dunay-dunay!

ДУНАЙ-ДУНАЙ

Dmitriy Karateev & Constantin Mohilnik © KLYUCH.COM Kyiv 2011 1


Психолирический мюзикл в 12 видениях

Дмитрий Каратеев

Константин Могильник

Киев 2011



ВИДЕНИЕ ПЕРВОЕ

ИСХОД

куда на листке приплывёшь ты стрекоза во сне по ручью

Апрель Вилково / Украина



ГОРЛО ДУНАЯ

Много на свете Венеций. Кроме главной – Адриатической – есть ещё голландская Венеция: город Амстердам. Есть Северная Венеция, она же Северная Пальмира: город Санкт-Петербург. Есть также Киевская Венеция об одном канале: Русановка называется. А есть Дунайская, а кто говорит – украинская Венеция: город Вилково. Он на вилке Дуная стоит-плывёт, узкими канальцами-ериками перерезанный-перевязанный. Тёрлись некогда тут задворками три великие империи – Российская, Османская, Австрийская. И живёт здесь поныне народов добрая дюжина. И евреи – а то как же! – и румыны-молдаваны, и арнауты-албаны, и ромы-цыганы, и болгары, и гагаузы – православные печенеги, – и… Есть греки беглые – бежали от кого-то, должно быть, от турок – от кого ещё греку бегать? Есть русские беглые – бежали, конечно, от русских – от кого ещё русскому бегать? Не так русские от русских, как старообрядцы-липоване от Русской Православной Церкви. Это Русь бежала от Русской Идеи. Скажем яснее: от набиравшего силу государственного православия бежали православные люди «древлего благочестия». Словом, те кто крестился в 3 перста, выжили тех, кто в 2 перста крестился… Ещё прилетали в Дунайскую дельту – гирло – казаки из разогнанной Запорожской Сечи. Потом спасались от панщины крестьяне со всей Украины. Так и полощутся столетьями народы в Дунайском гирле-горле.

Ну, да мы сейчас не про то. А возьмём-ка в руку лупу, читатель, да наведём-ка на карту региона: что там теперь делается? А вот что.

БЕГ

Раз – спадает в траву левая босоножка, соскальзывает в воду. Два – стряхивается на бегу правая. Раз-два – выбрасываются по очереди в воздух розовые пятки, вымазанные серой глинистой пылью. Три-четыре – без разбега перемахивают ноги узенький каналец-ерик – из камыша в камыш. Колотится по спине толстая русая коса, по голым голеням – намокший подол, раскачивается в руке корзинка, где пяток рыжих яичек да жёлтый куличик. Раз – через мостик, два – а тут нет мостика, а куда же он девался? А мы по воде, подол приподняв, а теперь вдоль ерика, где что ни хата, то причал. А теперь с лодки на лодку – ой! – не-ет, не перевернём. А тут сквозь кусты, через ивняк, по серому глинозёму – ляп-ляп! – и вот она пристань, вот он Дунай Иванович: рассверкался на солнце апрельском, пасхальном, разлился до румынского берега, до зелёного горизонта…

НА ПАСХУ

– А ты не стучи там копытом, девка, когда мать наставляет. А кабы не светлый праздник, то и за косу потягать не грех.

Грузная, краснолицая, лет 50-ти, говорит, а сама глаз от паперти не отрывает:

– Когда уже тот батька кропило своё намочит? О! Проснулся-таки отец Моисей!



Бодро шествует отец Моисей сквозь строй прихожан, щедро ляпает кропилом из ведра по корзинам с куличами да крашенками, по платкам, по бородам:

– Христо-ос воскрес! – Воистину воскрес! – криком перекрыла радостную

многоголосицу грузная и краснолицая тётка, корзину здоровенную выше головы держит: яйца рыжие, синие, зелёные, жёлтые, колбасы свиной кольцо, сала шмат, рыбы копчёной хвостов пять…

Хлобыстнул батюшка по всей снеди, аж свечу в куличе загасил. Хлюпнул ещё раз – облил и тётку зажмуренную. Та как гаркнет через плечо:

– Липка, не спи там, суй корзинку святить! Попало? Окропило? Раз-зява!

Пожилой бородач – в левой кепка, в правой корзина с бутылью дымно-белой, хозяину по пояс:

– Федосья, полно тебе девку жучить! Давай лучше христосоваться, сеструха. И разговеться уже душа горит.

– Да ты, Филатка, и так целый пост разговлялся, леший морской!

– Пустое вякнула! – Гудит борода. – Вовсе не целый пост, а по субботам-воскресеньям, как по уставу положено. Не веришь? – Перекрестился истово двумя перстами. – Вот! Родному брату должна верить.

Но уже не слушает Филата Федосья: – А тебе, Липка, только вот Светлая минует, трёпки не

миновать. Слышь, гулёна, что мать на тебя орёт? Молодой усач с распахнутым рюкзаком выцветшего хаки – оттуда три бутыли тёмно-бурые торчат по колено: – Гы-гы, мамка, а Липка-то и не слышит! – Что-о-о? – Замахнулась на дочь Федосья. – Да я те косу-то… Глядь – пусто: ни Липки, ни корзинки. Только босоножек два следа на пыльном глинозёме, да кофта с длинным рукавом валяется, где дочка стояла. Но с разгону мать за косу хвать кого Бог послал. – Уй-й-й… Тётенька Федосея, это ж не я, я ж Машка! Но не тут-то было. Накрутила на кулак Машкину косу тётенька Федосея, та в визг: – Там циркачи! На пристани! Перегружаются! Ой-й-й! Там тигр, там негр-клоун, там капитан в белом кителе на корабле! – Аа-а-а!

Рванулась Федосея в погоню, Машку за собой на косе, на кулаке потащила. Машка пищит, народ гыгычет.

Пожилой бородач усачу молодому: – Не, Донат, так толку не будет. Давай-ка, племянник, мы пока… разговеемся малость. По-нашему, по-липовански. Донат – с полуслова: вытянул за горло бутыль тёмно-бурую, вырвал кляп – кочерыжку кукурузную: – Христос воскрес, дядя Филат! А тот, уже дымно-белым попёрхиваясь, только рукой махнул, дескать: воистину!



БЕГ

Приопомнилась Федосея, Машку отвязала. И – бежать. И – назад, и – корзину цап! И с корзиной в обнимку, даже Филату кулака не показав, – догонять дочку пустилась. Раз:

– Ух-х! Два: – Уф-ф! Три: – Да мать твою! Ой, прости Господи, что на Пасху… Но правда,

но разве ж не мать твою… где ж мостик? И вдоль канальца-ерика, по кустам-крапивам, а что ни хата, то

причал, а его перелезть, твою! Спал с левой башмак – стоп, баба! – Хр-р-р… скр-р-р-р… – прокряхтев, натянула, задник оттоптала,

дальше пустилась. А жабы из ерика:

ква-ква-ква-ква баба шла-шла-шла

А утки:

кря-кря-кря-кря ох ей-Богу зря

А гуси из-за изгороди:

га-га-га-га за ногу нога

Оступилась-таки – чуть не накрякали, чуть не съехала в ерик. Но нет: вот он уже, мостик. Не подломился, только – хр-р-р – скр-р-р – покряхтел малость. А из куста в куст чёрная кошка под ноги шасть:

– Ах, так-растак твою! Под хвост нечистую силу правым башмаком, та: – Мграу!

А башмак-то правый в ерик слетел. Скинула в сердцах левый, обмахнулась двоеперстием, и в обход вокруг рощи ивняковой – ох-ох, баба сеяла горох! – ну, вот и пристань, и сам Дунай Иванович: рассверкался на солнце апрельском, пасхальном, разлился до румынского берега, до зелёного горизонта…

ПОГРУЗКА

А на пристани гулянье. Все повысыпали – и липоване, и молдаване, и хохлы – так липоване-старообрядцы, основные вилковчане – простых православных зовут. И гагаузы, конечно: Пасха, весна!

И оркестр выступает – Маха-Драха – что ни девка, то папаха, в бубны бьют, веснянки поют. Не поют – горланят! Три девицы-поляницы, сами высокие, платья белые, мониста чёрные, шапки чёрные ягнячие, длинные… как те бутыли у дяди Филата. А вот сам Филат – откуда взялся?:

– Гляди, на трёх краль – один только хлопец. Прямо как старый дед липованский: борода лопатой, а башка голая!



Донат ему на то: – Гы-гы, дядя Филат, а хлопец-то на тебя похож. Посерьёзнел Филат: – Ну, ты это, Донатка… не трынди много на дядю. Я как раз наоборот. И тряхнул буйным чубом: – И с бородой – порядок морской. А ты вон усишки отпустил, а рыло скоблёно, как и не липованин словно. Тьфу! Задрал скоблёный подбородок Донатка: – А ты, дядя Филат, когда во флоте служил, тоже бороды себе запускал? Или как все мирские? Тряхнул бородою дядя: – Сравнил буй с пальцем! То – советская армия и флот – никогда не подведёт. А тут, на гражданке, традицию уважай, понял! На воде – перегрузка. Не та, что у космонавта, не та, что в компьютере или, там, в лифте, но такая, что с невеликого катера на немалый корабль да по узкому трапу перетаскивают – перегружают – разные чудные предметы. Например: шестеро матросов клетку несут. И сливаются в глазах прутья клетки с полосами тигра, что внутри мечется: – Р-р-р-р… ох, выскочу! ох, попадётесь вы мне! эх, пойдут клочки по закоулочкам! Не боятся матросы-братцы: трое справа, трое слева. Вот и втащили клетку на палубу. Поставили осторожно, рожу скорчил и рыкнул на тигра самый смелый. Кинулся зверь на прутья – отпрянул храбрец. Ухмыльнулся тигрище в усы белёсые: то-то! А по трапу – зырь, дядя Филат! – бабища, не сказать маловата: в три роста, в четыре обхвата – три-четыре! – громадный чёрный цилиндр на корабль с катера катит. А на палубе – шут знает кто: шут какой-то весь в белом руки растопырил, это он груз принимать собрался. А позади великанши, позади зада, в арбузное трико обтянутого – тоже шут знает кто, только чёрный, как негр… да негр и есть, чего ты, Донат, африканцев не видал, дерёвня! – и сам в чёрном. И тоже руки растопырил, бабищу за задние арбузы облапил, ишь ты какой! Брык баба задом, дескать, не путайся! – и отлетел шут чёрный обратно на катер. Докатила здоровила свой каток-цилиндр до корабля – отскочил шут белый, чуть с копыт не свалился. – Тебе б такую слониху, Донат-неженат! Пхыкнул Донат: – А что ж? Пусть бы невод тянула да брёвна для мостков таскала…

– Да не трынди ты – дай музыку послушать! – Рявкает дядя Филат. – И выключь свою тараторку.

Снова пхыкнул Донат, однако же транзистор прикрутил – сразу слышнее стали веснянки Махи-Драхи – однако же снова не угодил – всё сердится дядя:

– Ну вот, как нормальная песня пошла – так он и вырубил. Сплюнул Донат: – Вó мля, дядя! И врубил на полную – на ж тебе:



Вышла мадьярка на берег Дуная, Бросила в воду цветок. Утренней Венгрии дар принимая…

Блаженно улыбается дядя Филат.

Мчится Дунай на восток.

Или – «дальше понёсся поток» – как там точно, читатель? В общем:

Этот цветок увидали словаки Со своего бережка. Бросили в воду багряные маки – Их принимала река.

Большой палец показал дядя Филат – пожал плечами племянник Донат. А Эдита Пьеха – с импортным акцентом – волну из транзистора пускает:

Дунай, Дунай, А ну, узнай, Где чей подарок! К цветку цветок Сплетай венок, Пусть будет красив он и ярок.

На боку белого колёсного корабля – тёмно-золотое имя:

KRANZ DER DONAU1

На боку катерка – ярко-красная фамилия:

КИБАЛЬЧИЧ

Между бортами КРАНЦА и КИБАЛЬЧИЧА шныряет лодка. На моторе – смуглый братушка матрос. Над его спиной нависает громадиной рыжебородый сердитый дядька с мегафоном – командует погрузкой. По трапу просеменила моложавая парочка – он да она, – от плечей до колен увешанная клеточками с пташечками-зверушками: тут и попугай – всех крупней, и сразу песню подхватил с тем же Пьехиным польским акцентом:

Встретились в волнах болгарская роза И югославский жасмин. С левого берега лилию в росах Бросил вослед им румын.

И морские свинки трёхпалые, и белые крыски-красноглазки, и белка, в колесо Сансары навек запряжённая. А под ногами супругов-укротителей с борта КИБАЛЬЧИЧА на борт КРАНЦА прошныривают пинчерочки-болоночки с ангорочками-сиамочками: тяв-тяв, дескать, да мяв-мяв! Внимательно подсчитывает живой инвентарь начальник рыжебородый с моторки, кивает сурово, рычит в рупор, дескать: давай-давай! И дают. Во дают: на шесте с борта на борт перескакивает – она-он-она – гимнастическое трио. И уже с высокого

1 ВЕНОК ДУНАЯ (нем.)



белого борта руки воздевают, публику причальную приветствуют. Рявкнула рыжая борода в рупор – и не по-русски, а понятно, мол: живей, мля – на арене раскланяетесь! И, словно не слыша строгого начальника, бережно, словно младенца, проносит футляр со скрипкой в чёрное обтянутый скрипач. А после всех, перекрестясь, перекарабкалась по трапу старушка-сушка: чап-чап – ох-ох-ох!

ПРЫГ!

В ослепительном солнце – ослепительный капитан на мостике в ослепительно белом кителе. Ослеплённо-пленённо смотрит на героя девушка. Стоит, босоногая, на краю причала: в правой руке корзинку забыла, за спиною – толстую русую косу, за причалом – дом родной: всё забыла беглянка. И вот – раз! – разбежалась. И вот – два! – оттолкнулась. Три-четыре! – пролетела над водой, аж перекувыркнулась в воздухе, аж пяток яичек да куличик булькнули в волну, и чайки на кулич налетели. А девчонка-то – пять-шесть! – стоймя приземлилась в лодку к рыжебородому крикуну с мегафоном. Не перевернула – попрыгунья-стрекоза – только шатнулась для баланса да за рыжую бороду схватилась для равновесия: – Ой, не бойтесь, дядечка Карабас! Прищурился Барабас, мгновенно оценил ситуацию: – Знаменитая гимнастка! – Проорал в рупор. И в ухо стрекозе – в рупор же: – Как тебя? Та, не оглохнув:

– Я Липа… – Знаменитая гимнастка Липа! – Снова рупор заревел. Хлопают зрители на пристани. Только маменька Федосея мечется-бесится: – Люди добрые! Погибла Липка! К чёрту рыжему в лодку прыгнула. Ой, заберёт! Ой, не отдаст! И яичек не посвятила…

Карабас, матросику на моторике: – Грузи гимнастку! Во мгновенье – Липа на корабле, босая, в руке пустая корзинка.

И расходятся корабль с катерком. И машет Липа пустою корзинкой родимому Вилкову. И машут знаменитой гимнастке Липе гордые вилковчане: липоване, цыгане, гагаузы, хохлы, молдаване…

Несётся над гребнем дунайской волны прощально-хоровое:

От Украины, Молдовы, России Дети Советской страны Бросили тоже цветы полевые В гребень дунайской волны.

Поют и хлопают, а Федосея руками всплескивает: – Пропадёшь! В подоле принесёшь! Утонешь! В огне сгоришь…

Филат Донату: – Во-он они, наши бабы, гляди, как чудят на разговенье-то!

Донат Филату: – Гы! Долетает до Липы – уже – о-о-о! – издалека:

Дунай, Дунай, А ну, узнай,



Где чей подарок! Плыви, челнок Плетись венок, Румынок, болгарок, мадьярок…



ВИДЕНИЕ ВТОРОЕ

НУЛЕВОЙ КИЛОМЕТР

Ведь мы ничего не знаем, Как тянутся эти нити Из сердца к сердцу сами… Не знаем – и знать не надо!2

Апрель Георгиевское гирло / Украина

2 Михаил Кузмин



ФЛОРИАН ПЕРВЫЙ, ФЛОРИАН ВТОРОЙ

– Варавва! – Jawohl, Herr Florian von Habsburg!3 – Что ты делаешь на моём корабле? – Ах, на твоём? Скажите, пожалуйста! – Да, конечно. Я капитан. И хозяин. – А я, милый друг, директор цирка. Твой клиент. И хозяин.

– Что? – Да-да, загляни в контракт, с кем ты его подписал. Да, именно. Это я. – Но твоя фамилия… – Фью-лю-лю! Забудь. Я и сам забыл. У Флориана презрительно подёргивается нижняя губа: – А я, знаешь, так и подозревал, что ты не очень-то психотерапевт. А что-нибудь из цирка. Лицо Вараввы бесстрастно: – Какая некапитанская проницательность. И негабсбургская подозрительность. Комплексы, братец, комплексы. Я, так сказать, иллюзионист. – А, фокусник? – Иллюзионист. Так это называется в цирке. А вообще-то я маг. – Прям-таки! Это у тебя комплекс. Полноценности. – Маг, братушка, маг! – Варавва радостно улыбается. – Сейчас будет сюрприз. – Ха-ха, кролика из рукава добудешь? – И какого! – Полосатого? – Ишь ты, не капитан – ясновидец! Пойдёшь ко мне в подсадные ассистенты? У капитана сжимаются кулаки. Варавва, вкрадчиво:

– А что, подработаешь на коньячок, а? Вон – смотри! Варавва кивает за спину. На палубе стоит тот самый чёрный

цилиндр. В цилиндре распахивается невидимая прежде дверца, из неё выходит жёлто-чёрнополосый тигр, 2 метра в длину, жмурится на солнце, потягивается, с громким урчанием зевает. Варавва, ухмыляясь:

– Кролик-полосатик. Знакомься. Очень приятно – р-р-р! Флориан: – Всего-то? Варавва: – Это только из левого рукава. Сейчас будет из правого! Тигр всматривается куда-то и рычит. Тихо-тихо раздаётся

флейта. Звонкий щелчок. Из цилиндра выступает, высоко поднимая длинные голые ноги, рыжая дрессировщица с бичом:

– Флориан, ко мне! Капитан заворожённо бросается к перилам. Варавва хохочет: – Куда же ты, капитан? Это не тебя пока. Это зверя. Он у нас

тоже Флориан. Первый. А ты – второй.

3 Именно, господин Флориан фон Габсбург! (нем.)



Тигр нехотя укладывается у ног дрессировщицы. Та почёсывает ему загривок рукояткой бича:

– Кис-кис, Флориан, а кто у нас умница, кто у нас такой хищник! И выступать он будет на ура, и все хлопать нам будут, а кто не будет, того мы р-разор-рвём!

Флориан замирает у перил капитанского мостика. Флейта громче. Капитан:

– Коталин! Резко оборачивается к Варавве: – Как она здесь? Резко отвечает Варавва: – Объяснить фокус? Капитан, шёпотом: – Как она здесь? Варавва: – Вообще-то, мои трюки необъяснимы. Но на первый раз – так и

быть: нанял я её. Пусть укрощает Флориана. Ей это не в новинку, а, Флориан?

Капитан потирает лоб: – Дьявол! Варавва, удовлетворённо: – Понимание растёт. Ладно, начинай капитанствовать, а я пойду

колдовать. Jedem das Seine4. Исчезает. Куда там Флориану капитанствовать! Окаменел у перил, глаз не

отцепит от дрессировщицы Коталин. Та не видит, но передёргивает лопатками, словно там кусается овод:

– Довольно нежиться, Флориан, давай дрессироваться.

ВИДИТ ПРЕЖНЮЮ КОТАЛИН

Не слышит капитан Флориан – он-то давно дрессируется. Видит Флориан прежнюю Коталин, слышит старое: “Довольно нежиться, Флориан. Ты взял меня, так изволь соответствовать. У тебя же был выбор. А со мной не просто. Мне подвиги нужны. Ежедневные. Как тигру косули кусок. И вообще: жить со мной – само по себе подвиг”. И вставал Флориан с постели, с любовного ложа, и шёл на подвиги. Душ принимал, брился, на коньячок не поглядывал. А капитанствовал: на паруснике “Коталин” отправился вокруг света с отчаянной командой экстремалов и лоцманом-ветераном. Сияя и гордясь, провожала прекрасная рыжая Коталин шхуну “Коталин” с причала в Триесте, вслед махала платком, что привёз ей Флориан из Сайгона в прошлый раз. Отчалила трёхмачтовая “Коталин”, да не вернулась: разбилась в проливе Дрейка о льды Огненной Земли. Капитан-то выжил, выплыл на шлюпке со стариком-лоцманом вдвоём, подобрали их аргентинские рыбаки, очнулся Флориан в госпитале Буэнос-Айреса, а сиделка письмо ему вслух читает, рокочет-шепелявит испанисто, не понимая слов. А Флориану гневный голос Коталин слышится: “Не сберёг ты шхуны “Коталин” и любви Коталин не сберёг. Плыви теперь, куда знаешь, а меня позабудь. Так и мой психолог доктор Варавва говорит, что дважды в один Дунай не войти. Прощай, капитан”. 4 Каждому своё (нем.)



Вернулся капитан издалека, продал за долги родовой замок: подвиги ради Коталин обошлись дорого. Ото всех наследств прадедовских остался Флориану фон Габсбургу колёсный пароход 1913 года “Kranz der Donau”5. Доплыл на нём капитан в хорватский Вуковар, о котором и рассказать нечего, а там и застрял: ни грузов, ни пассажиров, ни старины, ни новизны, ни Коталин, ни другой подруги. Один кризис, да корабль под арестом за долг в облупленном балканском городишке, да краль цыганских пляски, да коньяк вечерами-ночами. Не думал капитан о будущем – и правильно делал. Учил его, бывало, старик лоцман: “Что должно быть, то будет непременно. А чего не будет, тому и не бывать”. И точно.

Явился в пустую кают-компанию агент из Венской компании: – Значит так, Herr Kapitan6, вот контракт, вот ручка, а вот

Дунай. Идёте к устью, там погрузится на вас переезжий цирк. И повезёте его сперва против течения, потом по течению – и так в течение года. Оплата по нашему времени вполне габсбургская.

Подписал Флориан, да и поплыл на “Дунайском Венце” в самое гирло, где Вилково липованское, где некогда тёрлись задворками великие некогда империи.

ДУНАЙСКАЯ ДУДА

Et l`unique cordeau des trompettes marines7

И вот – снова Коталин. И снова лукавый советчик Варавва. Как всё обернулось! Как всё проснулось в замолкшем было сердце Флориана. И куда теперь плыть, и зачем, если – вон она бичом щёлкает, вокруг тигра похаживает, по загривку зверя рукояткой поглаживает, Флорианом зовёт. Почему Флорианом? Насмешка или память сердечная? И почему нанялась к Варавве? Нет, никогда не понять мне рыжую её душу! Вон – держит большой обруч:

– Прыгай, Флориан, кому сказано! Да не так, дуралей! Ты и огненный обруч будешь так хвостом задевать? В струнку! Ап! Теперь молодец!

И всё громче журчит флейта, и лучи бегают по воде, и рыбаки в лодках перекликаются, островки-кусты уплывают назад, в гирло, и пеликаны прячут рыбу в кожаные мешки, и брызжется Дунай, и брызжется на горизонте тучка, полосатая, как бок циркового тигра. Громче флейта, ярче луч.

А там – в пяти метрах от зверя и бича – краснобородый Варавва школит необученную девчонку:

– Ложись! Да не на ладонь мне – на воздух ложись. Ладонь – это только страховка, чтоб шею тебе не сломать. Руку подыми! Другую! На руки гляди – не отрываясь. Так. Косой поведи. За “не могу” по губам получишь. Для начала. Косу влево! Не рукой: пусть она сама у тебя ходит. Э-э-э, дура…

А на самом носу корабля, прямо под серебрёною нимфой дунайской, вращает скрипку скрипач, смычком, как бичом охаживает. И Коталин – руку на голове у зверя забыла, бич занесённый в воздухе 5 Дунайский Венец (нем.) 6 Господин капитан (нем.) 7 И безраздельная струна морских рожков (фр.). Гийом Аполлинер



застыл, сама на скрипача зачаровалась. Но почему не слыхать скрипки? Потому что – флейта громче, громче. Где ж она – флейта? Коталин, оглянись, погляди.

Нет, только на скрипача глядит Коталин. Сверкает на солнце его чёрная цирковая обтяжка, полузакрыты глаза, полу – на скрипку прищурены. И вот уж не на скрипку – на волну, лучами рассвеченную. И не на волну – на полосатую шкуру, белую грудь Коталинина тигра. Нет, уже не туда, а на изогнувшуюся, как натянутый лук, каучуковую ученицу, которая – вот и косой начала шевелить, а краснобородый отрывисто на неё покрикивает. Но не слышно крика: всё флейтой заглушено.

Сначала расступились, потом позади остались непролазные плавни, снялись с островков пеликаны, царапают воду концами крыльев, а дальше не пеликаны – чайки-бакланы, и морской простор вдруг открылся, и разрослась полосатая тучка. Близко дождь, а здесь – блистает всё от солнца: и вода, и палуба, и костюм скрипача. Сверкнуло из тучки, но не грохочет – флейта гром заговаривает.

Сверкнуло разом всё, отпечаталось навсегда на сетчатке: вон рыжая Коталин зверя забыла – на скрипача зачаровалась; вон скрипач смычок занёс, да застыл – в каучуковую девушку во все глаза вперился, больше не щурится; вон каучуковая девушка натянутым луком изогнулась, головой запрокинулась – Флориана на капитанском мостике перевёрнуто увидела:

- А-ах! Зашевелилась коса, оторвалась от палубы точка опоры –

пяточка, зависла Липа в сине-лучистом пробрызганном воздухе, перевёрнуто смотрит на Флориана, а тот на неё не смотрит, укротительницей рыжей заворожён. И в третий раз сверкнуло из тучки, и застыло всё, как фотография, сверху зримая: только от Флориана на Коталин > от Коталин – на скрипача > от скрипача – на Липу лёткую, каучуковую > от Липы – на Флориана, укротительницей рыжей заворожённого: ток пробежал по электросхеме, вдруг проступившей сквозь снимок: Флориан > Коталин > скрипач > Липа > Флориан.

Не слышно скрипки, так было сказано, но флейта до того забезумствовала, что и скрипки не надо. А на корме сидит флейтист, Дунайский Дудочник – дует в дуду, по дырочкам пальцами перебирает – сам в круглой шляпе соломенной, а может, очеретовой, в сорочке, цветами вышитой. Сам звонкий, цветной, гирло Дунаево за спиной. Глядь – а он уже не на корме, а в воздухе сине-лучистом пробрызганном завис, удаляется, с Дунаем остаётся. Миг – и не видно Дудочника, и не слышно дуды, и упала Липа хребтом на страховочную ладонь Вараввы, и взрывается громкою бранью Варавва:

– Дура! И взвизгивает оскорблённо и грозно скрипачёва скрипка: – Кто дура? И щёлкает бич Коталинин над ухом Флориана. Растворяется в тумане моря голубом нулевой километр, где

сквозь огромный 0 сигает кудлатый полкан Дон Диего, с которым ты, Липа ещё в Страстную среду сигала сквозь 0 по очереди. Машет рукою издалека школьный учитель физкультуры по кличке Чарличаплин – сам бывший циркач, вот и кружок основал циркового искусства. Туда



и бегала Липа, не разбирая постов и праздников, за что и маменька больно журила.

И вот слышит – не слышит Липа благословение наставника: – Вот и сбылось, Липа, вот ты и в цирке! Плыви, твори! И сигает корабль с цирком – и Липою в нём – сквозь огромный

ноль бытия.



ВИДЕНИЕ ТРЕТЬЕ

ВОЛШЕБНОЕ ЗЕРКАЛЬЦЕ

Апрель Сулина / Румыния



ЗЕРКАЛЬЦЕ

Сидит рыжая укротительница Коталин у себя в каюте, сидит-улыбается, в трюмо втройне отражается. Ещё отражаются в трюмо:

• на первом плане чашка какао стоит-испаряется; • дальше – афиши, где Коталин с тигром гастролирует: Вена, Берлин, Париж, Сараево, Милан, Афины, София;

• на другой стене: шхуна “Коталин” в романтическом шторме, на носу капитан всем видом своим героически с бурею борется, на корме – старый лоцман трубку курит, под мышкой Библию антикварную держит, а по палубе матросы в белых рубашках носятся, авральные меры дружно принимают;

• на столике: груда визиток и записок от поклонников. Посмотрит Коталин в правую створку – романтикой моря

полюбуется, на капитана глазом наткнётся и отвернётся негодующе. Посмотрит в левую створку – опять улыбнётся, вздохнёт лукаво: эх, актёрская слава! Посмотрит прямо – себя увидит. Строго вглядится – ну, ничего, годится. А всё же… Покачает головой: чтó трюмо! – не скажет трюмо всей правды о хозяйке, не-ет, не скажет. Кто же мне верный друг? Флориан, конечно, огнешкурый, чёрно-полосатый. Он и сказал бы правду, да первое, что говорить не может, а другое, что и не знает его тёмная звериная душа всей правды.

А кто у Коталин нелицеприятный советчик и на все вопросы правдивый ответчик? И вытаскивает Коталин из-под вороха визиток и признаний круглую серебряную штучку с компакт-диск величиной, и нажимает пружинку, и раскрывается пудреница, и песенку поёт:

Я в мою госпожу Беззаветно вгляжусь, Льстивых слов не твержу Не клянусь, не божусь. Всю ей правду скажу – Послужу-пригожусь!

Ласково обращается Коталин к зеркальцу пудреничному: – Да уж, пожалуйста, зеркальце, подтверди моё мнение – точно ли… Нет, погоди! Взяла из пудреницы щепоть серебристого порошка, ноздри раздула, порошок втянула:

– М-м-м! – промурлыкала, – Вот теперь хорошо, вот теперь говори, точно ли Коталин самая из всех на свете красивая и призывная? Что-что? Не слышу! Не слышу, но вижу, говоря серьёзно и без обиняков: да, Коталин, это ты. Смотри, стекляшечка серебряная, я ж на тебя надеюсь, не подведи! Ой!

Отпрянула Коталин, побледнела серебряно: – Это что? Это кто?

Действительно – что же там? Чья там головка русеет? Чьё это плечико косою толстою оплелось? Глазки чьи Дунаем засинели? Не узнаёт себя черноокая рыжая каштанка Коталин. Что за видение? Где-то я её уже встречала… у какого-то деревянного причала… ещё тётка вслед ей кричала: “Куда ты, блудница босая-простоволосая!” Сморгнула виденье Коталин: это порошок мне зренье запудрил.



Смотри, госпожа: всё как надо – и рыжая, и очи чёрные, страстные-прекрасные, брось же страхи напрасные – ты на свете всех милее, симпатичнее и притягательнее!

ЦИЛИНДР

– Всем собраться на палубе! С паспортами! Граница. Таможня. Поднялись на корабль, на «Дунайский Венец», двое с овчаркой, оба смуглые и бровастые, только один худощав и вислоус, а второй толстоват и котоус. На ремнях дубинки висят, наручники, по кобуре, конечно. Один всё брюки подтягивает, а второй, кряхтя, ремень чуть ослабляет. Выстроились на палубе гуськом полукруглым у чёрного цилиндра:

• директор цирка краснобородый; • бабушка-старушка седенькая-щупленькая, дунешь-улетит, в халате-байке и в тапочках;

• скрипач в чёрной обтяжке, лоб высокий, глаза навыкате; • баба-слониха – пачка и балетки, остальное – мускулатура; • гимнастическое трио, обнимкой: она-он-она; • чета дрессировщиков малых зооформ: у неё болоночки под мышками, у него на плече белый кот в чёрной маске, попугай на макушке бритой, морские свинки в карманах;

• клоун-негр и клоун не негр, мяч у ног негра; • братушки в тельняшках – команда.

И на капитанском мостике Флориан фон Габсбург стоит в сопровождении старого Иоахима фон Волькенштейна, корабельного доктора и семейного врача Габсбургов. Подошёл толстый-котоусый, с краснобородым, с главным, обнюхался понятливо: – Му-гу… – лбом покивал, подбородками потряс. А к нему уже бабушка-старушка с паспортом на ладошке и с готовностью, переходящей в энтузиазм, поспешает. И написано на мелком личике: а как же, что надо – то надо: наше-то поколение понимает! И, не выдержав, делает невнимательному пограничнику замечание: – А что ж вы с фотографией не сличаете, молодой человек? Так не годится… – Добро, добро, сударыня! – усмехаются котовые усы. Щёлкнула пружинка-печать: – Bine a-ţi venit la România!8 - и козырнул с почтительным достоинством. А другой, сухощавый с овчаркой, уже вдоль строя-гуська прошёлся, к мячику нагнулся, что у ног чёрного клоуна лежал, дал его собаке понюхать, концом ботинка вверх мячик футбольнул, горстями поймал, белому клоуну подал. Щёлк-щёлк-щёлк – по паспортам печать-пружинка: – Э, шеф, а что за барышня там у вас? А барышня-то – Липа-липованочка-вилковчаночка, такая вся беспаспортная, за границей недозволенная – шмыг, не будь дурочка, за чёрный цилиндр от досмотрщиков спряталась – и шмыг в ту самую 8 Добро пожаловать в Румынию! (рум.)



дверцу, откуда в прошлой главе – помните? – тигр выходил. Досмотрщик худощавый – за ней, за цилиндр, стоит, глаза протирает: нет барышни. Только что, как будто, была – и куда-то канула. Цирк, прости Господи! Подошёл директор краснобородый: – Проблема? Дошло до худощавого-вислоусого: а ведь правда – цирк!: – Ну, так не надо, шеф: я ж ясно вот этими видел – тут у вас барышня стойку какую-то делала. Где вы её прячете? Не улыбнётся Варавва: – Барышня вам нужна? Так не вопрос! И в дверцу невидимую цилиндра постучался: – Барышня, выходи: тебя в паспорте отметить хотят. А сам из бороды волосок потихоньку выдернул. Встопорщились вислые усы вислоусого: – Шутки с официальным лицом? Ну, так не надо – мы ж тоже можем пошутить, только не всем смешно будет! Затурбулировало в цилиндре, и зарычало где-то невразумительно. Вислоусый, решительно: – Всё, я вам румынским языком чёрным по белому предупредил. Варавва ладонью ему успокоительно:

– Сейчас, сейчас! Она ж артистка, понимаете, тем более, барышня. Может, она там прихорашивается – такому кавалеру на глаза…

Тут худощавый по усам себя погладил и хмыкнул понимающе. Распахнулась дверца и выступила из чёрной утробы цилиндра, длинные голени высоко поднимая, рыжая Коталин с хлыстом и прищуром на солнце:

– Ну что такое, господин директор? Вот ещё новости! Выступление на носу, а тут ваши фокусы.

Галантно склонился вислоусый: – Сât de frumoasă eşti!9 Дёрнула плечом: – Я пошла! И бёдрами поводя кобылино, процокала вниз, где каюты. Тут

подкатился толстяк, котовый ус: – Эй, мадам, куда? А паспорт кто предъявит, граф Калиостро? – Не знаю, – кидает Коталин через бедро, – может, Калиостро,

но уж точно, не Казанова, – и расхохоталась гривастым затылком. Вспыхнул толстяк, помидором стал: – Кто не Казанова?! И с неожиданной резвостью пустился за Коталин вдогонку. А

следом тяжело зашагал Варавва. Хотел сухощавый и себе за ними поспешить, да вдруг застыл, обуянный подозрением: а вдруг обоих официальных лиц заманивают вниз, а все эти циркачи с бабусей останутся тут без надзора, и Бог знает, что у них на уме! Не-ет, братушки-сеструшки, нас на мякине не поимеешь! И остался на палубе сторожить контингент, а с ним собака.

9 Какая красавица! (рум.)



ИНЦИДЕНТ С ПУДРЕНИЦЕЙ

Вбежала Коталин в каюту, дверью хлопнула прямо перед усами нахала. Тот кулаком колотит: – Открыть немедленно – я полиция! А изнутри дерзко: – Это вы так и в консервную банку ломитесь: откройте, полиция? Был толстяк помидором – бураком стал: – Я вам серьёзно: никто никуда не поплывёт! А изнутри, хохотливо: – А знаете, почему полицай океан переплыл и не утонул? Пауза. – Не угадали? Пауза. – А потому, что дурной, как пробка. Был бурак – стал мак, и к Варавве заапеллировал: – Господин директор, ваши служащие неадекватны. И оскорбительны. Кивнул сочувственно Варавва – “ц-ц-ц” языком сделал, голос грозный подал:

– Коталин Добу, сейчас же впустите представителя власти! Вы что себе позволяете?

Замолчало внутри, затурбулировало тихонько, звякнула щеколда, приоткрылась дверь, и въехал брюхом вперёд в каюту представитель власти, и захлопнул за собой, а Варавву не впустил. Сам был мак > стал гранат, вот-вот взорвётся и соком шрапнельным брызнет:

– Паспорт! Кто тут на фотографии? Цвет волос не тот, причёска другая. Это не вы в документе.

Зазвенело заливисто: – Нет, в документе как раз это я, а вот здесь перед вами – так

точно, не я. Знаете, как полицай блондинку задержал? Дайте удостоверение, говорит. Та ему: а что это тако-ое? Полицай ей: это где ваше лицо видно. Блондинка: а, понятно! И протянула полицаю зеркальце.

Разыгралась Коталин, пудреницу зеркальную серебряную распахнула, анекдот завершает:

– Заглянул, значит, полицай в зеркальце и – под козырёк: извините, сержант.

И сунула Коталин зеркальную пудреницу прямо нахалу в кошачьи усы.

Ой, что ж это: только что был гранат > стал яблочко румяное, улыбающееся:

– А ну-ка, дайте, дайте! И не по-толстому ловко выхватил у нахалки пудреницу: – М-м-м, какой тут интересный порошочек! Вот теперь будет

смешно! Но не всем. Эй, да ты царапаться!.. И не по-толстому мгновенно упрятал вещицу во внутренний

карман униформы. Оглушительно завизжала Коталин: – Помогите, полицейское насилие, полицейские насилуют, руки

прочь, Казанова хренов! Раз – и Варавва в каюте, хотя дверь на замке:



– Господин сержант! Улыбается сладко господин сержант: – А что, господин директор? – Господин сержант, это же артистка, и барышня, наконец, и

нервная, с диким зверем ежедневно – тут, знаете, подход нужен. Сидит Коталин, отвернулась к иллюминтору. А толстяк смеётся,

стал всех главней: – С диким зверем, подход, значит, нужен, и ежедневный уход,

говорите? И допинг, понятное дело? Главное, допинг. Хмурится Варавва: – Вы хотите сказать? Не может быть! Если это так… Коталин

Добу, вы слышите? Не отвечает, к стенке отворачивается, где шхуна “Коталин” с

бурей борется. Опять раздражаться стал толстяк: – Что за “если”, если я сказал! Вы намекаете, что я вру, так вы

намекаете? Так у меня улика в кармане! И пропел не по-толстому тенором:

Кокаина сере-ебряной пылью Всю дорогу мою замело!

Оцепенел Варавва: – Покажите! Колобком замаслился толстяк: – Отчего же! Будет вам фокус, господин фокусник: ай-цвай-

драй! И руку за пазуху, и руку наружу, а в руке – не-ет, не

пудреница, читатель! – пачка пёстрая евро-банкнот. Изумился полицейский > восхитился полицейский> изменился

полицейский > извинился полицейский: – Н-да, знаете: вижу – ошибался. Пожал плечами Варавва > развёл руками Варавва > в красную

бороду хихикнул Варавва: – Дело житейское, мы понимаем, у каждого своя работа,

господин полицейский, jedem das Seine, и вы ж нас поймите: каждый день звери дикие…

Покосился подозрительно толстяк, но пощупал карман униформы, куда не по-толстому проворно пачка уже упряталась, и не стал раздувать понапрасну.

А в дверь головка старушкина заботливо шепелявит: – Коталиночка, деточка, там представление и твой номерочек

скоро. Пора, пора, мальчики!

ГИМНАСТЫ

И пошло представление. Публика на портовой площади столпилась. И тут же оркестр играет молдавеняскэ-романяскэ зажигательно-завывательно – фанфары-литавры-тамбуры-тарелки: – Дзын-дзара-эаоэу-иоэй! Аж ноги в пляс.

А на палубе – на цилиндре том самом – гимнасты-фантасты живую пирамиду строят и перестраивают: блондинка, брюнетка и бритый парень – шест через плечи коромыслом переброшен. А по



шесту блондинка-брюнетка шествуют и шастают, шеста не шатают. Поставил парень шест отвесно, а сам – смотри, деревня румынская, и восторгайся! – сам на верхушку ладонями опирается, а ступни – словно ножницы небо режут. А блондинка-брюнетка на шест, как на канат, карабкаются, и как-то так получается, что одна вверху, а потом другая выше. И всё это – с неуловимым и несомненным эротическим подтекстом.

Ахают бабы на берегу, цокают мужики, взвизгивают девицы, гогочут хлопцы, а руками неприличности показывают. Раздули щёки трубачи: – Эаоэу-иоэй! Додудели трубачи, притомились глядачи, а гимнасты-то уже всем триом ногами на палубе стоят, шашлычно на шест нанизанные: – Класс!

МЯЧИК

Появился мячик. Тот самый, который у негра под ногами лежал. Появился и негр – клоун. И сразу всем смешно стало. Тычут мужики пальцами в черножопого, а он и не обижается – у самого зубы белые хохочут оскаленно. А чего тут сердиться, если роль у человека по жизни такая – ты же не обижался бы на его месте, читатель? Вот и негр тоже умный. Словом, прыгал он, прыгал, да на мячик наткнулся, ногу зашиб, и сразу смеяться перестал. Зубы белые спрятал, весь чернеет, аж страшно. Видно, что на мячик сердится. Размахнулся ножищей, эх, сейчас как врежет по мячику! Даже зрители порасступались, чтобы неровён час. Эх, сейчас футбольнёт! Фу ты, промахнулся, мазила. Покачался на ноге, но не упал. Не упал, но пуще осерчал, словно выкрикнет сейчас в сердцах: – Raсisme! Discrimination! Похмурился чёрною тучей, побычился, будто зебу занзибарское, другой ногой замахнулся на мячик: – Ну, я ж тебя! И что? И опять промахнулся – аж на жопу сел. Грохочут сельчане: – Бру-гага! Тут уж обиделся чернокожий артист:

– Ах, так! Встал – отвернулся – снова сел – прямо на мячик. Сидит,

бедолага, чёрный пот утирает. И на площади девочка с тугими косичками тоненько заплакала: – Ma-amă, mi-e milă de acest om negru!10 Утешает мама, уговаривает: – Să nu plângi Dina, să nu plângi mico – toată lumea râde – şi

unchiul Petru, şi tanti Sofia, şi ginerele tău George...11 Громче плачет девочка: – Deja nu mi-e ginere, mămico!12 Смеётся про себя мама, а вслух удивляется:

10 Ма-ама, жалко чёрного дядю! (рум.) 11 Не плачь, Дина, не плачь, маленькая, смотри, глупочка – все смеются: и дядя

Петру, и тётя София, и жених твой Джёрджё… (рум.) 12 Он мне уже не жених, мамочка! (рум.)



– Dar acum cine ţi-este ginere?13 Всхлипнула девочка, молча показала на чёрного клоуна и

отвернулась, смущённая. А к чёрному белый со спины поспешает. Повернулся к публике,

на чёрного пальцем показывает, дескать: чёй-то он тут? Потом тем же пальцем себе у виска покрутил, на собрата покивал сокрушённо и вдруг надумал мячик из-под него выбить. Как даст ногою по мячику – а тот ни с места. Схватился белый за ногу прибитую, на второй поскакал, решил мячик руками вытащить. Но куда там: тянет-потянет – вытянуть не может. Так и улёгся ничком к мячику лицом, типа отдыхает. Отдохнул, встал, постучал в чёрную спину – ни звука. Постучал по затылку > зазвенело где-то. Схватил негра за ухо, к публике повернул. Развернулся тот на мячике верхом: видно, больше не сердится. И стали они вдвоём мячик подымать. Стараются, ссорятся – а тот не поднимается. Неподъёмный мячик им попался. Пошли подмогу у зрителей искать.

А Варавва им красной бородой на почётных гостей показывает: на таможенника с пограничником.

Уловили клоуны – не дураки были, только притворялись: роль у них такая. Взяли гостей под руки, к мячику подвели, сами стоят-кланяются.

А берег рукоплещет и кричит: – Давайте, дядьки, покажите им Сулинскую силу! Схватились блюстители границы за мячик на пару – нет, не

поддаётся. Свистит берег, возмущается, бранится по-народному: – Э-э-э! Брэ-э-э! Тут и выходит из-за цилиндра тётка-слониха, великаниха.

Сосредоточенная такая, не улыбнётся. Сунула таможенника, как жердь, под мышку. Посадила пограничника, как помидор, на ладонь. Отнесла дядек на их почётные места – в кресла под капитанским мостиком. Ручищами похлопала, да и подхватила мячик. Ещё и пожонглировала. И снова публика рот разинула. Положила Марта-великанша мячик посреди палубы, поклонилась народу в пояс, и за чёрный цилиндр ушла.

ПОПРАНИЕ ВЛАСТИ

А из цилиндра тем часом выступает, ноги длинные вскидывая, непутёвая Коталин. Смотрит на неё толстяк-пограничник – синьор-помидор, улыбается и карман униформы добродушно поглаживает. Не глядит Коталин, песню поёт про зеркальце заветное, волшебное:

Mirror, Mirror, tell me truth – Кто на свете всех милее?

И пудреница зеркальная откуда-то в руках у неё ни возьмись. Пропала улыбка у синьора-помидора, привстал было из почётного кресла, да опомнился и карман униформы пощупал – снова добродушно заулыбался. Даже восхищение женской прелестью Коталининой на лице показал. И опять карман потрогал. И встревожился внезапно: что такое? где ж они, родимые? Нащупал – опять погалантнел. А таможенник вислоусый – тот вообще 13 А кто же тебе теперь жених, Диночка? (рум.)



восторженную похоть проявляет, Казанова хренов! Но что-то всё-таки свербит на сердце у толстяка: что-то всё-таки не так в кармане. Пощупал – полез пятернёй проверять – вытащил пачку – посмотрел – а пачка с треском раскрылась веерно. Глядит помидор, а это не пачка, а это колода карт: – Га-а-а! Шмякнул колоду о палубу, отцепил от пояса наручники, и бросился, не по-толстому резво, арестовывать нарушительницу: – În numele Republicii România...14 Та как завизжит: – Караул! Полицейское насилие! Полицейские насилуют! Флориан, ко мне! Чуть капитан с мостика не спрыгнул. Но – открывается незримая дверца в цилиндре и мягко выступает из тьмы утробы цилиндровой – кто у нас такой усатый-полосатый, такой красавец, такой хищник, да как он рыкнуть умеет, тем более на нахалов-полицаев: – Гр-р-р! Хр-р-р… И уж совсем не по-толстому резво показал полицай фокус: а так, что на цилиндр запрыгнул, а тигрище-Флорианище рыжий в чёрную полоску за ним на чёрный цилиндр, а полицай – мигом с чёрного цилиндра в синий Дунай. В публике – и ужас, и хохот. Не по-толстому резво обогнул толстяк вплавь проклятый цирковой пароход, выскочил на берег, вода льёт с униформы, сам кулаком грозится: – Ну, Варавва, ну, артистка, рыжая кокаинистка, приплывёте вы ещё в город Сулину! Кончается цирк, подымается трап, уплывает “Дунайский Венец” вверх по течению. А на палубе опустелой только чёрный цилиндр высится, а рядом с ним мячик лежит неподъёмный. Подошла к нему бабушка Васса, сухонькая-лёгонькая, повздыхала-поохала: – Надо ж, позабыли, а потом потеряется, и с чем тогда выступать? Ох, Варавка, внучек, и какой же ты несобранный! И унесла мячик.

14 Именем Республики Румыния…



ВИДЕНИЕ ЧЕТВЁРТОЕ

БИЧ

Что же ты потупилась в смущеньи? Погляди, как прежде, на меня. Вот какой ты стала – в униженьи, В резком, неподкупном свете дня!15

Май Русе / Болгария

15 Александр Блок



АНГЕЛЫ И СКРИПКА

Склоняется солнце над Дунаем, над холмами, прячется за чёрный цилиндр, что стоит на сцене-палубе. Вот и спряталось, вот и началось представление. Но прежде – грянули светом два прожектора, так что и солнца не надо. И увидала толпа, что толпилась на берегу: стоят – или парят? – по обе стороны цилиндра ангелы в белом: стоят – парят – молчат. И заговорила скрипка: протяжно, извивисто, высоко и спокойно. Говорит скрипка – парят-молчат ангелы. Говорит-парит скрипка – поют ангелы, женственно поют, альтово. По-болгарски поют, а кажется – по-ангельски. Потому что не вслушивается публика-болгарка в слова, а сама уже не столь стоит на берегу, сколь парит над берегом. А ведь трёх минут не прошло, как скрипка заговорила, двух минут – как хор поёт: а что же через пять минут будет? – а так и растворится всё через пять минут, как вечернее солнце в просторе заречном. Но не сама говорит скрипка – скрипач разговорил. Не видит скрипача толпа, да и не надо, она его слышит. А скрипач стоит за чёрным цилиндром, головою головку скрипки к плечу прижимает, смычком-бичом укрощает-дрессирует. А в каких-то шагах от скрипача – клетка, в клетке зверь располосованный, будто бичом исстёганный, к прутьям мордой притиснулся, укротительницу просит: мяса дай! сейчас дай! не надо потом, дай теперь, не то не пойду!

И словно капризному ребёнку терпеливая мама, улыбается тигру Флориану хозяйка: – Нет, дружок миленький, пойдёшь как миленький, да ещё попрыгаешь, а как же! Рычит Флориан в усы: вот и не буду! пока не наемся! – Нет-нет-нет, – вертит головою Коталин, сама в тигровой горжетке, тигровом набедреннике, тигровых унтах до колен, в остальном – парадно обнажена:

– Нет-нет-нет, как так – наемся? Наемся, а потом баиньки? А потом – хр-рапака на весь кор-р-рабль? А через обручи попрыгать? А на задних лапах попрохаживаться? А публику попугать-посмешить? Мы с тобою артисты – это наш хлеб. И щёлкнула бичом для закрепления. Понял Флориан, но отвернулся, обиделся. Тогда хозяйка ему: – А кто у нас такой умный? кто в труппе самый талантливый? кто у Коталин самый любимый зверь? он будет послушным, он такой понятливый, его никогда не стегают, он потом у нас мяска получит – во-о-от такой кусок! А потом ещё один. Потому что умница послушный. Повёл ухом Флориан, фыркнул, глазом сверкнул, ушёл от решётки. А Коталин знает: так оставлять нельзя, ничьей игра со зверем не кончается, последнее слово всегда за хозяйкой, и это – бич. Подняла, занесла… и сама, как под бичом, вздрогнула…

Что такое, Коталин? Не знаю, послышалось… Не послышалось – это скрипка перекричала хор, и замолкли

ангелы, осталась одна скрипка. Нет, не одна: это скрипач-укротитель её дрессирует. Хочет воспротивиться косное, немое вещество – да



куда там! Приданы ему женственно-полукруглые очертания, натянуты-напряжены четыре струны, режет-истязает их смычок – продолженье руки, продолженье души. И откликаются отчаянно четыре нерва на каждый малый поворот орудия. И такое выпевают четыре нерва, словно потеряли терпенье на допросе и сами, пыткою вдохновясь, всё рассказать готовы, что было, и самим уже того мало, что было. И радостно измышляют нервы то, чего не было: и себя, и знакомых, и незнакомых, и вовсе нерождённых оговаривают. Но мало этого потерявшему холодную голову палачу: он перебивает давно разговорённую жертву и неистощимо подсказывает ей новые извивы сюжета. И подхватывает их, с тени намёка понимая, гением вдруг озарённая партнёрша-скрипка, и пламенное соитие рождает неслыханную ещё на земле правду. Так работает музыкант: смычок – не нож: души не вынет, а правду скажет.

Слушает Коталин правду-музыку, и слышится ей в резких перестанываниях на дыбе растянутых струн: а кто у нас такая красивая, такая хищная, такая грозная? кто здесь такое чудовище огненное, такая поджигательница? да как она стройно ступает, как звонко бичом бьёт над ухом зверя, над ухом зрителя! это ради тебя, Коталин, таким концертом скрипка разразилась, что и ангелам спеть больше нечего.

Стоит Коталин, бич опустила > свесила > уронила. Стоит народ на берегу – стоит-толпится-множится-ширится.

Когда ангелы пели, ещё можно было глазом охватить окрашенную закатом отару. А теперь в начинающейся ночи, когда весь городок высыпал на набережную, больше стало в великом поголовье голов, чем звёзд на небе, которых ведь не так уж много, как с первого вскида головы кажется. Особенно ранним вечером, когда их всего-то дюжины полторы самых ярких, а другие разве к полуночи соберутся, и на цирк опоздают.

СКРИПКА И БАРАБАН

И не увидят, как прокатываются краем чёрного цилиндра два решётчатых шара в рост человека, по человеку в каждом: он и она. Кувыркаются в шарах он и она, сталкиваются-расталкиваются шары, быстро-быстро, резко-резко бредит скрипка. Гонится за шаром шар, гонится за нею он, преследует она его. Кто за кем, кто от кого бежит? Скажи, скрипка. Говорит что-то скрипка, но уже не ту правду, не всю правду, уже и кроме правды что-то привирает. Накатываются друг на друга шары: раз – и разминулись > два – и раскатились > три – катится он по краю цилиндра, вращается она в центре круглой площадки. Нет – это он в центре, а она вокруг. И снова в погоню.

Коталин, Коталин, что ты? Это не тебе, это им играет скрипач, бичом звука подстёгивает, как тот жестокий ангел, что хлещет отару светил. Странная судьба, где цель перемещается и, не будучи нигде, бывает где угодно. Так и человек, неустанный в надежде найти отдых, весь век бежит, как безумный. Но не знает этого скрипичную наживку заглотнувшая Коталин, переворачивает сердце крючок, и сворачивается-укорачивается невидимая лёска, и притягивает только что хищную щуку, как беспомощную плотвицу, всё ближе к рыбачьей корзине.



Что же, это скрипач забросил уду? Нет, потому что скрипач – сам уда, гибкая, в чёрной обтяжке удочка в руках рыболова, которого – кто видел? Кто видел, если и самого-то скрипача с берега не видно, и не видно, как, забыв обронённый у клетки бич, ближе и ближе подходит к скрипачу Коталин – в тигровой горжетке, тигровом набедреннике, тигровых унтах до колен, сама – парадно обнажена. И в двуцветном, чёрно-рыжем пернатом парике.

Скрипач, скрипач, ты не видишь, какая рыба на тебя попалась? Не видит, ничего не видит, скрипку мучает. А Коталин прямо перед ним стоит, зрачки расширила, ноздри зверино раздвинула.

Коталин, Коталин, не отвлекай музыканта, не мешай скрипке, не то номер сорвёшь, сама с удочки сорвёшься, крючок унесёшь, сердце раздерёт. Не слышишь по-хорошему – так вóт тебе!:

– Бур-р! Бум-м! Мумба! Румба! – рубанул барабан, и прервалась скрипка.

Опустил скрипач инструмент, сам стоит, мокрый-выжатый. Но мало ему – ещё хочет.

Хочешь – так вóт тебе! Обхватила обнажённо-тигровая Коталин скрипачёвы плечи, впилась в губы губами: хочешь – так вóт тебе!

– Зур-р! Др-ру-у… – уронил скрипку скрипач. Поднимать кинулся – оттолкнул Коталин. Шатнулась Коталин, отпрянула, отпрыгнула по-тигриному, стоит

– не знает, то ли загрызёт скрипача сейчас, то ли убежит и в воду бросится, то ли…

Но нет, никакого “то ли” не будет. Потому что воплотился уже из воздуха краснобородый хозяин труппы, сверкает грозно, шипит угольно:

– Эт-то что т-такое? Что за шашни на работе? Порошком обнюхалась, что ли? Так и знай: не получишь больше!

Схватил бич, хлестнул перед Коталин палубу: – Пошла на место! – Р-р-р… – И заглохла Коталин, как струна. Отвернулась, плечи

опустила, ушла. И вслед бич ринулся, как летучий змей: – Иди, работай! И на скрипача скрежетнул Варавва: – И вы, господин Герцович! Не дай Бог, повредите скрипку, так

я вашу подружку в порошок из труппы вышвырну. Не слушает музыкант, скрипку нянчит-осматривает, в головку

целует. Обернулась из-за нескольких дальних шагов Коталин – так и

впечатался ей демонически-трагически-нежный облик скрипача Герцога.

И что же, Коталин? Оттолкнул скрипач – скрипку берёг. А этот тиран тебя при Герцоге опозорил! Куда теперь? И зачем? Спустилась неслышно, неосознанно в каюту, пудреницу серебряную раскрыла, в зеркальце не глянула, только сверкнуло ей: а вдруг там опять та, другая отражается? Поскребла ногтями – нет порошка. Как так – ведь был полчаса назад.

Ах ты, сатрап Варавва! Ещё скалишься с афиши, Коталин за плечи обхвативши, а Коталин рукояткой бича послушного тигра



Флориана за ухом почёсывает, улыбается, дурища. Погоди, змей, так просто Коталин не укротится!

Вон, на другой стене: яхта “Коталин” бесстрашно тонет, а капитан Флориан геройски её спасает. Не спас? Так ещё не вечер. И ещё сверкнуло ей как-то неясно: а кто сказал, что не спас? На снимке другая жизнь, и виден из неё только миг, а в следующий миг, может быть, уже спасена “Коталин” и поплыла через океаны туда, к причалу, к невесте, и встречает Коталин капитана в Триесте, и уходят они вместе венчаться, и отчего же счастью сейчас не начаться, если крылья не поломаны, не перебиты!

Погоди, Коталин… Там, в зазеркалье, в трюмо, между стеклом и деревом… Ага – есть! Не добрался туда змей краснобородый, вот он, заветный пакетик, неприкосновенный запас. Вот уже на ладони горка сыпучего серебра:

– Ф-ф-ф… – втянула ноздрями, – с-с-с… – слизнула налепь с ладони, – м-м-м… так о чём бишь? да, пойдём! – Бур-бур! – гаркает барабан, катаются краем цилиндра шары, где он и она…

Гдé – он и она? Катятся пустые шары по сходням с цилиндра, по сходням с палубы, расшатывается толпа, и убегают шары – никто не видит куда. Снова склеилась публика – только след сверху заметен, точно ложкой провели по мамалыге.

СКРИПКА, БАРАБАН, СОЛОВЕЙ

А на цилиндре вырос уже Герцог-Герцович со скрипкой, сам в чёрной обтяжке, в цилиндре сверкучем. Величаво поклонился зрителям, скрипнул смычком по струнам: тр-рагедия! Замер народ. Кивнул спокойно Герцог: так и надо.

Высоко понеслась мелодия, высоко над толпою вознёсся музыкант, сам в небо смотрит, звёздам – замершим слушательницам – кивает: так и надо. И успокоенно спускается на землю, на цилиндр, и отдыхает от напряжения в широко-волнисто-дунайски разливающихся звуковых течениях.

Меняется что-то, рябью подёргивается музыка, подёргивается щека музыканта. А с холмов, из рощ, с переплетённо-свободных гнездовий бурлит-рокочет-грохочет, слух разверстый щекочет, сердце буравит, кожу муравит – под звёзды взвеянный соловей. Борется скрипка, с невидимым соперником-разбойником сражается. Уже раздражается, уже взвизгивает гневно…

И Флориан на капитанском мостике о скрипке забыл – соловья дунайского слушает. И чудится ему в закоханном тёхканье – посвист океанский: вернись, Флориан! – говорит буря.

– Я вернулась, Флориан, – говорит Коталин. – Не ждал? Ты не ждал, а я пришла. А ты – вижу – не готов. А Коталин не приходит в назначенный час. Как тайфун!

– Бур-р! Бум-м! Мумба! Румба! – рубанул барабан – оробела скрипка.

Залепетала скрипка: что такое? это зачем? это за что? я ведь – ничего, я только так, соловейчика, знаете, послушать. Тушуется сникший скрипач, не то что в небесах не парит – куда там! – а, кажется, по колени в крышку цилиндра врос. Смялся на Герцовиче цилиндрик, местечковою шляпочкой стал. Ой-ой-ой, – бормочет



скрипка. А скрипач ей смычком, как будто рот зажимает: ша, услышат! – Да это всё шутки, – оправдывается скрипка. – Что, уже пошутить нельзя? – Ой, какие шутки в такое грозное время! – ёжится Герцович. – Ну, правда же, господа, – скуля, заискивает у публики, – вы же так не думаете, вы же понимаете, скрипка же громкий инструмент, а я человек тихий, маленький. А вы знаете загадку: что будет, если папа турок, а мама еврей? не знаете? – ой, хи-хи, так это ж буду я – затурканый еврейчик-соловейчик: тёх-тёх-тёх, ох-ох-ох – а здоровье? здоровье ж дороже, правда? и все такие большие люди, и знаете, как страшно быть таким маленьким, да на такой большой реке, да на таком аристократическом пароходе, да с таким суровым директором, да с таким капитаном в белом костюме…

Белеет в темноте костюм капитана, летит на светлое тигровая бабочка Коталин, крылышки раскинула: я к тебе, мой свет! И словно в стекло ударилась в капитана, даже звякнуло где-то, а это был барабан:

– Бум! – Ой, вэй! – кричит-причитает скрипочка. – Горе мне! – суетится Герцович, чарли-чаплински ножками

сучит. – А на улице ж темно, а там же хулиганы ходят! я вам больше скажу: там бандиты!

– Бан! Мба! – грубит барабан. Темно было на капитанском мостике, а тут всё светом

вспыхнуло. Щурится Коталин, видит: стоит Флориан вполоборота, рука на рубильнике, лицо недовольное смотрит на Коталин. Смотрит – видит: циркачка полураздетая, на шее, на бёдрах – тощий бархат, в полоску раскрашенный, на губах – больше помады, чем губ – глядишь, целоваться бабёнка полезет! И отстраняется капитан невольно.

– Ála isten!16 Ведь он же всё видел: и как Герцог оттолкнул, и как змей Варавва бичом на меня махал. И, наверное, про порошок тоже знает. О-о! Закрыла быстро грудь руками, бежать хотела.

А Флориан ей: – Постой! – и на стену показал.

Глядит Коталин зверино-пугливо, а со стены, со снимка Коталин же глядит – ясно, гордо и просто. Оправилась циркачка: да это же я, Коталин, а коли так… И взглянула на Флориана – ясно, гордо и просто, как на снимке: сейчас проймёт, сейчас заискрит!

Но не смотрит на неё капитан: не проняло, не заискрило. И на снимок не смотрит капитан: он и так, веки прикрыв, его видит: – Её люблю. Не тебя. Вот так, вот так? – онемела, – даже так! – рассердилась. – Ну и оставайся с картинкой.

Отвернулась, посмотрела на Флориана голой спиной, зашелестела тигровыми унтами вниз по лесенке.

А навстречу-то бабушка Васса кряхтит-карабкается: – Коти, деточка, а тебе на арену пора, а то публика заскучает. – Сама знаю! – вызверилась Коталин.

16 Боже мой! (венг.)



И правда, окончательно сконфузясь, убежал с возвышения бедный Герцович, и скрипочка смолкла, и барабан отдыхает. А публика ждёт продолжения, ещё ведь не вечер. Ладно, будет вам продолжение.

ТИГР И СОЛОВЕЙ

– Р-р-р… Х-ха! Взбегает мордатый тигр Флориан на цилиндр, а на тигре верхом

– укротительница с бичом – да вся красная, да вся гневная, да вся в тигровой горжетке, в тигровом набедреннике, в унтах тигровых. А в остальном – парадно обнажена. Соскочила со зверя, через голову ему перелетев, руки вскинула, бичом свистнула – и зашёлся хлопаньем-кудахтаньем зрительский курятник.

– Флориан, а-ап! Помчался Флориан краем цилиндра через огненные обручи – когда их успели расставить? – раз-другой пробежал, да и заупрямился. Лёг зверюга, морду в лапы уткнул, артачится-куражится: не хочу! и что ты мне сделаешь?

Вскипела Коталин, да как ожгёт Флориана вдоль хребта, поперёк рёбер-полосок.

Вскочил зверь, сиганул в огонь, пробежал третий круг, как полагается, и улёгся у ног укротительницы, дескать: вот я какой послушный, ты же знаешь, кто у нас самый умный, самый понятливый, самый дрессированный и дисциплинированный. Улёгся – да и получил бичом по загривку. Взлетел на лапы – да и схлопотал прямо по морде. Ну, тут он поднялся на задние – вдвое выше хозяйки стал. И попёр на неё медведем: – Р-ра-а! Как стеганёт его Коталин по животу – сразу вернулся к четвероногости. Уйти хотел, а она вперёд забежала – и снова бичом по морде.

Встревожилась публика: что-то не то на арене! Всем известно: в цирке зверей бьют – а то как же! Иначе никого ничему не научишь. Но нельзя же во время представления. Он же мечется по цилиндру. Вон: чуть не прыгнул через палубу к зрителям!

Крикнула женщина: – Прекратите, он взбесится! Крикнул мужчина: – Да она сама бешеная! Заплакал ребёнок: – Мама, домой хочу! А мама строго: – Вот, кто не слушается – того тигр разорвёт! И тётя-циркачка побьёт. – А-а-а-а-а… Кто знает, чем кончился бы номер, но вот уже по шатким сходням кряхтит-карабкается на цилиндр сгорбленная старушка: – Коти, Коти, нельзя так! не имеешь права. Нельзя мордовать животного – люди смотрят.

И вырвала бич у дрессировщицы. Постояли друг против друга Коталин и Флориан – а сбоку бабушка с бичом.

Хохочет публика, квохчет, аплодисментами заходится.



А на мостике капитан прячет под белоснежный китель револьвер, которым в тигра целился.

А на мостике Липа за дверью полуоткрытой стоит в сарафане розовом белокрапчатом, и одно ей слышится: “Её люблю – не тебя!” Это так сказал капитан Флориан старой своей любови Коталин, на её же снимок показывая. А Липа за дверью стояла, всё слышала, да не видела – и на себя подумала.

Кончилось представление, заперли тигра в клетке, мяса кусок во-от такой дали. А потом ещё вот такой.

Наелся Флориан, успокоился, да и завёл храпака на весь корабль, на весь Дунай, на всю звёздную ночь:

– Хр-р-р!.. А соловей с тигром спорит: – Тёх-тёх-тёх, буль-буль-глю-у! А капитан Флориан слушает соловья, и понимает, что это не

посвист океанский. И думает Флориан себе по-немецки: “Старый лоцман, конечно, мудрец, но он знает только свою стихию. Знает посвист океанский, а не слыхал соловья придунайского. Говорит старый лоцман: всё предопределено. Потому что течения любую щепку донесут от полюса до полюса. И так же Земля – небесное тело – предначертанно течёт по орбите вокруг Солнца, и Солнце – вокруг центра Галактики, и та – вокруг другого центра. Да и река неизменно стремится к устью, к морю. А на берегу – холмы, рощи, там соловьи живут и поют, как хотят, как сердце подсказывает. Кто пояснит соловью, чем предопределена его песня? Кто знает, что было бы, выстрели я сегодня в тигра? Не приди сегодня ко мне Коталин, разве знал бы я сам, кого люблю? Потому что космос космосом, океан океаном, тигр тигром, а есть Земля и есть земля, и есть соловей, и есть человек. И сердце человека свободно”.

Подумал так Флориан, да и пошёл к себе в каюту: туда старик Волькенштейн сейчас придёт, да выпьем по рюмке, да пофилософствуем о свободе воли. И так бы оно и было, да не так получилось.



ВИДЕНИЕ ПЯТОЕ

ДОЖДЬ

Вы к нему прижмётесь в тёплой дрожи, Полюбив его ещё дороже.17

Май Турку-Мегуреле / Румыния

17 “Когда придёт корабль”, Игорь Северянин



АНГЕЛ И КЛУБНИКА

А получилось так, что пока размышлял капитан, пока с далёким старым лоцманом спорил, так и сам того не заметил, что уже вспугнули соловья жёлто-красные зарницы, и пронёсся над Дунаем, над “Венцом Дуная” не по-майски студёный ветерок, пронёсся да превратился в ветер, и стало совсем, как на океане, и ухмыльнулся победно тот старый лоцман, и потускнели звёзды, и ярче заморгали зарницы, и стала соловьиная ночь воробьиной. А из кают-компании тянет сигарным и трубочным дымком, слышится разымчивое танго и страстное меццо-сопрано по-румынски – новую артистку, что ли, Варавва нанял?

Шагнул Флориан на одну ступеньку вниз, слышит: хлопнула громко форточка на мостике капитанском – уж не разбилась ли? Непорядок, если разбилась. А непорядок – дурная примета. Шагнул Флориан назад, на ступеньку вверх, переступил обратно порог и наткнулся грудью в темноте на тёплое, на мягко-упругое, и запахло вдруг не рекой, не сигарой, не разогретым за день корабельным железом, а – кисло-молочным чем-то, сельски-глиняным, травно-ягодным. Руку на рубильник капитан: раз – и зажёгся свет > два – и погас. Точно ещё одна зарница – электрическая – моргнула. Успел только увидеть сарафан розовый белокрапчатый, косу русую толстую, талию тонкую.

– Fräulein?18 – Да… нет… я так пришла… я вам клубники принесла. На берегу была, тётушка одна угостила. – Зачем? – Потому что я всегда мечтала о море. – Logisch19. – Конечно. Недаром же я Липа. – Logisch. – Нет, вы не знаете, а это в самом деле логично. Потому что Липа – это по-нашему Пелагея. А Пелагея по-церковному будет Морская. Улыбнуться капитан изволил: – И вы действительно морская? – Обязательно! Я вместе с дядей в Чёрное море выходила, за наш нулевой километр. И плавала там, сеть вынимала, и чаек кормила. – Клубникой? – Хлебом домашним. А дядя сказал: не прикармливай этих дармоедок. А я люблю кормить, особенно с руки. Вот так… И ягоду крупную пахучую ладонью прижала к губам Флориановым. Не опомнился Флориан, как съел неожиданное угощенье, губами ладони Липиной коснулся. – Вкусная клубничка, сладкая – правда? Вот вам ещё. Снова ягода > губы > ладонь. Мелькнуло капитану: вот так и тигров они укрощают.

Мелькнуло Липе: дождь. И ветер. А представить бурю на море? А на океане?:

18 Сударыня? (нем.) 19 Логично (нем.)



– А на океане часто бури? – Ум-м-м… – согласился капитан сквозь клубнику. – Но вам, я думаю, было не страшно… – Нет, нет… – успокоительно помотал головой капитан. А вспомнил весь тот хаос, что возник вдруг на яхте “Коталин”, когда вопреки прогнозу налетела буря. Кто сделал тогда этот снимок, где борется дружно команда с неукрощённым тигром – стихией? Этого Флориан не знает, он увидел фотографию собственного крушения в аргентинской газете, когда лежал в госпитале. Ведь надо было кому-то неуязвимо для шторма подплыть на другом судне или на шлюпке, нарочно для того, чтобы показать читателям газет, как гибнет “Коталин”. Что за таинственно-всевидящий папарацци?

– Встретился бы я с ним – приказал бы вздёрнуть на мачту. Представляешь: лежу-выхаживаюсь на койке, думаю – жив, думаю – ждёт она меня. А сиделка весело так: “¡Bailás! – сестричка Тереса вам письмо принесла – наверное, от невесты – ¡Que baile señоr capitán!”20 Поколотил я ногами по матрацу, хотел взять письмо, а тут доктор: “Нельзя вам читать, с такой черепной травмой…”

– Ой, – как шлангом окатилась береговым прожектором Липа, – а у дяди Филата тоже черепная травма получилась, когда у берега лодку на острые камни перевернуло.

– Да-да, – кивает Флориан, – письмо в руке, а читать нельзя! Тут сиделка: “А сестричка Тереса на что? – разорвала конверт, – О! – говорит, – да оно с картинкой. Как интересно! Это, наверно, ваш корабль. Да, и вы стоите на носу, и Господу Богу молитесь. И матросики ваши туда-сюда снуют – видно, что растерялись. И старый сеньор – такой спокойный, как будто это его профессия – терпеть крушения. А в облаках – ах! – это ваш ангел-хранитель, и на девушку похож. ¡Señоr capitán, es un milagro!21 Это вам знак, знак навсегда. Если когда-нибудь на веку случится искушение, посмотрите на эту картинку, и ангел вам подскажет, как спастись”.

Выхватил прожектор у бурной ночи стену со снимком: яхта тонет, матросы носятся, капитан командой командует, старый лоцман Библию под мышкой зажал, а на туче – просвет. Глянула Липа – ах! – себя в просвете узнала:

– И вы спрашиваете его? – Кого? – не понял капитан. – Ангела… – Липа шёпотом. – Ангела! – Горько фыркнул Флориан. – Да нет там… да нет у

меня никакого ангела. И на снимке нет. Может быть, пятнышко было на плёнке…

Липа ему на губы ладонь без клубники: – Нельзя так говорить. Ангел обидится. Нет, не обидится, ваш

ангел на вас никогда не обидится. Но огорчится и заплачет. – Ach, was!22 Если б он был тогда там, не был бы я теперь здесь! – Вы не знаете. Он там был, потому вы и здесь. И ангел ваш

здесь. Вы столько прошли, чтобы встретиться с ним! Вы были, конечно, в устье Ганга – это там, где Ганг впадает в Бенгальский залив… 20 Пляшите! Пусть господин капитан спляшет! (арг.-исп.) 21 Это чудо, господин капитан! (исп.) 22 Да ладно! (нем.)



Усмехнулся капитан: не бывал он на Ганге. Но кивнул. – Ну вот, – радуется Липа, – и там ещё орангутанги

человекообразные, злющие, и хулиганы они ужасные… – Да-да… – Может быть, они у вас ещё и подзорную трубу стащили. – Да нет… – Ну, конечно, нет – разве вы позволите каким-то мартышкам… – Гм-м! – посмеивается капитан, – вообще-то орангутанги – не

какие-то мартышки. Это здоровенные звери, сильнее лошадей, и живут в джунглях Борнео. – О! – пуще вдохновляется Липа. – А вы его одолели, как маленькую мартышку. – Ну… – юмористически приосанился капитан. – И трубку любимую не дали украсть! Нащупал капитан любимую трубку в кармане кителя: попробуй-ка украсть, орангутанг краснобородый! – И в Африке, когда вы смотрели голые негритянские танцы… но тогда ваш ангел отворачивался, но всё равно не обижался. Потому что это было несерьёзно. Но он очень огорчился, когда капитан увлёкся чарами Ммага-Йони, дочери страшного вождя Нгокко… Удивился капитан: это что за тарабарщина? – А её хотел взять себе молодой воин Ватсатса… Пригляделся капитан: не смеётся ли барышня? Темно, не видно. Но жаром обдаёт темнота: – Но капитан не застрелил его – ангел не позволил: пусть берёт дикарь дикарку! И он её взял, а потом… съел. Даже так? Что за дикарские мечтанья! – А потому что у них такой племенной обычай: каждый мужчина должен съесть свою первую любовь, только тогда он воин. Н-да, а у нас-то наоборот: иная первая любовь съедает человека с потрохами. Как тигр-людоед. И становится она потом тигрицей, как… Да какая она тигрица? Жалкая вульгарная бабёнка, кокаинетка. Не буду думать о ней, послушаю про ангела. – А потом капитан приплыл в Нагасаки и встретил там настольную танцовщицу – она была гейшей, да? Конечно, как все японки, многозначительно помалкивает капитан. – Но ангел хранил капитана, и тот просто подружился с этой девушкой, правда? Вообще-то капитану не так это виделось. Дружба мужчины и женщины, говорит старина Волькенштейн, неизбежно маскирует интенцию дальнейшей близости. Впрочем, умолчим об этом, не будем смущать ангела. Ангел, наверное, сам знает, но оно ему не по статусу. – А когда уплыл капитан из Нагасаки – и ангел с ним полетел – а как же! – один надменный колонизатор накурился гашиша и зарезал бедную гейшу. А капитан так и не узнал об этом. Ему было уже не до того. Всё становится пустяком после встречи с “Летучим Голландцем”. Вздохнул капитан: да уж! – Вот, я же знала, что вы его видели. И если бы не ангел, неблагодарный вы человек, то…

А что, думает капитан, эту фотографию можно было сделать разве что с борта “Летучего Голландца”. Вот и объяснение моему



крушению. А что выжил – так это только молитвами ангела. И говорит капитан:

– Каким всё делается лёгким и весёлым, когда слушаешь этого ангела. Пусть же сидит на моём правом плече.

Тут и повис ангел на правом плече капитана, да и левое захватил. Отвернулся тактично береговой прожектор. И отдыхает зрительный рецептор, и не особо обострён слуховой, и за все пять чувств пашут оставшиеся три: осязание осязает мягкость-упругость, обоняние обоняет творожность-глиняность-травность, вкус вкушает клубнику губ…

DAS LEBEN GEHT WEITER23

Упёрся прожектор – а с ним и кинокамера – в окно кают-компании, где и без того светло, где сигарой дымит краснобородый орангутанг Варавва и трубкой – не дождавшийся капитана Волькенштейн, где шестой бокал шардоне осушает худощавый и меланхолический Герцог-Герцович – и куда оно в него вмещается? И супруги-дрессировщики малых животных форм угощают Пифа заварным пирожным. И дружно ревнуют донжуана гимнаста обе его сономерницы к им же приглашёной румынской меццо-сопранке, а та соловьём и дождём разливается на мотив танго:

……………………

И уже – пусть видит изменник! – подходит гимнастка Вера к меланхолическому миму-скрипачу, и отвлекает его от недопитой кружки, и увлекает его в танговое единоборство. И – пусть видит изменник! – подходит гимнастка Слава к чёрному клоуну Жо, и отвлекает его от чёрных дум, и увлекает в бездумное рывкое коловращенье:

……………………

И входит из ливня Флориан, и капли испаряются с охмелённого лица, и просыхает тёмный горошек влаги на белом кителе, и улыбается Флориан старине Волькенштейну:

– Das Leben geht weiter, mein alter Freund, oder?24 И невозмутимо соглашается старина Волькенштейн: – Kein “oder”, mein jünger Freund, es geht… aber…25 Махнул рукой капитан на “aber”, а сказал: “Prost”26 и хлопнул

Волькенштейна по плечу и хлопнул Волькенштейнову рюмку коньяку: – Aber gut!27 Невозмутим Волькенштейн: – Sei g`sund, Florian28. – Я только что понял: я люблю её. – Любишь – видно. А какую “её”, Флориан? Нахально подсел Варавва, змей-горынычем курнул на

Флориана:

23 Жизнь продолжается. 24 Жизнь продолжается, мой старый друг, не так ли? (нем.) 25 Без всяких “ли”, мой юный друг, продолжается… однако… (нем.) 26 Будем! (нем.) 27 Хорошо однако! (нем.) 28 Будь здоров, Флориан. (австр.-нем.)



– Что-то нынче капитан такой весёлый! Это в одиночестве на капитанском мостике он так взвеселился? И стало так хорошо, а, мой друг?

– Дракула тебе друг! Зубом золотым сверкнул недруг: – Коньяку капитану! Вырос бокал перед Флорианом. Нахмурился капитан: – Я, кажется, не просил… – Мало ли, что кому кажется! Prost! И выпил Варавва принесённый капитану бокал. И растаял. Танцует гимнастка Вера с грациозным мимом Герцогом,

проносятся мимо другой пары, где гимнастка Слава забрасывает белую ногу на плечо чёрному клоуну Жо: пусть видит изменник! А изменник не видит, певице-румынке в очи неотрывно глядит. И старается страстное меццо-сопрано для сердечного друга:

………………

КОГО ЛЮБИТ МАРТА

Сунулся береговой прожектор в тесную каюту, где спит великанша Марта, сбросив с узкой койки на пол одеяло, похрапывает тоненько: – Фри-и… Осветил прожектор горообразующие Мартины формы, переполз на дверь, а оттуда вкрадывается мокрая Липа – липнут волосы к лицу, сарафан промокший – к бёдрам и коленям. Раз-два – сбросила сарафан > три-четыре – юркнула в постель. Но как теперь спать? Вот если бы на Флориановом плече! Погоди, Липа, ты молодая, будет тебе ещё плечо под голову. Не может погодить Липа, она молодая, ей всё теперь подавай. А теперь – такое тесное, как эта каюта, такое низкое, как этот потолок, такое узкое, как эта койка, такое сонное, как эта Марта. И как она, здоровенная, так смирно спит в такую ночь лунно-соловьиную… ну, пусть дождливо-ветрено-прожекторную, а всё равно так хорошо, и танго румынское разносится над ширью Дунайской:

…………………… Нет, не усну! – Марта, Марта! – Фри-и… – Марта же… – М-му-у? – Не “му”, Марта! – Почему?

– Хорошо-то как! – А? – Луна, соловей… – Да-да… – Ты любила когда-нибудь, Марта? Проснулась > поняла > улыбнулась Марта: – Почему же “когда-нибудь”, глупочка? Я всегда люблю. – О-о-о! Так как же ты спишь? – Я и во сне люблю.



– Ах, как хорошо, Марта, что все любят! – Конечно, хорошо. Все любят, и Марта любит Мартина, и

Мартин любит Марту, а как же. – А где он, Марта? – В океане. – Ой, а в каком? – В синем и далёком океане. Смотрит Марта безмятежно с узкой койки в низкий потолок

тесной каюты: – Там сейчас день. Вот у нас ночь, а в океане день, и небо такое

яркое, и пена на волнах, и летучие рыбки перепархивают палубу, а Мартин пишет Марте: “Дорогая подруга Марта, Мартин тебя не забывает, ему всегда снятся твои нежные плечики, твои маленькие пальчики. И скоро наш крейсер вернётся из Бразилии, и Мартин увидит тебя, как ты вся в кисейном и тёмно-синем платье ждёшь Мартина на причале, а он уже лейтенант: узнаёшь меня, Марта? И я расскажу тебе про устье Ганга, где громадина орангутанг чуть не стащил у капитана подзорную трубу, а Мартин не дал. И как танцуют голые танцы страстные африканцы, и как бороздит уж четыре века все моря страшный “Летучий Голландец”, а Мартин не боится – его Марта ждёт, она мой ангел-хранитель”… М-м-м, фри-и-и…

Дышит ровно Липа, спит, слышит во сне:

……………………………



ВИДЕНИЕ ШЕСТОЕ

ЖЕЛЕЗНЫЕ ВОРОТА

зоры-позоры рыды-навзрыды чья там головка русеет чей одуванчик развеет29

Июль Железные Ворота / Румыния

29 Велемир Хлебников



НЕ УЛЫБАЕТСЯ ЛИПА

Склоняется солнце над Дунаем в той стороне, куда он бежит, солнце догоняет. Пробегает Дунай между двумя холмами, между двумя тёмными скалами, которым имя Железные Ворота. Стоят Железные Ворота, запирают Румынию, отпирают Сербию. Пролетают Воротами речные чайки, пролетает ветер. Садится солнце жар-птицей в тёмное гнездо, прячутся в синем воздухе лёгкие сумерки, скоро видимы станут. Громоздятся скалы, раскидываются холмы, сужается водное пространство, расширится скоро – там, за Воротами, в Сербии. Кричат чайки, шуршит ветер, тяжелеет перезрело день, отражениями играет вода. То превратит скалы в двух больших птиц, то покажет корабль “Венец Дуная” белым холмом, то выпишет рябью затейливую азбуку. Играет вода, учит цирковых артистов их ремеслу: постигай, Липа! А что же Липа? Что не улыбается Липа вечернему солнцу, не кормит с руки чаек-попрошаек, не взбегает радостно по железным ступенькам туда, на капитанский мостик, где стоит Флориан? Отчего не отражается больше в волшебном зеркальце соперницы-укротительницы? Почему не будит ночами сонную великаншу Марту, не расспрашивает о любви далёкой, синеокеанской? Э-э, запоздал вопрос. Потому что уж месяц июнь миновал с той соловьино-дождливой ночи, когда кормила Липа клубникой с ладони Флориана, когда говорила ему про ангела-хранителя, и любил капитан Липу – Пелагею – Морскую. Ночью, говорим, было дело. А наутро проснулась Пелагея Морская, и кинулась было бежать к Флориану, а тут суётся уже в двери каюты директор – Карабас краснобородый – да чуть ли не с плёткой: – Почему заспанная? Почему не в гриме? Через час представление! И на горообразную сонную Марту: – А это что за тут валяется? Подъём, Fräulein, вас ждут тяжёлые дела! Почему ещё не в гриме, а в костюме Евы? – И зубом лязгнул. – Мм-м… а-а-у… – замычала-зазевала потревоженная великанша. Сползла с узкой койки, потянулась, загривком лампу под потолком раскачала, пошла к штангам. И Липа побежала готовиться к номеру, да радостная такая: что ей красная борода, железный зуб да плеть Вараввина! Сейчас как выступит она, как раскаучучится да загуттаперчится для Флориана, который всё увидит с высокого места – с капитанского мостика! А уж потом…

ДЕБЮТ

А пока – пока нарумянилась, пока в обтяжку серебристую влезла, пока с вывертами для разминки позмеилась – так и час пролетел. И на арену пора. Видишь, Липа, Пелагея Морская, собрались люди на берегу – румынские ли, болгарские – тебя только ждут. Где же, шумят, ваша Липа, по-липовански Пелагея, по-церковному Морская? – А вот она я, люди добрые придунайские, выплываю лебедем на арену. Каким таким лебедем? А вот таким: рука правая высоко поднялась изогнутой шеею, ладонь с пальцами кивает головкою лебединой, правая нога в колене сложилась – это у нас хвост. А из-за цилиндра скрипка напевает танец про лебединое озеро.



Поплавала по арене – глядишь, рыбкою обернулась: плавничками плещет, хвостиком бьёт. И поёт скрипка вальс про дунайские волны. А вот уже не рыбка, не лебёдка – а самая изысканная жирафа с озера Чад: нога – шея, руки – ноги, голова – туловище. Вот как мы умеем!

А ещё умеем буквы показывать, азбуку складывать. Вот это –

маленькое “а”, вот “U”, это – большое “R” – отражение русского “Я”. А кто не понял по малограмотности, для того специально специальная собачка из-за Чёрного Цилиндра буквы на табличках в зубах выносит:

– Гав – “а”! Р-р-р – это “R”, а вот вам – “U-U-U”! – как на луну заску-улила. Веселится дунайский народ, крыльями-плавниками плещет.

То-то, люди добрые, это всё для вас! Для вас – но не в первую очередь. А в первую – для того, кто с капитанского мостика стоит-любуется. Перевесилась Липа – мостик делает, видит запрокинуто: смеётся Флориан, фуражку капитанскую снимает, Липе машет в воздухе синем, привезённом с океана. И так легко, и так солнечно-воздушно все превращения Липе даются, что даже жаль: зачем мой номер такой короткий! Стала под конец Липа кальмаром-осьминогом и за цилиндр уползла, бурным хлопаньем провожаемая. А за цилиндром бабушка Васса в русую головку Липочку чмокнула: – Ай да красавица! И Коталин рыжая улыбнулась: – С дебютом, сестричка! И даже краснобородый Карабас буркнул поощрительно: – Ну-ну, будешь стараться – толк будет. Только что же косу не в полную силу задействовала, а? В косе – сила! Покосилась Липа на косу: да-а? – будем задействовать. И тапочками ляп-ляп-ляп на капитанский мостик. Стала за дверью, думает: засмотрится Флориан на представление, а я ему – раз, и глаза прикрою, а он коснётся моих рук и улыбнётся: “Это моего ангела плавниковые крылышки!” Так бы оно и было, да не так получилось.

ПОЕДИНОК

А получилось так, что вышли на арену сначала Чёрный и Белый – шуты цирковые. Не вышли – выскакали на якобы конях. Это в смысле – между ног у каждого бревно, у бревна – грива мочальная спереди и хвост верёвчатый позади. А сами всадники ржут, иго-го говорят. Наехали друг на друга – дороги не уступают. Чёрный скалится зубасто, Белый кулаком потрясает. Чёрный: ах, ты так! – и высунулось у Чёрного длинное копьё из-под мышки: ну, что скажешь, Белый? – то-то! Но хитёр и ловок Белый: ухватился за вражеское копьё ниже острия и на себя потянул. Какое возмущение у Чёрного на роже! Р-рванул он копьё и Белого вместе с ним с якобы коня стянул. Перелетел белый через гриву мочальную – грохнулось о палубу бревно. И, откуда ни возьмись, Марта великанская – хвать бревно одной левой, и утащила за цилиндр. Озирается Белый огошенно, но копья не выпускает: сразу видно – опытный воин. Хохочет Чёрный – на своём якобы коне, мол: победа!

Хохочет и люд с дунайского берега.



Рассердился Белый, да и р-рванул копьё. Перелетел Чёрный через гриву мочальную – грохнулось о палубу бревно, и утащила его Марта одной правой. Стоят богатыри спешенные, тянут копьё каждый на себя, тянут-потянут – вытянуть не могут. Притомились. Подумали: а хрен ли нам в том копье! Да и выпустили. Отёрли лбы, обнялись, помирились. Но тут снова Марта откуда ни возьмись – хвать бревно левой-правой за середину, унести хочет. Заметил Белый через плечо Чёрного, ахнул на вдохе, из чёрных объятий вырывается, а тот не пускает, всё мирится. Хвать Белый Чёрного за башку, повернул к Марте с копьём: видишь, мол, что происходит, пока мы тут с тобой! А-а-а, – визгнул Чёрный, выпустил Белого. Ухватились оба за концы копья. Но Марта есть Марта. Она правой-левой подняла копьё за середину, и богатырей обоих вместе с ним, да и понесла, как коромысло. А те только ножками сучат, зубами копьё грызут. Смеётся Липа, заливается.

ОХОТА НА ТИГРА

Глядь, из-за цилиндра опять два коня – но уже не якобы, а просто чёрный и белый, причём чёрного коня Белый шут под уздцы ведёт, а белого – Чёрный. Выходит и Марта, выносит доску школьную, аккуратно опирает на Чёрный Цилиндр и белым мелом вырисовывает здоровенную морду тигриную, усатую, саблезубую: р-р-р! Оробели Белый и Чёрный – о-ё-ёй! – попятились вправо-влево. Потом пригляделись, осмелели, подкрались потихоньку. Белый даже потрогал пальцем тигриный ус: ничего? – ничего! А Чёрный всё побаивается. Хохочет Белый: ну и трус! – на Чёрного пальцем толпе показывает: смотрите, люди добрые, какой простак! Вскипел Чёрный: кто простак? И ладонью тёмно-жёлтой потёр тигриный клык, даже размазал немного – во как!

Марта между тем коней из ведра попоила, того-другого по холке ручищей хлопнула. Присел тот-другой: иго-го! – ого-го! Смеётся Липа, заливается. Вправо уходит Марта за Чёрный Цилиндр, а слева из-за Цилиндра выступает степенно блестяще-обтяжечный синий Охотник – Герцог-Герцович. Забегали вокруг Охотника проворные слуги – Чёрный и Белый. Облачают его во что-то невидимое, чем-то невидимым увешивают – готовят к бою со зверем. Стоит Охотник, стройнеет, правую ногу вперёд выставил – величается. Вручают ему коленопреклоненные Белый-Чёрный то самое боевое копьё. Взял Охотник оружие наперевес, стоит – зверя ждёт. На ловца и зверь бежит: справа из-за Цилиндра. Вот он, тигрище Флорианище, такой хищный, такой опасный, такой зверски-грациозный: – Гр-р-р! – налево: не стало куда-то Белого. – Ур-р-р! – направо: ветром сдуло и Чёрного. Замер тревожно люд придунайский, крылья-плавники напряг. Но не смотрит тигрище Флорианище на берег, а наводит внимательный жёлтый глаз на синюю обтяжку копьеносца: так кто тут на меня охотиться собрался? И мягко, зверски-грациозно приближается. Отступает Охотник и – раз: опершись на копьё, взмывает в воздух и опускается в седло белого коня – иго-го! – помчался вокруг арены. Взлетает тигр на чёрного коня – ого-го! – вокруг арены мчится. Кто за кем гонится, кто на кого охотится?



Забил плавниками-ластами-крыльями придунайский люд. Захлопала ладошками Липа, словно первый раз это видит.

Обежали арену конный Охотник и конный тигр, один раз, другой раз, а на третий поравнялись кони, и прыгнул тигр на круп белого коня – пасть над головой Охотника разинул.

Ахнул береговой люд, а-ахнула Липа… Перепрыгнул Охотник на круп чёрного коня – пр-р-ру! – затянул узду, и пр-ромчался мимо него тигр на коне белом. Ловок хищник, хитёр Охотник – но что же дальше?

А дальше вышла слева из-за Чёрного Цилиндра зверски-грациозная укротительница Коталин в алом бикини, схватила белого коня за узду и спéшила тигра. – Ого-го! – забасил берег, очи вырачил. – Иго-го! – ускакал облегчённо белый конь, перекрестился копытом. Спрыгнул Охотник с чёрного коня, умчался чёрный конь за Чёрный Цилиндр. Всё? – Как бы не так. Разыгрался зверь, на укротительницу полез: прижалась рыжая спиной к Чёрному Цилиндру, бич под ноги уронила.

Общее “о-ох!” пронеслось над берегом. – Гаплык! – гоготнул голос. – Матушки! – вцепилась в поручень Липа. Ха-ха, а Охотник на что? – Раз: опершись на копьё, взмывает в

воздух Охотник и опускается прямо между Коталин и Флорианом. Заслонил собою артист артистку, а та за плечи его ухватила, грудью к спине прижалась. Выставил Охотник вперёд копьё, зверю в грудь остриё упёр. Зарокотал Флориан – и отступил. Подняла Коталин с палубы бич. Бедняга тигр: и бич на него, и копьё! Рокотнул снова – пошёл тяжело направо, скрылся за Цилиндром.

А через мгновенье слева из-за Цилиндра – мяу! – вышел махонький рыжий котёнок.

Хлопает плавниками, бьёт крыльями народ придунайский, плещет в ладоши Липа, хмурится с мостика капитан Флориан.

Поднял Охотник за шкирку котёнка, публике показал, укротительнице вручил. А к ним уже шуты цирковые шагают – Белый и Чёрный – фрак и фату подносят. Целуются герой с героиней.

– Горько! – гоготнул с берега голос.

ПОНИМАЕТ ЛИПА

Довольна публика, счастлива Липа, пуще хмурится капитан Флориан. Отворяет Липа неслышно дверь, входит тихонько, обводит ладонями голову капитана. Вот сейчас улыбнётся Флориан, коснётся моих рук, скажет: “Это моего ангела плавниковые крылышки!” И заслонила глаза капитану.

– Что делает Fräulein на капитанском мостике? – отвёл капитан Липины ладони. – Cтупайте отсюда. Ich habe zu tun30.

Обмерла, и словно холодной волною смыло Липу на палубу. И закрыла Липа лицо ладонями.

А бабушка Васса ей:

30 Я занят (нем.)



– Не мешай, детка, господину капитану. Он и так переживает: любовь у него. “Любовь? – Страшное слово. Потому что “её люблю, не тебя” – это он теперь мне сказал” – понимает Липа. Всё понимает Липа, а смириться не может: “Нет, он будет мой. Быть ему моим! Ведь привёл меня зачем-то ангел на этот корабль, и уже показал зачем. А теперь даётся мне испытание. И я его выдержу”.

И МИНУЛ МЕСЯЦ ИЮНЬ

И минул месяц июнь, и выучилась Липа ещё лучше рыбой-лебедем плавать, в узлы стан девичий вязать, в буквы латинские строиться, зверей-птиц представлять, косой, как хвостом шевелить. Восхищаются Липой зрители, крыльями-ластами-плавниками плещут. Не имеет претензий директор – Красная Борода, хоть и не больно хвалит – не тот у него нрав – а претензий не имеет. Учит Липу разным артистическим премудростям Герцог-Герцович, гладит по головке бабушка Васса, укротительная Коталин сестричкой зовёт. И только капитан Флориан не замечает Липу, словно больше не видит. Ну и что? Разве видит человек своего ангела-хранителя? Наступит тот день – увидит. Лишь бы не было поздно.

БАЛЛАДА ПРО ДВУХ ЛЕБЕДЕЙ

встречная не сомневайся твоя жёсткое нет это тоже ответ из отрицаний художник вая – ет

А в начале июля, с чего мы и начали, стоит пароход “Венец Дуная” в виду Дунайских Железных Ворот, и солнце входит в Ворота Железные, и рыжеет тревожно Дунай тигриною шкурой, чёрными полосами теней кроется, между двух скал ущельем сужается. Стоит на скале правой, что повыше, Дунайский Дудочник, лентою виски перехвачены, длинная флейта в длинных пальцах поёт. Никто не слышит флейты, только Липа вдруг вскинется прямо среди репетиции, о номере забудет, на приказы не отвечает.

Рявкнет Варавва: – Эй, спящая красавица, где ты летаешь? Смотри – упадёшь! И словно упадёт Липа с каких-то высот закатно-предзвёздных – да на Цилиндр, да на Чёрный, да в объятья партнёра по номеру – Герцога-Герцовича. Летают они нынче оба, такой сюжет отрабатывают. Летели над землёю лебеди: он да она. Сначала по озеру плавали, шеями переплетались, а потом осень пришла, севером подуло – и выреяли лебеди в тёплый край, в вырей заморский, индийско-египетский. Реют над облаками, солнце закатное видят. Поддерживает крылом лебедь лебедицу, на мгновение шеями сплетутся – дальше летят. Разошлись облака внизу под лебедями, и увидели птиц охотники-полёвники. Подняли ружья полёвники, пулями палят по лебедям. Не долетают пули до белой пары, не сбить охотникам свободных пернатых в дальнем пути, не воткнуть лебединых перьев в тульи широкополых шляп. Вернутся домой охотники с пустыми сумками, скажут домашние: “Э-э-э…” Скажет старшему сварливая баба: “Знаю я тебя: не затем ты на охоту ходишь,



чтобы добычу жене приносить, а для того ты ходишь, чтобы с дружками палинку31 хлестать, а дыхни-ка, дыхни… У-у, так и дам по уху!” Но старшему это не впервой, и ещё неизвестно, кто кому по уху крепче даст – а главное-то сделано. А вот молодому охотнику, неженатому, но влюблённому обидно прийти без добычи. Скажет Волика: “Что же ты, Данчо, не поцелил ту белую лебедицу? Видно слабый из Данко стрелок! Не поцелить ему и Воликина сердца”. Представил Данко такой разговор и вознёс ружьё всех ружей выше, кажется сам над полем вознёсся, и выпалил по лебедице. Опустила крылья красавица да и канула вниз, в поле, в Дунайские плавни, в Данкову сумку. Видит лебедь, что упала подруга, даже песни последней не спев. Остановился в полёте, крикнул пронзительно: “Прости меня, любимая, что не уберёг! И что злые люди по земле ходят, в небо лебединое из ружей стреляют – и за то прости”. И снизился лебедь, и подставил грудь бело-пернатую ружью: “Бей, Данко!” Но не смотрит больше Данко ввысь, а зачем ему теперь – главное-то сделано. Торопится Данко к Волике. Тогда воспарил белый лебедь снова за облака, сложил крылья – и камнем канул на скалы Дунайские, на Железные Ворота. – Поняла, Липа, что мы должны показать? – учит терпеливо партнёршу Герцог-Герцович, который и номер этот придумал. – Главное здесь: показать и взлёт, и полёт, и снижение, и падение прямо на плоскости. Перед нами выступят гимнасты – те и в самом деле по воздуху между скал полетают, но ведь на ремнях. А наш полёт – души полёт, не надо ему ремней, да не надо и воздуха. Где раскроешь крылья – там тебе и небо. Понимаешь, Липа? Липа понимает. Только удивляется Липа Герцоговой профессиональной бесчувственности: не жалко ему лебедицы, не больно за лебедя, не тревожно за Данко – ведь тому тоже чужая беда счастья не принесёт. А Герцог всё про то, как показать. Легко ему живётся, никого он, наверное, сердцем не любил. Легко живётся, но зачем так жить?

А тут послышалась откуда-то дудка – та самая, что тогда над устьем звучала, “Венец Дуная” в море провожала. Вскинулась Липа прямо среди репетиции, партнёра не слышит, грозного Варавву не видит, пока тот не рявкнет: – Эй, спящая красавица, где ты летаешь? Смотри – упадёшь! Да, ведь надо будет падать. Подстрелит меня молодой охотник. И пусть это не взаправду, но – а вдруг оно правдой потом обернётся? Рано Липе погибать, рано с высоты падать, ей бы взлететь повыше… до капитанского мостика! Но стала ты, Липа, артисткой – и теперь себе не хозяйка. А Герцог-Герцович уже показывает: за себя и за Липу по озеру плавает, шеями сплетается, с глади водной взмывает, в вырей индийско-египетский выреивает, по-над облаками парит, подстреленный падает, грудь под пулю подставляет, крылья складывает и о Железные Ворота разбивается, поняла, Липа? “Нет!” – про себя выкрикивает Липа. И говорит обречённо: – Да. И рычит зритель Варавва:

31 Дунайская горилка (словацк., русинск., венг.)



– Да что “да”? А я вижу, что не поняла она. Покажите это вдвоём – живо!

И пока летают на ремнях перед скалами чёрные вороны Вера-Слава-Юра, выплывает лебедица Липа на чёрное озеро – крышку Цилиндра, а с нею бережный партнёр. И переплетаются партнёры вытянутыми руками, как лебедиными шеями, и хлопают по воздуху ладонями, приподняв головы, на коленях стоя – это взмывают лебеди. И пластается Липа по чёрной поверхности – это летит лебедица, в вырей выреяв. И похаживают внизу по палубе злые охотники: чёрный Жо и белый Бо. Беззвучно палят из ружейных палок – не попадают. Махнул чёрный чёрной рукой, досаду показал, за Цилиндр поплёлся, из фляги буль-буль. А белый подскочил высоко, аж завис, и бахнул из палки.

И зазвучало за цилиндром: – Кр-рах-х!.. Даже тигр Флориан рыкнул из клетки. И качнулась

подстреленно Липа на чёрном краю Цилиндра, слыша невесть откуда страшный голос:

– Гаплык! И так бы оно и получилось, да не так было. Успел молниеносный

партнёр: перегнулся Герцог-Герцович над краем, подхватил вниз валившуюся Липу, махом притянул – спас.

Видит Липа лицо собранное, напряжённое, глаза навыкате, горбинку орлиную, губы красные, сжатые. Разжались губы, говорит Герцог:

– Всё в порядке, Липа. Будь впредь начеку. Всегда будь начеку – такое наше дело. Опасное, а как ты думала! А разве в море ходить, например, не опасно?

Вспоминает Липа, как перевернулась на острые камни лодка дяди Филата, как полилась кровь у того из головы, из носа, из ушей: черепная травма. И ещё вспоминает картинку на капитанском мостике: выхватывает прожектор у бурной ночи стену со снимком: яхта тонет, матросы носятся, капитан командой командует, старый лоцман Библию под мышкой зажал, а на туче – просвет. Кто в просвете? Ангел? Показалось тогда: это моё лицо. Кто кого любит – тот и ангел, тот и спасает. Так что же: Герцог меня спас сейчас – так он меня любит? Так он мне ангел?

Но качает головой Герцог: – Нет, Липа. Не я тебе ангел, а ты мне – дальний свет. Звездой

горишь, путь указываешь. Так в Книге написано, старой, мудрой, про всех. Пишется моё имя – читается твоё имя…

“Моё имя? – думает Липа. – Какое имя? Пелагея? Морская? Что ему до моря?”

– Да-да, – кивает Герцог, – и пусть на земле твоё имя – не моё, да и ты как будто чужая, пусть бы мы даже не встретились, а в Книге мы вместе записаны. Эта жизнь – что? Эта жизнь – представление, цирк. Одному нос-бомба приклеен, другого в кабинке перепиливают, третий с тигром обнимается, четвёртый в лебедя или жирафа превращается. Но у каждого есть настоящее имя, и часто человек сам его не знает. А у меня – твоё имя, у тебя – моё.



Не понимает Липа, так думает: “Это он любит меня? Это он хочет признаться? Зачем же такие загадки, и книга какая-то с именами? Пусть прямо скажет, а я прямо отвечу”. Усмехается Герцог: – Отвечай, что хочешь. Или совсем не отвечай. Или скажи “нет”. Ничего не изменится: там всё написано. Не веришь? Так скажи “нет”. Молчит Липа, хочет понять. Всё напряжённее лицо партнёра, всё ярче глаза, и какие-то впалые, будто и не на Липу смотрят, а ту Книгу читают. – Нет! – выкрикнула.

– Молодец! – Поклонился Герцог. – Так и надо. – Ты что, этого хотел?

– Не понимаешь, – учит терпеливо Герцог. – Здесь, на земле, всегда “нет”. Потому что каждый здесь – не то, что он есть. В Книге у каждого другое имя, и мало кто его знает. Поэтому здесь пишется “нет”, а там читается “да”. Любое здешнее имя, любое слово означает “нет”. Из всех этих “нет” артист лепит настоящее “да”. Поняла, Липа? Разве ты “Липа”? Это липовое имя. А есть… Трудно понять Липе. Точно во сне слышит странную речь. И точно во сне – освещается чем-то странная речь. Как будто чужой язык, а я его вдруг выучила. – Хорошо, я тебе проще... Проще – значит образно, значит опять-таки неправильно, через “нет”. Ну вот: ты у меня – дальняя звезда. Звезду руками не схватишь. А без неё – зачем жить? Вот теперь понимает Липа. И думает: умный он, многое знает. И объяснить может, если постарается. А того только не знает, что всё так, но наоборот. Липа – и есть Липа, Пелагея, Морская. А дальняя звезда – там, на капитанском мостике светится. Вот теперь всё правильно. И встаёт Липа на ноги – не лебедь, не кальмар, не жирафа – девушка из Вилково, девушка с толстой русой косой, артистка пловучего цирка, влюблённая в капитана Флориана. Может быть, никогда. Но пусть и так, а это ей – свет в окне. Можно сказать, дальняя звезда.

И по-новому радостно ступает-парит Липа над Чёрным Цилиндром, и не слышит, как бранится краснобородый Варавва: – Вы мне ещё на представлении такое выкиньте! Тогда лучше ей таки разбиться. Потом помолчал, красную бороду пятернёй-граблей расчесал и надумался: – А что, дельная находка!

Ухмыльнулся: – Возьмём в арсенал. Но не для этого номера.



DANSE DE SANG32

Deux guerriers ont couru lùn sur làutre; leurs armes Ont éсlaboussé làir de lueurs et de sang. Ces jeux, ces cliquetis du fer sont les vacarmes Dùne jeunesse en proie à làmour vagissant.33

Отрепетировали, свечерело. В смысле: вечер упал, и свечи зажглись. С электричеством что-то случилось, вот и свечи: не сидеть же до ночи всей честной компании вне кают-компании. Тем более, и музыканты пришли – местные, железноворотские, а это что-то. Сам Богдан Звонко с тамбурацким оркестром буневцев. Это здешней Бановины жители: сербы ли, хорваты ли, далматы ли, а сами католики. Пришли, песни на тамбуринах играют про салаши-хутора да кучи-сёла над езерами Воеводинскими. Бряцают домбры-тамбурины звонко, поёт Богдан Звонко – высокий, седой, не одними песнями, а и воспитанием-обхождением изысканным по всей Сербии, по всей Венгрии знаменитый. Он и по-сербски поёт, и по-мадьярски может, и на хорватских двух наречиях за словом в карман не лезет.

Слушает-слушает Липа, голову подперев, да и подумает: должно быть, очень разумное что-то поёт Богдан, хотя и невразумительное. Запели бы такое бессарабские цыгане под липованскими окнами – дали бы им и вина, и рыбы черноморской, и мамалыги.

Только не станет такой джентльмен седовласый под окнами колядовать, а услышит Липину думку, нахмурится и плясовую заведёт. Бряцают-гомонят домбры-тамбурины, прогуливаются по басам гитарным цыганские пальцы, сами ноги в пляс идут. И сплясала бы Липа перед Флорианом, чтобы видел, как ангелы танцуют.

Да прежде неё лихо выбежала на круг огненная Коталин в чёрном вечернем платье, да и пошла выкаблучивать-отчебучивать венгерочку-цыганочку –

Эх-эх-эх-эх – Васильки-цветочки! Разбирает сердце смех, Да мокры платочки! –

– заходила вокруг седой смоли Звонковой. Поклонился учтиво кавалер старой школы, да и сам с вывертом обошёл дважды Коталин:

Эх-эх-эх-эх – Зимняя дорога! Завернулась в козий мех Люба-недотрога!

А Коталин-то в ладоши плещет, очами блещет, каблучками часто стучит, точно тигра бичом укрощает:

32 Танец крови (фр.) 33 Бойцы сошлись на бой, и их мечи вокруг Кропят горячий пот и брызжут красной кровью. Те игры страшные, тот медный звон и стук – Стенанья юности, растерзанной любовью!

“Duellum”, Charles Baudelaire (франц., перевод Эллиса)



Ап-ап-ап-ап, Щастие с подковой, Полетел по картам крап, Выпал туз пиковый!

Смотрит Флориан, как ходит-вертится Коталин, сам догадывается: не для него, не ему Коталин пляшет, не его чарует: а чего его чаровать, когда давно очарованным ходит. Не-ет, это она того скрипача чарует, мима-лицедея подманивает. А тот – точно ни при чём: не глядит на плясунью, белое вино из бокала потягивает, сам в бокале при свечах отражается, Липу там высматривает, а её не видно. Взял бы, как простой человек, поглядел бы на Липу прямо – вот ведь она: головкой русой склонилась, думу русую думает. Но нет, не может он как простой человек, потому как не прост. Не та ему Липа, что здесь, а та, что в хмельной влаге чудится, что звездою незримой над кораблём светится – вот она ему Липа. А Коталин кто ему? Никто ему Коталин: так, тигроводка и танцорка, таких во всяком цирке встретишь. Пусть себе отчебучивает-выкаблучивает, уже отчаиваясь очаровать:

Ох-ох-ох-ох! Крали трали-вали, На плетень полез горох – Вороны склевали!

И, который коньяк глотая, думает Флориан, заводясь цыгански-венгерским мотивом:

Noch, noch, nocheinmal, Viele-viele-viele!34 Улетела люба вдаль – Две струны заныли!

И – который коньяк проглотя – воображает Флориан себя цыганом, габсбургски-цыганским королём. Нет, говорят ему домбра и гитара, какой из тебя цыган, какой король, не станет цыган – тем более король – по танцорке-тигроводке по-глупому сохнуть, а возьмёт, да и уведёт, а коли не уведёт, так другую возьмёт, ему ж это – как воды напиться из Дуная: что справа от лодки, что слева от лодки – та же вода. Вот и морочит Флориана немецко-цыганский бес-пародист:

Doch-doch-doch-doch35 – Басурманский говор. У цыгана конь издох – Он украл другого!

И дразнит пьяного Флориана чертовка Коталин, чёрного вечернего платья подол пятернёй приподымая, седого Звонко за плечи обнимая:

34 Раз-раз, ещё раз, Ещё много-много раз… (нем.) 35 Но, но, но, но – Но-но-но, однако… (нем.)



Мах-мах-мах-мах! Что ни выстрел – промах. Пил у князя в теремах, У царя в хоромах!

И вглядывается искоса Липа в свечной полумрак, и угадывается Липе, что у Флориана на сердце. И обидно за капитана, как он убивается, напивается, горькой ревностью упивается:

Оп-оп-оп-оп! Полем-колеёю Колесом гуляет хлоп Пред любою моёю!

И сама Липа, сердце Липино горькой ревностью наливается, дичком кисло-сладким с ветки срывается: плюх! И сама Липа вместе с сердцем и со всеми печёнками с места срывается. И пара Звонко-Коталин внезапною Липой разбивается. Поклонился Звонко, отступил, уступил место новой плясунье.

Зыркнула Коталин, фыркнула Коталин, а у самой оборвалось: это ж та, которая в зеркальце моём без спросу отражается! А теперь переплясать что ли хочет?! Герцога на себя перечаровать! Н-нет, барышня, Коталин не перепляшешь! И вихрем алым перед Липою заметалась, словно пыли багряной столб в степи, в жёлтой пуште венгерской перед бурей:

Ой-ой-ой-ой! Пыли в поле много, Гонит ветер полевой – Не дойдёшь до стога!

Идёт, не устаёт Липа, лебёдкой плывёт, кобылкой молодой выступает, вскидавая коленца:

Мэ про фэльдыце гэём – С горки прэ долинэ. С другом-сердцем водвоём

Багряней калинэ!

И – сама багряней раскалённой калины, пыльного облака алей, трижды кругом соперницы прошлась, словно вервием ту оплела, по рукам и по ногам спутала-связала. Скрипка вырвалась-ворвалась – и откуда она у него взялась, у Герцога-друга? – а и вправду друг: попутным ветром погнал скрипач лихо Липу-орлиху, а то сама бы не справилась с врагиней, Коталин-воронихой. Теперь же – держись, Коталин! – всё равно не удержишься: уйдёшь-упадёшь, перепляшет тебя липованка:

Так! так! так! так! Сердце – солнце ало – Разгорелся дикий мак Море запылало!

И уже в глаза глазами вцепилась. Слепнём-оводом неотвязным взгляд на лицо садится. А скрипка – все домбры-гитары-тамбурины переиграла-переговорила. И горит-говорит звезда скрипачу резче



смычка, и лучами сердце шевелит, переворачивает. И, задев-погасив свечу, опрокинув стол, на пол падает Коталин и, встав, хочет дальше плясать-сражаться, да уже не может. И уходит-ухрамывает с круга, и гаснут звуки, тьмянеют свечи, молчит кают-компания. Остановилась Липа – а ноги гудят-зудят, ещё битвы-пляски просят. А на губах и глубже – на зубах, на дёснах, на языке, в глотке – сладко-терпко-железно – словно крови попила. А в ушах – дальняя дудка успокаивает-наговаривает:

Ай, Дунай, рай-Дунай, Рад ли ты обновам? Лихом нас не поминай – Вспомни добрым словом!



ВИДЕНИЕ СЕДЬМОЕ

ГОЛУБИНЫЙ ГРАД

Колют ресницы, в груди прикипела слеза. Чую без страха, что будет и будет гроза. Кто-то чудной меня что-то торопит забыть. Душно – и всё-таки до смерти хочется жить.36

Август Голубиный Град / Сербия

36 Осип Мандельштам



БАБУШКА И КАПИТАН

– Я пришла немножко вам помешать, господин капитан. – О, вы не можете мне помешать, располагайтесь, сударыня. – О-хо-хо, не та уже стала Васса. Говорит: уже помешать ему не

могу. Сбросить бы мне годочков хотя бы 60, так не то бы он запел. Правда, господин капитан? А сказал бы: вы как тут, барышня? У меня дел по горло, ступайте на палубу. Только вы её тоже не обижайте, а? Старуха вас просит, как родная бабушка. А чего же не бабушка: Варавка вон мой внук, а вы его друг, значит, тоже мне вроде внука доводитесь.

– Logisch. – Ну. Вы ж, я знаю, такие приятели, не разлей вода. Варавка

мне всегда столько о вас хорошего. – Echt?37 – Да, а будто вы не знаете. Вы ж выросли вместе, озорничали,

голубятни разоряли. – Wann denn?38 – О, давно, вы уж и не помните. Это только старая Васса такую

старину застала. Куда же вам помнить, если вас тогда и на свете-то не было.

– Wie ist es möglich?39 – Вот, помню, вбегает ко мне Варавка – такой, знаете, в

коротких штанишках, коленки в зелёнке, бородёнка красная, ручонки загорелые, и в барабан палочками колотит. Бабушка, – говорит, – дай пирожок! Да не с горохом, а с вишнями. Нет, дай два: мне и господину капитану. Вы ж такие дружки были, не разлей вода. Ну, правда, он тогда оба съел, обманул немножко старуху – такой баловник. Но вы на него не сердитесь: вас же с ним тогда и на свете-то не было, а бабушка Васса помнит. Ещё привёл он вас когда-то – оба босиком, в барабан палочками – так весь дом кверху дном пошёл. Вон, смотрите, он и сейчас там девушку переворачивает, Господи, какой шалун, ах! Взял да перевернул. А того ж не думает, что как же ей потом ходить. Ой, что творит, что творит! Это ж, он думает, пока старуха не видит, а я похулиганю. Но старуха же всё видит. Зрение у меня – дай Бог молодым. Он же её надвое пилит, как тогда ту кошечку серенькую хотел перепилить. А я не дала. Говорю: ты мал, и того не понимаешь, что животному тоже больно. Ну, он слушает-слушает, да и понимать начинает. Отпустил кошечку, взял собачку и спрашивает: а этой больно не будет, бабушка? Шалун, а сердце золотое: ему и попилить охота, и так, чтобы было никому не больно. А я говорю: нет, внучек, и собачке больно, а как же. Она ж такая же, как ты, только серьёзнее. Я всегда вас ему в пример ставила, говорила: вот, посмотри на г-на капитана, твоего дружка: серьёзный мальчик, и учится хорошо, капитаном хочет быть, а у тебя всё фокусы одни в голове. И не к девкам лазать на голубятню, а серьёзные отношения с серьёзной девушкой – посмотреть приятно. Ну, а он же всё время за вами тянулся и с вами соревновался, так? Дело прошлое, вы этого, может, и не помните, вы человек серьёзный, и я вас беспримерно уважаю. И не

37 В самом деле? (нем.) 38 Когда это? (нем.) 39 Как же так? (нем.)



так за то, что вы из босоногого белградского мальчишки таким капитаном стали…

Прислушался Флориан фон Габсбург: was?40: – Я, может быть, забыл немного по-русски… Бабушка: – А чего тут помнить? Оно – что по-русски, что по-сербски –

всегда всё понятно. Нас же с русскими вместе – 200 миллионов, так как не понять! Это же не по-немецки там, не по-венгерски тем более. И как вы только с ней тогда объяснялись? Она ж, девчонка рыжая, помнится, ни по-каковски ни в зуб. Только и знала свои ашти-пешти-кёсёнём-нэм-тудом. А теперь серьёзная стала: зверюга такой её слушается – посмотреть страшно. И что вы думаете: это ж он, Варавка, внучек мой, в люди её вывел. Вам, конечно, обидно, что он ваши шуры-муры с ней поломал. Я тоже говорила: внучек, зачем это тебе? А он только бородой махнёт: а пусть знает, аристократия голопупая! А ты, бабка, молчи, знай, ворона, своё кра. А я молчу-молчу, но всё вижу – дай Бог молодым такого зрения. Гляди, гляди, что вытворяют: уже распилил Липочку, да вниз головой, и ноги куда-то переставил. И что ж теперь будет, а? Забыл, что ей тоже больно. И куда ж она пойдёт теперь такая – без ножек да вниз головой, ах ты, Господи! И вам тоже жалко. Вам особенно, но это ж теперь, когда она распиленная, а чего ж вы её целенькую-то не любили? Не пойму я вас, молодых: чего вам ещё надо? Вы уже человек, хотя и нестарый, но немножко подтоптанный, и черепно-мозговая травма, и переживания, а к вам такая девушка липнет. А вы всё смотрите на ту рыжую-бесстыжую, к тому же она кокаином увлекается. Если в меру – то кто ж против? Это как палинка: выпей, внучек, стакан, выпей два, ну, выпей три, а четвёртый бабушке налей, – так у нас говорят, вы же знаете. Ну, тут он с умом – насчёт палинки. Так и говорит: не понимаю я этих породистых пьяниц. Застрял, говорит, в своём Вуковаре, да и присел на стакан. А рыжая-то времени не теряла – вы ж сами знаете. Я ничего не скажу: так-то она серьёзная, и верность в ней какая-то есть: вон, зверюгу-то своего Флорианом назвала, дрессирует его расчёсывает, без толку не бьёт – что ещё мужику надо? Лишнего, конечно, не позволяет, а то так любой рассобачится: сегодня стакан, завтра два… А мы говорим: а третий бабушке налей. Так оно и про жену: первая – от Бога, вторая – от людей, третья – от чёрта. Но бывает и не так: вот первая ваша, Коталин, так та сама – чёрт рыжий. А Липа – настоящий ангел. Гляди, гляди: точно ангел. Варавка её распилил, а она уже из кабинки целенькая выходит. Только бледненькая стала в последнее время. Вы уж её не обижайте, г-н капитан, она ж вас так любит. А Герцовича – не-ет, не любит. Он кругом неё и так, и эдак, как это жиды могут, а она не поддаётся, себя для г-на капитана бережёт. И Коталин тоже – всё на этого Герцовича заглядывается, как тигра какая-то! А вы не ревнуйте. На Коталин свет клином не сошёлся, правда? Как бы хорошо было: вы с Липочкой, жидок с той мадьяркой – это ж почти одно и то же, как сербы и русские. Или австрияки – вы не обижайтесь! – с немцами. А Варавка пусть остаётся при бабушке Вассе. Раз у него жизнь семейная не задалась… о-хо-хо! – смотрит на тот снимок, смотрит, а там такая

40 Что? (нем.)



дама! Что, говорю ему, куда нам с тобою, Варавка, до таких аристократок? Это дружку твоему, г-ну капитану, впору, раз он фон Хабсбурх такой. Хотя, вы не обижайтесь – какой с него Хабсбурх, он тоже из народа. Как сейчас помню: босоногий такой, коленки в зелёнке, и всё палочками в барабан – прямо старухе по ушам. А ты говоришь: Хабсбурх! Вы этого, конечно, не помните, г-н капитан, вы молодой, вас ещё тогда, может быть, и на свете не было. А у меня такая память, как зрение – дай Бог молодым. Вон, гляди, побежала наша Липочка к тому борту – ой! – топиться что ли вздумала? Нет, Бог миловал: она лодку отвязывает, поплавать хочет. Пусть прогуляется, а то замучил её Варавка выступлениями, а Герцович – репетициями. И Коталин эта на девчонку тигрой зырит. А та бледненькая стала, аппетит пропал – ну что это такое? У меня, старой, скажу я тебе, деточка: что покушать, что память, что зрение – дай Бог молодым. А всё равно, пора уже туда, пора, Варавка! Надоела тебе бабка Васса, а? Ну, не плачь, я ещё поживу, пирожков попеку, сливовицы поварю, тебя на ноги поставлю. Может, и женишься. Да нет – куда тебе до такой дамы! Смотрит на этот снимок, смотрит – и снимок на него смотрит. Как будто всё понимает, только сказать не может, как собачка, а собачке же тоже больно. Ну, заболтала я тебя, деточка, то есть г-н капитан. Пора уже туда!

– Не смею задерживать, сударыня.

ПРАБАБУШКИН ЗАГОВОР

Бог миловал: конечно, Липа не вздумала топиться. Может быть, и вздумала бы, да теперь она знает: как бы там ни было, куда ни попади Липа, любит Флориан или не любит, а светит он ей невидимою звездой, а с такою звездой и жить хорошо, и умирать не страшно, так зачем же умирать? “Logisch”, – сказал бы Флориан, на всё-то у него словцо найдётся, и коротко, и выразительно, и понятно сразу же, хоть и по-немецки. Только главного не понимает Флориан, но, может быть, ещё поймёт. Конечно, поймёт, может быть, уже начинает понимать, только виду не показывает: он же моряк, упрямый.

А вокруг такие просторы, такие высоты: Дунай от зелени до зелени синеет, а над Дунаем каменный замок высится – вот бы туда взбежать! Только трудно стало бегать в последние дни Липе, любовью отяжелело лёгкое тело. Ничего, хоть и тяжела любовь, зато крылата. Так думает Липа, а сама уже вёслами-крыльями по воде машет, лодку к берегу чалит – прямо под тот каменный замок, башенный, ступенчатый. Выпрыгивает Липа из лодки у берега, бежит в воде по колено, бежит уже по песку, бежит-задыхается. Что с тобой, Липа, неужели бегать разучилась? Ничего не разучилась, просто отвыкла. Привыкла в узлы вязаться, лебедью змеиться, буквами писаться, а это – другое. Ну-ка – в гору: хоть и тяжела любовь, а крылата. Прыг-скок – вот и замка подножье, вот и ступени, по ним люди подымаются – кто медленно, а кто козою скачет: вон как та девушка, ишь ты! Э, да это ж не девушка, а и вправду козочка, ой! А я тебя догоню, спорим? Вот так, вот так, ну куда ж ты? О-о, уже выше замка! Пронеслась меж камнями козочка. И – замку вровень – козочкой понеслась меж камнями Липа. Уф, нет, постоять надо. Постояла Липа на большом сером камне, подышала, спрыгнула, в крепость пошла. Старинная крепость, давно не было осады, так что одним глазом посмотришь –



крепость, замок, а другим глянешь – развалины каменные. Стоят у входа какие-то люди – немцы в шортах и панамах, два мужчины, две женщины, а старые ли, молодые, поди разбери иностранцев. Вот Коталин – тигра злобная! – сколько ей лет? Ясно, что не Липина сверстница, но и не такая тётка, как вон те немецкие. Да она же и не немка – мадьярка, а это другое. А Марта, слониха беззлобная? Может, ей 25, а может и 35. Но Марта это другое, таких, как она вообще не бывает. Представляешь, Липа, была бы ты такой, как Марта? Ужас! Директор говорит, что хочет новый номер, где к Марте слон посватается. Каждой своё: Марте – слон, Коталин – той тигр, а Липе – капитан Флориан. Других не надо. А Герцог? Не надо, сказала! – Не надо, – говорит старо-молодая немка, – brauche ich nicht! – Ах, не говори так, молодая! – пристаёт к немке цыганка. – Das ist dein Glück41, почём ты знаешь? Und du sagst: не надо42. Счастья тебе не надо, да? И другая цыганка, бабка седая, головою качает: – Нельзя так, Мädchen43, а то и счастье твоё скажет: Ich brauche dich, nicht44. И к сопернице от тебя перейдёт. Was sagst du dann?45 Дай денежку – богатая будешь! Дай две – в любви повезёт. Ох, эти цыганки: и здесь они водятся – не в одном Вилкове. Та туристок заколдовывает, а левым глазом на Липу косится. Нет уж, пожалуйста: нас, липованских, не подловишь! Покосилась – отвернулась цыганка: что ей Липа – ни сумки, ни кармана. Ха-ха, как в детском саду: обезьяна без кармана потеряла кошелёк! А Липе нечего терять, и это хорошо, если подумать. Нечего терять – можно только находить. Нашла Липа счастье, и не скажет чванливо, как та, в шортах и панаме: Brauche ich nicht! Так думает Липа, сама в гору карабкается. И вот уж стоит на стене и всё видит: и Дунайскую ширь, и заречную даль, и неохватную, незакатную, невозвратную, многократную синь. И видит пароход “Венец Дуная” – удалённую, как в перевёрнутом бинокле, белую коробочку. И видит лодку, в которой приплыла, – а лодка-то отвязана, да не привязана – поплыла себе по течению, по Дунаю, по дуновению – туда, в Вилково, к липованам, с поклоном от Липы.

И подымается в Липе что-то – поди знай: не то воспалённая радость, не то сладковатая тошнота. А почему? Потому ли, что так сине-зелены луга и рощи приречные? И словно их Флориан привёз из-за морей Липе в подарок. И вот они лежат развёрнутые, распакованные. И любуется Липа, а взять не может подарка – таков сон. А потому взять не может, что нет здесь главного – сердца Флорианова нет. Оно есть, всё это – оно, да Липе не даётся. Вот и зудит радостно-тоскливо-нетерпеливо сердце Липино. И сладковатая тошнота из него поднимается, точно захлестнёт сейчас волною все горизонты, все выреи-óбреи – все четыре стороны света.

Выйду я, молода, раба Божия Пелагея, рано дó света, Осенюсь-поклонюсь, молода раба Божия Пелагея,

41 Это ж твоё счастье, почём ты знаешь? (нем.) 42 А ты говоришь: не надо (нем.) 43 Девушка (нем.) 44 Ты мне не нужна (нем.) 45 Что тогда скажешь? (нем.)



на все на четыре стóроны, Помолюсь Пресвятой Госпоже Мати-Богородице, Попрошу святую Пелагею, деву мóрскую, Деву мóрскую, мою крёстную. Ещё батюшку-святителя Отче Никóлая, Ещё поток-богатыря Дуная Ивановича: Ты поток-богатырь Дунай Иванович, Полюби-пожалей меня, рабу Божию, Пелагею, деву мóрскую. А чтоб я тебе, Дунаю Ивановичу, Тебе, поток-богатырю, в том поверила, Подари ты мне, поток-богатырь Дунай Иванович, Друга мовó сердешного Флориана.

Что ты несёшь, Липа? Стоишь на камне, на обломке крепостной стены, шагнёшь – сорвёшься, выкрикиваешь на ветер какой-то прабабушкин заговор – от кого ты его слышала? Ещё, наверное, и вспомнился неправильно, ты же его ни от кого и не слышала. Только проступают слова, как молоком писанные да к огню поднесённые. Память, с молоком всосанная, сердце огненное, красноугольковое. Нет, не так вспомнилось. Надо так:

Выйду я, раба Божия Пелагея, дева мóрская, Не помолясь, не перекрестясь…

Липа, Липа, опомнись! Первое: грех тебе так. Ты же христианка, как мать учила: православная христианка древлего благочестия. И тебе такого никак нельзя. И второе – шёпотом – а если уж на такое решилась, то надо – снять – с шеи – образок.

Ну что, решилась? Коснулась Липа пальцами образка святой Пелагеи в серебряном

окладе – снять? Решайся на что-нибудь, Липа-Пелагея. А из-за спины – а из-за стены крепостной, где гур-р-гур-р –

голуби-горлицы, голос:

– Пелагея, а, Пелагея! Обернулась – ах! – кто там? А там цыганка старая, бабка сивая. Бабка-то бабка, а не горбится, и зубы белые, и глаза сверкают чёрноугольково, и проступает сквозь сивость смоль – как письмо над огнём.

– Что же ты, Пелагея, замолкла? Я уж тебя заслушалась – складно говоришь. Складно, но неправильно. Кто тебя учил? Никто не учил? Вот и неправильно. Это нельзя просто так, а надо умеючи. Я цыганка – я умею. И кто мне полюбится – научить могу.

ЦЫГАНКЕ ПОВЕРИЛА

Молчит Липа, не верит цыганке: знаю я вас, не забыла, как меня, ещё тринадцати лет, послала мама сахару и соли купить – всё остальное есть, непокупное, домашнее. Идёт Липа в лавку – а тут цыганки, и тоже две – старая и молодая. И говорит молодая: – Здравствуй, Липа – ведь ты Липа? И мама твоя – Федосея, и дядя твой – Филат, и брат – Донат, что, не так, скажешь? – Так! А будешь умная и мне, Кате, и ей, Куле, денежку дашь – больше узнаешь. А узнать тебе надо. Если не узнаешь – пропадёт твоя голова!



Смутилась Липа: а вдруг правда? А старая цыганка, которая Куля, зашумела на молодую: – Чего девочку пужаешь? Ты её не слушай, детка – ты меня слушай! Катя правду не скажет, правду Куля скажет. Куля старая, ей врать уже нет расчёту. И денежки мне не надо. Зачем Куле денежка? – Ей уже скоро туда пора. А ты мне ручку дай. Думает Липа: зачем ей моя ручка? Ручка моя дома, в портфеле осталась. А Куля уже за руку берёт, ладонь кверху переворачивает, всматривается, космами сивыми качает: – Та-ак, та-ак, гм-м, о-о, ого! Я ж говорила – Катю не слушай! – быть тебе счастливой – такой счастливой – самой счастливой! Встретишь ты скоро это счастье, да, да, скоро: не оглянешься, пяти лет не пройдёт. Вот тогда найдёшь Кулю, если жива буду – тогда и спасибо скажешь. А денежку Куле не надо. Да и нет у тебя денежки. Схватилась тут Липа за карман – ой, точно денежки нет! Что ж это? Катя украла? Повернулась – нет и Кати. Снова к старухе Куле – но где старуха Куля? Одна стоит Липа на мостике деревянном над ериком-канавкой в сарафанчике крапчатом, с кармашками. А в кармашках – никаких денежек, ах! И только утки крякают-насмехаются: – Дура, Липа, дура – цыганке поверила! И воробьи чирикают-пересуживают: – Чик-чирик, слыхали? – а Липку мамка выдерет, что цыганке поверила!

ПРИВОРОТ-ОТВОРОТ

Вот и теперь цыганка сивая: – Научить, говорю, могу… кто мне полюбится… Выжидательно глядит на Липу, дескать: ну?

Отворачивается Липа, мол: баранки гну! – Что ж ты молчишь, красавица? У тебя такое время… в твоей жизни, говорю, такое время, что всё узнать надо. – Да знаю я: ”правду расскажу, а денежки не надо”, а после – глядь, а денежки-то и нет. – Ха! Так у тебя и так денежки нет. Я же вижу, я всё вижу, красавица русская. – Я липованка. – И это вижу: Липа-Ванка. У меня будешь Липа. Я тоже Липа – веришь? Это счастье твоё. – Ага, счастье! “Лет через пять придёт счастье”, да? – Э-э, молодая, да ты знаешь цыган. Как же тебя обмануть, когда ты цыган так хорошо знаешь? Я вот и вижу: эту нельзя обмануть, этой надо только правду. Да я и никогда не обманываю. Где ты цыган встречала? – В Вилково, в Килии… – Где это такое? А-а-а, в гирле, в Бессарабии… Так то не цыгане, то сэвры. Мы им сами не верим. Только род цыганский позорят. А мы, калдерары, правду говорим – так воспитаны. Хотя и приврать право имеем. Цыгану это не грех. – Конечно, – прищурилась Липа, – и воровать цыганам не грех, я знаю.



– Ай, молодая, как хорошо всё про цыган знаешь! А знаешь ли, почему цыганам воровать не грех? Вижу – не знаешь. А потому, что украл когда-то один цыган гвозди. Сам не знал, что за гвозди, а так – идёт цыган, видит: гвозди лежат. И молоток. Ну, почему не взять, правда? Он даже не знал чьи – думал ничьи, значит, мои будут, так? А ты б разве не взяла? Усмехается Липа: зачем ей какие-то гвозди? Вот лежало бы сердце Флорианово, да было бы ничьим… – Ну вот, то-то. Но тебе грех, а цыгану можно. Взял гвозди, взял молоток, пошёл коня ковать. А тут приходят жиды, глядь: ни молотка, ни гвоздей. Видят: цыган идёт. Цыган, ты не брал наши гвозди? – Не брал, люди добрые! – А ну, перекрестись. Перекрестился цыган, что не брал гвоздей. Ну, его и отпустили. Нет молотка, нету гвоздей – нечем Христа распинать. Так и отложили на тот раз. И сказал Бог всем людям: нельзя красть, запрещаю. Кто украдёт – того голова пропадёт. Если ты не цыган. Цыган – молодец, он жидам помешал Христа распинать. Его и судить за кражу не буду. И врать тоже можно, даже перекреститься. Веришь? Вот те крест – не вру! Не слыхала такого Липа, задумалась: а может, правда? Цыгане тоже разные бывают. Тем более – им это не грех, так чего ж обижаться! А цыганка Липу за руку берёт, в ладонь смотрит, сивыми космами качает: – Трудно тебе сейчас, Липа. Каждой женщине приходит такое время. Потом хорошо будет. – Честно? – смотрит Липа с надеждой. – Мне тогда хорошо будет… – Когда твой тебя любить будет. Я тебе вот что скажу: твой-то любит… – Да не меня, – вздыхает Липа. – Вот. А почему? Потому что та на него колдует. – Рыжая? – вырывается у Липы. – А то какая же! Видишь – цыганка всё знаю. Видит Липа – всё знает цыганка. И спрашивает Липа: – Что же мне делать? Внимательно смотрит сивая-старая-смуглая в ладонь Липину: – Ну, что делать, что делать… Есть один способ. – Есть способ?! – обрадовалась Липа. – Есть-то он есть… – Ну что, что? Вздохнула старуха задумчиво, потом рукой махнула – решилась: – Не дала б я его тебе, но вижу – тут судьба. Это же не напрасно мы с тобою – Липа с Липою – встретились тут. Гур-гур-р, – голуби-горлицы, – не напрасно… – Ладно, бери. И вынимает иссохшая смуглая рука откуда-то из пёстрого тряпья – что? – Такое что-то маленькое, кругленькое, на брошку похожее. Словно белый месяц-молодик с круглою чёрною тенью борется – такая брошка. – Вот, молодая. Это от меня, старой, тебе подарок. Нацепишь ему на китель – приворотишь. И от рыжей отворотишь. Липа – за брошкой, а цыганка не даёт:



– Погоди, Липа, нельзя сразу. Первое: надо так прицепить, чтобы месяц белый был молодик, а не на ущербе. Вот так: видишь? А вот так – нельзя: так от себя отворотишь, а к рыжей приворотишь. Нацарапай иголочкой на белом “Л”, а на чёрном… – “К”, – кивает Липа. – Угу. Молодец, понимаешь. Но – второе: не сразу цепляй, а прежде три дня на груди поноси. Видишь: тут ушко проделано. Ты в него ниточку красную продень… Есть у тебя красная ниточка? А то я дам. И на шею повесь, где у тебя образок. Но не с образком вместе, а то грех будет. Как же нам придумать? Ты вот что: образок сними, под подушку положи, а на шею мой подарок повесь. Ещё одна трудность: ночью ангел твой придёт, скажет: сними, Липа, цыганский подарок, образок обратно повесь. А ты не слушай, хоть это и ангел. Заплачет ангел, а ты его не жалей… А Липе уже жалко.

– Грозиться будет, а ты не бойся. Отлетит ангел. На вторую ночь – чёрт придёт. Скажет: пойдём, Липа, со мной. А ты не ходи. Скажет чёрт: не имеешь права, ты без образка – значит, моя. Так мы с Богом договаривались. Страшно будет…

А Липе уже страшно. – Страшно, но не надевай образка. И не бойся: покричит-

покричит чёрт, да и сгинет, когда петух пропоёт. Нет петуха? Ничего, петух всегда пропоёт, чёрт услышит. И сгинет. А на третью ночь – сам твой к тебе явится. Только не настоящий, а видение. Будут его бить – и ангел, и чёрт: это всё из-за тебя, что Липа не наша! Если надеть образок, они его отпустят…

Отпустят! – рада Липа. – Отпустят, но к тебе он больше не придёт, понимаешь?

Понимает Липа, но… – Выдержишь? – Не знаю… – Э-э-э! Сивыми космами закачала цыганка: – Как же нам быть, как нам быть? Глянула в глаза – чёрными в синие: – Как нам быть? – А так и быть, недаром же мы с тобою – Липа с Липой – тут встретились, и стала я тебе, как мама родная. Возьму твой образок на себя. Трудно мне будет, но – судьба… Придёт к тебе ангел, а ты скажешь: нет образка, он у Липы старой. Придёт чёрт – а ты ему: иди к старой Липе. Явится твой, станут бить его. А ты: мой образок на старой Липе, это не из-за него – это из-за неё я не ваша. Её и бейте. Я цыганка, мне можно. Снимает Липа образок рукою белой, кладёт в руку чёрную, иссохшую – поцеловать руку чёрную, иссохшую хочет. Отдёрнула руку старая, прикрикнула: – Я тебе не поп! И спрятала образок в складки пёстрого тряпья.

ПРОКЛЯЛА – ИСЧЕЗЛА

– Ну-ка стой! Это расставил руки на пути уходящей цыганки внезапный Герцог-Герцович:



– Отдай ей! Отдай что взяла! – Чтó взяла? – курицей-ястребицей нахохлилась старая. – С ума сошёл, да? И не твоё дело! Кричит Липа Герцовичу:

– Не трогай, оставь! Ты не знаешь… Не слушает Герцович, схватил старую за руку, запястье вывернул. Та:

– Ах ты!.. Подскочила Липа, в спину Герцовичу кулачками барабанит: – Пусти! Пусти её! Не то… знать тебя больше не хочу! Разжал пальцы непрошенный спаситель. Убегает цыганка, сама оборачивается, ругается: – Бандит! Фашист! Жид! Погоди – будет тебе! А такое будет, что ты не знаешь! Что ты не видел! Что в воде утонешь! И в огне сгоришь! Бог на тебя! Прокляла – исчезла. – Ой-й-й… – сомлела-упала Липа. Молча склонился Герцог, на руки взял, понёс по склонам – по обрывам – по руинам…

ТРИ ПРОСТРАНСТВА

Строем-плясом проходят по набережной бановинские горцы влахи – кудрявые белые папахи. Мычат скрипки, дуды завывают, завивается-хороводится строй-пляс ближе к Дунаю, цепью отгораживает скомороший корабль от береговой толпы. Кораблём прорывает плясовую цепь Герцог-Герцович, Липу бледную несёт-ведёт, за талию поддерживает. Идёт – словно не видит пляшущих влахов. Те танцуют-играют-расступаются, словно не видят Герцовича с Липой. Два разных пространства сблизились – не пересеклись.

А с трапа деревянного небо-солнце исполински заслонил Варавва, тучею бычится: – Где лодка? Куда – девала – лодку? И ручищу размахнул – сейчас шмякнет наотмашь. А Липа – как деревянная, всё равно уже ей. Всё – равно. Разлетелась ручища к щеке бледной-деревянной. Локтем откинул Вараввину затрещину Герцог. Дальше идёт – Липу ведёт: пересеклось пространство Вараввы с пространством Липы-Герцога. Пересеклось – разошлось.

Замкнулись оба пространства пространством строя-пляса влахо-бановинского: мычат скрипки, дуды завывают, шапки-барашки колышутся. Проходят Герцог и Липа на палубу, а Варавва на трапе стоит, кулаком грозит, бородой червонеет. Что будет?

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

А будет гроза, будет хмуро-тревожный Дунай за круглым, дождём заляпанным окошком каюты. Будет лежать Липа на Герцовичевой узкой койке, сухо-судорожно всхлипывать. Потом стошнит её в подставленный Герцовичем таз. Потом будет невразумительный полусон: всё видно, слышно, а до ума не доходит, точно тошнит действительностью. А потом уж будет ровно-утомлённый



полный сон – под долгий дождик, которым завершится гроза, под нудный рокот корабельного мотора, под шёпотное набарматывание Герцогова баритона:

Einmal wenn ich dich verlier, wirst du schlafen können, ohne daß ich wie eine Lindenkrone mich verflüstre über dir?46

И будет ясный перевод с полуясного языка в бестревожном Липином междусоньи:

Только я тебя утрать, камнем быть твоей подушке: мне ведь липовою верхушкой над тобою не пошептать –

от изглавья, как с поста, вот ушёл, и больше некому завесить словом, словно веком, твои члены, плечи, уста

и, калитку сна притворив, с тем оставить, чем ты богата, как тот сад, где тучею мята тмит аниса звёздный наплыв.

Так понимает Липа, и правильно понимает, что нет у неё сейчас дома, нет Вилкова, нет Дуная, нет моря, нет образка святой заступницы, нет ворожейного цыганского подарка. Только есть этот голос, который только замолкни – и ничего уже не останется, даже сна, даже Флориана.

Словно в операционной Со счетов собьётся сонный Счёт до ста. По предсонью-послесонью Стелет стылою ладонью Пустота…

ПОСЛЕСОНЬЕ

Просыпается Липа: нет пустоты. Есть ночь, есть ночник, дремлет на стуле полуодетый Герцович, есть осадочная муть улетучившегося сновиденья – не догонишь, не поймёшь. Потрогала шею рукой – есть колючий цыганский подарок. Всё, что было, то и есть. И ещё что-то, чего, может быть, и не было. Не стоит Липе здесь оставаться, право, не стоит. Пойдём, Липа, в твою каюту, где Марта уже тридцатый сон видит – да всё о синем океане, о славном и влюблённом моряке Мартине.

Полуощупью полушаткой выходит Липа из каюты на палубу – и чуть не сталкивается – с кем? Темно, не видно, непонятно. Шасть Липа мимо тени – шасть тень мимо Липы. Разминулись разные пространства.

46 “Schlaflied”, Rainer-Maria Rilke



Стоит на мостике капитан: напряжён, полупьян – в общем, на взводе. Всё видит морским глазом, всех узнаёт зорко-ревнивым сердцем. Значит: одна от скрипача – другая к скрипачу? Значит: ни одна, ни другая – не к Флориану! Ну и скажи теперь, ангел, зачем ты меня хранил в том крушении? Ну и скажи теперь, старый лоцман, зачем ты меня спасал, в шлюпку за руки тянул? Лежать бы теперь капитану Флориану вместе с “Коталин” затонувшей да с погибшей командой. Лежать и не беспокоиться о том, кто к кому в каюту шастает в полночь. – Так, Волькенштейн? – Так да не так, Габсбург. – А, перестань. Смешно быть Габсбургом без империи. Смешнее, чем Чёрным Жо. – Позволь, кем? – Ну, Белым Бо – всё равно. – Ты пьян, Флориан. Тебе надо выпить. – Logisch. Prosit. И спускаются друзья нешаткою ощупью с капитанского мостика, безошибочно находя в темноте ступени. И не видны больше зрителю – читателю – рассказчику. Мечется Липа под Мартин тоненький храп на одиноком и постылом ложе.

Дремлет у себя в каюте на стуле полуодетый Герцог-Герцович, а на его койке вытянулась, ноги на пол опустила полуночная непрошеная гостья – Коталин. Смотрит жадно, смотрит ревниво, смотрит яростно, на спящего-сидящего. Сейчас бы пудреницу раскрыть, в зеркальце поглядеться, спросить у волшебного: так кто? И увидеть-услышать: та, она. И вдребезги ударить зеркальцем о деревянный пол каюты, и не выдержать, и разбудить скрипача выкриком: – Долго так будет? Иди ко мне! А тот – всё во сне: – Нет, Липа. Не затем. Когда-нибудь. Когда сама всё поймёшь. Когтит Коталин матрац: – Ты ей это уже говорил! Она тебя звала! Тебя звала – меня к тебе дозвалась. Поднял голову – узнал – понял – пришёл.

БЫТЬ ГАБСБУРГОМ

Мечется Липа на одиноком постылом ложе. Похрапывает тоненько Марта. Слышится из-за двери с палубы: – Пойми, Флориан, быть Габсбургом – это вне эпохи. Потому что быть Габсбургом – это эпоха. – Брось парадоксы. Мне не надо клички. Что я – дрессированный тигр? Мне надо… – Удержись. Откуда ты знаешь, что тебе надо? И откуда ты знаешь, что ты такое без клички? Может быть, кто-то другой. А может быть, никто. Никто не знает себя в себе. – Значит, надо узнать. Узнать себя – это увидеть себя её глазами. А она не видит меня… – А ты её видишь? – Конечно. Только её и вижу.



Не видит Липа Флориана, ощупью просовывает руку из-за приотворённой двери каюты. Не слышит Флориан, что там у него за спиной. Приподымает Липина рука край кителя, другою рукой цепляет на подкладку приворот-отворот цыганский: месяц растущий справа, тьма полукруглая слева. И в небе – то же: месяц растущий справа, тьма полукруглая слева, цепляет ощупью чья-то рука на подкладку неба приворот-отворот цыганский. Меркнет-мутится дальняя звезда путеводная. Входит капитан в пустую кают-компанию, а за ним старик Волькенштейн: очки в стальной оправе туманят острый взор, седым ежом склоняется голова: – И вот что ещё, Флориан: переживания переживаниями, есть империя или нет у тебя империи, а того не забывай, что ты капитан. И – настаиваю – Габсбург. Сухим холодком повеял Флориан: – Это к чему? Не пробрал холодок Волькенштейна: – А вот к чему. Повернись-ка спиной. Приподымает Волькенштейн край капитанского кителя, отцепляет черно-белую проволочную брошку: – Не годится капитану ходить в репье. Невозмутим Флориан фон Габсбург: – Дай-ка. И швырнул прицепившийся мусорок за окошко в воду: – Ты прав. Это мне не идёт.



ВИДЕНИЕ ВОСЬМОЕ

СЕРДЦА И ВЫВИХИ

боевые слоны подсознания вылезают и топчутся словно исполинские малютки47

Сентябрь Новый Сад – Белград / Сербия

47 Николай Заболоцкий



БАБУШКА И СКРИПАЧ

– Вот, пришла с вами посидеть, господин Герцович. Вы играйте, играйте, мне не помешает. Мы, старшее поколение, привыкли к разным условиям. Если кто-нибудь пиликает на скрипочке, то для нас это ещё не катастрофа. Старуха не оглохнет, особенно такая, как я. Помню, прибегает Варавка с улицы, а на пузе – во-от такой барабан. Так после того грохота меня больше никаким инструментом не напугаешь, ха-ха. Ну, он видит, что не пугает – и на фокусы перешёл. Оно, с одной стороны, и хорошо, потому что потише, а с другой – много других неудобств, ох-ох-о. Поначалу ещё безобидно было: кролики там, голуби. Помню: голуби мне одно время всю кухню заляпали. Я уж говорю: Варавка, ты бы лучше карточные фокусы отрабатывал – и весело, людям интересно, и бабке не вредно. Ну, а он разве послушается? То есть, так-то он послушный, но как возьмёт что-то в голову, бородёнку выпятит – и я уж вижу, что всё будет, как он себе выдумал. А ты, бабка, можешь говорить, хоть ты лопни, а хоть тресни! Я так и Липочке: с твоим директором лучше не спорить. Я ведь его лучше знаю, правда? Ты его послушайся, а потом сделай по-своему. Он хотя и упрямый, но когда увидит, что его уважают, а если что-то получилось иначе, так на это не сердится. Помните, ваш фокус – ну, там, где вы с Липой лебедями летали? Он сначала та-ак ругался, что я даже одёрнула: только, говорю, не при бабушке! Ты поживи с моё, а потом ругайся. Да и то – а чего ругаться, когда жизнь была в общем-то хорошая. Всякое, конечно, случалось: и муж у меня был такой, что пронеси Господи, и родственники у него – чистые слоны, такие неотёсанные. Ну, так что: был муж, да и объелся груш, я хочу сказать: помер. И слоны отстали. И на здоровье не жалуюсь, и внучек хороший, и воздух тут на Дунае такой свежий, особенно именно тут – в Сербии. И погода стоит чудная, правда, господин Герцович? Хотя погода скоро изменится – сентябрь на дворе, барометра не надо. Я смотрю на тот снимок, что у Варавки на столике стоит, и вижу: дождик будет. К тому же и муж-покойник сегодня приснился, а это точно к дождю: наше поколение знает. Но что там сны?: сколько я их на веку пересмотрела – всё не сбываются. Я и Липочке говорю: бросай ты эти мечтания, он мало того, что капитан, а ещё и рода такого, а мы с тобой – кто? Мы из народа, а ты вообще неизвестно откуда. Так скажи спасибо, во-первых: что тебя в такой цирк взяли – это Варавке спасибо. Ну, и бабушке Вассе, потому что – в кого ж у него такое сердце золотое? Не в дедушку, небось: тот был такой, что только пронеси Господи! А второе – что тебя хороший человек полюбил. А что он еврей – так это не самое ещё в жизни главное. Вы извините, господин Герцович, что я так прямо намекаю, но наше поколение привыкло к прямоте. Вот и мой муж – покойник, пронеси Господи – бывало, чуть что не по шерсти – так даст прикурить, что до старости помнишь. А к тебе такой человек неравнодушен, хотя и скрипач – ну так это же в жизни не самое главное. Главное – не барабанщик. Ну, она слушает-слушает, да, может быть, что-нибудь и западёт. Они теперь балованные, а я говорю: Липа, говорю, не гневи Бога: всё у тебя складывается как не надо лучше. И потом – всё у тебя ещё впереди, и никто не знает, что именно. Нам смолоду было трудно, а потом, глядишь, и ничего. А бывает и наоборот. Я думаю, господин



скрипач, – да вы пиликайте, пиликайте, ничего – я думаю: каждому на его век отмеряно. И сладкого, и горького, и какая разница – что тебе поднесут сначала, а что потом? Я уже смотрю немножко вроде как с той стороны, и понимаю, что это как Варавка в цирковое училище поступал – аттестат школьный им принёс. А там у него через одну – тройки и пятёрки. Вот и получилось общее четыре. Так оно и в жизни. А она ещё этого не понимает. Ей нужно одни пятёрки или так: сначала тройки – потом пятёрки. Но оно ж не всегда так получается. Вон, смотрите, что делается: простой мостик у неё не получился! С самого начала такое вытворяла, даже Варавка был доволен, а ему поди угоди! Ничего не признаёт, кроме бабушкиных пирожков под сливовицу домашнюю. Вон, смотрите, что делается: рассердился, орёт на девчонку, ругается. Ну, хоть не при бабушке! Не вышел мостик – так это ж только репетиция. Ты и задумайся: может быть, у девчонки со здоровьем что-то. Это ж не мы, старики. Молодые, случается, и болеют. Ты её к доктору направь: он лекарство даст, если больна. Ладно – пора мне туда: пойду, посоветую.

ЗАВТРАК

А Варавва и без бабки учёный: видит – что-то не то с девчонкой-шмакодявкой. Мостик не сделать! Это после лебедя-то, осьминога и всей латинской азбуки. Побранился для порядка, конечно, да и послал к доктору: – А то хворых мне тут не надо, тем более дохлых. И потащилась Липа – нога за ногу – в кабинет-каюту доктора Волькенштейна. Это как раз рядом с клеткой и вольером Флориана – который тигр. Там Коталин его укрощает – то ласковым словом, то бичом приголубит, то мясца даст, чтобы творческий настрой не ронялся: – Молодец, Флориан! А теперь попрыгаем. Я сказала: по-пры-га-ем! Чуть ускорила Липа шаг – а сердце проваливается куда-то, и под горло подкатывает что-то, и в голове как-то мутится, а тут ещё злая тигра-соперница всё это видит, зверю показывает, как отрицательный пример: – И кто будет вот так плестись, как умирающий лебедь, того мы подхлестнём – бичиком, бичиком – ап! Стучится Липа в докторский кабинет – а за спиной бич по палубе хлещет, словно по Липиной спине: – Ап, ап, ап – хип-хоп! А из кабинета, как назло: – Подождите: у меня завтрак. Топчется Липа под дверью – вот-вот заскулит, словно Шарик зимою в Вилково: - Ску-ску-ску-у-у! Пустите, Христа ради, люди добрые… Не выдержала звуков бича, толкнула дверь, ввалилась тяжело в кабинет: – Извините, господин доктор… А тот, не оборачиваясь: – Повторяю: подождите. У нас завтрак. Вам случается завтракать?



Смотрит Липа – видит сквозь муть: да он же не завтракает, он вынимает что-то маленькое-беленькое из банки стеклянной здоровенной и суёт между прутьев клетки: – Ihr Frühstück, Herr Bismarck! Das schmeckt doch herrlich…48 А из-за прутьев: – Ух-ху… Это филин страхолюдный, глазастый, очкастый белую мышку кушает, добавки просит: – Ух-ху! Ху! Снова запустил доктор Волькенштейн пальцы-щипцы в банку, вытащил белую мышку, сунул в железную клетку: – Mahlzeit, Herr Bismarck!49 Благодарит филин: – Ху-у, у-ух-х! Теперь запустил доктор в банку всю пятерню, набрал горсть белых мышек, склонился над зеленоватым аквариумом: – Greift zu, meine Kinder!50 Разодрали белые шубки острые зубки, расхватали розовое мясцо шустрые пираньи, зарумянилась аквариумная зелень. Седым ежом качнулся стриженый докторский затылок: – Bravo, meine Kinder! И, вполоборота к Липе: – Чем хороши: никогда не надо долго упрашивать. И пяток белых пищащих шубок нырнул в ненасытный зелено-красный зев аквариума: – Вот и довольно: zuviel ist ungesund51. Выдернул руку из воды:

– Э-э! Отдёрнул другой рукой от пальца лютую малютку, да и забросил к филину в клетку. Удивился филин: – У-ух? Но принял неожиданное угощенье: – Ху-ху! Трёп-трёп хвостом-плавничками пираньюшка, но – хряп-хруп её херр Бисмарк. Зашипела на укушенном пальце перекись водорода. Говорит строго доктор Волькенштейн: – Это природа: du stirbst heute – ich aber morgen52. А ты как думала? – Я не думала: у меня… меня директор… – Подождите, Fräulein, – посмотрел прямо на Липу, но не в лицо, а как-то на всю сразу, – у вас, я вижу, не летальный случай. А у детей завтрак. Ждёт Липа, самой думается: какой там летальный! Прошли те деньки, когда летала белою лебедкой Липа над чёрным цилиндром. Теперь вон и мостик не перебрасывается.

48 Ваш завтрак, г-н Бисмарк! Очень вкусно… (нем.) 49 Откушайте, г-н Бисмарк! (нем.) 50 Налетай, детушки… (нем.) 51 Что слишком – то не на здоровье (нем.) 52 Ты умрёшь сегодня, а я уж завтра (нем.)



– Ничего, дитя моё, – не глядя отвечает белохалатная спина Липиным думам, – вот накормлю Гертруду – займусь и вами: das Nacheinandertum ist Mutter aller Ordnung!53 И горсть белых шкурок, розовых ушек, прозрачных хвостиков прошуршала-пропищала в другой стеклянный ящик – террариум – где на дне вьётся по рыжему песку – крапчатая, с раздвоенным языком. – Nun, Gertrude – du bist dran!54 Обрадовалась крапчатая, кольчато заструилась: – Чмо-чмо-чмо… И кончились мышки. Природа есть природа. Так оно и в жизни, Липа, а ты как думала? – Ну вот, раздевайтесь. Стесняется Липа, как на школьном медосмотре. Но там хоть Екатерина Васильевна – женщина всё же. А тут… Да ещё и по-немецки, словно узнице перед вивисекцией. – Давайте, давайте – доктор вас не съест, правда? Кто его знает… Стоит Липа в чём мать родила – как та белая мышка перед филином. – Та-ак, повернитесь. Прижалось холодное между лопаток: – Дышите. Не дышите. Покашляйте. Не кашляйте. Словно к сердцу: “Биться. Не биться. Остановиться”. – А теперь на кушетку – runter!55 Это ещё зачем?! – Ой-й… – Nun Mut!56 Ну, вот что я вам скажу…

И что-то немецко-латинское – плохо, полуобморочно понимает Липа. – …это не диагноз, а естественное состояние. Надеюсь, всё будет в порядке. Правильное питание, нормальный сон, разумный моцион и, selbstverständlich57, неукоснительная гигиена. Reinigkeit ist der G`sundheit Tugend58. А пока сделаем вам укольчик… – Ой, это ещё зачем? – Затем, что вы на приёме у доктора. Который знает: что и зачем. И чуть мягче: – Общеукрепляющий. И не в область сердца – ха-ха! Перевернитесь… Зажмурилась Липа, впилась оса в округлое Липино предхвостье. – Braves Mädchen! Полежите минут пятнадцать, отдохните, вздремните. Накрыл Липу прохладной простынёй без запаха. Застучало в дверь. Доктор, громко: – Подождите. У меня пациентка. Das Nacheinandertum… Застучало настойчивей. Приоткрыл доктор дверь:

53 Очередность – мать порядка (нем.) Ср: “Всякому овощу – своё время”, “Цыплят по осени считают” или “Не лезь поперёд батьки в пёкло” 54 Ну вот, Гертруда – твой черёд! (нем.) 55 Ложитесь (нем.) 56 Смелее (нем.) 57 само собой разумеется (нем.) 58 Чистота – залог здоровья (австр.-нем.)



– Ich sagte doch: warten!59 Что? Тогда подождите там. Сейчас приду. И вышел. Даже дверь не вполне прикрыл. Что не вполне по-немецки. Случилось что-то, а, Липа? Да, наверное, но мне не до того. С самою случилось… А что? Говорит: “не диагноз, а состояние”. Успокаивает… Хотя, такой успокаивать не станет, а так и брякнет: “А вот это уже не состояние, а диагноз”. Ну, ладно, Липа, пока ведь не брякнул. Может быть, вся наша жизнь – состояние, а смерть – диагноз. А может быть, и наоборот: походила-полежала с диагнозом – дальше лежи-летай в летальном состоянии.

СЕРДЦА ТРЁХ

Что это за голос такой какой-то не Липин? Может, это крапчатая Гертруда немо разглагольствует в стеклянном террариуме, мышек переваривая? А это чьи голоса?: – Вот так, Коталин, играл я перед тобой в неуязвимого капитана, а теперь думаю: а на кой чёрт играть! Пусть знает, что победила. Недаром же, когда кто кого любит, это называется победой. Победой того, кого любят. А значит, кто любит – тому поражение. Любить – это поражение. Я проиграл. Прикажете уплатить? А в ответ – грудной, с низинкою, с прихахатыванием голос, покусывается тигрино-змеино: – Ничего я не поняла из вашей речи, Herr Kapitan. Что вы проиграли и кому платить? Я вам, во всяком случае, ничего не должна. Или вы другого мнения? – Да нет, согласен. Не должна.

– Ну вот, хоть это понял. А я не поняла: зачем же ты явился? Платить? Так расплачиваться придётся не со мной. А мною. Не мне ты проиграл – куда уж бедной циркачке. И кокаинистке, да? Нет, ты тому проиграл, кого я люблю. А кого я люблю, а, Флориан? Третий голос, откровенно звериный: – Р-р-р! Хра-а… Грудной с низинкою и прихахатыванием:

– Помолчи, дурачок. Не рычи на г-на капитана. Он тут – ах-ах! – ни при чём! И Липе от этого “ах-ах” словно вилкой по пустой тарелке заскребло – такое оно фальшивое и нахальное, да ещё и – это ж она этим “ах-ах” капитана Флориана унижает. А он, как тот зверь дрессированный, бича слушается. Нет, гадина, ты думала – так и будет? А будет вот как: взметнётся Липа с докторской кушетки, смахнёт на пол холодную простыню без запаха, запустит руку в стеклянный ящик с песком – выхватит крапчатую гадюку Гертруду и, распахнув дверь, швырнёт гадюку Гертруду в гадину Коталин: – Куси! Куси её! Чем хороша Гертруда: не надо её упрашивать. Повисла слёту горжеткой крапчатой на голой шее Коталининой, сама голову взвила и в щёку шипя поцеловала. Ахнула Коталин – уже не фальшиво, расширила зрачки на внезапную змею, застыла – не понимает. Зато капитан понимает – хватает змею за хвост, бьёт змеёю об стену, а

59 Я же сказал: подождите! (нем.)



Липу вшвыривает оплеухой назад, в медпункт. Шипит-рычит Липа в дверях – в чём мать родила: – Падай, гадина, гаплык тебе! Поняла? Поняла Коталин, что гаплык, хоть и не знала по-русски. Поняла – да и свалилась со звоном между двумя Флорианами – зверем, что на прутья, задыхаясь от рыка, кидается, – и капитаном, что тут же к упавшему телу, задыхаясь от спешки, кидается, отрывает змею от Коталин, отбрасывает гадюку в сторону, приподымает Коталинину голову: – Ты жива! Не бойся – ты будешь жить! Тут и Липа – в чём мать родила – к Флориану кидается. За руки его, за китель, за ворот от врагини оттаскивает: – Брось её, – рыдает, – брось гадину! Это ты будешь жить! Это мы, мы с тобой… Отбрасывает вон Липу капитан сквозь невесть откуда взявшегося Герцовича, а тот сбивает кулаком с капитана фуражку: – Кто её тронет!.. И защитно обнимает Липу, под фрак её прячет. Не отвечает на удар капитан, подымает c палубы Коталин, на руки берёт, и несёт в докторский кабинет – мимо скульптурной группы «Липа-Герцович» – и на кушетку укладывает, с пола поднятой белою простынёй прикрывает: –Где доктор? Бегите за доктором! Но доктор сам уже бежит:

– Alle stehenbleiben!60 Зашипела перекись водорода на укушенной щеке Коталининой.

Очнулась циркачка, шепчет слабо: – Флориан, ты здесь? Как хорошо! Как хорошо, что ты здесь, что ты со мной… и это уже навсегда… и я сейчас умру… как хорошо… Кричит Флориан-капитан:

– Не умрёшь, не умрёшь – жить будешь... и я с тобой… и мы с тобой… и навсегда! Рыдает Липа, лицо на груди у Герцога скрыв. Рычит Флориан-тигр. И только доктор Волькенштейн говорит преспокойно:

– Keine Panik!61 Всё пустое – Гертруда не ядовитая. Я собственноручно ей жало удалял. А вам, Fräulein Katálin, сейчас укольчик – обычный, успокоительный… А вам, Herr Florian von Habsburg, вообще здесь не место. Ваше место на капитанском мостике! Тем более, кажется, срочно отплываем в Белград… А вам, девушка, тоже укольчик. Да-да, доктор сказал укол – значит укол! И по очереди – das Nacheinandertum ist Mutter aller Ordnung – колет соперниц в предхвостья, приговаривая: – Что за день такой с утра! Там: трио гимнастов трио вывихов получило, тут: три сердца вывихнутых столкнулись, а кто пострадал? Бедняжка Гертруда. И бросает мёртвую гадюку в окно в воду: – Ничего не поделаешь: природа есть природа. А Липе шип Гертруды предсмертный слышится:

60 Всем оставаться на местах! (нем.) 61 Без паники! (нем.)



– Знать, верно говорится: иной гадиной зверь подавится и змея отравится, х-х-ха… Но заглушён шип шёпотом утешительным Герцога:

– Ты будешь жить! Мы! Мы с тобой…

БАБУШКА И КАРАБАС

Молча – спинами-хвостами – расходятся пациентки-соперницы. Кряхтя, привыкает к наложенным шинам вывихнутое трио гимнастов – Юра-Вера-Слава: не задалась репетиция, уж такой день с утра у доктора Волькенштейна и у директора Вараввы. Рвёт и мечет директор Варавва: ногтями рвёт красную бороду, в воздух синий Дунайский мечет крепкие славянские словечки: – …………………… ! Тут ещё бабка Васса приковыляла, мозги сверлит: – Ты ругайся-ругайся, внучек, да только не при бабушке. А то не видать тебе, как мы говорим, ни пирожка, ни сливовицы.

Сцепил зубы директор: ну и то, не при бабушке же. Вынул телефон, кнопки жмёт, и басом-Барабасом сурово: – Цирк “Элефант”? Мне директора! Кто-кто? – Слон в пальто! Директор? Мне слонов. Не “каких”, а всех! Да, именно сегодня. Я не склеротик и не маразматик: да, договаривались на послезавтра, а надо сегодня. Сегодня же. В котором часу? Дай подумать: сейчас у нас 11, мы в Новом Саде отменяем… На это час. До Белграда – три часа по Дунаю. Вы там организуете зрителя. Всем будет сюрприз. Не пожалеете. Зрителей организуйте на 16:00, а слонов – на 17:00. Всё, до скорого! Одобрительно кивает бабушка Васса: – Ну вот, когда хочешь – можешь. Как солидный самостоятельный мужчина. И я тебе искренне от души советую: главное, не волнуйся, нервы вот так в кулак – во! Волю вот так в комок, во! И передохни, и перекуси, и стаканчик-другой сливовицы не повредит – а третий бабушке налей: так у нас говорят. Усмехнулась красная борода, прикоснулась к бабкиному седому виску: – Что б я без тебя делал, бабушка Васса! И побежал “Венец Дуная” по Дунаю вверх, от Нова Сада да до Бела Града.

СЛОНОВЬЯ СВАДЬБА

Три часа бежал корабль до Белграда. Кажется, много, а серьёзно обстоятельств не меняет. Ну что: Липа и Коталин оклёмываются по каютам, Герцович верным сервусом Липе служит, а Коталин сама себя так-сяк порошочком взбадривает. Хоть и есть у неё два Флориана, да одному место – в клетке, а другому, как верно отметил д-р Волькенштейн, место на капитанском мостике. Гимнастов трио вывихи поглаживает, а директор, по совету старой Вассы, принял сливовицы стаканчик-другой, третий же бабушке налил. Успокоился малость, а то – бывают же такие дни.

И к снимку – даме – недоступной аристократке в боа собольем – так обращается:



– Кому выступать, Урсула? Извини, что я тебя такой чепухой беспокою: в самом деле, опустился. Но, если слоны не выручат, то это провал. Как в личной жизни.

Смотрит со снимка безучастно-элегантно-бледная дама в собольем боа:

– О, Варавва, какие пустяки! Разве ты можешь меня обеспокоить? Не до Вараввы Урсуле, что на снимке, всегда ей не до Вараввы. Как звезде далёкой не до Земли. А не станет Земли – где тогда приземлиться лучу? Так и будет лететь, лететь, нанизывать парсеки, затем вернётся к звезде по закону искривлённого пространства. Ну и что? Это тебе кажется, будто звезда затем испускает луч, чтобы уткнуться лучом тебе в сетчатку, а через неё и в сердце. А ей, звезде, наверное, всё равно, где шарить лучом – световым щупальцем. Хочешь звезду – сам лети к звезде. А звезда может быть удалена бесконечно, тогда что? Глядит Варавва на серебристый небесный глобус и думает: вообрази себя движущейся точкой и отправляйся в странствие по сфере. Ну, за звездой, а? И будет бесконечно возвращаться странствующая точка в исходную точку – в собственное сердце. А значит… а значит – там и звезда. Я тебе больше скажу: звезда и есть эта точка, сама себя ищет. А вот это что-то новенькое, Варавва. До сих пор ведь ты рассуждал так: если не ползать муравьём по шару, а комаром пролететь сквозь шар, то в новом измерении мгновенно обретёшь звезду… Эх, зря, кажется, я третий стаканчик бабушке пожертвовал: двумя тут не обойдёшься – непростая материя. Впрочем, все эти теории – одни только мечтания. Это как твоя магия: кажется, играючи, прыгает кудесник поверх барьеров, и нипочём ему законы естества. Но Урсула-то знает, что всё это фокусы. Хотя и самому иногда кажется: ну как это можно – распилить, например, Липу пополам, а вот она целёхонькая из цилиндра выходит. Э-э, полно вам, г-н директор. И третий стаканчик вы очень благоразумно бабушке отдали, чтобы не прибыть на место представления расслабленным.

Вот уже и холмы знакомые предбелградские. Слонообразные, кстати. Надо собрать труппу, из которой в строю-то на сегодня полторы калеки. Полторы-то полторы, зато Марта в порядке. Возьмём размером. И ударил Варавва в гонг: эй, труппа, выходи, кто не труп! А не трупов-то и собралось: Марта Великая, Жо Чёрный, Бо Белый и супруги Зверж, которые по малым звероформам – по котятам, кутятам и морским свинкам. Н-да, негусто… Соображаем: невеста, два свата, они же шаферы, да + регистраторы бракосочетания. Можно ещё бабушку Вассу посажённой бабушкой посадить… – Все всё уразумели? Ну, смотрите у меня! И щёлкнул Варавва невидимым бичом. Вот и пристань Белградская, вот и публика собралась – это у нас будут гости. А где же со стороны жениха? Не дай Бог, подведут – узнают они Варавву! Удар гонга:

– Начинаем! Выходит из-за Чёрного Цилиндра Марта. На ней трико в горизонтальную полоску. Из такого трико можно целое трио гардеробом обеспечить.



– У-у! Ого-о! – гудят зрители-гости. Махнула рукой Марта, сама вздыхает: – Что же из того, коли жениха всё нет! Утешает её бабушка Васса, кряхтя, на цыпочки встаёт, по бедру

поглаживает. Смотрится Марта в зеркальце – ничего разглядеть не может: там один только нос отражается. В воду выбросила Марта зеркальце – не то, не волшебное, не волнуйся, читатель!

Тут стук раздался, будто в плиту железобетонную метровый гвоздь забивают.

Повела Марта ухом, и тоненько так: – Кто-о там?

А из-за цилиндра дуэтом: – Это мы – сваты! Насторожилась Марта, прихорашиваться стала: причесалась крохотным гребешочком, бабушка Васса ей в косу бантик розовый заплела. Кинулась Марта зеркальце искать, вспомнила, что выбросила его в сердцах. Ну, и так сойдёт: – Уже можно – заходите! Явились из-за цилиндра Чёрный Жо да Белый Бо – восхищение показывают. Чёрный чуть за борт не свалился, аж Белому спасать пришлось. Спас, посмотрел на невесту – сам на палубу сел. Поднял его Чёрный за ворот, встряхнул, потрепал и вперёд под зад подтолкнул: иди, мол, сватай! А тот – не-не-не! – не решается. Обошёл со спины Чёрного, двумя руками к Марте его толкает. Осерчал Чёрный, оборотился, стал белого ловить. Ловил-ловил, да и сам попался. Договорились сваты: идём вместе в ногу. Идут и всё друг на друга поглядывают, чтобы кто-нибудь не смылся. Дотопали до великанши, а та всё не докумекает: кто тут жених, а кто сват? Посмеяся Жо над Бо, Бо над Жо: кто жених – этот? Ай, не чуди, невестушка! Мы тебе такого парня высватали – пальчики оближешь! – и выставили оба большие пальцы. А потом, руки раскинув, стали показывать, каков жених: уши – во! – показал Жо. Нос – о! – сделал Бо. Да чего же ты, дурень, рассказываешь? – Ты ей фотку покажи: сразу сосватается. Пообыскивали друг друга – нету фотки: потеряли. А-а, чтобы я с эти олухом ещё когда-то на серьёзное дело пошёл! Ну, ничего, невестушка: ты ж нас давно знаешь – люди солидные. Если уж мы взялись! Сомневается невеста, призадумалась, пальчик на губы положила. Кстати, пальчик – размером в руку крупного младенца. Думает-думает – а сваты её уже за косу тянут, сами куда-то на пристань указывают: да вот же он, женишок: сам идёт, а я его первым заметил! Кто, ты первым заметил? Ха-ха! Ну, и так далее. Оборачиваются зрители: кого он там заметил, шут гороховый? Шутят между собой:

– Это на тебя, небось, Бранко? Вызверился Бранко, от горшка два вершка: – Слушай, Душан, будешь мне много звездеть… Ну и так далее. Но вот – ахая, раздалась толпа: – Жених идёт! Как такого не заметить: в цилиндре, во фраке, и миллион алых роз несёт в хоботе! Весомо ступает жених по причалу, асфальт под



ним гнётся. Стал у трапа – на корабле трубы затрубили. И жених в ответ – положил аккуратно на трап розы, вздел хобот и трижды протрубил виват. А рядом с женихом такой человечек стоит малозаметный, лысенький и в курточке спортивной. Он жениха по боку похлопал поощрительно и конфетку ему в пасть забросил. Доволен жених, доволен дрессировщик, в восторге гости. – Да, да, да, да! – кричит радостно Марта. Хотела по трапу бежать к жениху, а тут бабушка Васса в бедро скребётся: – Нельзя так, деточка! Надо же прибраться. И тащат вдвоём Бо и Жо сундучище дубовый, с грохотом на палубу грохают, лбы утирают: – Уф-ф… Откинули крышку, фату вынули, белое платье – сами в нём попутно запутались. Стали наряжать невесту. А та так торопится, аж ножками по палубе топает: – Скорей, скорей, быстрей, быстрей! Одёргивает невесту бабушка Васса, дескать: скоро только кошки, а это же целый слон! А слон и сам в нетерпеньи топчется – причал ходуном ходит. Так что его тот лысенький тоже угомоняет слегка: – Ша, Ямбо, скоро только козлы, а ты ж у нас целый слон! И гость Бранко – от горшка два вершка – гостя Душана дружески подкалывает: – Понял, Душан? Это целый слон, а скоро бывает только у вас, козлов.

– Будешь мне много звездеть… Ну, и так далее. Нарядили Жо и Бо невесту, взяли под локти, под коленки – нести к жениху хотели. Да уронили. Крякнула тоненько Марта, повела рукой в белой перчатке – отлетел Жо. Шевельнула ногой в серебристой туфельке – откатился Бо. Ступила на трап – а тут уже жених одно колено преклонил, хоботом помогает, на спину подсаживает. Села Марта на слоновий фрак, развернулся жених Ямбо и понёс невесту в ратушу расписываться. А зачем в ратушу, когда у нас и тут всё на мази, регистраторы на подхвате: это супруги Зверж с малыми звероформами. Вон, гляди: Пиф уже тетрадку в зубах принёс, а белая крыса Алиса – длинное перо гусиное тащит. Зажал жених отростком на конце хобота перо гусиное, расчеркнулся в тетрадке и положил пёрышко в пасть, да укололся – и выплюнул на причал, на асфальт. Подняла супруга Зверж обжёвки пёрышка, покивала сокрушённо: – А невеста чем же распишется? Вытащил супруг Зверж из кармана шариковую ручку, но гость Бранко его опередил: вынул ручку, да ещё сувенирную, янтарную, и забросил к невесте на женихову спину. Поймала Марта ручкою ручку, другой ручкой воздушный поцелуй отправила любезному гостю – от горшка два вершка. Вскинулся победно Бранко на Душана: – Понял, козёл? Ну и так далее. Расписалась невеста в тетрадке, морская свинка Маринка лапку в чернильницу обмакнула – и подписи брачующихся припечатала.



Хотела было тетрадку грызть, но супруга Зверж подняла хранительницу печати за холку и посадила себе прямо в декольте. – Ю-ю-ю, – занюнила обиженно Маринка

А дрессировщица её по спинке поглаживает, на церемонию показывает: – Смотри, Мариночка, как интересно! А таки интересно: развернулся Ямбо, а к нему, точнее, к молодым, родственники движутся, мама Тумба впереди. Поднялась вертикально, хотела невесту обнять, но тут уж лысенький в курточке воспрепятствовал: – Харэ, Тумба – хорошенького понемножку! Ну, как хотите, поджала губку свекровь Тумба. А с боков дядюшки-тётушки двою-троюродные заинтересованно суются, хобота вздевают, монетами, конфетами, конфетти, бубликами молодых осыпают. И каждый почётным долгом считает марш Мендельсона протрубить, правда, разнобой получается, потому как всем слонам слон на ухо отродясь наступил. Тщетно вмешивается с пристани духовой оркестр с настоящим Мендельсоном: слонов не перетрубишь: – Горько! Го-го-го! И целует Марта кончик женихова хобота, и целует кончик хобота Марту в губы, и школьную загадку загадывает Бранко Душану: – Между ног болтается – на “Х” начинается? – Хобот у слона, ха-ха! Ухмыляется Душан: – А про кого сказано: карлик-то карлик, да во-от с таким хоботом? – Про тебя, Бранко, го-го! – Будешь мне много… Ну и так далее. Поздравили молодых родственники, гости, оркестр – и двинулись прочь от причала – жениху с невестою путь протаптывают. Окончательно раздалась толпа. Раздались визги: давка пошла. Вот ведь как иронически человек устроен: страшно, чтобы слоны не раздавили – так уж сами друг друга со страху подавим. Поднял Душан Бранку на плечи: – Не мзди, малявка, прорвёмся! И таки прорвались. А остальные уж – ховайся, как можешь! Тем более, что Душан для юмора одному слонику-малютке под хвост зажигалкой чиркнул: – Секи, Бранко, вот прикол будет! Да уж – это был-таки прикол. Затрубило дитя: – Вой-вой-вой! Переполошился слоновий народ, да как бросится наутёк по улице Крала Душана Могутного вгору, в центр Бела Града – и свекровь Тумба, и дядя Самбо, и тётя Румба, и сам жених Ямбо вдогонку: куда ж вы, родня? А лысенький в курточке – дрессировщик и тамада – только рукою махнул обречённо: – Один такой козёл сто слонов распугает… И правда: несутся слоны, топочут, трубят, народ белградский по домам прячется, мальчишки яблоками кидаются, моськи лают, регулировщик свистком подавился, Марта-невеста орёт пронзительно: – Ма-артин, где-е ты? Спаси свою Марту!



И вдруг – стоп, слоны: пробка на перекрёстке. Марта: бух со слона, а Жо и Бо тут как тут. Ревут слоны, ревут клаксоны, ревёт рупор с крыши: – Всем сохранять спокойствие! Это цирк. Ситуация под контролем… Катятся с горки Жо и Бо, Марту под руки волокут, с кручи втроём прыгают. Прыгнули – огляделись – лодка рядом. А из лодки – плюсь! – Мартин, морячок коренастый. Подхватил Марту на руки, перенёс в лодку бережно, оттолкнулся веслом, да и поплыл вдоль по Дунаю. Машет Марта платочком, плещут в ладоши Чёрный Жо и Белый Бо, кунаки верные. Умыкнули невесту. И снова грянул оркестр Мендельсона. Улыбается бабушка Васса с уплывающего корабля вслед уплывающей лодочке, сама вздыхает: – Хорошо-то как! Всем людям счастье, один ты у меня, Варавушка, из-за той крали с картинки, весь век бобылкуешь… – Не говори, бабуля…

Хватил Варавва третий стаканчик: тот самый, бабушкин. И слеза по бороде катится.



ВИДЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

БУДАПЕШТ, ОСЕНЬ

Круги за кругами сеткой Суживаются до маленькой точки.62

Ноябрь Будапешт / Венгрия

62 Михаил Кузмин



ВЕТЕР, ШОРОХ, ШАРФ

Бежал Дунай среди лозняков румынских, омывал холмы болгарские, плыл мимо скал сербо-хорватских, заливал пушту – степь мадьярскую, да уж так привык просторы кругом себя видеть, что вошёл в большую королевскую столицу – с башнями, мостами, высокими каменными набережными, огляделся, да и сам подивился: эк, я куда забрался! Знать, я не просто поток воды, хотя и широкий, а река столичная, вроде голубой орденской ленты: вправо глянешь – на горах базилики высятся, влево посмотришь – площади со статуями королей на конях. Мутился по-весеннему, абрикосово-вишнёвый цвет на боках нёс, в Вилково Пасху справлял, с липованами христосовался; дальше – дробь соловьиная июньская от болгарского до влашского берега по влаге бежала; потом лоснилась туша воды на летнем зное громадною рыбиной, рябью-чешуёю серебрясь; принимала-изламывала глубина зеркальная полосу лунную и полосу Млечную; разбивала глубину зеркальную россыпь метеорная. Шутя, загадывал Дунай падучие желания, да сам со счёту сбивался: столько звёзд падало, что не хватало желаний. Да и не Дунаево это дело – желания желать: человеческое это, слишком человеческое. Дунай не желания – загадки загадывает, в омутах сентябрьских тмится, в утренниках туманных таится, с листопадом братается, одежды опавшие жёлтые, красные на боках несёт.

Вот и листопад пошёл, вот он уже и кончается. Затихают рыжие шорохи, оголяются бурые древесные костяки в парках Будапешта. Налипают платановые листы на гранитно-коронованные лбы Хуняди, Бэлы, Матяша, на монашеский капюшон безымянного летописца. Темна дневная синева, и не может пронизать её охладевшее позднеосеннее солнце. Отстучали по городским булыжникам, отсверкали влажным кремом ядра каштанов. Хрустят острым ледком высохшие пустоты ноябрьских лужиц под каблучком лёгкой туфельки Липиной. Фру-фру – шелестит белый плащ. Ну-ну – чуть усмешливо взглядывают глазки на вдохновлённого кавалера. А тот, распахнув синий плащ, так и светится распылавшимся сердцем: – И коли ты спрашиваешь меня… О чём ты спросила? Липа, ещё усмешливее: – Какой же ты невнимательный! Я спросила: что тебе больше нравится? – Ты. Рассинелось празднично за ресницами, раскраснелось радостно по щекам: – Это, конечно, правильно… Но я имела в виду: что именно – плащ или туфельки? Ну, как же ты их для меня выбирал, если не знал? – Ах, вот что! Когда выбирал – они мне ещё не так нравились. Только когда на тебе… Не дают скрыть блаженное смущение ямочки на щеках: – Да? Погоди – подумаю… А у меня что больше нравится? – О! – Под облака взмывает Герцог. – Слушай же.

Parmi toutes les belles choses Dont est fait son enchantement,



Parmi les objets noirs ou roses Qui composent son corps charmant Quel est le plus doux?

– Что-что? – строго пронежничала Липа. – Я такого не понимаю. Мне, пожалуйста, по-русски. Но прилично! Зафосфорились Герцоговы карие: – Прилично? Ну что ж:

Среди красот Её телесных – Очарованья составных, Среди предметов столь прелестных, Малиновых и вороных, Что краше?

– Так это не ответ, – королевствует Липа. – Что же краше? – Как что?! – всегда готов Герцог:

Так прелести пласты спаялись, Так слиток обаянья твёрд, Что самый пристальный анализ Бессилен раздробить аккорд.

Раздробила Липа каблучком ледовую корочку: – Аккорды, аккорды… Ты не на сцене и не со скрипкой. А с девушкой и на прогулке. А про анализы вообще пусть доктор Волькенштейн говорит. Я же сказала: прилично! Парит Герцог:

Едина в сплава полыханьи И в пятерице чувств – одна. Есть музыка в её дыханьи, Благоуханьем речь красна!

Благоухают и краснеют листья, благоухают и краснеют щёки, лепечет на лёгком дыхании Липа: – Это совсем, церковно получается: «едина», «благоухания честное селение», «чувств просвети простую пятерицу»… – Именно! – Ястребом сводит круги Герцог:

В день городской, красноосенний – Ясно, церковно. Пламя стоит без потрясений Ровно и кровно.

В красный шарф спряталась Липа: – Я, конечно, просила… Но это слишком уж прилично. Даже, кажется, не про то. Пал ястреб на голубицу:

Я люблю смотреть, баловница, Как, покрова без, Всё зеркалится да лоснится Ткань твоих телес!

– Ах, так! – выпросталась из шарфа Липа, сама вся пылает. – Так вот тебе!



Нагнулась, сгребла рыжих шорохов охапку – швырнула в кавалера: – Будешь? Будешь? Обхватил Герцог Липу за плечи. Ловко вывернулась девушка – циркачка всё же: один красный шарф остался в руках кавалера. Убежала по мостику на островок, а Герцог за ней, а красный шарф – за Герцогом по ветру.

ПЕПЕЛ, СНЕГ, ДРАКОН

А тот островок – не столь островок, сколь ресторанчик под небом, и солнце его сквозь облачный листопад лениво, по-предзимнему пригревает. Скрипачи сладко-воспоминательное выскрипывают-выпиливают, трубачи зазывно-надрывное утробно вытрубливают. Литавры сдержанно грохают-звякают. Звякают- грохают пивные кружки в весёлой и краснолицей – листопаду под стать – компании:

– Egi segündre!63 – Ну, так и быть: по последней! И расплатившись-распрощавшись, – Szia sztok!64 – расходятся. А вслед несётся залихватская мелодия:

Szasz forintnok ötven o fele…65

Но не пустует ресторанная площадка: вон за столиком у самой оградки седой элегантный – сказать бы, барон, да кто его знает? – с душистой карибской сигарой. Сидит-медитирует в курчаво-серебристую бородку: ностальгически о прошлом, меланхолически о настоящем, стоически о будущем. А вон, у самого входа-мостика, – загадочная дама: вуаль на лице, чернобурка на плечах, кофе на столике. Не откидывает незнакомка вуали, не касается чашки. Не слышит, кажется, развесёлой песни:

Meg oszt mongyök hogy resegesz vagyök…66

И уже сама музыка, словно смутясь, меняет корчмовую удаль на мягкую вальсовую протяжность:

………… И льётся Лист сквозь шевелящуюся вуаль листопада. Кивает

одобрительно седой элегант, бородкой да пеплом сигарным серебрится.

А прямо посреди площадки – столик под зонтом зелёным, а за столиком-то – Коталин, Коти, кошечкой разыгралась:

– Мур-мур, Флориан, все-то ты моря переплыл, а Будапешта, как видишь, толком ещё не видел.

Нехарактерно растроганно улыбается капитан фон Габсбург: – Потому и не видел: Будапешт – не морской город, а речной.

Как и Вена.

63 Будем здоровы! (венг.) 64 Всем привет! (венг.) 65 Сто форинтов прогуляю… (венг.) 66 ?



Решительно соглашается Коталин: – Верно: море нас рассорило – Дунай нас соединил. – Но море нас и познакомило, – мягко напоминает Флориан, – Триест на Адриатике стоит. Вспыхнуть и рассердиться хотела Коталин, да не стала. Такой уж сегодня день: – Да, Триест… Но это не наш город, он так и не стал нашим. Макаронникам достался – ну его! – Ах, да! – припоминает фон Габсбург, – его ведь ещё прадед мой потерял. Но что нам прошлое, Коталин? Решительно не соглашается Коталин: – Нет, погоди, Флориан! От прошлого не отмахивайся, особенно ты. Если бы я всё старое забыла, то не было бы сегодня у нас ни улицы …, ни дворика моего детского с клумбой, забросанной мёртвыми розами. Я их, знаешь, обрывать любила и шипов не боялась. Вечно домой с кровавыми пальцами. Вдаль – внутрь глядит Флориан: – Я нырять любил с нашего «Венца Дуная», когда он ещё на почётном якоре в Вене стоял. С открытыми глазами плавал, считал, что я в море. Достал однажды со дна зелёный овальный камушек. Оттёр песком – а там голая голова и буквы: CÆSAR… А дальше стёрто. И доктор Волькенштейн сказал тогда: «Хороший результат сегодня, Herr Kronprinz, две с половиной минуты без дыхания – не всякий моряк сумеет! Считай, что эта монета – приз от Римского императора далёкому наследнику. Австрия ведь в истории – II-й Рим. А третьего уже не будет». – Пш-ш! – Уже шипит немножко кошечка Коталин. – Какой-то зелёный обсосанный леденец… и лысый старикашка полуслизанный. И II-го Рима вашего тоже не было бы без Венгерских королей – вон тех, на площади. Они вам принесли и Карпаты, и Балканы, и Адриатику. А вы не удержали. Последняя попытка – а третьей уже не будет – дарю тебе сегодня мой Будапешт. Держи – не оброни! И, словно монетку со стёртой имперской надписью, подбросила ввысь бурый каштан. Махом снял капитан фуражку – поймал подарок. Не восхитилась Коталин – только кивнула как должному. Оторвал седой элегант медитативный взор от серебристой бороды, проследил полёт бурого каштана и спрятал взор в нагрудный карман, и словно бы проговорил, не разжимая губ: “Merci”. И покосился через всю площадку на даму, что под вуалью и в чернобурке. А та – хоть бы что: глубоко, знать, ушла. Пригубила Коталин дымящийся шоколад из красной глиняной чашечки. Не пригубил Флориан коньяку – нет перед ним рюмки: не коньячный нынче период в жизни капитанской, а сердечный. Да и у Коталин, небось, не кокаиновый – капитановый. Откинула рыжую гриву, отмахнулась от Листова вальса – другую мелодию ловит, далёкую, давно не певомую. И всё никак не поймает, а ведь всю юность не расставались. Ох, как бы не расстроиться Коталине: расстроиться – у неё значит разгневаться, а кому это сейчас надо? Такой роковой характер – вы её уже знаете! Но, верно, сегодня и вправду счастливый день. Не можешь припомнить, Коталин? – ладно, помогу! И запенился слух тою самою песней:



…………………………………. Оно? Да уж не другое что! Даже не поверилось, не осозналось сразу, что это «оно» не из глубины всплыло-вспомнилось, не на дне попалось, как мальчишке-ныряльщику римская монета. Нет, извне заиграло и потом только услышалось: ……………………………… Слушай, Коталин, слушай, люби, вспоминай и плачь. А лучше не плачь, а возьми за руку Флориана и пригласи на танец, да, главное, не обернись в ту сторону, откуда оно слышится. Какая тебе разница, кто и на чём играет, и для кого? Какая разница, если всё равно – это для тебя. Но такой роковой характер, вам уже знакомый: конечно, обернулась и видит: играет Герцог – на скрипке – для Липы. Сам на колене стоит, скрипку и смычок выше головы занёс, так что и музыкант ресторанный, чья скрипка, только головою качает от восхищения, и барон-элегант всем видом Герцогову игру одобряет, сигару отложил, медитацию отложил. И незнакомка под вуалью распрямила чернобурковые плечи.

А Липа… Липа танцует! Не по-липовански пляшет, не по-цирковому гимнастится, не как тогда в поединке кроваво воюет. Нет, по камню, по воздуху, по листопаду, по Дунаю ступает. Выше и выше лёгкие стопы Липу возводят, и уже не один Герцог, но всякий зрячий звезду запредельную в личике девичьем видит. И сама Коталин видит её и понимает: правду сказало зеркальце, когда Липу вдруг отразило. И капитан Флориан видит Липу, и музыку слышит, и будет эта музыка для него теперь Липиной. И сам Будапешт, сегодня ему подругой подаренный, уже для него Липин – не Коталинин. Что ж ты, Коталин, вовремя, минутою раньше, эту песню Флориану не спела? Не вспомнила, позабыла, вот и перелетела песня, как птица, на другую ветку, и там пригнездилась.

Опустила глаза Коталин: вот и всё… Вот и весь тебе, рыжая, счастливый день, праздник на твоей улице детской и на клумбе мёртвые розы. Гляди на пальцы: это тех давних царапин кровь. Гляди на Флориана: перед ним уже рюмка коньячная, в рюмке – тех одиноких старинных застолий хмель.

Обернись: уже струится по ветру в шорохах-завесах краснопада красный дракон. Это ищет хозяйку покинутый красный шарф. Вот он падает на голову, вот отбрасывает его яростно Коталин, опрокидывает коньячную рюмку – и тут обрывается музыка – старая, не нужная больше подружка детства, встретишь – не узнаешь. Останавливается Липин танец, и не видна больше за растерянным личиком девичьим звезда запредельная, вспомнишь – не поверишь. Отдаёт Герцович тапёру скрипку, идёт к столику, куда шарф прилетел.

Не видит Липа красного шарфа – видит рыжую голову Коталин. Ах! – побежала прочь: на мостик, в парк, на набережную, на Дунай, на корабль – к чёрту на рога. Хватает шарф капитан Флориан и, словно красного дракона оседлав, мчится на мостик, на набережную, на Дунай – за Липою вслед. А за капитаном вслед – внезапный снегопад. Спряталось в тучу солнце, спряталась в чернобурку вуалевая незнакомка; пали хлопья на серебристую бороду



задумчивого элеганта, зашипела гаснущим костром тропическая сигара; высыпались капельки на зеркальце, а между ними – кокаиновая пыльца засверкала.

Втянула Коталин порошочную дорожку, захлопнула зеркальную створку – и бегом на мостик, на набережную, на корабль – за Флорианом. Гуще хлопья, суше снег, немее музыка – уносят музыканты скрипку, литавры, трубу, контрабас в жёлто-тьмяную пещерку ресторана. И клонится в овальном проёме серебристая борода к меховым плечам, к бледному лицу без вуали:

- Szobod lülni?67 Гуще снег, глуше звук, темнее парк. И пропадает в конце аллеи

почти уж не видимая спина Герцовича: на набережную, на корабль – да и вверх по Дунаю…

TRÄCHTIG, SCHWANGER…

Топчется снегопад на пороге жёлто-тьмяной пещерки кают-компании, рвётся внутрь, да кто его пустит? – Machen Sie aber die Tür zu, Herr Herzowitsch!68 – А? – не сразу находится Герцович. Сбрасывает с головы капюшон, сбрасывает с плечей промокший синий плащ, а потом уж, почувствовав ветер и снег снаружи, прикрывает дверь. И снова в одиночестве остаётся невпущенный в помещение снегопад. А перед Герцовичем возникает бокал белого вина. И смотрит укоризненно др. Волькенштейн, и не слушает взволнованных убеждений г-жи Зверж: – Нельзя с нею так, она мне – как дочка родная. А доктор – сквозь собеседницу: – Machen Sie aber die Tür zu, Frau Dobu!69 – Что? – сверкнула Коталин Добу. Вызмеилась из замшевого бурого пальто. Вздохнул доктор: – Дверь! – Не поняла вас… Ворвался, улучив мгновенье снегопад – и тут же был выставлен госпожою Зверж. Притворила г-жа Зверж дверь, и снова на доктора: – Ведь вы же врач, для вас не должно быть разницы, кто пациент. – Вот тут вы неправы. Здоровье пациента напрямую зависит от того, кто он. – Это дискриминация! Снова: дверь – снегопад. Из снегопада – капитан: – Мне коньяк – цéлую! Невесть откуда – глумливая рожа Вараввы: – Так-то, херр капитан: qui a bu, boira!70 И словно в подтверждение, опрокидывает капитан в запрокинутую глотку полстакана Hennessy. Не глядит на Варавву, не

67 Позволите? (венг.) 68 Закройте же дверь, г-н Герцович! (нем.) 69 Закройте же дверь, г-жа Добу! (нем.) 70 Кто пил, тот будет пить! (фр.)



глядит на Коталин, и что уж говорить о Герцовиче и г-же Зверж, которая всё: – …Я ответственна за неё, г-н доктор, я вправе требовать! И доктор, жёстко: – Вправе – так требуйте. Прежде всего, от г-на Вараввы. А его право – решать. А моя обязанность – руководствоваться интересами пациента, вернее, его здоровья. А интересы здоровья данного разряда пациентов… И невесть откуда – разбойничья рожа Вараввы: – Требовать будете от супруга. А я, слава Богу, всего лишь директор. И требую от вас: выполняйте предписание доктора. Доктор сказал стерилизовать, значит – стерилизовать. Побледнела г-жа Зверж, вынула из-за пазухи сокровище своё: – И он посмеет сделать ЭТО сейчас?! Сейчас – когда Марина ждёт ребёнка! – Nun, sie ist trächtig… Na und? Это не диагноз – это состояние. – Grobian!71 Она не trächtig – она schwanger. Плечами пожимает врач, хохочет Варавва. Настежь дверь, а там снегопад и Липа: – Что это – schwanger? Терпеливо разжёвывает доктор: – Если это Марина, das Meerschweinchen72, то она trächtig. ”Тrächtig”? – всплывает у Липы. – Котная. – А если это фрау Зверж, – покосился доктор на свинководку, – или вы, фройляйн Липа… – Вы о чём, г-н доктор? – Я о том, фройляйн Липа, что фрау Зверж никак не хочет усмотреть разницу между зверем и женщиной. – А что – разница есть?! – прорычала гортанно Коталин. – В твоём случае – никакой! – грохотнул-хохотнул Варавва. – …Но как правило, – продолжает доктор, – разница между trächtig и schwanger для всех очевидна. – Посмотрите на Марину… Позвольте, – и бережно приподнял из ладоней фрау Зверж округлённым брюшком кверху морскую свинку. – А теперь посмотрите на… – и вернув животное встревоженной хозяйке, указал рукою на Липу. Не слушает больше Липа, вспомнила, как он ей тогда в кабинете на латинско-немецком: ”Fecunda73. Sie sind schwanger74 – вот и всё. Это не диагноз – это состояние”. Вспомнила – поняла – упала…

71 Грубиян! (нем.) 72 Морская свинка (нем.) 73 Беременная (лат.) 74 Вы беременны (нем.)



ВИДЕНИЕ ДЕCЯТОЕ

ЦИРК. ЦЕРКОВЬ. СЕРДЦЕ

Декабрь Вена / Австрия



БРАТИСЛАВА – ПОЖОНЬ – ПРЕСБУРГ

Выше, выше взбирается пароход по реке, воду колёсами борет, ледостав одолевает. Движется, сражается, не замечает берегов лесистых, чуть заснеженных, слегка заинеенных. Никто ничего не замечает, каждый о своём печётся. Капитан Флориан час-другой покапитанит – и за коньячок, ни на Коталин, ни на Липу и не глянет. Коталин тигра Флориана полдня пошколит, да и даст покой зверю. Мелькнёт в вещем зеркальце, спросит на всякий случай:

– Ну что? Ну кто у нас тут самая-рассамая? Помолчит зеркальце, словно плечами пожмёт – да какие ж у зеркальца плечи? – спросит огошенный читатель. – То-то, что нет никаких у зеркальца плечей. И нет у него никакого для Коталин ответа. Шипнёт рыжая, сыпнёт на глупое безмолвное стекло серебристого порошочку. Сыпнёт, нюхнёт, да и швырнёт стекляшку на подушку, сама на палубу высунется – ветерком речным, студёным освежиться: – Фр-р-р... Озирнётся и безразлично у г-на Звержа поинтересуется: – Это что за трущоба за бортом? Приобидится тишайший Зверж: – Ну, знаете... Ну, знаете что? Знаете что! – Не знаю что, – кинет надменно Коталин. – А что? Серчает беспомощно Зверж: – Ну, вы всё-таки... Ну, это всё-таки! Как-никак столица! Между прочим! – Чего? – Чего – «чего»? – Столица чего, говорю? Достоинства напустит Зверж: – Столица моей страны, говорю! – О, столица Звержляндии? – Ну, вы всё-таки... Ну, это всё-таки! Это Братислава – столица Словакии... А позади – моё родное Комарно. – Это что за новость? – Словацкий город Комарно. – В смысле – венгерский город Комаром? Духу наберётся Зверж: – Вот венгры всегда похваляются, будто у вас все слова венгерские. – А кто-то сомневается? Разгневанно подбоченится Зверж: – А ваше якобы венгерское Комаром – от словацкого «комар», что и значит по-нашему комар. А по-венгерски оно ничего не означает. – Ой-ой-ой: комар! Вот это зверь, вот это Зверж! Покраснел Зверж, чуть увеличился и зазвенел: – Ну, вы всё-таки... Многое вам тут позволяется, у вас, видите ли, крупный хищник... Но всё-таки вам не позволяется... – Нет? – ...затрагивать фамилию... древнюю фамилию! Красивую фамилию!



– Это какую? – Ну, вы знаете... Ну, это всё-таки! Зверж! – Ах, вот оно что, пан Комарж! Победоносно носом пронзает воздух внезапный Комарж: – А вы в таком случае – пани Тигрж! Хи-хи... Да, пани Тигрж! Именно, пани Тигрж! Улыбается притворно приторно внезапная пани Тигрж: – Не стоит так пискливо ржать, прекрасное имя – Тигрж! Я им горжусь. Да, именно, что именно, пан воспитатель малых звериных форм! Кстати, а что это – малые формы? Наверное, комары? – Ну, вы знаете... Ну, это знаете! – зудит задето Зверж. – Конечно, комары. Так они ж только летом бывают. А так их не бывает. И Звержландии вашей не бывает. – Зато есть Словакия. И вы на её земле... Ещё слаще улыбается Коталин: – Не-ет, пан Комарж, я на воде. Я на венгерской реке Дунай. Древней и красивой. – Это словацкая река и словацкая столица: древняя и красивая Братислава. – Где? – не понимает Коталин. – Там! – взлетает над палубой Зверж-Комарж, носом воздух пронзает в направлении правого берега.

– Э-э-э... – прищуривается Коталин. – Вижу нашу старинную Пожонь. – Жопонь! – нежданно впивается комарик. – Может и Жопонь. С тех пор, как это ваша столица. – Прихлопывает комарика пани Тигрж. Доносит ветерок трубочный дымок, доносит докторское снисходительно-энциклопедическое: – Город Пресбург – на местных наречиях «Прешпорек», «Братислава» и даже «Пожонь». Из твоих утрат, Флориан фон Габсбург, эта дунайская провинция, во всяком случае, не главная.

ВАРАВВА В СЕРДЦАХ

Хмыкнет капитан, рукой махнёт на утраты. Посмотрит озабоченно доктор, очки поправит. Не смотрит Коталин в сторону капитана, не отрывает капитан глаз от желтоглазого коньяка. Вообще никто ни на кого не смотрит, одному доктору приходится за всеми приглядывать – в силу профессионального долга, да ещё бабушке Вассе – ей не то что приходится, а так: не присмотришь за ними – Бог весть чем кончится... Вот взять Варавку: и с детства-то был не подарок – о-хо-хо! – а после Белграда так и зверствует. Настоял, чтобы стерилизовали все малые зооформы, начиная с любимой морской свинки г-жи Зверж. Дрессировщица в слёзы, а он ей: «И нечего сырость на борту разводить. Это ведь пока не вас или вашего супруга». Супруг ему: «Ну, знаете... Ну вы это!» А Варавка: «Я сказал «пока», г-н Зверж». Но это что ещё – только слова, а вот на днях в Комарно, когда белый клоун Бо явился на репетицию под вот таким шофе с шлейфом и не смог проехаться стоя верхом на чёрном Жо, так Варавка как гаркнет: «Не можешь быть наездником – так будешь кобылой!» Поставил бедолагу раком, шлёпнул ручищей по заднице, и гыкнул на чёрного Жо: «Эй, вороной, объезжай блондинку!» А негр-то



так именно и понял, крякнул и уже давай было выполнять, как вдруг из-за цилиндра: «Фас, Дези, куси грубияна!» Дези и рада стараться, забавная такая, чуть чёрное удище не откусила арапу, если б тот её сам не загрыз. Звержиха-то бегает кругом, как собачка, визжит, а чёрный-то встал, застегнулся и обиженно так: «Нет, г-н директор, в контракте это не написано». А Варавка хохочет: «Там ещё не такое написано! Там написано: ещё раз повторится – так повторим номер на публике». О-хо-хо, какой сердитый... А сердце всё-таки золотое, только кто ж это кроме бабушки чувствует! А помрёт старуха – что с ним будет?

ДИВЕРТИСМЕНТ

Мороз в Вене, солнце над замком Зильбербрунн отражается в ледовой скульптурной композиции на островке посреди открытого дельфинария. Нет-нет, да и капнет с трезубца ледяного Нептуна, с хвоста нереиды, с тритоновой трубы. И тут же застынет капля, серебряной брошкой станет. Выстроилась на скале посреди бассейна Нептунова свита. Здорово поработали скульпторы-ледорезы: сам Нептун на верхушке стоит, бороду взметнул, трезубцем потрясает, на Варавву похож. Одна из нереид на брюхе лежит, хвост высоко держит, и торс хвосту вровень, как Липа на арене ещё до того. А один из тритонов правою рукой раструб поддерживает, словно скрипку за горло, а пальцы левой мундштук сжимают, как смычок. И сам тритон притом на нереиду смотрит – ни дать ни взять Герцович на Липу. А подножие той скалы в подогретом бассейне купается.

Двумя летучими рыбками взмётываются из воды внезапные – не ледяные, живые – девушки-игруньи. Распростёрты руки – не то взлететь, не то всех тут обнять: от первого ряда, что прямо у воды, почти вровень – до десятого, откуда видно, как воспаряет каменный орёл о двух головах над высокими воротами Зильбербрунна прямо к морозному солнцу. И само солнце – словно ледовая скульптура сребролукого Феба-Гелиоса. Мечет он стрелы-лучи – собрата Нептуна растопить хочет. Хочет, а не может: не горячи стрелы-лучи – льдисты, как иглы инея. Но упорен бог-стрелок: одна за другой накаляются в скором полёте стрела за стрелой, вонзаются в лёд, и вот уже падают капли с Нептуна. Падают капли в бассейн с девичьих лбов и плечей, падают, не взлетев, девы в воду, едва выдохнув тёплый пар. А из воды вместо них взмывается пара дельфинов, так, словно там, под водой превратились пловчихи в дельфинов мгновенно. И расходятся в две стороны два колеса: дева – дельфин – дева – дельфин. Цирк да и только! Но это ещё не тот цирк, не наш, не с «Венца Дуная». Наш цирк с этим, дельфиньим, просто в совместной программе сегодня выступает. Не май месяц на дворе, вот уже Рождество завтра, так что зрителей зазывать на набережные теперь не приходится. А здесь, у открытого бассейна – иное дело: тут рассаживаются жители и гости предпраздничной Вены, как на небольшом стадионе. И надо сказать, больше гостей, чем жителей. И больше далёких гостей.



Смотрите, вон там, наверху в правом секторе пара старых журавлей из Оклахомы угнездилась, перелетев океан – восхищённо подталкивают друг друга крыльями в бока: – Look, Sarah, such intelligent fish!75 – Это не рыбы, Джек, они умнее многих людей. – Oh, yeah! – С нешуточным энтузиазмом кивает старый журавль. В средних рядах всех неотрывнее и самозабвеннее заходится птичьим базаром стая арабских грачей: – Р-ра... М-ма! Кх-ха? Ннараббак, как интересно: сначала дэвушка, батом дэльфин! – Да? А шьто ты думал: сначала дэвушка, батом Махмуд? – Тихо! Ваэлла буду бить! – Рра! Н-на... Тао и сяо, и повсюо – жутко плиссюленные лягушки – Шан-Хай, Тай-Вань, Ха-Эы-Бин: – Вя-а мань?

– Цзэнь! – Цзэнь ли?

– Пу цзэнь – чжень! – Ман да хуэй. И не поймёшь, нравится им представление, или так сяобэй, или речь вообще не о том. Грызут коричневые корешки, покашиваясь на бассейн, толстенькие, с плоско нарисованными личиками, пожилые рыжие корейцы – крашеный кролик. Удивится иной читатель: как это авторы всё знают? И самонадеянно отличают корейских туристов от китайских предпринимателей? А запросто – надо только секрет знать: у этих та-кой прищур, а у тех – вот этакий. И прикус характерный. Жужжат шмели-бразильцы: – Mira76, Жоау, какое в Европе смешение рас. – Каражу77, Жузэ. Но какой дьяблу затащил нас в этот рефрижерадóр под небом! И трещат усатые кузнечики-мехиканос: – Гратис78 – почему не пойти? – Си79, Хорхе, считай, что детство тебе приснилось. Басовито повизгивает на возбуждённых сынков отец семейства человекообразных из Зимбабве: – Баб вы белых не видали? – Зима, мбана, в саванне, а белы бабы голы! Венскими вальсами разливается парковый оркестр с подиума, что за бассейном, за ледовой мифологической группой. И так-так-так тактом шёпот слышится:

Раз-два-три, здрав-стуй-те, На-ше вам с кис-точ-кой,

75 Вот, Сара, какие умные рыбы! (англ.) 76 Гляди (порт.) 77 Carajo – чёрт побери! (порт.) 78 Бесплатно (исп.) 79 Да (исп.)



С тру-бо-чкой, с кру-жеч-кой, С де-воч-кой – вальс!

Это, каблучком отстукивая правильный ритм, парок морозный выдыхает Штраус:

Eins-zwei-drei, рас-тво-ряй, Рас-тфа-три, рас-тфо-ри, Все две-ри – ство-ро-чки, С ле-дя-ной го-ро-чки Ска-тить-ся – was?

За бассейн уходят от представления два марсианина-японца: все эти номера и многолюдье только мешают фотографировать ледяных нептунов-тритонов. Точно обидевшись на японцев, насовсем уходят под воду дельфины и пловчихи.

Снегурками румянятся три лебёдушки-шипуньи из польской Кшишталёвей Воли. Ночным лемуром пучится чернооко индийский гость в чалме. И угощает его домашним пирожком сгорбленная старушка-игрушка в вытертой чёрно-бархатной шубейке:

– Съешьте пирожок! А то ведь Варавке пекла, а он, сорванец, с утра ни макового зёрнышка – и сразу за свои фокусы.

Бесстрастно отказывается индийский гость: этот небось не с утра, а чуть не с роду ни рисового зёрнышка – на то и йога.

А посреди – но точно в отдельной ложе – седой элегант отрывает от глаз миниатюрный, слоновой кости, бинокль и с лёгким поклоном вручает его бледной даме в чернобурке.

Ну и ещё пожилой венец в очках – сидит, строго веселится (“Ich bin hier zum feiern!”80).

МАСТЕР ОРИГИНАЛЬНОГО ЖАНРА

Смолкает венский вальс, прервав каблучный стук, уносит венский стул в бессмертье Штраус. Залязгали – чуть-чуть, точно колёса поезда в начале пути – сверкающие солнечно-звонко-морозные тарелки. Щёки надувает – задувает в трубу ветер-духовик, и вдруг онемевает. Перед бассейном откуда-то – будто из воды – возникает Варавва: чёрный фрак, красная борода, белый ворон на плече. Присвистнули арабы, насторожились чёрные мамбы-зимбабвы.

– Лянь-цань... – невозмутимо помяукивают плоские лица. – Meine Damen und Herren81! – Перебивает разноязыкий вавилон незримый конферансье, – Впервые в нашем городе... два в мире, один в Европе... Wundermeister82... потомственный чародей... Ваши аплодисменты! Соперник прославленного Дэвида Копперфилда... Маэстро... Нет, я не в силах перекричать такие аплодисменты... Короче, перед вами... Hochstpersönlich... собственной персоной... Маэстро... Маэстро... Ва – ра – вва! Не кланяется Варавва, надменно не видит публики. Шевельнул плечом, где белый ворон восседал, – чёрным стал ворон.

80 Я здесь чтобы праздновать (нем.) 81 Дамы и господа! (нем.) 82 Волшебник (нем.)



Присвистнули арабы; замерли, словно журавли вдруг в полёте, американцы; зашелестели встревоженные паненки.

И только: – Бяо дунь? – Нюнь пэй! – Как ни в чём не бывали китайцы.

Хлопнул в ладоши Варавва, точно бичом щёлкнул, точно притянул к себе, точно стропами парашют, – весь амфитеатр.

Враз заглох Вавилон. И стал Варавва колдовать. Чёрного ворона превратил для начала в красного петуха, петуха – в жёлтого цыплёнка, цыплёнка накрыл цилиндром, цилиндр поднял – там яйцо. Здоровенное. – Яй! Мбуни! – радостно заорал зимбабский пацан. – Да, – солидно пояснил белому соседу чёрный отец семейства. – Мы это видели, мы знаем, мы не удивляемся, потому что это яйцо мбуни. – Was sagten Sie?83 – слегка отшатнулся сосед. – Хи! – доволен африканец. – Мбуни! А Варавва добыл из фрака топор да как рубанёт по скорлупе. Треснуло яйцо, развалилось, а там ни белка, ни желтка, а малая звероформа: – Тяв-тяв! Подпрыгнул чёрный пацан: – Как? Мбуни! А болоночка с розовым бантиком – тяв-тяв! – бегает по рядам, на Варавву оглядывается, за собою ведёт, как на охоте. Остановилась возле лысого мехиканоса: – Тяв-тяв! Тут как тут Варавва: серьёзен, суров: – Сеньор, вы похитили мою зубную щётку! – ¿Que me quiere ese hombre?84 – растерялся кузнечик. – А вот это хочу! – рокочет грозно Варавва и добывает зубную щётку из-за пазухи оторопевшей жертвы. Подымает щётку над головой: – Видали? Обокрасть хотел! Polizei! Wo ist denn Polizei?!85 Не видать полицаев, хохочут арабские грачи: – Болидзай, болидзай! – кричат, друг друга за шивороты хватают. И шмели с кузнечиками – мехиканос-бразилейрос – жужжат и стрекочут, и сам обвиняемый уже смеётся: – А может, это моя щётка! А кто докажет? ¿Donde están los policiacos?86

И сама полиция – он и она – смеётся, в сторонке у оркестра скромно и бдительно стоя. И китайцы посмеиваются, да только Бог весть чему – своему чему-то, чего так просто не схватишь: – Мао мао шэн хо хао. А Варавву дальше болоночка повела, к паненкам, что из Кшишталёвой Воли в Вену на Рождество погулять закатились. За ручку одну девчонку Варавва берёт, а та к подружкам прыскает:

8383 Что вы сказали? (нем.) 84 Что хочет этот человек? (исп.) 85 Полиция! Где полиция? (нем.) 86 Где полиция? (исп.)



– Co ten Barmaleusz chce?87 А Бармалей по складам ей по-немецки: – Как тебя зовут, дочка? Кася? Ты видела, Кася, как меня сейчас чуть не обокрали? Тут, в столице, с этим лихо. Посоветую по-отечески: всё своё носи с собой. Что? Так и делаешь? А это что? И вытягивает из-под чёрного фрака розовый бюстгальтер, и публике: – Это как понимать? Вспыхнула Кася – и наутёк меж рядами. А Варавва ей вслед: – Дочка, куда ж ты? Забери свою горжетку, а то меня полиция арестует и спросит: это у вас откуда? это вам зачем? Спрятав лица в колени, давятся смехом Касины колежанки. Ходуном ходят ряды, где арабский птичий базар. – Shame on you, Jack!88 – поджала губы на хохотнувшего было мужа журавлиха Сара. Усмешливо вздыхает, головою качает бабушка Васса, к чалме адресуется: – Ну, Варавка, ну, хулиган! Но вы не подумайте, что он какой-нибудь охальник: он в душе очень приличный, скромный. В том твоя беда, говорю ему, что люди-то не видят, какой ты, и так и думают. Сочувственно качается чалма.

Грызут и грызут своё кроличье крашеные корейцы. Бежит болоночка меж рядами, от китайцев с корейцами

инстинктивно сторонится, да куда ж от них денешься – эпоха такая. Только в первом ряду белёсо и безопасно: там элегантнейшая пара – седобородый барон и чернобурая дама, ещё и с биноклем слоновой кости. И сосед у них солидный – пожилой такой, строгий, в очках, на контролёра похож («попрошу предъявить!»). Такие собак не едят – это точно!

НЕСОМНЕННАЯ УЛИКА

И ставит болоночка лапки даме на колени: – Тяв? Усмехнуться изволила незнакомка. Подошёл Варавва, цилиндр приподнял, глаза приподнял… обомлел. Десятью рядами выше ахает бабушка Васса в ухо индусу: – Она-а-а… Прямо с портрета… Из-за неё, змеи, он как отравленный ходит!

А дама из-под шляпки, из боа глядит Варавве в лицо с бестрепетным вызовом:

Бог весть где и в котором году Я к тебе веселиться приду И скажу: коли, братец, не лжёшь, Покажи, где лежит вострый нож.

Снял Варавва цилиндр, размашисто раскланялся. Краем губы усмехнулась дама. И под руку седого элеганта взяла. Покраснел Варавва, как его борода. Серьёзно кивает Варавве седой.

87 Чего надо этому Бармалею? (польск.) 88 Стыдно, Джек! (англ.)



Что-то не то в цирке. Уже минуту ждёт народ продолжения действия, а действие не продолжается. – Ннараббак! Баджему стоим? – Взрывается Махмуд. – Мистер, дальше! – Кричит чёрный пацан. – А то они всё спрячут… – Уходим, Джек, – пожимает плечами Сара. – Это цирк или мелодрама? – Кунь лунь хуэй, – беседуют китайцы. – Тянь шань гуэй. Обошли уж бассейн марсиане-японцы, все ледовые изваяния отщёлкали, глядь, а тут новая композиция леденеет: Варавва с цилиндром наотмашь и старинная пара об руку перед ним. Подбежали резво инопланетяне, мыльницы наставили: клац-клац-клац – кланяются часто, лыбятся зубасто, Варавву отсняли: – Данаке!89 На даму навели – да не тут-то было. Раз – и вуаль на лице, два – выпрямилась кипарисом, три – удалилась вверх по рядам:

Раз-два-три Раз-два-три Раз-го-вор Ни о чём Во-ро-шить Ста-ри-ну Ни к че-му Нет!

Ушла дама. А кавалер остался на поле боя. Вернулся в себя Варавва, цилиндром на японцев махнул – и нет

японцев. Заревели обрадованно арабы: – Вах, какой джинн! А можешь назад вернуть? Замахнулся Варавва на воронью ораву. Смолкли крикуны. Пала тишина. Только кролики корейские – крак-крак – зубками работают.

И – тум-туби-тум – заговорили ударные. Надевает Варавва цилиндр. Тум-туби-тум! – громче-громче-громче! – обрыв… Вспышка – и тишина. Молнией сверкнул Варавва в седого барона. Не моргнул седой барон – сидит неуязвимо. И даже говорит: – Ну что ж вы, г-н фокусник? Вы же не электрик. Лучше найдите у меня одну вещь. И резко оркестр: – Тр-р-р-р! Дрогнул Варавва. То красен был – бороде вровень – тут бел стал: – Нет у вас такой вещи, сударь! А барон – хо-хо-хо!: – Именно, что есть! И знаете – какая? Собрался Варавва: – Ха! Конечно, знаю! Потому что она у меня… Серебряная, с крылом. Давно отлетели журавли оклахомские. Скучают охламоны-грачи. Напряглись, горячее почуяв, бразилейрос-мехиканос. Капризничает юный зимбабвиец:

89 Сапасибо! (нем., япон.)



– Папа, мбана, домой! Холодно и скучно… Холодно и скучно нижнюю губу выпятил барон-элегант: – Серебряная и с крылом, говорите?.. круглая? и это всё, что вы знаете? Жарко оскалился Варавва: – Я всё про неё знаю! Не круглая. Овальная. И главное – с изумрудным глазком! – Ну да, – соглашается элегант, – серебряная овальная полубабочка с крылом и глазком. Именно – она у меня. – Ах, так?! – челюстью щёлкнул Варавва. – Ну, так вот! Рванул чёрную бабочку с шеи, расстегнул душу и достал с груди серебряную бабочку, на серебряный овал плоско налепленную, с глазком-изумрудом, а единственное крыло из овала вырывается. Поднёс на ладони под нос барону:

– Видал? Так больше не увидишь! Спрятал бабочку за пазуху, застегнул душу, стоит-наглеет. – Э-э! – Вскочил барон. – Да ты украл её у меня, циркач! – Тру-ру-ру-ру! – заговорила труба.

Нагнул Варавва лоб – сейчас боднёт обидчика или головой зубы вышибет. А соперник словно снял перчатку и сейчас бросит вызов. Только потому сдерживается, что не по чину ему с циркачом. И замерло всё, как на снимке, японскою мыльницей оэкраненном. – Фи-у-а, маара-дхана, рама-бхута… – заколдовала флейта. И гость индийский, лемур ночной в чалме, р-раз – и перенёсся из верхнего ряда в первый: – Бхаратья! Оба вы ошибаетесь. Потому что вы ослеплены неведением – авидья. Каждому кажется, что другой похитил его достояние. И все религии так, и все народы так. А между тем… Смотрят драчуны на миротворца – не понимают: а этот ещё причём? и что несёт? А между тем: – … у каждого из вас есть эта вещь. Вернее, половина вещи… Уловил барон, за пазуху руку сунул – вынул руку – ладонь развернул: пуста ладонь! Бледен стал – бороде вровень. Преспокойно кивает чалмою лемур:

– … Но обычным зрением этого не видно. Двуглазость обрекает двуглазого на вечное противоречие: разделение левой и правой стороны вещей.

И бабушка Васса, громко: – Вот послушай, внучек, мудрого человека. Бабку не слушаешь,

так хоть от чужого поучись. Я ж тебе тоже так говорю: справа-то у тебя всё хоть куда, а люди-то слева судят.

Фосфорически пучатся очи лемуровы: – … И только третий глаз, открывшись, синтезирует левую и

правую иллюзии в единую реальность. Практика мхарабурти позволяет… Язык обрёл барон: – Прекратите тарабарщину! Нет никакого противоречия – циркач её украл. Горизонтально кивает лемур, третьим глазом из-под чалмы посвёркивая: – … практика мхарабурти позволяет увидеть, как два часа назад вы меняли фрак, потому что ваш слуга Курт залил ваш фрак вином



Bordeau Rouge, и вы забыли вещь во внутреннем кармане того фрака. Внутренняя карма фрака соприкоснулась… Готов отступить барон, да Варавва не готов: – Нет уж, сударь, поясните почтеннейшей публике – кто у кого что украл. А то вы как наш Белый Бо: украдёт, спрячет да и забудет. А Чёрный Жо его за это по арене поджопниками гоняет. Да, meine Damen und Herren, поджопниками.

И – во мгновенье по мановенью вернувшись в верхний ряд – договаривает индей-чародей: – … карма фрака соприкоснулась со внешней кармой овальной серебряной полубабочки и втянула её в кармическое поле. Но вы ещё не можете это воспринять. Действуйте же, как диктует ваша природа, неозарённая лучами учения Марамузды. И задействовал каждый по природе, кто по карме, а кто и по инструкции – jedem das Seine90. Взлетел над сединою барона Вараввий кулак в рыжей щетине. Взлетел – и замер. За плечо заломилась рука, рукою закона остановленная. Полиция-то – он и она – уже не стоит скромно и бдительно в сторонке, а энергично вмешивается, защищая порядок: – Halt!91 Не успел Варавва опомниться, как левой рукой сбил фуражку с полицая. Не успел осознать, как лежал уже у скамьи первого ряда, подножкой полицай-девицы подрубленный. Не успел удариться, как стоял уже, крепко с двух сторон схваченный и наручниками окольцованный. Кивает строго-одобрительно пожилой в очках: – Давно пора пресечь. Не согласен барон-элегант: – У нас частный разговор. Зачем полиция? – Полиция затем, – поясняет полицай, вновь надевая фуражку, – чтобы предотвратить назревший беспорядок. – Jawohl92, – подтверждает пожилой в очках и усах. – И вы вправе потребовать от возмутителя по суду возмещения морального ущерба. И стоимости украденной собственности. – Но у меня ничего не украдено. – Вновь обретает барон углекисло-ледяную сухость. – Позвольте, позвольте! – удваивает строгость пожилой в очках и усах (похоже, юрист). – Вы сами обвинили и уличили вора, вынудив его показать похищенное. Описание которого перед этим дали вы оба. Поскольку оба описания точно совпадают, а описанная вещь оказалась у него, то несомненно, из вас двоих похитителем является именно он. В противном случае с вашей стороны это равносильно признанию. Мотнул фуражкою полицай, стряхивая паутину парадоксальной логики: – Дело не в этом. И официально Варавве: – Вы задержаны за оказание сопротивления полиции при вашем задержании и будете доставлены в отделение. Примчалась на помеле бабушка Васса: 90 Каждому своё (нем.) 91 Стоп! (нем.) 92 Так точно! (нем.)



– Нельзя его, г-н полицай! Он у бабушки один, и сердце у него совсем разбитое. А кто виноват? – Схватила полицая за дубинку. – Вот вы его там бить собираетесь, а бить-то надо её, змею ядовитую. Только её ж не достать, уползла уже к себе на портрет! Отцепляет бабушку от дубинки полицай-девица: – Всё будет в порядке, фрау. Закон разберётся. И строгий, в очках и усах, подтверждает: – Несомненно, сударыня. Учтите, что зря у нас не задерживают. – Варавка, Варавка! – Рыдает бабушка. – Вот и доигрался, вот тебе и фокусы! И уже девице полицейской: – Его ведь улица воспитала! Справа бабушка, а слева-то улица… В Белграде так: за себя не постоишь – затопчут! И правильно, я ему с детства: не всегда бабка заступаться будет, умей и сдачи дать. Вот умрёт бабушка – и погоришь… Молча бычится арестант. Под руки его берут полицаи – он и она – и уводить ведут. Но не такова бабушка Васса, чтоб на её глазах внучка в обиду. Ринулась-кинулась старушка на полицаев – правой на него, левой на неё! Да оскользнулась… И височком о скамеечку насмерть забилась: – Погорел ты, Варавка, эх! И строго заметил на это пожилой, в очках и усах (похоже, юрист): – Непорядок, однако! Имеется тут или нет, я спрашиваю, лицо, ответственное за уборку льда? Кто ответит за несчастный случай? Уж не знаем, кто должен ответить за несчастный случай. Думаем – случай. Или рок. Пустеют ряды, и вот уже пустует амфитеатр. Не видать в бассейне пловчих и дельфинов – да и были ли? Может, это фокусник напустил туману зрителям в глаза, пока была его воля? Близится полдень, силится зимнее солнце растопить ледяных нептунов-тритонов, падают капли в пар бассейна. Сиротеет на скамейке пакетик из-под перченой корейской капусты, а в нём – розовый бантик болоночкин. Аккуратные, черти!

ОТПЕВАНИЕ

Смиренно величается на окраине Вены сербский православный храм. Смиренно величается во гробе новопреставленная старица Васса. Да, читатель, умерла бабушка Васса. Умерла в одночасье. Не оттого, впрочем, умерла, что внучка забрали. Скажем уж по секрету: не впервой это бабушке. То есть, умирать-то впервой, а что внучка забрали… Чего на веку не бывало, э-хе-хе! А только капля и камень точит. Говорят в Сибири: 40 медведей ты убьёшь, а 41-ый убьёт тебя. Так вот и люди: поживут-поживут и умирают. Хорошо ещё, что не в Индонезии пришлось помереть старухе, не в Занзибаре, а в таком городе, где и православные люди живут. И умирают, конечно. И храм православный на такой случай имеется, причём даже сербский. Так что будь, бабушка Васса, как дома. Два придела в храме, два нефа, два корабля. Оба на месте стоят, а теперь в разные стороны плывут. То есть разными путями в одно небо. В правом приделе молодой безбородый батюшка деловито рабу Божию Вассу отпевает, так начинает:



– Благословен Бог наш всегда ныне и присно и во веки веков! Ближе всех ко гробу внук стоит – краснобород и суров – стоит и

всем лицом говорит: – До чего ж это надо быть… чтобы теперь Его благословлять! По другую сторону Липа плачет, а на Варавву взглянет –

ужаснётся, двоеперстием перекрестится. А Липу под локоть друг поддерживает: чёрный сюртук, чёрная шляпа, стоит – не крестится. А вдалеке, у колонны, – белый китель, чёрная лента: пришёл капитан проводить в последний путь старую женщину, ибо все, кто на борту, являются семьёй капитана. Траурен Чёрный Жо, почернел Белый Бо. И только рыжая грива Коталин вдалеке мелькнула – или то адов огонь на фреске о Страшном суде – свят-свят-свят! А дальше – люди разные, большею частью сербы православные.

– Яко несть человек, иже жив будет и не согрешает… Знает Липа эти слова, слыхала не раз, и когда бабушку Неонилу

в вилковском храме, и дедушку Анемподиста, и тётушку Феодору… Слыхала, да никогда не вдумывалась.

А тут: «жив будет и не согрешает»… Ведь и правда, не бывает такого человека. Вот и ты, Липа: почему никогда не вдумывалась? Почему маменьку Федосею не слушала?: «А говорила тебе: враг рыщет, как тигр по пустыне, ищет, кого пожрати. Говорила: зазеваешься, дура, а враг тут как тут. Разинет пасть грозящу – и камо убежиши! Что? Не знаешь «камо»? А враг тебя, дуру, не спросит. А скажет: «А кто маменьку не слушал? А кто в пост шоколадку молочную от щепотника принял?» И всякий день смеялась, а не смеялась – это ещё когда маменька не видела – так всё равно лыбилась, дура! А Христос-то ни разу не засмеялся, нигде такое не писано. Плакать – плакал, значит это не грех. А Василий Великий смехотворство начисто запретил. А тебе только палец покажь, и сразу хи-хи. Вот, погляди на палец. Ну, что я сказала – вот те и хи-хи».

Пылится толстый луч сквозь оконный крест. Остро смотрит Христос с иконостаса, вопросительно – Божия Матерь. Ни на провожающих, ни на покойницу не глядя, гласит профессионально безбородый батюшка:

– И сотвори ей – ве-ечную память! И вступает с клироса внезапный хор: – Ве-е-ечную память… Тошно Липе, томно Липе, в очах тёмно Липе. Почуял друг в чёрном, как тяжелеет Липа. Отвёл её потихоньку от гроба, а там и на паперть, на воздух морозный. Легчает Липе, яснеет в голове и в глазах. Иди, Герцог, пусти, друг, я уж как-нибудь дальше сама… И повернулась опять ко входу во храм, и перекрестилась двумя перстами по-вилковски, по-липовански, и вошла с поклоном в левый придел.

ИСПОВЕДЬ

Тёмен левый придел – неф – корабль. Правый – прямо в небеса душу рабы Божией Вассы везёт. А левый – пока в объезд, по земле Липину душу повлёк. Немногочисленно мерцают свечи, невразумительно бормочет чтица, невидимо взирают строго сочувственные лики с образов. И возникает из храмового сумрака



старец, и светится серебряно риза, и светится серебряно длинная узкая борода: – Подойди, дитя, не бойся. Что же ты стала? И улыбаясь на мгновенье, вознёс десницу с епитрахилью – длинной широкою лентой: – Исповедаться тебе надо, так, дитя? Так. И внезапно внятно проговорила чтица все молитвы перед исповедью. И – на знакомом церковно-славянском с непривычным выговором – произнёс священник главную молитву: – Помни, дитя, что пришла ты во врачебницу: да не неисцеленна отыдеши. А если что утаишь, грех на тебе. И я свидетель перед этой иконой твоему покаянию. И указал рукой на Христа распятого. Грузно опустилась Липа на колени, накрыл ей старец голову епитрахилью – длинной широкою лентой: – Знаешь грехи свои, дитя? Молчит Липа, заповеди вспоминает. И по маменькиным прописям начинает: – Согрешила… прости мя, честный отче… согрешила… честный отче…

Прижал Липину голову ладонью «честный отче»: – Эти знаешь. А по делу? Всхлипнула Липа: – Я… липованка… и не должна… к вам… и этим согрешила. – Так. Ещё? – От маменьки убежала… с чужими живу… скоморошничаю – в цирке играю… – Так. И? – И… от чужого невенчанно понесла. – И всё? – И люблю его… больше… больше всего. Вздохнул облегчённо: – Во-от. И каешься в этом? Вздохнула сокрушённо: – Н-нет… Помолчал, помолился. Заговорил: – Вот что, дитя. Не в любви грех. А то, что «больше всего» - то не крушись. Откуда ты знаешь, в чём – или в ком – явится тебе (– шёпотом) Бог… Не всякому даёт Бог полюбить сразу Его Самого, без посредства. Вон, в том приделе – слышишь? – закончили отпевать. Это значит – душа прямо к Богу пошла. И там уж Ему виднее, если кого она любила, то Его ли она этим любила. А в этом корабле, в этом приделе, тебе ещё плыть… сколько-то… земными водами, потоками, дунаями. И когда доплывёшь, тогда и узнаешь, что ты любила «больше всего»… И снова ладонью Липину голову прижал: – Властию, данною мне… прощаю и разрешаю… Целуй теперь крест и Евангелие. И растворился в сумраке свечном.



СЕРДЦЕ ВАРАВВЫ

Одинок, словно Летучий Голландец, вернётся Варавва на корабль.

Траурно высится «Венец Дуная» над ледовою полосою, что твердеет вдоль берега. Мертвеет на палубе громадный чёрный цилиндр – ещё чернее от рыжего заката. Не рыщет кругом тигр, не ломаются клоуны, не плавает лебедью Липа, не шипит кошкою Коталин, не режет морозный воздух Герцовичева скрипка. И уж конечно, не кудахчет хлопотно бабушка Васса: – Ах, Варавка, такой беспомощный! А люди-то и не замечают, думают: страшный, краснобородый такой, эх… Бежишь небось к той великохвостке на портрете, а она-то тебя знать не хочет: ушла вот… Вздрогнет Варавва от голоса покойницы, ступит тяжко на скользкий трап – и, не дойдя до палубы, остановится вдруг и руку за пазуху запустит. Нет, не за сердце схватится – крепко сердце Вараввы. Крепко, да скрипит. Запустит Варавва руку за пазуху, добудет из-под сердца половину бабочки серебряной с крылом и глазком – да и швырнёт в сумерки: прочь! Войдёт в каюту, света не зажжёт. Раньше портрет светил, а теперь…

– Что? И теперь светишь? Не можешь ты светить. Уйди, Урсула! Но не Урсула в соболях на портрете – бабушка Васса в чёрной

кайме.



ВИДЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

МИНУС ДВА ПЛЮС ОДИН

Есть неистребимые звери…93

Февраль Пассау / Германия

93 «Афродита Урания», Д.К.



ВИДЕНИЯ, ВОСПОМИНАНИЯ, МЕЧТАНИЯ

Лежит Липа в низкой узкой каюте на узкой низкой койке, лежит-ожидает, что будет. Плавают по потолку видения, воспоминания и мечтания. Выплывает Вилково по зелёным ерикам, остров Змеиный по Чёрному морю, столицы и городки по голубому Дунаю. Волнуется сквозь воды портрет Флориана, утопают в горизонтальной глубине – женихом увезённая соседка Марта, в землю венскую уложенная бабушка Васса. А там, дальше, платками-рукавами машут: строгая маменька Федосея с клироса, лопатобородый огромный дядя Филат с лодки, развесёлый братец Донат с песчаного острова.

Колышется камыш, сам с собою по-камышиному шепчется: – Шу-шу… Распевает развесёлый Донат такое что-то, чего сестрице Липе и

слышать негоже, не то что вспоминать:

Кака барыня ни будь, Всё равно её …

И подмигивает охально. Мугычет на лодке дядя Филат без слов про синее море, как

волны бегут от винта за кормой и след их вдали пропадает. Торжественно ведёт маменька Федосея:

Мой духовный сад, Как запущен ты…

А что значит запущен? Значит – разросся пышно и вольно, ненасильственно, Липиной души сад над Дунаем. От низовья черноморского, где Вилково, до скал Железных Ворот и дальше по Сербии, по Венгрии, и до самых холмов Баварских, где на трёх реках стал город Пассау. А первая река – славный Дунай, а вторая река называется Инн, а третьей имя Ильц – эта горная, альпийская. С высот падает, снега несёт, Дунаю бега добавляет, так что трудно и рыбе идти против течения.

– Да, – продолжает Герцог-Герцович, – три потока на тебе сходятся, сливаются. Первый – длинный и широкий – это тот, кто повлёк тебя по Дунаю. Ты знаешь, о ком это… И пошла Липа вверх на нерест, и вот – нерестится. Другой, который с высот, он тебе горнюю музыку несёт. Вот он – перед тобой. А третья река, что с юга – бурная, шумная – врагиня твоя неуёмная.

– А? – отрывается Липа рассеянно от нутра глубокого, да и снова погружается туда, в себя, в воды женские дунайские. Проведёт ладонью по высокому животу, потом глазом проведёт-погладит, притаится, прислушается, улыбнётся: здесь!

– А где ж ему быть? Не пора ещё бегать из дому, по морям-дунаям плавать, в песочниках волтузиться, с дружком за игрушку за ухо кусаться, над прописями кукситься, на крышах-голубятнях в синеву запрокидываться, через ерик башмаки перешвыривать и босиком перепрыгивать, ножками с хвостиками букв давиться, драться-обзываться, гурьбою крысу карать, двойки-пятёрки приносить, коротким окурком за углом школы закашливаться,



подружку за косичку тягать, а потом ей записки в портфель писать, а потом на скрипочке учиться-трудиться, а потом безумно влюбиться и со скалы – Железных Ворот – ради неё броситься. Одним ухом слушает Липа Герцовича, другим – словно стетоскопом – нутро своё слушает: – Да-да? А дальше?.. Хмыкнет горько Герцович, забормочет сладко: – А дальше – капитаном станет, корабли поведёт, новый остров откроет… Откроет Липа внутрь обращённые глаза, раздвинет в улыбке губы: – И крушения не потерпит… Замотает головою Герцович: – Ни-ни, такого он не потерпит. А – говорю – остров откроет, а там девушка живёт… принцесса морская. И наденет он белый фрак, и приколет к нему разные награды, и… – Поведёт под венец принцессу! – Во-от. А венец – сказке конец. И пойдёт всё сначала. Хочется Липе услышать сказку сначала, тем более, что конец такой радостный. Хочется-то хочется, да вдруг из дверей бас краснобородый: – Господин Герцович! Вы кто тут – артист или акушёр? Вся публика на сцене, тигр вышел, а музыки нет! Музыкант, видите ли, прохлаждается тут, сказки рассказывает. Ну-ка марш на работу, живо! И гудок за окном: – Му-у-у!

РЁВ, РЫК, КРИК, ВЫСТРЕЛ

Вышел хмуро Герцович, только Липе тихонько бросил: – А может, и совсем не так будет… Не уловила Липа, да едва ли и услыхала. Тем более, что откуда-то уже дудка-флейта поёт – из нутра ли, с Дуная ли. Обо всём том поёт, что друг сейчас рассказывал, и ещё многое прибавляет. Только так поёт-прибавляет, что понимай как знаешь: не то обещанье, не то тревога. Хочется, конечно, Липе верить в обещанье, не слышать тревоги, но… уже раздался сверху, с палубы, скрипки рёв, тигра рык, народа крик – и выстрела удар звуки разом оборвал. И новый звук – скрипки резче, тигра грознее, паники отчаяннее, а уж дудки Дунайской и подавно громче – пространство потряс: это сама Липа кричит, это роды начались. И доктор Волькенштейн, покинув немедленно то, что на палубе происходит – а там ему делать уже нечего, – не спеша, торопится роженице на помощь. Но прежде к себе в каюту заходит, инструменты собирает, а та пускай покричит: это не тот ещё крик. А на палубе вот что случилось. Прыгал тигр Флориан через обручи с огнём, на задних лапах похаживал, хозяйку слушался, в общем перед публикой баварской как мог красовался: а поглядите, кто у нас тут самый хищный и самый полосатый, и самый хвостатый, и самый сообразительный, и самый дрессированный, и самый дисциплинированный, и самый-рассамый, и самый у хозяйки любимый. Глядят немцы-баварцы, спортивные старцы, загорелые горцы в оперённых шляпах, жёны в старинно-пышно-ярких юбках –



Dirndl называются. Детишки белокурые в курточках и шортиках, ибо хоть и зима на календаре, а на дворе едва ли не лето. Снег – только там, на Альпах виднеется, а в городе Пассау и солнышко греет, и травка зеленеет. Сидят, значит, горцы-баварцы на расставленных рядами стульчиках, на площади квадратной из квадратных плит. Сидят спиною к ратуше, лицом к тому самому водному пространству, в которое три реки слились, а на нём «Венец Дуная» стоит, а на нём представление идёт: тигр выступает. А скрипки-то, в программке заявленной и не слыхать. – Also, Herr Direktor94, либо с Вас будет взыскана часть стоимости билетов, либо извольте музыку! – Jawohl95, почтеннейшая публика. И понёсся Варавва сквозь нуль-пространство в Липину каюту, где Герцович, как уже известно почтеннейшему читателю, оптимистические сказки сказывал. Наорал Карабас на Герцовича, чуть не взашей на арену вытолкал, аж скрипка сама откуда-то взялась. Прищурился Герцог, губы-зубы сжал-сцепил – и заиграл отчаянное, обиженное, гневное, дерзновенное. Так что подумал с недоумением кто-то из публики: это цирк или концерт Паганини? А чем не Паганини? Исстёгивает скрипку бич-смычок, истягивает всю правду из четырёх её нервов: что было, чего и не было. И что будет. И – ой, не так оно будет, Липа, как я сочинял тебе в утешенье! А будет вот как: огненно-гневно-дерзновенно, вечно мгновенно. А потом сначала пойдёт: и новым вывертом смычка, новым последним истязанием разговорил струны скрипач. И того не видит скрипач, что опустила Коталин бич, совсем отвернулась от Флориана – что от тигра, что от капитана. Как на звезду, на скрипача уставилась, кажется, вспыхнет вот-вот рыжею головой-головнёй. И уж безразлично, ей ли пели струны, Липе ли пели: пепел один будет – огонь всё равняет. Растерялся тигр – огненная шкура, раскалённое око: где же хозяйка, отчего нет приказаний? И что за рёв оттуда, где тот, в чёрном рукою рубит? Рвёт рёв слух тигра, нервы зверю вывёртывает. Оскалился Флориан, задышал оглушённо, ринулся оглашенно. Задребезжало-захрустело-замолчало. И сразу в сотню голосов закричало: – А-а-а!.. Ожёг хребет бич хозяйкин, да поздно. Махом оборотился тигр – и на хозяйку: на сей раз всерьёз. Но грохотнуло вдруг и ударило в ухо. И стало тихо, темно и спокойно зверю. Это тёзка – Флориан-капитан – выстрелом с капитанского мостика спас Коталин. А Герцовича не спас: не успел, а может… кто знает? И, таким образом, стало в нашем романе двумя героями меньше. Но одним больше, ибо помнит почтеннейший читатель, чем занята сейчас Липа у себя в каюте. И, должно быть, рёв, рык, крик и выстрел просигналили ей: пора!

И понимает доктор Волькенштейн: здесь делать врачу больше нечего, а там всё как раз начинается. И распрямляется склонённый над растерзанным Герцовичем седой доктор Волькенштейн, и, не спеша, торопится на Липин вопль. Заходит в кабинет-каюту, собирает

94 Так вот, г-н директор (нем.) 95 Так точно (нем.)



инструменты, моет руки: die Reinigkeit ist der G’sundheit Tugend96. И только потом к роженице. Потому что это не тот ещё крик. Но скоро пойдёт и тот, и с добровольною помощью г-жи Зверж, которая первая понеслась к Липину одру, примет доктор Волькенштейн рдяные роды. И будет это здоровый мальчик: 3 кг 600 г веса, 51 см роста. И назовёт новорождённого мать, естественно, Флорианом.

И, услышав о том, сплюнет в сердцах директор цирка: - Толку то? Флориана им не заменишь.

P. S.

Пришла, конечно, немецкая полиция, разобралась. Как же – взбесился тигр, погиб человек: wer ist Schuld?97 Директор (он отвечает за всё в цирке)? Капитан (он за всё на корабле)? Ан нет: виноватым оказался боцман Йовко Крайнич, он же ответственный за всю технику безопасности. Прости, читатель, не познакомили, так как он до сих пор был вне сюжета. Ну вот: в каждом цирке, где выступают хищные звери, есть специальный брандспойт на случай чего. И на «Венце Дуная» такой брандспойт, конечно, был. Но не сработал. А не сработал потому, что работник – Йовко Крайнич, – сливовицы или там шнапса нахлеставшись, дрых с храпом у себя в каюте. Он и всегда так, по жизни, поступал, а в опасности в принципе не верил. За то и выбран Вараввой в техники безопасности. Растолкали его, из того же брандспойта протрезвили да и забрали. И за преступную халатность 2, скажем, года дали. Или, не скажем, 3. И говорил он потом сокамерникам со слезами возмущения: «Вот она, немецкая правда! Меня ж там даже рядом не было на тот момент!» А другого на его место нанимать не стали. Сказал Варавва: «На хрена нам такой работник!» А чтоб власти не придрались, так записали на эту должность по совместительству сразу двух клоунов – Чёрного Жо и Белого Бо.

96 Чистота – залог здоровья (нем.-австр.) 97 Кто виноват? (нем.)



ВИДЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ

ПОСЛЕДНИЙ ГАБСБУРГ

горит корабль и взойти не смеет кто руки сам себе куёт98

Март Регенсбург / Германия

98 Ю.Р.



СОВЕСТЬ КАПИТАНА

Итак, приняты Липины роды. Есть мальчик, такого-то роста, такого-то веса. Есть запись в главной медицинской книге д-ра Волькенштейна, умиляется-плачет г-жа Зверж, шипит-изголяется лишённая тигра Коталин, благословляет с далёкой звезды друг Герцог-Герцович, радуется в раю бабушка Васса, улыбается из-за морей счастливая слониха Марта, пуще пущего хмурится потерявший полтруппы директор Варавва. Ухом не ведут клоуны Жо и Бо, а также зажившее как на собаке трио: Слава, Юра и Вера. А капитан Флориан стоит себе на капитанском мостике, в бинокль, а порой и в бутылку глядит, и что он себе думает? Думай, капитан, что хочешь, но того не воображай, будто происходящее на вверенном судне тебя якобы не касается. – Если хочешь знать – а ты должен знать: оттого и распалась Дунайская империя Габсбургов, что замкнулись вы в эстетской меланхолии, залили слух вальсами, ослепили зрение архитектурой, заплясались до головокружения на балах, а подданных позабыли. Ты помнишь ли хоть что-нибудь о Восточной Галиции, о Далмации, о Великой и Малой Кумании, о Сербской Бановине, о Подкарпатской Рутении? О… – Оставь меня, доктор! О чём я должен помнить, когда ничего этого у меня отроду нет. Да и на карте ничего такого нет. О чём же ты? Вздыхает доктор Волькенштейн терпеливо-нетерпеливо, и с лёгким звяканьем распахивает чёрный чемоданчик – а там: не стетоскоп, не шприцы одноразовые, не стенки с ампулами, но тубус бурой кожи. А в тубусе свиток пожелтевший, а на свитке карта, а на карте: и Австрийское эрцгерцогство-королевство, и союзница Венгрия, и Галиции обе – Западная и Восточная, и Трансильвания – австрийское Залесье, и Карпат горбатая дуга, и Богемия с сестрою Моравией, и Далмация с сестрою Истрией, и Словения, и Славония, и Хорватия с добрым куском Сербии, и Дуная лоза многоплодная – ну! – Недолюбили Габсбурги детей своих, недохолили. А теперь у тебя одно дитя – и ты хочешь так же? Пойми, Флориан, нет в человечестве идеи выше имперской, да люди до неё не дорастают. Так для капитана главное корабль. А ты стоишь на верхушке да киснешь, да коньяком терпким горло полощешь. Schade, Habsburg!99 Мутно-коньячно глядит капитан: – Na und? Was soll ich nun?100 – Frage dein Gewißen!101 Добудился-таки доктор до капитанова сознания (или, допустим, совести). Дохлебнул-таки Флориан коньячок до донышка. Потому что не по-наслышке знал, как обиден донный недохлёб поутру бывает. А особенно, если вдруг не проснёшься. Дохлебнул и решительно двинулся вниз по лесенке, преувеличенно твёрдым шагом вдоль по палубе, в каюту вошёл, аккуратно повесил китель, разделся до нижнего, отбросил край коечной постели, и улёгся – как смолоду

99 Стыдно, Габсбург! (нем.) 100 Ну и? Что мне с этим теперь? (нем.) 101 А что тебе совесть подсказывает? (нем., букв.: «Спроси своё сознание»)



научен – руки поверх одеяла. И только фуражка на голове102.

ФУРАЖКА

А фуражка на голове – не последнее дело. Не даёт она человеку забыться. Спит сердце, спят печёнки-селезёнки, не шевелятся руки-ноги, а мозги-то знают: не объявлен отбой. И думают мозги: а и правда – вон какая карта была! Вон какую страну распустили!

Но ведь есть такая теория – пульсирующей вселенной. Малое-малое ядрышко, ни пространства в нём, ни времени. Одно слово – сингулярность. И вдруг… Взрыв, накал, рост, разбег, образуются туманности, разверзаются между ними пропасти – то ли с эфиром, то ли с морем частиц квантово-кварковых. Разлетаются галактики аж до красного смещения, разгораются светила – красные гиганты, белые карлики, Белый Бо, Чёрный Жо. Отвердевают планеты, по некоторым текут воды. Заводятся в водах инфузории в туфельках, амёбы в белых тапочках, гидры кишечно-полостные, медузы жегучие, рыбки золотые, скаты электрические. Жабы в жабо выползают на сушу, ихтио-плезио-птеро-бронзовозавры… Потом ледник надвигается, мамонты крутыми бивнями грозят – кому? Человечку-невеличку – худенькому, голенькому, но уже умненькому. А наберёшься тут ума: справа мамонт с двумя бивнями, слева – мастодонт с четырьмя, со спины – носорог волосатый: вот-вот под зад подденет. А навстречу:

– Да кто у нас такой хищный, да полосатый, да саблезубый? А как тебя зовут, тигр-р-ра?

– Р-ра, а я не знаю… – А я вот знаю: Флориан тебя зовут. И меня Флориан. И мы братья. И ты трогать меня не моги, несмотря на мой маленький рост. Ну, вот и усовестили тигра. Погоди, бра, ты у нас ещё по арене попляшешь, через кольца с огнём поскачешь. Ну, с мамонтом вообще просто: с виду-то он грозен-грозен, а попробуем его копьецом, так скоро и вымрет с потрохами, аж самим жалко будет в музеях его осматривать. А вот и Прометей с огнём пришёл: вот гость-то дорогой! И пошла у нас в пещерах жизнь новая: что ни день, то балы, музыка, вальсы венские, сосиски дебреценские, науки разные, телескопы всевозможные. Кеплеры-Коперники, Ньютоны-Клапейроны, Бойль, Тире и Мариотт. Однако – с юга турки прут: Аллах-акбар! С востока татары-московиты. С запада – тигрище-Бонапартище. С севера – железный князь Бисмарк: др-р-р! Н-да, все люди братья, но… В общем, без империи дело не пойдёт. Сожрут без империи. Братья-то братья, и братские чувства самые древние. Ещё Каин и Авель… Итак, строим державу. И соседи строят, а как же. Так и соседям безопасней. А коли зазеваешься… Вон чехи зазевались, да и стали нашей провинцией – Богемией. Венгры чуть зазевались, да чуть под турок совсем не попали. И пришлось их потом вызволять да и присоединять. Поляки в 18-ом веке сильно зазевались, так что необходимость возникла их разделить – с теми же железными пруссаками да татарами-московитами. Ну и мои деды-прадеды тоже в конце концов зазевались… Не то бы… да, на другом бы я стоял теперь капитанском мостике. Всё так, доктор, всё я понимаю, но. Не. Понимаю. Какое. Мне. Дело. До этого. До этого теперь! Как да и зачем мне 102 Видела бы его бабушка Васса!



присоединять Венгрию, когда я и с одной венгеркой толку не дам? – Продолжился твой род. Пришёл в мир новый Габсбург. А если кесарский род не пресекается, то и империя не потеряна. Ступай, капитан, встречай наследника. А венгерку забудь! – Забыть? Нет, доктор. Дай досказать. Знаешь: перед тем, как замолчать, надо же поговорить. Слушай: у меня на «Коталин» лоцманом служил удивительный старик. Я не знаю, сколько ему лет, а в паспорте моряка – дата рождения фантастическая, повторять не буду. Обошёл он все океаны, все порты, и, разумеется, в Индии был. Сам строгий кальвинист, с Библией не расставался, но и чужими религиями весьма интересовался. Считал, будто каждому верить во своё предназначено – именно предназначено. И все пути, и маршруты, и где кораблю затонуть – тоже всё предначертано. Среди прочих историй рассказывал о буддийском аде. Представляешь: есть там такие существа – великаны с крохотными ртами. Тела у них – ну, скажем, с орбиту Юпитера – знаешь эти немыслимые индийские размеры и числа. А ротик – меньше воробьиного. И терзает несусветных гигантов несусветный же голод. И раз – один раз! – в 3500000035 адских лет прилетает к голодарям птичка зарянка и вкладывает в каждый ротик по маковому зёрнышку риса… – Ты заговариваешься, Флориан. По маковому или по рисовому? – Ах, да какое мне дело – по маковому или по рисовому! Иногда, доктор, ты превращаешься в невыносимого педанта. Суть в том, что миф о вечно голодных гигантах – не что иное, как притча о человеческом счастье. Человек получает его… – Понял, понял: в час по чайной ложке, в год по три таблетки. За 15 минут до еды. Перестань ныть, Флориан! Голодный гигант, вечно жаждущий счастья, а взамен – только коньяк! Иди, принимай наследника: делай, что должно – и будь что будет. – Странно, доктор. Ты говоришь, как тот старый лоцман. – Ну что ж – тем лучше для него. И если уж ты Флориан фон Габсбург, то вставай-ка ты, капитан, с покойного ложа и, как есть в фуражке, проверять ступай, что на вверенном судне деется: вставай, вставай, не ленись, туда-сюда повернись, из фляжечки похмелись – и шагом марш в ту каюту, где событие.

Идёт капитан по палубе, жесть босиком осязает, в Липину каюту без стука входит. А сам вспоминает: а брюки? а мундир? Потом так думает: главное в человеке – что? – Голова. Голова одета? – Одета. Стало быть, и сам не гол. Тут проскочила между ног малая звероформа – г-жа Зверж – и остался капитан с Липой наедине. Э, нет, наедине больше не будет.

Протягивает Липа с койки капитану Флориану младенца Флориана: – Я знала, я ждала, он твой. Глядит капитан: конечно, мой. И китель на мальчике, и сапожки, и кортик на ремне. Только фуражки нет. Ничего: вырастет – нарастёт! И кивает Флориан Флориану: – Ну, расти, бра, капитаном будешь. И тут похлопывает капитана по погону твёрдая дружеская докторская рука: – Задремал ты, что ли, капитан? Проснись – горит корабль! – А?! - мгновенно оклёмывается капитан.



Глядит: фуражка на месте, мундир на месте, сам на месте – на мостике капитанском, а внизу-то – пожар.

ВАЛГАЛЛА

Известно читателю, что тигра не стало? Известно. Сказали мы, что успел зверь загрызть скрипача? Сказали. Дали знать, что Липа не в состоянии работать на арене? А как же. Ну и, спрашивается, кто остался на трубе? Да директор же, да Варавва же, да понятно же, что с его-то характером, да ещё осиротев – последнюю бабушку схоронив – отдался наш с вами Карабас любимому делу с особым пылом. И что же? Зверь не ревёт, скрипка не поёт, Липка не пляшет – а от зрителя отбою нет. Потому – чудеса на палубе. Чудеса в решете: в прямом смысле в решете, потому как черпает Варавва решетом воду прямо из Дуная, жесть палубную поливает – пальма вырастает. Да пусть бы уж пальма, а то вместе со скалой. И жарко. Термометр на стенке +54 так и показывает, и это в марте-то месяце посреди Европы: близ Регенсбурга, что близ Шварцвальда, на самом северном изгибе Дуная. Но не успеет иного зрителя хватить тепловой удар, как глядишь – южная пальма уже не пальма, а как раз уже северный кедр, и лёд его голову кроет, и вязкий сугроб у ног. А на термометре: –40 как минимум. И ветры воют. Но во все тяжкие пускается фокусник: махнёт цилиндром – и уж ни севера, ни юга, только на гряде лесистой правобережной – Парфенон возвышается. Наденет цилиндр иллюзионист – приглядишься: а то вовсе не греческий Парфенон, а как раз древнегерманская Валгалла величается: замок, где души живут убитых викингов103. И уж так сделает волшебник, что все глаза через Дунай перенесутся Валгаллу осматривать, вокруг белых колонн порхать, изваяниями мраморными любоваться.

ПОЖАР

Так вот о пожаре. Вернул волшебник зрителя из Валгаллы на пристань, вынул из цилиндра зажигалку, да и поджёг себе красную бороду. Проделывал он это сотни раз и в разных местах: борода горит, дым идёт, а потом – раз и просто светится. И цвет по радуге меняет. Так бы оно и на сей раз было, да не так получилось. А потому не так оно получилось, что после рождения у Липы маленького Флориана совсем злой стала Коталин тигролишённая.

Видите ли: была у Вараввы специальная волшебная зажигалка, чуть не из самого Иерусалима. Чиркнет, бывало, чародей – всё горит, ничего не сгорает. Однажды с пожарной командой случай ужасный был… Ну, да сейчас не об этом. Сейчас вот о чём: решил директор Варавва, что такой артистке, у которой номер пропал, да ещё характер конфликтный, да ещё и кокаинистка, кокаина за счёт фирмы выдавать больше не стану. И не стал: у Вараввы слово с делом всегда об руку шло. Коталин: ах так! Так заберусь же я, думает Коталин, в твою волшебную каюту, да выкраду твою волшебную зажигалку, а взамен положу простую, и гори она красным пламенем – твоя борода! 103 Ну, тут подыграли фокуснику история с географией: в самом деле, стоит под

Регенсбургом да над Дунаем такой дворец, что Валгаллой называется, а сам на Парфенон похож. Знаете, начало 19-го века, ложноклассический стиль в баварской архитектуре.



А поскольку у Коталин рыжей тоже умысел с деянием не расходились, то…

То чиркнул чародей зажигалкой по бороде, а та возьми да и вспыхни красным пламенем. И в том ещё коварство Коталин, что ответственные за технику безопасности Белый Бо и Чёрный Жо сперва и не догадались, что и впрямь загорелся директор. И затеяли клоунаду с бранспойтами: Бо опрокинулся, Жо свалился. Бо кричит: «Пожар!» Жо орёт: «Горим!» Вода из одного брандспойта бьёт по зрителю, а из другого – залп за реку по Валгалле. А где Варавва красную бороду жёг – одни угольки да чёрные ботинки остались.

От рукоплесканий – земля ходуном, Дунай из берегов, птицы ночные носятся. А корабль горит.

Перенеслось ветром пламя на 5-метровый чёрный цилиндр, а там же вся пиротехника! Тут и грохнуло, тут и рухнуло. Опрокинулся капитанский мостик, полетел на палубу Флориан вместе с доктором Волькенштейном. Визжат-катаются по палубе клоуны, гимнасты, малые звероформы. Гибнет в панике команда.

А что же поджигательница, что же Коталин? Ведьмой хохочет на покосившейся палубе, рыжей гривой в рыжем пламени рыжеет, орёт что-то безумное – да всё по-мадьярски. Грохнуло ещё раз – вот и не слышно Коталин.

Тут и до зрителей дошло: кинулись пожарников звать – а те: – Знаем его фокусы, был уже случай: мы приехали, а он из-за

излучины выплывает со всеми своими тиграми… Задыхается в каюте Липа, дитя спасает: завернула в одеяльце с

головой, положила в корзинку – ту самую, с которой из Вилково бежала. Ладонями выдавила иллюлюминатор, да и спустила корзинку на воду, а сама следом. Скрутила Липу судорога – да и ко дну, Пелагею Деву Мóрскую помянув. А корзинка – вниз по течению, в сторону Вилково. А над ней – над корзинкой – поёт флейта Дунайского Дудочника, хранит маленького Флориана.

Не бойся за него, читатель: очнётся большой Флориан – капитан – посмотрит: горит корабль, погибает народ, и ничем уже не поможешь. Это – как с империей.

Но… был ещё кто-то. Но… но было что-то… о чём-то вспомнить надо… А! Я ведь так и не дошёл… не побывал… не признал… был, но как-то не так. Нет (махнул рукой), не был. И – сквозь огонь, в воду и дым – зашагал-зашатался капитан по палубе, в нутро корабельное нырнул – для малого Флориана колыбельное. Сунулся в Липину каюту, видит: выдавлен иллюминатор, дунайский ветер дым в дыру выносит. А Липа? И чует Флориан: только что. И бросается в дырку вместе с дымом, что дунайский ветер выносит. Глубоко нырнул – даже показалось на миг, будто сейчас он, подросток, римскую монету найдёт, и похвален будет воспитателем – вечно старым доктором Волькенштейном. И всё пойдёт сначала.

И вот, читатель, это тебе под конец поучение: пока он так мечтал во влажных недрах дунайских, пока воображал, миг роковой пробежал – утонула Липа. Так что лирика лирикой, но не забывай о жизненной драматургии. Мы в том смысле, что оно и в жизни так: позабылся – потерял. Кто не успел – опоздал. А кто опоздает – заблудится. А если уж забываться, то сразу и насовсем. Не получилось у Флориана. Нырял-нырял, да и вынырнул. Без Липы и без монеты



римской. Вынырнул – слышит: дудка звучит. Видит – корабль догорает. Куда плыть? К берегу? Стоит ли?

– Нет, не к берегу, – говорит дудка, – а во-он за той корзинкой. И плывёт Флориан за корзинкой, плывёт-догоняет…

ПОСЛЕДНИЙ ТРЮК ВАРАВВЫ

И на фоне оставшегося здесь навсегда остова гиганта-корабля, и в его тени лежит маленький каменный квадратик без креста, и написано на нём вот что:

Sie liebten sich beide, doch keiner Wollt es dem andern gestehn; Sie sahen sich an so feindlich, Und wollten vor Liebe vergehn. Sie trennten sich endlich und sahn sich Nur noch zuweilen im Traum; Sie waren längst gestorben, Und wußten es selber kaum.104

И подходит к маленькому квадратику-надгробью дама в соболях и под вуалью, и роняет на него серебряное колечко – слезу. Постояла, поклонилась – отошла. Куда! С другой стороны могилы подходит Варавва – цилиндром чернеет, бородой пламенеет:

- Здравствуй, Урсула! Вздрогнула Урсула, взглянула Урсула, ахнула Урсула: - Ты всё со своими фокусами? Ухмыльнулся Варавва, осклабился Варавва: - Ну, понимаешь, характер не скоро стирается. Сбросила Урсула вуаль, ладони протянула к Варавве: - Так ты жив? Так ты здесь? Развёл руками Варавва: - Трюки великих иллюзионистов необъяснимы. Я здесь. Сейчас. Переступила Урсула похоронный квадратик, приблизилась к

Варавве: - Я же знала: куда тебе деться! Развёл руками Варавва: - Трюки великих иллюзионистов необъяснимы. И, однако, трюк

есть только трюк. Увы… Снял Варавва цилиндр, собственной могиле поклонился, Бросилась Урсула к Варавве, свесились меховые рукава, ан нет.

Вновь развёл руками фокусник, да и растаял. Стоит Урсула над могилой, сметает рукавом снег, повторяет:

Sie liebten sich beide, doch keiner… 104 Любили оба, признаний

Упорно не говоря, Сердились оба, готовы Прогнать любовь за моря. И вот расстались. Видались Нечасто, во сне пустом. Давным-давно скончались, И вряд ли знали о том. (нем., Heinrich Heine)



Меховым рукавом сметает снег с могилы и видит совсем другие слова на плите:

Ein Fichtenbaum steht einsam Im Norden auf kahler Höh. Ihn schläfert: mit wießer Decke Umhüllen ihn Eis und Schnee. Er träumt von einer Palme, Die, fern im Morgenland, Einsam und schweigend trauert Auf brennender Felsenwand.105

105 Над приполярным кряжем Высится кедр одинок. Лёд его голову кроет, Вязкий сугроб у ног. Снится ему, что где-то В выжженной стороне Стоит над скалою пальма И видит его во сне.

(нем., Heinrich Heine)



Оглавление

ЧТО ГДЕ КОГДА СТР.

1 ИСХОД Вилково Апрель 3 2 НУЛЕВОЙ КИЛОМЕТР Георгиевское гирло Апрель 10 3 ВОЛШЕБНОЕ ЗЕРКАЛЬЦЕ Sulina Апрель 16 4 БИЧ Русе Май 25 5 ДОЖДЬ Turcu-Măgurele Май 33 6 ЖЕЛЕЗНЫЕ ВОРОТА Porţile de Fier Май 40 7 ГОЛУБИНЫЙ ГРАД Голубачки Град Июль 53 8 СЕРДЦА И ВЫВИХИ Нови Сад - Београд Август 66 9 БУДАПЕШТ. ОСЕНЬ Budapest Ноябрь 79 10 ЦИРК. ЦЕРКОВЬ. СЕРДЦЕ Wien Декабрь 87 11 МИНУС ДВА ПЛЮС ОДИН Passau Февраль 102 12 ПОСЛЕДНИЙ ГАБСБУРГ Regensburg Март 107

dunay-dunay!

Documents

brauche ich

dmitriy karateev

constantin

heinrich heine

herr bismarck

meine kinder

nun

doch