была опубликована подборка моих стихотворений! В этом журнале уже публиковались Александр Дашко, Ма-рина Богдан, Рамиля Басырова, Адэли Тульментьева и другие молодые авторы, которые, надеюсь, станут членами нашего «ЛИКа». В перспективе нам хотелось бы издать коллективный сборник «ЛИК Симбирска».

Светлана ЧУМУРКИНА

«ЛИК» СОБИРАЕТ ДРУЗЕЙ

Заседание студии «ЛИК»

95

Второе занятие запомнилось тем, что в гостях у «ЛИКа» побывал известный краевед Василий Андрее-вич Старостин. Он рассказал о своей краеведческой деятельности, много другого интересного и прочи-тал свои стихи.

«ЛИК» – это не только общение, это ещё и учё-ба. Вторая часть встречи, как было заявлено заранее, была посвящена анализу стихотворений участницы «ЛИКа» Адэли Тульментьевой.

Александр Дашко подробно разобрал подборку её стихотворений. Он сказал: «Каждое стихотворение – как айсберг. Не всё лежит на поверхности. Поэзия должна вызывать желание «прочитать между строк», что-то домыслить. Нравится то, что ты – настоящая. У тебя есть свой стиль, свой голос. Но надо расширять круг тем, не замыкаться в кругу только личных отно-шений».

Каждый из участников, в том числе и я, также вы-сказал своё мнение по поводу стихов Адэли. Василий Старостин отметил: «У Адэли – отличное попадание «в голос». Своим голосом она прекрасно передаёт на-строение стиха».

Итоги обсуждения стихотворений Адэли Туль-ментьевой подвёл Александр Лайков. Он согласил-ся, что у автора свой неповторимый исповедальный голос, есть отдельные поэтические находки. Однако автору, безусловно, необходимо расширять круг тем, внимательнее следить за логикой изложения, избе-гать глагольных рифм и больше читать не только «по-этов хороших и разных», но и классическую прозу.

Конечно, обсуждать произведения необходимо: только в сравнении познаётся истина. Авторам, осо-бенно молодым, надо знать хотя бы в общих чертах теорию литературы и, в частности, стихосложения. Например, знают ли молодые авторы и уважаемые читатели, что такое эпитет или рифма? Какая быва-ет рифма? Об этом также шла речь на практическом занятии. Члены литобъединения получили задание найти эпитеты и рифмы к слову «осень». Предлагаем нашим читателям самим сделать это и убедиться в бо-гатстве русского языка.

Очередная встреча «ЛИКа» состоялась совсем недавно, 14 ноября 2014 года. На этот раз она нача-лась с посещения прекрасной выставки детского ху-дожественного творчества «Краски осени», которую можно увидеть в Выставочном зале Дворца книги. Некоторые работы детей были просто заворажива-ющими, казалось, что перед нами живые персонажи. Экскурсия была очень интересной и полезной. Не случайно наше литобъединение называется «ЛИК», которое расшифровывается как содружество ли-тературы, культуры и искусства. Мы увидели, что в Ульяновске много талантливых детей, которые увле-каются художественным творчеством и уже хорошо

рисуют. Некоторые рисунки можно было бы опубли-ковать в журнале «Симбирскъ».

Занятие уже по традиции мы продолжили в Ка-минном зале. Наш руководитель Александр Дмитри-евич Лайков поделился впечатлениями от поездки на свою малую родину – в Астрахань, в своё родное село Икряное. Он рассказал о встрече с известным писа-телем и поэтом, лауреатом многих региональных и международных премий Юрием Щербаковым. Юрий Николаевич несколько лет руководит Астраханской областной писательской организацией, является соб-кором «Литературной газеты» по Астраханской об-ласти и Республики Калмыкия. Он подарил нашему руководителю антологию астраханской поэзии «Свет мой безмерный». В свою очередь Александр Дмитри-евич рассказал о нашем литературном журнале «Сим-бирскъ» и о литобъединении «ЛИК». Юрий Щербаков высоко оценил журнал, поддержал наше творческое литобъединение и порадовался, что много стра-ниц отдаётся молодёжи. Теперь о нас будут знать и в Астрахани!

Александр Дмитриевич объявил нашей группе о том, что в преддверии объявленного в России Года литературы планируется издать «Антологию улья-новской словесности XXI века», куда войдут лучшие произведения наших земляков, написанные за по-следние десятилетия. В ней будут представлены и произведения молодых авторов, в том числе членов литобъединения «ЛИК».

После некоторых огранизационных моментов мы перешли непосредственно к традиционному об-суждению произведений автора. На этот раз добро-желательной критике подверглась проза Рамили Басыровой, студентки УлГУ. Небольшой анализ под-готовил тактичный Александр Дашко, высказыва-лись также и остальные участники литобъединения. Лучшие сказки и рассказы Рамили предложены для публикации в журнале «Симбирскъ».

Закончилось наше занятие традиционным чте-нием стихотворений «по кругу». Свои стихотворения прочитали Дмитрий Ясулис, Светлана Чумуркина, Рамиля Басырова, Мария Богдан, Александр Дашко, а также Александр Дмитриевич Лайков.

Участники встречи высказали предложение о том, чтобы следующая предновогодняя встреча «ЛИКа» прошла в неформальной обстановке. Отрад-но, что мы всё больше сближаемся, становимся инте-ресными для других и очень дружными.

В завершение встречи состоялось «чтение по кругу». Каждый участник прочитал свои стихи или фрагменты прозы.

Приглашаем всех творческих людей на наши встречи!

96

БАБОЧКА И ХУДОЖНИКПолдень. Над лугом кипит жизнь, и этот зной-

ный мирок я штрих за штрихом отображаю на хол-сте. «Превосходное русское поле! Сколько на эту тему было написано картин, которые по-разному изобра-жают это великолепие!» - подумал я, как вдруг заметил, что на руку мне села синяя бабочка: нежное, хрупкое существо, которое можно убить одним неверным движением. Кажется, сделать это так просто, что мне становится не по себе от такой мысли, и я начинаю рассматривать её. Трепетные крылышки колышутся от каждого лёгкого дуновения ветерка, переливаясь из светло-синего в тёмно-пурпурный цвет. «Чудесно! Я даже не подозревал, что природа может так искусно играть с цветом», - восторженно подумал я, заметив маленькие белые окропления по краям крылышек, что привело меня в ещё более восторженное состо-яние.

Я смотрю на неё, ловя себя на мысли: «Почему именно она - это дивное свободное создание Бога! - заставила меня улыбнуться? В моей жизни уже дав-но не получалось радоваться так искренне, как сей-час». Не успел я это подумать, как вдруг она взяла и упорхнула. Мне хотелось задержать её на минуточ-ку, я рванулся за ней, тщетно пытаясь поймать, но случайно повредил её крылышки. Но она оказалась решительной и не сдалась, а лишь чуть затрепетав, продолжила своё парение над цветущим лугом, от чего у меня возникло чувство уважения к столь пре-красной особе.

Правда, она пролетела немного и села на бли-жайший цветок, почти перед мольбертом, и стала смотреть на меня. Я не понимал, в чём дело. Не по-нимал совсем ничего, но через пару секунд в голове возникло слово: «Прости». Просить прощения у этой букашки не было смысла. Ведь кто она? Она лишь на-секомое, которых тысячи на Земле. Пусть даже эта бабочка показала мне великолепные оттенки приро-ды. «Нужно отбросить эту чушь, - пронеслась мысль. - Дорисую эту картину и подарю моей стране новый шедевр».

Не обращая на неё внимания, я продолжил свою работу, но синий цвет взялся сам по себе, и моя рука стала выводить силуэт бабочки с каждым разом всё отчётливее. Дорисовав, увидел, что бабочки уже нет на своём цветке, но через пару секунд я её заметил на своей соломенной шляпе. Она недолго украшала мой головной убор, а быстро улетела. Тогда мне показа-лось, что это была нимфа в синем одеянии, которая, помахав рукой, исчезла навсегда, оставив мне свой портрет.

Через несколько недель состоялась выставка с аукционом. Многие местные богатеи предлагали

большие деньги за эту картину, но я не поддавался уговорам. В газетах стали появляться статьи с заго-ловками «Бабочка», «Нимфа», «Шедевр художника», «Бабочка на соломенной шляпе» и другими. Через год картина стала путешествовать по выставкам, украшая самые знаменитые музеи мира.

Но моя душа до сих пор не может найти себе покоя. Чем знаменитее становится эта картина, тем сильнее делается не по себе. Бабочка подарила мне славу, состояние, новые оттенки и радости мира, о ко-торых я совсем не подозревал. А я повредил крылья этому бесподобному существу и не сказал: «Прости!»

ТАЙНА НОЧНОГО НЕБАМаленький город. Все куда-то бегут, торопятся,

суетятся, и от этого становится ещё неуютнее в жар-кий летний день.

Лишь вечером на город опускается долгожданная прохлада. Машины больше не жужжат, как разъярён-ные осы на пасеке, люди не спешат, и природа ста-новится более благосклонной, даря долгожданную прохладу. Солнце садится, придавая небу красный от-тенок, а по небосклону медленно плывут воздушные облака, боясь помешать идиллии уходящего дня.

Темнеет. Всё как будто замирает. Только слышит-ся гул вечернего поезда да шум прибывших на пер-рон людей. Но они не мешают услышать ласковое и родное дыхание Волги, дополняют и подчёркивают своей оживлённостью жизнь города.

На небе постепенно начинают появляться пер-вые звёздочки, а затем их становится всё больше и больше. И вдруг природа начинает представление, ко-торое повторялось сотни лет тому назад и сотни раз, дабы люди поняли, что совершили и что в дальней-шем могут совершить в своих крохотных, но важных для судьбы всей Вселенной жизнях. Но, к сожалению, не все замечают этого редкого явления или замечают, но не хотят понимать это предзнаменование.

На небосклоне из облака вырастает неимовер-ной красоты высокое дерево, которое манит своими запретными, но очаровательными плодами. Опуты-вая кольцевидным телом ствол дерева, постепенно начинают прорисовываться очертания Змея. Он пы-тается осуществить свой коварный план, предлагая Женщине вкусить чародействующий плод. Жертва отчаянно сопротивляется, не хочет нарушать свою клятву, данную Богу. Но проходит время – и Женщина уже не может устоять под напором и хитростью гад-кого существа: кусает яблоко. И вдруг облако раство-ряется во мраке тёмного неба, как будто его и не было.

Где-то совсем рядом, чтобы человечество успело загадать желание, проблёскивает маленький метео-рит, который исчезает так же внезапно, как и появил-ся. На землю опускается тихая летняя ночь.

Рамиля БАСЫРОВА родилась в Ульяновске в 1992 году. В настоящее время учится на 5-м курсе экономического факультета УлГУ. Увлекается изучением иностранных языков. С 12 лет начала сочинять стихи, но в последнее время пишет небольшие рассказы и статьи. Член творческого объединения «ЛИК».