В. В. Маркевич

обсуждение и поддержка этой книги осуществляется на сайте

http://community.livejournal.com/ru_quadrivium/

там же можно получить информацию о приобретении бумажной версии

Психология личной истории

(или история о том, как Джон Сёрль выбирал между бордо и бургундским)

Рига, 2009

— 2 —

Маркевич В. В.Психология личной истории (или история о том,

как Джон Сёрль выбирал между бордо и бургундским)

2009. 220 стр. с илл.ISBN 978-9984-39-895-2

В работе подвергается анализу формула Л. С. Выготского об «овладе-нии своим поведением», лежащая в основании учения о высших психиче-ских функциях. Опираясь на положения культурно-исторической психоло-гии, автор книги развивает теоретическое представление о личной истории — институции, сложившейся в ходе эволюции культурных практик.

УДК 159.9 М266

— 3 —

1. Высказывание

1.1. ПрилаженностьНепосредственное существо

Представьте себе зверя, не ведающего ни надежды, ни со-мнения. Внимание его управляется внешними факторами, а активность направлена на конкретные вещи. Вообразите жи-вое непосредственное существо — воплощение стихии при-родных сил, рыскающее в поисках добычи и далекое от вся-кого способа выражения, выражения, которое было бы тут неприемлемо и нисколько не вытекало бы из внутреннего строя поведения.

Мы очень далеки от того, чтобы отождествлять себя с непосредственным существом. Сейчас требуется некоторое усилие, чтобы осознать, что в каждом из нас где-то в глубине живет непосредственное существо. Может быть, в младенче-стве нам всем пришлось некоторое время пребывать в состо-янии блаженного небытия. Но позднее, когда в нашем пове-дении появились первые признаки выражения, мы с легко-стью противопоставили себя непосредственному звериному миру. Наши предки жили среди зверей, но быстро позабыли о родстве с ними (если тут можно говорить только о какой бы то ни было памяти). Ну что же, у наших предков были на то серьезные основания. Теперь же в нашем исследовании мы должны начинать с того, что уже давно перестало быть оче-видным и превратилось в некоторую проблему.

— 4 —

Что свидетельствует в пользу нашего родства со зверьми? Укажем на обстоятельство, которое должно быть отмечено в первую очередь. Речь идет об аспекте, который позднее по-падет под выражение, — о боли и вообще о всяком восприя-тии. Физическая боль присутствует уже в непосредственном существовании. Это механизм, сложившийся в рамках эво-люционного развития и выполняющий свою экологическую задачу. Зализывание раны или обездвиженность животного может служить прямым свидетельством работы этого ме-ханизма. Что же из того, что у непосредственного существа боль остается невыраженной, или, говоря метафорическим языком, умирает в этой обездвиженности?

Мы допускаем существование образов у таких животных, как кошки, обезьяны или дельфины. Существование обра-зов есть вполне приемлемая для современного естествознания идея. Ученые предлагают нам различные модели «образной ткани» — схемы синтеза информации и ее возможного пред-ставления. Ясно, что и образы человека должны иметь в своем основании ту же природу и строиться по тем же естественным законам. Однако общая картина, которая складывается в ре-зультате подобных исследований, не оставляет нам надежды навести мосты между обозначенными здесь берегами — ми-ром непосредственности и миром человека. Как и в случае с болью, приходится констатировать, что у животного инфор-мационный поток в последний момент расточает себя во мно-жестве неосознаваемых движений и реакций. Непосредствен-ное существо не может помыслить ни боли, ни образа.

Как же выпутаться из сложившейся ситуации? Вполне приемлемым для нас решением является признание культу-рологической обусловленности феноменов сознания. Под культурой здесь понимается комплекс практик, в рамках ко-торого отношение между отдельным индивидом и его окру-жением перестает быть отношением самостоятельным. Ин-дивид как таковой, индивид в своем непосредственном фи-зиологическом обличии перестает быть субъектом поведе-ния, поскольку практики эти развиваются как практики со-циальные.

Подобная культура имеет собственную естествен-ную историю. Именно в рамках такой культуры возни-кают способы выражения, присущие человеку и выделяю-щие его поведение из репертуара животных поведенческих форм. Мы подходим к вопросу, который уже встал гранди-озной проблемой перед многочисленными позитивными

— 5 —

науками, взявшими курс на изучение эволюционного раз-вития и естественного порядка вещей. Что представляет со-бой культура? Каким образом культура вторгается в жизнь индивида, в поток механической причинности, расчленяя этот поток на части и направляя его в новое русло? За что удается зацепиться языку со всеми своими средствами вы-ражения?

Знак

Общей картины непосредственного существования ни-сколько не нарушает тот факт, что наш зверь окружен себе подобными. К ним он относится, хоть и индивидуально, но все так же непосредственно, стихийно.

Однако, как считают некоторые исследователи, именно факт совместной жизни играет определяющую для дальней-шего развития роль. Собравшиеся в группу существа начи-нают практиковать совместные деятельности, природа ко-торых заключается в согласованности, прилаженности дей-ствий различных индивидов. Эти деятельности, имея извест-ный успех, закрепляются в виде постоянных практик.

Вскрывая структуру или закон совместной деятельности, мы приходим к понятию знака, посредством которого эта де-ятельность организуется и воспроизводится. Поясним идею знака на известном примере указательного жеста.

Жест, как пишет Выготский, происходит от неудачного хватательного движения. Допустим, Петр пытается схватить яблоко. Само это движение, будучи выразительным, может послужить стимулом к определенного рода реакции — Павел достает яблоко и передает его Петру. Петр забирает яблоко и съедает его. Мы предполагаем, что каждое звено этой це-почки — то есть, с одной стороны, хватательное движение Петра (движение, которое превратится в жест), а с другой сто-роны, акт передачи яблока, осуществляемый Павлом, — сло-жилось независимо друг от друга. Каждое из этих действий решало свою локальную задачу и обслуживалось своим пси-хическим механизмом. Однако в некоторый момент, можно сказать, случайно, эти звенья оказываются прилаженными друг к другу.

Проведение взгляда в направлении протянутой руки слу-жит скрепляющим моментом совместной деятельности. Воз-можно, это единственное звено, требующее новых элемен-тарных психологических связей.

— 6 —

Известно, что животные способны использовать инфор-мацию, содержащуюся во взглядах, и читать позы:

«При наблюдениях за животными оказалось, что поведен-ческая модель, получившая в этологии название «следование направлению взгляда», обычно хорошо выражена и поддает-ся регистрации. Так, шимпанзе, проследив за направлением взгляда сородича и не увидев ничего интересного, ведет гла-зами назад, от предполагаемого объекта рассматривания к лицу и к глазам своего «поднадзорного», как бы проверяя, нет ли здесь ошибки». [19, 455]1

Типичная для животного поведения реакция стано-вится скрепляющим звеном новой совместной деятельности. Привлечения внимания оказывается достаточным для того, чтобы вызвать сформированный уже акт передачи яблока. Складывающаяся, таким образом, сложная совместная дея-тельность замыкается, разрешая некоторую новую задачу.

Если такая структура востребована, важна для сообщества, то со временем она становится обычной практикой, закрепля-ясь по схеме условного рефлекса. Хватательное движение на-чинает играть в этой структуре роль указательного стимула, превращаясь в знак (жест). Ясно, что теперь отдельные звенья сложившейся деятельности, теряя свою прежнюю функцио-нальную роль, могут претерпеть изменения и упрощения. До-статочно того, чтобы работала структура нового целого. Жест сворачивается. На его место может заступить акустический об-раз. Действительно, последний обладает рядом преимуществ. Например, он удобен для привлечения внимания.

Любая совместная деятельность строится на употребле-нии знаков, так как именно знаки обеспечивают согласован-ность действий. Следует заметить, что знаковая деятельность не является особенностью «разумных существ», то есть лю-дей. Очевидно, что и поведение животных зачастую уклады-вается в эту схему. Такая совместная деятельность часто яв-ляется характе´рным видовым признаком. Возможно, что в отдельных случаях знаковое поведение могло бы быть закре-плено на генетическом уровне, в других же случаях являться продуктом научения. Хотя в широком смысле систему зна-ков называют иногда языком, мы не будем придерживаться такого словоупотребления.

1 Первое число в скобках означает номер цитируемого издания в списке литературы, второе – страницу.

— 7 —

Выготский

В работах Л. С. Выготского идея знака находит свое принципиальное развитие. В произведении «История разви-тия высших психических функций» Выготский пишет, что, вводя в ситуацию стимул-средства (знаки), человек «овладе-вает своим поведением». Уже в таких действиях, как завязы-вание узелка на память или счет на пальцах, мы можем уви-деть этот новый принцип использования знака:

«Человеку нужно что-либо запомнить — например, он дол-жен выполнить какое-либо поручение, сделать что-либо, взять какую-либо вещь и т. п. Не доверяя своей памяти и не полагаясь на нее, он завязывает, обычно на носовом платке, узелок или применяет какой-либо аналогичный прием, вро-де закладывания бумажки под крышку карманных часов и т. п. Узелок должен позже напомнить о том, что нужно сделать». [5, 72]

Итак, человек вводит в ситуацию специальный знак «узелок на память», определяя тем самым ход припомина-ния. Стимул-средство действует автоматически, согласно своей психической природе — в нужный момент узелок на-помнит о чем-то важном. Такое употребление знаков Вы-готский называет автостимуляцией. Самой важной осо-бенностью автостимуляции является то, что знак вводится в ситуацию самим человеком (узелок завязывает сам чело-век), который таким образом определяет свое поведение в будущем.

Такой характер использования знака определяет стро-ение высших психических функций (сокращенно — ВПФ). Если на первых порах ВПФ строится на внешнем знаке (как в приведенном выше примере), то позднее, в рамках про-цесса интериоризации, знак переходит во внутренний план. Детали этого процесса разработаны в учении о ВПФ со всей тщательностью. В теории Выготского идея знака последова-тельно применена в отношении счета, речи, памяти, внима-ния и воли.

Вместе с тем формула Выготского об овладении своим поведением таит в себе, на наш взгляд, известную проблему. Кто овладевает поведением? Чьим поведением овладевают? Как мы должны понимать утверждения «человек сам завязы-вает узелок» или «человек сам выбрасывает жребий»? Если

— 8 —

культурная форма памяти происходит от узелка, а культур-ная форма воли — от жребия, то означает ли это, что человек существует еще до возникновения этих культурных форм па-мяти и воли?

Вслед за Выготским мы готовы заявить, что человек появ-ляется только вместе с возникновением культурных форм по-ведения. Но какой тогда смысл нужно вкладывать в утверж-дение об «овладении своим поведением»?

Как известно, в геометрии не дается определений точки, прямой и плоскости. Мы выносим свое представ-ление об этих объектах из набора аксиом, в которых фигу-рируют указанные понятия. Из какого набора аксиом мы можем вынести представление о человеке? В каком про-странстве смыслов появляется идея человека? Может быть, человек — это тот, кто «выкидывает жребий» или «завя-зывает узелок» на память? Может быть, набор утвержде-ний Выготского об автостимуляции следовало бы считать системой аксиом, проливающих свет на сущность чело-века? В этом последнем случае нашей окончательной тео-рией стала бы психология, а понятие высшей психической функции было бы поставлено во главу угла. Может быть, так. Но может быть — нет.

Задавался ли Выготский вопросом об эволюционном зна-чении ВПФ? Судя по примерам и характеру проводимых экс-периментов, создается впечатление, что Выготский рассма-тривал высшую функцию (в противовес низшей) как мощ-ный аппарат, решающий, однако, ту же самую задачу. Допу-стим, операция непосредственного счета работает только в очень ограниченной области. Мы не можем уловить разницу между 27 и 28 овцами, бросив единственный взгляд на стадо, и тут к нам на помощь приходит культурный счет. Усложне-ние ситуации рано или поздно приведет к сбою в программе, и тут нас выручит высшая психическая функция. Против этой эффективности высших функций не приходится спорить, но является ли этот фактор единственным фактором развития? Является ли этот фактор определяющим?

Вопрос о назначении высших функций, по нашему мне-нию, не является очевидным. Более того, на сегодняшний момент его нельзя считать окончательно решенным. Во вся-ком случае, можно было бы предложить другие точки зре-ния на предмет отношений между ВПФ и феноменом чело-века. В одном из таких вариантов предполагается, что выс-шие функции развивались как инструментарий, играющий

— 9 —

специальную подчиненную роль. Можно предположить, что задачи, решаемые ВПФ, в конечном счете иные, чем у про-стейших функций и сводятся к поддержке совместных дея-тельностей определенного типа. Возможно, что это весьма рискованная гипотеза, но мы попытаемся в дальнейшем выдвинуть несколько аргументов в ее защиту. С этой но-вой точки зрения отношения между человеком и ВПФ могут предстать в совершенно ином свете.

Формула Выготского об «овладении своим поведением» должна быть подвергнута тщательному анализу и разъяс-нению. В этом мы видим свою основную задачу. Вся наша книга, таким образом, является развернутым комментарием к данной формуле Выготского.

В какой-то момент нам пришлось отказаться от мысли привести здесь доказательства всех предположений, которые мы выдвигаем. В некоторых случаях сложно представить, что могло бы послужить таким доказательством. Значитель-ная часть этих предположений, без сомнения, будет впослед-ствии отвергнута (хотя на данный момент они и кажутся нам правдоподобными). Теперь нам приходится строить на шат-ком фундаменте. Мы возводим здание теории, лишь наде-ясь на то, что задачи, лежащие в основании, имеют решение. Если бы нас попросили определить жанр настоящего произ-ведения, мы бы выбрали нечто среднее между научной моно-графией и научной фантастикой.

Мы будем вести наше исследование неспешно. Порой нам придется в отчаянии оставлять обсуждаемую тему и пе-реходить к следующей. В каких-то случаях мы будем созна-тельно контролировать глубину погружения «исследователь-ского плуга». Опусти мы плуг немного глубже, как тут же за-вязли бы. В следующем параграфе мы начнем наше построе-ние с некоторой подготовительной работы.

Эволюция

Поведение особи зачастую задано генетически. Здесь мы имеем дело с тем, что называют безусловным рефлексом. Без-условный рефлекс является лишь начальным звеном в раз-вертывании сколько-нибудь сложного поведения. Известно, что первые шаги всегда неуверенные, неточные, однако ак-тивность животного в нужном направлении вознаграждается подкреплением. Его движения оттачиваются и дифферен-цируются. Мы видим, что конечный результат обусловлен

— 10 —

как внутренней программой, так и взаимодействием орга-низма со средой. У животного складывается личный опыт такого взаимодействия. Психическим механизмом поведе-ния становится условный рефлекс. И хотя характер возмож-ного взаимодействия учтен в программе генетического раз-вития, итоговый профиль поведения может существенно от-личаться для разных индивидов.

До сих пор существуют разногласия в вопросе о том, на-сколько правомерно сводить всю психическую жизнь живот-ного к безусловному и условному рефлексам. Нам знакомы многочисленные попытки выделить особые стадии развития, стадии интеллектуального поведения. Сам Выготский пишет в труде «Мышление и речь» о такой интеллектуальной стадии, не вдаваясь, однако, в подробности. Разделяя мнение о важно-сти этого сложного вопроса, а также сомневаясь в существо-вании (на сегодняшний день) его удовлетворительного реше-ния, заметим, что в наших дальнейших построениях возмож-ное здесь различение не будет играть особой роли. Нас не бу-дет интересовать, образуется ли новая реакция путем много-кратного подкрепления, как в условном рефлексе, или же по-ведение устанавливается вдруг (инсайт, озарение), чему есть многочисленные свидетельства в опытах с обезьянами. И в первом, и во втором случаях происходящее можно предста-вить как механистический процесс. Мы попытаемся также от-влечься и от особенностей физиологии поведения, хотя это и создаст для нас некоторые технические трудности.

На приобретение опыта методом проб и ошибок уходит большое время и затрачивается много усилий. В этой ситуа-ции экономнее скопировать поведение у того, кто этот опыт уже приобрел. Если случайно возникает генетическая пред-расположенность к подражанию или иному способу пере-дачи опыта, то естественный отбор будет усиливать эту спо-собность.

Вместе с появлением подражания гены теряют свою мо-нополию над поведением. В группах начинают распростра-няться культурные практики. Культурные практики воспро-изводятся независимо от механизма генетической наслед-ственности и эволюционируют по собственным законам. Если раньше причиной изменений в поведении в конечном счете могли служить только генетические мутации, то те-перь всякий опыт, приобретенный в индивидуальном взаи-модействии со средой, может превратиться в распространен-ную культурную практику. Каждый из нас читал в учебниках

— 11 —

по этологии о культурах «ужения» муравьев у шимпанзе или певческих диалектах некоторых видов птиц.

В разговоре о механизмах эволюции подобных куль-тур нам приходится затрагивать тему конкуренции культур-ных практик. Если две сосуществующие практики решают одну и ту же задачу, то выигрывает та, которая дает боль-шее подкрепление. Другая практика сходит на нет. Если су-ществует две культурные практики доставания яблок, то вы в конечном счете остановитесь на той, которая успешнее. Таким образом, конкуренция разрешается в пределах ин-дивида (или группы, если речь идет о совместной деятель-ности), и с психологической точки зрения для объяснения тут достаточно теории условных рефлексов. Другим вари-антом отбора могла бы служить конкуренция между инди-видами или группами — носителями успешных и неуспеш-ных практик.

Совместные деятельности являются примером сложного поведения. Разумно предположить, что это поведение зада-ется сложным комплексом генетических элементов и куль-турных практик. О происхождении совместных деятельно-стей мы уже имели случай говорить в нашем примере с же-стом. Складывающаяся в этом примере ситуация кажется нам типичной.

Совместная деятельность образуется в результате слу-чайного стечения обстоятельств, когда некоторые действия особей оказываются прилаженными друг к другу в смысле решения некоторой новой задачи. Такой ход развития, об-условленный прилаженностью, характерен для различных уровней живой материи. Дыхательные органы, например, выполняют некоторую функцию (связанную с дыханием) и хорошо справляются со своей задачей. По случайному сте-чению обстоятельств при работе дыхательных органов про-изводится звук. В определенных условиях этот звук мо-жет приобрести экологическое значение сигнала тревоги. В этот момент биологический вид становится чувствитель-ным к мутациям, влияющим на эту новую функцию. Эво-люция органа приобретает новое направление. Часто уда-ется сбалансировать несколько функций в одном органе, иногда функции мешают друг другу. Если происходит из-менение образа жизни, то первоначальная функция может и вовсе сойти на нет.

С подобным ходом развития мы сталкиваемся в слу-чае образования совместных деятельностей. Отдельный

— 12 —

поведенческий акт, становясь элементом новой структуры, теряет свои прежние функции и приобретает новые. Вместе с тем эволюция этого поведенческого акта приобретает новое направление. Появившись однажды, совместная деятель-ность включается в конкуренцию культурных практик на об-щих основаниях.

Отметим в заключение некоторые общие тенденции куль-турного развития. Для группы небезразлично поведение от-дельного индивида. Это способствует установлению систем, позволяющих гибко контролировать его (индивида) поведе-ние. Для нас интересен тот факт, что, овладевая «ресурсами» отдельного существа, социум начинает его преобразовывать. Такое преобразование осуществляется в нескольких направ-лениях.

Во-первых, существо становится более открытым для со-циума. Это достигается установлением аппарата выражения. Различные аспекты внутреннего мира существа и его отно-шения со средой оказываются представленными в многочис-ленных знаковых системах. Очевидно, что это приводит к бо-лее умному и адекватному использованию «ресурсов» суще-ства. Во-вторых, осуществляется постепенная передача за-дач, решаемых в рамках целого, отдельному существу. Та-кая передача функций существенно умножает возможности группы. Передача задач осуществляется в процессе интерио-ризации и предполагает кардинальное преобразование пси-хической жизни индивида.

Следует сказать, что совместные деятельности не опре-деляются напрямую внутренними потребностями отдель-ных существ. Структура совместной деятельности наклады-вается внешним образом, в известной степени подчиняя себе отдельных индивидов. Интересно, что организм выступает в этих событиях в двоякой роли. С одной стороны, тело ста-новится тем объектом, вокруг которого разворачиваются со-вместные деятельности. В нашем примере с жестом яблоко было предметом, вокруг которого и по поводу которого фор-мировалась некоторая культурная практика. Теперь же прак-тика формируется вокруг всего тела в целом и вокруг отдель-ных его членов в частности. В этом смысле мы можем гово-рить об освоении тела. С другой стороны, сама эта деятель-ность реализуется посредством отдельных выразительных актов, то есть осуществляется через функционирование того же тела. Нашей целью является написать историю культур-ного освоения.

— 13 —

1.2. ВысказываниеФеномен высказывания

В этом параграфе мы намерены выдвинуть гипотезу о важной линии в развитии совместных деятельностей. Мы ищем те сдвиги эволюционного характера (речь идет об эво-люции культурных практик), которые могли бы придать даль-нейшему развитию культуры иное качество, новое направле-ние. Таким значимым событием, по нашему мнению, явля-ется формирование механизма высказывания. Именно вы-сказывания послужат для нас кирпичиками, из которых мы будем возводить здание личной истории.

Вернемся к примеру с яблоком. Предположим, Петр гово-рит Павлу: «Там лежит яблоко», — таков, во всяком случае, объ-ективный смысл соответствующего жеста. Совместная деятель-ность разворачивается по схеме указания1. Можно сказать, что яблоко является предметом совместной деятельности указания. В общем случае круг таких предметов не ограничен вещами, находящимися в визуальном поле коммуницирующих существ. Таким предметом, допустим, может стать событие, отнесенное по времени в прошлое и наличествующее лишь в памяти ин-дивидов. Освоению в этом смысле могут подвергнуться и дей-ствия самих существ или события, в которых эти существа при-нимали участие. Тут мы подходим к главному.

Представьте себе, что в некоторый момент происходит освоение самого факта коммуникации. Акт коммуникации становится тем предметом, вокруг которого выстраиваются новые совместные деятельности. Если раньше жест Петра нес в себе только свое непосредственное значение указания, то те-перь в нем содержится нечто большее. Теперь имеет значе-ние не только то, «о чем было сказано», но и то, что «об этом было сказано». Такое новое значение реализуется посредством процедур — санкций, иными словами, специальных культур-ных практик, апеллирующих к факту указания. Можно пред-ставить, как результатом неудачного поиска яблока в указан-ном месте будет реакция Павла — реакция обиды или гнева в адрес Петра, предметом которой является не столько факт от-сутствия яблока, сколько факт «обмана».

Высказывание можно представить себе как своеобраз-ное усложнение в структуре совместной деятельности, как

1 Курсивом мы будем часто обозначать названия совместных дея-тельностей или культурных практик.

— 14 —

двухуровневую систему. Предметом совместной деятельно-сти первого уровня является вещный факт. Эта деятельность реализуется посредством знаковой коммуникации. Предме-том высказывания (второй уровень) является сама эта ком-муникация.

Такое положение дел является типичным и естествен-ным для человеческого языка. М. М. Бахтин, автор извест-ной теории высказывания как основной единицы речевого общения, пишет:

[...] «Всякий говорящий сам является в большей или мень-шей степени отвечающим: ведь он не первый говорящий, впервые нарушивший вечное молчание вселенной, и он пред-полагает не только наличие системы того языка, которым он пользуется, но и наличие каких-то предшествующих вы-сказываний — своих и чужих, — к которым его данное вы-сказывание вступает в те или иные отношения (опирается на них, полемизирует с ними, просто предполагает их уже известными слушателю)». [2, 247]

Таким образом, всякое человеческое слово — приказ, просьба или рядовое сообщение — несет в себе возможность апелляции. Это то, в отношении чего можно занять (в терми-нологии Бахтина) «ответную позицию».

Мы еще будем иметь возможность вернуться к обсужде-нию теории высказывания Бахтина, которая послужит путе-водной нитью нашего исследования. Здесь же только отме-тим, что в данной главе термин «высказывание» будет упо-требляться в более узком, чем у Бахтина, специальном тех-ническом смысле. Акты знаковой коммуникации, подверг-шиеся освоению, ставшие предметом культурных практик, мы будем называть речевыми актами, а саму совместную де-ятельность, построенную по описанному выше принципу — высказыванием. Термин «высказывание» будет использо-ваться нами также для обозначения самого знака, к которому апеллируют в совместной деятельности высказывания.

Психологическая структура высказывания

Теперь проведем анализ психологической структуры вы-сказывания. Рассмотрим конкретный пример.

Представьте себе, что Петр пытается достать яблоко, но в одиночку справиться не может. Тогда он говорит Павлу:

— 15 —

«Помоги достать». Павел наклоняет ветку или делает другое действие в том же роде. Пусть в результате такой операции яблоко достается Петру. В общем случае Павлу невыгодно вступать в игру — это проигрышная стратегия. Однако в каком-то локальном виде описанная практика помощи могла бы существовать.

Допустим, что существует также практика выпрашивания. Если Петр обладает яблоком, то Павел может обратиться к нему посредством речевой реакции-стимула: «Поделись». В общем случае Петру невыгодно делиться.

Мы описали две не связанные друг с другом практики. Каждая из этих практик, раз уж она возникла, работает в не-которой специальной ситуации, решая свою локальную за-дачу, но в общем случае является неуспешной. Однако легко себе представить, как эти две практики могли бы дополнить друг друга, став элементами единого целого. Вполне оче-видно, что в результате специально организованной совмест-ной деятельности и Петр, и Павел могли бы извлечь для себя выгоду, получив часть добычи.

Прежде чем мы перейдем к описанию такой деятельно-сти, нам следует упомянуть о третьем кирпичике, который будет использован в построении. Речь идет об образе, при-сутствующем в памяти наших персонажей. Если Петру дове-лось обращаться с «просьбой» о помощи, то в его памяти мо-жет остаться след об этом факте. В определенной ситуации указанный след может сыграть роль стимула, встать в один ряд с другими стимулами. Нет ничего неожиданного в такой возможности — мы уже упоминали в начале книги об образах у животных и о непосредственной функциональности этих образов. Такой образ-воспоминание легче всего представить в виде некоторого визуального, обонятельного или звукового впечатления. Это мог бы быть и акустический паттерн знака «помоги достать». Вполне допустимо, чтобы подобный след использовался бы в рамках некоторой деятельности.

Итак, мы готовы приступить к построению совместной деятельности, выгодной для наших участников, — деятель-ности, которая должна строиться по схеме высказывания. Для того чтобы заработал механизм нового целого, каждый из выделенных нами элементов должен приобрести иные (возможно, дополнительные) психологические функции. Во-первых, реакция-стимул «поделись» должна изменить свою направленность. Хотя она и должна приводить к тому же результату, что и раньше (то есть к дележке), но делать

— 16 —

это другим путем. Представим себе, что задачей этой стимул-реакции становится активизация образа-воспоминания о «просьбе», запечатленного в памяти Петра, — стимул-реакция «поделись» апеллирует к факту просьбы.

Вообразим далее, что этот активизированный образ-воспоминание в создавшейся ситуации выпрашивания стано-вится дополнительным стимулом, вызывающим реакцию де-лежки. Это второе новоприобретение. Образ о «просьбе» дол-жен приобрести силу стимула. Обратим внимание тут на но-вую дополнительную функцию знака «помоги достать». Ра-нее этот знак нес в себе только то значение, которое он при-обрел в рамках той исходной локальной практики помощи, о которой мы упоминали в самом начале рассуждения. Теперь же посредством представленности в образе-воспоминании этот знак стал предметом апелляции.

Третье обстоятельство, без которого вся структура оста-нется бездейственной, вполне очевидно. Стимул-реакция «помоги достать» должен приобрести силу в общем случае, вызывая акт помощи.

Структура целого заработает только при наличии всех со-ставляющих. Каждое отдельное новшество оказалось бы бес-смысленным. Это ставит перед нами некоторую проблему касательно сборки новой совместной деятельности из раз-розненных звеньев. Ситуация, которая здесь складывается, выглядит сложнее, чем в случае с указательным жестом, где все звенья были готовы заранее и нам оставалось представить себе только, как в результате благоприятной случайности — указательного характера хватательного движения — замыка-лась новая деятельность, решающая важную задачу.

Приобрел бы стимул «помоги достать» силу в общем слу-чае, если бы другие звенья были бы уже включены? Без со-мнения, да. Оказание помощи в добывании яблока опреде-ленно обрело бы смысл при наличии «гарантии» последую-щей дележки. Смог бы образ о просьбе стать действенным стимулом, если бы уже работали все другие составляющие части механизма? Разумеется. Но могли ли одновременно сформироваться три звена в условиях, где было бы невоз-можно должное подкрепление?

Обратим внимание на то, что отдельные звенья меха-низма работают в рамках исходных практик. Существует не-которое количество случаев, где практики помощи и выпра-шивания пересекаются в истории одного и того же яблока. Обращение в этой ситуации к образу знака «помоги достать»

— 17 —

замкнуло бы новую совместную деятельность. Таким обра-зом, складывается цепь событий, срабатывающая один, а воз-можно, и много раз. Эта последовательность начинает играть в жизни существ все бо`льшую роль. В конечном счете отдель-ные звенья этой цепи начнут прилаживаться друг к другу в структуре нового целого.

Экология высказывания

В нашем гипотетическом примере, развернутом выше, структура совместной деятельности строится на механизме высказывания. Почему же практика высказывания находит широкое распространение? Почему эволюция пошла по этому пути? Ответить на эти вопросы можно, рассуждая в духе пред-ставления об эволюционно-стабильных стратегиях.

Какую задачу решает высказывание? Ясно, что деятель-ность, построенная по схеме высказывания, является дея-тельностью, развернутой во времени. Но этой констатации недостаточно еще для того, чтобы выявить специфику реша-емых здесь задач. Специфика эта должна вытекать из самой структуры высказывания. Структура же высказывания опре-деляется специальной ролью освоенного знака «помоги до-стать».

Существует некоторая проблема относительно того, по-чему именно знак должен подвергнуться освоению. Почему Петру приходится вспоминать именно факт просьбы (воз-можным вариантом было бы обращение исключительно к факту помощи)? Попробуем разобраться в этом вопросе. Яблоко из нашего примера могло попасть в руки Петра раз-ными способами. Разумно предположить, что он «имеет пол-ное право» (в смысле стабильной стратегии) не делиться в том случае, если добыл яблоко самостоятельно. Разумно по-делиться, если Петру помогали. Практика взаимопомощи бо-лее эффективна для группы в сравнении с попрошайниче-ством. Таким образом, существенную роль играет история данного конкретного яблока.

Есть еще один сценарий событий. Помощь могла бы быть оказана, если Петр ее не просил. Как следовало бы по-ступить Петру в этом случае? Сейчас трудно предположить, насколько актуальными могли бы оказаться все эти разли-чения складывающегося кодекса поведения. Мы ступили на скользкую тропу гипотез и предположений. Возможно, что в последнем случае не следовало бы вознаграждать усилия

— 18 —

Павла. Но если это так, то знак «помоги достать» остался бы единственным свидетелем о просьбе. Апелляция к этому знаку стала бы единственно возможным решением.

Знак, подвергнувшийся освоению, аккумулирует в своем значении обстоятельства действий, из которых стро-ится новая совместная деятельность. Освоенный знак ста-новится принципом построения этой деятельности. В но-вой структуре знак приобретает свое окончательное смыс-ловое значение.

Деятельность, построенная по схеме высказывания, кон-курирует с другими практиками на общих основаниях. Вы-сказывание оказывается эффективной совместной деятель-ностью и вытесняет другие; высказывание является тон-ким инструментом, с помощью которого выстраивается спе-цифическая деятельность. Делятся только с тем, кто помо-гал. Помогают только тем, кто просил о помощи. Если Па-вел оказал помощь, то именно Павлу придет в голову апелли-ровать к этой просьбе и его апелляция будет иметь силу. Мы можем видеть, как складывается каста существ, участвую-щая в совместной деятельности взаимопомощи и получающая из этого выгоду. Важно отметить, что каждый индивид уча-ствует в этой деятельности «от своего лица», занимая в струк-туре групповых взаимодействий индивидуальную нишу.

Можно задать себе вопрос: а не существует ли уже в жи-вотном мире подобная совместная деятельность — напри-мер, охота нескольких животных, в которой каждому хищ-нику отведена своя специальная роль? И ответить: «Да, без-условно, существует». Но строится ли она на механизме вы-сказывания? По нашему мнению, не наличие самой совмест-ной деятельности, а ее новое строение характеризует поведе-ние человеческой особи.

В животном мире совместные деятельности могут стро-иться также и на индивидуальных отличиях, где каждое живот-ное выступает как бы «от своего лица». Но даже и в этом случае эти деятельности не обладают структурой высказывания.

Остин о перформативах

В курсе лекций «Как совершать действия при помощи слов» [17] Джон Остин разбирает понятие перформатива — предложения, с помощью которого совершают действия. Перформативы противопоставляются обычным утвержде-ниям (констативам), о которых можно сказать, истинные

— 19 —

они или ложные. В качестве примеров перформативов при-водятся фразы «Я согласен взять эту женщину в жены» (фраза употребляется в ходе брачной церемонии) или «Завещаю на-ручные часы своему брату» (употребляется в завещании). Произнести подобную фразу и означает буквально — совер-шить действие. Завещание вступает в силу вместе с произне-сением соответствующей этому случаю фразы.

Здесь мы хотим провести параллель между феноменом перформатива и тем, что мы называем высказыванием. Пре-жде всего заметим, что за каждым случаем перформативного употребления стоит определенная культурная практика. Пер-форматив «Я прошу прощения» есть элемент практики про-щения, «Я обещаю» — элемент практики обещания. Эти куль-турные практики в общем случае подразумевают широкий спектр процедур апелляции и решают конкретные экологи-ческие и культурные задачи. Каждая такая практика развора-чивается как высказывание — предметом взаимодействия ста-новится сама коммуникация. Факт обещания или извинения играет определенную структурную роль в разворачивающейся совместной деятельности. Только в рамках соответствующей культурной практики предложение-перформатив приобре-тает свой смысл. Таким образом, в случае перформативов мы имеем дело с развившейся системой, берущей свое начало в феномене высказывания. Перед нами некоторое образование, принявшее законченный вид в современном языке.

Не является ли перформативность общим для всякого речевого акта явлением? Нельзя ли, например, и обычные утверждения (констативы) считать некоторой разновидно-стью перформативного употребления? Такой вывод был бы логичным заключением для тех, кто видит в структуре вы-сказывания клетку всякой языковой активности человека и начало, из которого выводится специфика человеческого языка. Ответ Джона Остина на этот вопрос представляется несколько уклончивым.

Легко себе представить, что употребление «На улице идет дождь» осуществляется в рамках культурной практики утверждения. Речь идет не просто о дожде, а о чем-то боль-шем. В общем случае говорящий накладывает на себя опре-деленные обязательства, утверждая нечто. На такое поло-жение вещей намекает нам факт несостоятельности фразы «Идет дождь, но я так не думаю». Эта фраза оказывается не-успешной (в терминологии Остина), как может быть неуспе-шен именно перформатив.

— 20 —

Культура утверждения подразумевает определенные санк-ции или поощрения в отношении утверждающего нечто, включая его тем самым в сложную игру, систему межличност-ных координаций и социальных отношений. Способность констативов быть ложными или истинными является тут фа-культативным моментом, спецификой конкретной культур-ной практики. Утверждения стали предметом логики (исчис-ления), но этот факт не должен уводить нас от сути дела.

В каком аспекте мы хотели бы подчеркнуть разницу между нашим подходом к высказыванию и теорией перформативов Джона Остина? Для нас высказывание — это совместная де-ятельность особого рода, возникшая в рамках естественной эволюции культурных практик. Это ступенька той лестницы, которая ведет нас к личной истории. Феномен перформатива же есть законченное образование в рамках сложившейся ин-ституции личной истории. Впрочем, Джон Остин и не свя-зывает задачу изучения перформатива с проблемой проис-хождения человека. Остин останавливается на описательной части феномена.

1.3. СвязностьОснование и исход

В механизме высказывания мы видим тот аппарат, кото-рый позволяет из разрозненных событий стихийной жизни существа получить связную линию поведения. Связанными здесь оказываются события, прежде не причастные друг другу. Акт помощи и акт дележки не содержат в себе заранее никакой симпатии. С какой же точки зрения эти события, случайные эпизоды из жизни непосредственного существа, оказались связанными? В каком пространстве живут эти связи? Предва-рительно мы можем ответить на этот вопрос так: «Одно собы-тие становится основанием для другого».

Под основанием мы понимаем вовсе не причинно-следственную связь событий. Это связь иного, структурного рода. Некоторые два действия занимают в структуре высказы-вания специальные позиции. Одно мы будем называть осно-ванием, другое — исходом. Мы говорим: «Первое действие яв-ляется основанием для второго», — или: «Второе действие яв-ляется исходом в отношении к первому». Акт помощи (а таким он становится только при наличии просьбы) — это основание,

— 21 —

дележка — исход. Связь накладывается на действия посред-ством включения их в структуру высказывания. Фраза «По-моги достать» становится основанием для последующей де-лежки в силу существования апелляции к сказанному.

Означает ли это, что основание всегда срабатывает? В об-щем случае — нет. Обещание может быть не выполнено. Но даже если основание и сработало, это вовсе не означает, что одно событие явилось причинным следствием другого. Ранее мы говорили об образе обещания как о стимуле в смысле дей-ствующей причины. Но этот стимул не является достаточной причиной. Это всего лишь одна причинно-следственная линия в ряду многих. В качестве этих других линий можно упомянуть линию предмета (яблока), вокруг которого строится совмест-ная деятельность, или внешнюю линию, связанную с действи-ями помощника и товарища по трапезе. Кроме того, одно осно-вание может войти в противоречие с другими основаниями, и тогда исход определяется в сложной борьбе оснований.

Здесь самое время вспомнить о теории независимых от желания оснований, излагаемой Джоном Сёрлем в работе «Рациональность в действии». Вот что пишет Сёрль о случае, когда некто говорит, что идет дождь:

[...] «Он взял на себя ответственность заявить, что идет дождь, следовательно, с этого момента он отвечает за ис-тинность данного утверждения. [...] Например, говорящий сейчас создал основание, чтобы принять логические послед-ствия его утверждения; не отрицать сказанное; предста-вить доказательства или оправдания сказанного; и гово-рить при этом искренне». [23, 200]

И еще:

«Если я приказываю вам покинуть комнату, я обязан дать вам возможность это сделать и позаботиться о том, что-бы вы почувствовали желание это сделать». [23, 201]

Сёрль утверждает, что «обязательство изначально впле-тено в структуру речевой деятельности». Почему же говоря-щий должен принимать эти основания во внимание? Потому что утверждение было «свободным актом говорящего». Та-кова точка зрения Джона Сёрля. Но кто такой этот «говоря-щий»? Откуда он взялся? Сёрль обходит этот последний во-прос стороной.

— 22 —

На наш взгляд, именно теория оснований и могла бы пролить свет на вопрос о происхождении «говорящего». Тут систему оснований следовало бы рассматривать как момент, предваряющий возникновение «я». Пространство основа-ний — это то пространство, в котором «говорящий» только должен возникнуть. Поэтому мы и пытаемся представить те-перь систему оснований как результат некоторой естествен-ной активности и эволюционного развития. Причем суще-ство просто «не умеет» пренебрегать основаниями, хотя, как уже было сказано, это и не гарантирует их выполнения.

Итак, мы говорим о структурной связности событий или действий. Такой структурной связью соединены, например, маятник и груз в часовом механизме. Связь эта не обуслов-лена ни строением гири, ни строением маятника. Она реали-зуется с помощью сложного анкерного механизма, и опреде-ляющим тут являются замысел часовщика, функция часов и физический принцип действия, основанный на теории коле-баний и сохранения энергии. И хотя мы можем рассматри-вать это взаимодействие механистически, едва ли это про-двинуло бы нас в раскрытии истории часового дела. Это тот известный случай, когда целое не сводится к частям.

В заключение этого параграфа отметим еще один нема-ловажный момент. Действия, связываемые высказыванием, связаны также и в сознании существа (как бы мы сейчас это сознание ни понимали).

Личная история

Чуть выше мы говорили о единичной структурной связи типа основание — исход. Несложно представить себе, как одно основание может иметь множество исходов. Напротив, несколько оснований могут определять один исход. Основа-ния могут дополнять друг друга или противостоять друг другу. В этом последнем случае исход предприятия будет опреде-ляться в сложной борьбе противодействующих стимулов. Допустимо, наконец, чтобы высказывания образовывали це-почки. Действительно, некоторый исход (и обслуживающая его коммуникация) может, в свою очередь, стать основанием для следующего действия.

Взаимодействие, опирающееся на механизм высказыва-ния, способно к ветвлению и образованию сетей. Все это под-водит нас к представлению о сложной системе апелляции, использующей развитую систему образов, складывающихся

— 23 —

в некоторую образную карту. Разумеется, что такая сеть не может представлять собой хаотического нагромождения зве-ньев. Рано или поздно такая система должна подвергнуться структурированию.

Нам отчасти известен конец этой истории, и мы можем те-перь предположить, что в некоторый момент срабатывают фак-торы, определяющие единство линии поведения отдельного индивида. Мы допускаем, что культура апелляции распростра-няется на «всю прошедшую жизнь» существа, собирая эту по-следнюю из отдельных событий и поступков. Такую своеобраз-ную линию мы и будем далее называть личной историей.

Личную историю удобно представить себе как изобрете-ние эволюции. Разумно предположить, что существа с лич-ной историей способны к сложным, развернутым в простран-стве и времени совместным деятельностям. Наша задача те-перь состоит в том, чтобы выявить факторы, обусловившие появление личной истории, и вскрыть принцип, скрепляю-щий линию поведения существа.

Здесь, в начале нашего исследования, полезно будет дать субъективный образ личной истории, живую картинку, опи-рающуюся по преимуществу на нашу интроспекцию. Личная история должна начинаться с факта рождения и заканчи-ваться фактом смерти. Однако практики рождения и смерти, к обсуждению которых мы намерены еще вернуться в главе, посвященной опыту времени, являются лишь завершаю-щими штрихами в истории развития личной истории. Если же мы хотим уловить первые приметы личной истории ре-бенка, то нам следует обратить внимание на события, воз-можно, неприметные для глаза, но тем не менее образующие затравочный кристалл линии поведения.

Ребенку подарили игрушку. Состоялся поход в зоопарк, где видели слона. Всякое подобное событие протекает под знаком многочисленных практик, построенных по схеме вы-сказывания. Ребенок мало-помалу врастает в эти практики, становится их полноправным участником. Подарок или впечатление от увиденного в зоопарке сопровождаются ре-пликами. Допустим, ребенок пытается обратить внимание взрослого на слона. Возможно, что его действия вполне не-посредственны. Но это тот материал, которому суждено под-вергнуться освоению. С точки зрения функционирующих тут практик, речь идет не просто о непосредственных реак-циях, но о благодарности или выражении восхищения. Это то, к чему в дальнейшем будут апеллировать. Всякий раз, когда

— 24 —

в книжке для чтения повстречается слон, будут вспоминать факт этого восхищения, обращаясь к нему как к свидетель-ству о существовании слонов и их грациозности.

События, о которых мы тут говорим, являются тем, что по необходимости, в рамках социальных практик было выде-лено из череды происходящего и «записано» (навечно) в лич-ную историю ребенка. Возможно, что на первых порах эти «записи» будут фрагментарны и несколько хаотичны. Со вре-менем личная история приобретет четкие очертания. Всту-пят в силу законы иерархизации. Изменится фактура от-бираемых событий. Факты болезни, переезда в новый дом, события первого похода в школу (меняющие в некотором смысле статус ребенка) займут свое подобающее место в по-лотне личной истории. Будет изменяться и характер апелля-ции, приобретая более тонкие и изощренные формы. Сло-жится, наконец, система оснований, в рамках которой ста-новящимся человеком будут приниматься решения.

Нам сейчас не вполне понятен характер единства личной истории, не выявлены факторы, скрепляющие линию по-ведения. Все это нам только предстоит осознать в процессе нашего исследования. Однако уже здесь, завершая постро-ение нашей интуитивной картины, обратим внимание на элементы, венчающие, если можно так сказать, здание лич-ной истории и, возможно, имеющие отношение к ее един-ству. Речь идет о практиках интегрального характера — та-ких как судьба или жизнь. Практики такого типа занимают в иерархии личной истории высшую ступень, оформляя (за-ключая в рамку) все остальное, оформляя в своеобразном ключе, свойственном той или иной культуре. Впрочем, оста-вим разговор об этих практиках до лучших времен.

Итак, отдельное высказывание не заключает в себе еще личной истории, но личная история является закономерным результатом процесса сборки, основанного на связности, за-ложенной в механизме высказывания.

Освоение

Мы очертили путь, на котором, по нашему мнению, сле-дует реконструировать историю становления человека. До сих пор мы говорили в основном об инструментарии, о структуре совместных деятельностей. Однако нас должно интересовать не наличие знаковой деятельности вообще, а конкретное на-правление, в котором эта деятельность развивается.

— 25 —

Если какой-то объект вовлекается в совместную деятель-ность, то он оказывается представленным в системе значе-ний. Постепенно в совместную деятельность вовлекаются различные аспекты жизнедеятельности самих существ. В ареал значений попадает, допустим, такой аспект, как лока-лизация существа в пространстве. Осваивается тело существа в целом и отдельные его члены в частности.

Что значит, что локализация попадает в ареал освоен-ного? Как это следует понимать? Мы без труда можем скон-струировать совместную деятельность, построенную по схеме высказывания, предметом которой стала бы локали-зация существа в пространстве. Первое, что приходит в го-лову в связи с локализацией, — это практика встречи: два че-ловека договариваются о встрече в определенном месте. Од-нако анализ этой практики оказывается на поверку слож-ным. Поэтому в качестве примера мы возьмем другую прак-тику — практику приуроченности. Основанием в этом случае является обещание «Когда будем в зоопарке, покажу слона». С функциональной точки зрения это плата за послушание или что-нибудь в таком роде. Коммуникация, предметом ко-торой становится обещание, протекает уже непосредственно на месте событий, то есть в зоопарке. Для нас тут важно то, что апелляция «Где же обещанный слон?» приурочена к не-которому месту. Таким образом, пространственное местопо-ложение становится одним из звеньев совместной деятель-ности. Это отражается также в используемых здесь знаках, которые принимают на себя соответствующие значения.

Разумеется, чтобы это могло сработать, должна быть за-действована некоторая карта местности, существование ко-торой в рамках непосредственного функционирования мы молчаливо предполагаем. Эта карта, однако, вытягивается здесь в область выражения. Фраза, служащая основанием, должна содержать в себе необходимую информацию о месте исхода.

Если племя живет в некотором ландшафте, то посред-ством практик, подобных приведенной выше, этот ландшафт начинает осваиваться. Появляются знаки со значением мест. Вместе с этим развивается и культура локализации существа. Существо врастает в эти практики, начинает следить за тем, где оно находится.

Аналогичным образом мы можем представить освоение тела и его членов. У нас еще будет повод поговорить об «исто-рии руки». Здесь мы только приведем модельный пример,

— 26 —

подходящий для иллюстрации. Рассмотрим, как может быть задействована рука в практике подать знак. Два человека охо-тятся. В некоторый важный момент необходимо подать знак. Голос использовать нельзя, чтобы не вспугнуть зверя. Люди договариваются о том, что будет подан знак рукой. Этот дого-вор есть основание к действию. Разумеется, если бы отмашка рукой была бы некоторой стандартной процедурой, если бы этот знак был намертво связан с последующими действиями, то нельзя было бы говорить ни о каком освоении. В описы-ваемой нами практике знак рукой приобретает свое текущее значение только посредством данной договоренности. Цель, с которой используется знак, должна быть специальной для данного случая. В этой пластичности и состоит экологиче-ское своеобразие практики подать знак.

Итак, рука становится предметом совместной деятель-ности. Происходит освоение руки. Как и в случае с локали-зацией, здесь задействуется одна из образных карт — карта тела. И здесь происходит извлечение этой карты на поверх-ность, в область выражения.

Мы привели примеры из двух областей. В действительно-сти же освоение протекает широким фронтом, приобретая со временем четкие очертания и направленность. Помимо воз-никновения культур локализации и тела возникает реальный набор действий или активностей существа, попавших под «выражение». Освоение распространяется все глубже, затра-гивая структуры памяти, внимания и восприятия.

Все это можно рассматривать как освоение культурой различных аспектов организации существа и его взаимоот-ношения со средой, как освоение культурой того самого не-посредственного существа, о котором шла речь в начале на-шей книги, как своеобразную историю, разыгрывающуюся над его телом и активностью. Некоторый аспект вовлекается в это освоение только в том случае, если он оказался актуа-лен, важен для культуры, если разрабатывающие этот аспект совместные деятельности оказались успешными. Однако центральным для нас моментом в этом процессе является из-влечение непосредственных представлений в область выра-жения и вовлечение их в сферу личной истории. В конечном счете только то, что войдет в ареал личной истории, следует считать освоенным. Только эти аспекты станут предметом сознания человека.

В изучении этого освоения мы видим программу иссле-дований, которую еще только предстоит развернуть.

— 27 —

1.4. Протокол «я»Гипотеза о заданности ролей

Нашим исследованием движет простая идея. Вот в чем она заключается. Практикуя высказывание, существо начи-нает использовать специальный знак, который теперь пред-ставлен в языке посредством многочисленных лексических и грамматических форм: «иду», «мне», «сам», «по-моему», «я» и других. Все эти языковые фрагменты хотя и находят весьма разнообразное употребление, все же содержат в себе общую категорию — категорию «я». Мы будем говорить об этом зна-коупотреблении как о практике «я». Эти знаки легче всего представить себе как своеобразный протокол, возникший в процессе эволюции высказывания и решающий некоторую задачу коммуникации.

Когда мы задумываемся о природе протокола «я», пере-бирая речевые фрагменты, в которых проявляет себя интере-сующая нас категория, взор наш застилает пелена естествен-ных ассоциаций. Нам невероятно тяжело отвлечься от своей личной истории и увидеть в этих знаках функциональный смысл. Мы не улавливаем ту естественную необходимость, с которой они могли бы быть использованы. В этом вопросе хотелось бы достичь той ясности, с которой, например, мы можем представить себе функционирование указательного жеста, оформившегося в виде специального акустического образа, знака, который использовался бы рефлекторно в под-ходящей ситуации — наподобие хватательного движения.

Б. А. Успенский пишет о местоимении «я»:

«Что такое «я»? Не существует объекта (денотата), ко-торый может быть определен как «я» вне речевого акта (т. е. вне процесса коммуникации). «Я» означает говоряще-го: «я» — это тот, кто говорит «я», т. е. тот, кто обозна-чает себя таким образом — тот, кто порождает или же способен породить текст, содержащий само это местои-мение». [26, 14]

В этом фрагменте подчеркнута принципиальная связь категории «я» с процедурой высказывания. «Я» появляется в процессе коммуникации. Это важный момент. Однако при-веденную выше формулировку, судя по всему, нельзя при-нять за определение. Прежде всего нас настораживает оборот

— 28 —

«... тот, кто ...». В самом деле, «тот» — это производная от «я». «Тот» и «я» — сущности одного порядка. Нельзя использо-вать одно из этих слов при определении другого.

Проблема, видимо, состоит не только в том, чтобы в каж-дом конкретном случае выбрать нужный элемент из уже су-ществующего набора {«я», «ты», «он»}. Природа самого мно-жества участников коммуникации представляет для нас глав-ную загадку. Как мы можем помыслить участников комму-никации, которые обращаются друг к другу по именам?

Ранее, в примере с яблоком, мы рассмотрели деятель-ность высказывания, которая не предполагала употребления знака «я». Эта деятельность распределялась между несколь-кими индивидами, но роли их были заданы заранее. Один из участников был инициатором активности по добыванию яблока и существом, которому в рамках нашей модели доста-валась добыча. Ему предстояло также выполнить свое обеща-ние, разделив добычу со своим помощником. Роль этого вто-рого участника также была дана с самого начала. Мы видели, что такая практика не потребовала знака «я». Из этого мы мо-жем заключить, что высказывание как таковое не нуждается еще в протоколе «я».

Можно предположить, что интересующий нас протокол возникает в совместной деятельности высказывания, раз-вивающейся по другой схеме. Здесь мы опять вступаем на скользкую почву гипотез. Но сейчас у нас нет другого пути.

Предположим, что роли участников не заданы с самого начала. Представьте себе, что мы с другом собираемся в по-ход. Я говорю: «Я возьму топор, а ты возьмешь котелок». До-пустим, он соглашается с моим предложением.

Отметим прежде всего, что я являюсь инициатором со-вместной деятельности по распределению инвентаря — мы с другом практикуем распределение инвентаря. Эта деятель-ность без сомнения развивается по принципу высказывания. Наш короткий диалог задает серию серьезных оснований к тому, чтобы я взял топор, а он — котелок. Факт нашей дого-воренности будет иметь серьезные последствия и в том слу-чае, если кто-то из нас не выполнит своего обязательства.

Чем отличается пример с топором и котелком от примера с яблоком? Практика распределения инвентаря предполагает, что роли между участниками не заданы заранее. Я беру то-пор, но мог бы взять и котелок. Распределение обеспечива-ется специальными знаками, встроенными в само высказы-вание. Решение о том, кто возьмет топор, опирается, в свою

— 29 —

очередь, на другие основания, которые принимаются мною во внимание. Эти основания в общем случае остаются нео-звученными. Если бы инициатор распределения инвентаря всегда брал бы одну и ту же вещь, или этот выбор был бы ясно задан внешне явленными причинами, то не было бы необхо-димости в специальном указании на того, кто берет топор. Однако путь, предполагающий явленные причины, оказыва-ется, видимо, слишком затратным.

В рамках практики распределения инвентаря знак «я» обе-спечивает однозначное толкование и задает основания к дальнейшим действиям.

Разумеется, одного примера недостаточ но, что бы по -чув ство вать характер практики «я». Однако мы по ка не бу-дем плодить примеры, а попытаемся уловить формальную особенность этой практики. С математической точки зре-ния такая практика обладает симметрией относительно перестановки участников. Если в совместной деятельности высказывания поменять местами участников («Ты возь-мешь топор, а я котелок»), то мы получим опять то же са-мое высказывание — точнее, возможный вариант этого же высказывания, ту же практику. Структура совместной дея-тельности разлагается, таким образом, на действия и участ-ников. Знак «я» обслуживает эту сложную деятельность.

В чем же заключается экологический смысл такого усложнения? Как мы должны представлять себе участников этой деятельности?

Существо с личной историей

Наша гипотеза о заданности ролей является лишь одной из возможных моделей того, как знак «я» мог бы появиться в коммуникационном пространстве. Оставаясь, однако, в рам-ках этой модели, нам следовало бы указать, какую выгоду мо-гут извлечь фигуранты из деятельности с незаданными заранее ролями. Дело, по всей видимости, заключается в тех дополни-тельных основаниях, которые договаривающиеся стороны при-нимают во внимание, в обстоятельствах, которые не могли бы быть предусмотрены в структуре самой деятельности распреде-ления инвентаря. Допустим, мне было бы легче отыскать топор. Я знаю, где его можно раздобыть. Возможно, я уже имел дело с транспортировкой топора и знаю, как его лучше приспособить. Очевидно, что учет всех этих обстоятельств позволил бы нам с другом достичь поставленных целей с минимумом затрат.

— 30 —

Обстоятельства могут быстро изменяться. Отслежива-ние ситуации было бы невозможным для деятельности с жесткой структурой. Обстоятельства должны быть «выне-сены за скобки». Возможно, именно в этой подвижности следует искать экологический смысл рассматриваемой тут культуры.

Отметим следующий важнейший момент. Различные об-стоятельства, которые могли бы повлиять на исход дела, бе-рутся здесь как некоторое единство, рассматриваются под неким особым единым ракурсом. Психологически эти воз-можные основания должны быть организованы в единое це-лое. Невозможно заранее сказать, какой фрагмент этой кар-тины окажется востребованным. Однако должна существо-вать сама возможность выудить из этого целого значимые фрагменты. Таким образом, практика «я» должна занимать в структуре совместных деятельностей особое место, высо-кий иерархический уровень. Устройство этой иерархии яв-ляется предметом отдельного исследования. Здесь же мы мо-жем только выдвинуть одно рискованное предположение. Не говорим ли мы тут о единстве, которое лежит в основании личной истории?

Развернутый выше пример дает нам некоторое представ-ление о том, как определенные факты могут отбираться в ка-честве фактов личной истории. Нам хотелось бы обобщить этот пример, целенаправленно увязав протокол «я» с личной историей.

Роль участников совместной деятельности не задана за-ранее, она определяется некоторыми основаниями, из кото-рых складывается личная история. То, какие фрагменты дей-ствительности будут взяты в качестве фактов личной исто-рии, зависит в общем случае от заказа, который будет сфор-мирован протоколом «я». Если знание о местоположении различных вещей значимо для некоторой совместной дея-тельности протокольного характера, то этот аспект рано или поздно войдет в ареал личной истории. Я знаю, где можно раздобыть топор. Возможно, что я сам положил его в неко-торое место. Знание о местоположении топора значимо для совместной деятельности распределения инвентаря. Это озна-чает, что практика класть вещь в некоторое место (или прак-тика прятать) будет включена в личную историю.

Тут следует поставить вопрос в общей форме. Это вопрос об ареале деятельностей с незаданными заранее ролями и личной истории, которую эти деятельности потребовали.

— 31 —

Что тут первично? Личная история формируется под су-ществующий протокол «я» или сам протокол является неко-торым закономерным этапом развития связности совмест-ных деятельностей? Возможно, что последний вопрос есть вопрос второстепенный. В любом случае речь идет о еди-ной системе. Если дела обстоят именно так, как мы пред-полагаем, то наша гипотеза способна прояснить экологиче-ский смысл личной истории. Разработка личной истории в описанном выше ключе составляет исследовательскую про-грамму, которую нам следовало бы развернуть.

Итак, подведем некоторые итоги. Употребление прото-кола «я» вплетено в сеть личной истории. Всякий раз, когда мы употребляем «я» или когда другие обращаются к нам по имени, происходит апелляция к личной истории. Возвраща-ясь к определению Успенского, мы можем теперь заключить, что денотатом «я» является существо с личной историей.

Имя и личные местоимения

Позволим себе отступление от основной линии иссле-дования и обсудим один частный вопрос. Что появилось раньше — имя или личное местоимение? В случае деятель-ности, субъектом которой являются только два участника, идентификация может быть в равной степени разрешена как с помощью имени, так и с помощью местоимения. Разница между именем и местоимением изображена на рисунке. Здесь «А» и «В» есть некоторые знаки. На первом рисунке, симво-лизирующем употребление местоимений, говорящие обра-щаются друг к другу с помощью знака «В», а ссылаются на себя с помощью знака «А». В случае имен (второй рисунок) за каждым участником закреплен строго определенный знак.

Схема местоимений была бы весьма экономичной в си-туации, когда многочисленные жители деревни вступали бы друг с другом в совместные деятельности, предметом кото-рых являлись бы только сами первое и второе лицо. Такая схема требует всего два знака.

Каждая из упомянутых схем может быть развернута для группы из трех участников (схема местоимения потребует

— 32 —

третьего лица), но уже для четырех человек схема местоиме-ний испытала бы трудности. Если говорящий и слушающий легко идентифицируются благодаря атрибутам ситуации вы-сказывания, то нет никакой возможности различить третьих лиц, о которых могла бы зайти речь. Здесь потребуется разви-тие системы местоимений путем включения в нее новой се-мантики. Отчасти этот путь реализован в русском языке, где существует, например, отдельные местоимения для третьего лица мужского и женского рода. Альтернативный выход — прибегнуть к именам.

Таким образом, эти схемы дополняют друг друга. В ре-альности, как нам хорошо известно, культуры имени и ме-стоимения уживаются друг с другом. В общем случае вопрос о первенстве культуры имени или культуры местоимения должен решаться в зависимости от того, какой тип совмест-ных деятельностей преобладает в сообществе.

В последней главе своей книги Выготский отмечает:

«Как известно, ребенок первоначально называет себя соб-ственным именем и с некоторым трудом усваивает личное местоимение». [5, 324]

Вопрос о том, можно ли перенести это наблюдение из области онтогенеза в область филогенеза, является дис-куссионным. Предположим, однако, что имя появилось раньше. Тогда переход от имени к местоимению можно было бы объяснить так. Если говорящий ссылается на себя, то идентификация по сути уже решена ситуацией высказы-вания. Употребление имени может привести только к нео-пределенности при существовании одинаковых имен. Тут следует или переходить к «я», или не использовать одинако-вых имен. Действительно, указание на себя может происхо-дить общим для всех способом. Применение имени в разго-воре о себе избыточно, само упоминание является уже ука-занием. Эта форма будет иметь тенденцию к сокращению. На промежуточном этапе в речи о другом могло бы употре-бляться полное имя, но о себе сокращенное. Так «собствен-ные» имена в этом последнем случае приобрели бы общую черту — сокращенность. Именно она и начала бы нести на-грузку, другие же элементы постепенно и вовсе перестали бы различаться. В такой ситуации рано или поздно осталась бы вообще одна форма, одно имя. Так могла бы появиться форма первого лица «я».

— 33 —

То же можно сказать об обращении «ты» и других место-имениях. В тех случаях, когда задача идентификации решена внешними атрибутами обращения — например, взглядом в глаза собеседника, ситуацией присутствия или кодом языко-вой оговорочности, полное имя может подвергнуться вытес-нению.

Каким образом некоторые знаки стали использоваться в качестве имен? Историю имен следует начинать с описания протоимен — примет, таких как «косой глаз» или «хромая нога», которые использовались бы как знаки в составе не-которых совместных деятельностей, но не были бы еще име-нами, не служили бы целям протокола «я». Соответственно, существа на этой стадии развития не обладали бы личной историей. С другой стороны, в специальных обстоятельствах этот знак мог бы сработать как имя. Если знак и имел неко-торое актуальное значение приметы, то в новой ситуации это актуальное значение постепенно забывалось бы, так как имя работало бы и без этой, теперь уже излишней, смысловой на-груженности. Как правило, мы не знаем, что означают наши имена до того, пока не проявим к этому специального инте-реса.

Традиция называть ребенка при рождении также имеет свою историю. Возможно, что первоначально имя приобре-талось только в обряде инициации или в связи с каким-то особенным событием. Таким образом, существо становилось человеком в некоторый определенный момент, неожиданно. Вместе с тем менялась и его жизнь — существо встраивалось в иерархическую структуру взаимодействий. Отчасти такая традиция сохранилась в обряде крещения. Современный ре-бенок априори встроен в структуру взаимодействий, так как имя дается загодя, то есть еще до того, как просыпается его сознание.

Таким образом, вопрос о том, как зовут человека, кото-рый мы задаем при встрече, приобретает особое культуроло-гическое значение.

Участник деятельности

Как мы должны представлять себе носителя имени? Кто это такой или что это такое? Вопрос этот оказывается на по-верку совсем не простым. Нельзя отождествлять носителя с непосредственным существом. Природа имени такова, что его носитель появляется вместе с самим именем. Имя и его

— 34 —

носитель — это два элемента в структуре личной истории. Можно сказать, что носитель имени не есть существо мате-риальное, но идеальное, мифологическое.

Мы должны выявить структуру носителя имени, кото-рого мы будем называть еще участником деятельности. Ука-жем прежде всего на его первый атрибут — лик. Мы узнаем человека прежде всего по внешнему виду — очертаниям лица, одежде, интонациям в голосе, стилю поведения. Все это явля-ется некоторым начальным стимулом к тому, чтобы подойти и заговорить. Легко вообразить, как эти элементы берут на себя роль идентификатора, запускают психологические про-цессы, обслуживающие деятельность высказывания (разуме-ется, этим не ограничивается роль всего перечисленного; все перечисленные элементы играют также свою полноправную роль в самой личной истории). Думается, мы были бы обе-скуражены, если бы лишились такой возможности узнава-ния, если бы все люди выглядели одинаково. Впрочем, отча-сти с такой ситуацией можно столкнуться, имея дело с близ-нецами. Следует только заметить, что культура нашей ци-вилизации — это культура людей, у которых нет близнецов. Чтобы пояснить идею, здесь можно упомянуть другое про-тивопоставление, которое следует рассматривать в том же ключе. Культура нашей цивилизации — это культура зрячих людей, но не слепых. Слепые не имели собственной обосо-бленной линии культурного эволюционного развития. Они вынуждены жить культурой зрячих.

Видимо, нельзя отрицать, что лик существа в какой-то степени отвечает за единство участника, вступающего в разно-образные совместные деятельности, являясь, таким образом, необходимой предпосылкой складывающейся личной исто-рии. Ясно, однако, что и непосредственное существо узнаёт своего обидчика. Разница между человеком и зверем заключа-ется в том, с какой целью используется это узнавание.

Легко почувствовать, что тебя не узнали, что тебя приняли за другого человека. Это столь очевидно, потому что тот, кто не узнал, не апеллирует к твоей личной истории. Внешний вид человека может измениться, в голосе могут возникнуть новые интонации, но уникальные по своей сути «записи» личной истории не подвержены тлению. В этом аспекте человек тож-дественен самому себе. Если вы хотите различить близнецов, то достаточно проникнуть хотя бы в малую часть уникальной истории каждого из них. Возможно, вам придется расспросами и намеками спровоцировать их реакцию на вашу апелляцию,

— 35 —

но вы очень скоро добьетесь цели. Внутренняя связность яв-ляется вторым атрибутом участника деятельности.

В фантастической литературе имеет хождение сюжет о клонах человека и телепортации. Изощренное устройство, считывая информацию о каждом атоме тела человека, создает его копию. Хотя современная квантовая механика и не разре-шает телепортацию квантового состояния без разрушения ис-точника, мысленно мы можем допустить такую возможность.

Как только возникает клон, мы получаем двух людей. Их личные истории очень скоро разойдутся. Возникнут некото-рые юридические проблемы, но, думаю, их будет несложно разрешить. Главная проблема для культуры заключалась бы здесь в том, что у этих людей осталась бы общей часть их лич-ной истории. Эта ситуация была бы неожиданной для нашей культуры. Смогла бы культура переварить эти новые обстоя-тельства? Возможно, некоторым культурным нормам и ин-ституциям пришлось бы измениться.

Личная история является главным достоянием участника деятельности. Нельзя не признать, что жизнь непосредствен-ного существа также внутренне связана. Каждое действие мо-жет тем или иным способом повлиять на дальнейшее поведе-ние. Однако принцип этой связности здесь другой.

Итак, нельзя считать участника самостоятельным мате-риальным объектом. Участник деятельности — это струк-турная сущность. Это элемент в структуре совместных дея-тельностей специального типа. Впрочем, предметом этих со-вместных деятельностей являются тела непосредственных существ. Мы должны понимать, что в основании каждой конкретной личной истории лежат единство тела некоторого существа и единство его пространственно-временной линии. Эти аспекты являются предметом специальной дисциплины — этнографии человека.

1.5. ЭтнографияТеория этнографии (дыхание)

B рамках совместной деятельности поведение отдельного индивида должно быть адекватно вписано в общую жизнь деревни. Иными словами, шаги существа должны быть на-правляемы. Допустим, этого можно добиться дрессиров-кой. Можно научить собаку реагировать соответствующим

— 36 —

образом на команду «ко мне!». Но когда мы говорим о людях, а не о собаках или обезьянах, мы имеем в виду нечто другое. Если Алиса говорит Петру «подойди», имеется в виду то, что тот должен подойти сам.

Говоря «подойди», Алиса вступает в некоторую совмест-ную деятельность, построенную по схеме высказывания. Ее просьба (или требование) является также и обязательством — приближение Петра должно разрешиться каким-то дей-ствием Алисы. В то же самое время и действие Петра пред-ставляет собой поступок. Петр говорит: «Хорошо», — пре-жде чем делает первый шаг. Это высказывание Петра может стать основанием к другим действиям. Нам в этой ситуации не обязательно даже что-то произносить. Сложилось так, что некоторые действия теперь имеют статус оснований по умол-чанию. К передвижению Петра можно апеллировать. Это то, что может стать предметом иного высказывания. За свое пе-редвижение Петр в общем случае несет ответственность. Пе-редвижение становится элементом его личной истории. Вме-сте с тем человек начинает следить за тем, как он двигается.

Мы хотим подчеркнуть следующий момент. Действие, некогда свершавшееся непосредственно, в череде механи-ческого потока реакций, подвергается освоению, если скла-дывается совместная деятельность, в которую это действие оказывается встроенным. Можно сказать еще более опреде-ленно. Действие или аспект может в некоторый момент стать предметом личной истории существа. Это ключевой момент в истории действия. Такие аспекты, как дыхание или лока-лизация в пространстве, были извлечены из небытия и стали объектом нашего сознания только потому, что некогда по-пали в ареал личной истории.

По обыкновению мы не задумываемся о том, что дышим (наподобие того, как мы перестаем замечать звук тикающих настенных часов). Однако в некоторой ситуации наше вни-мание может задержаться на дыхании. Мы можем услышать звук проходящего через ноздри воздуха, почувствовать дви-жения грудной клетки. Мы можем даже на какое-то время сознательно задержать дыхание. С точки зрения психологии тут следует говорить о характере внимания. Может быть, сле-дует вспомнить о законе доминанты Ухтомского. Однако мы хотим подойти к этому вопросу с другой стороны.

В нашем языке существуют слова, имеющие прямое отно-шение к дыханию. Это целая сфера связанных друг с другом значений — «дышать», «вздох», «вдох» и других. Это говорит

— 37 —

о том, что дыхание давно стало предметом взаимодействия между людьми. Дыхание оказалось актуальным для куль-туры. Давно существуют многочисленные практики, свя-занные с дыханием. Несмотря на такую очевидность, весьма трудно описать эти практики, изучить историю их возникно-вения и эволюции. В нашем примере с дыханием на ум при-ходят многочисленные соображения, которые следовало бы, однако, подвергнуть анализу и строгой критике.

Дыхание как таковое есть некоторый слишком общий процесс, и едва ли первые практики были столь изощрены, чтобы иметь дело с дыханием в чистом виде. Более правдо-подобно выглядит версия о том, что первые подвижки в этой сфере произошли в конкретных ситуациях. Возможно, что дыхание впервые предстало перед человеком как затруднен-ное дыхание во время бега, возможно, в комплексе с другими симптомами усталости (или болезни). Другое предположе-ние заключается в том, что освоение дыхания могло быть связано с практикой дуть, которая могла бы проявить себя в процессе раздувания огня (или при игре на дудочке — по-чему бы нам не рассмотреть и такую поэтическую гипотезу?). Наконец, дыхание могло бы ассоциироваться с жизнью и смертью. Раненый зверь жив, пока он дышит, и умирает, как только перестает дышать. Нам легко представить себе прак-тики, связанные с какой-нибудь из вышеописанных ситуа-ций. Но это было бы только началом истории освоения дыха-ния, которая теперь еще совсем не разработана. Представля-ется, что должна существовать специальная дисциплина, ко-торая освещала бы пути такого освоения. За неимением луч-шего термина мы будем называть такую дисциплину этно-графией человека.

Таким образом, мы очертили спектр вопросов, которые должны стать предметом этнографии. Приведем еще раз весь список вопросов. Какие именно аспекты должны были под-вергнуться освоению? В силу каких причин это происходило? Как протекало освоение? Какую роль тот или иной освоен-ный аспект сыграл в общем движении освоения?

Этнография человека

Картина этнографии человека дана нам в языке как вполне оформленное, материализованное образование. Перечислим некоторые аспекты. Мы знаем, что освоению подверглись прежде всего всякого рода движения существа,

— 38 —

включающие в себя как передвижения, так и характе´рные движения отдельных членов и смены позы. Такие практики, как остановиться, обернуться, наклониться, взмахнуть ру-кой, присесть и тысячи им подобных, ждут еще своей сло-варной статьи в этнографическом толковом словаре. К этим движениям примыкают действия манипулирования пред-метами — такие как ударить, бросить или рассыпать. Сами предметы мы можем также считать объектами, подвергаю-щимися освоению. Так же, как и члены физического тела существа, элементы его «внешнего тела» (вещного мира) попадают в ареал культурных практик. Всякого рода про-цессы, происходящие с вещами, также подвергаются осво-ению. Далее упоминания заслуживают различные прак-тики (целые культуры) из области повседневной жизни, об-ладающие тем или иным экологическим значением. Отне-сем к ним практики кушать, спать, одеваться, болеть, охо-титься, строить.

Здесь мы перечислили некий элементарный набор прак-тик, с которого следовало бы начать исследование этногра-фии человека. Разумеется, этим набором дело не ограничи-вается. Отдельные главы этой книги мы намерены посвятить проблемам освоения сенсорной системы и памяти. Специ-ального разговора заслуживают практики говорить и думать. Каждый из перечисленных здесь аспектов обладает своей спецификой и требует отдельного рассмотрения. Общая кар-тина поступи освоения складывается из отдельных элемен-тов, примыкающих друг к другу и выстраивающихся в свое-образную иерархию.

Каковы основные принципы этнографии? Что мы имеем в виду, когда говорим, допустим, об освоении действий? Не-которые непосредственные действия имеют отчетливый про-филь движений. Это действие легко узнать или отличить от смежного — так же как волка легко отличить от лисицы. Вся-кое такое непосредственное действие — например, обер-нуться, бросить взгляд или вздохнуть — сформировалось (вы-делилось) в рамках эволюции поведения и несет определен-ное экологическое значение.

В параграфе о протоколе «я» мы приводили примеры вы-сказываний с распределенными ролями. Эти высказывания реализовались посредством особой структуры, построенной на использовании знака «я». Такая структура оформляет, од-нако, некоторую предметную область. В примере с распре-делением инвентаря речь шла о действии «взять топор» или

— 39 —

«взять котелок». Именно в соединении протокола «я» с не-которой предметной областью мы видим ключ к проблеме освоения.

Мы можем допустить, что действие «взять топор» в какой-то момент в результате прилаживания стало предме-том совместной деятельности. Позднее над этой деятельно-стью был надстроен этаж высказывания. Взятие топора стало предметом ответственности и основанием. Наконец, еще один поворот в истории событий — установление протокола «я». «Взятие топора» передавалось по наследству из одной структуры в другую, занимая в каждой из них свою роль.

Первое восхождение к культуре протокола «я» и к куль-туре личной истории реально происходило на материале узкой предметной области. Сейчас уже тяжело реконструиро-вать эту предметную историю. Позднейшая же история осво-ения могла складываться по-иному. В условиях функцио-нирующего протокола «я» могло происходить расширение или смещение предметной области. Теперь уже не требова-лось проходить стадию прилаженности. Эту тему мы затро-нем в главе, посвященной языку.

Каковы же общие контуры сложившейся к настоящему моменту этнографии человека? Можно ли несколькими рос-черками пера дать репрезентативную картину? Можно ли уяснить для себя тот ракурс, под которым мы должны посмо-треть на привычные для нас сюжеты обыденной жизни? Не имея возможности охватить картину в целом, мы выберем два примера, чтобы проиллюстрировать стиль нашего иссле-дования. Речь пойдет о культуре болеть и культуре кушать.

Всякий зверь находит себе пропитание. Возможно, что это действие так и осталось бы непосредственным, если бы не сложилась специальная культура кушанья. История эта покрыта мраком.

Представим доброго путника, забредшего в ваш дом. Мы должны накормить его прежде всего. Мы скажем ему: «От-кушайте угощения». Это основание задает ход дальнейших событий. Наши слова станут основанием хотя бы для того, чтобы расспросить, куда путник держит путь.

Существование болезней есть некий объективный факт, который не мог бы быть проигнорирован культурой. Однако совершенно неясно, в какой форме культура впервые могла столкнуться с фактом существования болезней. Болезнь яв-ляется препятствием для разного рода совместных предпри-ятий. Больной человек не способен выполнить свое задание

— 40 —

на охоте и др. Было бы опрометчиво брать его в длительный поход. Сообществу было бы выгодно стать восприимчивым к определенным симптомам болезни. Практика специфиче-ского отношения к больному человеку имела бы все шансы на успех. Вместе с появлением такой практики, вместе с ее усложнением и дифференциацией появляется новая куль-турная сфера — мир здоровья. Личная история существа обо-гащается. Факт болезни вписывается в эту историю, ста-новится основанием. Вместе с этим ранее непосредствен-ные аспекты — такие как жар, боль, кашель — подвергаются освоению, извлекаются из небытия. Эти аспекты находят свое естественное приложение в культуре болезни и боли.

Следует ли лечить болезнь? Ответ на подобный вопрос за-висит от того культурного ландшафта, который окружает саму культуру болезни. Культуре болезни так или иначе приходится вписываться в другие культуры. Обусловлена ли болезнь все-лением злого духа, которого следует изгонять, или является следствием поломки организма, определяется общим соста-вом категориального аппарата, которым пользуется племя.

1.6. Усилие отождествленияАвгустин

В исповеди Августина мы можем прочитать:

«Господи, ответь мне, наступило ли младенчество мое вслед за каким-то другим умершим возрастом моим, или ему пред-шествовал только период, который я провел в утробе мате-ри моей? О нем кое-что сообщено мне, да и сам я видел бере-менных женщин. А что было до этого, Радость моя, Господь мой? Был я где-нибудь, был кем-нибудь? Рассказать мне об этом некому: ни отец, ни мать этого не могли; нет здесь ни чужого опыта, ни собственных воспоминаний». [1, 57]

Вопросы, которые поставлены в этом фрагменте, можно сформулировать на разный лад. Людям свойственно вслед за Августином представлять дела так, как будто некая автоном-ная сущность — «я» — была в какой-то момент переселена в тело младенца.

Проблему, о которой мы говорим, можно переформулиро-вать в терминах робототехники. Рассматривается мысленный

— 41 —

эксперимент по созданию робота-человека. Мы вполне отчет-ливо представляем себе процесс, основанный на существую-щих технологиях, или технологиях, которые можно было бы вообразить. В этой картине нет места для той операции, ко-торая позволила бы вдохнуть в нашего робота сознание. В на-шем арсенале отсутствует процедура переселения автоном-ного «я». Отсюда мы делаем поспешный вывод о том, что соз-дание такого робота невозможно. С другой стороны, имеется готовый результат — сам человек, сотворенный природой. Но в арсенале природы по большому счету имелись те же техноло-гии. Тут мы приходим к противоречию.

Моя дорога на работу проходит вдоль железнодорожного полотна. Каждый день в одно и то же время, в одном и том же месте мимо меня проносится электричка. Электричка эта хо-дит по расписанию. Мне приходило в голову, что если кто-то ежедневно добирается на этой электричке на работу и имеет обыкновение садиться у окна, то он мог бы обратить внима-ние на человека с зонтом, шагающего по дороге. Существо-вание этого человека с зонтом есть некий объективный факт. Я готов представить себе, как можно было бы провести ис-следование и изучить личную историю этого человека. Как же случилось, что я и есть этот самый человек с зонтом? Как случилось, что я оказался именно в этом теле?

Вопрос этот в высшей степени обескураживающий. Вроде бы мы понимаем, что никакого механизма переселе-ния не существует, что с такой постановкой вопроса что-то не в порядке. Однако от этого вопроса трудно отделаться.

Допустим, я смотрю на фотографию — изображение трех младенцев. Каждый из них подобен чистому листу бумаги, хотя и различной фактуры. Мы имеем дело с тремя непосред-ственными существами. В культурном смысле все три мла-денца тождественны — ни один из них не обладает еще лич-ной историей. Мы можем представить, что случится дальше. Скоро зреют плоды воспитания — дети начинают практико-вать протокол «я» и свои имена. У каждого ребенка появля-ется личная история. В каждом случае личная история скла-дывается в уникальных условиях. Набор впечатлений, уста-новки и характер апелляции в каждом случае приобретают очертания уникального паттерна. Мы говорим о разных лич-ностях. Нет никаких препятствий для размышления в вы-бранном нами направлении.

И тут мне говорят, что один из этих младенцев на фотогра-фии — это я. Разумеется, можно рассуждать о своей личной

— 42 —

истории в привычном для нас ключе. Я рассматриваю свою фотографию. Некое существо, изображенное на фотографии, в назначенный срок начало практиковать «я» и свое имя. Его личная история складывалась в уникальных условиях. Что же из того? Мне не хватает самой малости. Я не могу понять, по-чему так случилось, что я должен был оказаться в теле этого младенца, а не в теле другого, ведь в самом начале никто из них не был в «привилегированном» положении?

Ощущение, которое я испытываю, размышляя над этим вопросом, сродни тому, как если бы мне показали лист бу-маги, испещренный многочисленными линиями, и сказали бы: «Смотри, здесь изображен кролик». Я всматривался бы в рисунок и думал: «Ну вот, еще немножко, и я схвачу очер-тания зверя, ведь я уже решал подобные задачи». Но все мои попытки увидеть кролика оказывались бы тщетными. Мне не хватало бы последнего решающего усилия.

Я иду по улице и всматриваюсь в лица встречных про-хожих. Каждый из этих людей обладает своей личной исто-рией. Я понимаю, как можно было бы проследить в мель-чайших деталях все перипетии их жизни. Я могу себе пред-ставить, как некоторый человек врастал в культурные прак-тики, как шаг за шагом происходило освоение его тела. Я мог бы объяснить себе, почему этот человек говорит такие-то слова и размышляет о таких-то материях. Я не вижу ника-ких принципиальных проблем (во всяком случае, теорети-ческих), которые помешали бы мне увидеть, почему этот че-ловек отличается от других, увидеть, в чем заключается его уникальность. Однако я не могу постичь, почему моя соб-ственная уникальность стала не чьей-нибудь, но именно моей судьбой.

Допустим, что я разговорился бы с одним из прохожих. Возможно, он с удовольствием развернул бы передо мной картину моей личной истории. С его точки зрения я не за-нимал бы особенного привилегированного положения среди многих других. Смог ли бы я извлечь из этого разговора для себя что-нибудь полезное?

Фундаментальные обстоятельства уникальности

Некоторые аспекты, которые мы приняли в предыдущем параграфе за очевидные, по большому счету таковыми не яв-ляются, поэтому мы позволим себе некоторое отступление от основной темы, чтобы прояснить важные детали.

— 43 —

Институция личной истории, механизмы, лежащие в основе ее функционирования, являются объективными и об-щими, во всяком случае, для людей, принадлежащих к одной культурной ветви. Между тем в каждом конкретном случае личная история протекает по-своему. В этом смысле каж-дое «я» уникально. Едва ли кому-нибудь пришло бы в голову подвергнуть этот факт серьезному сомнению. Однако вопрос об уникальности вовсе не прост и представляет собой опре-деленную научную проблему. Теоретически можно было бы допустить (представить себе), как все личности были бы тож-дественны друг другу. Это означало бы, что личные истории этих существ были бы одинаковы.

Представьте себе партию в шахматы, пешечный энд-шпиль. Разумеется, каждая пешка занимает свою уникаль-ную позицию, играет свою роль в композиционном построе-нии. Пешки «работают» сообща. Все подчинено некоторому общему замыслу (аналогия совместной деятельности). Обра-тим, однако, внимание на то, что эта уникальная роль дан-ной конкретной пешки определяется исключительно ее рас-положением, а не внутренней индивидуальностью. В некото-ром смысле у каждой пешки есть своя история в данной пар-тии, но это не оказывает никакого влияния на текущее по-ложение дел. Если бы мы переставили две пешки местами, то ничего не изменилось бы — мы получили бы ту же пози-цию (это не то же самое, как если бы мы поменяли местами пешку и ладью). В таких случаях говорят, что позиция ин-вариантна относительно перестановки пешек, а сами пешки тождественны друг другу. Точно так же мы могли бы пред-ставить себе и людей с одинаковой личной историей. Разу-меется, что технически такое положение дел не очень легко было бы осуществить. Очевидно, что должен был бы суще-ствовать некий специальный механизм, поддерживающий когерентность личных историй.

Иное, в каком-то смысле перевернутое, положение дел наблюдается в идее «родового человека». Представьте себе, что принадлежность к роду являлась бы единственным стержнеобразующим фактором личности. Допустим, что люди, принадлежащие одному роду, считались бы единой личностью. Мы не будет тут разбирать все проблемы техни-ческого характера, с которыми могла бы столкнуться куль-тура «родового человека». Отметим только своеобразие лич-ной истории, функционирующей в такой культуре. Оче-видно, что мы должны говорить в этом месте о своеобразном

— 44 —

функционировании протокола «я» и особом характере ответ-ственности. Основанием к действию здесь мог бы служить поступок другого существа из того же рода. Культура пересе-ления душ, возможно, могла бы являться одним из вариантов подобного положения дел.

Ранее мы говорили, что тело двояким образом представ-лено в совместной деятельности. С одной стороны, оно явля-ется предметом деятельности. В случае «родового человека» здесь следовало бы говорить о «теле рода» — совершенно особом образовании. С другой стороны, сама деятельность, в том числе протокол «я», реализуется посредством функцио-нирования тела. Сложно представить себе, как функциони-ровал бы протокол «я» в случае «родового человека».

Очевидно, что камнем преткновения для подобных куль-тур является обособленность тел различных существ. Так или иначе, но культура выходит на освоение индивидуаль-ных тел.

Разбор альтернативных культур является занимательным занятием, но вернемся к основной линии нашего исследова-ния. В целом причины уникальности наших личных историй понятны, хотя детали могут оставаться не вполне ясными. В основе этой уникальности лежит ряд очевидных фундамен-тальных обстоятельств. У нас разные тела. В силу чисто фи-зических причин мы не можем одновременно занимать одно пространственное положение, ибо тела наши непроницаемы. Каждое существо занимает в мире собственную нишу и имеет собственный уникальный опыт восприятия. Однако, несмо-тря на очевидность всех этих обстоятельств, вопрос об уни-кальности каждого «я» в культуре совсем не прост, ибо иссле-дователю следовало бы прояснить, как все эти фундаменталь-ные обстоятельства были востребованы культурой и во что это в конечном счете вылилось. Мы готовы только выдвинуть ряд сугубо предварительных соображений на этот счет.

Представляется, что именно в жизни деревни инди-вид занимает уникальное положение. Хорошо известно, на-сколько разнится роль отдельных животных уже в стаде шимпанзе. Возникающие в таком стаде институции прямо опираются на эти различия. Складывающиеся при этом пра-вила игры отличаются от шахмат тем, что тут не предусмо-трены повторяющиеся фигуры. Это положение дел перено-сится и в структуру совместных деятельностей. Фундамен-тальные обстоятельства индивидуальных различий с самого начала взяты в оборот. Из многообразия с самого начала

— 45 —

извлекается максимальная польза. И это происходит благо-даря тому, что практики, набирающие силу, с самого начала ориентированы на это многообразие. Нам представляется, что сообщество, каким оно представлено в нашей культуре, и уникальность — это две обратные стороны одной медали.

Телепортация, сон и другие фантазии

Пытаясь расшатать некоторые культурные рамки, взгля-нуть на привычные вещи с иной точки зрения, мы обраща-емся к альтернативным культурам личной истории. Упомя-нутый ранее случай телепортации дает нам некоторую почву для размышлений в этом направлении. Как культура справ-ляется с возможными обстоятельствами, принимающими ту или иную форму?

Предположим, что после того, как произошло считыва-ние информации о телепортируемом объекте, исходный «об-разец» уничтожается. Многие сочтут это убийством. Но разве не происходит что-то подобное в случае сна? Культура, од-нако, благополучно справилась с этой проблемой. Мы не считаем сон смертью. Может быть, потому, что не помним боли? Или наоборот — очень хорошо помним, что происхо-дило вчера.

В случае телепортации боль испытывал бы не клон, а то существо, которое подвергалось бы аннигиляции. Считыва-ние могло бы происходить за некоторое время до того, как начиналась бы аннигиляция, и тогда клон уже не помнил бы об этой боли.

Биология дала нам теорию сна как особого состояния мозга, мозговых ритмов. Ничто не свидетельствует о ка-ком бы то ни было разрушении. Эта теория успокаивает нас. Впрочем, могло бы возникнуть такое течение мысли, где су-щества, разделенные фазой сна, рассматривались бы как различные личности. В нашей культуре такое направление мысли было бы несколько неуместно. Другое дело, если бы культурная эволюция пошла бы иным путем, если бы личная история оказалась бы обрамлена не рождением и смертью, а пробуждением и засыпанием. В чем это себя проявляло бы?

Мы могли бы представить себе племя, в котором суще-ствовала бы подобная культура. Может быть, люди этого пле-мени относились бы друг к другу добрее, так как чувствовали бы дыхание приближающегося с каждой минутой небытия. Может быть, ложась спать, они прощались бы с этим миром.

— 46 —

Но самое главное — они практиковали бы иное «я». Они практиковали бы иную систему оснований. К обязательствам своего предшественника (назовем его так) эти люди относи-лись бы в лучшем случае, как мы иногда относимся к обяза-тельствам своих родителей, считая естественным отдавать их долги. Хотя в этой культуре было бы вообще неуместно да-вать долгосрочные обязательства. Вообще в такой культуре иначе осваивалась бы память и по-другому текло бы время. Возможно, что за ненадобностью память о былых днях стала бы туманной и фрагментарной.

Для нас интересно то, что такую традицию «я» можно себе представить. Это возможная традиция. Можно ска-зать, что она обладала бы даже некоторыми преимуще-ствами. Культура этого племени была бы гибкой и пла-стичной, так как его члены не были бы скованы долгосроч-ными обязательствами. Мне пришлось бы прожить неко-торое время в этом племени, чтобы почувствовать дух этой системы. Думаю, что в конце концов я счел бы ее разумной и естественной.

Все это замечательно. Что же послужило решающим ар-гументом в пользу того пути, который был избран в действи-тельной истории? Почему именно наша культура оказалась успешной? Насколько легко мы могли бы отказаться от та-кого решения в пользу альтернативного? Чем нам пришлось бы пожертвовать?

Можно заявить, что наша культура просто выиграла сра-жение. Долгосрочные обязательства оказались важнее пла-стичности. Представляется, что здесь сработало несколько факторов. Во-первых, это та колоссальная роль, которую играет наше тело как предмет возможных совместных дея-тельностей. Лик человека, которого я видел вчера, я узна`ю и сегодня. Это естественно, если я буду считать, что это один и тот же человек. Эволюция совместных деятельностей попро-сту не смогла обойти это обстоятельство. Деятельности, взяв-шие на вооружение это обстоятельство, позволяют себе раз-вернуться во времени и при этом оказываются успешными. Второй фактор и заключается в той значимости вчера и поза-вчера, которая характерна для нашего способа пребывания в мире, для нашей жизнедеятельности.

Память же была развита в нужном направлении. Такое развитие оказалось физиологически возможным. Теперь было бы уже сложно изменить этой памяти и переметнуться в стан альтернативы.

— 47 —

Человек с зонтом

Возвращаясь к основной проблеме этого раздела, мы должны начать с констатации некоторого тождества. Схема, в согласии с которой каждый из нас начинает упо-треблять протокол «я», общая. На этом уровне рассмотре-ния все «я» тождественны. Равное равно равному. Остава-ясь в пределах этого факта, мы не могли бы говорить об уникальности собственного «я» или противопоставить себя другим людям. Представляется, что если бы мы могли провести (проследить) эту нить тождественности и дальше, рассмотреть под этим углом зрения всю дальнейшую исто-рию, то нам удалось бы пролить свет на проблему «чело-века с зонтом».

Различения начинаются вместе с осваиванием тела и по-явлением индивидуальной личной истории. Опять же, суще-ствование различных тел как таковое не создает еще никаких проблем. В своей непосредственности наши тела одинаковы. Кажется, что проблема возникает при соединении одного с другим.

Направление, в котором мы собираемся продвинуться, может показаться неожиданным. Но тем не менее мы сде-лаем хотя бы несколько шагов. Отметим два обстоятельства. Носителем протокола стало тело отдельного индивида. Это же тело стало предметом протокола «я».

В том, что «это тело» я называю своим, есть некоторая условность. Речь идет о культурологическом факте, тра-диции. Так устроена наша культура. В иной культуре дела могли бы обстоять по-другому. Нашу привязку к «своему» телу следовало бы рассматривать как частный, в некоторой степени случайный феномен. Придерживаясь нашей при-вычной терминологии, можно сказать: мы практикуем свои тела. В каком-то смысле наше тело «подвернулось нам под руку». Когда в спешке собирают вещи, нет времени выби-рать, и берут то, что лежит ближе.

Существует некоторая процедура, в результате которой некоторой протокольной единицей присваивается опре-деленное тело. Следует заметить, что в поле нашего зрения попадают различные тела. Мы можем обозревать не только «свою» руку, но и руку соседа. Разумеется, хотя это не так уж и очевидно, что со «своей» рукой мы сталкиваемся чаще. Пред-ставьте себе, что я был бы скован цепью со своим соседом, и это было бы типичной ситуацией, т. е. культура развивалась

— 48 —

бы в подобных условиях. Какое направление могла бы при-нять в этом случае культура тела? Допустим, что со «своей» рукой мы сталкиваемся чаще, но что отсюда следует? Должна существовать какая-то более веская причина обусловленно-сти присваивания.

Можно заметить, что мы можем испытывать боль только в «своей» руке, но не в руке соседа. Мы можем управлять только своей рукой. У нас впереди еще будет повод загово-рить об истории произвольного движения, и мы увидим, что сам факт такой произвольности есть некий сложный фено-мен, складывающийся в рамках определенной культуры. Сейчас следовало бы с некоторой осторожностью принимать этот факт в качестве свидетельства. Что же касается боли, то, разумеется, мы не будем отрицать тут некоторой выделенно-сти. Впрочем, боль как таковая есть феномен непосредствен-ный. Боль эта в конечном счете тоже должна будет еще быть присвоена. Впрочем, факт этой выделенности следовало бы отнести к фундаментальным обстоятельствам, важным усло-виям, в рамках которых формируется культура. Однако когда мы говорили о присвоении, нам следовало бы отличать усло-вия и движущий фактор.

Итак, мы считаем, что присвоение тела идет в ходе прак-тик, сложившихся в ходе эволюции совместных деятельно-стей, выполняющих свою экологическую задачу. Ребенка об-учают показывать пальчиком части своего тела. Ему говорят: «Где ушко?» — или: «Где носик?» В каком-то смысле это при-мер практики присвоения. Пример не очень серьезный. Нет ни малейших оснований считать, что этот пример имеет хоть какое-то отношение к реальной истории присвоения. Это всего лишь детская игра, феномен культуры детства. Тем не менее и здесь мы видим некоторое характерное усилие и ха-рактерную цель.

Исследователям только предстоит дать теорию присвое-ния тела. Здесь же мы хотим только заметить, что факт того, что «я оказался в этом теле», не есть некий таинственный факт, но есть результат, если и не случайный, то культурно обусловленный. Снимает ли такая постановка вопроса наши проблемы с отождествлением?

Представим себе, что еще в младенчестве я попал в вол-чью стаю и был воспитан волчицей. В этом случае я не прак-тиковал бы протокол. Судя по всему, употреблению термина «я» в последней фразе вообще невозможно было бы придать никакого смысла.

— 49 —

Предположим, что в силу стечения обстоятельств моя жизнь сложилась бы по-другому. Я имел бы другую про-фессию и жил бы в другом городе. Все это легко себе пред-ставить. Все это могло бы случиться. Можно было бы даже предположить, что я оказался бы сегодня утром в той самой электричке. Имело бы смысл говорить в этом случае о том же самом «я»? Играло бы значение в ответах на все эти во-просы то, что во всех этих случаях речь идет о возможных историях, разыгрывающихся над одним и тем же телом? Я спокойно рассуждаю в подобном ключе, не ощущая ника-кого сопротивления, — наша культура санкционировала употребление «я» в таких ситуациях. Почему этого гипоте-тического человека в электричке я могу отождествить с со-бой, но не могу этого сделать в отношении пассажира, си-дящего напротив?

Неделю назад я проходил по той же дорожке вдоль же-лезнодорожного пути. Это был тот же «я»? Представляется, что наша культура санкционировала отождествление и в этой последней ситуации. Другие же случаи могут быть не оговорены. Кажется, что имеет значение преемственность тела, но насколько далеко она должна простираться? Допу-стим, в результате случайного заражения вирусом мои глаза приобрели бы другой цвет. Я могу себе такое представить. Какие изменения нужно допустить в теле, чтобы я потерял возможность отождествления? Все это определяется нашей культурой.

Что не так в вопросе «Как я попал в это тело?» Всегда, когда мы говорим «я», мы подразумеваем некоторую уни-кальность. На самом же деле «я» это некоторый кристал-лик, протокольная единица, никакой уникальности не под-разумевающая. Уникальность появляется уже после осво-ения тела. Сделав усилие по преодолению культурных ра-мок, я могу отвлечься от мысли, что это тело «мое». Таким образом, и вопрос о переселении автономой сущности бу-дет снят. Проблема «человека с зонтом» является внутрен-ним делом нашей культуры. Невозможно было бы, остава-ясь в плоскости, совместить перемещением контуры правой и левой руки. Проблема, однако, снимается выходом в тре-тье измерение. Поступая подобным образом, я могу почув-ствовать себя частичкой единого тела культуры. Это, разу-меется, не означает, что я должен культивировать в себе та-кое чувство. Это просто некоторый опыт попыток выйти из философских затруднений.

— 50 —

2. Язык

2.1. Дрейф языкаЯзык и личная история

В трактовке термина «язык» существует известная разного-лосица. Специалисты в этой области не пришли еще к единой точке зрения. Некоторые исследователи отрицают принци-пиальное отличие человеческого языка от языков животных, сводя их все к общему знаменателю знаковых систем. Другие, соглашаясь с тем, что человеческий язык является, без всякого сомнения, примером знаковой системы, полагают, что это об-щее не позволяет ухватить суть дела. Исследователи, работаю-щие в этом направлении, пытаются найти качественное свое-образие человеческого языка. Здесь также не существует еди-ного устоявшегося подхода. В настоящей главе мы попыта-емся изложить собственное видение этого вопроса.

По нашему мнению, человеческий язык обладает каче-ственным своеобразием и не может быть поставлен в один ряд с языками животных. Являясь примером знаковой си-стемы, человеческий язык (далее — просто «язык») прежде всего выделяется своим функциональным назначением. Особенность языка заключается в том, что он является ин-струментом личной истории. Из этого соображения мы бу-дем исходить во всех своих построениях.

Прежде всего язык — знаковая система, работающая в структуре высказывания. Это предъявляет некоторые

— 51 —

требования к знаковой системе и налагает на нее определен-ные ограничения. Речь идет о возможности апеллировать к знаковым действиям и о способности знаков становиться основаниями. Такая функциональная роль обеспечивается особым психофизическим механизмом.

Далее отметим, что в структуру языка должен быть «вшит» протокол «я», играющий центральную роль в институции личной истории. Можно ли сказать, что человеческий язык является знаковой системой с определенным содержанием?

Рассмотрим в связи с этим следующий лингвистический вопрос. Какие элементы с необходимостью должны присут-ствовать в высказывании, произнесенном на каком бы то ни было человеческом языке?

Замечательный лингвист Эдвард Сепир в своей книге «Язык» разбирает предложение английского языка «The farmer kills the duckling». Путем тщательного анализа Сепир выделяет в этой фразе в общей сложности 13 значений, ко-торые реализуются различными лексическими и граммати-ческими способами (порядок слов, префиксы, суффиксы и проч.). Допустим, элемент «-ling» в «утенке» прибавляет к основному значению «утки» представление о чем-то малень-ком, суффикс «-s» участвует в производстве четырех логиче-ски независимых отношений: утвердительной модальности, субъектности слова «farmer», единственного числа субъекта и настоящего времени.

Обращаясь к другим языкам и пытаясь составить предло-жение, равнозначное «фермеру и утенку», Сепир показывает нам, что некоторые значения, необходимые в английском языке, могут быть опущены в других языках. Иные значе-ния, не требующие выражения в английском языке, оказыва-ются совершенно необходимыми для вразумительной пере-дачи суждения. В немецком «Der Bauer töten das Entelein» вы-ражено значение рода, в языке яна суффиксальный элемент указывает на то, что утверждение высказывается как истин-ное (т. е. говорящий за него ручается) и т. д.:

[...] «Например, ничего не было сказано ни по-английски, ни по-немецки, ни на языке яна, ни по-китайски о простран-ственных отношениях земледельца и утки, говорящего и слушающего. Видны ли говорящему и земледелец, и утка, о которых идет речь, или же один из них ему не виден, и нахо-дятся ли оба они вообще в возможном поле зрения говоряще-го, слушающего или в какой-то неопределенной точке, про

— 52 —

которую только указывается, что она «не здесь». Иными словами: убивает ли земледелец (невидимый нам, но стоя-щий за дверью, неподалеку от меня, причем ты сидишь вон там, от меня далеко) утенка (принадлежащего тебе)? или же убивает земледелец (который живет по соседству с то-бою и которого сейчас мы вон там видим) утенка (принад-лежащего ему)? Выражение подобных «указательных» ка-тегорий, которое в применении к нашему примеру мы по-пытались несколько неуклюже перефразировать средства-ми нашего языка, совершенно чуждо нашему мышлению, но оно представляется вполне естественным, даже неизбеж-ным для индейцев квакиутль». [22, 94]

Нельзя сказать, что мы не можем выразить тот смысл, который содержится в сообщении на языке индейцев кваки-утль. Впрочем, нам придется воспользоваться для этого лек-сическими средствами, так как в нашем языке не существует соответствующих грамматических категорий. Можно пред-ставить, что в ряде случаев нам придется сделать над собой усилие, овладевая новым для нас значением.

Судя по всему, всякое отношение можно выразить лек-сически. Верно и обратное. Любое отношение могло бы быть выражено грамматически. Представьте себе, что необ-ходимость разговаривать о цветных предметах привела бы к закреплению соответствующего способа выражения в «цве-товой» падежной системе, придав, таким образом, цвету особый грамматический статус. В таком языке было бы не-возможно высказаться о предмете, не обозначив его цвета.

Утверждение о том, что любое значение может быть выражено как лексически, так и грамматически (нам пред-ставляется, что Сепир фактически приходит к такому вы-воду в своей книге), следует признать весьма сильным и важным. Некоторые из выражаемых значений намертво приросли к «способу выражения». В разных языках — раз-ные значения. Для любого ли значения обязательно най-дется язык, в котором это значение может быть опущено? Хотя Сепир и близок к положительному ответу на постав-ленный вопрос, он предостерегает нас от «экстремизма». Сепир говорит, что в любом языке не удастся отмахнуться от вопроса «кто кого убивает?» Действительно ли это так? В русском языке мы можем, например, сказать: «Имеется фермер и утенок, причем один убивает другого». Отсут-ствует ли тут обсуждаемое нами отношение? На первый

— 53 —

взгляд кажется, что это так. Но если приглядеться внима-тельней, то мы заметим, что и здесь хоть и присутствуют обе возможности — «фермер утенка» и «утенок фермера», — сообщение построено по тому же принципу «один уби-вает другого». В этом «обязательном» отношении мы ощу-щаем присутствие протокола «я».

В обязательности отношения «один убивает другого» мы видим подтверждение нашего тезиса о том, что язык явля-ется знаковой системой, в которой функционирует протокол «я». Можно ли представить себе язык, в котором существо-вали бы только нейтральные предложения — такие как «Идет дождь»? Только в структуре этого предложения еще узнается дыхание протокола — фактически дождь не может иметь личной истории (возможно ли, что такая структура досталась этому предложению по наследству?). Компьютеры могли бы обмениваться подобными сообщениями. Говорить же на та-ком «языке» было бы некому.

Только существо, практикующее «я», может обладать языком в строгом смысле этого слова. Ту же мысль можно выразить по-другому. Язык возможен лишь в сообществах, практикующих «я». Такова наша языковая гипотеза. Ниже нам предстоит столкнуться с многочисленными следствиями такого положения дел.

В связи с обретением некоторого специального качества у знаковой системы могут измениться принципы развития и способы воспроизводства. Произошло ли это в случае с чело-веческим языком? Мы должны понять, что именно превра-тило язык человека в успешную и жизненную систему. Отве-чая на этот сложный вопрос, мы должны разобраться прежде всего в механизмах появления новых значений и практик.

Этимология, лексикография и культурология

Язык часто представляют себе как систему связанных знаков. Каждый знак состоит из двух частей — означае-мого (понятие) и означающего (акустический образ). В ка-честве иллюстрации можно привести изображение, кото-рое мы позаимствовали из курса лингвистики Фердинанда де Соссюра.

— 54 —

Знаки связаны друг с другом в различных отношениях. Изме-нения, произошедшие в одном из знаков, могут оказаться причиной смещений в соседних знаках. В этом смысле язык является целостной системой. Эта система подвержена дрейфу. Вопросами, связанными с изменением языков во времени, занимается диахроническая лингвистика.

Хорошо известны процессы, которые могут протекать в области означающего. Прежде всего речь идет о фонетиче-ских изменениях. Изменение может претерпеть некоторая фонема при определенных условиях.

Фонетическое изменение, как указывается в курсе линг-вистики, может привести к разрыву грамматических связей между словами, в результате чего получается, что одно слово уже не воспринимается как произведенное от другого. Таким образом, фонетические изменения играют деструктивную роль, разрушая грамматическую регулярность языка.

Следующим фактором в эволюции языка, по мнению Соссюра, следует признать аналогию:

«Аналогия предполагает образец и регулярное подражание ему. Аналогическая форма — это форма, образованная по образцу одной или нескольких других форм согласно опреде-ленному правилу». [24, 161]

Так, появление в латинском языке формы «honor» явля-ется результатом аналогии, что можно прояснить пропор-цией:

ōrātorem / ōrātor = honōrem / х.

Аналогия в некоторой степени компенсирует деструк-тивную роль фонетических изменений, восстанавливая регу-лярность в языке.

Наконец, агглютинация является третьим решающим фактором в эволюции языка. Агглютинация состоит в том, что два или несколько слов, первоначально раздельные, но часто встречающиеся внутри предложения в одной син-тагме (последовательности знаков), сливаются в неанали-зируемую единицу. В результате агглютинации могут спаи-ваться также и единицы более низкого уровня внутри слова. Никакие другие факторы, по мнению Соссюра, не могут сравниться с упомянутыми в их роли, определяющей эво-люцию языка.

— 55 —

Перечисленные выше случаи представляют собой преи-мущественно примеры эволюции акустических образов. Ну, можно представить, что фонетическое изменение или аг-глютинация происходит вовсе без изменения понятия. Если понятие выкристаллизовывается в языке в виде некоторого словосочетания, то может оказаться естественным, что это словосочетание будет заменено каким-то словом в согласии с механизмом аналогии или путем агглютинации. И это здесь будет лишь заключительным шагом в истории становления нового знака. Для нас же основной интерес представляют смещения в области означаемого. Очевидно, что эволюцию языка следовало бы рассматривать как эволюцию знаков, а не только акустических образов.

Теоретические представления о смещении означае-мого скудны, а экспериментальные свидетельства, на кото-рые можно было бы опереться, разрознены и фрагментарны. Одна из дисциплин, которая в этом смысле привлекает вни-мание в первую очередь, — это этимология. В этимологиче-ских сюжетах мы часто встречаем ситуации, где одни слова заменяют другие без изменения значения. С другой стороны, некоторое слово может изменить со временем свой смысл. Знаки могут вытеснять друг друга или, напротив, проторять друг другу дорогу. Каждая часть целого реагирует на измене-ния, происходящие в соседних или даже отдаленных частях знаковой системы.

В этимологии разработаны процедуры, позволяющие при наличии специальных свидетельств доказать или опро-вергнуть существование связей между словами. Допустим, что слово «горе» этимологически связано со словом «го-реть» (нас здесь не интересует, собственно, этимологический аспект проблемы — мы используем сюжет со словом «горе» всего лишь как модельный пример). Наличие упомянутой связи могло бы нас натолкнуть на размышления о судьбе са-мого понятия «горе». Чаще всего указывают на то, что чело-век в горе как бы «горит изнутри». Как могло бы войти в упо-требление такое выражение? Что означало бы в общем слу-чае «гореть изнутри»?

Можно рассмотреть и другие гипотезы. Можно было бы предположить, что на первых порах горе в строгом смысле этого слова могли испытывать только погорельцы. Позднее произошло обобщение, и этот знак стал использоваться в более широком контексте. Не проведя специального иссле-дования, мы вообще не можем быть уверенными в том, что

— 56 —

понятие «горе» не существовало и раньше. Можно предпо-ложить, что слово, которое ранее обозначало это понятие, в силу каких-то причин было вытеснено словом «горе». Таким образом, этимология этого слова оказалась бы плохим свиде-тельством о происхождении понятия.

Нам неизвестно, какой исторический путь прошел язык. Возможно, что свидетельства, которые могли бы по-служить ключом к происхождению интересующих нас по-нятий, давно стерты шумом случайных смещений и пере-тасовок. Мы с известной осторожностью должны привле-кать к рассуждению конкретные этимологии. И все же эти-мология является одним из ключей к тайнам языка. Было бы логично использовать некоторые этимологические сю-жеты в качестве моделей, в рамках которых мы могли бы реконструировать судьбы отдельных слов и понятий. В из-вестных этимологических сюжетах следует искать образцы и схемы того, что могло бы происходить в действительно-сти. Это вполне разумный подход в изучении тех случаев, по поводу которых у нас нет прямых свидетельств.

Часто мы сталкиваемся с образованием новых поня-тий. Легко представить себе появление нового хозяйствен-ного инструмента или культурной практики. Появление но-вой вещи в ряду уже существующих не повлияет на формы жизни. Куда интереснее изменение понятий, в которых че-ловек осмысляет свою личную историю — таких, например, как горе или удача. Если мы пойдем дальше, то перед нами встанет вопрос о понятиях, структурирующих восприятие и ориентацию во времени. В этимологических исследова-ниях иногда пытаются проследить какие-то смысловые пе-реходы, но там не ставится вопрос о причинах смещений в общем случае. Не интересуют этимологию и культурные по-следствия этих смещений. Ясно, что все это не является зада-чей такой прикладной дисциплины, как этимология. Но едва ли мы вообще найдем дисциплину, которая в явной форме ставила бы перед собой такие задачи.

В культурологических исследованиях, образцовым приме-ром которых можно считать работы Арона Гуревича, мы мо-жем найти много глубоких наблюдений и важных обобщений о характере культуры и ее важнейших категориях. Но вопрос не ставится здесь ни лингвистически, ни психологически.

Работы по лексикографии носят по преимуществу описа-тельный характер — здесь пытаются дифференцировать язы-ковые картины мира и описать их на некотором метаязыке.

— 57 —

Что же касается самой психологии, то наука эта до сих пор с некоторым опасением смотрит в сторону культуроло-гических феноменов, предпочитая заниматься техническими вопросами функционирования индивидуального организма.

Из истории движений

Не будет особого вреда, если мы начнем с повторения не-которых положений первой главы, пытаясь взглянуть на них с точки зрения языковой проблемы.

В первой главе мы констатировали тот факт, что благо-даря механизму высказывания в обиход входит процедура договора, в результате которой складывается серия основа-ний для дальнейших действий договаривающихся существ. Определяющей особенностью договора, осуществляемого с помощью протокола «я», является то, что схема договорен-ности допускает перестановку участников. В такой струк-туре выделяется специальный знак, отвечающий за распре-деление ролей. Тут мы имеем дело со своеобразным расслое-нием в знаковой структуре. Проведем такую аналогию. Пред-ставьте себе программный блок, в котором разные части про-граммы играют различную роль. Некоторые знаки несут ин-формацию о том, что нужно делать с другими знаками, в то время как эти другие знаки служат базой данных. В нашем случае существует база данных — действий, которые необ-ходимо осуществить. Употребление знака «я» определяет то, как будут распределены роли между участниками при выпол-нении этих действий.

Наше последнее утверждение фактически является опре-делением особого знака. Знак, за которым стоит функция распределения ролей, мы называем знаком «я» (точнее, речь идет о целой серии знаков, объединенных общей категорией «я»). Специфика этого знака обеспечивается его особым ме-стом в языковом выражении и его психологической силой. Наличие знака «я» в структуре совместной деятельности при-дает ей своеобразные очертания. За такой схемой стоит куль-турологическая реальность участников деятельности с рас-пределенными ролями.

Схема, о которой мы ведем речь, реализуется на матери-але определенных действий существа (движений). Мы го-товы допустить, что к моменту разыгрывающихся событий (к моменту появления протокола «я») уже существует отлажен-ная система высказываний. Звеньями этих высказываний

— 58 —

являются некоторые действия существа, такие как «взять», «бросить», «поднять», «поделиться» и другие. Подобные вы-сказывания образовались в результате прилаженности. Эти действия тут не осознаются еще в качестве манифестации личности и осуществляются непосредственно (но в рамках высказывания). Интеграция с протоколом «я» есть знамена-тельный момент в истории указанных действий. Переходя в новую структуру, они попадают в ареал личной истории.

Продолжая линию этнографического исследования, мы коснемся в этом параграфе некоторых вопросов из истории человеческих движений. Речь пойдет о таких элементарных действиях (а точнее сказать, практиках), как взять, упасть, поймать, ухватиться, лечь и других. В ряде случаев мы можем найти движения, соответствующие указанным практикам, у зверей. Однако там эти движения не являются еще культур-ными практиками и не служат предметом личной истории (за неимением таковой). Эти движения сформированы фи-зиологически и ждут своего освоения. В других случаях сами движения должны будут еще сформироваться. В качестве примера движений первого типа можно взять поднятие руки. Примером движения второго типа служит продевание нити в иголку.

Рассмотрим подробнее, как происходит формирование протокола «я» на материале высказывания, предметом ко-торого является некоторое движение. В совместной дея-тельности участвуют Петр и Павел. Существует ситуация, в которой срабатывает гештальт восприятия, вызывающий начальные действия Петра. Петр становится инициатором совместной деятельности и производит некий жест (знак) А. Знак этот устоялся в результате прилаженности. Он имеет отношение к некоторому движению. Это могло бы означать «взять топор» или что-нибудь в таком роде. Нам будет легче представить себе ситуацию, если мы вообразим себе какой-нибудь акустический образ, не вызывающий никаких зна-чимых ассоциаций у человека, знающего русский язык. Сделать это достаточно сложно. Пусть это будет неразлага-емый акустический образ «ратада», состоящий, однако, из нескольких слогов (отвлечься от смыслов нам помогает ал-люзия на бессмысленное слово «абракадабра»). Итак, знак А запускает совместную деятельность высказывания или, другими словами, становится основанием. Движение, о ко-тором идет речь, тут еще нельзя назвать освоенным, так как здесь не появился еще протокол «я».

— 59 —

Допустим, что совместная деятельность претерпевает смещение в сторону деятельности с распределенными ро-лями. Как это может произойти? Здесь можно предложить различные схемы, например, такую. Пусть у нас есть со-вместная деятельность (топор берет инициатор). Интегри-руем в эту деятельность некоторое дополнительное обстоя-тельство. Например, на момент договоренности Павел дер-жит в руках топор. Допустим, что этого обстоятельства ока-зывается достаточно, чтобы наша совместная деятельность дала сбой, то есть пошла по другому пути — знак становится основанием для того, чтобы топор взял с собой не Петр, а Павел. Таким образом, возникает неоднозначность знака А, разрешающаяся дополнительным стимулом. Обстоятель-ство, сыгравшее свою важную роль, должно быть устранено из ситуации, так как оно носит частный характер. Все го-тово для того, чтобы появился специальный знак, опреде-ляющий распределение ролей.

Разумно связать это с появлением двух версий знака А. Можно себе представить, что внутреннее единство акустиче-ского образа «ратада» нарушается, и он расслаивается на от-дельные элементы. Один из таких элементов берет на себя до-полнительную функцию. Представьте себе, что такую функ-цию взяло на себя акцентированное ударение на последнем слоге. Разумеется, и раньше слово «ратада» произносилось с известной вариативностью звучания, в том числе и с вари-ативностью в акценте ударения. Однако все эти варианты представляли собой один и тот же знак. Теперь акцентирова-ние ударения на последнем слоге взяло на себя функцию рас-пределения ролей. Обычное «ратада» является основанием к

— 60 —

тому, чтобы «топор взял» Павел — адресат сообщения. Знак с акцентированным ударением «ратада`» является основанием к тому, чтобы «топор взял» сам Петр, человек, произнося-щий слово.

В первое время наш новый знак функционально просто дублирует дополнительное обстоятельство, оставаясь с ним связанным в смысле разрешающей процедуры. Я вижу у тебя в руках топор и говорю «Вот ты и возьмешь топор» или просто «Ты возьмешь топор». Именно этот знак становится основа-нием. Он приобрел психологическую силу. Этот знак мог бы теперь потерять связь с прежним дополнительным обстоя-тельством и оказаться связанным с другими. При этом эти другие обстоятельства тут не озвучиваются. Они остаются неявленными. В этой подвижности заключается экологиче-ский смысл всей системы.

В заключение этого параграфа обсудим следующий во-прос. Выше мы рассмотрели механизм формирования про-токола «я». Мы описали отдельную совместную деятель-ность с распределенными ролями. Технически допустимо, чтобы роль наших «ратада» и «ратада`» играли бы знаки, со-вершенно не связанные ни по звучанию, ни по происхо-ждению. Фактически в ситуации с единственным освоен-ным движением нет еще необходимости говорить о струк-туре языка. Далее можно представить, что в культуре не-которого племени одновременно появляются несколько совместных деятельностей с распределенными ролями, и каждая из них использует собственную аппозицию зна-ков, наподобие «ратада» — «ратада`». Буквально это сле-довало бы понимать как одновременное сосуществование нескольких «я». Возможно, что так и было на определен-ной стадии развития.

Судя по итогам, которые мы можем теперь наблюдать, одна из этих аппозиций взяла верх. Вместе с этим на знако-вую систему была наложена структура, которая, как мы уже говорили ранее, стала одним из определяющих элементов человеческого языка. Буквально произошло выделение еди-ного «я». Разумеется, должны были существовать веские при-чины такого единения.

Рассмотрим теперь, как мог бы измениться механизм освоения движений в условиях существования языка (в условиях доминирующего «я»), то есть единой знаковой си-стемы, обслуживающей совместные деятельности указан-ного нами типа.

— 61 —

Дрейф

Ранее мы обсуждали пример, где происходило вовлечение движения в некоторую совместную деятельность. Вспомним указательный жест и передачу яблока. Там мы говорили, что структура деятельности складывалась в результате случайной прилаженности выразительного движения и непосредствен-ной реакции передачи яблока. Психофизически связь между знаком и действием передачи яблока (это действие как не-посредственный феномен существовало и раньше) закрепля-лась посредством условного рефлекса.

Такой механизм вовлечения, как мы считаем, не является единственным. Он скорее характерен для ранних стадий раз-вития. Этот механизм обеспечивает вовлечение «на пустом месте» — практика указания, о которой шла речь, самодоста-точна и дистанцирована от других практик. В общем случае такой механизм слишком затратен. Кроме того, в этой ситу-ации требуется благоприятное стечение обстоятельств. Нам впору задуматься об ином способе установления новой прак-тики, об ином характере встречи знака и действия. Такая но-вая возможность появляется как вариант смещения и диффе-ренциации уже существующей структуры, а не как создания практики на «пустом месте». Какие принципы можно было бы положить в основу этого нового механизма?

Тяжело почувствовать себя в шкуре существа с един-ственным освоенным движением. Как некоторое новое дви-жение может попасть под освоение? Должна ли история, описанная в предыдущем параграфе, повторяться всякий раз заново? Очевидно, нет.

Самой простой гипотезой здесь представляется такая. Не-которая аппозиция знаков (типа «ратада» — «ратада`») может без всякого внешнего изменения перейти на смежную пред-метную область. Структура совместной деятельности не изме-няется, но в ней происходит замещение единственного звена — предметной области. Представьте себе, что топоры вышли из употребления. Может быть, в нашем арсенале попросту не оказалось топора, но оказался нож. Знак «взять топор» мог бы изменить свое означаемое, превратившись в знак «взять нож». Первые такие случаи следовало бы расценить как своего рода ошибки. Но при благоприятных обстоятельствах эта «ошибка» могла бы «войти в привычку». Разумеется, чтобы могла прои-зойти подобная «ошибка», предметные области, о которых тут говорится, должны быть смежными.

— 62 —

Употребление одного и того же знака в двух разных целях могло бы продержаться некоторое время. В нашем языке та-кое положение дел, кстати, является повсеместным. Недоста-ющую информацию можно восстановить по контексту выска-зывания или контексту ситуации. Но в отдельных случаях та-кое положение дел оказалось бы неудобным. Поскольку знак всегда употребляется в разных вариациях, то всегда существует возможность привязки к одной из вариаций особого значения (есть и другие варианты того, как новое значение может найти свое специальное выражение). Разойдутся именно те части знака, которые отвечают за специфику предметной области. Структура же языкового высказывания, связанная с прото-колом «я» (в нашем примере — акцентированное ударение на последнем слоге), будет сохранена. Функция знака «я» оста-нется прежней и в новой ситуации.

В результате описанных процессов мы получим островок практик и знаков, скрепленных единой структурой прото-кола «я». Подобным образом происходит расширение сферы освоенных движений в самом широком смысле.

Подведем теперь промежуточные итоги. Представим себе целостную картину происходящего, осуществив попытку формализации теории языкового дрейфа.

Подтвердим прежде всего нашу приверженность тео-рии единичного акта смещения, теории, которая утверждает, что новое словоупотребление возникает первоначально в ре-зультате единичного акта. То может быть оговорка, ошибка трансляции — ошибочное истолкование, сознательное соз-дание неологизма (сравните с неологизмами у детей). Если это смещение оказалось удачным, то оно начинает распро-страняться. Таким образом, некоторые смещения выживают. Процент выживших смещений очень невелик.

Таким образом, без изменения структуры деятельности могут происходить два процесса. Первый — это замещение предмета деятельности, второй — замещение знака. Выше мы описали, как эти процессы могли бы протекать. К этим двум элементарным процессам можно свести дрейф практик и знаков. Каждый шаг сводится к замещению предмета дея-тельности, после которого при необходимости следует рас-хождение знака. К техническим аспектам мы намерены еще вернуться.

Общее направление смещения практик и понятий не связано с волей отдельных носителей языка и является не-ким объективным фактом. Если некоторое смещение

— 63 —

подготовлено поступью культуры, то рано или поздно оно произойдет. То, какие именно знаки примут на себя ту или иную роль, определяется отчасти «духом» языка, отчасти слу-чайностью.

Рассматривая последовательность событий, связанных с изменением языковых структур, мы должны отталкиваться прежде всего от изменения внешних обстоятельств, в резуль-тате которых происходит смещение совместных деятельно-стей. Можно представить себе появление возможности по-жара (как в примере с погорельцами), неурожай или распро-странение болезни. Подобные аспекты являются внешними звеньями совместных деятельностей, и изменения, происхо-дящие в них, приводят к нарушению равновесия деятельно-сти и служат поводом для ее перестройки. Само сообщество (племя) может лишь косвенно повлиять на эти внешние собы-тия. Так хозяйственная деятельность или миграция приводит к изменению ландшафта проживания. Впрочем, даже и без су-щественных изменений среды и внешних катаклизмов воз-можна эволюция вещной культуры и культуры поведения. Эта эволюция идет с некоторой скоростью и подчиняется своей логике. Каждое новое смещение в каком-то смысле приводит к новому положению дел, которое потребует следующего шага освоения, и так, возможно, до бесконечности.

То, что здесь происходит, можно переформулировать в терминах знака. Знак является лишь звеном в некоторой си-стеме. Его значение определяется структурой всей системы. Изменение в структуре всей системы вместе с тем меняет и значение знака. Далее знак приспосабливается к новым условиям.

— 64 —

Не следует думать, что внешние обстоятельства служат непосредственной действующей причиной внутренних пе-рестроек. Дела скорее обстоят следующим образом. Рас-кол в земной коре приводит к изменению русла реки. Но вода устремляется в образовавшуюся расщелину согласно своей внутренней природе, подчиняясь законам земного притяжения и гидродинамики. В этом смысле мы гово-рим, что внешние факторы являются лишь поводом для перестройки. Задача исследования в том и состоит, чтобы выяснить те законы, согласно которым происходит пере-стройка совместных деятельностей, законов, посредством которых достигается равновесие в изменившихся обстоя-тельствах.

Каждый новый знак вписывается в систему уже суще-ствующей и отлаженной системы. Появившись, он ужива-ется с уже существующими, а возможно, и вступает с ними в конкуренцию. Знак может не прижиться или на оборот — вызвать смещения в других знаках. Система стремится к некоторому новому равновесию. Некоторые практики и знаки, ранее игравшие значительную роль, могут ее по-терять и выйти из употребления. Приблизительно так мы представляем себе дрейф, в результате которого происходит изменение языка.

Нам необходимо понимать механизмы такого дрейфа, но также очевидно то, что направление этого дрейфа знаков не определяется «атомарными» законами. Все описанное сле-дует рассматривать только как механизмы, обслуживающие поступь освоения и личную историю, рамки которой зада-ются на уровне столкновения культуры с фундаментальными обстоятельствами.

Какие знаки следовало бы считать исходными во всей этой истории? Возможно, что они обслуживали немногочис-ленные и независимые совместные деятельности, история формирования которых неизвестна. Выше мы связали фе-номен языка со структурой высказывания и протоколом «я». Почему именно совместные деятельности такого типа пошли в рост? Почему именно эта ветвь начала плодоносить? Свя-зано ли это с тем, что высказывание и протокол «я» каким-то образом оказывают влияние на эффективность языкового дрейфа? Сейчас очень трудно еще ответить на этот вопрос. Возможно, что это никак не связанно с таким влиянием. Возможно, что иные ветви были просто обрублены благодаря успеху племен, практикующих личную историю.

— 65 —

Тело и «я»

Допустим, мы говорим о некотором островке практик, обуславливающих определенный образ жизни. Эти практики объединены использованием протокола «я». Такой островок практик мы также будем называть культурой.

Представьте себе культуру собственного тела. Предме-том такой культуры служит некий набор действий и движе-ний, включающий, например, такие элементы, как «взять», «лечь», «поднять руку» и подобные. Некто может произне-сти: «Я подниму руку, когда появится тигр» (поднятие руки используется как знак опасности). Фразу произносит неко-торое существо. «Я» — это тот, кто произносит фразу.

Важно то, что набор действий, о котором мы говорим, это вовсе не произвольный набор. Это экологически об-условленный набор действий. И едва ли он мог бы быть дру-гим, существенно отличаться от существующего.

Всякое действие и движение в этом наборе связаны с некоторым телом. О поднятии чьей руки идет речь? О руке того существа, которое произнесло фразу «Я подниму руку». Здесь корпус практик оформляет (задает) некоторое тело (тут, кстати, нельзя говорить о совпадении этого «культур-ного» тела с биологическим телом существа в его современ-ном понимании). Причем это тело того существа, которое произносит фразу. Связь именно с этим телом не есть некая трансцендентная связь, но есть связь в данной конкретной культуре. Мы имели это в виду, когда говорили, что связь «я» и данного тела до некоторой степени случайна.

Как эта зажигалка оказалась в моем кармане? Этот во-прос не вызывает у нас особых проблем. В принципе, могло случиться и по-другому. Если бы вчера я не позабыл дома спички, то мне не пришлось бы приобретать зажигалку. Ее купил бы другой человек. Тут сыграло свою роль стечение обстоятельств. Нам ясна последовательность событий, ко-торая привела к закономерному итогу. Почему я оказался в этом теле? Давайте рассуждать сходным образом. В прин-ципе, могло случиться и по-другому. То, что именно это тело было мною (как автором сообщения) присвоено, есть факт случайный. Все могло бы произойти иначе. Строго говоря, этот факт обусловлен строением нашей культуры. Если бы физиология наших тел была существенно иной, а среда, ко-торая нас окружает, отличалась бы от нашей, то те совмест-ные деятельности, о которых мы все время тут говорили, не

— 66 —

сложились бы. Возможно, сложились бы другие совмест-ные деятельности и возникла бы другая культура, в рамках которой культурное оформление тел не произошло бы, или, если бы оно все-таки произошло, то процедура присваива-ния протекала бы иначе. В том, что это тело «мое», таким об-разом, есть некоторая условность.

Подойдем теперь к этому вопросу с другой стороны. В дневнике научных наблюдений за речью Жени Гвоздева есть такая запись (Жене 1 год и 9 месяцев):

«Се´ня — Женя (мягкое «с», несколько шепелявое, склонное к «ш»). Говорит, называя себя, уже довольно давно, но редко. Обычно на вопрос «Ты кто?» отвечает «ма`цик» (мальчик)». [6, 21]

Одно дело практиковать «я» или свое «имя». Другое дело отвечать на вопрос «Ты кто?» Мы можем представить себе су-щество, вросшее в практику распределенных ролей (на ма-териале некоторого островка действий и движений). Воз-можно, что личная история этого существа складывается из линии подобных действий и движений. Мы могли бы спро-сить у него «Ты взял топор?» или даже «Ты ел сегодня?» Но вопрос «Ты кто?» не принадлежит к этим практикам. Как можно было бы понять такой вопрос?

Здесь следует подойти издалека. Вопрос «Ты кто?» можно понять по-разному, в зависимости от контекста. Я открываю дверь и вижу незнакомого мне человека. Я его спрашиваю: «Ты кто?» Что я ожидаю услышать? Наверное, что-нибудь типа «Я электрик». В другой ситуации информация о профес-сии меня вряд ли удовлетворила бы. Мы не будем разбираться в тонкостях. Приведенный ответ электрика строится по схеме отнесения некоторого предмета к роду (или просто к какой-то группе). Как можно себя вообще к чему-то относить?

Я разговариваю с Петром. Я обращаюсь к нему на «ты». Мы практикуем распределение ролей. И вот Петр отходит в сторону, и я уже обращаюсь к Павлу. Мы говорим о Пе-тре. Мы сделали его предметом своего разговора, предметом своей совместной деятельности. Павел должен передать Пе-тру поручение. Именно Петру, но не Алисе. Петр стал эле-ментом некоторого множества, множества тех, кому можно было бы в принципе передать поручение. Это множество за-дается типом нашей совместной деятельности, то есть строе-нием практики поручения.

— 67 —

Ну да, личность может стать предметом совместной дея-тельности. Да я и сам мог бы стать предметом нашей с Пав-лом совместной деятельности. Так происходит постоянно. Если мы практикуем нечто подобное, то у меня появляется возможность отвечать на вопрос «Кто я?», относить себя к некоторой группе.

Но как такое может быть, ведь личность не есть что-либо материальное? Отличается ли передача поручения от пере-дачи яблока? Достаточно ли было бы, если бы Павел про-сто вложил яблоко в руку Петра? А если бы Петр в этот мо-мент спал? Какое отношение ко всему этому могли бы иметь «наши» тела?

Женя Гвоздев отвечает, что он мальчик. Это серьезное за-явление. Это означает, что с ним можно иметь дела. Какие дела? Например, пойти на рыбалку, заняться починкой вело-сипеда (или что-нибудь в таком роде). Женя практикует по-добного рода деятельности. Фразу «Я человек» можно было бы рассмотреть в том же ключе. Кроме всего прочего сюда войдет также то, что я практикую свое тело. Мы вернулись к тому, с чего начинали. Когда я пытаюсь осмыслить себя с по-мощью категории «человек», то по необходимости возвраща-юсь к «своему» телу.

2.2. Из истории вещей и цветаСлова и вещи

Некоторые вещи (вещи в собственном смысле слова) являются предметами совместных деятельностей. Мы уже имели возможность говорить о топоре, яблоке и других «ве-щах». Можно сказать, что эти предметы подверглись осво-ению. Еще точнее выразиться так: в ходе функционирова-ния совместных деятельностей выделился некий класс, ко-торый мы теперь называем вещами. Следует сразу заметить, что выделение во фразе «возьму топор» двух знаков, один из которых означает предмет, необязательно. Действие, о ко-тором идет речь, можно было бы выразить единым знаком. Если бы топор стал предметом всего лишь единственной со-вместной деятельности, то, возможно, не существовало бы никакой необходимости в отдельном знаке (под знаком мы тут понимаем не отдельное слово, а некоторый элемент, не-сущий значение) для самого предмета. Однако топор можно

— 68 —

не только «взять с собой». Его можно «потерять», «уронить», «заточить» и выполнить с ним другие культурные действия.

Кроме того, топор является лишь одним из освоенных предметов, для которого применимы эти действия. Было бы слишком расточительно иметь в языке для каждой такой комбинации собственный уникальный знак. Здесь мы втор-гаемся в специальную область теории экономии языка. Но связано ли это только с экономией? Каковы общие задачи механизмов категоризации, к обсуждению которых мы тут приступаем?

Рассмотрим подробнее, как происходит появление но-вого знака. Как некоторый предмет попадает в культурную практику?

Обезьяны Келера жили в некотором искусственном мире, созданном для них исследователями. Условно говоря, этот мир «прост» и сгодится для нашего мысленного эксперимента. Как известно, в опытах Келера обезьяны ставились в разнообразные ситуации, где были вынуждены прибегать к использованию орудий, чтобы добыть пропитание. В качестве примера можно привести использование ящиков, на которые следовало взби-раться, чтобы добраться до корзинки с плодами. Обезьяны в це-лом успешно справлялись с поставленными перед ними зада-чами. Представим себе, однако, что мир, о котором мы тут гово-рим, был бы заселен существами с личной историей. В некото-рый момент в распоряжении этих существ оказались бы ящики, с которыми ранее существа не имели дело. Как скоро ящик ока-зался бы предметом культурной практики?

Представляется, что весьма скоро ящики нашли бы упо-требление, и не только в индивидуальных действиях, но и в рамках совместных деятельностей. Ящики стали бы предме-том специальной заботы и участия. Совместные усилия при-годились бы для того, чтобы сдвинуть тяжелый ящик или придержать неустойчивую конструкцию из поставленных друг на друга ящиков. Возможно, ящики стали бы и предме-том каких-то других отношений между участниками.

Как могло бы появиться слово, обозначающее ящик? В нашем языке, кажется, предусмотрена такая проблема. Здесь действуют различные заменители имен. Мы сказали бы «при-держи эту штуку» или даже «придержи это». Едва ли замени-тель «эта штука» продержался бы долго. В каком-то смысле он неудобен и может применяться в ограниченном числе си-туаций — например, там, где имеется возможность прямого или косвенного указания («Принеси ту штуку, которая лежит

— 69 —

в коридоре в углу»). Рано или поздно (это зависит от богат-ства нашего арсенала языковых средств) случился бы эпизод, где подвернулось бы подходящее для имени словечко (воз-можно, производное от некоторого качества или метафора). Это расширило бы возможности оперирования с ящиками.

Другое дело, что в нашем описании уже всякий предмет оказывается как бы освоенным заранее. Если сформировался комплекс предметных практик, таких как «взять», «прине-сти», «уронить», «поставить» и т. п., то всякому незнакомому предмету, попавшему в наше поле зрения, начинает требо-ваться имя, потому что мы уже заранее готовы его взять или уронить, то есть действовать с ним культурно. Любой предмет начинает действовать сразу как вещь. Если же предмет нахо-дится в индивидуальном пользовании, то знак не нужен.

Как была сформирована культура действий в отноше-нии вещей? Очевидно, что первоначально эти практики были сформированы на материале эталонных вещей. Грубо говоря, было время, когда взять можно было только топор. Позднее в результате дрейфа был расширен как набор самих действий, так и предметов, в отношении которых эти действия можно было бы выполнить. В конечном итоге возникла культура в отношении вещей, а имя какого-нибудь предмета стало ис-пользоваться в качестве обобщенного имени «эта штука».

Не все действия, впрочем, подходят для любой вещи. Не любую вещь можно взять в руки или уронить. Как было, на-пример, освоено солнце? Этимология слова «солнце» неиз-вестна. Мы попросту не знакомы с практикой, в рамках ко-торой солнце было освоено.

Ниже мы попытаемся несколько расширить круг пред-метных практик за счет практик восприятия. В сущности, у нас остается много вопросов. В непосредственном функци-онировании работает распознавание образов. Это некий за-данный процесс с известным исходом. Это распознавание, предметное восприятие сложилось в условиях индивидуаль-ного отношения к миру. Мы могли бы задать себе вопрос: а не имеет ли этот процесс отношение к категоризации? В нашем языке существуют слова «ствол», «ветвь», «лист». Почему мы выделили именно эти элементы? Какая судьба привела нас к выделению самого понятия «дерево»? Отвечает ли за это психология визуального восприятия, или тут нужно говорить о составе совместных деятельностей, в рамках которых шел процесс категоризации и состоялось выделение соответству-ющих значений? Все это тема отдельного разговора.

— 70 —

Выделение прилагательных представляет собой другую специальную проблему. Требуется ли вообще означение ка-честв? Можно ли обойтись без этого — ведь известны языки, которые обходятся без прилагательных?

Необходимость выделения качеств можно было бы связать с различением предметов, попадающих в одну категорию. Чем дальше зашла бы категоризация, тем меньше мы нуждались бы в качествах. Например, мы имеем спектр значений: круг, тре-угольник, квадрат. В своих геометрических рассуждениях мы могли бы обойтись этим набором понятий. Если же мы имеем в своем распоряжении единственную категорию «фигура», нам, возможно, потребовался бы набор качеств: круглый, треуголь-ный, квадратный. Можно допустить, что мы имеем дело с двумя языковыми механизмами, решающими общую задачу различе-ния. В русском языке, на котором пишется эта книга, присут-ствуют оба механизма. Больше того, мы запросто можем перехо-дить от одного механизма к другому. Если у нас появляется но-вая категория, допустим, «эллипс», то мы тут же, следуя некото-рому образцу, можем ввести качество «эллиптический». В этом можно узреть своеобразную избыточность русского языка.

Вещество, выдерживаемое при определенном давлении и температуре, разбивается на две фазы — жидкую и газо-образную. Так же и язык разбивается на две фазы, в каж-дой из которых различные механизмы определяют состояние языковой ткани. Конкретные задачи решаются в зависимо-сти от обстоятельств в одном или другом языковом ключе.

В русском языке некоторые предметные сферы тяготеют к механизму качеств. Так, не существует специального слова, обо-значающего все красные предметы (хотя мы и могли бы приду-мать такое слово в ходе экспериментального исследования по-нятий), в то время как прилагательное «красный» употребляется повсеместно. Знаки для обозначения качеств поставляются из некоторых конкретных предметных областей. Свидетельством этого являются некоторые этимологические сюжеты. Напри-мер, слово «вороной» происходит от цвета крыла ворона.

Додо и Тото

Далее мы рассмотрим важный сюжет из истории освое-ния. Предмет, о котором тут пойдет речь, заключает в себе серию неразрешенных вопросов и таинственных загадок.

Допустим, что в некотором племени различают два рода птиц. Их называют Додо и Тото соответственно. Визуально

— 71 —

птицы очень похожи друг на друга, и лишь цвет оперения у них разный. У Додо крыло красное, у Тото — черное. В куль-туре племени каждая птица играет свою особую роль: Додо — жертвенная птица, а Тото употребляется в пищу. Можно до-пустить, что Додо имела жесткое мясо или отличалась сквер-ным нравом. Это обстоятельство положило начало культурной практики в отношении птиц. Птиц никак нельзя перепутать.

Во всей этой истории нас интересует только судьба чер-ного и красного цвета. Восприятие цвета, безусловно, играет важную роль в поведении соплеменников, так как это един-ственный признак, по которому можно визуально распо-знать птиц. Цвет крыла приобрел знаковое значение. Однако это еще не означает, что цвет должен быть освоен. Напро-тив, мы будем считать, что цвет еще не подвергся освоению — специально на цвет в племени не реагируют. В языке этого народа нет слов, означающих цвета. Можно сказать, что об-работка информации о цвете идет вне сознания.

Как такое может быть? Представьте себе, что у представи-теля племени спросили бы: «Как ты определил, что эта птица — Додо?» Он мог бы ответить: «Ну, я хорошо знаю птицу Додо. Я просто ее увидел». Это похоже на то, как если бы нас спро-сили: «Как вы определили, что этот цвет — красный?» Что мы могли бы ответить? Возможно, мы сказали бы: «Ведь мы хо-рошо знакомы с красным цветом. Мы его увидели». Или мы могли бы ответить: «Это такой же цвет, как у розы. Мы на-зываем его красным». Наш абориген мог бы ответить в том же ключе: «Вчера мы видели такую же птицу. Мы называем их Додо». Ясно, что тут роль окраски может не осознаваться. Знаки «Додо» и «Тото» некоторым образом связаны с воспри-ятием цвета, но эти слова означают не цвета, а птиц. Эти знаки структурируют совместные деятельности, предметом которых являются не цвета, а птицы.

Каким же образом может произойти освоение цвета? Как в языке может появиться подходящий инструментарий? По-требует ли это освоение каких-нибудь изменений в физиоло-гии или психологии восприятия?

Функция опознавания птицы и теория «ошибок»

Разумеется, что птицы это не единственный пример, где люди сталкиваются с цветом. Это важно. Наиболее отчет-ливо столкновение с цветом явлено нам в практике раскра-шивания.

— 72 —

О человеке, который окрашен в ходе ритуала, можно ска-зать, что «он выкрашен охрой». Что означают эти слова в об-щем случае? Представляется, что такое выражение может нести в себе широкий спектр значений. Речь может идти о процедуре раскрашивания, о ритуальном значении окраса, о внешнем виде человека. Мы говорим, что само действие рас-крашивания освоено, но и здесь еще нет освоенного цвета как такового. Человек вовсе не «выкрашен в красный цвет», а «раскрашен охрой», то есть в результате особого действия перевоплощен в ритуального героя. Здесь может идти также речь об освоенном материале, краске — об «охре». Насколько цвет неотделим тут от своего материала? Кажется, что цвет присутствует здесь как один из элементов нерасчленяемого набора качеств.

Что представляла бы собой деятельность, предметом ко-торой стала бы сама «краснота»? Возможно, такая деятель-ность апеллировала бы к цвету в новой ситуации. Допустим, некто говорит «Подай красный камень» в ситуации, когда специально с красными камнями никогда не имели дело. Та-кая деятельность требует обращения внимания на цвет. Что особенного мы делаем, направляя внимание на цвет?

«Представь, кто-то показывает на вазу и говорит: «Взгляни на эту великолепную синеву! Форма здесь не имеет значе-ния». Или: «Взгляни на эту великолепную форму! Здесь несу-ществен цвет». Вне всякого сомнения, в ответ на эти при-зывы ты сделаешь нечто разное. Ну а всегда ли ты делаешь нечто одинаковое, обращая внимание на цвет? [...] Обращая внимание на форму, иногда очерчивают ее контуры, иногда прищуривают глаза, чтобы ослабить восприятие цвета, и т. д. и т. д. Я хочу сказать: так или примерно так действуют в тех случаях, когда «направляют внимание на то или иное». Но само по себе это не позволяет нам сказать, привлекла ли чье-либо внимание форма, цвет и т. д.». [3, 95]

Правомерно ли задавать вопрос в такой форме, как это делает Витгенштейн в приведенном выше фрагменте? Опре-деляется ли суть дела в характере внимания?

Пытаясь отвечать на поставленные вопросы, следовало бы начать с рассмотрения проблемы на уровне нервного процесса. Цвет является важным компонентом при распо-знавании образов. Когда шимпанзе среди множества пло-дов выбирает зрелый, то он ориентируется в том числе и на

— 73 —

цвет плода. В данном случае цвет входит в некоторый диф-фузный стимул, складывающийся из формы, фактуры, за-паха, вкуса и других воспринимаемых качеств. Видимо, нельзя здесь вычленить цвет в отдельный нервный путь от восприятия к реакции. В опытах по цветовому восприя-тию удается связать, однако, реакцию животного исключи-тельно с цветом, другими словами, выделить эту линию, от-влечь животное от формы или запаха (формируется услов-ный рефлекс на цвет). Таковы биологические предпосылки рассматриваемых нами событий.

Продвигаясь вперед в духе нашего исследования, мы по-пытаемся придумать историю, в рамках которой произошло бы своеобразное выделение цвета таким образом, что он в своем собственном качестве оказался предметом совместной деятельности и составляющей частью личной истории. Как и в других подобных случаях, мы не претендуем на историче-скую достоверность предлагаемых эпизодов, но лишь пыта-емся проследить возможную логическую связь вещей.

Вернемся к случаю с охрой. Для того чтобы отчетливее представить себе дальнейший ход событий, мы должны под-робнее рассмотреть совместную деятельность вокруг этого вещества. Допустим, что охра попала под освоение. Охрой можно «измазаться», охрой можно «разукрасить тело», охру можно «рассыпать» и тому подобное. Все эти действия стали предметом соответствующих обязательств и аккуратно встро-ились в личную историю. Упоминание об охре носит харак-тер высказываний, построенных по схеме протокола «я». На-конец, механизмы категоризации обусловили выделение особого знака (коннотата) в структуре всех этих употребле-ний — знака «охра». Цвет здесь неразрывно связан с самим материалом и его практическим употреблением.

Наша история повествует о сближении двух практик — практики в отношении птиц Додо и Тото и практики в отно-шении охры. Представьте себе, как одеяние человека, выкра-шенное охрой, неожиданно вызывает у его соплеменника не-посредственную реакцию «смотрите — Додо, Додо». Речь идет о своеобразной ошибке, «сбое в программе». Знак «смотрите — Додо» должен в общем случае запускать некую совместную деятельность (в отношении птиц). Этот знак в контексте сло-жившейся ситуации будет выглядеть совершенно неуместно, и ошибка будет тотчас же обнаружена. Однако существует веро-ятность, что знак «смотрите — Додо» действительно вызовет не-которую реакцию — допустим, соплеменники начнут гоняться

— 74 —

за окрашенным человеком наподобие того, как они могли бы гоняться за птицей. Все это можно представить как своеобраз-ную шутку. Представьте далее, что эта шутка начинает практи-коваться («шутка имела успех»). В этом случае мы сталкиваемся с некоторой новой практикой поведения. Судьба этой прак-тики могла бы оказаться успешной, если бы она несла некото-рый экологический смысл, оказалась бы востребованной куль-турой племени. В терминологии, введенной в предыдущем раз-деле, речь здесь идет о замещении предмета деятельности.

Рассмотрим теперь другую возможную «ошибку». Пусть «ошибка» в восприятии птицы вызовет реакцию «ее крыло вы-крашено охрой». И здесь мы попадаем в схожую ситуацию. В прямом смысле птица не выкрашена охрой. Важно, однако, что упоминание охры ведет к иному характеру реакции, то есть к иному составу поведения. Можно допустить, что эта но-вая практика может сблизиться по своей функции с функцией опознавания птицы, другими словами, составить конкуренцию первоначальному способу опознавания. Это сближение про-изойдет в том случае, если «ошибка» случится в ситуации раз-ворачивающегося опознавания. Так, случайная пригнанность двух процессов может привести к замыканию новой структуры — ситуация уже знакомая нам по предыдущим штудиям.

Стоит заметить, что эти два способа опознавания психо-логически по-разному решают поставленную задачу. Преж-ний способ опирается на нерасчлененный процесс восприя-тия гештальта птицы (хотя цвет здесь и является работающим компонентом). Новый способ строится преимущественно на восприятии цвета. Две практики, которые сблизились в ре-зультате случайной ошибки (практика в отношении птиц и практика в отношении охры), оказались сопричастны друг другу именно идеей цвета. Именно это обстоятельство по-служило психологической причиной переноса. Именно это обстоятельство обусловило рождение новой практики, спе-циальной практики в отношении цвета.

Имеет ли смысл называть то, что мы тут описали, ошиб-кой восприятия? С технической точки зрения, возможно, это и следует называть ошибкой. В то же время ошибка эта, мгновенно (или постепенно) освоеная, превращенная в игру, является ценным звеном в структуре развития деятельно-стей. Даже в момент своего первого появления ошибка эта может восприниматься как «неординарный ход мышления». Мы сейчас могли бы сказать, что слова употребляются в ме-тафорическом смысле.

— 75 —

Функция опознавания птицы имеет существенное куль-турное значение. Эта практика является частью личной исто-рии и строится по схеме протокола «я». Человек, утвержда-ющий, что он узнал птицу Додо на том основании, что ее крыло было «выкрашено охрой», несет в общем случае за это ответственность. Указание на цвет в общем случае может не-сти важную информацию и структурировать различные дея-тельности. Не удивительно, что восприятие цвета стало од-ним из компонентов личной истории.

Нужно заметить, что в знаке «выкрашено охрой» присут-ствуют следы протокола (мы можем спросить «Кто выкра-сил?»). Это так, потому что знак этот использовался перво-начально в практиках личной истории и служил основанием. Попадая в новую структуру, в которой этот знак несет сугубо подчиненное значение, этот прежний аспект будет со вре-менем элиминирован. Если наш знак укоренится в употре-блении, то есть деятельность окажется актуальной, то уча-стие охры и раскрашивания в этом знаке окажется совсем не обязательным. При первом же удобном случае связь с охрой и раскрашиванием будет потеряна. Это вполне естественно, если охра как материал будет позабыт, допустим, в случае пе-реселения, где охра вовсе не встречается. Даже в случае если раскрашивание как род занятия сохранится, то присутствие его в названии цвета будет вытеснено. Если прежние акусти-ческие образы и сохранят свое присутствие в знаке, то скоро связь с охрой и раскрашиванием перестанет осознаваться. Таким образом, вся эта история превратится в очередной этимологический сюжет. Что же останется?

За вычетом охры и раскрашивания остается реакция на цвет — освоенность цвета. Цвет отделен, абстрагирован от птицы. Он также абстрагирован и от материала. Племя начинает прак-тиковать цвет. Случай, который мы тут разобрали, является модельным примером. Похожая история могла бы случиться с кровью или с красным вином. Практика цвета может быть пе-ренесена и на другие случаи окрашивания. Ее можно будет при-менить в отношении листьев деревьев или камней.

Изменяется ли с появлением этой практики психоло-гический характер восприятия? Мы видели, что нить цвета можно выплести из общего клубка стимулов и связать с цве-том некоторую реакцию. Нервная ткань пластична. На наш взгляд, что-то подобное здесь и происходит. Существо, вра-стая в культурную практику, вместе с тем изменяется и само. Тут нечему удивляться.

— 76 —

2.3. КатегоризацияЛакофф

В своей работе «Женщины, огонь и опасные вещи», по-священной проблемам категоризации, Джорджу Лакоффу удается весьма лаконично сформулировать принципы под-хода, который он противопоставляет объективизму. Мы раз-деляем подход Лакоффа и пытаемся следовать ему в своем изложении. Вот что пишет Лакофф:

«Человеческий разум не является воплощением трансцен-дентального разума; он вырастает из природы организма и всего того, что входит в его индивидуальный и коллектив-ный опыт: его генетического наследия, природы окружения, в котором он живет, способа его функционирования в этом окружении, характера его социального функционирования и тому подобного». [15, 14]

Практические аспекты категоризации, обсуждаемые Ла-коффом, представляют для нас значительный интерес. Выше мы уже высказывались по поводу механизма, благодаря ко-торому происходит распространение сферы освоенного. От-метим в связи с этим такие моменты.

Ссылаясь на Остина, Лакофф обсуждает тот известный феномен, когда мы используем одно и то же слово для обо-значения разных, хотя и близких по смыслу предметов. От-крыв практически любую словарную статью, мы увидим це-лую череду значений, в которых употребляется данное слово. Некий знак используется в разных смыслах, но дифферен-циации акустических образов не происходит (или еще не успело произойти). Это особенно бросается в глаза при из-учении словарей для перевода. Разные значения некоторого слова зачастую переводятся разными словами другого языка. Складывается впечатление, что такая ситуация всех устраи-вает. Кластер значений, скрытый за данным словом, в неко-тором смысле даже поддерживает употребление слова в каж-дом конкретном значении. В других случаях связь между зна-чениями может позабыться. Тут уже ничто не мешает каж-дому знаку пуститься в собственное фонетическое плавание.

Что нам может дать анализ словарных статей? Разумно допустить, что значения слова связаны по происхождению. Это тот случай, когда смещение предмета деятельности уже

— 77 —

произошло, но расщепления означаемого не происходит (или еще не произошло). Таким образом, изучая словарные статьи, мы можем получить информацию о смещении пред-мета деятельности.

Лакофф отмечает, что значения, перечисляемые в словар-ной статье, как правило, не имеют общего свойства, а обра-зуют семью, все члены которой связаны «фамильными» свя-зями (среди этих значений, впрочем, часто выделяется ядер-ное, или «прототипическое»). Под этим термином мы пони-маем тот случай, когда члены одной семьи находятся друг к другу в принципиально различных отношениях — например, отец — сын, брат — сестра, муж — жена и т. п. (у разных авто-ров можно найти различные интерпретации термина «фами-лия»; мы предложили свою). Каков же список этих фамиль-ных связей в случае значений некоторого слова?

Прежде всего, как отмечает Лакофф, это случай метони-мии — часть употребляется вместо целого. Сюда же примы-кают структурные связи типа «приводит к...» и «следствие...». В качестве примера последнего типа связи приводится упо-требление прилагательного «здоровый». Существует первич-ное ядерное значение этого слова, которое фигурирует в зна-чении «здоровое тело». Почему образ жизни также можно на-звать «здоровым»? Потому что «здоровый образ жизни» при-водит к «здоровому телу». Эти значения связаны структурой «приводит к...». Таким образом, различные элементы, входя-щие в некоторую структуру, перенимают друг от друга свои имена. Третьим вариантом фамильной связи служит метафо-рическое употребление. Во всех этих случаях едва ли можно найти общее свойство между денотатами, получившими по превратности судьбы общее имя.

Являются ли механизмы метонимии и метафоризации составляющими реальной истории освоения?

Мы живем в океане непосредственных впечатлений, и лишь маленький островок этих впечатлений ассимилирован структурами личной истории. Существует небольшое коли-чество знаков, которые укоренились в наших структурах вы-сказывания и которые структурируют наши совместные де-ятельности. Между тем вокруг нас бушует стихия, происхо-дит бесчисленное количество больших и маленьких собы-тий. Некоторые из этих событий можно было бы назвать слу-чайными, другие же — закономерными. Иные события — та-кие, например, как восход Солнца или созревание плодов — незыблемы и лежат в основе нашего существования. Наша

— 78 —

собственная линия жизни (как непосредственного существа) извилиста, но не хаотична. На каждом шагу нас подстерегает отчасти случай, отчасти ожидаемый исход. Следы, оставля-емые нашей деятельностью, и сами наши движения состав-ляют значительную часть наших впечатлений. Весь этот не-вообразимый поток, однако, проходит сквозь непосред-ственное существо, как вода сквозь решето.

Задача нашего исследования состоит в том, чтобы нащупать механизмы того, как элементы этой действительности, колеса впечатлений могли бы быть извлечены из этого вечного движе-ния и ассимилированы структурами личной истории.

Мы попробуем начать с обсуждения модельного при-мера, в котором свою определяющую роль играет механизм метонимии. Человека спрашивают: «Как вы добрались до этого места?» Он отвечает: «Я шагнул в каноэ». Лакофф при-водит этот пример как случай метонимии, где этап посадки замещает путешествие в целом — такой способ выражения является типичным для языка оджибва. Мы могли бы с пре-небрежением отнестись к этому лингвистическому курьезу, но попытаемся разглядеть здесь некий принцип, позволяю-щий подступиться к интересующей нас проблеме.

Представим себе охоту, разворачивающуюся согласно некоторой устоявшейся схеме. Участники выполняют при этом ряд движений. В ходе согласования действий неко-торым из этих движений пришлось подвергнуться освое-нию, и они были интегрированы со структурой протокола «я». Представим, что в силу некоторых обстоятельств схема охоты «устаревает». Объект охоты становится осторожным, и прежними средствами уже не удается достичь нужного ре-зультата. Решение приходит случайно. В результате стече-ния обстоятельств зверь оказывается в некоторой особой позиции, и требуется только «схватить» его. Это происходит один или несколько раз. Реакция человека, который должен выполнить это завершающее действие, непосредственна — мы предполагаем, что действие «схватывания», о котором тут идет речь, еще не освоено.

Между тем, будучи освоенным, это действие могло бы сыграть важную роль в структуре новой культурной схемы охоты. С точки зрения новой финальной стадии завершения охоты должны были бы перестроиться и другие ее элементы. В новой культурной схеме эта финальная стадия должна была бы стать предметом взаимодействия и ответственности. Как же происходит освоение?

— 79 —

Не может ли и в случае с охотой знак, связанный с не-которой освоенной частью комплекса, заместить недостаю-щее звено? Участник предприятия мог бы сказать: «Я шагнул в сторону зверя». Буквальный смысл этих слов в упомянутом контексте был бы непонятен. Но употребление этих слов мо-жет принять на себя иную роль, концентрируя внимание со-беседников на новой составляющей процедуры охоты. Здесь можно сказать, что знак употреблен метонимически. Для того чтобы состоялась описанная здесь череда знаковых со-бытий, необходимо, чтобы существовала уже ситуация, в ко-торой эти слова могли бы быть сказаны, ситуация, в которой знак мог бы найти свое новое употребление.

Не является ли это общим принципом? Не происходят ли подобные истории и сегодня?

Метафора

Метафору обычно определяют как оперирование одним концептом в терминах другого. В одной из своих книг Джон Сёрль ставит вопрос о том, как могут производиться и по-ниматься метафоры. Как говорящий может буквально гово-рить одно, а иметь в виду другое? Как слушающий может по-нять, о чем идет речь? По мнению Сёрля, слушающий при понимании должен сделать несколько шагов. В первую оче-редь слушающий должен получить подсказку о том, что вы-сказывание не замышлялось как буквальное.

«Предположим, слушающему поступило высказывание «Сэм — свинья». Он знает, что это не может быть буквально ис-тинно, то есть что при буквальной интерпретации данное высказывание безнадежно неправильно». [25, 330]

После того как этот шаг пройден, слушающему следует найти характерные известные свойства употребленного ме-тафорически слова.

«В последнем примере слушающий, обратившись к своим знаниям о внешнем мире, может найти такие признаки свиней, как «жирные», «обжорливые», «грязные», «мерзкие» и т. п.». [25, 331]

Наконец, слушающему нужно выбрать смысл, ко-торый подходил бы для данного случая. Сёрль пишет о

— 80 —

существовании стратегий, которые используются для этих целей. Слушающий выполняет эти шаги автоматически. Ме-ханизм метафоризации вполне приемлем для нашего языко-вого сознания.

Метафорическое употребление зачастую перестает быть метафорическим. Если мы метафорически назовем облако барашком и эта метафора войдет в обиход, то в какой-то мо-мент в этом употреблении перестанет ощущаться метафо-ричность. Сёрль называет такую метафору мертвой. Воз-можно даже, что эти два слова начнут конкурировать друг с другом. Может случиться, что прежний буквальный смысл слова «барашек» будет утерян. Такой ход событий сплошь и рядом встречается в этимологических сюжетах. Приве-дем в качестве примера историю слова «силуэт». Силуэт (Silhouette) — фамилия французского министра финансов, промелькнувшего на небосклоне правительственных сфер Франции XVIII века:

«Этот быстрый взлет, короткая и бурная карьера, вы-звавшая большое возбуждение, и столь же внезапное паде-ние Силуэта произвело большое впечатление. «Появиться как Силуэт», «исчезнуть как Силуэт» стало поговорками. Силуэт стал образом скоропалительности, наскоро сделан-ного дела. Поэтому, когда вскоре появилась манера рисо-вать теневое изображение предмета, фигуры, лица, очень эффектная и вместе с тем быстрая, то ее назвали à la Silhouette (на манер Силуэта), а затем и самое изображение получило название силуэт». [12, 94]

Итак, кому-то пришло в голову назвать картинку «си-луэтом» явно в метафорическом смысле. Эта метафора в каких-то смыслах оказалась удачной и вошла в обиход. В то же время существовал запрос на некий удобный термин. Можно сказать, что случайно подвернувшееся выражение стало выполнять новую функцию. Со временем метафорич-ность перестала ощущаться.

Таким образом, метафора играет свою роль в формирова-нии новых знаков. Нас интересует следующий момент, кото-рый отмечен у Сёрля:

«Часто мы используем метафору именно и ровно потому, что не существует буквального выражения, которое выра-жало бы в точности то, что мы имеем в виду». [25, 340]

— 81 —

Отсюда уже недалеко до мысли о том, что механизм мета-форизации мог бы послужить для производства новых знаков и концептов. Если мы говорим «S есть P» подразумевая «S есть R», то не могло бы так случиться, что употребление «S есть P» состоялось бы в ситуации, когда знака R вовсе еще не суще-ствует? Могли бы мы использовать слово «барашек» в упомяну-том выше смысле, если бы у нас вовсе еще не существовало бы понятия «облако»? Сыграло ли слово «силуэт» какую-нибудь роль в истории восприятия человеческой фигуры? Возможно, за этим причудливым этимологическим сюжетом скрыта слож-ная история развития практик визуального восприятия.

Фактически тут мы имеем дело с замещением предмета де-ятельности. Несмотря на замещение, употребление «S есть P» срабатывает некоторым образом, а это означает производство (появление) новой практики. Важно осознать связь этого ме-ханизма с тем, что мы теперь называем метафоризацией.

Лакофф и Джонсон в своей работе «Метафоры, кото-рыми мы живем» показывают, что наш язык буквально по-строен на метафорах. Концепты времени, чувств, отношений между людьми и др. пронизаны метафорами, которые зача-стую уже не осознаются в качестве таковых. Авторы «мета-фор» пытаются составить своеобразный каталог, перечисляя те концепты, к которым, по их мнению, тяготеют случаи ме-тафорического употребления.

Метафоризация особенно ощутима при формировании абстрактных значений. Слово «понять» первоначально озна-чало «схватить». «Надоедать» буквально — «перекармливать». «Воспитать» — «вскормить». «Наслаждение» — «удовольствие от сладостей». «Отвращение» — «отворачивание». Тут мы ви-дим как своеобразное обобщение, так и смещение смысла.

Очевидно, что мы должны говорить о формировании не-которого слоя практик. Можно ли тут выявить некоторую тенденцию или направление освоения? Можно ли уловить здесь отзвук далеких событий, которые разворачивались в определенный исторический период, понять происходящее как закономерный этап в развитии личной истории?

Допустим на мгновение, что верно наше предположение о происхождении понятия «горе», связывающее это поня-тие с погорельцами. Ясно, что это понятие обслуживает не-которую практику. Мы приближаемся к вопросу об истории возникновения практики горевать. Фактически речь идет о сложном комплексе, включающем в себя психофизическое состояние, культуру отношений, а также практику поведения

— 82 —

и мысли. Такой комплекс сложился не вдруг. В самом на-чале мы имеем лишь некоторую новую ситуацию пожара, ставшую возможной в связи с распространением строитель-ства деревянных домов и использованием огня. Поводом для возникновения практики горя стало изменение объектив-ных аспектов жизни. Реакция на неожиданный пожар, «пер-вый» пожар в истории, протекает в своих непосредственных формах и формах, сложившихся к тому времени культурных практик, которые, по всей видимости, оказываются неадек-ватными, не соответствующими значимости этого события. Возникает новая ситуация, требующая своего освоения.

Пласт абстрактных понятий отчетливо выступает в эти-мологических сюжетах и метафорических конструкциях. Вопрос о том, является ли все это свидетельством реальной истории, или метафора служит попросту удобным средством, которое в некоторый момент оказывается востребованным, остается открытым.

Ясно, что принцип метафоризации начинает работать только в условиях достаточно развитого арсенала значений. В словаре один термин определяется через другие. Также и метафора всегда требует концепта, подвергающегося мета-форизации («барашек»). Что же мы скажем тогда о происхо-ждении первых концептов?

Лакофф и Джонсон вводят представление о концептах, понимаемых непосредственно, без метафор, понятиях, кото-рые возникают в результате нашего взаимодействия с мате-риальным миром. К таким понятиям они относят, например, простые пространственные концепты «верх — низ». Впро-чем, исследователи ничего не говорят конкретно о возник-новении этих простых концептов.

Бахтин

В российской филологической литературе существует работа, в которой осуществлена попытка поставить феномен высказывания в центр языковой проблематики. Речь идет о работе М. М. Бахтина «Проблемы речевых жанров». Теория высказывания Бахтина является для нас источником идей и путеводной нитью исследования. Здесь мы попытаемся со-поставить представление о высказывании, развиваемое в на-шей работе, с высказыванием Бахтина.

Бахтин утверждает, что именно «высказывание» является реальной единицей речевого общения (границы речевого

— 83 —

высказывания определяются сменой речевого субъекта). К высказыванию можно отнести как короткую реплику, так и целое литературное произведение. Любое высказыва-ние можно охарактеризовать рядом определяющих его при-знаков. Так, высказывание не довлеет себе. Это то, к чему можно отнестись, то есть оно определяет активную ответную позицию. Не являясь первым, оно всегда несет на себе печать предыдущих высказываний, так или иначе ссылается на них.

Перечисленные особенности обеспечиваются рядом структурных моментов — завершенностью и целостностью высказывания:

«Эта завершенная целостность высказывания, обеспечи-вающая возможность ответа (или ответного понима-ния), определяется тремя моментами (или факторами), неразрывно связанными в органическом целом высказыва-ния: 1) предметно-смысловой исчерпанностью; 2) речевым замыслом или речевой волей говорящего; 3) типическими композиционно-жанровыми формами завершения». [2, 255]

Особой характеристикой высказывания является отно-шение высказывания к самому говорящему и другим участ-никам речевого общения. Существенным моментом также служит отношение говорящего к предметно-смысловому со-держанию своего высказывания. Вариации во всех перечис-ленных аспектах представлены многообразием существую-щих на Земле речевых жанров.

Бахтин сокрушается по поводу неразработанности тео-рии речевых жанров в современной ему науке. Представля-ется, что состояние дел с тех пор мало изменилось.

Как пишет Бахтин, невозможно составить четкую соб-ственную позицию, не соотнеся ее с другими позициями. Предваряя заявленную нами попытку сопоставления нашего концептуального аппарата с теорией высказывания Бахтина, заметим, что термин «высказывание» употребляется в нашей книге в двух смыслах. Первое значение вполне совпадает со значением, вкладываемым в этот термин Бахтиным. В других же случаях мы используем термин «высказывание» для обо-значения совместной деятельности специального типа. Ду-маю, что нас оправдывает метонимичность этого употребле-ния. Чтобы избежать путаницы, при необходимости мы бу-дем различать «высказывание» и «совместную деятельность высказывания».

— 84 —

Для нас не является удивительным, что высказывание есть звено в цепи речевого общения, ведь психологически оно является основанием для дальнейших действий, в том числе и для следующих высказываний. Прежде мы пытались выразить этот факт, говоря об апелляции. Здесь у нас обозна-чается крен в сторону психологии. Бывают апелляции раз-ного типа, которые сложились в рамках различных совмест-ных деятельностей. С точки зрения языка им соответствуют различные речевые жанры.

Возможность определить активную ответную позицию задается некоторыми структурными моментами совместной деятельности высказывания. Например, вопрос и ответ явля-ются неотделимыми элементами некоторой практики, пред-полагают друг друга с самого начала. Уже в момент первого замыкания практики вопрошания, появляются и вопрос, и от-вет. Некоторое высказывание превращается в вопрос вместе с первым появлением ответа — и наоборот. Отчасти это обе-спечивается структурой используемых знаков, отчасти — си-туацией речевого общения. Здесь высказывание приобретает свою «завершенную целостность».

Особое внимание мы хотели бы уделить, однако, идее «ре-чевой воли говорящего». Очевидно, что мы должны связать это уже с представлением о протоколе «я» и шире — с личной историей. Здесь мы сталкиваемся с уже знакомой проблема-тикой. О чьей же речевой воле идет речь? Мы должны себе представить, как каждое высказывание несет на себе отблеск всей личной истории существа. Выбирая один из существую-щих речевых жанров, мы вместе с тем выбираем и способ ма-нифестации своего «я». Высказывание осуществляется здесь и сейчас, но оно является ниточкой, по которой мы можем распутать личную историю существа. Человек, вступивший с нами в разговор, потенциально как бы становится открытым для нас во всей глубине своей личной истории.

В высказывании выражено также отношение к другим участникам речевого общения, так как всякое обращение есть уже апелляция в той или иной степени к личной исто-рии другого.

— 85 —

3. Видение

3.1. ОбразРаздражимость и чувствительность

Начнем исследование истории освоения сенсорных си-стем с обсуждения одного частного вопроса, затронутого в работе А. Н. Леонтьева «Проблема возникновения ощуще-ний» [16]. Речь идет о проблеме различения раздражимости и чувствительности.

Текст Леонтьева радует своей логической проработанно-стью. Мы движемся вслед за автором по пути определения понятий и выделяем прежде всего одну из характерных осо-бенностей живого организма:

[...] «Процесс, к которому в неорганическом мире участву-ющие в нем тела стоят в принципиально одинаковом от-ношении, превращается на ступени органической жизни в процесс, отношение к которому участвующего в нем жи-вого тела будет существенно иным, чем отношение к нему тела неживого. Для первого его изменение есть активный положительный процесс самоохранения, роста и размноже-ния; для второго его изменения — это пассивный процесс, которому он подвергается извне». [16, 165]

Отношение процесса взаимодействия к существованию взаимодействующих тел позволяет нам ввести понятие субъ-екта и объекта (это один из возможных подходов). Если во

— 86 —

взаимодействии принимают участие две системы, то ту си-стему, для которой это взаимодействие является условием существования, можно назвать субъектом, ту же, которая терпит урон, — объектом.

Является ли упомянутое качество определяющим для жи-вого организма? Несложно представить себе механических роботов, находящихся в том же отношении к процессу взаи-модействия. Читаем дальше.

Леонтьев пишет, что недостаточно, чтобы организм под-вергался соответствующему воздействию, оставаясь пассив-ным, но необходимо, чтобы он вместе с тем произвел некото-рую работу. Такую работу следует называть процессами дея-тельности. Тут мы подходим к термину «раздражимость», ко-торая определяется исследователем как общее свойство всех живых тел приходить в состояние деятельности под влия-нием внешних воздействий:

«Для растения же солнце есть не только предмет, обна-руживающий свойство растения ассимилировать угле-кислоту за счет энергии солнечных лучей, но и первейшее условие его жизни, предмет, к которому оно активно, деятельно стремится. Растение выгибает по направ-лению к солнцу свой стебель, протягивает ветви, об-ращается поверхностью своих листьев. Эти движения растения не являются прямым результатом воздействия единственно солнечных лучей. Они определяются общим состоянием растения в связи также с другими жизнен-ными процессами: при известных внутренних условиях у того же самого растения ветви под влиянием солнца по-никают, а листья свертываются; возникает совершенно иная картина — растение «отворачивается» от солнца». [16, 167]

Само по себе это свойство является весьма общим. Если мы подтолкнем маятник анкерных часов, то те придут в дви-жение. Ход часов обусловлен их устройством, а энергия, ко-торая тут высвобождается, — это потенциальная энергия гири. «Поведение» часов не является прямым результатом воздействия единственно первоначального толчка. Можно сказать, что часы пришли в состояние деятельности, хотя, по правде говоря, она и не направлена на самоохранение и рост часов. Согласились ли бы мы классифицировать поведение часов как раздражимость?

— 87 —

Леонтьев различает простую раздражимость и ее особую форму — чувствительность. Функция чувствительности, счи-тает исследователь, заключается в опосредовании деятельно-сти, направленной на поддержание жизни организма. Ля-гушка реагирует на шорох, однако энергия шороха не асси-милируется организмом и вообще прямо не участвует в его ассимилятивной деятельности. В этом смысле лягушка «чув-ствительна» к шороху.

Здесь мы встаем, однако, перед следующей пробле-мой. Если внутренние движения организма не вызваны непосредственно воздействием «снаружи», то эту ак-тивность нельзя назвать раздражимостью (по определе-нию). Нельзя отнести к раздражимости и химическую активность, несущую жизненно важную функцию асси-миляции, поскольку эта активность не является «рабо-той» организма; в этих реакциях обе стороны участвуют на равных правах; в этом случае отсутствует состав дея-тельности.

С другой стороны, любое воздействие, запускающее специфические процессы деятельности, носит сигнальный характер, то есть является уже чувствительностью. Если хи-мический состав кислоты запускает оборонительные движе-ния у амебы, которая втягивает свои псевдоподии и прини-мает форму шара, то это обусловлено сигнальным значением химического состава кислоты (это не то же самое, как если бы кислота разрушительно воздействовала на ткани амебы). Таким образом, мы не находим в этой схеме места для раз-дражимости, которая не была бы в то же самое время уже и чувствительностью.

В силу указанных причин мы не видим смысла различать чувствительность и раздражимость, во всяком случае, на том основании, которое было предложено Леонтьевым. Однако нам представляется важным отметить другую особенность, возникающую в ходе эволюции сенсорных систем, а именно — предметное восприятие:

«Если на стадии элементарной сенсорной психики диф-ференциация воздействующих свойств была связана с простым их объединением вокруг доминирующего раз-дражителя, то теперь впервые возникают процессы ин-теграции воздействующих свойств в единый целостный образ, их объединение как свойств одной и той же вещи». [16, 200]

— 88 —

Образная тканьПроблему ощущений в психологической литературе за-

частую пытаются связать с субъективностью восприятия. Ниже мы собираемся высказаться по поводу этой вечной фи-лософской проблемы, здесь же сделаем несколько замечаний по поводу феномена образов.

Читатель наш, видимо, обратил внимание на то, что концепт образа играет в наших построениях существенную роль — мы отвели ему, например, важное место в струк-туре высказывания. Что мы имеем в виду, когда говорим об образах?

Существуют ли образы у животных? Интерпретируя по-ведение животных, нам легко допустить, что такие образы су-ществуют. Нам слишком хорошо знакомо поведение собаки, учуявшей запах. Однако ни одно животное не рассказало нам еще о своих образах. Это последнее утверждение можно было бы принять за шутку, если бы в нем не содержался некото-рый принципиальный вопрос. Почему животные не расска-зывают нам о своих образах? Потому что не умеют говорить? А если бы умели, то рассказали бы?

Ответ зависит от того, что мы будет понимать под обра-зами. Нам нужно договориться о терминологии. У животных отсутствует язык. Вместе с этим животные не практикуют «я». В силу этих обстоятельств не существует того, кому образ мог бы быть дан. Если мы считаем, что животное — это суще-ство без личной истории, то в вопросе «Существуют ли об-разы у животных?» намечается терминологическая путаница. Понятие об образе подразумевает всегда субъекта, но именно такового в случае с животными нет в наличии. Вопрос об об-разах у животных не имеет ни положительного, ни отрица-тельного ответа, поскольку это бессмысленный вопрос.

Вместе с тем мы везде будем свободно говорить об «об-разной ткани» у животного, хотя в свете вышесказанного и этот термин стоило бы поставить под некоторое сомнение (оставим, однако, этот термин за неимением лучшего). Ме-ханизмы запечатления и предметное восприятие работают здесь во всю силу.

Представим себе шахматного робота, передвигающего фигуры по игровой доске согласно некоторой программе. Допустим, что этой активностью «бытие» робота и ограни-чивается. Ничто не мешает нам рассматривать весь процесс в терминах обработки информации (механистически). Можно

— 89 —

было бы говорить, например, об «образе игрового поля», по-скольку действия робота опираются на некоторую картину, отражающую положение фигур на доске. Однако этот образ никому не дан. В строгом смысле слова это и не образ вовсе. При желании мы могли бы вывести эту картину на некото-рый экран, хотя в этом нет необходимости. Фактически те-кущая позиция хранится в структуре базы данных. Возможно даже, что сама игровая доска с расставленными на ней фигу-рами используется в качестве базы данных. Прежде чем ро-бот сделает свой ход, эти данные проходят обработку, распо-знаются и группируются. В каком-то переносном смысле мы могли бы сказать, что робот «видит» игровую доску. Однако в любом случае здесь нет никаких оснований говорить об осознании. Если тут и имеет смысл говорить об образах, то образы эти пребывают в состоянии «небытия».

Животное, в отличие от шахматного робота, имеет «об-раз» собственного тела (можно лишь догадываться, какой «образ» собственного тела могло бы иметь существо, не спо-собное ни обозреть себя непосредственно, ни увидеть себя в зеркале). В сущности, это ничего не меняет. Животное не может помыслить ничего о своем теле.

Сделаем следующее, важное для последующего изложе-ния заявление. В примерах, которые мы привели, нет ничего скрытого. Жизнь животного в этом смысле не замыслова-тее жизни камня или тростника. Трудно было бы распознать здесь нечто, имеющее отношение к философской проблеме сознательного восприятия.

Вряд ли кому-нибудь из людей удавалось отождествить себя с механизмом. Шахматный робот очень далек от того, чтобы мы могли узнать в нем себя. Впрочем, к состоянию шахматного робота можно приближаться, подавляя в себе некоторое количество активностей (или под действием ле-карства). Такое состояние, если угодно, можно было бы на-звать забытьем. Оставаясь в забытьи, мы были бы не спо-собны что-либо осознавать. Всякое возвращение к своему «я» вывело бы нас из забытья.

Чем были наши образы до того, как в нас проснулось со-знание? Кому был дан этот образ, если еще не могло идти речи ни о каком субъекте переживания? На каком уровне обработки информации всплывал этот образ? Складывался «образ» в слое клеток, реагирующих на движение горизон-тальных и вертикальных линий? Может быть, в областях, где составляются сигналы к двигательным реакциям?

— 90 —

Бесспорно, наша культура опиралась на широкие пласты образной ткани. Задача исследования и заключается в том, чтобы выяснить, каким образом эта образная ткань была освоена структурами высказывания и ассимилирована ин-ституцией личной истории. На этом пути нам предстоит про-яснять смысл предложения «образ дан человеку».

Что же является исходной посылкой в нашем теоретиче-ском построении? Прежде всего это тезис о характере вну-треннего опыта течения представлений. Этот опыт не отли-чается от опыта животного в своем элементарном составе. Когда я произношу фразу «Я вижу дерево», активируется образная ткань. Само это течение настолько же непосред-ственно, как и у животного. Мы не видим ни возможности, ни необходимости изобретать тут какой-то новый механизм чувствительности. Единственное новшество заключается в том, что эта образная ткань освоена (ассимилирована) ин-ституцией личной истории.

Распознавание образов есть неотъемлемая часть любого восприятия. Всякая деятельность, предметом которой явля-ется яблоко, подразумевает систему опознания яблока. Эту реальность следует понимать непосредственно. Централь-ную же роль в освоении образов приходится отдать языку. Во всей своей сложности перед нами встает следующий вопрос. Как это случается, что «небытийная» образность включается в структуры выражения? Тут прежде всего приходится ре-шать такую дилемму. Либо основные структуры языка обра-зованы вне этих образов, и тогда должна существовать про-цедура их освоения, либо язык формируется в рамках самой активности, в которую образы уже включены.

Паттерн гнилостности

Нам известно, что ощущение запаха определяется фор-мой молекул, активизирующих соответствующие рецепторы. Эволюционное значение ощущения запахов нам также пре-дельно ясно. Каким же образом паттерн гнилого, который слишком хорошо знаком каждому из нас, появляется в со-знании? В современной психологии не существует отчетли-вого ответа на этот вопрос. Более того, это обескураживаю-щий вопрос. Но вопрос этот слишком важен для нас, и мы не можем от него отмахнуться. При попытке его осмыслить мы скоро уверяемся в некоторой обреченности тех, кто пы-тается на него отвечать. Возможно, мы не можем правильно

— 91 —

его задать. Что же мы можем сказать по поводу одного из са-мых запутанных философских вопросов?

Нам, по всей видимости, не составит особого труда про-следить, как аспект гнилого попадает в сферу выражения. Можно сказать, что в какой-то момент существа начинают практиковать высказывания о гнилом. Появляется соответ-ствующий знак. Все это интересно, но ничего не проясняет — само выражение является механистическим актом. Впро-чем, мы и не ожидали того, что в какой-то момент механи-стический акт претерпит волшебное превращение и выйдет за пределы своей механистичности. Ясно, что прояснения следует искать на каком-то другом направлении.

Отметим, однако, следующие моменты. Во-первых, вы-ражение о гнилом не является какой-то обособленной ком-муникацией. Это выражение вписано в общий поток прак-тики «я». Если я говорю, что «этот фрукт гнилой» или что «я чувствую гниль благодаря вкусу», то мои слова являются обя-зательством — основанием для последующих действий или ссылкой на эпизоды моей личной истории. Другими сло-вами, «гнилостность» ассимилирована структурами личной истории.

Второе. Можно ли было бы услышать эту гнилостность вне всяких других ощущений и действий? Можно ли было бы усвоить этот гнилой запах, не перебирая в руках гни-лые плоды, не совершая движения принюхивания и шмыга-нья носом? Бывает так, что мы учуяли некоторый запах, но не можем вспомнить, что это за запах, не можем его узнать. Какое-то время мы можем не замечать запаха, так же, напри-мер, как мы иногда не обращаем внимания на мерный стук часов. Что же происходит в тот момент, когда мы узнали или заметили, учуяли запах?

Следует сказать, что момент узнавания связан с целым набором всплывающих в нашем сознании ощущений, вос-поминаний и психологических реакций. Если говорить кон-кретно о гнилостности, то это, допустим, реакция отвраще-ния, отворачивания носа, возможно, всплывание визуаль-ного образа гнилого плода (уместно приписать все это уже животным — всем нам знаком целенаправленный и харак-терный образ действия собаки, учуявшей запах). Следует го-ворить о комплексе реакций и образов, работающих сообща, в котором паттерн гнилостности играет свою определенную роль. Впрочем, нам также ясно, что гнилостность не выво-дится из этих других реакций и образов, а входит в комплекс

— 92 —

во всех своих неповторимости и своеобразии. К тому же за-пах является целостным (хотя и говорят, что знатоки могут услышать в запахе отдельные ноты).

Таковы наши предварительные замечания, скромный ба-гаж, с которым мы собираемся отправиться в восхождение. Что же ожидает нас на этом пути?

3.2. Ви`дениеСмотреть и гляди-ка

Практика ви`дения, на наш взгляд, возникла в ряду других практик, и нам хотелось бы рассмотреть ви`дение в сравнении с этими другими практиками.

В научном дневнике наблюдений за развитием речи Жени Гвоздева мы встречаемся с фразами, относящимися к освое-нию восприятия, следующего типа:

«Ме´сиц мат·е´ть! Мат·е´ть ме´сица! — Месяц смотреть! Проснулся часа в 4 утра и потребовал, чтобы я нес его к окну смотреть на месяц. Недели две-три назад, когда он проснулся и закапризничал, я его подносил к окну, и он был в восторге. Теперь и вспомнил». [6, 62]

Это выражение является примером особого рода практики — практики смотреть. В общем случае эта практика представ-ляет собой сложный комплекс активностей, в котором объек-тивно восприятие является лишь одним из звеньев. «Смотреть барашка» означает следующее — нужно одеться, выйти на улицу, дойти до пастбища, найти там барашка, встать к нему лицом, ну и, по-видимому, открыть глаза, хотя это последнее действие, наверное, можно исключить, так как глаза открыты по умолчанию. По своей структуре эта практика мало чем от-личается от практики пойти в магазин за молоком. Можно от-метить только некоторую бесцельность практики смотреть в сравнении с практикой пойти в магазин. Нет причин счи-тать, что первая практика, в отличие от второй, формируется каким-то особенным способом. Связь практики смотреть с восприятием в ее первоначальной форме не сильнее, чем связь с восприятием практики пойти в магазин.

В другой записи дневника мы сталкиваемся со смежной практикой гляди-ка :

— 93 —

«Да`й ни`ська дуго`й, да`й ни`ська сё — Дай книжку другую, дай книжку еще: просит еще тетрадей, которые укладывает в одну стопку на столе. Когда кончает укладывать, обраща-ется ко мне и говорит: «Глиди`». [6, 33]

Это практика привлечения внимания. Внимание может привлекаться в достаточно разнообразных смыслах. В общем случае тот, к кому обращаются, должен выразить восхище-ние или сделать что-либо подобное. С визуальным восприя-тием эта практика оказалась связана по необходимости.

В каком-то смысле в кричащем названии этих практик и в семантике используемых ребенком слов скрыто не столько настоящее употребление, сколько будущее этих практик. Это не удивительно, ведь ребенок использует в своих целях знаки взрослых, знаки, в которых история уже состоялась.

Наконец, мы подходим к практике вижу. Что означает слово «вижу» («видел») для ребенка? Представьте себе, как мы спрашиваем: «Что ты видел в гостях у бабушки?» И полу-чаем ответ: «Бабушка показывала цыпленка». Здесь ви`дение завязано на практику показывать, практику, смежную с практиками смотреть и гляди-ка. Видеть здесь означает при-сутствовать при показе, обставленном особым образом дей-стве. Ясно, что здесь нет еще всего комплекса аспектов, ко-торые мы обыкновенно связываем с ви`дением как таковым. Таким образом, интересующий нас знак первоначально мо-жет быть встроен в разного рода практики (выше мы попыта-лись привести примеры), отличающиеся своим конкретным практическим смыслом и не ориентированные прямо на вос-приятие. Это начало пути.

Различные практики сходятся в некотором общем спо-собе выражения. Есть ли что-то общее во всех этих случаях, заставляющих нас говорить о ви`дении? В какой момент можно говорить о ви`дении в собственном смысле слова?

Со временем из некоторого комплекса употреблений вы-деляются такие бытовые случаи, где собеседникам прихо-дится сталкиваться с визуальным восприятием «лоб в лоб». В возникающих тут практиках знак «вижу» начинает работать в полную силу.

Мы ходили «смотреть барашка». Но нам не удалось его найти. Пожалуй, то же самое можно выразить иначе: «Нам его не удалось увидеть». Нам пытаются показать Луну. Сна-чала мы пребываем в растерянности, но внезапно Луна вы-ныривает из-за туч — и «мы ее видим».

— 94 —

Впервые слово «вижу» встречается в дневнике в следую-щей записи (здесь его употребляет папа):

«Па`па, ди`м иси`ть — Папа дым искать. Топится печка — железка. И вдруг Вера говорит: «Откуда-то дым идет» (а под печкой были наложены дрова), на что я ответил: «Да не вижу я никакого дыма». Тогда Женя тоном приказания обратился ко мне: папа, ищи дым». [6, 30]

В этом драматическом эпизоде назревает конфликт, не-допонимание. Если бы участвующие здесь стороны не прак-тиковали бы ви`дениe, то конфликт едва ли можно было бы разрешить. По необходимости здесь срабатывает решение — дым можно видеть, но можно не видеть (как слабо здесь еще затронут сам механизм восприятия!). Это выход. Ну что же, папа просто не видит дым. Такое случается. Мир не рушится, а дым можно поискать.

В каком направлении развивается практика ви`дения? Приведем пока только следующее соображение. История практики ви`дения разворачивается в определенных обстоя-тельствах физиологии восприятия. Рано или поздно культура выходит на освоение многочисленных деталей. Если перво-начально глаза служили для того, чтобы показывать на них пальчиком или находить на картинке, то теперь они оказыва-ются связанными с восприятием. Для того чтобы разглядеть буквы на вывеске магазина по ту сторону улицы, бабушке приходится надеть очки. Если мы решим поиграть в прятки и нам завяжут глаза шарфом, то мы потеряем возможность ви-деть. Циклоп же, обладавший только одним глазом и лишив-шийся его, совсем потерял зрение.

Итак, когда мы говорим «я вижу», для нас естественно связывать этот акт с работой специальных органов. Пробле-матика ви`дения связана с освоением физиологических струк-тур восприятия. Но связь эта является закономерным итогом длинной последовательности культурологических событий. И в этой истории много загадок. Здесь большой простор для исследований.

Заключим параграф следующим замечанием. При чте-нии дневника нельзя отделаться от впечатления, что прак-тики смотреть и гляди-ка являются фрагментами какой-то игры. Эти практики не несут сколь-нибудь существенной нагрузки в жизнедеятельности ребенка — «пойти смотреть барашка» это некий факультативный момент, несерьезное

— 95 —

развлечение. Это наводит на мысль, что сами эти практики могут быть всего лишь поздним побочным продуктом разви-тия, сложившимся в условиях формирования культуры дет-ства. Во всяком случае, из наблюдений за ребенком нельзя заключить о действительной эволюции практик, появляю-щихся в филогенезе. В этой ситуации нам придется развер-нуться в сторону чистого теоретизирования, предложив к рассмотрению еще несколько сюжетов.

Встреча и свидетельство

Рассмотрим еще одно противопоставление. Высказыва-ние «Я встретил сегодня Алису» и «Я видел сегодня Алису» в нашем разговоре часто могут замещать друг друга без потери смысла, но представляется, что исходное значение заложен-ных здесь интенций различно.

Модель встречи предполагает равноправных агентов, каждый из которых «держит свой путь». Пути эти могут пе-ресекаться. Допустим, встреча считается состоявшейся, если агенты обменялись приветствиями — такая модель лежит в основе социальной практики встречи. Факт встречи является серьезным основанием для каких-то поступков. Многие дей-ствия могут быть приурочены к моменту встречи, другими словами, встреча является важным конструктивным звеном взаимодействия. Соплеменники практикуют встречу в своих высказываниях.

Для нас важно подчеркнуть, что концепт встречи вовсе не предполагает концепта ви`дения. Встречу могут практико-вать те, кто не практикует ви`дение (и наоборот).

Можно ли встретить неодушевленный предмет? Строго говоря, нет, так как с ним нельзя обменяться приветствиями. Будь встреча единственной практикой, такие случаи пере-сечения с неодушевленными предметами оставались бы за пределами сознания, были бы не замечаемы в культурном смысле.

Не является ли свидетельство о некоторых событиях и вещах основной функцией ви`дения? Рассмотрим такое упо-требление подробнее. Представьте себе некоторый факт (по-валенное ветром дерево) и свидетеля, которому необходимо сообщить об этом своему племени. Мы понимаем, что сви-детель может быть по-разному встроен в структуру свиде-тельства. Свидетель мог видеть дерево своими глазами, слы-шать шум и треск падения. О поваленном дереве ему могло

— 96 —

сообщить третье лицо. Наконец, свидетель мог умозаклю-чить о поваленном дереве, полагаясь на косвенные улики. Каждый из этих случаев обладает собственной «силой досто-верности». Так, наверное, если свидетель видел все своими глазами, то свидетельство обладает наибольшей достовер-ностью. С точки зрения практики свидетельства имело бы смысл различать все эти случаи.

Свидетель говорит: «Я видел, что на тропе лежит повален-ное дерево». Здесь знак «видел» прежде всего является обяза-тельством и серьезным основанием. Сведения надежны, если агент «видел» сам, своими глазами. В этом смысле агент не-сет определенные обязательства за свои слова.

Если в шкафчике лежат конфеты, но мне говорят, что их нет, то я могу выдвинуть серьезный аргумент: «Но я их там видел». Это прямая попытка выйти из некоторого затрудне-ния, сославшись на свое восприятие.

Гипотеза о том, что актуальность ви`дения проявляется в гарантии фигурирующих в сообщении агента сведений, вы-глядит, на наш взгляд, весьма правдоподобно. Это актуаль-ный для сообщества аспект. Следовать за существом, не об-ладающим гарантированным знанием, было бы непозволи-тельным расточительством, проигрышной стратегией.

Если бы сведения могли иметь всегда только единствен-ный источник — непосредственное восприятие, то не имело бы смысла заострять внимание на ви`дении. Напротив, если практикуется получение сведений из третьих рук, то ви`дение рано или поздно должно было бы о себе заявить.

Здесь мы представили одну из версий того, как ви`дение могло бы войти в арсенал культурных практик. Нам, разуме-ется, хотелось бы свести все эти возможные версии к неко-торому общему началу, а не говорить о различных ви`дениях. Впрочем, с исторической точки зрения было бы разумно рас-смотреть предположение и о конкурирующих (или сосуще-ствующих) практиках.

Нам пора наметить некую линию в развитии перечисляе-мых практик и выделить ту идею, которая ведет нас к ви`дению в собственном смысле слова. Нам хотелось бы прояснить харак-тер реального употребления знака «я вижу тигра» в нашей куль-туре. В каком направлении мы должны двигаться? Мы склонны усматривать в знаке «видеть» своеобразную окраску, так или иначе связанную с восприятием, но составить отчетливое пред-ставление о характере освоения этого восприятия посредством практики ви`дения оказывается чрезвычайно сложно.

— 97 —

Феномен ви`дения

Когда говорят о ви`дении, не имеют в виду практику, ко-торая сама по себе вступает в отношения с внешним миром. Проведем такую аналогию. Возьмем некоторый анатомиче-ский орган, допустим, сердце. Сердце не вступает в самосто-ятельное отношение с внешним миром. В этом смысле сердце несамодостаточно. Его работа немыслима без функциониро-вания остального тела. Между тем сердце и кровеносная си-стема играют важную конкретную роль в работе тела, обеспе-чивая поступление к тканям кислорода, так необходимого для энергетического обеспечения организма. Мы видим, что не-возможно понять принципы работы кровеносной системы, не понимая уже в какой-то мере устройство всего организма. Для того чтобы ответить на вопрос, почему и как сердце ока-залось на своем месте, мы должны владеть рядом абстрактных принципов, включающих в себя, например, представления об энергетическом балансе и химической природе веществ.

Представляется, что ви`дение является некоторой подси-стемой «социального тела». Культура ви`дения не имела бы смысла вне личной истории. Разумеется, что ви`дение реали-зуется посредством конкретных практик, которые сменяли друг друга или мирно соседствовали на протяжении становле-ния человеческого сообщества. Тем не менее за всеми этими практиками стоят общие принципы и единая функция. Так же как появление кровеносной системы не было случайным решением эволюции, а явилось закономерным итогом раз-вития, так же и культура ви`дения с необходимостью возникла в известный период становления личной истории. Нам хоте-лось бы увидеть, как ви`дение «пригнано» к другим системам личной истории. Мы хотели бы выявить те принципы, кото-рые могли бы прояснить нам значение этой культуры.

Поиски такого принципа мы начнем с обсуждения неко-торых фундаментальных обстоятельств. Вспомним опять про главных персонажей нашей книги — Петра и Павла. В общем случае в совместную деятельность Петра и Павла оказываются включенными разнообразные объекты, вещи. С одной сто-роны, эти объекты общие для Петра и Павла. Если наши пер-сонажи говорят о яблоке (пример, разбираемый нами в главе о высказывании), то это одно и то же яблоко. Конкретный объ-ект «яблоко» фигурирует как в представлении Петра, так и в представлении Павла, являясь связывающим звеном деятель-ности. Однако этот объект может быть дан нашим персонажам

— 98 —

в разных ракурсах. Это элементарно связано с различным про-странственным положением Петра и Павла, и шире — со свое-образием восприятия и внимания каждого из них. Например, в какой-то момент объект может быть недоступен для взора одного из участников, а попросту говоря, скрыться из виду. В таком случае совместная деятельность оказалась бы разру-шенной. Участники попали бы в ситуацию неопределенности, программной ошибки. Ситуация вышла бы из-под контроля культурных форм поведения, и дальнейшее действие скати-лось бы на более низкий уровень, уровень непосредственно-сти. Произошло бы это по причине того, что оказалось бы не выполненным предварительное условие данной совместной деятельности — условие общности объекта. Вот проблема, ко-торая встает в некоторый момент перед культурой и которую требуется разрешить.

Как же эта проблема была решена? Согласно нашей ги-потезе механизм ви`дения и обеспечил процедуру безопасного вовлечения новых объектов в совместную деятельность.

Если одна из связей, изображенных пунктирной линией на рисунке, оказа-лась разорванной, то либо необходимо провести ряд дополнительных мероприя-тий по восстановлению этой связи, либо прекратить разворачивающуюся совмест-ную деятельность. Как работает механизм ви`дения? «Я не вижу дыма» — это знак о том, что что-то неладно. В зависимости от

обстоятельств это должно привести либо к прекращению дея-тельности (прекращение обусловлено разрывом в общности объекта), либо к развертыванию процедур «поиска». Ребята по-просили меня подать мячик. Но мячик затерялся в траве. Я го-ворю «Я не вижу мячика» и развожу руками. Быстро оценив об-становку и разрешив, что пользы от меня будет маловато, ре-бята отправляются за мячом сами. Они могли бы попытаться указать мне на мяч, чтобы я его увидел. Пожалуй, это послед-нее действие выглядело бы сомнительно, если бы на их перво-начальную просьбу я ответил бы просто, что «не могу помочь».

Заметим, что практика ви`дения (употребление знака «вижу» в соответствующих ситуациях) устанавливается сти-хийно. Некий знак замыкает цепь событий, разрешая со-ответствующую экологическую задачу. Сенсорная система здесь является лишь полигоном, на котором разворачиваются упомянутые выше события. Цель практики — обеспечить

— 99 —

согласование. Сигнал должен поступить в соответствующий момент. Неважно, как это обеспечивается. Если бы внутри че-ловека стоял фантастический аппарат (черный ящик), угады-вающий появление разорванных связей (пунктирные линии) и выдающий «правильные» команды, то этого было бы доста-точно. Из этого можно заключить, что практика ви`дения ока-залась «пригнанной» к восприятию. Я научаюсь использовать знак «вижу», но для меня не очевидна связь этого знака с сен-сорной системой, о работе которой я мог бы не догадываться.

Как можно было бы обеспечить адекватные реакции фак-тически? Что могло бы вызвать реплику о том, что «я не вижу мяча»? Фактически аппарат, работающий внутри меня, дол-жен использовать реальные физиологические структуры вос-приятия мною мяча.

Таким образом, ви`дение — это своеобразное изобретение. Крылья птицы мы можем назвать изобретением эволюции. В том же смысле и ви`дение есть изобретение.

Случай свидетельства, описанный нами в предыдущем параграфе, укладывается в предлагаемую нами схему. И здесь общность объекта нарушена. Одному лишь свидетелю объект был дан в непосредственном восприятии. Второй участник не видит объект по объективным причинам. Впрочем, здесь не ставится задача восстановить отсутствующую на схеме связь. Речь не идет также о прекращении деятельности, скорее на-оборот. Деятельность только должна развернуться. Смысл употребления тут состоит в том, чтобы ввести объект в мир второго участника. Этот участник должен действовать так, как будто объект существует, как будто он сам его видел.

Сейчас мы пытаемся представить себе сигнальное значе-ние знака «я вижу». Можно заметить, что уже деятельность указания в некотором смысле связана с восприятием — су-щество воспринимает объект, на который указывает. Однако это восприятие здесь не становится предметом совместной деятельности, то есть не подвергается освоению как таковое.

3.3. Пути освоенияСигнал тревоги

Что представляла собой реакция «я вижу тигра» до того момента, когда она вошла в состав совместной деятельности ви`дения? Можно ли проследить историю зарождения этой

— 100 —

деятельности в том же ключе, как это было сделано в исто-рии с указательным жестом?

Если необходимое условие общности объекта нарушено, то этот факт должен получить выражение в специального рода практике — ви`дении. Какие структуры организма ока-зались задействованы в целях обеспечения работы механиз-мов, поддерживающих эту практику? Мы собираемся приот-крыть черный ящик, о котором шла речь в предыдущем па-раграфе, рассмотреть устройство аппарата, выдающего адек-ватные сигналы о прекращении проблемных совместных де-ятельностей.

Перед нами уравнение с двумя неизвестными. Нам вновь приходится говорить о пригнанности двух систем — куль-турной практики ви`дения и осваиваемой сенсорной системы. Так же как некоторая шестеренка благодаря своей отточен-ной форме оказалась «пригнанной» к остальному механизму часов, так и некоторая система индивидуального организма взяла на себя роль звена в цепи согласования общности. Предваряя наш окончательный вывод, можно сказать, что звено, которое в результате прилаживания совместной дея-тельности ви`дения и сенсорной системы оказалось выделено из непрерывного механистического потока, из цепи непо-средственных реакций организма, стало тем, что мы теперь называем восприятием.

В какой-то степени нас интересует предыстория тех ча-стей, из которых было собрано восприятие. Тут нам следует возвратиться к теории образной ткани, которой мы специ-ально уделили внимание в начале этой главы.

Если под ви`дением мы понимаем прежде всего выра-женность, реализованную посредством знака, то связь его со структурами чувствительности и образной тканью стано-вится специальной проблемой. Очевидно, что уже в непо-средственных действиях, таких, например, как хватательное движение или сигнал тревоги, задействованы физиологиче-ские структуры чувствительности. Однако здесь нельзя еще говорить о ви`дении. Можно лишь утверждать, что деятель-ность, подобная сигналу тревоги, послужила исходным мате-риалом для системы восприятия.

Если шимпанзе протягивает руку, чтобы взять яблоко, его действие обусловлено визуальным впечатлением. Удобно рассматривать эту реакцию как непосредственное, механи-ческое движение. Реакция эта выразительна и может приоб-рести сигнальное значение. Далее мы можем представить,

— 101 —

что предметом совместной деятельности, нашедшим выра-жение в знаках, стала сама сенсорная активность.

То, что здесь происходит, знакомо нам по психологии жеста. Вспомним, что предысторией указательного жеста является неудачное хватательное движение. Эта активность оказывается вдруг в центре нарождающейся совместной де-ятельности указания, не имеющей, однако, с хватательным движением ничего общего — хватательное движение опреде-ляет лишь пространственную структуру жеста, но не его со-держание. Это содержание привносится внешним для хвата-тельного движения обстоятельством — его указательным ха-рактером. Уже позднее, в ином окружении, само хвататель-ное движение перестраивается в психологическом плане, за-нимая в структуре активности новую нишу.

В том же направлении развиваются процессы в случае становления ви`дения. Сигнал тревоги (или иная непосред-ственная активность) оказывается удобным для выражения обязательства, функционирующего в рамках практики согла-сования общности. Можно предположить, что сигнал тре-воги подвернулся под руку, но представляется, что причина, по которой этот знак пришелся к месту, основана на объек-тивной связи его с чувствительностью и воспринимаемым объектом. Сигнал тревоги вызван реальным видом тигра.

Представим себе охоту. Допустим, агент встретил тигра. Сообщение «там тигр», служащее стимулом к развертыванию предприятия охоты, не является еще тем, что мы называем ви`дением. Всякий знак тревоги обладает подобным значением и встречается в животном мире повсеместно. Чтобы превра-титься в высказывание, этот знак должен быть вписан в лич-ную историю существа, стать своеобразным обязательством. Этот знак должен стать элементом некоторой совместной дея-тельности, строящейся по принципу высказывания.

Если существо реагирует на присутствие тигра сигналом тревоги, то это, кроме всего прочего, является свидетель-ством того, что тигр находился в поле зрения существа, что внимание существа сосредоточено на тигре и что при необ-ходимости в отношении тигра может быть развернута неко-торая культурная форма совместной деятельности. Эта новая функция сигнала в некоторый момент может стать главной. Это послужит началом новой практики.

Следует подчеркнуть, что сам акт восприятия не явля-ется ни основанием, ни обязательством. Основанием яв-ляется высказывание «вижу». Не восприятие как таковое, а

— 102 —

знак «вижу» конституирует структуру совместной деятельно-сти. Я говорю: «Я видел тигра». Теперь я не могу вести себя так, как будто тигра не было.

Такого рода практику мы и называем культурным вос-приятием (или ви`дением), отличая его от непосредственной сенсорной активности. Непосредственное существо может иметь дело с вещами, но не видит их в культурном смысле.

Знак «вижу» начинает употребляться как любой другой знак. Этот знак работает в некоторой внешней ситуации. Важно отметить, что при этом из небытия вытаскиваются не-которые образы.

Разумеется, наш модельный пример ставит больше во-просов, чем дает ответов. Как, допустим, эта практика, по происхождению связанная со случаями тревоги, могла бы распространиться на другие, нейтральные вещи? Почему эта практика оформилась в русле протокола «я» (нам привычно говорить «я вижу») и таким образом стала составляющей ча-стью личной истории? На эти и другие вопросы мы должны ответить в результате наших исследований.

Пути освоения

Выше мы приводили различные примеры освоения. В фо-кусе нашего внимания попеременно оказывались цвет, ды-хание, локализация, сенсорная активность и другие аспекты. Теперь перед нами встает общая задача — дать реконструк-цию истории освоения, расставив акценты на ключевых со-бытиях. Каждому аспекту в идеале следовало бы посвятить отдельный раздел книги. Но на данный момент такая задача выглядит фантастически. В нашей книге мы касаемся лишь отдельных сюжетов, сосредотачивая особое внимание в том числе и на восприятии.

В каждом конкретном случае нам приходится начинать с реконструкции соответствующих совместных деятельностей, для которых рассматриваемый аспект оказался актуальным. Следует ли нам утверждать, что все аспекты, так или иначе поддерживаемые нервной системой, подверглись освоению? Можно ли представить себе, что, допустим, цвет оказался бы за пределами освоения? Ну, наверное, можно представить. В таком случае даже при наличии физиологической способно-сти различения цвет не стал бы предметом сознания — мы не обращали бы на цвет внимания, не реагировали бы на него в культурном смысле.

— 103 —

Практически невероятно, чтобы цвет в действительно-сти оказался за пределами какой-нибудь из существующих культур.

Рассмотрим, однако, другой пример. Известно, что глаз реагирует на яркое освещение сужением зрачка. Реакция эта остается у человека непроизвольной, а само действие не имеет практически никакого культурного значения (впро-чем, это не совсем верно; большие размеры зрачков придают взгляду выражение доброжелательности; некоторые девушки умеют управлять размером зрачков). Мы можем узнать об этой реакции, проводя специальные наблюдения. В рассу-ждениях о сужении зрачка мы склонны придерживаться ме-ханистического объяснения. Здесь нас вполне удовлетворит представление о системе с обратной связью. Мы, разумеется, можем различать (ощущать) яркий и тусклый свет, но это различение не имеет никакого отношения к реакции суже-ния зрачка, о которой мы можем даже не догадываться.

Иначе складывается ситуация в случае с болью. Нару-шение в телесных тканях (ранение руки) приводит к движе-ниям, оберегающим поврежденный орган. Как и в случае с расширением зрачка, это адаптивная реакция, эволюцион-ный смысл которой вполне очевиден. Однако в этом втором случае мы не склонны удовлетвориться механистическим объяснением. Наш внутренний опыт свидетельствует о про-межуточном звене — ощущении боли, которое теперь прихо-дится вписывать в общую психологическую схему.

И реакцию зрачка, и оберег раненой руки физиологиче-ски можно представить в виде системы с обратной связью. В первом случае реакцию определяет состояние сетчатки, зада-ваемое количеством падающего на нее света. Во втором слу-чае начальным звеном в цепи нервного сигнала являются ре-цепторы механического напряжения.

Следует ли объяснять различия в осознанности этих двух процессов исходными особенностями нервных путей? Едва ли следует. Вероятнее всего, что аспект сужения зрачка, в от-личие от аспекта боли, в силу ряда объективных причин ока-зался, попросту говоря, на периферии основных путей куль-турного освоения.

Рассмотрим подробнее экологическую роль боли. Боль нужна, чтобы оберегать пораненный орган, допустим, руку. Иногда реакция на боль выливается в обездвиженность. Как правило, боль локализована в некотором органе. Как же работает эта система? Очевидно, что задействуется уже

— 104 —

сложившийся к тому времени аппарат двигательного кон-троля. Можно представить себе, что на вход этого аппарата подается код, который подвергается распознаванию и ве-дет к адекватной двигательной реакции. Приблизительно то же самое можно сказать о вкусовых ощущениях или запахах. Сладкое должно вызывать реакцию глотания, горькое разу-мно выплюнуть. Глотание проходит по ведомству аппарата двигательного контроля. Перед нами вполне механистиче-ская картина. Что дальше?

Логично предположить, что речевая деятельность явля-ется ответвлением от нервного древа движения и контроли-руется тем же двигательным центром. Действительно, управ-ление голосовыми связками и языком осуществляется с по-мощью мышц. Этот факт не следует недооценивать.

Мы видели, как хватательное движение, обладая объ-ективной выразительностью, превращается в указательный жест. Жест находит себе сопровождение в акустическом пат-терне. Вопрос решается в рамках одного ведомства — двига-тельного центра. И вот уже акустический знак работает на просторах культуры указания. «Образ» яблока задействован в совместной деятельности. Это только начало. Мы успели к отправлению. Этот поезд привезет нас к личной истории.

Нашими «пассажирами» оказались цвет, запах и боль. Воз-можно, что некоторые из них «заскочили на следующей оста-новке». Ну а представьте себе, что некоторая чувствительность действует не через систему движения, а иным способом — на-пример, химически. Судя по всему, такая форма чувствитель-ности осталась бы за пределами нашего сознания.

Восприятие

Я ударяю по бильярдному шару. Это вызывает цепочку столкновений. Шары ударяются друг о друга, обмениваясь энергией. Картина разлетающихся шаров символизирует цепь (или дерево) причинно-следственных связей. Схема стимул — реакция также может быть рассмотрена с точки зрения физической причинности. Возможно, образ ряда ко-стяшек домино, падающих друг за другом, лучше подошел бы для нашей цели. Здесь при падении каждой костяшки выде-ляется запасенная в ней потенциальная энергия, часть кото-рой идет на «активизацию» следующей костяшки. Еще лучше подошел бы образ цепочки разнообразных устройств, приво-дящих в действие друг друга.

— 105 —

Связанные причинно-следственными связями про-цессы этой цепи событий, в сущности, равноправны. Ни один из них не находится в некотором привилегированном положении. Уподобляя работу организма падению ряда ко-стяшек домино, мы можем перенести на него это последнее утверждение. Что же заставляет нас выделять в этой после-довательности отдельным звеном сенсорную систему (или систему восприятия)? Как мы проводим границы между звеньями? Ответ на поставленный вопрос не кажется нам элементарным.

Внутренний мир существа сложен и многообразен, на-полнен различными ощущениями. Речь идет об ощущении положения своего тела, отдельных его членов, боли, равно-весия, всевозможных вкусах и запахах, а также визуальных и акустических впечатлениях. Все это можно мыслить меха-нистически, как обработку сигналов и переключение доми-нант. Мы могли бы проследить, как состояние голода выли-вается в ориентировочную активность, поиск, как шимпанзе замечает яблоко, как включаются механизмы двигательной активности, и шимпанзе подбегает, берет яблоко в руку, ку-сает его, как по нервной системе пробегают импульсы, вы-зывающие, допустим, реакцию глотания, и как в конечном счете эта цепочка активностей затихает, не оставляя ника-кого следа. Все это никак не завязано на институцию «я».

Между тем, как это следует со всей очевидностью из на-шего внутреннего опыта, все перечисленные выше ощуще-ния в конечном счете оказываются присвоенными системой «я». Все эти ощущения и действия станут полноправными персонажами совместных деятельностей, станут предметом выражения, хотя по большому счету значительная их часть всегда будет с трудом поддаваться описанию, и мы всегда бу-дем чувствовать некоторую беспомощность, пытаясь выра-зить в словах свои «чувства».

Очевидно, что нашей главной исследовательской зада-чей является анализ того, как происходила интеграция сла-женной системы ощущений и зарождающейся институции личной истории. В каком-то смысле мы намерены написать «историю присвоения».

Во всех практиках, разобранных нами выше, начиная с практики указания и заканчивая распределением инвентаря (где начинает набирать силу протокол «я»), работает образ-ная ткань. Следует ли допустить, что в практике ви`дения эта образная ткань работает как-то по-особому? Мы считаем,

— 106 —

что у нас нет оснований выделять в этом отношении ви`дение из ряда других практик. На что действительно следует обра-тить внимание, так это на то, что сами совместные деятель-ности, о которых тут идет речь, существенно различаются. И различаются они прежде всего тем, какое место в структуре этих деятельностей занимают «внешние предметы».

В структуре указания яблоко — это прежде всего объект, до которого нужно дотянуться. Топор в структуре распреде-ления инвентаря — это прежде всего объект, который нужно взять с собой. Сенсорная составляющая здесь носит подчи-ненный характер. Однако предметом совместной деятель-ности ви`дения является именно сенсорная составляющая от-ношений существа и объекта (яблока). Такова объективная структура деятельности ви`дения. Точнее говоря, то, что явля-ется предметом совместной деятельности ви`дения, мы теперь и называем сенсорной составляющей. Именно с такой струк-турной точки зрения во взаимодействии существа и объекта выделяется звено восприятия (самостоятельное звено).

Отметим, что причины, по которым мы можем не видеть предмет, бывают различными. Иногда предмет скрыт от нас за преградой. Это внешняя причина. В других случаях не сра-батывает система распознавания. На стол кладут лист бу-маги, испещренный линиями, и говорят: «Ты видишь здесь кролика? Всмотрись». Но я не вижу. Животные — такие, на-пример, как осьминоги — умеют мимикрировать, принимая окраску поверхности, на которой находятся. Их тяжело раз-глядеть. Бывает, что я смотрю на стол, заваленный предме-тами, и не вижу нужный предмет, пока мне не укажут: «Ну вот же он, перед твоими глазами». Такую причину неви`дения можно назвать внутренней. Культурная практика не делает тут различения. В любом случае мы скажем, что не увидели предмет. В действительности заранее и нельзя сказать, по ка-кой причине (внешней или внутренней) это произошло.

Нас просят подать мяч. Неви`дение не охватывает всех причин, по которым мы не можем выполнить просьбу. Допу-стим, у нас связаны руки или мы парализованы воздействием лекарства. В этом случае мы не скажем, что не видим мяч, по-тому что фактически мы его видим. Таким образом, практика ви`дения выделяет строго определенное звено в причинно-следственной цепи от объекта до нашего действия, не вклю-чая туда звено двигательной активности. Двигательная ак-тивность проходит по другому ведомству. Как же так полу-чилось?

— 107 —

Если мы видим мяч — значит, он там есть. Вне зависимо-сти от того, можем мы его достать или нет, это важная инфор-мация. Мы и не сомневались, что выделение нужного звена имеет важное экологическое значение. Нашими глазами мо-гут воспользоваться другие члены сообщества. Но как прак-тикой ви`дения была нащупана граница, очертившая, таким образом, сферу восприятия?

Можно ли, например, считать, что граница проходит в районе системы распознавания? Если мы смотрим на лицо человека, то мы сразу понимаем, мужчина перед нами или женщина. Очень редко приходится сомневаться или оши-баться. Здесь распознавание доведено до бинарной аппози-ции. Тут мы имеем дело с узким местом, как бы с бутылоч-ным горлышком. Можно представить себе ячейку памяти, куда записывается информация в формате Да/Нет. При необ-ходимости эта информация считывается. Поневоле мы воз-вращаемся к проблеме образов, вторгаемся в область психо-логии восприятия, столь загадочную для современной есте-ственнонаучной мысли.

Каждая совместная деятельность представляет собой пригнанные друг к другу отношение существ к внешнему объекту и коммуникацию (внешним объектом могут служить также тела самих существ). Совместные деятельности отли-чаются друг от друга характером упомянутого отношения. Различные деятельности сосуществуют. Эти культуры воз-никают естественным образом. Их существование опирается на экологическую пользу и естественный отбор. Одна из та-ких культур — ви`дение.

Разумеется, различные деятельности обслуживаются различными знаками. Существо постепенно врастает в эти практики. Оно научается использовать знаки в подходящей ситуации (по назначению) и относиться к внешним объек-там соответствующим образом.

В этой картине пока нет места субъективному осмысле-нию самого знака. Знак употребляется стихийно, хотя мы и

— 108 —

не можем сказать, что «непосредственно», так как его упо-требление встроено в структуру протокола «я». Представьте себе резвящуюся детвору. «Я вижу мячик!» — выкрикивает ребенок и бежит дальше. Ребенок практикует ви`дение. Он не понял бы нас, если бы мы спросили: «Что значит, что ты ви-дишь мяч?» Возможно, что на месте ребенка мы заговорили бы об образе мяча в своем сознании.

Какой путь ведет нас к практике образов, о которых в своей повседневной жизни мы рассуждаем достаточно сво-бодно. То же ли это самое, что и практика ви`дения? Если нет, то связаны ли эти практики друг с другом? Представляется, что это не то же самое в буквальном смысле.

Витгенштейн в одной из своих записей [3, 262] приводит следующую фразу: «Я вижу его сейчас перед собой как жи-вого». Это весьма примечательный пример. Предметом этого выражения является образ как таковой. Это новая для нас си-туация. В стандартном варианте ви`дения («Я вижу мяч») об-раз входит в структуру деятельности, но не является непо-средственным предметом выражения. В примере из Витген-штейна собеседник, не посвященный в контекст, не может даже представить, о ком идет речь. Ясно только, что речь идет об образе некоторого человека. Мы имеем дело с нетипич-ным случаем практики ви`дения. Образ собственной персоной стал персонажем личной истории. Мы вплотную подошли к освоению образов. Это знаменательный момент. Именно здесь обозначается долгожданная граница.

Мы допускаем, что практика такого типа решает свою экологическую задачу и могла бы в некоторый момент стать естественной частью личной истории. Мы могли бы поста-вить вопрос о том, как подобная практика могла бы сформи-роваться. В любом случае личная история приобретает благо-даря этой практике мощный импульс. Теперь нам придется говорить о человеке, практикующем образы. Теперь это уже не просто «образная ткань», как мы выражались ранее, но об-разы в буквальном смысле, потому что о них можно расска-зать (и помыслить). Очевидно, что манипулирование образ-ной тканью доступно и животным, но только у человека эта способность становится фрагментом личной истории. Это существенный прорыв. Картина восприятия, оформляемого поступью культуры, приобретает знакомые нам по собствен-ному опыту очертания. Теперь мы можем помыслить, как этот стол и торшер стоят здесь в то время, когда на них ни-кто не смотрит.

— 109 —

«Я видел, как поваленное дерево перегородило дорогу». Как работает это высказывание? Когда я это говорю, обра-щаюсь ли я к образу поваленного дерева или просто произ-ношу фразу, приготовленную заранее, то есть в тот самый момент, когда я имел возможность видеть само дерево? Су-ществуют однозначные случаи, где без обращения к образу не обойтись. Я каждый день выхожу на остановке автобуса и иду к школе по некоторому маршруту. Предположим, что меня сейчас спросят: «Сколько раз ты пересекаешь дорогу на этом маршруте?» Я проделал этот путь тысячу раз, но ни-когда не занимался таким подсчетом. Мне придется пройти этот путь еще раз — мысленно — и подсчитать количество пересечений. Это не очень сложно проделать. Маршрут хо-рошо сохранился у меня в голове. Фактически практика мыс-ленного подсчета пересечений задействует образ маршрута. В обычном ви`дении задействован скорее сам тигр, чем образ ти-гра. В примере с подсчетом пересечений произошло смеще-ние деятельности. Разумно предположить, что такая смещен-ная совместная деятельность является производной от обыч-ного ви`дения. Уже в нашем примере с деревом непонятно, к чему мы обращаемся.

В обычном ви`дении (засвидетельствовании связи осо-бого рода), хотя мы и говорим, что задействован объект, об-раз является физиологическим посредником. Однако здесь он не становится еще самостоятельным предметом деятель-ности. Представим теперь, что происходят изменения обсто-ятельств. Коммуникация смещена по времени относительно акта восприятия, но в силу технических причин структура продолжает работать. Объективно это уже другая совместная деятельность, и экологическая задача у нее уже несколько ви-доизменена. Таким образом, и знак приобретает иное напол-нение. При благоприятном случае ему придется разойтись с прежним знаком во избежание путаницы.

Нам привычно не просто смотреть на вещи, но и разгля-дывать их. Мы можем взглянуть на дом и подсчитать коли-чество окон. Как показывает пример с пересечением дорог, все это может работать и для образов. Все, что когда-то рабо-тало для объектов ви`дения, было перенесено и на образы. На-конец мы говорим уже не «Взгляни на это здание», но «Пред-ставь себе такую-то геометрическую фигуру». Тут мы напря-мую начинаем практиковать образы. Мы говорим: «Я пред-ставил себе...» или «У меня возник образ...». Практики по-добного типа, судя по всему, существенно сложнее ви`дения,

— 110 —

и их экологический смысл может быть весьма разнообразен. Тут можно заключить, что культура находит свой культуро-логический Клондайк в системе образов.

События, описанные выше, есть реальный фрагмент про-никновения культуры внутрь живого организма, часть исто-рии освоения. Эта история обуславливает границы, обрамля-ющие систему восприятия.

Субъект и мир

Когда мы начинаем размышлять о своей природе, о своем «я», мы находим себя практикующими ви`дение. Произнеся «Ну вот, я тебя уже вижу» (в разговоре по мобильному теле-фону в районе места назначенной встречи), мы можем заду-маться о том, что же стоит за этим знаком, за знаком «вижу».

Равно как и в других подобных случаях, значение зада-ется характером той совместной деятельности, которая здесь осуществляется. Подводя итог нашим предыдущим размыш-лениям, можно заключить, что обязательства, предполагае-мые высказыванием о ви`дении, носят предварительный ха-рактер относительно развертывания других деятельностей. «Я тебя уже вижу» в разговоре с Алисой (в упомянутом выше контексте) суть основание к тому, чтобы немедля направить свои шаги в сторону Алисы, а также основание уже для нее самой избегать резких передвижений (чтобы не «скрыться из виду»). Такая многоуровневая структура деятельности (включающая предварительные элементы) оказалась успеш-ной в экологическом смысле (что тут можно еще сказать?). Это связано отчасти с тем, каким образом в деятельности ви`дения оказались освоены наши тела и в частности сенсор-ные возможности наших тел. Тут мы имеем дело с явлением, где культура проникает в наши тела и использует их в соб-ственных целях. Практика ви`дения, как было показано выше, ассимилировала образную тканью, приблизилась к ней са-мым непосредственным образом.

В какое окружение попадает практика ви`дения и как это отражается на ее судьбе? Что эта практика «добавляет» к личной истории существа? Вступая в свои права, практика ви`дения изменяет очертания личной истории, придает ей до-полнительное измерение. С этих пор мы должны будем учи-тывать всякий раз это новое обстоятельство — относиться к человеку как к человеку видящему. Очевидно, что человек, практикующий ви`дение, относится к окружающему не так,

— 111 —

как человек (существо?), ви`дение не практикующий. Если вы встретите человека и заговорите с ним, то вскоре вы пой-мете, что он не только живет с этим ви`дением, но находит в нем поддержку и самоопределяется через него.

До ви`дения в отношении предметов можно было действо-вать. Можно было схватить яблоко рукой или откусить от него кусок. Предмет здесь противопоставлен нам как объект нашей активности. Сам человек манифестирован здесь как действующее существо. Мы уже далеко отстоим от той куль-туры, где содержание «я» ограничивалось бы упомянутой активностью, и нам было бы сложно понять человека этой культуры, даже если бы мы выучили язык его племени. С ка-кими проблемами нам пришлось бы столкнуться?

Когда я разговариваю со своими друзьями, мы хорошо понимаем друг друга. Кажется, что в нашем языке нет ничего такого, чего нам недоставало бы (хотя мне и бывает сложно выразить какую-то «сложную» мысль). В некотором смысле наш язык полон (закончен). Он хорошо приспособлен к на-шему образу жизни.

Можно ли сказать, что культура, в которой отсутствует ви`дение (и другие практики восприятия), также обладает пол-нотой, законченностью? Какой образ жизни должны были бы вести представители этой культуры? Могли бы они, на-пример, обратиться друг к другу с просьбой о мяче, ведь в ре-альности мяч мог бы затеряться в траве? Что они делали бы в этом случае? Могли бы они вообще разговаривать об окру-жающих предметах?

Допустим, представитель этого воображаемого племени мог бы сказать: «Мяч потерялся». Я знаю, что у меня в порт-феле лежит мяч, потому что я его сам туда положил минуту назад. Я не вижу мяча, но я не сказал бы, что мяч потерялся. Это не то же самое. Мяч закатился за ящик. Меня просят описать рисунок на мячике. Что мне делать, если я не прак-тикую ви`дение? Возможно, что я так и скажу: «Мяч зака-тился за ящик». Может быть, это будет решением. Пред-ставляется, что в каждом подобном случае приходится ис-кать специальный обходной путь, не срабатывающий в об-щем случае. Согласимся с тем, что это было бы не самым из-ящным решением.

Можно представить себе некий набор ситуаций, где пред-мет не может затеряться или «исчезнуть из виду», — пред-ставьте, что я передаю предмет из рук в руки (можно еще представить сказочный сюжет всеви`дения, где герой может

— 112 —

видеть сквозь стены и т. п.). Пожалуй, в таких специальных случаях ви`дение не потребовалось бы. В нашем, а не сказоч-ном мире это очень ограниченный набор ситуаций.

Ясно, что здесь человек дан в некотором, с нашей точки зрения, ограниченном плане. Это как если бы вместо объем-ной фигуры нам предложили бы плоскую проекцию. Кон-структ ви`дения (вообще ощущения) формируется в сложных, изощренных совместных деятельностях. Этот тип организа-ции конституирует своеобразную мифологию человека, при-мечательную организацию личной истории.

Человек, который практикует ощущение, по-иному отно-сится к окружающему миру. Предметами личной истории ста-новятся факты восприятия. Агент противопоставлен так назы-ваемому «внешнему миру» как агент «воспринимающий». Бла-годаря практике восприятия у нас и появляется возможность противопоставить субъекта внешнему миру. Нельзя сказать, что уже и человек действующий не был бы противопоставлен внешнему миру, однако в случае с ви`дением внешний мир при-обретает относительную самостоятельность.

Кто видит? Не глаза (это употребление возможно только в метонимическом смысле), и не система восприятия, и не гомункул, который сидит в голове человека. Видит сам чело-век. Человек же это тот, кто имеет личную историю и имя.

Представьте себе шар. Нас просят представить его мыс-ленно как сумму частей. Одно племя питается апельсинами, и в их языке есть подходящее понятие «долька». Этому пле-мени будет легко разделить шар на дольки. Другое племя пи-тается круглыми лепешками. Человеку из этого племени бу-дет легче разрезать шар параллельными плоскостями. Пе-ред нами изображение дерева. Мы различаем ствол, ветви и листья. Пожалуй, такой способ категоризации не явля-ется единственно возможным. Но этот способ удобен для нас. Этот способ обусловлен характером наших практик в от-ношении деревьев и отдельных элементов дерева. Никто не придумывал, на какие части следует разделить дерево. Эти категории сложились стихийно в результате оформления со-ответствующих совместных деятельностей. Племена, прак-тикующие стволы, ветви и листья, оказались в выгодном по-ложении. Эти практики получили распространение.

«Я вижу тигра». В этой фразе посредством определен-ного категориального аппарата происходят расчленение не-которого события на части и их последующий синтез. Все, что мы сказали о листьях и деревьях, можно перенести и на

— 113 —

эту ситуацию. Прежде всего здесь выделены субъект и объект восприятия. Сам синтез оформлен посредством категории ви`дения. Имеют ли элементы, о которых мы сейчас говорим, какое-то независимое от высказывания определение. На наш взгляд, нет. Само высказывание первично. Мы могли бы упо-добить это аксиоматической системе. Понятиям точки, пря-мой и плоскости в геометрии не дается определение. Смысл эти понятия обретают из системы аксиом, в которой употре-бляются. Если же мы хотим прояснить для себя смысл самого высказывания о ви`дении, то дорога ведет нас к теории форми-рования совместных деятельностей. Подобную теорию мы и пытаемся представить в этой книге.

Мы уже говорили о фундаментальных причинах, опре-деляющих становление институции восприятия. Первой от-правной точкой здесь служит общность объекта. Объект вос-приятия, по поводу которого возникает коммуникация, об-щий для различных индивидов. Область этой общности и выделяется в некий «объективный» мир. Так, внешний мир находит свое представление в выражении. Внешний мир от-деляется от субъекта.

С другой стороны, при всей общности объекта каждый индивид видит объект по-своему, в своей проекции. Тут воз-никает различие между субъектами в их позиции, без кото-рой мы не получили бы разделения сознаний. Из-за этого возникает позиция воспринимающего.

Путь личной истории — это постоянное столкновение с фундаментальными обстоятельствами, провоцируемое по-ступью культуры. Каждый шаг освоения есть шаг на пути развития личной истории.

Культурология ви`дения

Человек начинает практиковать ви`дение, он научается использовать знак «вижу» в соответствующей ситуации. Ре-бенок перенимает умение у взрослых. Племя, практикую-щее ви`дение, становится успешнее. История ви`дения на этом не заканчивается. Спектр ситуаций, в которых срабатывает ви`дение, расширяется. Ви`дение входит в соприкосновение с другими практиками. В работу вовлекаются новые детали и обстоятельства. Различные практики начинают согласо-ванно работать в рамках одного личностного поля.

Как практика ви`дения взаимодействует с другими прак-тиками? Как эта практика развивается в ландшафте общих

— 114 —

путей освоения? Для того чтобы раскрыть эту тему, нам нужно обратиться к конкретным материалам.

Мы могли бы начать с толкового словаря Даля. Вот на-чало соответствующей словарной статьи:

«ВИДЕТЬ что, познавать чувством зрения, глядеть распозна-вая, ощущать глазом, зреть, усматривать. И гляжу, да не вижу. Долго смотрел, насилу увидел. Видать, видеть что или кого случайно, временно, иногда; видывать, видать некогда, случайно, давно, почасту. Видать нередко употреб. вм. видеть. Далече ли? отсюда не видать, нельзя видеть или невидно». [...]

Культура ви`дения идет по следам нашей сенсорики, и пер-вой уликой становятся глаза. Совершенно не очевидно, что глаза всегда или в первую очередь были связаны с ви`дением. Глаза являются зеркалом человеческой души. Взгляд может нести тончайшие оттенки человеческих эмоций и устремле-ний. Мы уже имели случай упоминать, что взгляды являются важнейшей частью коммуникационного кода. Все это не свя-зано напрямую с ви`дением. Однако в силу объективной связи глаз с визуальным восприятием этот орган в некоторый мо-мент подвергнулся освоению и на направлении, связанном с освоением сенсорной системы. Мы смотрим глазами, а ду-маем головой. Наша теория физиологии зрения является над-стройкой над культурой ви`дения. Такова одна из линий разви-тия практики ви`дения. Эта линия не единственная.

Мы можем указать, для примера, еще одну линию, связан-ную с присутствием. «Я был на празднике, и видел ...» Было бы непонятно, если бы я присутствовал на некотором меро-приятии и не заметил некоторых бросающихся в глаза фак-тов. Таким образом, присутствие и ви`дение оказываются свя-занными друг с другом. Возможно, что они были связаны с са-мого начала (вспомним про присутствие при показе).

«Я вижу дерево». Вот оно, дерево, растущее передо мной. Это яблоня, и я могу указать на яблоко в его ветвях. Дерево давно стало предметом моего культурного пространства. Оно растет тут не первый год, «вросло» уже в мою личную исто-рию. Я здесь часто бываю, прохожу мимо, иногда останав-ливаюсь. Допустим, я практикую ви`дение. Я иду по аллее и говорю: «Вот то самое дерево, о котором я говорил; теперь я его вижу». Пожалуй, это употребление нельзя назвать чи-стым знаком о восстановленной сенсорной связи. Тут тысяча оттенков, знаковых переплетений и согласованных практик.

— 115 —

Данный конкретный акт ви`дения прочно встроен в личную историю, в контекст. Что придает этому акту характер акта восприятия? В каком-то смысле все определяется тем ме-стом, которое занимает (заняло) ви`дение в личной истории.

В некоторый момент ви`дение становится самым обычным способом манифестации личности. Этот способ выражения начинает занимать подчиненное положение в других слож-ных по строению деятельностях.

3.4. ВитгенштейнЯзыковая игра

В произведении «Философские исследования» Людвиг Витгенштейн развивает понятие «языковая игра». Философ акцентирует внимание на том, что значение слов связано со способом их употребления (применения). Такой подход нам близок:

«Термин «языковая игра» призван подчеркнуть, что говорить на языке — компонент деятельности или форма жизни». [3, 90]

Разбирая многочисленные примеры, философ находит, что слова существенно разнятся в способе их употребления, что здесь не существует единой мерки. Некоторые примеры языковых игр весьма примечательны. Мы должны отдать должное Витгенштейну за то, что он привлек наше внимание к этим феноменам употребления. Нам хотелось бы разобрать некоторые случаи.

Наш термин «практика» отчасти соответствует термину «языковая игра», хотя мы и пытаемся связать наши практики напрямую с представлением о совместных деятельностях. Витгенштейн не рассматривает языковые игры ни с эволю-ционной, ни с экологической точки зрения. У Витгенштейна отсутствует идея личной истории. Размышляя о различных языковых играх и тонко подмечая способы применения зна-ков, философ не пытается, однако, восстановить полную картину этого применения. Зачастую обсуждение сводится к тому, как «некто пользуется знаком». В такой постановке во-проса этот «некто» мистифицируется.

Стоя в галерее перед художественным полотном, мы раз-глядываем фигуры людей, пытаемся понять смысл сюжета,

— 116 —

испытываем эстетическое воздействие от композиции. Но вот мы подходим ближе и переключаем свое внимание. Пе-ред нами отдельные мазки кисти, фактура краски и мате-риала, цветовая микроструктура. Можем ли мы подобным же образом сосредоточить свое внимание на фактуре, рас-сматривая «языковые игры»? Видимо, это не удается сде-лать Витгенштейну, хотя он и чувствует, что подобный ра-курс возможен и важен для понимания. Мой друг, стоящий рядом со мной перед живописным полотном, говорит мне: «Посмотри иначе, и ты увидишь фактуру». Я пытаюсь сосре-доточиться, но вижу только очертания фигур.

«Ведь мне могут возразить: «Ты ищешь легких путей! Ты го-воришь о всех возможных языковых играх, но нигде не сказал, что существенно для языковой игры, а стало быть, и для язы-ка. Что является общим для всех этих видов деятельности и что делает их языком или частью языка?» [3, 110]

Философ предвосхищает возражение, которое будет выдви-гаться против его теории. Мы не будем оригинальны и присо-единимся к этим возражениям. Рассуждая о фамильных сход-ствах языковых игр, Витгенштейн пытается отказаться от вся-кого единства употребления. Возможно, Витгенштейн находит в представлении о фамильных сходствах утешение. Без сомне-ния, фамильные сходства являются полезным во многих отно-шениях образом, но отказ от единства — опрометчивый шаг.

В каком направлении следует двигаться? Тут следовало бы прояснить прежде всего вопрос о том, кто же «играет» в языковые игры. Нужно вывести на свет этого «некто», тень которого нависла над нами, чье дыхание мы ощущаем на каждом шагу философского исследования. Это невозможно сделать, наблюдая за формами (фигурами) употребления со стороны. Мы должны охватить не отдельные фрагменты дей-ствительности и очертания знаков, но совместную деятель-ность в ее самодостаточной целостности.

Цвет, боль и другие «пассажиры»

Читаем у Витгенштейна:

«Опиши аромат кофе! Почему это невозможно сделать? Не хватает слов? И для чего тебе не хватает их? — Но как возникает сама мысль о том, что такое описание вообще

— 117 —

должно быть возможно? Ощущал ли ты когда-нибудь от-сутствие такого описания? Ты пытался описать аромат кофе и тебе это не удалось?((Я сказал бы: «Эти звуки говорят о чем-то величествен-ном, но я не знаю о чем». Эти звуки — выразительный жест, но я не могу сопоставить их с чем-то, что их объяснило бы. Полный глубокого смысла кивок головой. Джемс: «Нам не хватает слов». Почему же тогда мы их не вводим? А что если это было бы в наших силах?))». [3, 244]

Возможно, в аромате можно различить некоторые ноты. Но если взять элементарную ноту, то ее было бы невозможно описать. Для чего, однако, это могло бы пригодиться? Допу-стим, вкусив впервые экзотический фрукт, я почувствовал бы некоторую незнакомую вкусовую ноту. Возможно, мне захо-телось бы передать информацию об этом вкусе другу, чтобы тот в нужный момент его узнал. Можно ли было бы это сде-лать в принципе?

Допустим, нас попросили объяснить, что такое красный цвет. Ну, мы ответили бы: «Это цвет розы». Не удовлетворив-шись ответом, нас продолжили бы расспрашивать, а в чем эта краснота розы заключается. Боюсь, мы не знали бы, что от-ветить дальше. О чем же свидетельствует эта беспомощность? Нужно думать, такое положение дел является следствием ме-ханизма, с помощью которого мы формируем свои высказы-вания о вкусах и цветах. Мы практикуем вкусы и цвета спе-циальным образом.

Витгенштейн предлагает представить, что в Париже «по-добно эталону метра хранится и эталон цвета»:

«В этом случае не имело бы смысла говорить ни то, что такой образец имеет данный цвет, ни то, что он его не имеет.Это можно выразить так: данный образец — инструмент языка, с помощью которого мы формулируем высказывания о цвете. В этой игре он является не изображаемым предме-том, а средством изображения». [3, 103]

В обыденной жизни роль эталона зеленого цвета могла бы играть трава (зелень), красного — кровь, синего — море.

В один прекрасный момент я начал практиковать крас-ный цвет. Наше племя частенько имело дело с кровью. Срав-нивая цвет спелого плода (помидора) с цветом крови, мои

— 118 —

соплеменники называли его «красным». Вскоре и я стал де-лать то же самое. Всякий раз, имея дело с предметом, про-изводящим подобное ощущение, я отмечаю его «красную» окраску. Характерное ощущение слилось в моем сознании со знаком «красный». Я употребляю это слово непроизвольно. Мне не приходится задумываться.

Для того чтобы говорить о цвете, нужен эталон. Первона-чально любой эталон представлял собой материальную вещь, но сейчас мне уже не обязательно держать эталон в руках, так как я могу задействовать образ. Речь идет о своеобразной ин-териоризации. Структура деятельности по существу не изме-няется, но в одном из звеньев происходит замена. Неудобно всякий предмет возить для измерения в Париж. Это еще один пример совместной деятельности, одним из звеньев которой является образ. Можно попытаться проследить, как эта дея-тельность сложилась. Все это так, но этого недостаточно. Это не полная картина того, что здесь происходит.

Я провожу сравнение и говорю: «Этот предмет производит во мне ощущение красного цвета». Предметом этого выска-зывания становится сама процедура сравнения. Вот, чего не делает шимпанзе, который тянется за спелым плодом! Шим-панзе не говорит ничего подобного, не присваивает ощуще-ния. Когда я присваиваю ощущение, делая предметом своего высказывания процедуру сравнения, я практикую цвет. Вы-сказывание о цвете становится звеном моей личной истории. «Я» и «предмет» тут противопоставляются друг другу. Отноше-ние решено в форме «производит ощущение».

Другой сюжет, которому в «Философских исследованиях» отведена важная роль — это сюжет о боли. Феномен боли пре-доставляет нам несколько особо интересных загадок.

Витгенштейн дает следующее описание:

«Как относятся слова к ощущениям? Кажется, что в этом нет никакой проблемы. Разве мы не говорим каждый день об ощущениях и не называем их? Но как устанавливает-ся связь имени с тем, что именуется? Этот вопрос равно-значен другому: как человек усваивает значение наимено-ваний ощущений? Например, слова «боль». Вот одна из воз-можностей: слова связываются с изначальным, естествен-ным выражением ощущения и подставляются вместо него. Ребенок ушибся, он кричит; а взрослые при этом уговарива-ют его и учат восклицаниям, а затем и предложениям. Они учат ребенка новому, болевому поведению». [3, 171]

— 119 —

Культура преднаходит механизмы боли, сформированные в ходе биологической эволюции. В этом смысле можно говорить об освоении тела. «Тракт боли» представляет собой цепь нерв-ных путей от болевых рецепторов к двигательным механизмам. И здесь цепь в результате культурной экспансии оказывается разбитой на звенья, подобно случаю с визуальным восприя-тием. Двигая раненой конечностью, мы должны ощутить боль.

Кажется, что специфика болевого ощущения заключа-ется в том, что боль, ощущаемая мной, не может быть ис-пытана больше никем. Ну, отчасти это верно и для визуаль-ного восприятия. Витгенштейн отмечает этот момент. Каков критерий того, что мое ощущение красноты совпадает с ва-шим? Впрочем, тут это не так важно. В любом случае прак-тика цвета может опираться на эталон. Мы с другом едем в Париж. Извлекаем там «из вакуума» сепию-образец и догова-риваемся называть такой цвет словом «сепия». Этого доста-точно. Имеет ли вообще смысл говорить о моем личном ощу-щении красноты, если я не могу им ни с кем поделиться? Это личное ощущение есть внутреннее дело. Внешние же прояв-ления совместной деятельности вполне согласованы.

Меня могут спросить: «Хорошо ли я представляю себе, что такое «сепия»?» Я отвечаю: «Да, я отчетливо могу себе представить этот цвет». Это высказывание принадлежит практике образов.

Можно ли прибегнуть к эталону в случае боли? Строго говоря, да. Я забиваю молотком гвоздь, промахиваюсь по шляпке и ударяю по пальцу. Та же ситуация могла бы прои-зойти с кем-нибудь другим. Молоток и гвоздь (вместе с ин-струкцией по применению) можно было бы хранить в Па-риже «в вакууме». Практику боли можно было бы выстроить по аналогии с практикой визуального восприятия.

Вижу и знаю

В работе «О достоверности» Витгенштейн подробно опи-сывает языковую игру, связанную с фразой «я знаю»:

«Скажи, например, кто-нибудь: «Я не знаю, рука ли это», — ему можно было бы ответить: «Присмотрись получше». [3, 323]

В данной языковой игре подобного ответа было бы до-статочно. Я не могу себе представить, как можно было бы тут продолжать дискуссию в ключе «Конечно, я знаю, но могу и

— 120 —

ошибаться». При большом желании дискуссию можно было бы перевести в русло «Я уверен, что...», но это уже какой-то специальный случай.

«Дело не в том, что Мур знает: это рука, — а в том, что мы его не поняли бы, если бы он сказал: «Конечно, я могу и ошибаться в этом». [3, 327]

В этом фрагменте описывается своеобразный феномен. «Мы его не поняли бы». Что представляет собой данная язы-ковая игра? Какова природа тех, кто в нее играет, и зачем они это делают? В чем заключается «выигрыш»?

Мы считаем, что практика знаю есть своеобразное разви-тие практики вижу. Зачастую, хотя и не во всех случаях, зна-ние является следствием ви`дения. Экологический смысл этой практики также заключается в предварительном согласова-нии общности объекта или некоторого факта. Результатом такого согласования является разворачивание некоторой со-вместной деятельности. Психологически это окончательное решение. Тут не может быть никаких вариантов или сомне-ний. Именно по этой причине сомнение было бы непонятно. Здесь не предусмотрена процедура проверки. Практика знаю в том виде, как она сложилась в нашей культуре, просто по определению не допускает ошибки. Если в какой-то момент возникает мысль об адекватности самой процедуры, то этот случай сразу выводится из-под сферы практики знаю. На этот случай есть иные практики — такие, например, как уверен.

«[...] Неверно, будто из высказывания другого человека «Я знаю, что это так» можно умозаключить: «Это так». [...] Сначала нужно доказать, что он это знает». [3, 324]

Если я знаю, что это дерево, то это так и есть. Если не-кто знает, что это дерево, то это еще не значит, что это так и есть. Но все-таки я могу многое почерпнуть из чужого знания. При некоторых дополнительных обстоятельствах я могу превратить это знание в свое. Таковы особенности этой языковой игры. Мы можем разделять друг с другом не-которые знания.

Если практика ви`дения в конечном счете оказалась свя-занной с сенсорикой, то практика знаю вобрала в себя без-апелляционность, которая необязательно связана с ви`дением. Я знаю, что Земля круглая. Трудно представить, что при

— 121 —

моем опыте и образовании могло бы означать сомнение в этом факте. Между тем едва ли человек, живший две тысячи лет назад, мог бы спокойно заявить, что он это «знает».

В ареал знания могут попадать различные факты. Эти факты являются, по сути дела, неотъемлемой частью со-вместной деятельности знания и появляются вместе с дея-тельностью. Все это является внутренним делом практики, формы жизни. Витгенштейн пишет:

«Но я обрел свою картину мира не путем подтверждений ее правильности и придерживаюсь этой картины я тоже не потому, что убедился в ее корректности. Вовсе нет: это унаследованный опыт, отталкиваясь от которого я разли-чаю истинное и ложное.Предложения, описывающие эту картину мира, могли бы входить в своего рода мифологию. А их роль подобна роли правил игры; игру же можно освоить чисто практически, не зазубривая никаких эксплицитных правил». [3, 335]

Тут мы сталкивается со своеобразной формой реляти-визма. Вопрос об истине осмыслен, если мы рассматриваем его с точки зрения некоторой культуры. Истинный факт нельзя соотнести напрямую с миром. Между истинным фак-том и миром всегда находится посредник — культура.

Допустим, я знаю нечто. Если позднее окажется, что я все-таки ошибся, то моя ошибка обусловлена ограничени-ями нашей культуры. Практика знаю дала сбой. Это может случиться, допустим, в случае иллюзии. По обыкновению мы не принимаем во внимание, что наше восприятие может столкнуться с иллюзией. В компьютерной науке известен случай, когда выполнение программы приводит к системной ошибке. На этот случай предусмотрена процедура обработки ошибки. Смысл этой процедуры заключается не в том, чтобы разобраться в характере ошибки, а лишь в принятии скорых мер по возвращению системы в рабочее состояние. Мы мо-жем сказать: «Ну, я все-таки ошибался». Это как раз случай такого типа.

— 122 —

4. Опыт времени

4.1. Опыт времениВремя

Ядром наших теоретических построений является пред-ставление о трех составляющих личной истории. К ним от-носятся: опыт ви`дения, опыт времени и опыт свободы воли. От-части эти составляющие предполагают друг друга; при этом каждая из них несет в себе своеобразное содержание и опи-рается на особые фундаментальные обстоятельства.

Каждый из этих опытов организуется схожим образом. Центральным звеном структуры во всех случаях являются со-вместные деятельности, строящиеся по схеме высказывания. Выше мы рассмотрели культуру ви`дения; теперь же нашей за-дачей является построение культуры времени.

В учении о ВПФ культурная память рассматривается как некоторый эффективный механизм. Культурная память за-ступает на место естественного запечатления при запомина-нии последовательности слов, составленных изобретатель-ным экспериментатором. Ограничивается ли экологическое значение культурной памяти подобными задачами? Судя по всему, дела обстоят сложнее. Нам хотелось бы прояснить смысл культурной памяти, но не как процедуры, более эф-фективной в сравнении с естественным запечатлением.

Физиологическое восприятие еще не является ви`дением. Наличие способности запечатления еще не предполага-ет опыта времени. Мы могли бы представить себе в ходе

— 123 —

мысленного эксперимента существо с безграничной способ-ностью естественного запечатления, но и в этом случае при изучении становления личной истории вопрос о памяти встал бы перед нами в виде специальной проблемы. Дело в том, что определенные фрагменты прошлого оказались востребован-ными совместными деятельностями. Этот факт следует счи-тать особым феноменом, не связанным напрямую с пробле-мой запоминания. Память здесь используется с особой целью, и то, что тут происходит, можно было бы квалифицировать как освоение механизмов запечатления. «Помнить» в данном случае означало бы «быть человеком».

Представим себе, как в некотором племени практикуют совместные деятельности, в которых функционирует прото-кол «я». Допустим, речь идет об отдельных предметных обла-стях, об отдельных практиках. Ребенок этого племени благо-получно врастает в эти практики, научается пользоваться со-ответствующими знаками. Вместе с этим он начинает прак-тиковать протокол «я». Положено начало его личной исто-рии. В общих чертах нам понятен работающий здесь меха-низм. У нас есть приблизительная картина происходящего.

Можно сказать, что личная история в единичных практиках присутствует как возможность. Личная история здесь только обозначена. Несколько событий в рамках определенной пред-метной области еще не могут составить того характерного ком-плекса, который мы могли бы назвать «формой жизни».

Как же прирастает личная история? Как все новые и но-вые предметные области попадают в сферу действия протокола «я»? Как личная история приобретает знакомые каждому из нас контуры, простираясь на все мало-мальски значимые сферы жизни существа от его рождения и до смерти? Какие принципы лежат в основе единства личной истории? Почему личная исто-рия не рассыпается в мелкую пыль, а отдельные практики не складываются лишь в механическую сумму отдельных линий?

Картина личной истории, предстающая перед нашим взором, грандиозна. Вопросы, на которые предстоит отве-тить, трудны и многообразны. На данном этапе развития тео-рии мы можем лишь выхватить отдельные нити из этого по-лотна, выдвинуть ряд гипотез. Нам представляется, что «при-растание» личной истории было бы невозможным без упоря-дочения событий. Своеобразный остов, на который нанизы-ваются события личной истории, возникает благодаря опыту времени. Таково решение, найденное в ходе эволюции со-вместных деятельностей.

— 124 —

Модели времени

Любой процесс развернут во времени. Развернута во вре-мени и совместная деятельность. Но не любая совместная деятельность будет интересовать нас в этой главе. Рассмо-трим такие случаи, где из небытия извлекается образ, причем не просто образ как таковой, но образ в его временной при-уроченности. Подобное извлечение осуществляется в рамках некоторой модели времени. Модель может включать в себя аспект упорядоченности и аспект меры.

Отдельные звенья развернутой во времени и пространстве деятельности оказываются приуроченными к определенным моментам времени. Экологический смысл такой приурочен-ности может быть весьма разнообразным. Первое, что при-ходит в голову, — приуроченность сельскохозяйственных ра-бот. Чуть ниже мы попробуем коснуться и других случаев.

Существует некоторое количество естественных периоди-ческих процессов, к которым могли бы быть приурочены те или иные звенья совместных деятельностей. Прежде всего это смена времен года, а также смена дня и ночи. Существование изотопов с разным значением периодов полураспада (14С — 5700 лет и 238U — 4,5×109 лет), используемых в методах радиоактив-ного датирования, позволяет нам «заглянуть» в прошлое на раз-ную глубину. Также и существование двух главных естествен-ных циклов — суток и года — обусловило возможность органи-зации временного протяжения человеческой жизни. Мы мо-жем сказать: «Такое-то событие случилось прошлой зимой», или: «Такое-то происшествие случилось третьего дня». Нам, разу-меется, было бы интересно построить модель деятельности, где такое употребление могло бы произойти впервые, где некото-рый знак приобрел бы соответствующую функцию. В такой де-ятельности, развернутой по схеме протокола «я», впервые про-изошло бы освоение памяти и появился бы опыт времени.

Следует различать привязки по степени размытости. Привязка «прошлой зимой» достаточно точна для некото-рых целей, но не для всех. Сезон является слишком размытой привязкой для сельскохозяйственных работ. Существуют, впрочем, и более точные периодические привязки: «цвете-ние вербы», «восход солнца». Иногда такая привязка должна использоваться вместе с указанием года или суток.

Разумеется, что вехами, к которым привязываются те или иные происшествия, могут служить уникальные события — такие как извержение вулкана или наводнение. События из

— 125 —

жизни деревни — такие как смерть старейшины или военное столкновение с соседним племенем — также могли бы слу-жить привязками. Кажется, что периодические и уникаль-ные привязки дополняют друг друга и, более того, образуют некоторую сложную единую систему. Вовсе не очевидно, что тот опыт времени, который сложился в нашей культуре, яв-ляется единственно возможным.

Если бы в качестве привязок использовались только уни-кальные события, то отдельной проблемой встал бы вопрос об отношении «раньше — позже», то есть вопрос о стреле вре-мени. Отчасти эта проблема решается отсчетом периодов.

Люди не всегда отсчитывали прожитые годы. Является ли эта информация столь уж необходимой для жизни? Трудно сказать, как вообще было положено начало использования счета при исчислении времени. Недостаток уникальных при-вязок мог бы привести к необходимости указаний типа «на третью зиму после пожара». Систематическая необходимость такого рода употреблений в какой-то момент должна приво-дить к возникновению календарей и специальных институ-ций, обеспечивающих их функционирование. Возможно, от-счет вели специально обученные люди. В основу известных нам календарей были положены различные циклические про-цессы, в том числе и такой, например, как смена фаз Луны.

В зависимости от того, какова система привязок и как она используется в той или иной культуре, мы будем разли-чать различные модели времени. Примером такой модели является, допустим, счет поколений, упоминаемый в работе Арона Гуревича «Категории средневековой культуры» в ряду других отношений ко времени:

«Существенным аспектом времени был счет поколений. Определив принадлежность лица к тому или иному поколе-нию или установив их последовательность, получали впол-не удовлетворявшее представление о связи событий, ходе вещей и обоснованности правовых притязаний. Понятие поколения воспроизводило ощущение живой преемственно-сти органических человеческих групп, в которые индивид включался как реальный носитель связей, соединяющих на-стоящее с прошлым и передававших их в будущее». [7, 91]

Такая модель может стать основой местного времени, времени данного родового селения. Возможно, что время в этом случае распространялось бы вглубь не более чем на

— 126 —

несколько поколений. Лишь позднее, как пишет Гуревич, были найдены формы организации времени в русле единого течения человеческой истории:

«Подчинив земную историю истории спасения, Августин увидел единство в движении рода человеческого во време-ни. История превратилась во всемирную историю, прони-занную единым смыслом и руководимую трансцендентным замыслом. Традиционным жанром средневековой историо-графии была всемирная хроника, начинавшаяся с пересказа библейской «Книги бытия». Эта традиционная форма дава-ла возможность хронисту включить историю собственного времени во всемирно-историческое целое». [7, 104]

Модели времени, о которых пишет Гуревич, являются гранди-озными и изощренными образованиями. Их можно уподобить ве-личественному куполу собора. Нам же следует обратить внимание прежде всего на стропила, строительные леса и систему кружал.

Продвигаясь вглубь — к истокам культурных практик, мы должны также рассмотреть аспекты локального и целого в моделях времени, скрепляющих отдельную человеческую жизнь. Путь нашего исследования проходит от островка вре-мени, в котором существует отдельный индивид, к его лич-ной истории (биографии, житию), обрамленной рождением и смертью, а возможно, и простирающейся за их пределы.

Приуроченность

Рассмотрим подробнее структуру совместной деятельности, которая востребовала бы временную приуроченность. В общем случае одно событие из жизни существа (событие А) привязы-вается к другому, как правило, внешнему событию В1 (именно это последнее мы называем привязкой). Событие А суть неко-торое звено совместной деятельности, играющее роль основа-ния. Допустим, речь идет о некоторой договоренности.

Первоначально событие А ни к чему не «привязывалось»1. Механизм благополучно работал без всякой привязки.

1 Начало нашего рассуждения напоминает мифопоэтическую схе-му. Существует множество легенд о том, как появилась суша. Ти-пичная легенда подобного рода начинается со слов «Первоначаль-но все было покрыто водой...» Повествование о том, как появились моря, начиналось бы со слов «Первоначально существовала только суша...» Мы надеемся, что у нас есть основания начинать с непри-уроченных (простых) событий и идти к сложным.

— 127 —

Представим далее, что временные аспекты договора вдруг стали играть важную роль. Допустим, между договором и на-ступающим моментом выполнения могло бы вклиниться не-которое третье событие С, такое, что следование договору потеряло бы всякий смысл.

Я дружу с Петром и Павлом. Мы живем в большом го-роде. Я случайно встречаюсь с Петром на улице, и тот мне говорит, что на днях видел Павла. Павел просил передать, чтобы я к нему заехал по неотложному делу. Встреча Петра с Павлом и просьба последнего соответствуют в нашей схеме событию А. Это событие является серьезным основанием к тому, чтобы я срочно навестил Павла (событие D). Однако я частенько бываю у Павла, и мы решаем с ним неотложные дела. Я вспоминаю, когда я был у Павла в последний раз (со-бытие С). Если мы встречались уже после того, как Павел пе-редал Петру свою просьбу (о своей просьбе Павел мне ни-чего не сказал, но допускается, что он мог об этом позабыть), то мне незачем спешить, ибо мы уже имели возможность ре-шить это неотложное дело. Таким образом, появляется необ-ходимость упорядочения событий А и С во времени. Един-ственным решением этой проблемы могла бы служить при-вязка этих событий к некоторой шкале. Если бы я вспомнил, в какой день встречался с Павлом, а Петр — дату просьбы (а возможно, и точное время), то проблема была бы разрешена.

Мы рассмотрели модельный пример, в котором времен-ная приуроченность событий А и С к некоторой упорядочен-ной шкале (эталону следования) становится актуальной для культуры. Деятельность, в которой срабатывало бы отношение «раньше — позже», была бы более эффективной в сравнении с деятельностями, состоящими из неприуроченных событий.

Как складывается приуроченность на начальных эта-пах, ведь дело осложняется отсутствием самой шкалы? Воспоминание-образ договора (просьбы — в нашем при-мере) в структуре высказывания всегда дан в некоторой

— 128 —

избыточности, обстоятельности. Некоторый элемент, со-путствующий договору, мог бы взять на себя роль привязки, если бы он имел по счастливому стечению обстоятельств объективное отношение ко времени. События, которые бе-рут на себя роль привязок, должны быть заметными собы-тиями, уже освоенными в тех или иных практиках. Широ-кий круг обыденных событий мог бы оказаться привязан к одному и тому же общему для всех набору привязок.

Как эти привязки могли бы выстроиться в линию «раньше — позже»? Если мы возьмем два отдельных события-привязки — «пожар» и «наводнение», то мы увидим, что здесь не требу-ется ничего «выстраивать». Привязки используются некото-рым образом. Само это использование обуславливает некоторое отношение между событиями. «Пожар» и «наводнение» начи-нают служить эталоном упорядочения. Процедура измерения длины эталона метра лишена смысла. Нет надобности в опре-делении того, что было раньше — «пожар» или «наводнение». Длина эталона равна метру по определению. «Пожар» и «наво-днение» начинают использоваться в специальном смысле, ко-торый мы теперь придаем терминам «раньше» и «позже».

Можно было бы предположить, что так появились знаки «раньше» и «позже». «Раньше» произошло бы от «пожара», а «позже» от «наводнения». В русском языке можно было бы связать слово «рано» со значением «утро», а слово «поздно» со значением «вечер».

Появление третьей привязки вносит некоторую проблему. Очевидно, что каждая новая привязка должна была бы специ-альным образом обрабатываться и занимать свое надлежащее место в шкале. Здесь мы должны особо отметить роль собы-тий, связанных причинно-следственной связью. Следовало ожидать, что мы наткнемся на вопрос о причине и следствии в нашем экскурсе. Тут нужно соблюдать крайнюю осторож-ность. Связывая вопрос о причине и следствии с проблемой времени, следует опасаться попадания в порочный круг.

Причинно-следственная связь является некоторой физиче-ской абстракцией. Объективно события, связанные причинно-следственной связью, упорядочены во времени. Такие события являются хорошим кандидатом на роль привязок.

Категории причины и следствия еще только должны по-явиться в арсенале культуры. Мы не можем опираться на них как на нечто данное. Причинно-следственные связи пре-жде должны быть освоены культурой в рамках определенных практик. Мы могли бы представить себе некоторую легенду,

— 129 —

историю, передаваемую из уст в уста. Допустим, что эта исто-рия состоит из нескольких событий, таких, что каждое по-следующее не могло бы произойти, не случись предыдущего. В сущности, такую историю не нужно специально сочинять. Всякий пересказ реального происшествия принимает по-добную форму. В пересказе происшествие берется как це-лое, однако по необходимости эта история будет иметь вну-треннюю линейную структуру. Нужно подчеркнуть, что эта структура не задается какими-то внешними выразительными средствами. Такие средства оформятся позднее из самого пе-ресказа в рамках формирования категорий причины и след-ствия, по мере того, как эта история станет эталоном упоря-доченности. Вначале же эта структура обусловлена объектив-ным характером событий, реальностью истории.

Вернемся к проблеме третьей привязки («затмению»). До-статочно связать эти три события с любой историей, структу-рированной посредством причины и следствия, как третья привязка нашла бы свое естественное место в шкале. Следо-вало бы представлять себе шкалу и набор вспомогательных историй как единый, постоянно обновляющийся и самопод-держивающийся механизм, модель времени.

Многие события необходимо специально приурочивать к привязкам, чтобы ввести их таким образом во временной континуум. Такая практика должна обеспечиваться специ-альной структурой внимания. Петру следовало бы взглянуть на часы в тот момент, когда Павел передавал ему просьбу. Возможно, Петру следовало бы даже записать это время в блокнот. Мы узнаем тут характерные очертания высшей пси-хической функции.

Культурам земного шара известны разнообразные виды шкал. Шкалы или модели времени могут конкурировать, ра-ботать сообща или вытеснять друг друга. Шкалы могут пе-редавать по наследству друг другу свои функции, настолько аккуратно, чтобы не разрушить тонкие связи между собы-тиями, установленными на прежнем этапе. Шкалы перени-мают друг у друга эстафетную палочку времени. При этом на каждом новом этапе модель времени становится все более изощренной.

Использование специальных вспомогательных средств знаменует новый этап в развитии опыта времени. Такой опыт времени специально культивируется. Модель времени, а вме-сте с ней и личная история не устоялась еще окончательно к временам, описываемым в исторической литературе. Для нас

— 130 —

это благоприятная возможность вернуться к реальности из области чистых умозаключений.

Читаем у Гуревича:

«Как мы могли убедиться, время для варвара всегда кон-кретно и связано с жизнью. Нет приборов для определения времени суток. Вполне достаточно знать положение солн-ца в небе. Древний исландский судебник «Грагас» («Серый гусь») предписывает начинать тяжбу на альтинге в то время, когда солнце освещает поле тинга; судьи должны подняться на «скалу закона», пока солнечные лучи падают на западную часть ущелья. Трудовые занятия прекращают-ся, когда солнце начинает клониться к горизонту — точнее, тогда, когда оно окажется на высоте копья, поставленного на «средней линии высоты моря» (между крайними линиями прилива и отлива)». [7, 93]

Представим себе тень от постройки, которая падала бы на размеченную ритуальным рисунком площадь (солнечные часы). Прохождения тенью того или иного фрагмента рисунка служило бы привязками. Линейная последовательность при-вязок дана здесь в чистом виде и связана с пространственным положением тени (такое отношение, кстати, сохранилось и в наших часах с бегущими по циферблату стрелками). Дви-жение тени задавало бы ритм жизни в деревне, служило бы скелетом упорядоченных деятельностей и поэтому конститу-ировало бы опыт времени деревенских жителей, составляло бы существенную частичку их души. Это локальное время, которое могло бы протекать только в области, прилегающей к площади. Если же мы представим себе колокол, отбиваю-щий «жатву» или «выгон в луга», то мы распространим эту область на всю деревню и ее окрестности. Эта ситуация уже напоминает средневековое поселение, в котором звон цер-ковных колоколов определял течение времени.

Наконец, мы подошли к шкалам, основанным на счете. Это характерный пример того, как для построения шкалы ис-пользуются специальные знаковые системы. Должна суще-ствовать специальная институция, поддерживающая функ-ционирование календаря. Использованию календаря нужно учить. Календарь можно уподобить высшей психической функции, у которой, кстати сказать, отсутствует низший ана-лог. Календарь — это, пожалуй, самая мощная и изощренная модель времени, имеющаяся в нашем распоряжении.

— 131 —

Мы завершим этот параграф следующим замечанием. Мы ищем экологический смысл отдельных практик, связан-ных со временем. Но так уж ли это необходимо? Вероятно, что в своем подавляющем большинстве эти практики не вхо-дят в самостоятельные отношения с внешним миром. Скорее всего, эти практики представляют собой одну из систем, со-ставляющих «тело» личной истории.

4.2. БиографияПроисхождение

Ранее мы говорили о деятельности с распределенными ролями. Можно представить себе, как такая деятельность на-чинается, разворачивается и в некоторый момент исчерпы-вает себя. Охота заканчивается вместе с поимкой зверя и де-лежкой добычи. Здесь «я» вспыхивает всего лишь на какое-то мгновение.

Представим себе, что подобные истории повторяются раз за разом. Здесь нет единства. Ничто не объединяет эти вспыхивающие «я» в одно целое, кроме используемого здесь знака. Если в описанной картине есть нечто объединяющее, то это объединение внешнее — это единство тела существа, его пространственно-временной линии и внешнего облика. Все перечисленные аспекты являются лишь предпосылками другого объединения, объединения в рамках единой личной истории.

Здесь мы должны выдвинуть важный теоретический те-зис, новую рискованную гипотезу. Представим себе деятель-ность, не имеющую строгих временных рамок, основание без срока истечения службы. Такую деятельность мы будем назы-вать «сквозной», противопоставляя ее деятельности «локаль-ной» (разворачивающейся в строго ограниченных времен-ных рамках). Представьте себе процедуру вступления в брак в культуре, не предполагающей бракоразводного процесса (в культуре, где нельзя «позабыть» о своем браке). Представьте себе грех, который нельзя было бы искупить. Представьте некоторую совместную деятельность, распространившуюся на всю жизнь существа. Могла бы практика подобного рода положить начало личной истории?

Прежде всего мы должны выяснить, как такие практики мо-гут соотноситься с идеей распределенных ролей, с протоколом

— 132 —

«я». Позднее мы попытаемся облечь наши изыскания в неко-торый культурологический материал, но сначала прибегнем к обычному для нашего исследования методу косвенных наблю-дений и процедуре обсуждения фантастических племен.

Время от времени мы возвращаемся к некоторым собы-тиям своей жизни. Я могу вспомнить какой-нибудь интерес-ный эпизод, например, переезд в новую квартиру, но я не держу картину этого переезда все время в сознании. Я вспо-минаю о переезде изредка. Я готов себе представить, что в моей жизни будет такой момент, когда я вспомню об этом эпизоде в последний раз, хотя я и не буду знать, что этот раз последний. Это может случиться задолго до моей смерти.

Основания работают в соответствующих практиках, и если эти практики уходят, то событие-основание может быть подвергнуто забвению. Я обещал передать книгу, и я выпол-нил свое обещание. Может случиться (а так, скорее всего, и произойдет), что я уже никогда не вернусь к истории с этой книгой. Речь идет о локальной деятельности. Иное дело — деятельности сквозные.

Мы ищем модельный пример сквозной деятельности, ко-торый мы могли бы подвергнуть анализу. Позаимствуем сю-жет у Арона Гуревича:

«Принадлежность к социальному разряду или слою опреде-ляет поведение индивида. Все стороны его жизни регламен-тированы, заранее известно, как он должен поступить в той или иной ситуации, — выбора почти не существует. Любой поступок должен соответствовать строгим пред-писаниям, вытекающим из сознания принадлежности к группе, из чувства чести, носившего не столько личный, сколько родовой, семейный характер». [7, 136]

Мы, разумеется, не можем взять этот пример во всей его полноте, в контексте сложной средневековой культуры, то есть в том ключе, в котором этот пример берется в «Кате-гориях средневековой культуры». Мы хотим абстрагировать этот сюжет до модельного примера типичной сквозной дея-тельности, закрыв глаза на культурологические детали.

Происхождение человека является фактом его личной истории. Само рождение не дано нам в личном опыте, но это обстоятельство не играет в наших рассуждениях суще-ственной роли. Факт отцовства, происхождения как собы-тия культурно значимого закреплен рядом вполне заурядных

— 133 —

действий и событий, свидетельств в нашем понимании, ко-торые становятся серьезными основаниями. Культура мо-жет быть построена так, что эти основания будут «преследо-вать» человека всю его жизнь. Человеку не удастся позабыть о своем знатном или о своем рядовом происхождении.

Подумаем о том, как практика происхождения могла бы стать остовом личной истории. Здесь мы имели бы дело со сквозной деятельностью, функционирующей по схеме про-токола «я». Мы практиковали бы многочисленные совмест-ные деятельности с распределенными ролями, основанием которых служило бы происхождение человека.

Допустим, всякий раз, когда я упоминал бы о своем знат-ном происхождении, это становилось бы основанием возда-вать мне почести и относиться ко мне с уважением и забо-той. С другой стороны, это происхождение было бы серьез-ным основанием для меня поступать благородно.

Подобного рода практика задала бы определенный ра-курс личной истории. Островок времени, в котором жил бы этот человек, расширился бы вплоть до его рождения и даже дальше этого. Такой человек мыслил бы себя неотъемлемой частичкой рода. Его память была бы ориентирована на опре-деленные вещи, а действия были бы сообразованы с установ-лениями родовой культуры, царящей в этом обществе.

Нам теперь еще трудно прочувствовать пульс этой личной истории, основанной на единственной сквозной деятельности, но у нас появляется опора, на которую мы могли бы опереться.

Тут же в стиле нашего исследования нам следовало бы продумать экологический смысл практики происхождения. Сделать это сложно, не проводя специального исследова-ния, тем более что тут мы имеем дело со сложным феноме-ном, который к тому же неразложим на простые элементы. Можно лишь выдвинуть самые общие предположения о том, что происхождение есть наиболее простой способ поддержи-вать сложную структуру сообщества, необходимую для срав-нительно эффективного использования ресурсов. Здесь за-мешаны культуры поведения, власти, наследственного вла-дения и тому подобные вещи.

Поставим следующий вопрос. Из какой локальной дея-тельности образовалась практика происхождения? Разумно допустить, что некоторая локальная деятельность претерпе-вает эволюцию, превращаясь постепенно в деятельность без истечения срока. По наследству передается и используемая модель времени.

— 134 —

Рассмотрим следующую возможность. Ясно, что статус че-ловека мог бы определяться не только происхождением. Легко представить, как этот статус мог бы быть установлен или снят в результате ритуального действия — например, дарован ко-ролем. Подобный ритуал служил бы основанием, образом-событием, к которому постоянно возвращались бы, фактом, который постоянно «имели бы в виду». Такая институция пер-воначально могла бы выполнять скромную, локальную задачу, но постепенно распространиться на широкий спектр социаль-ных взаимодействий, оформляя, таким образом, жизнь суще-ства. Если эта институция укоренилась бы в жизни сообще-ства, то в скором времени статус, возможно, стал бы переда-ваться по наследству. Главное, чтобы это было успешным ре-шением. Таким образом, возникла бы сквозная деятельность.

Можно рассмотреть отдельную сквозную деятельность или функционирующий набор сквозных деятельностей. На каком-то этапе несколько таких деятельностей могли бы конкурировать друг с другом, но впоследствии одна из них берет верх. Определенная модель времени становится доми-нирующей и приобретает тотальный характер. Любое собы-тие (осознанное событие) инкорпорируется в эту систему и приобретает временную модальность.

Подводя итог и переходя к следующему разделу, мы мо-жем заключить, что некоторые совместные деятельности (возможно, сквозные), использующие ту или иную струк-туру приурочения, в какой-то момент объединяют вокруг себя всю социальную жизнь, обуславливая связный и еди-ный опыт времени.

Биография

Наши рассуждения о времени носили до сих пор предва-рительный характер. Мы рассматривали возможности при-урочения, предоставляемые структурой высказывания. Те-перь нам необходимо перейти к исследованию освоения вре-мени, то есть к тому, как эти возможности были использо-ваны для построения личной истории.

В предыдущих разделах мы рассмотрели две линии раз-вития — линию приурочения к временной шкале и линию сквозных деятельностей. Нам представляется, что эти две линии в какой-то момент соединяются. В результате такого слияния мы получаем феномен, который далее будем назы-вать «биографией».

— 135 —

Некто начинает рассказ: «Прошлым летом была ужасная засуха». «Где же я был прошлым летом?» — пытаюсь предста-вить я. Согласован ли рассказ этого человека с моими впе-чатлениями о прошлом лете? Могу ли я вписать предлага-емое мне повествование в мою личную картину минувших событий?

Другой пример. Я встречаю Петра, и он говорит мне, что утром видел в городе Павла. «Так, так... — соображаю я, — Павел в городе. Если он уедет, то только вечером. Я могу ему сейчас же позвонить и договориться о встрече. Мы успели бы до его отъезда выпить по пинте пива». Привязка к утру факта встречи моих товарищей позволяет мне сделать важные вы-воды, сориентировать свое поведение в потоке событий.

Я иду на службу в школу и слышу звон колокола, возвеща-ющего о начале школьных уроков. Я ускоряю свой шаг и за-думываюсь над действиями, которые я должен буду осуще-ствить по приходу, чтобы загладить свое опоздание.

Подобные временные привязки кажутся нам привычным делом. Нам трудно взглянуть на эти примеры как на прояв-ления сложных и малоизученных явлений. Тем не менее нам следовало бы приложить максимум усилий, чтобы уловить стоящую за этими примерами систему.

Допустим, что моя личная история основана на неко-торой сквозной практике — практике происхождения или другой подобной практике. Некоторые события этой лич-ной истории служат для меня основаниями, и всякое мое осознанное действие сопричастно этим событиям. Эти же события служат основаниями и для других людей. Суще-ствуют точки пересечения, в которых наши личные исто-рии примыкают друг к другу. Жизнь деревни, складываю-щаяся из пересекающихся жизненных линий отдельных ин-дивидов, должна быть в некотором роде упорядочена. Как это достигается?

Мы сейчас понимаем биографию человека как последо-вательность событий его жизни. Остовом биографии служит некоторый типичный набор событий — рождение, школа, брак и т. п. Часто сюда можно отнести и редкие, нетипич-ные события, повлиявшие существенно на ход жизни. К этим основным событиям примыкают многочисленные мел-кие события, не заслуживающие по обыкновению упомина-ния в кратком биографическом очерке. Для биографии су-щественно как приурочение событий к некоторой времен-ной шкале, так и внутренняя временная упорядоченность.

— 136 —

Мы это чувствуем, осмысляя традицию придания биографи-ческому материалу вектора развития. Нам привычно рассма-тривать человеческую жизнь как становление.

Зачем человеку биография? Затем, возможно, что на основе биографии зачастую выстраиваются отношения между людьми. Это очень распространенная практика. Идет речь о случайном разговоре или о приеме на работу, предметом бе-седы становятся биографические факты. Человек без биогра-фии был бы поставлен в весьма затруднительное положение. К такому человеку отнеслись бы настороженно, если не ска-зать большего (такого человека принимали бы за сумасшед-шего). В конечном счете биография во многом определяет и линию собственного поведения человека.

Как биография появилась? Если допустить, что биогра-фия столь полезная штука, то нам придется ответить на во-просы «Какую модель времени потребовала биография?» и «Каков механизм осуществления биографии?» Зачем вообще биографическим фактам временная приуроченность? Не могла ли биография строиться по некоторому иному, внев-ременному образцу?

В основном мы сами являемся носителями своей биогра-фии. Я храню биографию в своей памяти, хотя в ряде случаев могу привести свидетельства по поводу биографических фак-тов. Здесь существует опасность вымысла, обмана, по этому должна существовать возможность подтверждения этих фак-тов другими людьми. А для этого биографический факт дол-жен быть приурочен к некоторым месту и времени. Если факт не вписан в ход времени и не может быть подтвержден (хотя бы в принципе), то он должен принимать иной статус. Но даже не опасность обмана, по нашему мнению, является основной экологической причиной приурочения.

Как работает биографический факт? Если некто скажет, что в таком-то году учился в моем институте, то мы начнем ис-кать общих знакомых или делать что-нибудь в этом роде. Вся-кая биографическая согласованность есть повод к развертыва-нию ряда совместных деятельностей. Общая история есть ак-туальный для нашей культуры аспект. Имеется много личных историй, и они должны быть согласованы друг с другом. Люди, живущие бок о бок в течение долгого времени, постоянно стал-киваются с задачами, требующими согласования фактов.

Проблема приурочения для нас решена сложной си-стемой привязок, сочетающей использование календаря и опорных точек.

— 137 —

Любая совместная жизнь развернута во времени. На лю-бую форму взаимодействия накладывается определенная вре-менная структура. Действия охотничьей стаи должны быть согласованы, синхронизированы. В группе шимпанзе также осуществляются совместные деятельности, но инструмента-рий синхронизации здесь беден. Это накладывает сильные ограничения на характер совместных деятельностей.

Говоря о механизмах приуроченности, мы говорим об инсти-туциях, сложившихся в рамках человеческой культуры. Нужно понять «время» как систему, инструментарий, без которого де-ятельность со сложной временной структурой была бы невоз-можна или работала бы со сбоями, несогласованно. Освоенное время скрепляет совместные деятельности. Приуроченность со-бытий, о которых вам рассказывают, дает возможность расшире-ния Вашей личной истории. Те, кто практикует синхронизацию и приуроченность, окажутся более успешными. Более продвину-тая модель времени дает больше возможностей. Модель времени определяет степень связности деревенской жизни.

Использование временных моделей позволяет существу вписаться в жизнь деревни. Люди начинают взаимодейство-вать как личности с биографией. Как же происходит это впи-сывание? Какие тут царят механизмы?

Подведем некоторые итоги относительно экологии био-графии. Группа по каким-то причинам может разбиться на части, и тогда культуры этих частей начинают развиваться самостоятельно. Так мы получаем несколько культурных ветвей. Культуры между тем проверяются на прочность. Во-первых, речь идет о функциональности культуры в заданном ландшафте. Во-вторых, группы могут конкурировать друг с другом. Тут подразумеваются как непосредственная конку-ренция за ресурсы и даже военные действия и истребление, практикуемые уже между группами шимпанзе, так и мирные процессы, когда одна группа перенимает культуру у другой.

Культуры, в которых появились сквозные деятельности, оказались в целом успешнее. Реальная польза от таких дея-тельностей, как мы уже говорили, в накоплении и эффек-тивном использовании ресурса. В войне выиграет то племя, у которого лучше вооружение и которое использует более эф-фективную тактику. Неурожай перенесет группа, обеспечив-шая запас пропитания, а бурю — группа, которая выстроила защитные укрепления.

Известно, что у животных иногда имеет место накопле-ние ресурса; в подавляющем количестве случаев речь идет об

— 138 —

индивидуальных усилиях. В случае человека речь идет о целых институциях. Важно отметить, что эти институции форми-руются на основе поведения отдельных индивидов, поэтому «усилия» культуры направлены на культурное освоение инди-видуальной жизни, вплоть до формирования таких феноме-нов, как биография, появление которых невозможно было бы объяснить, если бы мы исходили из индивидуального отно-шения существа к природе. Биография, в свою очередь, обе-спечивает наследственные права, структуру иерархии и другие полезные вещи с точки зрения накопления ресурса.

В конечном итоге все племена приобрели биографию. Это стало общим местом. И тогда уже более частные детали стали определять ход конкуренции.

Факты личной истории за некоторыми исключениями принадлежат нашему личному опыту. Это то, что мы пом-ним лично. В этом смысле факты биографии противопостав-лены фактам летописи — тому, что мы знаем из разговоров с другими, из книг и анализа свидетельств. Летопись должна иметь свою временную модель, но поскольку биография и летопись сплетены друг с другом, то и их временные модели друг к другу прилажены. Впрочем, образ мира и истории мо-жет принимать весьма разнообразные временные формы.

Летопись является некоторой надстройкой над биографией, новым витком в усложнении совместных деятельностей.

Единство «я»

Моменты, когда в нас просыпается собственное «я», когда мы практикуем это «я» в развернутой или интериори-зованной форме, представляют собой не единое событие, а череду событий. Все такие события имеют схожую структуру, но каждое — свое собственное начало и собственный сюжет.

Иногда задают такой вопрос: «Вчерашнее «я», позавче-рашнее «я» и, наконец, сегодняшнее «я» — это одно и то же «я» или разные?» На этот вопрос можно ответить и «да», и «нет». Это разные «я» в том смысле, что вчерашний и се-годняшний акт самоотождествления суть разные события. Между ними есть связь — связь обязательства, в рамках кото-рого сегодняшнее действие может отсылать нас к событиям, произошедшим вчера. Если взглянуть на вещи со стороны, то можно заключить, что оба события принадлежат одной личной истории — ложатся в одну смысловую линию, объ-единенную единством тела, имени и обстоятельств. Эти два

— 139 —

события всегда будут интерферировать как события одной личной истории. Мы видим, что необходимо приложить не-которое теоретическое усилие, чтобы этот карточный домик не рассыпался на отдельные фрагменты. На практике же нам не приходится об этом беспокоиться.

Однако существует еще и внутреннее ощущение един-ства своего «я». Что лежит в основе такого ощущения? Как это единство можно было бы помыслить?

Человеку суждено все время находиться в настоящем. Только с этой позиции он может обозревать прошлое или загадывать бу-дущее. Всякий акт самоотождествления происходит здесь и сей-час. Акт объединения событий личной истории также проис-ходит здесь и сейчас. Этот акт повторяется все снова и снова по мере того, как мы перепрыгиваем из одной точки настоящего в другую. Всякий раз личная история собирается заново. Суще-ствуют некоторые инварианты, то, что не изменяется. Другие же составляющие варьируют. К вчерашним событиям прибавля-ются события, произошедшие час назад. В ряде случаев культура санкционирует забытье. Мы все время меняемся и в то же время остаемся самими собой. Эта видимая тождественность «я» во времени каждый раз заново конструируется в настоящем. Сверх этого было бы излишним искать еще какое-то единство.

Что же касается единства перцептивного поля и нерас-щепленности «я», то это единство есть атрибут отдельного события самоотождествления.

Из чего складывается настоящее? Человек осознает, что он делает в данный момент — ест, умывается, готовит ку-шанье и т. п. Это осознание было бы невозможно, если бы все эти действия не подверглись в свое время освоению и не были бы инкорпорированы в личную историю. Если гово-рить осторожнее, то следует заметить, что до этого освоения действий как таковых не было вовсе. Они тут впервые выч-леняются из бесконечной и монотонной последовательности механической причинности.

Возможно, что идея освоения действий не слишком ори-гинальна. Однако мало кто задумывается серьезно над тем, что этот предмет имеет свою историю и свои сложные механизмы.

Об опыте времени

Все наши образы, в том числе и образы минувших собы-тий, располагаются в некотором ментальном пространстве, рядоположены друг другу. В этом пространстве как таковом

— 140 —

нет времени. Вопрос о том, каким образом в нашем сознании эти образы укладываются в некоторую временную структуру, должен представлять значительный интерес. Отметим, что эта структура наложена внешним образом и, в принципе, могла бы быть очень разнообразной.

Извлекая из памяти образ некоторого события, мы вместе с тем извлекаем из содержания образа некоторые элементы, позволяющие вписать событие в структуру времени. То, ка-ким образом это делается, определяется культурными прак-тиками. Как мы уже выяснили выше, основу этих практик со-ставляет система привязок и шкал, причинно-следственных цепочек.

Допустим, я пытаюсь датировать некоторое событие — пикник. Я оживляю образ, вспоминая некоторые детали. Осень; с нами был такой-то человек; потом он уехал в дру-гую страну; это означает, что пикник состоялся раньше его отъезда. У каждого человека есть собственная система при-вязок, и в несколько шагов он доходит до общезначимых шкал. Этот процесс отчасти напоминает объяснение того, как «пройти к вокзалу». Мы начинаем с популярных ориен-тиров, используем планировку города («несколько кварталов вдоль улицы Пушкина») и заключаем привязками («повер-нуть на том перекрестке, где находится аптека»).

Я следую некоторому алгоритму, практикую время. Со-бытия моей личной истории охвачены временным конти-нуумом. При всякой попытке апеллировать к своей лич-ной истории я сталкиваюсь с незримым присутствием упо-рядоченности и меры. Я отчетливо представляю себе се-годняшний день. Я планирую вечер или вспоминаю утро. Как только я вхожу в некоторое взаимодействие с другими людьми, я всегда нахожу себя в некоторой точке временной шкалы, в настоящем, от которого протянуты нити в про-шлое. Это опыт времени.

4.3. Психология памятиКультурная форма памяти

В работе «История развития высших психических функ-ций» Выготский приводит результаты серии экспериментов по запоминанию слов с помощью дополнительных знаков — карточек с рисунками. Вспомогательный материал вводится

— 141 —

разными способами. Иногда ребенку намекают на то, что карточки могут помочь при запоминании. В других случаях дается подробная инструкция. Выготский пишет:

«[...] Ребенок переходил от натурального, естественного, запоминания к запоминанию опосредованному, или мнемо-техническому. При этом весь характер его операции сразу менялся, каждое заданное слово вызывало сейчас же об-ращение к картинке. Ребенок устанавливал связь между словом и картинкой, затем переходил к следующему слову и т. д.». [5, 241]

Здесь перед нами предстает знакомая картина формиро-вания высшей психической функции. Употребление внеш-него стимула-знака определяет структуру деятельности. Вы-бирая подходящую картинку, ребенок опирается на связи, за-крепленные в своем прежнем опыте. По словам Выготского, «запоминание есть, в сущности, припоминание» (припоми-нание этих прежних связей). Но иногда ребенку приходится прибегать к активному созданию новых структур, придумы-вать историю, связывающую слово с изображением.

Недостаточно еще привлечь знак в качестве средства за-поминания и создать соответствующую структуру. Необхо-димо также выделить внутри новой большой структуры то слово, которое следовало запомнить и воспроизвести [5, 244]. Культурная форма запоминания является достаточно слож-ным процессом, состоящим из отдельных операций. Вскоре в ходе интериоризации этот процесс перейдет во внутренний план.

«[...] Здесь происходит вращивание по структурному типу, когда развивается сам прием, сама операция, а достаточ-но богато развившийся внутренний опыт составляет уже готовую и многообразную систему так называемых пред-ставлений, или следовых стимулов, которые могут быть использованы в качестве знака». [5, 250]

Отметим, что экспериментальная ситуация, которая тут обсуждается, выглядит несколько искусственной. Запомина-ние произвольной последовательности слов — это не та за-дача, с которой мы часто сталкиваемся в быту. Разумеется, что в экспериментах со словами осуществлена попытка аб-страгироваться от деталей, которые могли бы затемнить суть

— 142 —

дела (такой подход сложился в рамках культуры детства, культуры образования и практики научного эксперимента). Однако нам хотелось бы перевести разговор в этнографиче-ский план.

Необходимость обращения к экологии памяти уже давно осознана научным сообществом. Читаем у Найссера:

«Память также связана со множеством действий, осу-ществляемых в повседневной жизни. Мы намечаем какой-то план и должны не забыть его выполнить, кладем куда-то вещь и должны вспомнить, куда ее положили, получаем указания о пути движения и должны помнить о них, если хотим добраться до цели своего маршрута, встречаем прежнего знакомого и хотим возобновить отношения с того места, на котором они прервались». [13, 28]

Приведенный список практик носит отчетливо эколо-гический характер. Здесь взяты случаи индивидуального ис-пользования памяти. Является ли культурная память во всех этих случаях необходимой? Можно ли, оставаясь в рамках этих индивидуальных деятельностей, проследить пути за-рождения культурной памяти? Мы кладем вещь — и должны потом вспомнить, где она лежит. Поступаем ли мы подобно зверю, зарывающему зерна в землю на сохранение, или в на-ших со зверем действиях есть существенные различия? За-тронув в предыдущем разделе вопрос о причинах, благодаря которым возникла необходимость проникновения в про-шлое, мы теперь должны обратиться к обсуждению психоло-гических механизмов памяти.

Если мы кладем куда-то вещь, то это становится основа-нием для нас ее оттуда взять. Это действие (положить вещь) становится фактом нашей личной истории. Речь идет об осо-бой практике. Скорее всего, эта практика первоначально была развернута как деятельность совместная. Мы клали вещь для того, чтобы сказать об этом другому (чтобы дру-гой мог взять эту вещь). Обратим внимание на то, что сооб-щение, предназначенное для другого, должно содержать ал-горитм поиска вещи. Процедура поиска здесь является опо-средованной. В процедуру поиска включен знак. Петр гово-рит: «Я положил карандаш в стол». Если Павел знает, о ка-ком столе идет речь, то знаковый материал сработает и Па-вел найдет карандаш. Все это очень похоже на припомина-ние. То, что здесь происходит, можно прямо сопоставить с

— 143 —

культурной формой памяти. Без внешнего стимула-знака не было бы никакой возможности достигнуть цели. Позднее люди стали использовать эту стимуляцию в своих индивиду-альных действиях (как автостимуляцию).

Подчеркнем то, что практика положить вещь протекает в русле протокола «я» и имеет свою экологическую задачу. Если Петр сказал, что он положил карандаши в стол, то он взял на себя некоторые обязательства и прежде всего он те-перь отвечает за то, что карандаши там лежат (при прочих из-вестных обстоятельствах). Этим самым деятельность Петра отличается от действий пчелы, которая посредством знако-вой системы (танца) передает своим подругам местоположе-ние источника с нектаром. Может ли пчела воспользоваться своим танцем, если вдруг позабудет направление и расстоя-ние до источника? Думаю, у нее нет такой необходимости. Пчела не могла бы, по выражению Выготского, «овладеть новым путем запоминания» и «по своему желанию вызвать в нужный момент соответствующую связь» по той причине, что она не практикует «я» и не имеет личной истории. Что же до практики положить вещь, то она, как мы указали, уже по своему происхождению интегрирована в личную историю человека. Если мы хотим оставить в нашей теории формулу Выготского об овладении поведением, то мы должны прини-мать все вышесказанное во внимание.

Все это можно рассматривать в таком аспекте. Куль-турная форма памяти это один из тех механизмов, посред-ством которых осуществляются становление и развитие лич-ной истории. Это счастливое обстоятельство для культурной формы памяти.

Представим себе своеобразные бусы, каждое звено кото-рых свидетельствует о событиях личной истории их носителя. В таких бусах человек носил бы с собой свою биографию, свою овеществленную личную историю. Потеря таких бус означала бы потерю личной истории, как это случается и теперь, когда человек теряет свою личную историю вместе с потерей па-мяти. На основании личной истории, овеществленной в бу-сах, выстраивались бы совместные деятельности.

Усложняя нашу вымышленную схему с бусами, заметим, что другой человек, нашедший бусы, вовсе не должен был бы приобрести «утерянную» личную историю. По этой при-чине бусы следует рассматривать только как ключ к образам о реальных событиях личной истории. За отсутствием этих реальных событий ключ стал бы бесполезной безделушкой.

— 144 —

Однако это не означает, что наш знак является чем-то необя-зательным. Именно знак отвечает за технологию извлечения образов из небытия. Кроме того, именно структура знаковой системы в большой степени отвечает за содержание извлека-емого (сам процесс извлечения является непосредственным, и при некотором желании мы могли бы свести его к рефлек-сам и ассоциациям).

Пример с бусами как нельзя лучше иллюстрирует то, что культура не осваивает образы уже отложившиеся, а скорее подготавливает их к возможному дальнейшему использова-нию в момент их формирования — к каждому образу «привя-зывается ниточка», за которую его потом можно вытянуть. В сущности, набор этих «ниточек» и следовало бы называть па-мятью. Именно такую особенность имели опыты запомина-ния слов с помощью карточек.

Бусы это слишком вычурный пример, но идея материа-лизации личной истории не так уж плоха. Мы и сейчас от-даем должное памятным вещам, заботливо их сохраняя. И сейчас эти вещи сохранили еще часть своей функционально-сти. Возможно, существовал такой период в истории нашей культуры, когда выражение «памятные вещи есть личная история» можно было бы употребить в буквальном смысле. Возможно, было такое время, когда выкидывание памятной вещи, связанной с некоторым человеком, буквально озна-чало вычеркивание этого человека из своей личной истории.

В заключение этого параграфа мы вернемся к тому, с чего начинали, — к высшим психическим функциям. Оста-новимся на следующих моментах.

Некогда существовала теория преформизма, гласившая, что в зародыше заранее заключен совершенно законченный организм, только маленький. Теперь считается, что разви-тие организма происходит по некоторой программе, зало-женной в генотипе. Иначе развитие представлено в теории эволюции. Идея крыльев не содержится в маленьком сухо-путном зверьке, который будет эволюционировать в птицу. И театром военных действий (в смысле — театром развития) следует считать зверька вместе со средой обитания. Эта по-следняя теория, пожалуй, ближе к тому, что происходит в процессе развития психики человека. Причиной решающих сдвигов следовало бы считать внешнее, культурное влияние. Культура вмешивается в отношения отдельной особи со сре-дой обитания и во многом переопределяет эти отношения. В теории об опосредованном поведении Выготский разработал

— 145 —

внятный и конкретный механизм осуществления такого вли-яния. Центральное место в этом механизме отводится выс-шим психическим функциям.

Каково же эволюционное значение ВПФ? Создается впе-чатление, что Выготский рассматривал высшую функцию (в противовес низшей) как более мощный аппарат, решающий, однако, ту же самую задачу. Операция непосредственного счета работает только в очень ограниченной области. Усложнение ситуации ведет к сбою. Между тем культурный счет позволяет нам справиться с ситуацией. Культурная память помогает за-помнить сложную последовательность слов. Но обусловлен ли путь, проделанный психическими функциями, подобными экологическими задачами? Не теряем ли мы из виду нечто важ-ное, ограничиваясь аспектами индивидуального поведения?

Поскольку мы склонны придавать личной истории се-рьезное экологическое значение, позволим себе предполо-жить, что ВПФ развивались как инструментарий, обслужи-вающий именно эту институцию. Задачи, которые решаются высшими психическими функциями, таким образом, иные, чем у низших, и сводятся к поддержке совместных деятель-ностей. Мы считаем, что такая гипотеза наравне с другими должна стать предметом серьезного обсуждения.

Прошлое, настоящее и будущееКогда я просыпался, мне пришла в голову фраза: «Сон был сшит белыми нитками».

Это предложение можно было бы понять двояко. В пер-вом случае мы представляем себе «просыпание» как длитель-ный процесс. Я просыпался утром в течение какого-то вре-мени. Тогда-то мне и пришла в голову фраза. Во втором слу-чае можно представить, что я спал не крепко, просыпался в течение ночи несколько раз, и что в один из этих моментов мне и пришла в голову фраза, причем я уже не помню, в ка-кое именно просыпание (или это уже неважно).

То, что эту фразу носитель русского языка мог бы понять двояко (один раз так, а другой раз — иначе), свидетельствует о том, что в сознании этого человека психологически присут-ствуют обе категории времени. Слово «просыпался», таким об-разом, имеет два значения. То, что для выражения этих значений в русском языке не сформировалось специальных грамматиче-ских категорий, представляется случайным обстоятельством.

— 146 —

Было бы интересно составить список всех психологиче-ских категорий, но начинать нужно с разбора самого общего разделения на прошлое, настоящее и будущее.

Фактически любой шаг человека привязан к некоторому моменту времени. Это стало теперь общей практикой. Знаки, с помощью которых реализуется часть этих практик, во мно-гих языках стали элементами грамматики (как, например, в русском), так что стало невозможно высказаться о собы-тии, не указав также в той или иной форме, когда оно про-изошло.

Что такое высказывание о прошлом? Как оформляется та-кое высказывание? Что представляет собой совместная де-ятельность, предметом которой является прошлое? Нас ин-тересует не просто тот факт, что акт коммуникации опира-ется на следы былых событий. Прежде всего мы хотели бы выяснить, в чем заключается обязательство человека, в связи с тем, что он говорит о прошлом? Нашей задачей является соединение идеи протокола «я» с фундаментальным обстоя-тельством разворачивания совместных деятельностей во вре-мени. История проникновения в прошлое, созидание этого прошлого или, другими словами, синтез личной истории представляет для нас центральный интерес.

Для того чтобы ответить на поставленные выше во-просы, нам необходимо возвратиться к рассмотрению про-токола «я». В модели, которую мы изложили ранее, прото-кол оформлялся как инструмент, обслуживающий совмест-ные деятельности с распределенными ролями. Следовало бы расширить эту картину, добавив в нее новые детали.

«Я возьму топор». Знак «я» создает здесь основания для того, чтобы именно я взял топор. Допустим, что это обяза-тельство было выполнено. Что дальше? Закончилась ли на этом история с топором? Осознаем ли мы, что «взятие то-пора» оказалось вписано в личную историю существа?

«Ну вот, я взял топор», — это уже высказывание о про-шлом. Можем ли мы представить себе отчетливо функцио-нальный смысл этого нового употребления? Что этим хотят сказать? Что означает в этой фразе отсылка к «я»? Возможно, что этот знак указывает на того, у кого следует «спрашивать» топор. Мое сообщение о топоре является обязательством. С этого момента я должен проявлять готовность к выдаче то-пора. Таким образом, речь может идти о новой совмест-ной деятельности поиска и выдачи топора. Инициатором этой новой деятельности является тот, кому потребовался

— 147 —

инструмент. Этот человек может спросить: «Кто взял топор?» Знак мог бы сработать и в моей индивидуальной деятельно-сти. Я проговариваю про себя «Ведь я же брал топор», пыта-ясь, таким образом, сосредоточиться на поиске топора среди моего снаряжения.

Намечено ли в этой новой деятельности распределение ролей? Да, намечено. Топор можно было бы «спросить» и у другого человека, но после того как я сделал свое сообщение, появляются основания просить топор у меня.

Итак, мы видим, что практика распределения инвентаря и практика выдачи топора во многом подобны. Но между ними имеется также и разница. В нашем языке фраза «я возьму то-пор» развернута в будущее, в то время как «я взял топор» раз-вернута в прошлое. И то, и другое высказывание являются основанием. Почему же они приобрели такую разную раз-вернутость. Кажется, что они решают свою задачу разными способами.

Для нашего слуха эти фразы звучат по-разному. Мы уже обладаем интуицией времени и привыкли к грамматическим формам. Но представьте на месте этих форм два незнакомых нейтральных знака (вспомним акустический образ «ратада»). Что-то должно отличать одну ситуацию от другой, кроме зву-чания. Если бы нам удалось указать на это отличие, то тогда мы сказали бы: «Ага, вот это и есть высказывание о прошлом» — или «Это и есть высказывание о будущем». В этом случае наши нейтральные знаки приобрели бы смысл и стали образ-цами высказываний, построенных во временном модусе.

Чтобы объяснить, как работает знак, вскрыть его новое значение, нужно описать в мельчайших деталях совместную деятельность, которую он обслуживает.

Заметим, что в высказывании о прошлом во внимание принимается освоенный факт. Именно я взял топор, поэтому и просить его следует у меня. При желании я мог бы озвучить это основание. Фактически оно и озвучивается в высказы-вании «ну вот, я взял топор». В возможном альтернативном варианте «если потребуется, возьмешь топор у меня» осно-вание не озвучивается, хотя оно уже и может принадлежать личной истории. Насколько аспект, выявленный нами, яв-ляется принципиальным?

Я мог бы сказать прямо: «Топор следует просить у меня». Однако я говорю: «Я взял топор». Здесь происходит свое-образное замещение. Сразу называется основание. Как будто окружающим самим предоставляется сделать правильный

— 148 —

вывод из моего заявления. Можно себе представить, что практика выдачи топора реально эволюционировала в ука-занном направлении. Приведение основания превратилось в знак, заступивший на место другого. Какие обстоятельства придали делу такой ход? Какой смысл в таком повороте? За-чем приводить основания?

Сделаем, однако, некоторое отступление. «Я взял топор». Но кто же все-таки взял топор? Тот, кто сейчас произносит эту фразу, или тот, кто несколько дней назад участвовал в практике распределения инвентаря и положил топор в свой рюкзак? Мы еще не договорились о единстве этих «я», не вы-яснили, чем обусловлено это единство.

Рассмотрим подробнее выражения «я возьму» и «я взял». Представим себе язык, который ограничивался бы этими двумя формами (формами времени?). В русском языке эти фразы имеют вид АВс1 и АВс2. Здесь значение времени вы-ражается суффиксально с помощью аппозиции с1 — с2. Эле-мент В несет на себе значение «взять». А — это знак, обеспе-чивающий распределение ролей. Значения времени и дей-ствия могли бы быть слиты в языке типа АВ1 — АВ2 (наподо-бие аппозиции «шел» — «пойду»). Можно представить себе также язык типа А1В — А2В. Значение лица было бы слито со значением времени. Означало бы это, что носители данного языка не осознавали бы единство «я в прошлом» и «я в буду-щем»? Разумеется, нет. В чем, однако, заключалось бы это единство?

Речь идет о двух различных практиках. В чем-то они схожи, но в чем-то и различаются. Если бы они просто со-существовали, то здесь не было бы никакого единства. Даже употребление единого акустического образа объединяло бы эти практики внешним образом. Существует ли реальное за-цепление между этими двумя «я», между субъектами взятия топора и выдачи топора? Можно ли говорить о зацеплении знаков? Как работает этот знак в интегральной структуре? Что произошло здесь со знаком? Как изменилась структура языка? Почему речь идет о том же «я»? В каком смысле это «я» тождественно самому себе?

В высказывании о прошлом «ну вот, я взял топор» «я» прежде всего принадлежит практике выдачи топора. Функ-ционально это «я» указывает на того, у кого следует спраши-вать топор. Складывается парадоксальная ситуация. Ведь в высказывании утверждается, что именно это «я» и взяло ин-струмент. Отождествление осуществляется здесь и сейчас.

— 149 —

Произнося эту фразу, мы «присваиваем» прежнее действие. Так происходит всякий раз, когда мы используем основания подобного типа. Так продуцируется наша личная история.

Почему тогда и сейчас мы использовали тот же знак «я»? Причина проста. Мы научены использовать этот знак и де-лаем это в схожих ситуациях, но всякий раз мы используем его заново. Можно ли считать, что «прошлое» есть способ воспроизвести единство «я». Пожалуй, это немного нелепая гипотеза. Впрочем, тут есть над чем задуматься. Можно за-дать, например, такой вопрос: «Зачем вообще воспроизво-дить это единство «я»?»

В этом новом развороте протокола «я» есть обращен-ность в прошлое. Таков общий принцип употребления. Мы хотели бы представить себе отчетливо этот механизм в дей-ствии.

Если мы примем наше рассуждение, то нам придется за-ключить, что первые временные модусы, появившиеся в языке, это «прошлое» и «будущее». Впрочем, мы не готовы сейчас на-стаивать на последнем утверждении. В конечном счете все за-висит от того, какие практики появились раньше.

Заключим этот параграф цитатой из Рейхенбаха о «насто-ящем» и коротким замечанием о «будущем»:

«Уже наше настоящее наполнено другими переживания-ми, которых раньше мы совершенно не могли предвидеть. Хотя опыт настоящего времени отчасти предсказуем, од-нако он содержит много неожиданных и неизвестных ранее свойств. Что раньше было неопределенным, теперь определе-но. Возможности, которых мы ранее опасались или на кото-рые надеялись, стали теперь реальностями; появились другие возможности, о которых мы никогда не думали». [20, 11]

Что такое «будущее»? У нас нет непосредственного ощу-щения будущего. Если прошлое (свершившееся) дано нам в воспоминаниях, то что осваивается в случае будущего? Можно было бы себе представить, что у нас нет никакого будущего, однако с прошлым это сделать затруднительно. Можно сказать, что у нас есть опыт «будущего в прошлом». Допустим, что вчера утром я решил пойти в кино. В тот мо-мент я размышлял о своем предстоящем походе в модусе бу-дущего. Позднее, под вечер, это будущее свершилось, таким образом подтвердив адекватность моих утренних представ-лений.

— 150 —

Помнить и забывать

Память составляет неотъемлемую часть инструментария личной истории. В этом параграфе мы хотим затронуть во-прос о практиках забывать и вспоминать в том ключе, в кото-ром ранее мы имели возможность рассмотреть практики ви-деть или знать. Этот «этаж» венчает наше построение тео-рии памяти.

Петр говорит: «Я возьму топор». Эта фраза становится основанием к тому, чтобы Петр взял топор. Но основание мо-жет не сработать. Причины, по которым это иногда происхо-дит, бывают различными. Во-первых, основание может «про-играть в борьбе» с другими основаниями. Этого случая мы кос-немся ниже, в разделе «Решение». Вторая причина — техниче-ская. Может случиться так, что совместная деятельность ока-жется разрушенной, даст трещину. В нужный момент ничто не напомнит Петру о его обещании. Здесь следовало бы уповать на культурную форму памяти (вспомним узелок на память), но современные интериоризованные формы культурной памяти сложны. И хотя они обыкновенно выполняют свои задачи, процедура припоминания в некоторой ситуации может дать сбой. В момент сборов у Петра должна была появиться мысль: «А не обещал ли я кому что-нибудь взять?» Дальше должен идти перебор участников похода. Но Петра могло что-то от-влечь. Не всегда дела идут так, как было задумано. Иногда мы чувствуем, что позабыли какую-то вещь, но не можем вспом-нить, какую. Процессы припоминания идут быстро и неуло-вимо; сбой возможен на любом участке. И тогда нам не уда-ется вызволить образ из небытия.

Итак, Петр не взял топор. Этот факт вскроется уже в по-ходе. Как должны были бы реагировать на это окружающие и сам Петр. Ну, возможно, что они никак не прореагируют. Это означало бы, что данная ситуация не освоена культу-рой. В действительности трудно представить себе нулевую реакцию на такое событие. Это говорит о том, что описан-ная здесь ситуация стала предметом некоторых практик. В чем смысл такого освоения? Возможно, в том, чтобы исклю-чить такую ситуацию в будущем. Апелляция «он забыл» слу-жила бы своеобразным укором. Упрек стал бы основанием к тому, чтобы Петр в следующий раз отнесся к поручению от-ветственно, воспользовался бы, например, надежными куль-турными формами памяти. Возможно также, что это стало бы основанием не давать Петру важных поручений.

— 151 —

Пример, который мы рассмотрели выше, разобран по стандартной схеме. В теоретическом плане этот пример не представляет особого интереса; мы не добавили ничего но-вого. Тем не менее обратим внимание на содержательную сторону разработки. В приведенном случае под выражение попадает психический процесс. Культура осваивает аспект, связанный с запечатлением в памяти существа различных событий. Сама память здесь становится предметом совмест-ной деятельности. Когда я говорю «я позабыл» или «я вспом-нил», я не просто использую мнемонические следы (это де-лают и животные), но практикую свою память. В этом освое-нии человек как бы приобретает свою психическую природу; с этого момента мы можем мыслить человека в качестве пси-хического существа. В подобном ключе мы могли бы рас-смотреть не только память, но и внимание, и вообще всякую психическую функцию.

Смысл знака «он забыл» определяется его местом в прак-тике забывать. Нам хотелось бы понять отчетливо, какой аспект психической жизни здесь осваивается. Возможно, мы не узнали бы эту практику в ее первоначальной форме и ска-зали бы: «Ну да, Петр не взял топор, но где же тут намек на тот тонкий психологический процесс, который мы называем памятью?» Однако случай с топором — это всего лишь на-чало пути. Психическое звено, взятое здесь единым моно-литным блоком, еще проявит себя во всех своих тонкостях. Окажется, что память бывает «искусной» или «дырявой». Случится так, что мы будем «удерживать» в памяти воспоми-нания о былых событиях, «копаться» в памяти в поисках не-обходимой информации. Тончайшая психическая материя будет определять то, каким образом практика памяти будет развиваться и переплетаться с другими практиками, то, ка-кое место займет эта практика в личной истории.

О памяти можно говорить в различных метафорических проекциях. Отдельного разговора заслуживает тема пересе-чения практик памяти и времени (я могу сказать: «Ну я не помню этого, это было очень давно»). Однако мы не ставим цели восстановить здесь культурную историю памяти. Нас интересует следующий момент. В конечном счете (к насто-ящему моменту) память стала мыслиться как след, оставля-емый свершившимися событиями в нашем теле (в голове, в мозге). Этот след подобен прочерченной царапине. Таково наше сегодняшнее представление, разбившееся на отдельные элементы — события, «я» и способность помнить. Измени мы

— 152 —

в этом представлении один из элементов, и нам придется пе-рестраивать другие. Такова картина, к которой мы теперь по обыкновению обращаемся, когда пытаемся осмыслить мате-риал, предоставляемый нам практикой памяти. Эта картина ведет нас и в современных научных исследованиях:

«Действительно, пластичность нашего нервного вещества выражается в его способности изменяться под влиянием внеш-них воздействий и сохранять предрасположение к их повторе-нию. Это дало повод для образного сравнения запоминания с проторением нервных путей, которые приравнивали к прокла-дыванию колеи на дороге при движении колес, или со складкой, образующейся на листе бумаги при сгибании». [5, 239]

Попытаемся обозначить, завершая этот параграф, место памяти в личной истории. Если культура ви`дения поставила человека в особое отношение к внешнему миру, то культура памяти поставила человека в не менее особое отношение к прошлому. Человек оказался хранителем прошлого подобно книгочею, перебирающему страницы манускрипта, водя-щему пальцами по строкам и проговаривающему про себя прочитанные фразы.

4.4. От рождения к смерти (некоторые нерешённые проблемы)

Рождение и смерть

Читаем у Арона Гуревича:

«Нетрудно видеть, что понимание значимости времени пришло вместе с ростом самосознания личности, начавшей видеть в себе не родовое существо, а неповторимую индиви-дуальность, то есть личность, поставленную в конкретную временную перспективу и развертывающую свои способно-сти на протяжении ограниченного отрезка времени, отпу-щенного в этой жизни». [7, 130]

Мои собственные рождение и смерть — это события лич-ной истории, относительно которых я не имею собственного опыта. Я видел только, как рождаются или умирают дру-гие. Я знаю о моем рождении и смерти так же, как я знаю о

— 153 —

том, что Земля круглая и что внутри моего черепа находится мозг. Если мы сами не участвовали в похоронах или не ви-дели мертвого человека (такое бывает редко), то нам расска-зывали о смерти или мы читали о ней в книгах. Уже ребенок знает о смерти. Рождение и смерть как бы обрамляют мою личную историю.

Что значит «практиковать смерть»? Современный че-ловек «готовится» к смерти. Вы можете держать на чердаке приготовленный гроб, можете откладывать деньги на чер-ный день, можете писать завещания. У каждой культуры есть на этот счет свои предписания. Мы всегда находимся под угрозой неожиданной смерти. В нашей цивилизации диктат смерти особенно заметен. Смерть заставляет нас торопиться жить. Мы не можем остановиться, как если бы нас ожидала впереди бесконечность. Нам нужно закончить свои дела и раздать долги. В особенных случаях смерть становится са-мым значимым событием в жизни человека:

«Герой гибнет, и это не случайно. Только в смерти, в ее приятии, в поведении героя перед лицом ее завершается его становление. Чем беспримернее его гибель, чем ужаснее и неслыханней ее обстоятельства, чем более выходят они за пределы обычного, тем величественнее герой и тем более впечатляет воспевающая его песнь». [8, 66]

Наша цивилизация одержима смертью. Мы боимся смерти. Отношение к смерти болезненно.

Во многих культурах смерть является не концом, а неким переходом в иное состояние, зачастую вечное. Впрочем, эти культуры предъявляют к человеку ничуть не меньший набор требований и приготовлений по поводу смерти.

Смерть есть практика. Как и в других подобных случаях, мы можем поставить вопрос об экологическом назначении этой практики и об истории ее зарождения. Кажется, что смерть является слишком важным фундаментальным обсто-ятельством, и ни одна культура не может обойти этот факт стороной.

Если бы к нам попала одна страница из анатомического атласа неизвестных нам существ (человека?), в которой пове-ствовалось бы, допустим, о единственном органе — легких, то мы восстановили бы достаточно много. Мы задумались бы о системе кровообращения и, возможно, пришли бы к мысли о сердце. Имей мы в руках информацию о функциональном

— 154 —

назначении легких, о насыщении крови кислородом (окис-лителем), встал бы вопрос о топливе. На горизонте замая-чила бы пищеварительная система. Наконец, нам должна была бы прийти мысль о нервной системе, которая всем этим управляет. Смогли бы мы, держа в руках анкер — маленькую деталь маятниковых часов, восстановить весь механизм? По мельчайшему фрагменту порой можно восстановить очень многое. Что мы можем узнать о личной истории, имея в виду только факт практики смерти? Как вписана эта практика в структуру целого? Это те вопросы, на которые еще предстоит ответить в будущих исследованиях.

Рождение и смерть — это две точки на предполагаемой временной оси. Существование этих точек создает некото-рую проблему. Что было со мной до моего рождения и что бу-дет после смерти? Кажется, что такой вопрос может возник-нуть только в культуре, практикующей рождение и смерть. Каждая эпоха решает этот вопрос по-своему. Также и нам нужно заботиться о своем варианте ответа.

Сон

Когда человек засыпает, меняются ритмы мозга. Ясно, что здесь речь идет о физиологическом процессе. В то же самое время сон имеет специфическую психологическую картину. Не очевидна связь между одним и другим. Можно было бы представить, как в мозгу происходил бы физиоло-гический процесс, включался бы некоторый ритм, но при этом мы оставались бы в сознании, в обычном своем со-стоянии бодрствования. И наоборот, вообразите, что пси-хологическое переключение из бодрствования в сон проис-ходило бы без существенного физиологического процесса. Что здесь означает «существенного»? Обычное протека-ние мысли также сопровождается физиологическими про-цессами. Являются ли они «существенными»? Несмотря на появление физиологических теорий сна и большого числа сонников, с психологической точки зрения сон остается не-разрешенной загадкой.

В сюжете о снах переплетаются многие темы. Мы уже упоминали сон ранее в связи с проблемой отождествления. Речь шла о том, как это фундаментальное обстоятельство — феномен сна повлиял на становление личной истории, как он был освоен культурой и встроен в формы жизни. Люди не просто спят, как кошки или обезьяны, но практикуют

— 155 —

сон. В рамках совместной жизни аспект сна подвергнулся культурной регламентации.

Между сном и бодрствованием больше общего, чем раз-личного. С субъективной точки зрения и тут, и там мы оста-емся самими собой: испытываем боль и эмоции, восприни-маем «окружающий мир», проявляем волю, разговариваем, пытаемся читать и т. п. Следует сделать вывод, что функцио-нируют все основные психологические системы, отвечаю-щие за ту или иную способность. Однако если бы между пе-реживанием бодрствования и переживанием сна не было бы никакой разницы, которую мы, по-видимому, наиболее ре-льефно чувствуем при пробуждении, то человек, очевидно, и не пришел бы к их различению, существующему в нашей культуре.

Для первобытного мышления характерно особое отно-шение ко сну и к тому, что там может происходить. Можно себе представить, что человек подобной культуры вовсе не отказывал бы в реальности тому, что происходит во сне, воз-можно, перенося эти события в некоторый сакральный мир. В этом случае события сна непосредственно влияли бы на поведение человека во время бодрствования. Впрочем, раз-витие такой культуры затруднено, по-видимому, рядом об-стоятельств.

Если вы видели во сне своего знакомого в определен-ной обстановке, то, проснувшись, вы узнаете, что ваш при-ятель ничего не может сказать о произошедших событиях — он этого сна не видел. Здесь не срабатывает та согласован-ность свидетельств, о которой мы говорили в разделе о био-графии. Время сна не соприкасается с реальным временем. Часто случается, что события сна не обладают вовсе никакой временной привязкой. Такое время чем-то похоже на эпи-ческое время (время свершения подвигов эпическими геро-ями не привязано к историческому или родовому времени). Впрочем, иногда события сна привязаны к некоторым вре-менным ориентирам. Но привязка эта весьма непрочная.

Другое обстоятельство, определяющее культуру сна, свя-зано с наблюдением за спящим. Что бы он ни говорил о своих сновидческих путешествиях, мы видели, что в это время он лежал в кровати. Если он и путешествовал, то не телесно, но каким-то иным способом.

Таким образом, возникает нарушение симметрии между сном и бодрствованием, которое в конечном счете обуслав-ливает формирование определенного рода культуры.

— 156 —

Представляют интерес и требуют объяснения, по край-ней мере, несколько особенностей сновидения. Одна такая особенность заключается в том, что хотя сон и складыва-ется из знакомых нам образов (людей, мест и вещей), но со-четаются они в чрезвычайно необычном порядке. Логику событий невозможно порой проследить. Сюжет складыва-ется совершенно хаотично. Люди появляются в таких сце-нах, в которых никогда не смогли бы встретиться в жизни. Топология местности, где происходят события, выстраива-ется чудесным образом. Вы можете выйти из подъезда сво-его дома и оказаться на одной из улиц чужого вам города, находящегося за тысячи километров. Абсурдность происхо-дящего не вызывает (во сне) удивления. Даже возможность полета не слишком нас настораживает (или не насторажи-вает вовсе).

Конечно, наяву мы могли бы придумать фантастические сюжеты и пространства. Однако для такого творчества харак-терна сознательная установка на созидание, конструирова-ние. Мы отчетливо осознаем ее нереальность, сделанность. Во сне же ситуация складывается независимо от нашей воли. Мы не можем повлиять на игру персонажей и усилием воли изменить ландшафт (т. е. это даже не приходит нам в го-лову). Ситуация дана нам извне, как некоторая реальность. Это ощущение может удерживаться некоторое время даже после пробуждения. Вы проснулись и лежите с закрытыми глазами, но еще в течение нескольких секунд можете разгля-дывать картинки из вашего сна. Именно разглядывать, а не придумывать. А потом что-то отключается, и картинка рас-сеивается.

Объясняя все эти удивительные особенности сновиде-ний, можно было бы предположить, что именно такое «те-чение сознания» является естественным для человека, от-ключенного от внешнего мира, — это наша решающая гипо-теза. Во время бодрствования на деятельность сознания ока-зывает влияние восприятие. Мы оказываемся ведомыми на-шими восприятиями. Подчеркнем, однако, еще раз, что и во сне, и в бодрствовании функционируют одни и те же психо-логические системы, только делают они это в разных усло-виях. Это означает, что мы можем использовать феномено-логию сна для получения свидетельств о работе нашего со-знания в чистом виде, а также определить конкретную роль восприятий, направляющих течение сознания в состоянии бодрствования.

— 157 —

Рейхенбах

Вопросы, затронутые в этой главе, тесно связаны с пред-ставлением о «стреле времени», предмете, который по обык-новению проходит по ведомству физики. Чаще всего этот во-прос связывается со вторым законом термодинамики, опре-деляющим, в каком направлении должны протекать термо-динамические процессы. Примером такого подхода служит несколько причудливая, но изящная теория Ганса Рейхен-баха, описанная в книге «Направление времени». Утвержда-ется, что Рейхенбах намеревался посвятить последнюю главу своей книги вопросу о соотношении «между субъективным переживанием времени человеком и объективными свой-ствами времени в природе» [20, 357], однако не успел этого сделать. Мы позволим себе остановиться на некоторых по-ложениях теории Рейхенбаха. Рано или поздно нам придется искать те фундаментальные обстоятельства, которые обусло-вили культурный опыт времени, наводить мосты между фи-зикой и психологией.

Парменид известен изречением «Цельное все, без конца, не движется и однородно». С этой точки зрения время явля-ется своеобразной иллюзией. А если и не иллюзией, то всего лишь формой созерцания, не имеющей, однако, никакого значения для вещей вне их отношения к наблюдателю (так считал Кант). Альтернативная точка зрения предполагает, что время, напротив, является атрибутом самой реальности. В этом случае субъективное переживание времени («прошлое никогда не возвращается» или «будущее доступно контролю, хотя и ограниченному») отражает его объективные свойства.

В отличие от геометрии, которая равнодушна к категории времени, физический мир, каким видит его механика Нью-тона, представляет собой совокупность механических систем и событий, которые выстроены во временной ряд. Эта по-следовательность событий задается математическими урав-нениями. В этом смысле время объективно. Впрочем, неод-нократно подчеркивалось, что любой процесс, обратный не-которому другому механическому процессу, также удовлет-воряет уравнениям Ньютона. Таким образом, два направле-ния временной оси не имеют никаких структурных разли-чий, другими словами, этому времени не присуще направ-ление. Ему также не присуща и выделенность момента «те-перь» (никакой момент времени не является здесь привиле-гированным).

— 158 —

У нас появляется надежда на то, что направление времени найдет свое обоснование в классической термодинамике. И действительно, 2-й закон утверждает, что так называемые необратимые процессы «развиваются» в сторону увеличения энтропии. Обратный процесс в этом случае — такой, напри-мер, как самосборка разбитого стакана, — просто противоре-чил бы 2-му закону. И все было бы замечательно, если бы не Людвиг Больцман, трудами которого термодинамику факти-чески удалось свести к классической механике. С этой но-вой точки зрения (молекулярная и статистическая физика) процессы «развиваются» в сторону наиболее вероятного со-стояния. Процесс самосборки не запрещен, он просто мало-вероятен. Более того, система, предоставленная самой себе в течение неограниченного времени, находится на участках повышения энтропии столько же, сколько и на участках по-нижения. Казалось бы, что этот парадокс обратимости сво-дит на нет все наши надежды. В действительности же это не совсем так. Рейхенбаху (вслед за Больцманом) все-таки уда-ется выстроить теорию направления времени, так называе-мую секционную теорию. Это самое важное, но, видимо, и самое трудное место.

Допустим, что наша часть Вселенной находится на участке возрастания (помним, что направление времени еще не определено) энтропии. В таком случае, как следует из рас-смотрения Рейхенбаха, наш мир оказывается наполненным многочисленными необратимыми процессами. Рейхенбах называет их также «ветвящимися структурами». Примером такой структуры является тот же разбивающийся стакан. В некоторый момент стакан ответвляется от остальной Вселен-ной и далее, в течение некоторого времени, остается изоли-рованной системой (в эту систему нужно также добавить и стол, о который стакан разбивается). Сразу после ответвле-ния энтропия такой структуры оказывается малой (это объ-ясняется общей низкой энтропией Вселенной), и система «развивается» в сторону ее увеличения. Важно то, что все от-ветвляющиеся структуры ведут себя подобным образом, т. е. все эти процессы оказываются направленными в одну сто-рону временной оси. Это направление мы и можем взять за положительное направление времени. Вместе с этим находят свой смысл также категории причины и следствия.

Рейхенбах предполагает, что существуют и другие сек-ции, где время течет (в рассматриваемом смысле) в обратную сторону (образ жизни антиподов там не будет отличаться от

— 159 —

нашего). Мы и сами можем оказаться в другой секции, только вряд ли до этого доживем, так как нам нужно будет пройти через тепловое равновесие, чтобы туда попасть. Итак, мы не направили всю временную ось (как целое), но нам удалось разбить ее на секции. Внутри каждой такой секции время об-ладает направлением (т. е. время состоит из нитей разного направления, связанных своими концами; вспомним, что для определения порядка не нужна энтропия).

Теория, разработанная Рейхенбахом, описывает фраг-мент тех фундаментальных обстоятельств, с которыми стол-кнулась культура при формировании личной истории. Во-прос о том, каким образом эти обстоятельства осваивались, еще совершенно не изучен.

— 160 —

5. Воля

5.1. ЖребийФеномен свободы воли

В своей работе «Рациональность в действии» Джон Сёрль пишет:

«Мы, без сомнений, обладаем опытом, который я называю опытом разрыва, то есть мы ощущаем наши собственные нормальные добровольные поступки в том ключе, что чув-ствуем, что нам открыты альтернативные возможности, а психологических предпосылок действия недостаточно, чтобы совершить поступок». [23, 304]

Сёрль приводит аргументы в пользу предположения о том, что существования оснований еще недостаточно для принятия намерения, а самого предварительного намерения еще недостаточно для действия. По мнению Сёрля, сам чело-век придает этим основаниям силу, принимая решение.

Такой взгляд на проблему нам близок. Между тем акт ре-шения остается у Сёрля неразъясненным. Как мы должны представлять себе этот акт решения? Что здесь происходит?

Можно заметить, что проблема акта решения, которую предполагает анализ опыта свободы, осуществленный Джо-ном Сёрлем, перекликается с проблемой, о которой мы гово-рили в начале нашей книги. Этот вопрос был сформулирован

— 161 —

нами в связи с теорией Выготского об автостимуляции. Как мы должны понимать тезис о том, что человек сам овладевает своим поведением, выкидывая жребий?

В обозначенных выше постановках проблемы по-разному расставлены акценты. Можно сказать, что эти две постановки удачно дополняют друг друга. Если у Выготского проблемати-зируется личность, то у Сёрля упор делается на философском вопросе о противостоянии детерминизма и свободы воли. Так, в последней главе своей книги Джон Сёрль ставит вопрос о ре-альности разрыва на нейробиологическом уровне. По мнению философа, здесь возможны две альтернативные точки зрения. Согласно первой, разрыв на психологическом уровне сосуще-ствует с нейробиологическим детерминизмом. Вторая точка зрения состоит в том, что на нейробиологическом уровне вос-производится разрыв. Второй подход противоречит всем нашим естественнонаучным представлениям. Однако и первый взгляд не кажется философу «интеллектуально привлекательным». В итоге Сёрль так и не приходит к окончательному решению.

Нас будет интересовать по преимуществу первый подход (именуемый в работе Сёрля «компатибилизмом»), в котором совмещаются нейробиологический детерминизм и опыт раз-рыва. Рассмотрим основной аргумент философа, выдвигае-мый против компатибилизма, пояснив суть аргументации на примере произвольного действия.

Пусть в некоторый момент времени t1 Джону Сёрлю пред-лагают выбор между двумя бокалами красного вина — бургунд-ским и бордо. В момент t2 Сёрль решает вопрос в пользу бургунд-ского. На психологическом уровне дела обстоят так, что иссле-дователь делает свой свободный сознательный выбор, придавая силу ряду оснований, которые сами по себе не являются доста-точной действующей причиной. Мы имеем дело с разрывом.

Допустим, однако, что нейробиологические процессы в голове исследователя в момент t1 достаточны для того, чтобы причинно обусловить мозговые процессы в момент t2 и ре-акции, вызванные ими. Но ведь совокупность всех этих про-цессов и составляет действие исследователя, описанное на языке микроэлементов. Это означало бы, заключает Сёрль, что «психологические процессы рационального принятия решения не имели бы большого значения», то есть эти про-цессы были бы эпифеноменальны, а свобода воли предстала бы перед нами «систематической иллюзией». Данный ре-зультат, по мнению философа, противоречит всему, что мы знаем об эволюции.

— 162 —

В этом пункте мы намереваемся оспорить точку зрения Джона Сёрля. Ниже мы вернемся к примеру с бордо и бур-гундским, но теперь перейдем к последовательному изложе-нию нашей собственной точки зрения на проблему свободы воли.

Выготский о жребии

Выготский называл жребий элементарным волевым актом. Если человек попадет в ситуацию противоположных стимулов, приблизительно равных по силе, то не уподобится собакам про-фессора Павлова, впадавшим в истерику, или ослу Буридана, погибшему от голода. Человек выбросит жребий. Здесь предпо-лагается, что акт выбрасывания жребия детерминирован риту-алом, а необходимость исполнения выпавшей участи психоло-гически неотвратима. Как указывает Выготский, такова куль-турная форма решения проблем, превратившаяся сейчас уже в атавизм, но некогда, по всей видимости, сыгравшая свою ре-шительную роль в формировании культурных форм волевого поведения (подробнее о жребии см. в [5, 68]).

Техническое описание процедуры жребия не составляет большого труда. Мы можем представить себе робота, попав-шего в ситуацию буриданова осла и действующего по схеме жребия. Пусть наш робот живет на шахматной доске. Это ферзь, который выбирает «правильный» ход. В случае при-близительно равных «стимулов», вес которых рассчитыва-ется по некоторому эвристическому алгоритму, робот пере-ходит в особое «взведенное» состояние. В этом состоянии процедура выбора развивается по схеме жребия. В качестве игральной кости можно было бы запрограммировать любой посторонний стимул. Роль такого стимула мог бы играть, на-пример, цвет клетки, на которой робот оказался бы случайно в момент переключения во взведенное состояние.

У нас, разумеется, нет оснований приписывать нашему роботу свободу воли. В чем же тогда заключается идея жре-бия как элементарного волевого акта? Что именно мы не ухватываем в нашем рассуждении?

Выготский, защищая свою идею от воображаемого оппо-нента, разъясняет:

«Разлагая операцию на части, вы потеряли самую главную часть ее: своеобразную деятельность человека, направлен-ную на овладение собственным поведением». [5, 71]

— 163 —

В предложенной формуле содержится глубокий смысл, но смысл этот не лежит на поверхности. Мы позволим себе дать развернутый комментарий по поводу формулы Выгот-ского.

Присваивание жребия

Как мы должны понимать «самость»? С чьей точки зре-ния следует говорить, что человек «сам ввел в ситуацию стимул-средство»? С точки зрения самого этого человека? С точки зрения его соплеменников? Как эту точку зрения можно было бы реализовать?

Ну, возможно, человек может прямо об этом сказать. Че-ловек говорит: «Смотрите, я выбросил жребий». В этом все дело. Человек присваивает действие бросания жребия. Его слова «я выбросил жребий» становятся основанием к некото-рым событиям, которые произойдут в будущем — присваива-ние разворачивается по схеме протокола «я». Человек прини-мает на себя обязательства по поводу факта принятия реше-ния. Высказывание о жребии реализуется в рамках совмест-ной деятельности, которую следовало бы назвать деятельно-стью свободы воли.

Действие выбрасывания жребия, как мы уже говорили, непроизвольно. Человек не мог не выбросить жребий. Пред-ставьте себе, что вождю предстоит принять важное решение относительно переселения племени. Ритуал предписывает ему обратиться к жребию. При этом вождь говорит: «Смотрите, я принимаю решение». Это важная составляющая в действиях вождя. Произнося эту фразу, вождь превращает себя в субъ-екта решения (с далеко идущими последствиями). В рамках описываемой здесь культуры, к словам вождя будут апеллиро-вать в определенной ситуации и с определенной целью.

Исполнение выпавшей участи психологически неотвра-тимо. Возможно, что у вождя были основания в пользу (или против) переселения. В этом случае мы можем сказать, что жре-бий придал силу некоторым основаниям. Следуя терминоло-гии Джона Сёрля, лучше сказать, что сам человек придал силу основаниям. Акт решения, о котором говорит Сёрль, предстает здесь перед нами в своей развернутой простейшей форме.

Подведем итоги. Чего со всей очевидностью не делал ро-бот, прыгающий по шахматной доске? Робот не присваивал действие выбрасывания жребия. В этом заключается разница между роботом из нашего примера и человеком.

— 164 —

Наш оппонент может пойти дальше и спросить: «А нельзя ли и робота включить в эту культурную практику, практику свободы воли?» Ну что тут можно ответить? По всей видимо-сти, можно. Но практически это не так легко сделать. Робот должен обладать многочисленными качествами, к которым оказывается чувствительна культура. Такую ситуацию порой пытаются описать в фантастических произведениях. В ка-честве примера можно привести произведение Станислава Лема «Солярис» и снятый по этой книге Андреем Тарков-ским фильм. Конфликт между Сарториусом и Крисом как раз и заключается в том, принимать ли за «своего» Хари — существо созданное Океаном по подобию человека. Если мы встанем на сторону Криса, который вошел с Хари в эмоцио-нальный контакт, то нам придется приписать Хари свободу воли. Ситуация, описанная в этом произведении, далека от типичной для нашей культуры. Человеческая культура про-сто не готова к происходящему на Солярисе — путь, по кото-рому пошел Крис, в какой-то момент приводит его в ситуа-цию абсурда. Кажется, что здесь нет «правильного» выхода.

Практика индивидуального решения

Чтобы добраться до сути дела, нам необходимо рекон-струировать ситуацию, в которой функционирует прак-тика свободы воли. Следует представить себе культуру, в ко-торой практикуется «принятие решения отдельными ин-дивидами».

Представим себе, что группа попадает в ситуацию, из ко-торой ведут два альтернативных пути. Речь идет о событиях, в которых должны принять участие все участники группы, но, возможно, действие должен осуществить один из участ-ников, при том, что действие это оказывается значимым для всей группы. В этом случае выбор альтернативы может стать предметом особой совместной деятельности. Если в живот-ном мире выбор осуществился бы «сам собой», то здесь раз-решение задачи развивается по схеме, центральным звеном которой является принятие решения одним из индивидов. Человек, которому предстоит принять решение, определя-ется согласно его статусу или по стечению случайных обсто-ятельств. Процедура сводится, допустим, к жребию. Этот че-ловек произносит «Я бросаю жребий» или что-нибудь в том же роде и кидает игральные кости. Присваивание обеспечи-вается строгим соблюдением разработанного с этой целью

— 165 —

ритуала. Выпавшая участь становится тем выбором, который принимается группой или действующим участником. Факт решения вписывается в личную историю человека, выбро-сившего жребий.

В чем заключается экологический смысл такой схемы? Как будет протекать апелляция к факту выбора? В чем эта апелляция будет заключаться?

Практика свободы воли является усложнением процедуры выбора. Может показаться, что само предприятие от этого усложнения нисколько не выигрывает, ибо объективно, как мы теперь понимаем, выбор определяется слепым слу-чаем, вероятностью игральной кости. Не будем, однако, то-ропиться с выводами. По правде говоря, нам сейчас следо-вало бы воздержаться от реконструкций по поводу практики решения. Такие реконструкции могли бы опираться только на более или менее правдоподобные рассуждения и богатую фантазию. Но с другой стороны, на данном этапе развития теории нет особого вреда и в нагромождении гипотез.

Может ли процедура жребия в действительности ока-заться эффективной в прямом смысле? Именно таким прак-тическим смыслом ограничивается функция жребия в тео-рии высших психических функций Выготского. Согласно этой точке зрения, жребий работает в тех случаях, где другие механизмы пасуют. Вспомним, например, случаи истерики у собак профессора Павлова. Порой лучше выбрать один из вариантов и начинать действовать, чем находиться неоправ-данно долго в замешательстве.

Такой подход, однако, умаляет роль жребия как элемента в структуре практики воли и идет вразрез с нашим общим на-правлением мысли. Как мы уже отмечали, техническая реа-лизация жребия не требует ни структуры высказывания, ни практики воли. Если роль жребия ограничивалась бы только этим практическим аспектом, то этот механизм мог бы сло-житься в ходе эволюции вне связи с практикой воли и лич-ной историей существ. Можно даже предположить, что ме-ханизмы, аналогичные жребию, функционируют в бессозна-тельных структурах животного поведения, хотя мы и не мо-жем привести здесь подходящего примера.

В стиле нашего исследования хотелось бы заявить, что экологический смысл практики воли заключается как раз в культуре индивидуального решения. Нам следует говорить об эффективности практики воли, для которой сам жребий является необязательным элементом — всего лишь одним из

— 166 —

возможных инструментов принятия решения. В чем же за-ключается эта эффективность? Приведем тут весьма риско-ванную (за неимением лучшей) гипотезу.

Решение индивида становится фактом его личной исто-рии. Вместе с исходом предприятия это решение оказыва-ется либо «верно», либо «неверно» принятым решением. Та-кой факт может иметь далеко идущие последствия. В случае успешного выбора могло бы иметь место повышение статуса человека, принявшего решение. Таким образом, подобная структура принятия решения могла бы стать эффективным механизмом построения иерархии группы, иерархии, кото-рая в широком смысле слова определяет жизнь деревни. Уже сам по себе этот механизм мог бы оправдать практику воли. Уже по этой причине группы, практикующие свободу воли, оказались бы в целом более успешными.

Наш читатель может спросить: «Чем же это лучше в сравне-нии с установлением иерархии путем демонстрации силы? Воз-можно, что выдвижение на высшую ступень иерархии опыт-ного человека является экологически целесообразным, но про-цедура жребия безразлична к индивидуальному опыту персоны, принимающей решение». Да, все это так. Но почему даже и в этом случае новому способу не оказаться «лучше»? Если эффек-тивность этого нового способа условно оценить числом ноль, то у прежнего способа эта эффективность могла бы оказаться минусовой. В этом вопросе сложно разобраться, не изучив под-робно того, какими бывают типы иерархии и какую роль иерар-хия может играть при том или ином образе жизни.

Инициация

Как мы можем себе помыслить перерождение существа в субъекта выбора? Должны ли мы представить своеобраз-ный обряд инициации, где человек принимает первое в своей жизни решение?

Вообразим, как доброе племя дружно собирается с на-ступлением праздника. Все расступаются перед юным суще-ством, к которому до самого последнего момента племя от-носилось не как к человеку, а скорее как к цветку. И даже слова в его устах воспринимались всего лишь как птичий ле-пет и шуршание листьев.

И вот вождь племени подходит и вкладывает в руку испу-ганного ребенка игральную кость. На кон поставлено важное решение относительно будущего. Тут все начинают кричать и

— 167 —

вопить, подталкивая жестами неразумное существо к самому важному в его жизни шагу. И как только игральная кость де-лает последний переворот, падая на одну из своих граней, все преображается. Все ликуют: «Он принял решение, сверши-лось чудо». Перед всеми стоит человек. Слова его наконец-то приобретают смысл. За каждое свое действие он теперь будет нести ответственность.

С этого момента начинается новый этап в личной истории нашего существа. Мало-помалу ему придется учиться отвечать за свои решения, ибо ему предначертано быть человеком.

Итак, ответственность за выбор накладывается не на силы природы, управляющие игральной костью. По боль-шому счету механизм выбора оказывается вообще неваж-ным. Правильнее сказать, что важно лишь строгое соблю-дение установленного ритуала, обеспечивающее присваива-ние. Ответственность вменяется субъекту броска, а сама ока-зия вписывается в его личную историю.

Процедура жребия, случайного, как мы теперь понимаем, выбора равнодушна к личным качествам выдвигаемого по ие-рархической лестнице существа. Но жребий может рассматри-ваться только как простейший механизм принятия решения, отвечающий за создание иерархии определенного типа, и впо-следствии этот механизм будет заменен другими.

Несмотря на все эти оговорки, мы все же должны от-дать дань жребию как механизму принятия решения. Нужно лишь адекватно понимать культуру, построенную на жребии. Человек, выкидывающий жребий, берет на себя ответствен-ность за выбор, однако, никто никогда не спросит, чем этот человек руководствовался в своем решении. В данной куль-туре этот вопрос не имел бы смысла (впрочем, если считать, что жребий может придавать силу основаниям, то последнее утверждение окажется неверным).

Имеет смысл спорить, насколько может быть богата лич-ная история, построенная на жребии, ведь версии поведе-ния низведены тут до чистой альтернативности, то есть мо-мент содержания выхолощен. Впрочем, не это сейчас важно. Важно то, что вместе с введением жребия меняется форма манифестации «я» — существо становится субъектом вы-бора. Модель волевого действия, основанного на жребии, может сослужить нам хорошую службу. Эта модель чрезвы-чайно проста, и можно надеяться, что уже здесь нам удастся прояснить, каким образом механизм ответственности по-рождает опыт свободы.

— 168 —

Впоследствии, с развитием представлений о механи-ческом движении и вероятностях, жребий потеряет свою силу. Допустим, что сегодня, находясь в здравом уме и па-мяти, я выкину жребий. Если бы я сопроводил это дей-ствие словами «Смотрите, я принимаю решение», то, ско-рее всего, это было бы принято за шутку. Во-первых, всем известно, что выпавшая участь для меня не является психо-логически неотвратимой. Я все равно задумаюсь, стоит ли мне выполнять предписание (вот где фактически принима-ется решение!). Во-вторых, процедура жребия объективи-рована. Окружающие меня люди сказали бы, что я вверил свою жизнь случайности. Я поставил на красное, и выпало красное. Никто не будет восхищен тем, насколько хоро-шие решения я способен принимать. Мне просто улыбну-лась удача. В-третьих, не существует никакого жесткого ри-туала, предписывающего мне прибегнуть к жребию. В куль-туре жребия я должен был бы прибегать к этой процедуре не задумываясь.

5.2. Произвольное действиеОтветственность за погоду

Я могу поднять сейчас руку, но могу этого и не делать. Я могу придать силу некоторому основанию в пользу подня-тия руки, выкинув жребий (я должен жить в племени, прак-тикующем жребий). Допустим, в некоторый момент я обна-ружу, что моя рука поднята. Этот факт будет вписан в мою личную историю. Другие (и я сам) будут относиться к слу-чившемуся как к моему свободному действию, то есть апел-лировать к моему решению соответствующим образом. Я не могу избежать этой свободы. За некоторое время до поднятия руки я вынужден принимать этот факт во внимание.

Я могу поднять руку, но не могу сделать так, чтобы часы, которые висят на стенке и на которые я сейчас смотрю, сидя на диване, тотчас остановились бы. Как же случилось, что я могу сделать одно и не могу сделать другое?

Допустим, что сейчас я еще не знаю, что произойдет в будущем — окажусь я завтра на работе или пойду в кино. Я не принял еще окончательного решения. Я не ведаю также о том, выпадет ли к завтрашнему утру снег. Впрочем, если завтра выпадет мокрый снег, никто не обвинит меня в

— 169 —

плохой погоде. Никто не скажет, что снег выпал благодаря моему решению. С походом в кино или на работу дела об-стоят иначе.

Всякий теперь разумеет, что человек физически не в со-стоянии повлиять на погоду — такова специфика нашего со-временного представления о физической реальности. В со-стоянии ли человек повлиять на движение собственного тела? Очевидно, что и во втором случае закономерная последова-тельность физиологических событий однозначно должна об-условить результат. В этом смысле нет никакой возможности различить приведенные выше случаи. Мы ищем не там.

Легко вообразить, что в иной культуре ответственность за погоду могла бы возлагаться на человека. Представьте себе шамана — такого, что контроль за погодой вменялся бы ему в прямые обязанности. Шаман с усердием решал бы поставлен-ную перед ним задачу, прибегая к симпатической магии, за-клинаниям и талисманам. Испытывал ли бы шаман опыт сво-боды воли в связи с выпадением снега? Да, испытывал бы.

Можно ли сказать, что шаман реально влиял бы на погоду? Да, можно — приблизительно в том же смысле, в котором мы говорим о своем влиянии на поднятие собственной руки. Воз-можный случай неудачи в оказании воздействия на погоду не смог бы поколебать нашей уверенности. Случай неудачи мы могли бы отнести к проявлению слабости воли. Причем такая интерпретация не является художественным образом. Утверж-дение о слабости воли следует понимать буквально.

Ну что же, в нашей культуре не принято приписывать че-ловеку ответственность за погоду. Вопрос о том, почему так сложилось, требует специального объяснения. Чтобы разо-браться в этом, рассмотрим мысленный эксперимент.

Механизм выполнения участи

Вернемся к настенным часам. Представьте себе, что, как и в случае с поднятием руки, я выкидываю жребий. Выпадает «остановиться». Этот результат придает силу некоторым осно-ваниям в пользу остановки часов. Я говорю: «Смотрите, я при-нял решение в пользу остановки часов». Дальше все происхо-дит само собой. Игральная кость приводит в действие невиди-мую нами конструкцию из нитей и рычагов. Или так — ком-пьютер считывает с игральной кости число и запускает про-грамму остановки часов. Срабатывает изощренное устрой-ство, механизм, обеспечивающий выполнение участи.

— 170 —

Кто же остановил часы? Все вокруг видели, как я прини-маю решение. Этот факт уже вписан в мою личную историю. Так здесь заведено. Всякий раз, когда я буду вновь прибегать к процедуре выбора, я буду знать обо всем заранее и чувство-вать опыт свободы в отношении остановки часов. Итак, часы остановил я.

Допустим, что некто усомнился в моей роли. Он говорит: «Часы были остановлены благодаря случаю». Ну что же. Этот «некто» не считает меня за человека. Едва ли с ним можно иметь общие дела. Наверное, он сумасшедший.

Почему в действительности я не могу силой мысли оста-новить висящие на стене часы? Дело в том, что механизм остановки часов не был своевременно построен. Напротив, механизм поднятия руки однажды был сформирован, и те-перь я его благополучно использую. Тут можно говорить об освоении тела культурой. Как же это произошло?

В развернутом нами примере сам жребий является зве-ном в причинной цепи событий. Этот важный для нашего по-строения момент не является удивительным. Процедура под-нятия руки с использованием жребия выглядит несколько надуманно. Но сейчас это не имеет для нас большого значе-ния. Остановимся на главном. У нас еще будет повод завести разговор о других формах процедуры выбора, заступивших в свое время на место жребия.

Для того чтобы поднятие руки стало произвольным дей-ствием, оно должно стать предметом практики индивидуаль-ного решения. В такой роли легче представить некоторое ин-тегральное действие, такое как «разбить лагерь» или «ввин-тить лампочку». Раньше можно научиться доставать яблоко, чем поднимать руку. Поднятие руки здесь является одной из составляющих интегрального действия. Путь освоения столь абстрактного действия, как «поднятие руки», будет длин-ным и долгим. Это действие и сейчас редко выделено в от-дельный осознаваемый акт, даже тогда, когда является един-ственным физическим звеном некоторой деятельности (та-кой, например, как голосование). Голосуя, мы не думаем о своей руке. Пожалуй, в кабинете врача нас могут попросить прямо: «Поднимите руку!» Нам может прийти в голову вы-полнить это произвольное движение в момент размышления над проблематикой свободы воли. В общем случае за подня-тие собственной руки мы должны нести ответственность.

Итак, произвольность такого действия, как поднятие руки, появляется при переходе от освоения интегральных

— 171 —

действий к освоению частных. Произвольность здесь пере-дается по наследству. Здесь нам придется возвратиться не-много назад и рассмотреть хотя бы в общих чертах, как фор-мируется практика свободы воли в общем случае.

Разумно допустить, что практика воли первоначально формируется на некотором конкретном материале. Допу-стим, соплеменники практикуют распределение инвентаря (этот пример уже встречался нам ранее, но здесь мы разви-ваем его в новом направлении). Как мы помним, распреде-ление инвентаря является практикой с незаданными заранее ролями. Роли участков должны определяться в рамках неко-торой процедуры. Один из участников должен взять топор, а другой — котелок. Допустим, не существует каких-то спе-циальных оснований поступить так или иначе. Здесь подо-шла бы любая разрешающая процедура. Сгодился бы любой вспомогательный стимул. Можно было бы опереться на па-мять: «Топор берет тот, кто брал его в последний раз». Но та-кой способ не всегда будет срабатывать. Возможно, что на-шим участникам еще не доводилось распределять инвентарь между собой. Существует тысяча обстоятельств, каждое из которых можно было бы взять во внимание. В учете этих об-стоятельств и состоял смысл распределения ролей. Нако-нец, процедура выбора могла бы опереться на некоторый до-полнительный стимул, связанный, возможно, с использова-нием вспомогательного предмета. Мы в такой ситуации под-кинули бы монетку. Возможно, в руках наших прародителей мог бы оказаться подходящий для этой цели предмет. Речь здесь идет о чисто технической процедуре. Если такая про-цедура по какой-то причине сработала один или несколько раз, то она могла бы прижиться. Итак, у нас есть все необ-ходимое. Единственное, чего не хватает в этом описании, — это присваивание жребия. Именно присваивание может пре-вратить описанную практику в практику воли. Если сформи-ровалась подходящая разрешающая процедура, а содержание деятельности оказалось актуальным материалом для возник-новения культуры индивидуального решения, то присваивание и связанная с ним апелляция не замедлят появиться.

Сосредоточим внимание на свойствах подходящей разре-шающей процедуры. Какие признаки должен сочетать в себе процесс, который может стать процедурой выбора?

Во-первых, этот процесс должен быть звеном в причин-ной цепи, ведущей к выполнению участи. Стимул должен обладать значительной силой. Если мы говорим о жребии

— 172 —

(подкидывании монетки), то эта процедура должна серьезно психологически укорениться. В ходе интериоризации эта причинная связь не будет разрушена. Впрочем, решение еще не гарантирует выполнения. Если практика воли действи-тельно будет нести большое экологическое значение, то сти-мул приобретет большу´ю силу, но по-прежнему будет кон-курировать с другими стимулами на более низком уровне. Для распространения практики вовсе не обязательно, чтобы участь выполнялась во всех ста процентах случаев. Но этот процент должен быть высок. Мы можем предположить, что случайного совпадения, обеспечивающего небольшой про-цент выполнения участи, может оказаться недостаточно (как это случилось в случае с дождем).

Во-вторых, процедура должна сопровождаться некото-рым выразительным движением, поскольку выразительный акт должен будет стать знаком в структуре высказывания, обеспечивающей присваивание.

В-третьих, процесс должен быть пригнан к конкретному существу. Должна существовать возможность однозначно определить, кем именно осуществлено решение.

Как возникает присваивание? Здесь мы встречаемся с процессом, знакомым нам по предыдущим главам. Некото-рая выразительная реакция (сигнал), сопровождающая раз-решительную процедуру, оказывается удобной для того, чтобы выстроить на ней совместную деятельность индивиду-ального решения (вспомним здесь тезис о пригнанности зве-ньев совместной деятельности). Попадая в новую структуру, данный сигнал приобретает новую функцию (и новое значе-ние) превращаясь в знак «я принимаю решение».

Мы не рискнем предположить, на каком материале в действительности сформировалась практика воли. Для этого нужно знать как минимум образ жизни тех племен, где проте-кало это формирование. Но мы можем указать одно направ-ление, в котором развивалась практика свободы воли. Речь идет о подчинении телесных движений, которые первона-чально входили в качестве отдельных элементов в общие ин-тегральные действия. Люди начали практиковать свои тела в том смысле, что они сознательно стали направлять движение этих тел и их отдельных членов.

Первоначально поднятие руки представляло собой не-произвольное движение, наподобие того, с помощью кото-рого шимпанзе, стимулированный видом и запахом банана, достает желанный плод. Счастливое обстоятельство для руки

— 173 —

оказалось в том, что люди начали практиковать свободу воли в отношении интегральных действий, в состав которых вхо-дило и поднятие руки. В конечном счете поднятие руки само по себе оказалось важным для группы действием. Распро-странение свободы воли на поднятие руки произошло в ре-зультате дрейфа совместных деятельностей, механизм кото-рого мы описывали во 2-й главе.

Таким образом, если мы хотим очертить ареал произ-вольных движений, то мы должны попросту вникнуть в пути дрейфа совместных деятельностей. Эта своеобразная куль-турная история направлялась рядом фундаментальных об-стоятельств.

Подведем итоги. Произвольность заключается не в том, что произвольные действия не подчиняются законам физики или биологии, а в том, что несут определенную социальную нагрузку, т. е. играют в структуре совместной деятельности специальную роль. Бессмысленно рассматривать сознатель-ный акт поднятия руки в отрыве от личной истории. Прояс-нить эту специальную роль и является основной задачей ис-следования.

История произвольности

Генезис произвольных движений давно стал предметом экспериментальных исследований в психологии. Большой интерес для нас представляют исследования, проведенные под руководством советского психолога А. В. Запорожца. Предме-том этих исследований служило превращение движений вну-тренних органов, несущих вегетативную функцию, в движе-ния произвольные. Запорожец в своей книге «Развитие про-извольных движений» описывает эксперименты сотрудницы М. И. Лисиной на материале вазомоторных реакций. Про-цессы, воспроизводимые в подобного рода экспериментах, являются аналогом процессов, происходящих при освоении обычных движений. Можно надеяться, что анализ подобных опытов прольет свет на инструменты такого освоения.

Вазомоторная реакция (сужение или расширение кро-веносных сосудов) не относится к тем реакциям, которыми мы по обыкновению можем сознательно управлять. Аффе-рентные импульсы, идущие от вазомоторов, не осознаются и не несут условного сигнального значения. Между тем суже-ние или расширение кровеносных сосудов является непро-извольной реакцией на различные факторы. В описываемом

— 174 —

эксперименте, например, было использовано то обстоятель-ство, что у некоторых испытуемых сосудорасширяющее дей-ствие вызывалось светом электрической лампы.

В опытах М. И. Лисиной была поставлена задача приоб-ретения условного сигнального значения вазомоторной ре-акцией. В качестве отрицательного подкрепления использо-вался электрический ток:

«Эксперимент производился следующим образом. На 20 с включался свет электрической лампочки. Как только при-менение такого индифферентного раздражителя приводило к сужению сосудов, в указательный и безымянный пальцы левой руки испытуемого давался удар электрического тока, вызывавший болевое ощущение. В тех случаях, когда свет не давал сосудосуживающего рефлекса или же наблюдалась нулевая реакция (что встречалось довольно часто вслед-ствие чрезвычайной неустойчивости сосудистых реакций), отрицательное подкрепление электрическим током отме-нялось». [11, 36]Ожидалось, что в условиях проводимого эксперимента

сосудосуживающая реакция на свет затормозится или даже выработается парадоксальная для этих обстоятельств сосудо-расширяющая реакция. Несмотря на большое количество со-четаний, сосудорасширяющая реакция не вырабатывалась.

В следующих экспериментальных сериях вводилась до-полнительная сигнализация. Так, вазомоторная реакция, за-фиксированная плезмографом, выводилась на звуковой ге-нератор, тон которого изменялся в точном соответствии с из-менением объема сосудов. У всех испытуемых в этой серии вырабатывалась условная парадоксальная реакция.

Запорожец пишет:

«Несмотря на то, что выработанная реакция не осознава-лась испытуемыми или осознавалась недостаточно отчет-ливо, в дальнейшем при введении некоторых дополнитель-ных условий она могла быть вызвана с помощью словесного приказа». [11, 40]

После того как испытуемым поясняли, что изменение тона генератора связано с «их собственными» реакциями, им давали инструкцию на повышение или понижение тона. С поставленной задачей справились почти все испытуемые.

— 175 —

Таким образом, тут можно говорить о формировании произ-вольного управления своими вазомоторными реакциями.

Эти эксперименты интересны и поучительны. В на-шем языке не существует специальных слов для описания своих вазомоторных реакций. Сложно себе представить, как должна звучать инструкция на расширение сосудов (в описа-нии опыта речь идет об инструкции на повышение тона зву-когенератора). Предложение «Расширьте свои сосуды» явля-лось бы очень странным даже для человека, имеющего на-учное представление о вегетативных функциях, и оказалось бы осмысленным лишь в условиях научного эксперимента. Однако, как мы видим, при определенных обстоятельствах слова могут стать знаком и действующей причиной в форми-руемой тут практике. Эти знаки могли бы приобрести смысл в рамках некоторой культуры.

Врач говорит нам: «Поднимите руку». Мы выполняем указанное действие осознанно (то есть сами). Мы можем сказать вслух (или про себя) «Хорошо», тем самым взяв на себя ответственность за поднятие руки. Нечто подобное про-исходит в опыте по расширению сосудов. В этих опытах мы прежде всего видим попытку выстроить совместную деятель-ность, предметом которой стали бы вазомоторные реакции. Звук генератора является для нас привычной вещью. Мы могли бы принять решение о повышении тона. Но мы знаем также, что сделать это не так легко, и мы не согласились бы списать свою неудачу на слабость воли. Фактически нам не хватает механизма исполнения участи. В эксперименте осу-ществляется попытка сформировать такой механизм.

Обратим внимание на следующее обстоятельство. В ходе эксперимента было замечено, что испытуемые, продолжая следить за дополнительной сигнализацией, вместе с тем за-мечали, что характер этой сигнализации сопряжен и с их соб-ственными реакциями. Так один из испытуемых выражал это как «замирание сердца». Эксперимент проводится в условиях развитой системы освоенности, предполагающей возмож-ность говорить о своем дыхании и сердечном ритме. Осво-ение происходит не на пустом месте. Механизм управления тоном звукогенератора строится из уже функционирующих блоков. Возможно, что это тот случай, в котором нужно го-ворить о смещении совместной деятельности.

Итак, в эксперименте пытаются воспроизвести про-цессы, взятые на вооружение нашей культурой. Не нужно да-леко ходить за примерами. Звуковой генератор есть внутри

— 176 —

каждого из нас. Это наш голос. Мы используем его для того, чтобы говорить, но также для пения. Мы произвольно мо-жет повысить или понизить тон. Мы так и говорим: «Возьми здесь более высокую ноту». Для того чтобы это сделать, не нужно знать устройство речевого аппарата и даже упоминать о нем. Как мы научаемся произвольно повышать или пони-жать тон?

Начнем с того, что мы умеем делать это непроизвольно. Например, в русской речи вопросы отмечаются особой инто-нацией — повышением тона к концу предложения. Обычно мы не задумываемся об этом. Это соответствует непроиз-вольному повышению тона звукогенератора в ответ на свето-вой стимул. В результате смещения в некоторый момент че-ловеческой истории возникла культура, предметом которой стал сам звуковой тон.

Разумеется, следует различать историю формирования культуры произвольного «поднятия руки» или «повышения тона голоса» и технологию подчинения этих действий в он-тогенезе. Я могу представить, как человеку, далекому от му-зыки, ни разу за всю жизнь не пришлось бы задуматься о по-вышении тона. Другими словами, ему не довелось бы всту-пить в совместную деятельность (практику воли), предметом которой было бы повышение тона. Я мог бы прожить всю жизнь, не задумавшись ни разу о возможности остановить на время свое дыхание.

На наш взгляд, самое существенное в экспериментах по формированию произвольных движений заключается в том, чтобы правильно выстроить совместную деятельность, пред-метом которой стало бы осваиваемое движение. Зачастую та-кая совместная деятельность является давно сложившейся культурной практикой, в других же случаях может быть вы-строена экспериментатором. В этом последнем случае мы не можем опереться на готовый языковой арсенал и вынуждены создавать новые знаки.

Запорожец, рассматривая проблему произвольных дви-жений, придает решающее значение усилению внутрен-ней афференции, посредством вывода сигнала на звукогене-ратор и попыток задействовать в конечном счете афферен-цию внутреннюю. Часто говорят, что человек расширяет воз-можности своего тела, включая в него всевозможные ору-дия. В качестве такого орудия здесь использована система с выводом на звуковой генератор. Важно выявить, однако, роль этой афференции в общей структуре соответствующей

— 177 —

совместной деятельности. Без внешнего, выразительного характера совместная деятельность не могла бы сложиться. Экспериментатору и испытуемому просто не о чем было бы говорить. Этот вопрос сродни вопросу о том, какую роль в окончательном выборе способа добывания банана может по-служить присутствие руки в визуальном поле существа.

Человеческий глаз

В связи с вопросами, обсуждаемыми выше, мы хотели бы затронуть проблему управления движениями человеческого глаза. Хотя по обыкновению эти движения производятся не-осознанно, мы можем взять их под свой контроль. Если мы будем искать интегральную практику, в которую в качестве составного элемента входило бы движение глаз, то в первую очередь нам придет на ум практика смотреть. В общем слу-чае эта деятельность включает в себя сложный набор коор-динированных движений, подобных повороту головы и др. «Посмотрите, что находится в ящике». «Посмотреть» в дан-ном случае подразумевает, кроме всего прочего, например, вскрытие ящика. Легко допустить, что практика смотреть может подпасть под действие свободы воли. Может оказаться очень важным, вскроете вы ящик или решите этого не де-лать. Фактически для нас очень сложно вскрыть ящик не на-рочно, не осознавая того, что мы делаем. Свобода воли тут работает в полную силу.

Может случиться, что просьба не срабатывает. Я говорю Павлу: «Посмотри на человека в шляпе». Но Павел не дога-дывается, что нужно повернуть голову. Возможно, что наши практики будут развиваться в сторону дифференциации и более тонкой настройки — например, мы начнем практико-вать поворот головы. Рано или поздно мы столкнемся с фун-даментальной ролью глаз в зрительном восприятии. По-явятся практики, непосредственным предметом которых станут движения глаз.

По всей видимости, существует другой путь к освоению глаз, который основан на важном значении взгляда при ком-муникации. Когда мы разговариваем, то смотрим в глаза со-беседнику. Всякий раз, когда я обращаюсь к Павлу, но смо-трю в глаза Петра, возникает недопонимание, и меня пе-респрашивают: «К кому же ты обращаешься?» Существует коммуникационный код, основанный на игре взглядов. Когда этот код становится предметом нашего разговора,

— 178 —

нам приходится говорить о глазах (точнее говоря, некоторые знаки, используемые в таком разговоре, обретают значения, связанные с глазами).

Все это уже пройдено и закреплено в нашей культуре. Од-нако существуют феномены, которые не приобрели в культуре сколько-нибудь существенного значения. Возьмем в каче-стве примера стереоскопическое зрение. Когда мы переводим взгляд с далекого предмета на близкий, изображения в правом и левом глазу «накладываются друг на друга» путем сведения глаз. Это один из механизмов, позволяющий нам оценить рас-стояние до предмета. Когда мы смотрим на некоторый пред-мет, сведение происходит автоматически. Человек, не интере-сующийся психологией зрительного восприятия, за всю свою жизнь может ни разу не задуматься о механизме стереоскопи-ческого зрения. Однако движения глаз, обеспечивающие све-дение изображений, можно поставить под свой контроль. Это хорошо известно тем, кто учился рассматривать стереопары. Как же мы берем эти движения под свой контроль?

Рассматривая физиологию и оптику глаза, мы можем об-наружить еще несколько своеобразных движений. Это расши-рение и сужение зрачка, а также деформация хрусталика при фокусировке, обеспечиваемая глазными мышцами. Для того чтобы управлять последними, я просто «перевожу взгляд» с да-лекого предмета на близкий (это можно сделать, закрыв второй глаз, чтобы не думать о стереоскопическом эффекте). Когда я смотрю на карандаш, который держу в руке, фон размывается. Но я могу сфокусироваться и на фоне. В русском языке нет спе-циального выражения для этого действия (разве что техниче-ский термин «сфокусироваться», который пришел из физики и в обыденной жизни не находит употребления, если речь идет о глазах, а не о фотоаппарате). В выражении «переводить взгляд» подчеркивается именно перевод взгляда с одной вещи на дру-гую, который обеспечивается как движением глазных яблок (их вращением), так и фокусировкой. Складывается впечатле-ние, что культура не позаботилась о том, чтобы выделить фо-кусировку в отдельную культурную практику. Этого просто не потребовалось, так как это действие в отдельности никогда не становилось предметом совместной деятельности. То, что я де-лаю в опыте с карандашом, это именно переведение взгляда с кончика карандаша на стену и обратно. Но у меня есть возмож-ность и это движение поставить под свой контроль. Видимо, это происходит вместе со стереоскопическим разведением. Мне не удавалось отделить одно от другого.

— 179 —

Ну что же, слово для новой практики можно придумать или взять из физики. Интересен способ, которым мы при-ходим к подобным экспериментам и контролю. Я прочитал книгу о стереоскопическом зрении. То есть я сначала узнал о такой возможности, прежде чем ее испытать.

«Видение аспекта и представление подчиняются воле. Это она отдает приказ «Представь себе это!», а также «Теперь смотри на эту фигуру так!», но не «Теперь этот лист зеле-ный»!» [3, 300]

Возьмем рисунок «двойного креста» из «Философских исследований». То, что Витгенштейн называл аспектом, мы

можем контролировать по собственной воле. Возможно, что вначале мы будем ви-деть только в одном аспекте — черный крест на белом фоне либо белый крест на черном фоне. Но когда мы научимся видеть и то, и другое, мы сможем переключать аспект со-знательно.

Я смотрю в центр фигуры и переклю-чаю аспект. Произвожу ли я какие-то движения глазами? Как я переключаю аспект? В этом есть что-то неуловимое. Мне не удавалось сопоставить это с какими-нибудь движе-ниями глаз. Но, скорее всего, это связано с такими движени-ями. Просто они стали незаметными.

5.3. РешениеОписательная часть

Итак, выше мы согласились с тем, что жребий является элементарным волевым актом. Возможно, что эта форма сы-грала важную роль в истории культуры. Трудно себе предста-вить, как это можно было бы теперь проверить. Дальнейшую историю (или логику) развития волевого акта можно рассма-тривать с нескольких точек зрения. Во-первых, имеет ме-сто интериоризация этой функции, перенесение процедуры из внешней формы во внутреннюю (этому процессу подвер-жена любая высшая психическая функция). Во-вторых, во-левой акт изменяется в направлении более тесной интегра-ции с личной историей.

— 180 —

Допустим, что у меня есть две возможности. С одной стороны, завтра утром я могу пойти на работу. С другой стороны — пойти в кино. Оба варианта представляются мне возможными (в этом смысле я обладаю опытом сво-боды). Выбор за мной. Ну, я могу бросить жребий, но не делаю этого. В конце концов, я говорю себе: «Я все же пойду на работу». Произнесение этих слов каким-то обра-зом связано с принятием мною решения. Эти слова про-износятся в рамках какого-то внутреннего ритуала. В чем же заключается здесь действие выбора? Как протекает этот выбор?

Если я говорю «Я все же пойду на работу» или что-нибудь в том же роде другому человеку, я совершаю объектив-ное и необратимое действие. Этих слов вполне достаточно. В какой-то момент я еще могу отказаться от своих слов, но даже и в этом последнем случае мои слова и факт отказа при-ведут к каким-то необратимым последствиям, будут запи-саны в мою личную историю. Я также могу произнести эти слова про себя (и для себя) или даже только подумать. В не-котором смысле слова, произнесенные про себя, обладают не меньшей действенностью.

Мое решение пойти на работу опирается на то, что Джон Сёрль называет основаниями к действию, не зависящими от наших желаний. Подписывая договор о трудоустройстве, я взял на себя определенные обязательства (я имею также обя-зательства перед моими коллегами, так как мое отсутствие повредит нашему общему делу), и теперь, принимая реше-ние, я придаю этим основаниям силу. Как же мне удалось придать основаниям силу?

Взвешивание оснований

Допустим, я пытаюсь решить, что мне следует взять в по-ход — топор или фонарь (по какой-то причине у меня нет возможности взять и то, и другое одновременно). У меня есть некоторые основания как в пользу топора, так и в пользу фо-наря. Выкидывая жребий, мы могли бы вовсе позабыть об этих основаниях. Теперь мы прибегаем к жребию только тогда, когда основания «не могут нам ничем помочь». Впро-чем, мы могли бы сказать, что жребий придал силу некото-рым основаниям, но это необязательно. Пожалуй, мы уже потеряли связь с культурой, где жребий придавал бы осно-ваниям силу.

— 181 —

Далее мы рассмотрим модель процедуры выбора, кото-рая, по нашему мнению, могла бы служить логическим раз-витием жребия и во многих отношениях являлась бы более совершенной. Мы продолжим в той же свободной манере, которой придерживались при описании жребия. Подобно жребию, наша новая модель будет носить внешне разверну-тый характер.

Представьте себе, что основания — это камни в букваль-ном смысле слова (вспомните фразу «Носить камень за па-зухой»). Одна часть камней является набором оснований в пользу некоторого решения, другая часть — в пользу аль-тернативного решения (это могли бы быть камни белого и черного цвета). Сама процедура решения сводилась бы к их взвешиванию на рычажных весах. Исход этого взвешивания (сравнения) был бы для нас психологически неотвратим.

У каждого существа имеется свой набор камней-оснований, которые тот бережно хранит. Основания следует собирать с учетом того, что они могут пригодиться — подоб-ная процедура решения предполагала бы существование раз-витой практики сбора оснований.

Мы видим, как практика взвешивания воспроизводит раз-рыв в своей структуре. Вовсе не сами «основания» являются действующей причиной. Камни-основания не могли бы определить поступок. Окончательным стимулом служит ре-зультат процедуры сравнения, который осмыслен всеми как акт принятия решения и обставлен соответствующим обра-зом. Я говорю: «Смотрите, я принимаю решение» — и взве-шиваю камни. Еще за секунду до взвешивания никто не знает исхода (знание исхода предполагало бы некоторую предва-рительную процедуру сравнения «в уме», но таковой еще не существует «согласно условию задачи»).

Мы видим, что само взвешивание не является какой-то мистической процедурой. Результат сравнения зависит от конкретных свойств «оснований» — буквально от их веса. Мне предложили выбрать один из двух бокалов вина. Я достаю соответствующие этому случаи камни и взвеши-ваю их — я практикую свободу воли. Затем меня спраши-вают, почему я выбрал именно этот бокал, и я указываю на «основания», взявшие верх. То, что я могу указать на «основания», является существенной частью этой прак-тики (в стиле Витгенштейна можно было бы сказать: «Та-кова эта языковая игра»). Сам факт взвешивания основа-нием для выбора не является.

— 182 —

Итак, «основания» сами по себе не могли бы определить моего поступка. Таким образом, в этой структуре воспроиз-водится разрыв. Представьте, что весы сломались. В этом слу-чае даже при наличии «оснований» воля моя была бы парали-зована. Вместе с тем нельзя сказать, что основания не имеют никакого причинного отношения к решению — хотя это и не единственный фактор. В силу такого причинного отношения процедура взвешивания, в отличие от жребия, сильнее ин-тегрирована с личной историей. Возможно, это определяет экологический смысл данной процедуры.

Процедура взвешивания камней, если понимать ее бук-вально, достаточно далека от того, с чем мы можем стол-кнуться в нашей повседневной жизни. Тем не менее мы мо-жем узнать здесь ситуацию, в которой мы разбиваем лист бу-маги на две графы и выписываем все «за» и «против», произ-водя что-то похожее на взвешивание. Это взвешивание осу-ществляется где-то внутри нас. Можно ли предположить, что подобная процедура была получена путем интериоризации внешне развернутого взвешивания. Чтобы себе это предста-вить, нужно сильно потрудиться.

Можно рассмотреть историю взвешивания «оснований», начав с таких правдоподобных рассуждений. «Основания» могли бы быть представлены в вещах, окружающих нас и не-сущих на себе следы былых событий. Возьмем для примера хотя бы традицию дарения. Подарок есть, безусловно, осно-вание к некоторым благожелательным действиям в отноше-нии дарителя, основание, материализованное в конкретной вещи. Ценность подарка, условно говоря, могла бы соответ-ствовать весу камней. Другой пример. Ожерелье из акульих зубов как свидетельство охотничьей удачи и отваги. Такое ожерелье, без сомнения, являлось бы весомым «основанием» для некоторых решений.

Рассматривая природу подобных «оснований», мы дога-дываемся, что и процедура взвешивания могла бы иметь раз-личную форму. Возможно, что во многих случаях основания можно было бы сравнивать «на глазок» (допустим, подсчет в уме количества акульих зубов).

С одной стороны, вещь несет на себе знаковую функцию основания (акулий зуб указывает на факт удачной охоты и должен использоваться как основание). С другой стороны, размеры, количество и внешний вид зубов играет роль в про-цедуре взвешивания, поэтому необходимо материальное во-площение. Возможно, что вместо зубов нам было бы удобнее

— 183 —

использовать зарубки на специальной дощечке. В конечном счете, если ментальный образ благодаря своим определен-ным качествам смог бы поддержать процедуру взвешивания, то «основания» могли бы храниться и в голове индивида, как воспоминания о некоторых значимых событиях.

Важно подчеркнуть, что взвешивание является только технической процедурой выбора. Вождь племени, выбираю-щий место для постройки дома, может произвести взвешива-ние «оснований», но вся ответственность за выбор ложится на него самого. Вождь практикует свободу воли.

Экология решения

В чем состоит экологический смысл перехода от жребия к взвешиванию? Как состоялся этот переход? Зачем нам выби-рать таким сложным образом — через основания, представ-ленные в памяти индивида? Что мы от этого выигрываем? В стиле нашего исследования мы попытаемся выдвинуть оче-редную рискованную гипотезу.

У крысы есть «основания» (скажем так) выполнить не-которое действие — она получит пропитание. Существует также «основание» не совершать этого действия — ее ударит током. Выбор осуществляется непосредственно. Это озна-чает, что у крысы нет нужды позиционировать выбор. У че-ловека, напротив, позиционирование выбора есть централь-ная особенность поведения. Переходя от жребия к взвешива-нию, мы не должны терять из виду самого главного.

Но разве культура решения в той форме, в которой она существует сегодня, не помогает нам сделать правильный, обдуманный выбор? Нам приходит в голову этот вопрос, когда мы задумываемся о роли оснований в принятии реше-ния. В самом деле, решение, принятое с учетом оснований, должно быть лучше, разумнее, чем решение, выбранное на-угад. С другой стороны, почему опора на основания должна обеспечивать «правильный» выбор? Ведь каждому из нас из-вестны неразумные основания.

Выше мы упоминали об одной из возможных целевых функций практики свободы воли — о формировании иерар-хии (и обещали вернуться к этой теме). В целом нам понятно, как практика индивидуального решения позволяет сформи-ровать иерархию. Однако решение может осуществляться различными способами, а иерархии могут выполнять раз-личные задачи. Каким образом тот или иной способ решения

— 184 —

помогает в выполнении той или иной задачи? Перед нами в очередной раз возникает уравнение с двумя неизвестными.

Задумаемся над такой иерархией, которая существовала бы ради принятия «лучшего» решения. Представим себе, что сообщество практикует индивидуальное решение, при-чем в важных случаях это решение принимается индиви-дом, занимающим высокое положение на иерархической лестнице. Строго говоря, здесь не обязательно должна идти речь о «решении» (хотя индивидуальное решение идеально подходит для наших целей). Достаточно функционирова-ния некоторой стратегии кооперации, в результате которой группа следует за вожаком (косяк рыбешек следует в на-правлении, задаваемом лидером, действия которого вполне непосредственны).

Если мы говорим о подобном типе иерархии, то вполне очевидно, что механизм выдвижения становится важным. Процедура ранжирования в идеале должна обеспечивать вы-движение наиболее умелого и опытного индивида. Тут-то нам и приходит на помощь практика индивидуального ре-шения. Как мы помним, практика индивидуального решения устроена так, что статус индивида, принимающего «правиль-ные» решения, будет повышаться. Однако этот механизм бу-дет работать вхолостую, если решение всякий раз будет при-ниматься с помощью жребия. На верхушку иерархии мо-жет попасть человек, не обладающий никакими достоин-ствами, поскольку его «правильные» решения были случай-ными. Представьте себе турнир, проходящий по олимпий-ской системе с выбыванием, такой, что победитель в каждом по единке определяется жеребьевкой. Этот турнир выиграет случайный человек.

Итак, если мы хотим продвинуть достойного человека, то любой тип процедуры решения, реально опирающийся на опыт, будет предпочтительней. Таким образом, мы и при-ходим к процедуре взвешивания. Чем выше процент «пра-вильно» принятых решений, тем больше шансов у существа продвинуться по иерархической лестнице. В свою очередь, чем опытнее человек, стоящий у руля, тем эффективнее дей-ствует группа. Подобная культура имеет все шансы на рас-пространение. Культура, в которой решения (принимаемые посредством взвешивания оснований) являются эффектив-ными, получает преимущество.

Как достигается эффективность отдельного решения в случае взвешивания? Перечислим все возможные факторы,

— 185 —

через которые культура могла бы повлиять на эффектив-ность решения. Первым таким фактором является способ от-бора оснований. Какие именно факты должны становиться предметом внимания, вписываться в личную историю су-щества? Если я слежу за повадками зверя, если эти повадки стали предметом культурного освоения, если каждая встреча со зверем вписывается в мою личную историю и превраща-ется в мой опыт, то в самый ответственный момент охоты я имею больше шансов принять «правильное» решение. Разу-меется, культура слепо ищет пути отбора нужных оснований. Здесь работают механизмы естественного отбора. В конеч-ном итоге мы получаем сложные и эффективные культуры.

Культура могла бы воздействовать на эффективность ре-шения через «вес» оснований. С этой целью сформирован спе-циальный психологический инструментарий. Логично пред-положить, что «вес» оснований задается нормами культуры. Нас с детства учат, что такое хорошо и что такое плохо. Мода и образование определяют «норму». Функционирует тончайшая система рычагов и противовесов, управляющая поведением индивида. Социальный индивид должен вести себя сложным образом. Один раз возникнув, эта система передается из поко-ления в поколение, постепенно усложняясь.

Наконец, последним фактором влияния (этот фактор связан с предыдущим) является характер самой процедуры взвешивания. Недостаточно еще иметь хороший набор осно-ваний, но необходимо научиться их правильно взвешивать. Этот фактор предполагает внедрение в психическую жизнь существа, что является приемлемой и типичной ситуацией для теории высших психических функций. По большому счету, нам еще очень мало известно о психологической со-ставляющей решения, об устройстве «рычажных весов».

Итак, мы видим, что практику свободы воли составляют сложные элементы, несущие различную нагрузку. Если все эти части сбалансированы, то в сообществе включается меха-низм востребования опыта. Различные индивиды в силу раз-ных причин получают различный опыт. Ценный опыт вос-требуется в целях всей группы. Отметим также то, что доступ к основаниям и их «весу» может быть осуществлен весьма оперативно.

У нас получилась несколько идиллическая картина культурной эволюции, но здесь мы не будем углубляться в детали (и побочные явления), которые осложняют работу этой системы.

— 186 —

Какие же выводы мы можем сделать из приведенных в этом параграфе рассуждений? Мы пришли к тому, что решение, принимаемое с учетом оснований, может ока-заться эффективным. Разумеется это существенный плюс в пользу процедуры решения. Ранее нас смущало то, что поведение животных также может опираться на их опыт и для этого не требуется никакой свободы воли. Не могло ли соответствующее сложное поведение сложиться непосред-ственным образом? Видимо, могло бы сложиться, но дело в том, что обходной путь через культуру индивидуального решения и взвешивание оснований оказался самым «ко-ротким».

Когда я оказываюсь один на один с природной стихией, я принимаю сознательные решения и взвешиваю основа-ния. Возможно, что такое поведение поможет мне выжить, поскольку окажется эффективным. Следует, однако, осозна-вать, что подобная ветвь индивидуального поведения выде-лилась из культурной практики, имеющей первоначально иную экологическую задачу и иное воплощение.

Раскольников

Родиону Раскольникову впервые пришла мысль убить старуху-процентщицу в трактире, где он подслушал слу-чайный разговор. В этой истории будет много совпаде-ний и случайностей, которые внесут свой весомый вклад в окончательное решение. Мысль подтачивает Расколь-никова изнутри, исподволь. Сначала убийство представ-ляется теоретической возможностью, но постепенно ста-новится реальнее, воплощеннее. Мысль просачивается в сознание через детали задуманного преступления, через обдумывание мелочей. Раскольников привыкает к мысли об убийстве. Настает момент, когда дело доходит до взве-шивания оснований.

Взвешивание будет происходить не раз и не два. Ка-жется, что культурная форма принятия решения не справ-ляется со своей задачей. Решение, которое, казалось, при-нято окончательно, вновь ставится под сомнение. Проце-дура выбора лишилась опоры, потеряла свою психологиче-скую силу:

«Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не

— 187 —

вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту... пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю... Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, схо-дя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко... ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило...»[...] «Проходя чрез мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца. Несмотря на слабость свою, он даже не ощущал в себе усталости. Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь месяц, вдруг прорвал-ся. Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения!» [10, 164]

Метания Раскольникова напоминают все сильнее рас-качивающийся маятник. В тот самый момент, когда, каза-лось бы, приходит освобождение, и случается решающий эпизод:

«Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его. Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы, дома не будет и что, стало быть, старуха, ровно в семь часов вечера, оста-нется дома одна.До его квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошел к себе, как приговоренный к смерти. Ни о чем он не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем суще-ством своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что все вдруг решено оконча-тельно». [10, 166]

Выполненное с великим мастерством описание пока-зывает нам всю сложность процедур решения. Воля Рас-кольникова оказывается парализованной. Раскольников производит взвешивание оснований, но возможность от-срочки в принятии решения, возможность передумать сводит на нет все усилия. Пожалуй, тут недостает отчет-ливого ритуала, обеспечивающего присваивание реше-ния, шага, который превратил бы выбор в необратимое действие.

— 188 —

Судьба

Размышляя о свободе воли, мы могли бы подумать о том, что часть процесса принятия решения обязательно должна быть скрыта от существа. Мы могли бы предположить, на-пример, что если бы существо было в состоянии просчитать движения игральной кости (или только предсказать вероят-ность выпадения) и тем самым объективировать процесс, то оно лишилось бы опыта свободы. Действительно, не явля-ется ли это реальным обстоятельством, определившим неза-видную участь жребия в современной культуре.

Ясно, что существенная часть процесса принятия решения в ее интериоризованной форме не освоена культурой, т. е. явля-ется частью айсберга, скрытой под водой. В действительности ли это играет сколько-нибудь существенное значение? Что нас ожидает, если нам станут известны нейробиологические меха-низмы принятия решения? Допустим, мне было бы известно, что выпадение одного из вариантов в случае жребия определя-ется теорией вероятности. Мог бы я, разделяя эти знания, испы-тывать опыт свободы? Нам представляется, что вопрос, сфор-мулированный выше, отчасти связан с одним известным в на-учной литературе сюжетом. Рассмотрим это подробнее.

О категории «судьба» часто заходит речь при обсуждении архаического сознания. Глубокий анализ этого понятия раз-вернут в книге Арона Гуревича «Индивид и социум на сред-невековом Западе».

Бургундские короли Гуннар и Хёгни («Гренландская Песня об Атли») принимают приглашение короля гуннов Атли. Явные знаки, посылаемые их сестрой Гудрун (и женой короля Атли), свидетельствуют о коварстве Атли. Тем не ме-нее Гуннар и Хёгни отправляются в путь. Они нарочно плы-вут навстречу своей смерти. Ну что же, их действия, как и мотивация целого ряда других поступков героев песни, оста-ются для нас непонятными (месть Гудрун и вовсе выходит за пределы всякой разумности).

Здесь-то к нам и приходит на помощь представление о судьбе. Впрочем, применение категории судьбы к объясне-нию поступков героев песни оказывается сущей головолом-кой. С одной стороны, герой не свободен в выборе своего пути, на котором он совершит подвиг и найдет гибель. Путь этот зачастую известен заранее, предсказан тем или иным провидцем. В этом, собственно, и состоит идея судьбы. Од-нако вместе с тем:

— 189 —

[...] «Судьба в системе представлений германских народов — не некий безличный надмирный фатум и не колесо слепой Фортуны. Хотя судьба «заложена» в героя как его «программа», она вме-сте с тем осознается им как его персональная жизненная по-зиция; он не просто следует ее повелениям — он ее творит, ак-тивно реализует. Судьба, следовательно, есть выражение его собственной сущности, которую герой выявляет как бы свобод-но, на свою личную ответственность». [8, 54]

Герои эддических песен знают заранее, что их ожидает. В каком-то смысле у героя нет выбора между альтернативными возможностями. Однако неким парадоксальным образом это не мешает герою осознавать свои поступки как свободные. Мы видим, что это совершенно особая форма свободы воли. На этой форме свободы строится особая культура, которая зачастую может оказаться нам непонятной.

Речь идет именно о проявлении свободы воли. Здесь нали-чествуют все признаки свободы, развернутые нами выше. В не-котором смысле все это похоже на жребий, в котором исполь-зуется кость, на всех гранях которой начертан один и тот же знак, однако само действие выбрасывания жребия здесь при-сутствует. Герои саги самостоятельно решают о своем визите к королю Атли. Здесь нечего просчитывать, исход известен зара-нее, и решение не несет в себе никакой разрешающей функци-ональности. Тем не менее это решение выполняет свою непо-средственную функцию, становясь основой (основанием) раз-ворачивающихся далее событий в их человеческом плане.

Гуревич обращает наше внимание на то единственное место песни, где упоминается термин «судьба».

«Только после того как решения приняты и поступки совер-шены, эти действия как бы «отвердевают» в судьбу, ста-новятся роковыми. Когда погибли ее братья и после того, как, мстя за них, Гудрун умертвила своих детей и скормила их мясо Атли, она, по выражению песни, «дает судьбе взра-сти» (scöp lét hon vaxa, Akv., 39 ): она раздает сокровища, готовя убийство гуннского короля». [8, 65]

В этом «взращивании» судьбы, по нашему мнению, можно увидеть историю опыта свободы воли, этап, далекий еще от тех наслоений, которые позднее сделают проблему воли такой противоречивой и безнадежной. Что же следует из нашего краткого экскурса в историю исландской саги?

— 190 —

Мы могли бы спуститься еще на одну ступеньку и пред-ставить себе племя, живущее размеренной жизнью и вовсе не практикующее свободу воли. Жизненный уклад этого племени определялся бы кодексом, фактически не оставляющим инди-виду какой-нибудь свободы действий. Каждый индивид имел бы между тем личную историю, которая складывалась бы неко-торым естественным образом. Личная история индивида пред-ставляла бы вереницу оснований, согласно которым тот и посту-пал бы. На всякий возможный вопрос уже имелся бы ответ. Ин-дивид не совершал бы поступков в строгом смысле этого слова, так как ему не требовалось бы придавать основаниям силу.

Личность предстает здесь в очень специфическом и не-привычном для нас ракурсе. Этим людям неведомы ни со-мнение, ни ответственность. Здесь была бы невозможна также культура греха.

Допустим, что в некоторой ситуации кодекс предписы-вал бы мне выход в морской поход, где мне было бы суждено найти свою погибель. Разумеется, я не раздумывая отправился бы в путь. Могло бы случиться так, что картина моей предсто-ящей гибели была бы дана мне со всей отчетливостью. В этом случае мою личную историю можно было бы осмыслить в ка-тегориях фатума или рока. Моя жизнь представляла бы от-дельную нить, вплетенную в полотно судеб мира.

Теперь мы должны представить себе, что означало бы появление в этой картине практики свободы воли. Первона-чально такое смещение могло бы вовсе не затрагивать меха-низмов поведения, но заключаться лишь в небольшом изме-нении ракурса, под которым это поведение рассматривалось бы. Это заключалось бы в выделении отдельных действий и приписывании мне ответственности за их осуществление в рамках некоторой конкретной полезной практики. В сущ-ности, я мог бы последним узнать об этой ответственности. Со временем мне пришлось бы сжиться с этой ответствен-ностью, и через какое-то время я уже не мыслил бы себя вне культуры решения. Свободная воля — это институция, ко-торая надстроилась бы над материалом, условно обозначен-ным нами выше «фатумом». Путь к известному заранее ис-ходу пролегал бы теперь через мое решение.

Итак, мы видим, что наш опыт свободы с присущим ему выбором из альтернативных путей есть всего лишь одна из возможных форм свободы воли. Эта форма сложилась в опре-деленных условиях и имеет свои специфические задачи, ко-торые мы уже пытались описать в этой главе. Сейчас именно

— 191 —

такая форма составляет фундамент нашей культуры. Но что же случилось с понятием судьбы?

Понятие судьбы, некогда естественное и необходимое, конституирующее человеческую природу, теперь влачит жал-кое существование. Природа человека сильно изменилась, и в этом новом пространстве человеческого судьба оказалась «не при деле». Даже слово это употребляется теперь редко. А если и употребляется, то в каком-то несерьезном, перенос-ном смысле.

5.4. Бордо или бургундское«...Я решаю...»

Джон Сёрль пишет:«Существует несколько оснований, влияющих на мое реше-ние, но лишь одно из них реально действует, причем я вы-бираю то из них, которое будет действующим. Мои пред-ставления и желания не являются причинами моего поведе-ния. Скорее я выбираю, в соответствии с каким желанием действовать. Короче говоря, я решаю, какая причина из многих станет действующей». [23, 87]

Если мы демистифицируем процедуру выбора, вводя в рассмотрение механизмы жребия и взвешивания, то этим создаем плацдарм для описания человека, не просто «пребы-вающего» в мире, но активно выстраивающего линию своей жизни. Нет ничего, что уже не содержалось бы в культуре свободы воли. Тем не менее сложно представить себе отчет-ливо, с кем же мы имеем дело, когда рассуждаем о существе, произносящем: «...Я решаю...»

Процедура выбора протекает по детерминистическому сце-нарию. Такова физическая реальность, стоящая за жребием, взвешиванием и практикой индивидуального решения. Однако это не та реальность, которой мы живем. Человеку все видится в ином свете. Будущее для человека представлено как набор воз-можностей. То, какая возможность в конечном счете будет ре-ализована, зависит от нашей с вами доброй воли. Как говорит старуха-процентщица из «Преступления и наказания»:

«А в том моя добрая воля, батюшка, терпеть или вещь вашу теперь же продать». [10, 124]

— 192 —

Можно было бы назвать реальность альтернативных воз-можностей иной, мифической реальностью. В таком случае человека можно было бы считать мифическим существом. Выход из этой реальности был бы для человека невозможен.

Является ли эта реальность придуманной, ненастоящей? Почему мы решились назвать ее мифической? Какой смысл мы вкладываем в этот термин? Может быть, эта реальность чем-то «хуже» реальности сталкивающихся бильярдных ша-ров или «ущербнее» реальности квантовомеханических ми-ров? Не будет торопиться с быстрыми ответами.

Категории, в которых человек осмысляет себя и окружа-ющий его мир, изменяются со временем. Некоторые такие сдвиги зафиксированы историей. Обусловлены ли эти сдвиги усилиями отдельных людей? Иногда у нас появляется жела-ние связать произошедшие перемены с именами известных художников или ученых. Мы также понимаем значительную роль технологии. Проводя те или иные действия, строя ту или иную машину, человек часто сталкивался с новыми для себя пластами реальности, входил в отношения с теми или иными, все более утонченными аспектами мироздания.

Существуют, однако, категории, которые составляют саму суть человеческой природы. Эти категории сложились в ходе эволюции культуры, в результате отбора эффективных совместных деятельностей, независимо от усилий отдельных индивидов. Эти категории оформлены сейчас в знаковом ма-териале. Итогом этой истории стало появление того ком-плекса культурных практик, который мы связываем с фор-мированием человека. Такова решающая гипотеза нашей книги, которую мы хотели вынести на обсуждение.

Биологическая эволюция ведет к все более сложным фор-мам. Такое усложнение осуществлялось и в ходе эволюции культурных практик. Биологическая эволюция на Земле про-исходила в определенных условиях, задаваемых химическим составом, ландшафтом и климатом нашей планеты. Куль-турные практики также эволюционировали в определенных фундаментальных обстоятельствах. Предметом этих практик становились различные вещи. Практики приняли определен-ную форму. Форма эта обусловлена фундаментальным ланд-шафтом и задачами, которые решались совместными дея-тельностями. Человек, таким образом, появился вместе с ка-тегориями, посредством которых он осмысливал мир и себя. Здесь мы имеем дело с особого рода реальностью (мир, в ко-тором человек себя нашел), задаваемой итогом культурной

— 193 —

эволюции. Поэтому мы называем ее мифической реально-стью. Человек нашел себя в своем теле, воспринимающим внешний мир и окруженным волевыми субъектами (такими же, как и он сам), направляющими своими усилиями собы-тия в то или иное русло. Это реальность мифа.

Должны ли мы догадываться о квантовомеханических за-конах, если мы собираемся сконструировать обычные меха-нические часы? Думаю, что у нас нет такой необходимости. Нам достаточно классической механики. Конструируя меха-нические часы, мы не входим в отношения с микроскопи-ческим миром. Категории, в которых человек себя осмысли-вает, возникли в одной из проекций действительности. Эта проекция была задана характером успешных совместных де-ятельностей. Позднее были освоены и иные пласты действи-тельности. Возникли и новые категории. Нам, разумеется, хотелось бы понять, как один взгляд на вещи мог бы соче-таться с другим. Представим некоторые возможные модели такого сочетания.

В физике часто одна теория является частным случаем другой. Возможно, что классическая и квантовая механики здесь не самый лучший пример из-за неразрешенных кон-цептуальных проблем квантовой механики. Возьмем СТО (специальную теорию относительности) и механику Нью-тона. Механику Ньютона можно вывести из СТО для случая скоростей, значительно меньших скорости света. Можно ли свести подобным образом детерминизм и представление о волевых субъектах? По-видимому, нельзя.

Попытаемся провести другую параллель (и эта модель позаимствована из физики). Какую геометрию имеет про-странство, в котором мы живем? На первый взгляд, ка-жется, что это можно определить с помощью экспери-мента. Например, если сумма углов треугольника (три гор-ные вершины) даст 180°, то можно было бы заключить, что пространство евклидово. Однако все оказывается слож-нее. Представим себе существ, живущих на сфере (под-робно об этом можно прочитать у Рейхенбаха [21, 28]). Если они проведут измерения длины окружности и ради-уса ОА (рисунок), то обнаружат, что отношение этих ве-личин меньше, чем 2π. Это означало бы, что наши суще-ства живут в сферическом пространстве. Однако мы могли бы объяснить эксперимент по-другому — мы могли бы допустить, что измерительные стержни расширяются по мере приближения к окружности. Таким образом, вопрос

— 194 —

о структуре пространства не однозначен. Решение зависит от предварительных соглашений относительно процедуры измерения. Рейхенбах пишет:

[...] «Поиски истины там, где нужны поиски определения, приводят к возникновению псевдопроблем». [21, 33]

В рассмотренном примере мы имеем дело с эквивалентными теориями, рассматривающими данные под разным углом зре-ния. Это очень изящное отношение между теориями. Нам, разу-меется, хотелось бы представить отношение между детерминиз-мом и теорией волевых субъектов столь же изящным образом. Можем ли мы взять пример с геометрией за образец? Возможно, существуют основания провести тут некоторую аналогию. От-метим только, что человечкам, живущим на сфере, по большому счету без разницы, какой теории придерживаться, так как это не затрагивает их собственную природу. Мы же не могли бы запро-сто отказаться от представления о волевых субъектах.

Допустим, у меня есть основания отправиться сегодня на загородную прогулку. Для этого мне необходимо успеть на утреннюю электричку. Я могу этого и не делать. Тут нет про-межуточных вариантов. Вечером, перебирая события прошед-шего дня, я обнаруживаю, что реализовался один из вариан-тов. Я мог бы рассуждать следующим образом. Я не знаю ней-робиологического механизма выбора, который определил мое поведение. Момент формирования намерения практически неуловим. Но, без сомнения, такой механизм существует. Мое поведение было определено уже утром, когда я проснулся, или даже вечером предыдущего дня. Тут нет никакой свободы. О какой ответственности может идти речь? Если мне случится просить у кого-нибудь взаймы, я скажу лишь о том, что тут нет смысла что-нибудь обещать. Деньги либо будут отданы, либо нет. И вопрос этот, в сущности, уже предрешен.

Итак, я мог бы рассуждать описанным выше образом, но не делаю этого. Есть конкретные причины, почему я так не

— 195 —

поступаю. Поступая подобным образом, я многое потерял бы. Прежде всего обо мне сказали бы: «Этот человек не от-вечает за свои слова. С ним нельзя иметь общих дел». Меня ждала бы незавидная судьба. Такова практическая сторона вопроса. Допустим, я смог бы стоически перенести и этот удар. Я сказал бы себе: «Все было предрешено. Тут ничего нельзя поделать». Ну что же. Это возможная модель поведе-ния. Я мог бы говорить и вести себя подобным образом, но, что интересно, даже в этом случае я не утратил бы опыта сво-боды. Я не смог бы отказаться от взвешивания оснований. Я не смог бы пренебречь своим видовым поведением.

Мы говорим о практическом аспекте дела. Но даже если бы этой практической стороны не существовало, я все равно по-обещал бы вернуть деньги, так как я вовсе не собираюсь отказы-ваться от человеческого в себе. Каждый из нас не только является, но и желает быть человеком. Это похоже на тот стиль поведения, который мы разбирали выше в связи с категорией судьбы.

В начале книги мы поставили вопрос, связанный с фор-мулой Выготского об овладении своим поведением. «Кто овладевает поведением?» Строго говоря, в этом вопросе скрыта некоторая логическая путаница из-за употребляемого здесь слова «кто». Нам не следовало бы использовать в поста-новке вопроса знаковую сущность, которую мы только соби-раемся определить в самом ответе. Тем не менее мы попыта-емся дать несколько комментариев по поводу этого вопроса. Точнее говоря, мы попытаемся предложить некоторую ито-говую формулу, поскольку вся наша книга уже является ком-ментарием по поставленному вопросу.

Кем является выбирающий, бросающий жребий или производящий взвешивание? Что тут можно сказать? Нам кажется, что лучше всего назвать его по имени. Это человек, который обличен в свое тело, имеет свою уникальную био-графию и воспринимает внешний мир.

Практика я решил построена, как мы видим, в согласии с протоколом «я». Употребление здесь знака «я» обуславли-вает включение «решения» в личную историю существа или, как мы говорили выше, обеспечивает присваивание выбора. Это действие, хотя оно и строится по стандартной схеме, все же нельзя поставить в один ряд с другими. Личная история, доведенная до свободы воли, приобретает особенный специ-фический ракурс. Человек, практикующий свободу воли, по-особому относится к своей жизни. Жизнь становится точкой приложения его усилий, его устремлений и желаний.

— 196 —

Природа разрыва

Джон Сёрль определяет разрыв следующим образом:

«К разрыву можно применить два эквивалентных описания: одно — направленное вперед, другое — назад. Первое: раз-рыв — это особенность сознательного принятия решений и поведения, благодаря которой мы чувствуем, что в при-чинном отношении перед нами открыта возможность аль-тернативных решений и действий в будущем. Второе: раз-рыв — это особенность сознательного принятия решений и поведения, благодаря которой основания, предшествующие решениям и действиям, не воспринимаются субъектом как устанавливающие причинно-достаточные условия для при-нятия решений и совершения действий». [23, 83]

Выше мы видели, что наличие оснований не является до-статочной причиной для действия, так как процедура выбора предполагает еще жребий или взвешивание. Таким образом, проясняется техническая сторона проблемы разрыва (нам остается убедиться только в том, что этот разрыв передается по наследству и другим формам волевого поведения).

Далее мы должны выйти к следствиям из наших пред-ставлений о свободе воли, к разрыву. Где в нашей теории появляются возможность альтернативных решений в буду-щем? Где и в связи с чем появляется недостаточность пси-хологических оснований? Если бы нам удалось ответить на эти вопросы, то у нас появилась бы законченная теория свободы воли.

Практиковать свободу воли означает также манифестиро-вать разрыв. Некто говорит: «Я могу поступить так, но могу иначе. В некоторый момент я решу, как поступить». Мы знаем, каким образом «он решит». Он бросит жребий или произведет взвешивание оснований. Тут нет ничего скры-того. До того как этот человек не произвел взвешивание, он живет с этим, можно сказать, чувством еще не принятого ре-шения. Это также входит в практику свободы воли. Как мы можем помыслить это чувство?

Мы умеем рассказывать истории и строить сценарии. До-пустим, я отправляюсь на самолете в другой город, где меня ждут деловые встречи и ужин в ресторане. Я могу предста-вить себе этот сценарий весьма отчетливо. Скорее всего, все так и произойдет, но может случиться, что внезапно начнется

— 197 —

снежная буря и мой рейс будет отложен. В этом случае я про-веду несколько часов ожидания в аэропорту и опоздаю на встречу. Это другой вероятный сценарий. И его я могу пред-ставить себе во всех красках. Нужно заметить, что я не могу выбирать между этими сценариями, поскольку наступление снежной бури лежит за пределами моей воли. В принципе, я надеюсь на лучшее, но должен быть готов к осложняющим дело обстоятельствам. Существует, однако, и третий сцена-рий. Я могу по телефону отменить встречи, лечь на диван и весь вечер читать Достоевского.

Каждый из этих сценариев является возможным. Сей-час я еще не знаю, какой из них осуществится. С точки зре-ния теории детерминизма нейробиологические процессы в моей голове и текущее состояние погоды на Планете доста-точны, чтобы причинно обусловить реализацию одного из сценариев.

Несмотря на кажущееся равноправие этих сценариев, в моем сознании они представлены по-разному. Между пер-вым и третьим я могу выбрать, но не между первым и вторым. Как же так случилось? Мы признаем, что подобное проти-вопоставление является результатом эволюции нашей куль-туры. В другой культуре дела могли бы обстоять иначе. Не-который набор сценариев оказался выделен в группу, отно-сительно которой мы поставили себя в особое положение. Мы манифестируем выбор между сценариями этой группы. Это своеобразная практика, которая сложилась в определен-ный момент культурного становления. Выше мы уже осуще-ствили попытку рассмотрения психологических и экологи-ческих аспектов такой практики. Сейчас же мы хотим только отметить, что разрыв, присущий практике свободы воли, нельзя назвать иллюзией, так как за этим разрывом стоит се-рьезная культурологическая реальность.

Фактически сегодня в группе сценариев, относительно которых мы манифестируем выбор, остались истории, так или иначе связанные с движениями нашего тела. Именно в этой области работают процедуры выбора, механизмы при-сваивания и выполнения участи. Некогда, судя по всему, в этот ареал входили и другие сюжеты.

Я играю в рулетку. Возможно, делая ставку, я решил (фак-тически я произвел взвешивание оснований), что именно число 13 должно выпасть. Я обвожу аудиторию взглядом, подчеркивая непоколебимость своего решения. Теперь я несу ответственность за выпадение числа 13 и испытываю

— 198 —

опыт свободы по поводу выпадения этого числа (если бы существовала такая культура, то игра потеряла бы смысл). Культура столкнулась с тем, что в ряде случаев оказалось не-возможным построить механизм выполнения участи, обе-спечивающий достаточный процент успеха. Едва ли мы мо-жем серьезно говорить о механизмах выполнения участи, на-пример, в случае с погодой или в примере с игрой в рулетку. Случайного попадания могло бы оказаться достаточно, но только до некоторого времени. Случаи неудачи трактовались бы как слабость воли (нам и сегодня хорошо знакомо прояв-ление этой слабости). Управление погодой — это ветвь воле-вой практики, которая оказалась в какое-то время на пери-ферии форм жизни и в конечном счете сошла на нет.

Итак, мы живем некоторой картиной будущего. Иногда эта картина фрагментарна и расплывчата. В ряде случаев мы рассчитываем на импровизацию. Местами нам представля-ются альтернативные варианты, каждый из которых расписан достаточно подробно. Разумеется, могут вмешаться неожи-данные обстоятельства. В некоторых точках ветвления нам придется принимать решения. Мы достраиваем вперед свою личную историю и поступаем в согласии с этой картиной.

Испытывать опыт свободы означает предвкушать буду-щее решение и культурологические последствия этого ре-шения. Я знаю, между какими сценариями я могу сделать выбор. Я практикую это знание. Выбор должен органично встроиться в рамки моей личной истории.

Наш опыт свободы по поводу некоторого действия мог бы нас подвести (и это не обязательно связано со слабостью воли). Допустим, Петр говорит: «У меня нет выбора; я не могу выйти из дома и прогуляться; я прикован болезнью к постели». Фактически он может ошибиться. Возможно, что болезнь уже отступила. Может случиться и наоборот. У меня есть ощущение, что я сейчас могу встать с кресла и подойти к книжной полке. Может случиться, что, попытайся я это сде-лать, у меня ничего не вышло бы — действие медицинского препарата, принятого утром, парализовало мои движения. Впрочем, мы редко ошибаемся в подобных случаях. Если это получалось вчера (и вообще всегда), то почему бы этому не получиться и сегодня?

Почему мы чувствуем, что основания не являются доста-точной причиной для совершения действия? Потому что это так и есть. Действующей причиной может служить только исход «взвешивания» оснований.

— 199 —

Мы можем объяснить, в соответствии с какими основа-ниями действовали. Поскольку сам процесс взвешивания фактически скрыт от наблюдателя, то указание оснований является свидетельством о решении. Иногда мы просто объ-являем о своем решении (это редуцированная форма).

«В вопросе «Почему вы это сделали?» нет значения: какие при-чины были достаточными для вашего действия? Скорее в нем спрашивается: в соответствии с каким основанием (основа-ниями) вы как рациональная личность действовали?» [23, 107]

Приводить основания своих действий является суще-ственной частью практики воли.

Нас просят. Ну, это само по себе есть серьезное основа-ние. Важно знать, кто именно просит. Если для собаки ко-манда «фас!» является стимулом, то для человека любая ко-манда становится основанием. Единый по своей психиче-ской природе стимул заменяется разнообразными основа-ниями. Просьба, требование, предложение суть различные основания. Я провожу взвешивание. Я могу перечислить свои основания. Можно перечислить основания еще до того, как сделан выбор. Тогда человека можно переубедить.

В заключение этого параграфа противопоставим свободу действия восприятию, где нет разрыва:

«В восприятии, в противоположность действию, нет это-го ощущения открытых нам альтернативных возмож-ностей. Напротив, мы воспринимаем как должное, что наш чувственный опыт держится на комбинации того, как устроены мир и мы сами. Например, если я посмотрю на клавиатуру компьютера, от меня не зависит то, что я увижу». [23, 89]

Мы не можем повлиять усилием воли на воспринимае-мое нами (тут нужно сделать известные оговорки, вспомнить восприятие аспекта). Например, мы не можем сознательно изменить цвет, под которым воспринимается некоторый предмет. Сложно себе представить, с какой целью это можно было бы сделать. Практика ви`дения, как мы знаем, формиро-валась в целях установления общности объекта, и здесь та-кой произвол восприятия создавал бы только помехи. Если бы болевое ощущение мы научились подавлять силой воли, то, скорее всего, потерпели бы от этого урон.

— 200 —

В отличие от управления погодой, мы не видим принци-пиальных причин, по которым для произвольного восприя-тия не смог бы сформироваться физиологический механизм выполнения участи. Возможно, что на этом пути культура и могла бы столкнуться с техническими трудностями, но дело, видимо, не в этом. Представляется, что произвольное вос-приятие было бы абсолютно бесперспективной, тупиковой с экологической точки зрения культурной ветвью.

Сёрль

Вернемся к вопросу, с которого мы начали эту главу:

«Мы достигаем убежденности по поводу свободы воли, на мой взгляд, благодаря опыту разрыва. Поэтому вопрос сво-боды воли может быть сформулирован следующим образом: какая реальность соотносится с этим опытом?» [23, 305]

Джон Сёрль выбирает между бордо и бургундским. До-пустим, что нейробиологическое состояние мозга в момент t1 и набор восприятий определяют всю дальнейшую цепь со-бытий. Зачем же нам потребовались психологические про-цессы рационального принятия решения, предполагающие разрыв?

Мы могли бы представить на месте философа электро-механического робота. Пожалуй, и робот справился бы с за-дачей выбора — в конце концов, у него в «руке» оказался бы один из бокалов. Если выбор бокала считать единственной целью процесса, в котором Сёрль проявляет свободу воли, то мы действительно сталкиваемся с некоторой избыточностью процедуры. Процессы принятия решения излишни. Но яв-ляется ли выбор бокала единственной целью?

Что можно вынести из этого примера? Пожалуй, только то, что пример с двумя бокалами вина, взятый в своей изоли-рованной, абстрактной форме не является случаем, где сво-бода воли проявляет себя в полную силу. Здесь мы имеем дело всего лишь с осколком другой, развернутой формы.

Представим Джона Сёрля в компании других исследова-телей, достойных ценителей французских вин. Один из них говорит: «Друзья мои, сегодня наш уважаемый коллега вы-брал бургундское. Это был сложный выбор. У Джона отмен-ный вкус». Джону Сёрлю нечего возразить — он действи-тельно сделал сознательный свободный выбор. Действие

— 201 —

было вписано в его личную историю. Это не то же самое, как если бы один из бокалов просто оказался бы в его руке. Факт встроен в картину мира исследователя, причем как факт соб-ственного выбора. Застольная беседа, приведенная нами выше, это только скромный пример разворачивающейся практики, совместной деятельности, опирающейся на факт индивидуального решения. Теперь философ по праву может сослаться на свой сознательный свободный выбор и даже об-судить в своей книге на его примере проблему свободы воли.

Строя свою теорию, Сёрль мимоходом заявляет:

[...] «Напомним себе, зачем нам размышление и предвари-тельные намерения. Они нужны нам во многом для того, чтобы регулировать наше поведение». [23, 260]

С аргументом Сёрля об эпифеноменализме следовало бы согласиться, если только допустить, что изощренная и чувствительная система рационального принятия решения предназначалась для регулирования индивидуального пове-дения в ситуации Робинзона Крузо. Но это не так.

Ранее мы обсудили, может ли институция личной исто-рии помочь человеку в его самостоятельном индивидуальном взаимодействии с окружающей средой. Мы допустили, что такая возможность очень вероятна. Нельзя сказать, что ме-ханизм свободы воли не имеет отношения к регуляции пове-дения индивида, но подобная регуляция не является основ-ной задачей практики свободы. Точнее говоря, механизм сво-боды воли возникает не в связи с регуляцией индивидуаль-ного поведения. Вопрос же о том, каким образом действия существа возвращаются к нему в виде причинной команды, становится предметом специального исследования.

В примере с двумя бокалами вина мы, казалось бы, не ви-дим никакой совместной деятельности. Однако это обманчи-вое впечатление. Структура высказывания, в согласии с ко-торой строится акт воли, присутствует и здесь. Намерение в действии «Пожалуй, я выберу бургундское» является основа-нием к возможной апелляции по поводу свободного выбора. Эта апелляция развернется в какой-нибудь совместной де-ятельности. Если допустить невозможность подобного раз-вития событий в будущем, нам придется рассматривать этот акт воли как осколок от некогда функционирующего целого. Возможно, что этот осколок несет в себе функциональность и является эффективным регулятором поведения. Впрочем,

— 202 —

если рассматривать его в отрыве от целого, то его строение, включающее в себя кружала и стропила, может показаться несообразной химерой, содержащей в себе эпифеноменаль-ные элементы.

Следует заметить, что если бы Джон Сёрль в момент вы-бора бокала на минутку остался один в своей комнате, то это ничего не изменило бы. И в одиночестве философ смог бы произвести сознательный свободный выбор. Если бы он зая-вил позже о своем выборе коллегам, то был бы ими понят.

Возможно, что, попав на необитаемый остров, Робинзон Крузо продолжал бы вести себя «в прежнем стиле». Но мани-фестация свободы воли работала бы тут впустую. Испытывал бы Робинзон Крузо разрыв? Без сомнения, до тех пор пока оставался бы человеком.

5.5. Человек мыслящийЭгоцентрическая речь

В последней главе своей книги «Мышление и речь» Вы-готский описывает, как эгоцентрическая речь отделяется от речи социальной и в итоге превращается в речь внутреннюю. Вся эта история таит в себе ряд загадок.

Об эгоцентрической речи можно прочитать у Пиаже в его книге «Речь и мышление ребенка». Эгоцентрическая речь это громкая «речь для себя» — ребенок ведет разговор сам с собой, ни к кому не обращаясь. Как показывает Выготский, эгоцентрическая речь выделяется из речи социальной. Об этом свидетельствует то, что она первоначально протекает только в присутствии других детей. Однако ребенок уже не пытается донести до собеседника свою «мысль».

Первоначально высказывание несет в себе все при-знаки коммуникационного протокола. Высказывание об-лечено в ореол интонаций, взглядов, пауз — короче говоря, всего того, что срабатывает на ответное понимание и реак-цию. Высказывание оформляемся в своей «целостной за-вершенности». Разумеется, ребенок учится этому протоколу стихийно, вместе с тем как он начинает говорить. Однако в некоторый момент речь разделяется на две ветви. Вместе с коммуникационной ветвью, в которой протокол продол-жает только укрепляться и оттачиваться, появляется и ветвь эгоцентрическая. В эгоцентрической речи объективные

— 203 —

атрибуты коммуникационного протокола претерпевают рас-пад. Фактически ребенок уже не ждет никакой ответной ре-акции, хотя субъективно, возможно, и испытывает иллюзию того, что его понимают. Речь ребенка приобрела здесь новую функцию. Вместе с тем эта речь начинает менять свой харак-тер. Она становится все менее понятной для других, приоб-ретая сокращенную, предикативную форму.

Какую же функцию несет эгоцентрическая речь? Инфор-мация на этот счет, которую мы можем почерпнуть у класси-ков, весьма скудна. Высказывается мысль о том, что слово помогает ребенку решить некоторую задачу:

«Функция эгоцентрической речи представляется нам в све-те наших экспериментов родственной функции внутренней речи: это менее всего аккомпанемент, это самостоятель-ная мелодия, самостоятельная функция, служащая целям умственной ориентировки, осознания, преодоления затруд-нений и препятствий, соображения и мышления, это речь для себя, обслуживающая самым интимным образом мыш-ление ребенка». [4, 320]

Рассмотрим в связи с этим следующий феномен. В опре-деленном возрасте ребенок часто «констатирует известные факты». Женя Гвоздев говорит: «Мама там книжку читает». Такая фраза произносится в нейтральной обстановке по соб-ственной инициативе ребенка и не требует чьей-то ответной реакции. Зачем он это говорит?

Не делает ли что-то подобное и взрослый человек в тот момент, когда мысленно фиксирует некоторый факт. Я иду по парку и «замечаю», как ворон садится на красивый по-косившийся крест. При этом я могу не произнести никаких слов (даже про себя). Можно предположить, что здесь мы имеем дело с операцией, которая подобна описанной выше «констатации факта». Процедура, некогда развернутая в сло-весной форме, оказалась свернутой в почти неуловимое вну-треннее движение. Уже сложно вспомнить, о чем я успеваю «подумать», взглянув на ворона и крест. Для того чтобы раз-вернуть эту «мысль» обратно в словесную форму, мне прихо-дится затратить некоторое усилие, и я не всегда озабочен тем, чтобы это сделать. Несмотря на это обстоятельство, речь идет о рабочем механизме, обслуживающем нашу память. Позд-нее я смогу вернуться к этому эпизоду, потому что я «обра-тил на него внимание», вписал его в свою личную историю.

— 204 —

Итак, нам хотелось бы увязать феномен «констатации факта» с работой институции личной истории. Можно пред-положить, что констатация (или «фиксация») является спо-собом выстроить вокруг себя внешний мир, обозначить свое место в окружающем мире, вписать себя в этот мир. Человек здесь манифестирует себя как существо присутствующее, во-влеченное в «происходящие» события. Первоначально такая констатация есть социальный акт и своеобразная совместная деятельность. Женя Гвоздев практикует констатацию. Он говорит папе: «Мама там книжку читает». Это высказывание несет определенный коммуникационный смысл, привязан-ный к данным месту и времени. Например, это может быть указанием (или обидой) на то, что мама занята. Если мама за-нята, то заняться с Женей должен папа. Однако по счастли-вому стечению обстоятельств этот знак приобретает и иную функцию. Вместе с произнесением этой фразы происходит фиксация того факта, что вот при таких-то обстоятельствах Женя видел, как мама читала книжку. Этот факт из личной истории Жени (и свидетельство его присутствия в мире) мо-жет быть впоследствии извлечен из памяти в неожиданной ситуации и сыграть свою роль. Мир, который Женя выстра-ивает вокруг себя, может пересечься с миром другого чело-века. На основе такого пересечения возникнет диалог.

Еще одна запись из дневника наблюдений:

«Бáба лéп купáля — Баба хлеб покупала. Увидел в окно жен-щину с хлебом и сказал несколько раз». [6, 27]

Что вызвало такую реакцию? Почему именно это собы-тие оказалось выделено из череды впечатлений?

Событие было не просто выделено, но оформлено куль-турным образом. Сработал некий механизм. Произошло за-мыкание. Фраза явилась результатом такого замыкания. Ясно, что здесь описано не впечатление, но рассказана исто-рия, которая возникла из впечатления. Существует некото-рый арсенал категорий, который можно было бы взять на во-оружение в этом деле, например, категория покупки. Каждая такая категория есть инструмент, с помощью которого вы-страиваются события личной истории. Эпизод с покупкой хлеба уже не канет в Лету. Схваченная ребенком история бу-дет иметь большое значение. Это теперь не просто нейтраль-ное впечатление, незначащая вещь, но элемент мира, кото-рым ребенок будет жить.

— 205 —

Животное имеет массу впечатлений. Какие-то из этих впечатлений могут оставить глубокий след. Но ни одно из них, разумеется, не взято культурным образом.

Итак, события, оформленные в качестве фактов личной истории, появлялись у ребенка раньше всего в процессе ком-муникации. В каком-то смысле характер отбора этих собы-тий определялся репертуаром коммуникационных взаимо-действий. Но в какой-то момент констатация становится са-модостаточной и уже не требует присутствия слушателя. Это отражается и на характере высказывания. Уже неясно, к чему конкретно должно привести обращение, на что нужно обра-тить внимание — на книжку или на то, что мама занята. Женя как бы взывает к своему родителю, но «непонятно, о чем».

Акты «схватывания» постепенно становятся самостоя-тельными, освобождаются от поддерживающих их комму-никационных опор. Здесь мы возвращаемся к разговору о функции эгоцентрической речи. Можно предположить, что важность фиксации событий оказалась настолько велика, что потребовалось осваивать и такие события, которые слу-чаются в те моменты, когда человек остается один. Именно здесь эгоцентрическая речь, свободная от коммуникацион-ных опор, стала единственным решением.

Сюжет, который мы тут разбираем, проходит по ведомству детской психологии. Появление эгоцентрической речи случа-ется в детском возрасте. Очевидно, что некогда выделение эго-центрической ветви должно было происходить на вершине ин-теллектуального развития. Этот факт несколько осложняет нашу задачу. Дети не представляют собой самодостаточной ко-горты людей. Вместе со смещением в область детства могли из-мениться обстоятельства и динамика исследуемого нами фено-мена. Мы не можем запросто распространить сведения, полу-ченные в детской экспериментальной психологии, в область филогенеза. Тем не менее гипотеза о появлении эгоцентриче-ской речи представляется нам разумной. Племена, практику-ющие эгоцентрическую речь, оказались успешными. Позднее период эгоцентрической речи сместился в область детства. Это произошло вместе с формированием дополнительного звена в речевом развитии — внутренней речи.

Намерения

К констатациям примыкают случаи, когда ребенок про-говаривает то, что он делает или только собирается делать.

— 206 —

Ранее мы рассмотрели, как существо начинает практико-вать различные действия. Первоначально эти практики разви-ваются исключительно в ситуации коммуникации. Наш пер-вый пример дележки, на котором мы разбирали структуру вы-сказывания, хорошо иллюстрирует этот факт. Высказывание «помоги» стало здесь основанием дележки, но сама дележка вызвана также и последующей апелляцией «поделись».

«Я возьму топор» — в этом употреблении можно усмо-треть двоякую функцию. С одной стороны, это сообщение мо-ему напарнику. Он должен сообразовать свои действия с мо-ими. С другой стороны, это основания к тому, чтобы я взял то-пор. Причем топор, видимо, я должен взять сам. Тут уже ни-кто не будет мне помогать. Сделать я это должен, по всей ви-димости, тогда, когда буду собирать рюкзак. Я должен об этом вспомнить. В какой-то момент должно сработать основание. Письмо я должен отправить в тот момент, когда увижу почто-вый ящик. Перекусить я должен тогда, когда приду домой. Тут всякое действие приурочено к какому-нибудь событию или моменту времени. Но это действие дистанцировано от са-мой коммуникации, хотя можно себе представить, что оно по-прежнему является частью некоторой совместной деятельно-сти. Речь идет об особом типе совместной деятельности.

Функция основания в какой-то момент может вовсе от-делиться от функции сообщения. Если бы по какой-то при-чине брать топор в поход стало бы «хорошим тоном», то об этом стало бы не обязательно сообщать напарнику. При этом действие это по-прежнему не выполнялось бы автоматиче-ски, а требовало бы своего основания.

Взять в поход флягу с водой является «хорошим тоном». Несмотря на дистанцированность от коммуникации, действие это по-прежнему остается встроено в совместную деятель-ность. Я несу ответственность за то, есть ли у меня вода. Но до-пустим, я собрался в одиночный поход. Ситуация несколько изменилась. Я говорю себе: «Мне нужно взять столько-то воды и топор». Я поступаю так, как поступал раньше, — соз-даю основания к дальнейшим действиям. Можно ли сказать, что язык помогает мне решить некоторую задачу, помогает мне собраться в поход? Является ли человек, практикующий намерения, более успешным в его индивидуальном отношении к природе и миру? Робинзон Крузо попадает на необитаемый остров. Помогают ли ему выживать намерения?

Мы знаем, как обезьяны в опытах Келера решают вста-ющие перед ними задачи. Обезьяны могут использовать

— 207 —

некоторые предметы в качестве орудий. Будет ли человек, об-ладающий личной историей, решать эти задачи лучше? Чем тут может помочь личная история? Какой вклад успешность решения таких задач у человека с личной историей дает в об-щую копилку экологических приоритетов? Мы уже разбирали подобный вопрос применительно к практике индивидуального решения. Там мы пришли к выводу, что культурные практики помогают человеку в его индивидуальном отношении к миру.

Читаем у Выготского:

«Сначала ребенок обращается к взрослым с просьбой подать палку, чтобы чуть-чуть пододвинуть плод: ребенок обра-щается к словам как к средству мышления, как к средству, которое позволяет при помощи взрослых выйти из затруд-нительного положения. Затем ребенок начинает сам рас-суждать, причем рассуждения часто выливаются в новую форму: ребенок раньше говорит, что нужно сделать, потом делает. Он говорит: «Теперь нужна палка» — или: «Теперь я достану палку». Получается совершенно новое явление. Раньше, если палка была, операция удавалась, если палки не было, операция не удавалась. Теперь ребенок сам ищет пал-ку, и если ее нет, то он сам, судя по произносимым словам, подыскивает нужный предмет». [5, 267]

Мы уже упоминали о том, что социум меняет человека, де-легирует часть своих функций отдельному индивиду. Видимо, это тот самый случай. Чем совершеннее кирпичики, тем вели-чественнее здание, которое из них можно будет возвести.

Могла ли подобная форма индивидуального поведения сложиться стихийным образом, минуя культурные институ-ции и совместные деятельности? Кажется, что не существует принципиальных причин, по которым это не могло бы прои-зойти. Можно выдвинуть лишь гипотезу о том, что путь, свя-занный с культурным освоением, оказался самым простым.

Человек думающий

Почему эгоцентрическая речь переходит в речь внутрен-нюю? Ответ на этот вопрос, казалось бы, лежит на поверхно-сти. В действительности этот ответ не вполне очевиден.

Звучание начинает мешать новой функции. Еще до того, как речь станет внутренней, случается ее приватизация. Ни-кто другой не должен слышать внутренней речи. Проще всего,

— 208 —

разумеется, было бы связать этот переход с практикой обмана. Как только люди начинают практиковать обман, у них появля-ются веские причины скрывать свои мысли. Представляется, однако, что у нас нет нужды придавать такое большое значе-ние обману. Судя по всему, речь, выполняющая сугубо приват-ную функцию и звучащая при этом вслух, создавала бы попро-сту помехи и отвлекала бы внимание окружающих. Этот тор-мозящий взаимодействие фактор и был устранен вместе с пе-реходом эгоцентрической речи во внутреннюю. Такая прозаи-ческая гипотеза кажется нам наиболее приемлемой.

Вместе с тем этот факт оказал выдающееся воздействие на наше существование и привел к далеко идущим послед-ствиям. Культура, в которой мы не можем прочитать мысли друг друга, носит особенный, специфический характер. В та-кой культуре мысль становится личным достоянием чело-века, его сокровенной тайной и убежищем. Появляется до-полнительное человеческое измерение, глубина. В разговоре с некоторым человеком мы имеем дело с «верхушкой айс-берга», бóльшая часть которого скрыта под водой. Между тем то, что происходит в глубине (в мысли) и на поверхности (в озвученной речи), постоянно интерферирует друг с другом. В стиле Бахтина можно было бы сказать, что существенным моментом высказывания становится отношение говорящего к внутреннему, приватному, мыслимому.

Что мы делаем, когда мыслим? В тот момент, когда мы погружены в шахматную партию, у нас может «отключиться» вербальное мышление. Мы «беззвучно» передвигаем шах-матные фигуры, просчитываем в уме варианты и оцениваем позиции. При этом не произносится ни слова (ни вслух, ни про себя). Манипулирование образами — особая деятель-ность, присущая, по всей видимости, не только человеку. Тут мы сталкиваемся с примером индивидуальной адапта-ции. Эта линия интеллектуального развития не связана пер-воначально с личной историей. Между тем наряду с другими аспектами животного существования и манипулирование образами подвергается культурному освоению. Вербальное мышление, содержащее в себе остов личной истории, инте-грируется с образным. Этот феномен представляет собой от-дельную научную проблему.

Разыгрывая шахматную партию, мы можем проговари-вать про себя: «Если я пойду так, то он пойдет так», или что-нибудь другое в таком роде. Эта фраза, несущая приватную функцию, построена по схеме протокола «я». Мы имеем дело

— 209 —

с практикой, в рамках которой состоялось освоение образ-ной сферы. Благодаря подобным практикам манипулирова-ние образами извлекается из небытия и становится неотъ-емлемой частью нашего человеческого мышления и состав-ляющей частью личной истории. Вместе с переходом к вну-тренней речи интеграция вербального и образного стано-вится наиболее тесной, так что нам уже трудно отделить одно от другого. Если животные умеют манипулировать образной тканью, то у человека появилась возможность мыслить обра-зами (мыслить в буквальном смысле этого слова).

Вербальное мышление уже по своему происхождению связано с образной тканью — вспомним хотя бы практику указания. Но отношение между словом и образом может из-меняться. В какой-то момент развития язык начинает помо-гать нам в манипуляции образами. Когда мы читаем сложное описание новейшей физической теории, у нас возникают об-разы, которые едва ли смогли бы сложиться естественным путем. Такие образы живут своей жизнью. Образы могут «де-формироваться», а слова, которые привели к их появлению, позабыться. В таком случае нам приходится мучительно под-бирать слова, чтобы выразить свою мысль:

«Что происходит, когда мы стараемся, например, при на-писании письма найти правильное выражение для наших мыслей? Данный способ выражения уподобляет такой про-цесс переводу или описанию: мысли уже наличествуют (воз-можно, уже заранее даны), и мы просто ищем им выраже-ние. Эта картина более или менее подходит для различных случаев. Но и происходить при всем том может разное! Я поддаюсь настроению, и выражение приходит. Или пере-до мной возникает некая картина, которую я стараюсь описать. Или же: мне приходит в голову английское выра-жение, а я пытаюсь припомнить его немецкий эквивалент. Или я делаю жест и спрашиваю себя: «Какие слова соот-ветствуют этому жесту?» И т. д.» [3, 191]

Практики освоения образной ткани еще ждут своего под-робного описания. Эти практики являются неотъемлемой частью личной истории. Именно по этой причине и мышле-ние оказалось частью нашей истории, предметом нашей за-боты и нашим достоянием. В конечном итоге факты внутрен-ней речи и манипуляции образами сами попадают под вы-ражение. Всю эту сложную систему можно увенчать особой

— 210 —

культурной практикой — практикой думать. «Он не сказал, но только подумал». Для нашей культуры становится акту-альным то, что может происходить в голове человека.

Жене Гвоздеву 2 года и 8 месяцев. Запись из дневника на-блюдений:

«Кто-то стучит в дверь. Он говорит: Эт Лéна. Я вы-хожу, смотрю и говорю: «С молоком». Он: Я дýмъл Лéна. Выражение с «думал», по-видимому, ему нравится, кажет-ся, он его усвоил. Сейчас употреблял уже несколько раз. Так, когда умывался и убедился, что вода теплая, сказал: А я дýмъл халóднъя. [6, 116]

Обратите внимание на определенность ситуации, в кото-рой Женя практикует думание, на то, как внутренняя речь, фиксация (схватывание) некоторого факта в форме его ожи-дания становится здесь предметом выражения. По тону этой записи видно, что Женя в каком-то смысле играется со своим внутренним, мысленным. Возможно, он просто пытается ко-пировать поведение взрослых, которые «умеют думать», и схватывает в некоторый момент суть игры.

В какой ситуации в истории развития культуры потребо-валось впервые сделать мышление предметом выражения? Можно представить себе, например, что практика думать развилась как своеобразное оправдание. Почему я поступил таким-то образом? «Я думал, что...»

Ребенок решает математическую задачу. Он предлагает нам ответ. Но ответ неверный. Мы говорим: «Подумай немножко». Чего мы добиваемся? Он должен вспомнить то, как мы учили его решать подобные примеры, увидеть какие-то важные детали, осуществить некий набор операций. Ребенок может рассуждать вслух или про себя. Мы пытаемся направить внимание ребенка. Он должен подчинить себе некоторые умственные операции. Здесь практика думать могла бы нести некоторое прикладное функциональное значение. В современной культуре такой спо-соб выражения связан тысячью нитями с иными культурными практиками, органично вплетен в полотно личной истории.

Миф

Этот последний параграф является своеобразным пост-скриптумом к книге, на страницах которой мы рассказы-вали об объективных процессах, ведущих к становлению

— 211 —

институции человека. Мы надеемся, что наш взгляд на вещи вписывается в традицию естественнонаучного знания.

То, в каких категориях человек будет осмыслять свою жизнь, определяется некоторым культурным пластом. Если структуру высказывания, протокол «я» и практику свободы воли (а также другие многочисленные практики) следует при-знать общими и необходимыми составляющими любой чело-веческой культуры, то культурный слой, отвечающий за вы-бор оснований и присваивание им веса, может существенно разниться. Все это вместе составляет тот мир, в котором преднаходит себя становящийся человек. В несколько мета-форической манере этот мир можно было бы назвать мифи-ческим. Человек может жить только в некотором мифе. Че-ловек есть мифическое существо.

Только функционирование культуры, включающей все эти пласты, приводит в движение систему, в которой возни-кает манифестация «я». Невозможно было бы отделить чело-века от мифа, в котором он живет. Однако в отдельных слу-чаях некоторое существо можно было бы перенести из одного мифа в другой. Фрагменты и осколки его прежней личной истории брались бы для того, чтобы сшить новое полотно.

Не лишена своей мифологической составляющей и куль-тура научного мировосприятия. В пользу науки часто приво-дят ее особое отношение к опыту. Лишены ли религиозные культуры всякой связи с опытом? Нет, совсем не лишены. В этом аспекте не существует качественной разницы между од-ним и другим. Различные культуры попросту вбирают в себя разные аспекты окружающего мира.

Когда мы говорим о мифологии, нам следует отличать ее от того, что мы будем называть корпусом знаний. Знания — это то, что современные естественные и гуманитарные науки стараются всячески приумножить. Хочется сказать, что зна-ние как таковое (в чистом виде) не может служить основа-нием. Для того чтобы стать руководством к действию, стать мировосприятием, оно всегда должно быть встроено в неко-торую мифологию. Наше исследование также является фраг-ментом корпуса знаний (во всяком случае, хотелось бы так думать, несмотря на некоторую «фантастичность» излагае-мого здесь материала). Нельзя было бы сделать прямых эти-ческих выводов из наших построений.

Специфика ситуации заключается в том, что автор этой книги, а также читатель являются людьми. Мы по-нимаем, что категории, в которых мы осмысливаем себя,

— 212 —

обусловлены историей нашей культуры, которая разви-валась в определенных обстоятельствах. Мы сами явля-емся персонажами той книги, которая писалась красками ви`дения, времени и воли.

Да, человек живет мифом. Мифом о самом себе. Мы не могли бы отказаться от этого мифа, даже понимая его услов-ность. Но у нас и не может возникнуть такого желания. Я ни за что не отказался бы жить своими ви`дением, временем и во-лей. Я не встречал ни одного человека, который отказался бы. Такое положение дел наводит на некоторые размышления. Эти размышления не связаны напрямую с предметом нашей книги, но мы позволим себе их здесь привести.

Представьте себе, что ко мне обратились бы со словами: «Твоя воля есть известный феномен присваивания проце-дуры выбора, а твое ви`дение есть манифестация в рамках со-вместной деятельности, обеспечивающей общность объекта. Здесь все разложено по полочкам. Зачем ты живешь этой сво-бодой воли, если за ней стоит детерминизм? Зачем жить ми-фом?» — «Ну что же, — ответил бы я, — я все это знаю лучше вас. Но это моя обитель. И у меня нет ничего другого. Я живу этим мифом. Если угодно, я верю в этот миф». Я не смог бы ответить ни лучше, ни хуже. Может быть, так ответил бы вся-кий человек. Что из того, что свободная воля есть некий «ра-курс». Ракурс, но не иллюзия, не никчемная вещь. Все это так; идем дальше.

Соня из «Преступления и наказания» читает из Евангелия:

«Иисус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь ве-ровать, увидишь славу Божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня; но сказал сие для на-рода, здесь стоящего, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вы-шел умерший, (громко и восторженно прочла она, дрожа и холодея, как бы воочию сама видела:) обвитый по рукам и ногам погребаль-ными пеленами; и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его; пусть идет.Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в него».Далее она не читала и не могла читать, закрыла книгу и быстро встала со стула». [10, 365]

— 213 —

Не делает ли воинствующий атеист в споре с верующим то же самое, что делал некто, предлагавший мне отказаться от человека внутри меня, от ви`дения и воли, которыми я живу? Обратим внимание на аналогию между приведенными слу-чаями. Впрочем, читатель сам должен решить, существует ли между нашими примерами прямая связь. Если же вы согла-ситесь с существованием такой связи, то прочитайте и по-следний абзац этой книги.

Легко понять, что наше рассуждение не есть выпад про-тив атеизма или выступление в пользу какой-нибудь кон-кретной религии. На земном шаре существует много куль-тур, в каком-то смысле дополняющих институцию личной истории (у книги личной истории имеется много продолже-ний). Едва ли какая-нибудь из этих культур является в чем-то «лучше» или «хуже». Каждая из них является частью того мифа, которым живут люди. Но если вы согласились принять в себе ви`дение, время и свободу воли, то вы также должны до-пустить возможность того, что у вашего соседа могут быть все необходимые основания поклоняться своему Богу.

— 214 —

Литература

1. Августин А. «Исповедь». М., 1991 г.

2. Бахтин М. М. «Эстетика словесного творчества». М., 1979 г.

3. Витгенштейн Л. «Философские работы. Часть I». М., 1994 г.

4. Выготский Л. С. Собрание сочинений. В 6 т. Т. 2-й. М., 1982 г.

5. Выготский Л. С. Собрание сочинений. В 6 т. Т. 3-й. М., 1983 г.

6. Гвоздев А. Н. «От первых слов до первого класса. Дневник научных наблюдений». М., 2005 г.

7. Гуревич А. Я. «Избранные труды. Том 2-й. Средневековый мир». М-СПб., 1999 г.

8. Гуревич А. Я. «Индивид и социум на средневековом Западе». М., 2005 г.

9. Даль Владимир. Толковый словарь живого великорусского языка в 4 т. Т. 1-й. M., 1998 г.

10. Достоевский Ф. М. Избранные сочинения. М., 1990 г.

11. Запорожец А. В. Избранные психологические произведения. В 2 т. Т. 2-й. M., 1986 г.

12. Казанский Б. В. «Приключения слов». СПб., 2007 г.

13. «Когнитивная психология памяти». Под ред. У. Найссера, А. Хаймен. СПб., 2005 г.

— 215 —

14. Лакофф Джордж, Джонсон Марк. «Метафоры, которыми мы живем». М., 2004 г.

15. Лакофф Джордж. «Женщины, огонь и опасные вещи: что категории языка говорят нам о мышлении». М., 2004 г.

16. Леонтьев А. Н. Избранные психологические произведения. В 2 т. Т. 1-й. M., 1983 г.

17. Остин Джон. Избранное. М., 1999 г.

18. Пиаже Ж. «Речь и мышление ребенка». М., 1994 г.

19. Резникова Ж. И. «Интеллект и язык животных и человека. Основы когнитивной этологии: учебное пособие для вузов». М., 2005 г.

20. Рейхенбах Ганс. «Направление времени». М., 2003 г.

21. Рейхенбах Ганс. «Философия пространства и времени». М., 2003 г.

22. Сепир Э. «Избранные труды по языкознанию и культурологии». М., 1993 г.

23. Сёрль Дж. «Рациональность в действии». М., 2004 г.

24. Соссюр Ф. Де. «Курс общей лингвистики». Екатеринбург, 1999 г.

25. «Теория метафоры: сборник». Общ. ред. Н. Д. Арутюновой и М. А. Журинской. М., 1990 г.

26. Успенский Б. А. «Ego Loquens: язык и коммуникационное пространство». М., 2007 г.

— 216 —

Оглавление

1. ВыСКАЗыВАНИЕ

1.1. ПрилаженностьНепосредственное существо ........................................................ 3Знак ............................................................................................... 5Выготский ..................................................................................... 7Эволюция ..................................................................................... 9

1.2. ВысказываниеФеномен высказывания ..............................................................13Психологическая структура высказывания ...............................14Экология высказывания ............................................................. 17Остин о перформативах ..............................................................18

1.3. СвязностьОснование и исход ......................................................................20Личная история ...........................................................................22Освоение ......................................................................................24

1.4. Протокол «я»Гипотеза о заданности ролей ......................................................27Существо с личной историей ......................................................29Имя и личные местоимения .......................................................31Участник деятельности ...............................................................33

1.5. ЭтнографияТеория этнографии (дыхание) ....................................................35Этнография человека ..................................................................37

1.6. Усилие отождествленияАвгустин.......................................................................................40Фундаментальные обстоятельства уникальности......................42Телепортация, сон и другие фантазии ........................................45Человек с зонтом .........................................................................47

— 217 —

2. ЯЗыК

2.1. Дрейф языкаЯзык и личная история ...............................................................50Этимология, лексикография и культурология ...........................53Из истории движений .................................................................57Дрейф ...........................................................................................61Тело и «я» .....................................................................................65

2.2. Из истории вещей и цветаСлова и вещи ...............................................................................67Додо и Тото ..................................................................................70Функция опознавания птицы и теория «ошибок» .......................................................................71

2.3. КатегоризацияЛакофф ........................................................................................76Метафора .....................................................................................79Бахтин ..........................................................................................82

3. Ви`ДЕНИЕ

3.1. ОбразРаздражимость и чувствительность ............................................85Образная ткань ............................................................................88Паттерн гнилостности ............................................................... 90

3.2. Ви`дениеСмотреть и гляди-ка....................................................................92Встреча и свидетельство ..............................................................95Феномен ви`дения .........................................................................97

3.3. Пути освоенияСигнал тревоги ............................................................................99Пути освоения ...........................................................................102Восприятие ................................................................................104Субъект и мир ............................................................................ 110Культурология ви`дения .............................................................. 113

3.4. ВитгенштейнЯзыковая игра ........................................................................... 115Цвет, боль и другие «пассажиры» ............................................. 116Вижу и знаю ............................................................................... 119

— 218 —

4. ОПыТ ВРЕМЕНИ

4.1. Опыт времениВремя ......................................................................................... 122Модели времени ........................................................................ 124Приуроченность ........................................................................ 126

4.2. БиографияПроисхождение ......................................................................... 131Биография ................................................................................. 134Единство «я» .............................................................................. 138Об опыте времени ..................................................................... 139

4.3. Психология памятиКультурная форма памяти.........................................................140Прошлое, настоящее и будущее ...............................................145Помнить и забывать .................................................................. 150

4.4. От рождения к смерти (некоторые нерешённые проблемы)Рождение и смерть .................................................................... 152Сон .............................................................................................154Рейхенбах ................................................................................... 157

5. ВОЛЯ

5.1. ЖребийФеномен свободы воли .............................................................160Выготский о жребии .................................................................162Присваивание жребия ..............................................................163Практика индивидуального решения .......................................164Инициация ................................................................................166

5.2. Произвольное действиеОтветственность за погоду ........................................................168Механизм выполнения участи ..................................................169История произвольности .......................................................... 173Человеческий глаз ..................................................................... 177

5.3. РешениеОписательная часть ................................................................... 179Взвешивание оснований ........................................................... 180Экология решения .................................................................... 183Раскольников ............................................................................. 186Судьба ........................................................................................ 188

— 219 —

5.4. Бордо или бургундское«...Я решаю...» ............................................................................ 191Природа разрыва .......................................................................196Сёрль ..........................................................................................200

5.5. Человек мыслящийЭгоцентрическая речь ...............................................................202Намерения .................................................................................205Человек думающий ...................................................................207Миф ........................................................................................... 210

— 220 —

Маркевич Владимир Валентинович

ПСихОлОгиЯ личнОй иСтОрии

(или история о том, как Джон Сёрль выбирал между бордо и бургундским)