Избранные выступления

Бюллетень [3] Клуба Aurora Expertum

2

Бюллетень [№3]

избранные выступления

по материалам заседаний Клуба Ararat Park Hyatt Moscow, [2009-2010]

http://aurora-expertum.ru/

Москва, июнь 2010

3

Содержание

§1. Политические партии Андрей Ашкеров [4]

Илья Пономарев [8]

Павел Данилин [11]

Стив Никс [15]

§2. Мировой экономический кризис, как субъект политики и

объект для размышлений

Сергей Маркелов [18]

Борис Кагарлицкий [23]

Егор Холмогоров [33]

§3. Гуманитарные аспекты модернизации

Андрей Маруденко [40]

Константин Бакулев [43]

Андрей Фурсов [47]

§4. Клубы, как социальный феномен

Павел Зарифуллин [51]

Кирилл Мартынов [56]

Владимир Иванов [59]

Сергей Шилов [62]

4

§1 Политические партии

5

Андрей Ашкеров Выступление 22 апреля 2009 года

Дорогие друзья, я рад всех приветствовать. Мне приятно было принять это приглашение. Вы знаете, в Москве очень много разных площадок, но как-то мы слишком к ним ко всем привыкли. Мы слишком уже хорошо знаем, что там обычно случается, а случается некая самоманифестация участников, и эта самоманифестация заменяет собой все остальное. Я искренне надеюсь, что у нас здесь получится не просто диалог, но получится результативная работа, что будет продуктивный теоретический выхлоп, концептуальный выход в результате вот этих всех наших обсуждений. И эти обсуждения не будут просто самоманифестациями, но будут уже нести некий, может быть, даже технологический заряд. Во всяком случае, я бы искренне этого желал.

Что касается партийности, меня немножко эта тема озадачила, когда ко мне обратились организаторы этого мероприятия. Для меня партийность – это не столько политическая категория, сколько категория философская и онтологическая. Я не могу себе представить устройство мира, который не был бы разделен на части. Мир состоит из частей. Как бы мы ни грезили о целостности, как бы мы не поддавались на искушение мифологического мышления, которое приучает нас к видению целостного, единого мира, мира подобного некоему универсальному яйцу, миру совершенному, миру круглому. Платон писал о том, что наиболее совершенная геометрическая форма – это круг, точнее, шар, все стремится к шарообразности, истина в этой шарообразности. На самом деле, конечно, мир, он разделен, мир, он пребывает в конфликтах, мир, он пребывает в бесконечных

6

схватках и сражениях. И вот элементарной структурой мира является даже не некая часть, а является само различие. И вот умение видеть различие, умение не бояться их усматривать где бы то ни было, умение работать с различием, умение открыто смотреть на них, не тушуясь и не делая вид, что их не существует – это очень важное умение. Я бы сказал, что оно связано с отвагой, с такой философской отвагой. И тем более меня всегда умиляли рассуждения в политике о том, что давайте уйдем от партийности, давайте мы провозгласим такую надпартийную, сверхпартийную, метапартийную политику. Ничего подобного. Партийна сама мысль, партийно само существование, партийно само действие. И именно в той ситуации, когда мы хотим склеить какие-то разбитые осколки, разделенные осколки, вот именно в этот момент на самом деле обостряется борьба, связанная с противоречиями, обостряется борьба, связанная с проведением различий. Вообще, любая социальная жизнь, она сводится к тому, чтобы обозначать различия. И любая попытка их затушевать – это тоже способ их обозначить. И вопрос о партийности – это не политический вопрос, это вопрос бытийственный, это вопрос существования. Вопрос этот должен стоять так: понимая партийность устройства мира, мы должны отдавать себе отчет в том, что мы хотим, вообще говоря, познать, что мы не боимся заглянуть, взглянуть на этот мир, мы не боимся проникнуть в его суть. Вот как только мы начинаем стесняться этого, как только мы начинаем отворачиваться от различий, которыми испещрено тело мира, мы отказываемся от того, чтобы его познавать. Я думаю, что мы такую слабость себе просто не можем позволить. Ну и теперь два или три слова о политических партиях. Партийная политика в России – это вещь своеобразная, поскольку изначально в 90-е годы, во времена организации вот этой самой новой России (хорошо нам знакомой), в общем-то, партийное строительство велось с подспудной мыслью о непартийности. Да, партийное строительство велось с этой подспудной мыслью о том, что мы какие-то партии создадим, но никакого решающего веса они не будут иметь. Партии не воспринимались как сила, партии не воспринимались как действующие субъекты. У нас вообще такой кризис субъектности в политике, у нас как-то в политике трудно стать субъектом. Квота на субъектность в политике, она очень ограничена. Она ограничена, эта

квота, именно потому, что нет смелости, если угодно. Нет решимости понять то, что настоящая политика – это политика субъективации. Что политику нельзя осуществлять с марионеточными субъектами. Есть длительная традиция, которая как раз связана с именем Ленина, день рождения которого мы сегодня отмечаем. Это традиция действительно партийного строительства. Вообще говоря, можно по-разному к фигуре Ленина относиться, но что мы не можем у него отнять, это его вклада в эту практику партийного строительства. Такой технологический успех в этой области никому не снился. И основной тезис Ленина, который мы должны сегодня обязательно вспомнить, связан с тем, что политика, чтобы она состоялась на уровне партийной борьбы, она должна быть связана с рутинной организационной работой. Вопреки анархическому левачеству, вопреки такому политическому романтизму, Ленин провозгласил в свое время очень важный тезис, с которого, не побоюсь это слово сказать, началась наша гражданская политическая современная культура. Мы должны реабилитировать Ленина, я считаю, как гражданско-политического мыслителя, без деятельности которого мы бы не имели представления о каких-то формах демократического участия, которые кажутся нам сейчас само собой разумеющимися. Отмотайте время назад и представьте, какую огромную символическую предшествующую революцию нужно было совершить, чтобы эти практики, практики низовой организации, низового политического участия стали чем-то приемлемым, чтобы они были обоснованными, чтобы они воспринимались как нечто нормальное. И вот урок, который преподносит нам Ленин, и мы не должны стесняться взять этот урок, это тоже наша история и успех наш в будущем, он зависит от того, как мы с ней сумеем обратиться, как мы сможем усвоить эти уроки. И вот основной урок Ленина состоит в том, что политика требует рутинной организационной работы. Партийность всегда предполагает рутинную организационную работу. Она неприметна, эти усилия не содержат в себе сами по себе ничего великого, эти усилия не монументальны, они не связаны с каким-то героизмом обязательно. И вот эта неприметность может отпугивать, эта неприметность может не вдохновлять. Но мы должны понимать, что реальное политическое участие, реальная гражданско-правовая,

7

национальная организация невозможна без этой рутинизации политики. Политика должна стать привычкой. Мы должны мыслить и действовать политически по привычке, и для этого мы должны понимать, что политика связана с совокупностью вот этих рутинных действий. Если говорить о нашей сегодняшней политической реальности, то этот урок Ленина, как ни странно, был усвоен, но он был усвоен как бы наоборот. Потому что у нас есть единственная сила и единственный по сути дела политический субъект, который раздает всем остальным квоты на субъектность и квоты на обладание какими-то правами и какими-то возможностями – это бюрократия. И вот бюрократия, современная бюрократия – как раз те самые научившиеся управлять государством кухарки, о пришествии которых так долго грезил Ленин и пришествию которых он так много способствовал. История иногда делает невероятные кульбиты. Вот эта самая бюрократия выступает сегодня по сути дела единственной полноценной политической партией. Потому что у бюрократии есть навык организации собственной деятельности, у бюрократии есть навык рутинной работы, она этой рутинной работы не стесняется, она ее не боится. При этом, разумеется, бюрократия имеет свои политические интересы, и не просто их имеет, она умеет их выражать, она умеет обозначать эти интересы. Это очень важное искусство – не просто обладать интересом, но и уметь его выражать. И по сути дела то, что происходило в политике за последние двадцать лет, если рассматривать это социологически - это, конечно, оформление бюрократии в политическую партию. В советские времена бюрократия политической партией не была. Она была могущественна, ей принадлежало много чего, много ресурсов самых разных, но она не была политической партией. То, что фактически случилось, если говорить откровенно, за последние двадцать лет, если говорить в общем, не разбрасываясь на частности, это то, что бюрократия

оформила себя как главенствующий, как суверенный, я бы сказал, политический субъект. И бюрократия стала единственной политической партией. Я не хочу это оценивать. Это не плохо и не хорошо. Но любой, кто действительно хочет осуществлять некую национально-политическую, гражданско-политическую активность, должен, так или иначе, состязаться вот с этим бюрократическим Левиафаном. И вопрос не в том, что у Левиафана все ресурсы, все возможности (вот этот пресловутый административный ресурс, он тоже имеет свою цену - эти котировки, с помощью которых он оценивается, тоже плавающие, сегодня больше, завтра меньше) не в этом дело. Главное и самое сложное для тех, кто хочет действовать и мыслить партийно в нашей политике, а это очень сложно, - это усвоить навык вот этой оргработы, монотонной, рутинной, незаметной, напоминающей какое-то почти невидимое шевеление, какое-то почти незаметное действие. Но вот в этой незаметности, в этом шевелении корень политического успеха, его источник. Очень многие интеллектуалы, и не только интеллектуалы критикуют демократию, это излюбленный ход, и ее есть за что критиковать. Но для того, чтобы реально работать с этой партией бюрократии, нужно перенять от нее все, что она действительно умеет делать. И вот это главный вызов, главная проблема, если угодно, которая стоит перед всеми теми, кто всерьез думает о партийной организации своей деятельности. Речь не обязательно должна идти от каких-то мега-партиях, речь идет, в том числе, и о клубном движении. Партии, как вы помните из истории, начинались с общественных клубов, с философских клубов и в каком-то смысле мы сегодня присутствуем при рождении одного из таких клубов, и это такая протопартийная структура. Для того, чтобы она состоялась, нужно усвоить то, о чем я говорил, нужно учиться в каком-то смысле у бюрократии.

8

Илья Пономарев Выступление 22 апреля 2009 года

Я хочу сразу сказать, что то, что буду говорить, я буду говорить от себя лично, не от партии Справедливая Россия, не от фракции, не от Государственной Думы, не от какого-то другого. Я попробую максимально спровоцировать дискуссию. Я пойду прямо по вопросам, как они были заданы организаторами. И начну с самого первого, относительно партий и партийных систем. По моему глубокому убеждению, у нас сложилась та ситуация (и в этом я соглашусь с Александром Казаковым), что партий в стране нет. Но я хочу сказать, что партийная система в стране есть, а партий в стране, в общем и целом, нет. Партии были. Была, в частности, КПРФ, которая была вполне партией, отвечала всем признакам, выражала мнение определенных слоев населения, у нее была региональная структура, была идеология. На данный момент она выродилась в некую распределенную франчайзинговую сеть, когда есть федеральное партийное руководство, которое дает право региональным структурам пользоваться этим брендом во имя тех или иных, чаще всего, околокоммерческих задач.

Они некоммерческие впрямую, потому что это люди, которые, как правило, зарабатывать не умеют, как это умеют делать представители других партий, которые реализовывают при этом свои достаточно корыстные интересы. При этом это всех устраивает, прежде всего, это устраивает региональные элиты. И, как мы хорошо видели, особенно на последних региональных выборах, классический пример – Татарстан, в котором господин Шаймиев стоял перед выбором, кого бы предпочесть в качестве второй официальной партии в регионе, КПРФ, СР или ЛДПР. Он уверенно выбирает КПРФ, несмотря на то, что она села в многочисленные договоренности, рассуждения и т.д. Потому что это безопасно, это легко и это очень удобно для всех. Не представляет собой никакой угрозы, но в то же самое время достаточно хорошо управляема. Сказать, что нет попыток создать новую партию – они, безусловно, есть. Они есть и со стороны Единой России, и со стороны Справедливой России. Я бы не сказал, что то, что делает ЛДРП – это попытка создать партию. Так же как, на мой взгляд, другие многие не пытаются создавать партию, хотя так называются. Но, как минимум, со

9

стороны Единой России и Справедливой России такие попытки есть. Есть ли в мире другие такие же системы, как у нас, системы беспартийные? Есть. И пример, на мой взгляд, это США, где система, на мой взгляд, беспартийная. Что мы наблюдаем у нас и что мы наблюдаем там? То, что называется партиями, на самом деле, являются представителями определенных кланов во власти. При этом власть с классовой точки зрения является однородной. Она неоднородна с клановой точки зрения, но однородна с классовой точки зрения. Поэтому не существует разницы между этими партийными позициями в стратегическом плане. И доказательство этого, в частности, в Америке отсутствует такой институт, как партийное членство. И обе структурные партии Демократическая и Республиканская, поддерживаются всей мощностью государственной машины и тем законодательством, которое сформировано. Хотя существование других организаций не возбраняется, и они регулярно пытаются создаться на партийной основе, но это, тем не менее, абсолютно отторгается системой как таковой. Что на данный момент представляю собой остальные партии? Единая Россия. Понятно, что в ней ситуация с одной стороны наиболее понятна, с другой стороны наиболее сложна, потому что это партия, которая представляет объективно крупный капитал. И крупному капиталу существование каких-либо посредников между ней и властью, вообще говоря, не нужно. Потому что власть является плотью от плоти крупного капитала. И из-за этого Единая Россия часто попадает в глупое положение. Когда вопросы решаются напрямую, она вынуждена озвучивать те или иные положения, которые далеко не всегда разделяются не то что ее рядовыми членами, но в том числе ее партийным руководством, с которым очень часто не советуются даже по ключевым вопросам партийного строительства. ЛДПР – понятно, структура технологическая, решает конкретные задачи, в основном на коммерческой основе, в каких-то политических раскладах ее анализировать довольно сложно. Странное, до сих пор себя не определившее, образование – это Справедливая Россия. С одной стороны мне лично, как члену партии и члену Центрального Совета, наиболее

импонирует и с точки зрения тех наборов взглядов программа партии, которая формулируется. В то же самое время, это партия сумеречной зоны, если можно так сказать. Застрявшая где-то в непонятном пространстве между бытием и небытием. В ней существуют очень сильные в значительной части регионов региональные структуры, которые в отличие от КПРФ, являются в этих регионах настоящей оппозицией, которую региональная власть боится, борется с ней на уничтожение. Но причина этого ровно в том, что это на самом деле та же самая часть властной элиты, только дееспособная. И поэтому они и представляют из себя особую опасность. В то же самое время на федеральном уровне Справедливая Россия остается партией таких недосказанных намеков. Партия, которая еще ищет свое положение, поэтому постоянно возникают различные спекуляции со стороны разнообразных политологов, которые пытаются строить конструкции, что типа есть конфликт между Медведевым и Путиным и это конфликт между Справедливой Россией и Единой Россией. Есть конфликт между правыми и левыми, и это то же самое, что между Единой и Справедливой Россией, что есть разница между лояльным отношением и конструктивной оппозицией, и это то же самое, соответственно, что Единая Россия и Справедливая Россия. На мой взгляд, все эти конструкции к реальности отношения не имеют, потому что на данный момент Справедливая Россия в целом, она еще не поняла, что она такое. И она строится в значительной степени из-за своих регионов. Именно поэтому такие неровные результаты в разных регионах на региональных выборах, где-то это 25%, где-то это 5% - ровно в том смысле, насколько она в каждом конкретном месте сложилась. Это тот редкий случай, у нас есть несколько федеральных политиков, которые свои организации тянут не вверх, а вниз. Это Г.А. Зюганов или Г.А. Явлинский, они, как правило, в СМИ выглядят хуже, чем выглядят их партии. Являясь сами по себе интересными людьми, интересными собеседниками, классно работающие с аудиторией, но они, тем не менее, свои партии при публичных выступлениях, тянут вниз. Справедливая Россия – это та партия, в которой в целом федеральная структура, опускает, на мой взгляд, региональные отделения. Региональные отделения без федеральной структуры, на мой взгляд,

10

должны чувствовать себя в этой ситуации лучше. Но это, опять повторюсь, моя личная точка зрения. Третий вопрос, который задавался организаторами, и ответ на который вытекает из двух предыдущих, относительно того, что нового происходит с точки зрения технологий. На мой взгляд, самое новое, что происходит с точки зрения технологий, в том, что больше нет никаких технологий. И они показывают, что цинизм не может быть беспредельным, что у него должен быть где-то когда-то логический конец. Цинизм может строиться исходя из хотя бы зачатков какой-то идеологии, которую можно как-то трактовать, как-то манипулировать людьми, куда-то их соответственно, заводить. Но если люди видят с утра до вечера, что белое – это черное, а не наоборот, то рано или поздно это перестает работать. Хотя, какое-то время, к сожалению, как мы видим, работает. И, на мой взгляд, осознание этого приходит ко всем без исключения. Оно пришло и к Единой России, оно пришло и ко всем остальным. И то, что Александр Казаков говорил про пресловутые клубы Единой России, это та самая попытка какую-то идеологию нащупать и разработать. Парадокс заключается в том, что ни одна из существующих партийных структур не способна принять идеологию, потому что ни одна из существующих партийных структур не может быть выстроена вокруг единого идеологического стержня. Поэтому Единая Россия – это три разные направления – лебедь, рак и щука. В КПРФ – это тот самый национал-коммунизм, две вещи, которые друг друга полностью взаимоисключают. ЛДПР, как всегда, молчу. И даже в Справедливой России, хотя, на мой взгляд, она ближе всего в выработке какой-то идеологии, но зато эта идеология, наиболее размытая и наименее понятная людям. Мы не страна умеренных идеологий, мы страна ярких, жестких, активных высказываний. Вообще, социал-демократизм – ровно то, что противопоказано социал-демократической партии. Моя позиция, что социал-демократия в современном понимании – это по определению компромисс. Именно поэтому есть определенная проблема. Ну и в завершение относительно власти общества. У нас постоянно витают разнообразные теории на эту тему и постоянно различные политологи вытаскивают откуда-то из сундуков самые разные теории. Кто-то вытаскивает теорию

общественного договора, которой 300 лет. Кто-то вытаскивает теорию гражданского общества, при этом, не уточняя, что он имеет ввиду гегелевско-кантовское понимание или понимание Грамши гражданского общества. А это совершенно разные истории, одна идет в буржуазную сторону, другая в социалистическую. И высказывания нынешних политиков скорее апеллируют к идеям Грамши, но при этом отрицают все остальное, на чем эта теория основана. Существуют призывы со стороны бизнеса, фактически впрямую они апеллируют к идеалам протестантской этики, к вэберовским построениям. Когда Титов из правого дела говорит дать возможность откупаться от воинской службы, это является производным из этого края. И на самом деле, нам с той моделью капитализма, которую мы решили строить, может быть, действительно это было бы самое близкое. На мой взгляд, ключевой вопрос, для того, чтобы ответить на вопрос об идеологической платформе, о стержнях и т.д., это вопрос о том, что такое средний класс. Это ключевой вопрос для всех, в том числе и для тех, кто отрицает его существование. У нас есть сложившиеся классы со своими интересами – это крупная буржуазия. Даже если эти интересы в открытую не сформулированы, они, тем не менее, есть. Подчеркиваю, не буржуазия в целом, а именно крупная буржуазия, у нее есть политическая сила, которая выражает ее интересы. У нас есть класс, у которого явно не сложились интересы, но у которого определенная общность есть – это класс классических промышленных рабочих. И КПРФ пытается где-то там стоять с этой державно-патриотической националистической идеологией и в то же самое время какими-то отсылками к коммунистическому прошлому СССР. На самом деле обе эти позиции – это позиции статус-кво. Только в одном случае это позиция статус-кво а-ля СССР, в другом случае это статус-кво а-ля современный капитализм. Обе эти тенденции нас никуда не зовут. В то же самое время то, что мы говорим сейчас про средний класс – это инновации. Это инновации в экономике, это инновации в политике, это сетевые структуры, это бум блогов, социальных сетей и т.д., где Россия развивается, на мой взгляд, более динамично, чем многие западные страны, это новые подходы к авторским правам, это свободное программное обеспечение и т.д. Это то, что дает

11

возможность понять, куда мы будем дальше развиваться. Кто первый это оседлает, кто первый сможет сделать рискованную ставку и отказаться от своей нынешней социальной опоры и сделать ставку на то, что еще только нарождается, то еще, где нет сложившихся интересов, на мой взгляд, и выиграет в долгосрочной перспективе 2025 г. Вопрос: В самом начале своего выступления Вы сказали, что Единая Россия и Справедливая Россия делают попытки создания политических партий. Зачем им создавать политические партии? Ответ: Четно говоря, я думаю, что это достаточно корыстная попытка. Потому что

это единственный способ выстроить представительство во власти для тех людей, которые не находятся во власти. Т.е. для одних это попытка выстроить карьерную лестницу, а для других это попытка в эту самую лестницу встроиться. На мой взгляд, это глубинная причина вообще партийного строительства как такового. Потому что те люди, которые хотят заниматься партийным строительством ради продвижения идеологических позиций, сейчас находятся вне партийного, вне политического пространства.

Павел Данилин Выступление 22 апреля 2009 года

Я по образованию историк, поэтому позволю себе проследить вопрос партийности и идеологии партийности в историческом ракурсе. Не буду влезать глубоко в историю, возьму последние двадцать лет. Действительно, мы имели за эти двадцать лет три разнонаправленных вектора. Первый из них, относится к позднему советскому

периоду – это период ускоренной партизации. Существование КПСС, такого монстра, который нависал над всей политической системой, требовало на этапе краха Советского Союза построения конкурентных партийных структур. И попытки создать эти протопартии предпринимались – Гражданский Союз и Демократическая Партия построены примерно в то же время. Все эти попытки

12

были обречены на провал после краха Советского Союза как такового, потому что угроза, которую представляла собой Коммунистическая Партия для правящего режима, была слишком велика. И Ельцин последовательно вел курс на департизацию страны, департизацию политической системы страны. Допустив создание максимально возможно количества партий, когда участвовать в выборах могли организации, которые насчитывали по-настоящему человек 20-30. Партии продавались, партии рисовались на коленках, партии выставлялись на торги. Участвовать в выборах могли не только партии, но и общественные объединения и неправительственные организации. Т.е. роль партии была настолько сведена к минимуму, что говорить о каком-то влиянии партий было невозможно. Единственная партия, которая существовала в том время в более-менее нормальном виде – это КПРФ, но именно потому, что КПРФ натянула на себя остатки инфраструктуры бывшей КПСС. То, что осталось от КПСС, то, что не добрала власть, взяла на себя КПРФ. В партию могла превратиться ЛДПР, однако, Жириновский очень быстро понял, что гораздо проще конвертировать в коммерческий результат идею партийности. Т.е. вместо выстраивания нормальной хорошей действующей партии он построил прекрасно, хорошо действующую коммерческую структуру. Можно отметить такую организацию, как Яблоко, но ее проблема в том, что Яблоко имело в качества электората ту самую прослойку, которая называется интеллигенция. В результате к 99-му году мы пришли к ситуации, когда партии ничего не решают. И было два выхода: либо делать ставку на одномандатников, либо повышать роль партии как таковой в политической системе. Ставка на одномандатников была опасна тем, что она грозила серьезной сепаратизацией, ростом сепаратизма и при нашем уровне коррупции в принципе одномандатник является субъектом, перекупаемым легко. Создать в Государственной Думе фракцию, имея достаточно большое количество денег – не проблема. Собственно, дело Юкоса показало, что не обязательно иметь даже фракцию, можно иметь представителей в каждой партии, и чтобы эти представители находились в ключевых комитетах (комитет по бюджету и налогам).

И ставка на одномандатников была расценена как несостоявшаяся, как гибельная для страны. Соответственно, поскольку мы живем в демократическом государстве, и выборы являются легитимацией власти, необходимо было выработать новую процедуру этой легитимации, и была сделана ставка на партийность. Безусловно, это искусственная ставка в какой-то мере, как и все в политике. Т.е. все делается как проект. Проект партизации был длительным и изначально не был даже формализован, т.е. не было понятно, когда и как будет повышаться роль партии. Напомню, что нынешняя Единая Россия состояла в 2001 г из блоков Единство, ОВР, Народный депутат. Т.е. даже партия Единая Россия как таковая создавалась из конгломерата организаций. Но именно создание Единой России было первым шагом на пути усиления партий, партизации политической системы. У КПРФ появился достойный конкурент. На выборах в Гос Думу в 2003г. в достаточно непростой борьбе (я напомню, что рейтинги соответствовали друг другу, еще в августе месяце и в сентябре преимущество Единой России еще было не таким уж очевидным) Единая Россия смогла победить коммунистов за счет одномандатников, это был последний раз, когда одномандатники участвовали в федеральных выборах, и за счет одномандатников удалось создать большинство в Государственной Думе. Это тоже было угрозой, потому что было понятно, что если вдруг конъюнктура меняется, за счет этих одномандатников власть могла перейти в руки какой-нибудь другой партии. Поэтому одномандатники представляли собой угрозу для партийности как таковой, от них надо было избавляться. В комплекте политической реформы, сделанной с 2003 по 2008 г., и проводимой сейчас, между прочим, роль партии была существенно усилена тем, что отказались от одномандатников окончательно. В регионах тоже произошел практически повсеместный отказ от одномандатников. И нынешняя тенденция к возвращению одномандатников на региональные выборы кажется мне достаточно серьезной ошибкой, хотя понятно, что для Единой России наличие одномандатников на региональных выборах является достаточно неплохим выходом в кризисной ситуации. Но в стратегической перспективе это достаточно неправильная ставка.

13

В ходе политической реформы роль партии была резко усилена, когда партиям дали возможность утверждать губернаторов по представлению Президента. Т.е. фактически депутаты регионального законодательного собрания, которые являются членами какой-то партии, получили возможность влиять на утверждение того или иного губернатора. Не надо думать, что они не влияют, они реально влияют. Переговоры с ЗАКСами проходят обязательно перед представлением Президентом тех или иных кандидатур. Шаг, который предложил Президент Дмитрий Медведев, в своей новой политической реформе, когда губернатора предлагает партия, победившая на выборах в ЗАКС, еще больше усиливает роль партий в регионах. Однако, мы говорим не только об электоральной роли партий, мы говорим и том, что партии должны были стать повседневностью. Пока этого не произошло, и пока не совсем понятно, когда это произойдет. Но те жесточайшие, может быть драконовские, меры по созданию и функционированию партий, которые были предпринятые в прошедшие годы, привели к тому, что число партий у нас резко сократилось. И из этих клубов, олигархических заповедников, сумасшедших домов, мы получили несколько вполне дееспособных партийных структур. Сейчас планка вхождения понижена с 50 тысяч, которые по сути дела являются запретительными для многих организаций для вхождения, до 45 тысяч. Я не скажу, что 45 тысяч очень легко собрать, но этот шаг показывает, что для тех, кто уже в системе, все нормально, а для тех, кто хочет войти в систему, вход в принципе облегчается. Просто не надо рисовать численность партий, как это обычно делается на коленках, из телефонных баз, либо договариваться с кавказским тейпом или кланом, чтобы всех представителей этого тейпа или клана записать в партию и тем самым обеспечить необходимую численность регионального отделения. Не надо заниматься такими вещами, надо заниматься реальной партийной работой. Мы не умеем пока заниматься реальной партийной работой. Пожалуй, единственная партия, которая сейчас это делает, это Единая Россия, потому что она вынуждена это делать. Ни КПРФ, ни Справедливая Россия, ни тем более ЛДПР не занимаются рутинной повседневной политической работой, которой они обязаны заниматься. У них нет даже мысли о том, что это нужно делать. Основным аргументом является то,

что «у нас нет денег». Нет денег, ресурсов – это не аргумент. Для тех структур, которые хотят заниматься политикой, наличие денег – это не аргумент. Это нужно понимать, что политика сама по себе вещь дорогая, не все делается деньгами. А мы привыкли к тому, что все покупается. У нас в политической культуре есть четкая мысль, что можно заплатить деньги и все можно купить. А без денег ничего сделать нельзя – это тоже в нашей политической культуре. Поэтому партии, у которых не хватает денег, превращаются в такое тихое спокойное болото, которым стало, например, партия Яблоко, которая выходит два раза в год с заявлениями по поводу Сталина. Где Сталин? Где актуальная политика? О чем они говорят? Где их электорат? Кого они собираются представлять? И потом они удивляются, что на выборах получают 1%. Конечно, 1%, для которого важна тема Сталина, он голосует за Яблоко или за Правое Дело. Понятно, что когда люди не занимаются нормальной постоянной работой и выходят с заявлениями о Сталине и думают, что это является политикой, то тут говорить даже не о чем. По структуре партизация уже произошла. По законодательству партизация произошла. Но в нашей политической культуре никакой партизации пока не произошло и произойти не может, пока эта политическая культура у нас находится в зачаточном состоянии. Мы не готовы пока понять, что партия – это значимая вещь. Не знаю, сколько здесь сейчас сидит партийных, но я сам человек, который постоянно и плотно работает с Единой Россией, причем беспартийный. И это тоже в нашей политической культуре. Постоять в сторонке, моя хата с краю – это нормально. Но рано или поздно приходит понимание того, что нужно делать выбор, иначе этот выбор сделают за тебя. Кризис является во многом экзаменом для той политической системы, которую мы создавали эти годы и я думаю, что именно кризис станет показателем того, насколько та или иная партия готова состояться. Следующие федеральные выборы, следующий федеральный цикл будет крайне серьезным вызовом для всей партийной системы. Мы пока не видим адекватности партии, мы не видим адекватности конкурирующих партий. Единая Россия при всей ее проблематичности является единственной адекватной структурой для нашего политического пространства. Я смотрел все дебаты, которые проходили со Справедливой Россией и с представителями КПРФ, проблема в том, что да, многим не

14

нравится что-то в антикризисном плане, это хорошо, но предложи свой антикризисный план. Не 10 пунктов, которые мы обязательно вставим в антикризисный план, которые поломают его целиком, а предложи ответственный план. Этого нет. Партии готовы выйти и сказать «давайте все национализируем» или «давайте всех к стенке поставим». А так, чтобы работать с той системой, которую мы имеем, не порушить все, а работать с тем, что есть, партии не готовы. Это проблема, которая заставит снова делать административную ставку на партию Единая Россия, потому что остальных нельзя будет допустить к власти в принципе. Потому что они не готовы прийти к власти. Это грустная нота, на которой я заканчиваю свое выступление по партийной системе. Партизация произошла. Формально произошла, политически. Но ментально мы к ней не готовы. Вопрос: Почему Вы считаете, что партии не готовы? Вы процессе своего выступления практически не обозначили, что любая политическая партия – это наборы каких-то определенных организационных (вы совершенно правильного говорите) и мыслительных позиций, которые должны приводить ее к власти для того, чтобы все, что она придумала, потом осуществилось. Может быть, вы как-то поясните, что современные партии, которые существуют, они не то, что не могут предложить какие-то свои определенные антикризисные программы (имеют они силу или нет), а потому что сегодня складывается такая ситуация, что никто ссориться не хочет с бюрократией. Или не существует таких партий, которые готовы были бы к чему-либо прийти, что-либо предложить? Ответ: Например, КПРФ предлагает свою антикризисную программу. Вопрос понятен и имеет две стороны медали. Первая:

действительно, с бюрократической системой как таковой ссориться никто не хочет, это действительно так. Даже КПРФ не хочет ссориться с нынешним истеблишментом. Ее попытка прийти в Страсбург привела к тому, что КПРФ сейчас вообще вылетает из «рукоподаваемых» политических структур. Другая позиция, что все эти партии, и КПРФ в том числе, это часть истеблишмента, часть политической системы. Третья позиция, что те планы, которые они предлагают, а планы у них есть. У КПРФ достаточно стройная программа, но она рушит всю политическую систему Российской Федерации, она требует пересмотра Конституции, она требует принятия новых законов по всему спектру. И это они предлагают сделать в кризис. Но это несерьезно. Недопустимо такие вещи предлагать. Вот мы сейчас плывем на лодочке, она у нас плохенькая, давайте ее всю разберем, останется одна доска, а потом на эту доску будем набивать что-то, чтобы построить гипотетически прекрасный корабль. Это не подход ответственной партии. Вопрос: Что Вы понимаете под словом «политика»? Дело в том, что один докладчик нашего заседания противоречит другому. Ответ: Под политикой я понимаю реальную политическую деятельность, принятие решений. Вопрос: Чем отличается реальная политическая деятельность, которую ведет Единая Россия, от того, что не делает КПРФ? В эту сторону порассуждайте. Рамки реальной политической деятельности. Ответ: Это очень долго, это отдельный доклад. Вопрос: Вы закончили свое выступление фразой «административная ставка будет делаться на Единую Россию». Кто будет делать эту ставку? Ответ: Элита, бюрократия, истеблишмент. У нас элита-бюрократия. В том числе в элиту входит крупный бизнес.

15

Стив Никс Выступление 22 апреля 2009 года

Дорогие коллеги, я Стив Никс, директор Евразийского направления Международного Республиканского Института. Сначала я хотел бы сказать спасибо господину Данилину за хорошую интересную презентацию истории политических партий в Российской Федерации. Для меня большая честь участвовать в этой дискуссии сегодня. Международный Республиканский Институт – это организация, которая была основана Рональдом Рейганом, ее штаб-квартира находится в Вашингтоне. Сейчас она возглавляется сенатором Джоном Маккейном. Одна из задач МРИ – способствовать развитию политических партий. Подобные дискуссии происходят и внутри Республиканской Партии США. Потерпев поражение на последних президентских выборах обоих палат Парламента, в Республиканской партии сейчас идут дискуссии по поводу ее программы и ее будущего. И это согласуется с темами, которые представлены здесь сегодня, Партия также обсуждает, какая должна быть структура у Партии, какие должны быть задачи у Партии, как выстроить приоритеты, по каким приоритетам работать. Я здесь выступаю в роли наблюдателя этой

дискуссии. То, какими должны быть политические партии в России, это вопрос России и граждан Российской Федерации. Вопрос: Стив, Вы сказали, что Ваша партия тоже дискутирует о будущем партий. Могли бы Вы как эксперт набросать портрет «Партия-2025». Какими будут партии в 2025 году? Ответ: В США все больше и больше требований к тому, чтобы появилась третья партия, к тому, чтобы развивались какие-то альтернативы существующим Республиканской и Демократической партиям. Это связано с новыми технологиями в интернете и социальных сетях. Это все влияет на то, как партии будут коммуницировать со своими избирателями. И в партии происходят изменения от каких-то больших организационных структур в сторону более виртуальных структур. Т.е. я предполагаю, что к обозначенному сроку будет не такая жесткая двухпартийная система, она будет расширена до 3-6-10 или даже большего количества партий. Посмотрим, что будет. Вопрос: Если прибавить к сроку 2025 еще лет 50, можно ли рассматривать, что в будущем обществе не будет партий, а общество будет свободно регулироваться?

16

Ответ: Очень сложно представлять будущее в 2025, но еще сложнее представить еще на 50 лет вперед. По моему мнению, до тех пор, пока партии будут предлагать идеологию, которая получает поддержку у населения, у партий будет некоторое основание продолжать существование. Это будет связано с тем, как партии отвечают на каждодневные проблемы. В частности, сейчас Республиканская партия будет концентрироваться на экономических вопросах и глобальных экономических вопросах. И это тоже пример того, как меняется роль партии сегодня. До сих пор Республиканская партия больше акцентировалась на социальных и даже моральных вопросах, но сегодня происходят изменения, движение в сторону экономических вопросов. Это иллюстрация того, какие дебаты происходят внутри республиканской партии. Мы обсуждаем в политической программе, насколько нужно ставить социальные аспекты нужно расширить экономические аспекты и даже глобальные экономические вопросы. Это вопросы внутренней дискуссии Партии. Вопрос: Мог бы быть хороший пример, если вы как представитель Республиканской партии, описали основную электоральную базу республиканцев. Это пожилые традиционные англосаксы или это более широкий слой? Ответ: Во время последних президентских выборов Джона Маккейна поддержали в основном люди старших поколений, в основном мужчины и представители более консервативных взглядов. В то время как за Демократическую партию голосовали больше женщины, представители различных меньшинств и молодые люди. Сейчас мы обсуждаем, как аппелировать к другим частям электората. Некоторые считают, что Джон Маккейн был слишком пожилым кандидатом для молодого электората. И вы сейчас можете видеть, что Республиканская партия ищет молодых кандидатов на выборы в Сенат, на выборы в Палату Представителей. Лично я считаю, что Джон Маккейн был лучшим кандидатом, но 53% населения нашей страны посчитало по-другому. Вопрос: На Ваш взгляд, как кризис отразился на мировой политике? Ответ: На мой взгляд, кризис повлияет на партийную систему, как в США, так и в Европе, так и на постсоветском пространстве. И партии будут больше ориентироваться не на социальные вопросы, а на экономические вопросы и должны будут в свои политические программы внести предложения по тому, как помочь людям старших поколений, которые

вышли на пенсию, молодым людям, которые ищут работу и работающим людям, которые могут испытывать какие-то проблемы с работой. И в зависимости от того, как наша партия решит эти вопросы или предложит решения, мы сможем или не сможем выиграть президентские выборы и выборы в обе палаты Парламента. Если Демократическая партия предложит свои более успешные меры, то она сохранит власть. Вопрос: Я бы хотел вернуться к вопросу об электоральном разрезе. Мне кажется, Вы не совсем полно освятили вопрос об электоральных предпочтениях среди демократов, в частности практически абсолютное голосование за Барака Обаму афроамериканцев. А также интересует, как вы оцениваете в перспективе вовлечение латиноамериканского населения США в электоральном плане. За кого будут голосовать латиноамериканцы на ближайших выборах, которые лет через 10 составят более половины населения? И как Вы объясняете голосование афроамериканцев за Барака Обаму? Ответ: Безусловно, афроамериканцы голосовали за первого афроамериканца-кандидата в президенты США. И Обама символизирует собой историческое движение внутри США за права меньшинств. Соответственно, поскольку до этого большинство афроамериканцев голосовало за Обаму, сейчас для Республиканской партии стоит вопрос, как привлечь латиноамериканцев голосовать за Республиканскую партию. Одна из дилемм, которая стоит перед Республиканской партией, это ее довольно жесткое отношение к миграционным вопросам и предложение ограничить или свести к нулю эту самую миграцию. С другой стороны, им нужно приспосабливаться к той ситуации, что больше голосующего электората будет латиноамериканцами, соответственно нужно предложить стратегию более открытую в вопросах миграции. Соответственно, дилемма в том, как в одной стороны не потерять традиционную консервативную базу поддержки партии, а с другой стороны привлечь новых избирателей латиноамериканцев. Это один из примеров внутрипартийных дебатов, которые мы должны завершить к следующим выборам. Я бы не хотел, чтобы разговор уходил в сторону от Российской тематики. Эта дискуссия должна касаться больше России, вашей партийной системы. Но я благодарю вас за возможность поделиться с вами некоторыми идеями. И желаю успеха в дискуссии.

§2 Мировой экономический кризис, как субъект политики и объект

для размышлений

18

Сергей Маркелов Выступление 28 мая 2009 года

Я не знаю, о чем будет говорить Джеймс Барт, но хотелось бы сейчас поговорить вот о чем. Мне кажется, что сейчас, кто следит за дискуссиями в российских Сми, по крайней мере, за последние недели две могут заметить, что модераторы или организаторы этих дискуссий, как правило, дают спокойную оценку происходящему, участники дискуссий дают разные оценки – от полной глупости до «супер-тем» и т.д. Идет обычный рабочий процесс. Я для себя пытался определить рамки того, о чем сегодня здесь мы с вами сможем поговорить в тесном кругу, и подумал вот о чем: кризис, он(спасибо организаторам за такую актуальную тему) интересен тем, что все дискуссии вокруг него двигаются в двух направлениях: одно – это попытка поработать внутри рамок, используя старый экспертный опыт, попытка применить то, что я уже знал, к тому, что сегодня происходит; и второе – это попытка обозначить какие-то новые рамки. Дальше я объясню подробнее. Мне было бы интересно услышать ваше мнение. На мой взгляд, этому есть объяснение. В моменты кризиса удобнее начинать

коммуникацию через свой собственный старый опыт. Можно привести метафору: если больной заболел, то у врача выбор: лечить чем-то новым экспериментальным, либо старым проверенным. Понятно, что если это лечение, а не эксперимент, то первый этап – это лечение знакомыми и проверенными средствами, консервативный подход, а потом, если ничего не помогает, давайте поэкспериментируем. Поэтому в принципе то, что сейчас происходит в России и в мире с точки зрения разговоров вокруг кризиса – это нормальный процесс. Другое дело, что лично меня тревожит в кризисе такая вещь: недостаток и глубокая нервность участников всех этих дискуссий. Все говорят о кризисе, все обозначают свою позицию, но нет единой позиции, нет хора. И возникает вопрос, каждый ли поет хорошо? В связи с этим, я считаю нам сегодня очень важным осуществить профессиональную, дружескую попытку понять следующее: как думать о новых рамках? Обращаясь к медицинской метафоре, к сожалению, очень часто врач стает одновременно перед фактом

19

одновременно провести и ту, и ту процедуру. Кризис – это одновременно и лечение, и подбор лекарства, и все это одновременно. Отсюда вывод, что будут и разные результаты. Это было небольшое вступительное слово, а сейчас я буду некоторые фрагменты читать и буду их комментировать для подводки к выступлению Бориса Кагарлицкого. Тезис первый. Мы понимаем, что в сегодняшнюю дискуссию мы внесли кризис как субъект, может быть в нарушение всех философских канонов. Что значит «субъект»? Понятно, что это некоторое интеллектуальное мошенничество, но совершенно очевидно, что сегодня каждый из нас и мир в целом имеют в лице кризиса хорошего коммуникатора. Мы на этой стороне, а он на другой. Т.е. кризис сегодня – это главный коммуникатор, это та сторона, с которой приходится общаться от одного человека до всей цивилизации. И я ввожу такой тезис: кризис – это главный коммуникатор мира, но самое интересное, что это коммуникатор, который нарасхват. Т.е. сегодня с ним неожиданно познакомились все, он желанный гость на любой тусовке, в ним фотографируются, у него берут автографы, его приглашают на яхты и поохотиться, его ненавидят, но он самый желанный. Я вспоминаю слоган из сериала «Декстер»: «это самый любимый серийный убийца Америки». В данном случае это неплохо распространяется на кризис: «самый любимый серийный убийца мира». Кризис сегодня круче, чем США и МВФ, а политический слоган Обамы «We can change» больше подходит кризису, чем Обаме. Обама только собирается что-то менять, а кризис уже шашкой махнул без анонсов, без большой PR-кампании. Мир признает кризис как то, что существует и на что нужно реагировать, и не просто реагировать, а как-то договариваться со всеми. Поэтому каждый из нас от человека до нации, от страны до мира вынужден договариваться с кризисом. Договор будет выглядеть типа «я предупреждал», либо «я не знаю, о чем речь», либо формула «у меня нет ничего, что было бы интересно кризису». Т.е. любая форма договора ложиться в реакцию коммуникации. Следующий тезис. Кризис открыл еще одну завесу: оказывается, думать и изобретать темы для беседы интереснее и легче, когда нефть стоит 150 долларов за баррель, а не 40-50 как сейчас. Т.е. возникает некая интересная зависимость, что как-то само собой не нужно

думать об экономике глубоко, и можно заняться всякими нужными и ненужными мировыми «разрулёжками», когда цена хорошая, когда надо произвести на свет какую-то очередную идею стабильности и демократии. Цена на нефть позволяет почувствовать себя великим в том или ином виде, и совсем другая история начинается, когда это все не так. Т.е. все умные ищут темы для беседы, ищут дискурс, и вроде неплохое головы собираются, вроде говорят что-то, но вроде все слышится не то. Трудно нынче в дискуссиях рождается интересное, полезное, нужно слово. Вроде складно, да все не о том. И главное – совершенно нет мысли, что делать завтра. Следующий тезис для размышлений: Россия и кризис. В настоящий момент формула Россия и кризис – не проходит, потому что у нас всегда кризис. Одно дело, когда я сам себе придумал головную боль, а другое дело, когда мой друг или супруга пришла и какую-то проблему вывалила, и я поневоле стал ее решать одним их способов. Россия, находясь в данной ситуации, должна понимать, что одно дело – она сама себе создавала проблемы и грандиозно, героически создавала какие-то мировые конструкции, а другое дело, когда из-за границы пришла проблема и теперь тоже нужно ее решать. Далее. До кризиса было понятие, что очень удобно существовать в рамках. Я родился – есть рамка, то в чем я могу жить, работать, о чем я могу говорить и т.д. Кризис обнажил такую вещь, что удобно существовать в заданной рамке, ее можно ненавидеть или превозносить, но в клетке безопаснее. Опять метафора: если животное с поля забрали в зоопарк, конечно, депрессия, ограничение пространства, синдром госпитализма, но очень редко смерть. А вот обратный процесс – почти всегда смерть. Вырастили маленького медвежонка, отпустили в тайгу и далеко не факт, что он выживет. И для меня кризис – это путь из правил на волю. Кризис – это путь из правил, из рамки на свободу. Дальше можно сказать, что это, как правило, путь из ошибочных правил в страну неопределенности. Вот несколько терминов на ваш вкус: сегодня самая дефицитная профессия – это прогнозист; футуролог; МТС - международный такой специалист; оператор неопределенности; менеджер неизвестного; методист непонятного; мастер того прикольного, что будет после кризиса; создатель создаваемого; политик какой-то политики. Сегодня отчасти утерян навык

20

создавать рамки. Сегодня нужны специалисты по созданию рамок - других, новых, иных. Это с точки зрения трендов, о чем бы я хотел чтоб мы думали. В последних 7-8 дискуссий проблема не называется, не ставится. Говорят о философском, методологическом аспекте кризиса. А на что мозги заряжать? Один из споров, который я придумал – это искусство создавать фреймы, фреймировать мир по-новому. Почему? Напомню проблему, из клетки выпустили или вот-вот выпустят совсем, а там хочется какие-то новые рамки, без рамок невозможно. И соответственно, нужно продуцировать. Хороший повод себя поприменять. Мы не знаем, как создавать фреймы нового мира. Нас не учили, как придумывать те основания, которые потом нужно интерпретировать. И вообще, мой давний внутренний личный тезис гуманитарно-технологических рассуждений – это то, что жизнь в рамке подразумевает хорошие навыки интерпретации. Ты родился интерпретировать, ты не родился создавать. И даже то, что ты создаешь, это все равно какая-то расшифровка чего-то большого созданного. Вот это интересная задача, ее тоже ставим перед собой. Т.е. как создается новый мир, как поучаствовать в рождении новой матрицы. Главное, чтобы мы не проспали. Т.е. сейчас что-то создается, рожается, что-то происходит. Чтобы мы не отвернулись к стенке и не спали. Немножко повторюсь. За последние 2 недели в Москве собиралось с десяток интеллектуальных тусовок не предмет «осмыслить кризис». Сложно дать оценку их продуктивности. Но видно, что есть хорошее понимание необходимости русской интеллектуальной обработки кризиса, и это здорово. Да, пока все обрабатывается по-старому, кто как и чем может. Тусовки делятся по способу обработки: кто обрабатывает кризис историей как инструментарием, кто хорошим образованием (молодые ребята хорошо оперируют структурой кризиса), кто-то персональной умностью, уникальностью (ребята из школы Павловского), кто-то характером (умеет продавливать и придумывать свою затею). Мое ощущение – волны разные. Т.е. кризис рассыпал это состояние «сколько передатчиков, столько приемников». Эта волна пока не выработалась, у всех разные волны, и соответственно, у всех разные передатчики. Опять же метафора: транслировать на тусовках разное. Поэтому

делаю вывод: пока никто ничего не слышит, пока параллельные не сходятся. Моя личная рациональная оценка – может быть это и к лучшему, потому что способность не договариваться будет искать пути договариваться. Пока одни шаблоны в оценках происходящего, старые шаблоны, и это нормально. И я делаю вывод, может быть нам надо сговориться, но нежелательно заболтаться. Общие выводы, которые сегодня делаются по кризису со всех тусовок и не-тусовок. Кризис закономерен, очевиден и серьезен. Экономическая механика и причины кризиса чуть-чуть понятны. Масштаб и глубина кризиса безграничны. Сроки кризиса по разным оценкам спорны и очень дифференцированы. 50 лет от Кудрина цитируются всем миром и на следующий год подъем экономики. Последствия кризиса пока находятся в формуле «мир будет каким-то другим». Вопрос «чтоделания» находится в стадии перманентных дискуссий от берегов Гоа до президентских кабинетов. Вывод: если все-таки убрать ситуационные нюансы, то пока вырисовываются две популярные мировые антикризисные идеи. Первый вариант – это тушим, что горит, рефлексивное реагирование на кризис. Второе – пусть догорает, закладываем новый фундамент для будущего мира. Совершенно очевидно, что сегодня попытка мировой пропаганды Америки и западного мира демонстрирует второй вариант. Понятно, что план Обамы по реорганизации, оживлению образования, здравоохранения, был и до Обамы и Буш его жевал и миллиарды туда вкачивались. Но на злобу дня на волне это подняли как оживление. А соответственно в рамках кризисной метафоры трактуется так: мы сейчас в кризис закладываем основу будущей американской нации, основу образования. Т.е. в кризис идет такая спекулятивная оценка давно происходящего, соответственно, она будет в головах людей. Пока непонятно, как эти идеи конкурируют, а может, и не конкурируют совсем. И в это связи я себе задаю вопрос: кому в этом году дадут Нобелевскую премию по экономике? Или ее отменят? Следующий тезис. Что не нравится в рассуждениях о кризисе? Первое, не нравятся интеллектуальные парадоксы такого плана. Кризис все-таки причинностно уникален, но описывается моделями Маркса. Источник кризиса – финансово-биржевые ноу-хау, но кризис цивилизационный и

21

переформатирует все благоприятное еще вчера развитие мира. Кризис уникален, но еще не использовано ни одно принципиально новое оружие, чтобы его напугало и прояснило наше будущее. Вывод, мы опять сегодня, с точки зрения развития сегодняшней ситуации, мы опять более рефлексивны и историофильны, чем креативны и футуристичны. Мы опять больше консервативны. Нам опять интересно наложить на мир старую понятную матрицу. Мне очень понравился тезис Бориса Кагарлицкого, который он здесь будет отстаивать. Это то, что попытка реанимировать Маркса, это все равно, что гвоздодером лечить стоматологического больного, т.е. Марксом было описано другое состояние экономики. Т.е. пропаганда прессы о том, что в 300 раз выросли продажи несчастного тома Маркса, это то, как нам дают интерпретацию кризиса. Дальше, последнее наблюдение. Кризис – это очень страшно. И что делают эти испуганные и где углы, в которые они забились, я пока не вижу. Наверняка, у профессионалов и просто понимающих, что происходит есть ответы на расшивку вот этих парадоксов. Но, повторяю, любая расшивка этих парадоксов, будет базироваться на старых матрицах. Потому что новое будет на уровне самоудивления. Далее, еще немного о субъективности кризиса. С кризисом, мы, возможно, контактируем всегда. Почему кризис – когда кто-то что-то не может, но не кризис, когда могут все – купить, продать, отдохнуть, сходить в ресторан. Почему выдать много разных кредитов за короткий период времени – это не кризис, а выдавать мало кредитов – это кризис. Почему формирование бюджета исходя из совершенно порочной цены на нефть – это не кризис, а героически резать бюджет в связи с понятными ценами на сырье – это анти-кризисные меры. Может быть, говорить о перманентном кризисе, только с разными рыночными тенденциями? Есть большая мировая проблема придумывания экспертных мнений от субъективных потребностей рыночников. Совершенно очевидно, кризис показал, что дискредитирован институт экспертов, не важно, это FITCH или отдельные эксперты. Потому что они работали как элемент зависимости от той структуры, которая сложилась в мире. Элемент социо-экономической, социо-политической

зависимости. Еще раз повторю, есть большая мировая проблема придуманной зависимости экспертных мнений от субъективной потребности рыночников. Повторяю, вопрос в данном случае частный. Но вы понимаете, чем кончается частное мнение какого-то экономиста в отношении какой-то рыночной тенденции. Понятно, что оно кончается отторжением его от рыночного сообщества, как правило. Поэтому новые тенденции на размышление. Нужно переформатирование экспертных институтов. Например, нужно поработать с понятием объективных динамик социально-экономических процессов. Например, я согласен с Г.О. Павловским, что сегодня идет пересмотр и новое введение в жизнь понятия нормы. Совершенно очевидно и интересно. Далее, ждет своей ревизии такой вариант технологического звена в жизни – это продвижение, промоушн товаров. Это та часть, которая стоит между производителем и потребителем. Который, не зная проблем ни тут, ни там, но знает язык перевода желаний одних в желания других. Очевидно, что они внесли свою лепту в формирование и избыточных потребностей. Соответственно, должно ввестись понятие нормы или понятие экспертизы не только для финансовых институтов, но и для промо. Потому что как психолог и как коммуникатор, я понимаю, что рекламные агентства и промо-агентства, они делают избыточность потребителя. И через это они делают патологическую избыточность действий производителя. Еще один тезис. Как действовать эффективно в коммуникации с кризисом? Наверное, в будущем нужно учить человека быть чувствительным ко всему неестественно протекающему. Неплохой навык. Если что-то за единицу времени делается быстро? Если будем, с чем сравнить и если научат, может быть, будут где-то останавливаться. Дальше, время событий, скорость приобретения возможностей, скорость уменьшения или увеличения потенциала. Т.е. другими словами, коридоры. Искусство создания рамочных коридоров в будущей жизни – неплохо, от индивидуума, до всего. Потому что все идет на перебросы, мы делаем один коридор ошибок, те, которые потребители с деньгами, делают другой коридор ошибок. Но все делают ошибки. Отсюда вывод. Есть, возможно, какая-то надсистема, которая сформировала бы коридор рамок. Вот это норма, в этой болтайся, все, что ниже – это медленные тенденции, все, что выше – это быстрые. И то, и то будет порочно, все, что

22

вне коридора. Неплохая рамка, неплохой навык, тут есть о чем думать экспертам. Далее фраза мне тоже понравилась, придумал сегодня в 6 утра. Нужно учиться сомневаться в избыточной легкости бытия. Наверное, как и в избыточной трудности. Далее. Нужно практически понимать реальный и виртуальный мир. Мы граница между тем и тем. Почему рано или поздно, говоря литературным языком, кризис бы случился? В точки зрения тенденции один момент. Виртуально нарастало, законы другие. Для контакта виртуального с материальным нужны новые рамки, нужны новые прописи, нужно все новое. Цитата экономиста: «Опасность представляет собой не виртуальность нарождающейся экономики как таковая, а тот факт, что спекуляции эффективным капиталом значительно опережают материальное производство по темпам роста». Понятно, что в информационной среде все создавать гораздо легче и быстрее. Поэтому моя рефлексия на эту тенденцию, это то, что законы материальной экономики, безусловно, рано или поздно подверглись бы ревизии. Зарабатывать деньги на Facebook, это совсем другая история, чем Северсталь, с точки зрения и инвестиций и т.д. Были зачатки того, чтобы это все поправлять. Например, года три назад появилась такая идея, как оценивать информационные start-up`ы не через

определенные эффективно отработанные этапы возврата инвестиций, а через базовую оценку. Т.е. идея запретить информационным проектам рассчитывать прибыль. Если рассчитать прибыль, то на старте инвестору понятно, сколько можно вложить в это дело и сколько денег он заработает. Эта идея еще три года назад обсуждалась. Но, к сожалению, есть тренд, и все, что вне тренда, все рамки, вне плана, это вылетает. Дальше. Лечение кризиса. Медицинская метафора - лечение больного или эксперимент над лечением больного – интересна тем, что наше формирование нового мира, то, что у нас на глазах происходит, оно будет одновременно и тем, и тем. Поэтому будут жертвы, экономические смерти, они уже идут, поэтому соответственно где-то эксперимент будет удаваться, где-то нет. Ну и последнее. Сегодня лечатся все и лечатся кому чем хочется. Сейчас в качестве продолжения будем слушать маэстро Бориса Кагарлицкого – человека, который всю свою жизнь на разных этапах занимается работой с левыми идеями, левой идеологией. Самый известный человек, который в этом разбирается ,в том, на что сегодня вдруг резко в кризисе стали ссылаться. И он нам с вами расскажет свою позицию о том, как к этому относится.

23

Борис Кагарлицкий Выступление 28 мая 2009 года

Я готовлюсь сказать не то, что Маркс был неправ. Вообще сейчас не о Марксе разговор. И все-таки: кто прав и в чем. Дело не в том, что у Маркса была другая экономика в 19 веке. Как раз фундаментально с точки зрения политической экономии, с точки зрения базовых принципов и правил, на которых был построен капитализм, экономика вся та же самая. Кстати, в этом плане кризис показывает, что Маркс прав. Нам говорил Кастелс и многие другие, что все теперь будет по-другому, будет совершенно другая экономика, другое общество, другие компании, другой бизнес и т.д. Ничего подобного. Да, все правда, конечно, другая экономика, бизнес другой, общество другое, а все равно фундаментальные базовые политэкономические основы, они-то как раз остались. И они менялись не один раз, они

еще при Марксе менялись, и они после Маркса менялись. И конвейерная индустриальная экономика (опять же, это была уже не такая капиталистическая экономика, как экономика паровой машины, описанная Марксом) – все это менялось и это было уже не такое, как во времена «Капитала», но, тем не менее, базовые фундаментальные вещи оставались. Но проблема-то не в этом. Кризис-то описывается не категориями фундаментальной природы капитализма, кризис описывается в категориях специфических процессов, которые в рамках этой природы происходят. Потому что капитализм – это и текущее развитие, и подъемы, и спады и т.д. Речь идет именно конкретно о кризисе. И в этом смысле если мы говорим о Марксе, то нужно сразу понять, это

24

не другая экономика, а другой процесс. Это не тот процесс простого воспроизводства, который проанализирован в «Капитале» Маркса, и не тот процесс расширенного воспроизводства, который он проанализировал в следующих томах «Капитала». Это на самом деле тот системный сбой, который в капитализме происходит регулярно и до анализа которого Маркс не добрался, он начал подбираться к этому в 3-4 томах «Капитала» и в этот момент умер. И, собственно говоря, эта проблематика достаточно хорошо в марксизме и в около-марксистской литературе анализировалась. Маркс – это с одной стороны Роза Люксембург - марксистская дискуссия начала 20 века, которая была связана с экономическим кризисом 1900-1904 гг., кризисом, который мы сейчас незаслуженно забыли, вспоминая Великую депрессию. Кризис, который повлиял на Россию двояко. С одной стороны, он стартовал в России. Стартом кризиса было в 1900 г. окончание строительства Транссибирской железной дороги. После чего упали акции на Парижской бирже, финансировавшей эти процессы, и пошло-поехало. С другой стороны, закончился он тоже в России, потому что вроде бы пошел экономический подъем, но тут началась революция 1905 г. И, кстати говоря, не случайная вещь. На выходе из кризиса очень часто начинаются войны. Когда говорят, войны связаны с кризисами, не совсем все так просто. «Кризисные войны», если можно так обобщить – они начинаются либо в преддверии кризиса, когда кризис еще не начался. В частности, я делал для себя такую собственную статистику на базе того, что раньше делал Кондратьев, просто продлевал Кондратьевские циклы немножко дальше. И обнаружил, что есть два типа вооруженных конфликтов. Один – предкризисный, когда все начинает назревать, но в полной мере еще не осознано, что это кризис, нервозность игроков повышается, соответственно, начинаются уже другие действия. В этой категории англо-бурская война и российско-грузинский конфликт. И вторая категория конфликта – это конфликты на выходе из кризиса, когда начинается пальба по итогам обустройства посткризисного мира. Собственно говоря, в этом смысле очень характерна Вторая Мировая война. А Первая Мировая война – это была война, которая в значительной мере заместила кризис, т.е. в 1914 все шло к кризису очень большому. Фактически, то, что мы называем Великой

Депрессией, могло случиться в 1915-1916 гг. И тогда мы бы не говорили о великих достижениях Столыпина, которые вот-вот привели бы Россию к великому будущему, но вот все сорвалось из-за войны, а говорили бы немножко о другой реальности. Тем не менее, война кризис заместила. Слава Богу, сейчас ничего подобного не случилось. Так что у нас все не так уж плохо, по крайней мере, на этом этапе. Но если говорить об этой традиции, не чисто марксистской, а скорее левой, то в первую очередь фамилия, которая вспоминается – это не Маркс, а Кондратьев. Наш соотечественник Николай Кондратьев, великий русский, российский экономист, которого, кстати говоря, сами российские марксисты за своего не считали. Его считали народником. И не смотря на то, что Маркса, конечно, он знал блистательно, ни большевики, ни меньшевики, его к своей среде, к своим не числили. Другое дело западные марксисты, особенно в 1960-ые гг. и позднее, когда было, что называется, второе открытие Кондратьева, кондратьевских циклов, когда их начали пересчитывать, когда вбросили большое количество статистического материала, который был недоступен Кондратьеву, пересчитали его циклы и обнаружили, что он таки прав. Потому что в 1920-ые гг., когда впервые был произнесен доклад Кондратьева, очень серьезные экономисты, в том числе известные, очень резко его критиковали, в том числе, аппелируя к недостаточности статистической информации, которую Кондратьев заложил в основу своего доклада. Так вот, перерасчеты, которые были сделаны в рамках школ системного анализа, они показывали, что он был прав. О чем говорил Кондратьев? Чтобы его упростить до предела: в капитализме существуют длинные циклы, эти циклы двухсоставные. Первый период цикла – это подъем, второй период цикла – это спад, но это не спад как кризис. Т.е. попросту говоря, это статистические циклы. Если мы имеем цикл подъема, то в ходе этого цикла подъема, вы тоже будете иметь и кризисные моменты, скажем, экономический спад, рецессию, и периоды подъема. Но рецессии будут слабые, недолгие, неглубокие, быстро преодолеваются. Соответственно, в период понижательного движения – то же самое, но наоборот. Рецессии затяжные, мучительные, глубокие. Подъемы неглубокие, нестабильные, хотя иногда резкие в виде скачков, как при большой температуре обострение активности больного, но потом

25

такие же резкие будут спады. И на рубежах этих больших циклов происходит то, что Кондратьев назвал реконструкцией, для нас это самое, наверное, интересное сейчас. Потому что А-фазы, Б-фазы, их уже либеральные и марксистские и консервативные и какие угодно экономисты уже вырезали как могли: А-фаза – подъем, Б-фаза – снижение, когда будет следующая фаза, мы вроде бы в Б-фазе находимся. Т.е. А-фаза, Б-фаза – это все очень сильно вырезано. Но главное-то у Кондратьева не это, не само по себе упоминание этих фаз. Главное у Кондратьева – описание перелома. И дело в том, что перелом не происходит автоматически. Переход к новой А-фазе в соответствии с логикой Кондратьева и статистическими данными, которые он приводил, не случаются автоматически. Вот шли-шли-шли по Б-фазе, потом раз, точка, развилочка, знак поставили и пошли в следующую А-фазу. Ничего подобного. Это сложная реконструкция, которая, между прочим, описывается в терминах уже не Кондратьева, а Сталина – знаменитый афоризм про эпоху войн и революций. И вот этот афоризм Сталина на самом деле представляет собой не что иное, как парафраз Кондратьева. И дело не только в самом факте перелома, а в том, что через этот процесс как раз и формируется новая социально-экономическая и прочая реальность. Т.е. происходит слом одной экономической модели, и только когда этот слом завершен, тогда и происходит выход из кризиса. Но не просто слом до основания, а затем выход, а когда на этом слое начинают выстраиваются какие-то новые социально-экономические отношения. Вообще очень опасная метафора, вышедшая из песни Интернационала, а потом из Советской лексики (лексика именно разрушительно-строительная), – разрушать-строить. Социальные процессы не описываются в категориях строения и разрушения в техническом плане. Наоборот, это скорее органические процессы. Они, может быть, не менее страшные и не менее восхитительные. Но метафора крайне неудачная, которая уводит нас не в то мышление, которое было бы оптимально в данном случае. Если мы говорим сейчас о том, почему лечение, которое мы сейчас имеем, сугубо консервативное. С бытовой точки зрения Сергей Маркелов, в общем-то, прав. Первое, что я буду делать, я буду применять готовую методику. Но дело в том, что готовых методик

много. Когда мы говорим о том, что врач использует ту методику, которую он использовал всегда, то возникает другой вопрос, почему именно эти врачи используют именно эти методики. И дело не только в том, что раньше этим методики срабатывали, а потому что эти врачи по большому счету могут лечить только этими средствами. Т.е. иными словами, вопрос не только в том, что делается, но и кто делает. Это же относится и к экспертам. А мы говорим о крахе экспертизы. Это уже некая банальность, что слово «эксперт» стало почти ругательным. Кстати, и вот тут опять Сергей вытащил у меня заготовку. Потому что я как раз хотел привести несколько примеров того, как эксперты, которые шли против мейнстрима, оказывались не просто за пределами не только мейнстрима, а в значительной мере профессионального сообщества. Это то, что происходило почти со всеми моими ближайшими коллегами на Западе из Транснационального института. Если мы берем таких персонажей, как Уолтон Белл, как Сьюзан Джородж, как Алан Фриман, то на протяжении последних примерно 8-10 лет их практически не приглашали на научно-практические конференции. Они были практически вытеснены в такую левую маргинальную среду. Маргинальная в том плане, что среда, которую они создали для себя, при этом могли сколько угодно дискутировать между собой. Мы могли обсуждать сценарии кризиса, мы могли планировать, прогнозировать, экспериментировать. Т.е. к моменту, когда кризис разразился, у нас уже была целая литература, подробно описывающая то, чему сейчас предстоит случиться. И как показывает опыт, описывает очень точно. Но по отношению к мейнстриму это был маргинальный экспертный клуб. И в этом случае очень любопытно то, что случилось со Стиглицем, потому что Стиглиц был такой патентованный мейнстримовский экономист. И в какой-то момент он начал идти против течения, он начала говорить примерно то же самое, что до него лучше, ярче, точнее, последовательнее говорили такие люди, как Белл, Фриман и т.д. И что происходит? На левом фланге первая реакция – ура, наконец-то хоть кто-то из них сказал что-то из того, что говорим мы. На правом фланге страшное возмущение – как же так, он, находясь на своем посту, мог такое говорить. Т.е. никто не обсуждает содержательную сторону, аргументацию, логику построения его суждений. Обсуждают

26

либо то, что как хорошо, что он с нами, либо, как он мог нас подвести. Т.е. совершенно субъективная, другая тема. И потом происходит то, что и должно было произойти – Стиглица вытесняют из персонального экспертного сообщества, и он начинает уже ездить по социальным форумам, где он первоначально выступает как VIP-персонаж, потому что он статусная фигура, а потом уже проходит еще год и все говорят, что наши собственные персонажи говорят лучше на эти же темы. Они-то отработали все это, они с утра до вечера тренируются. Как пианист, который все время играет, играет, он ведь лучше играет. И Стиглиц начинает становиться уважаемым, но по большому счету никому не нужным человеком. Он Нобелевку получил до этого, когда был вполне ортодоксальным рыночником. И Нобелевка – вообще отдельная тема, потому что звучат призывы запретить, отменить Нобелевку по экономике. Люди, которые ее получили, показали очень большую разрушительную силу. Один за другим. Я, кстати, замечу, что Альфред Нобель не считал экономику наукой, премию за экономику не предлагал. Т.е. это уже самозваный Нобелевский комитет, а совсем не тот, который был задуман первоначально. Если возвращаться к вопросу о консервативном поведении, то проблемы именно в сложившихся институтах, в сложившихся интересах, в сложившихся элитах, которые не просто играют, как умеют, а играют, как могут и как заинтересованы. Т.е. это не тот пианист, который играет, как умеет, а тот пианист, который умеет играть именно так, потому что так ему играть лучше. И так ему играть лучше, потому что платят ему именно за эту игру (если уж говорить об экспертах). И тут мы сталкиваемся с первым и по большому счету неприятным вопросом: преодоление кризиса не сводится к подбору технических мер, потому что подбор технических мер неотделим от социальных изменений, политических изменений, персональных, кадровых изменений. В этом смысле нельзя расцепить, вот методика – это нейтральное, а вот люди, вот интересы. Меры, проводимые в экономике, неотделимы от социальных интересов, что мы сейчас видим во всех антикризисных мерах. Кому давать деньги, кому не давать, а давайте мы будем накачивать деньги в автопром. Что вы скажете, что здесь не присутствует интерес, что это чистая абстракция? Как говорил Гоббс (а приписывали это потом почему-то Ленину), если бы математические аксиомы затрагивали человеческий интерес, то они бы вызывали

бурные дискуссии, их бы оспаривали постоянно. Тут то же самое. Поэтому затронуть тему кризиса с точки зрения эффективной новой терапии, не затронув интересов социальных интересов, не вызвав социальной борьбы, противостояния интересов элит и классов, невозможно. С другой стороны, сейчас мы находимся в состоянии некоторой ремиссии, временной стабилизации, когда, как выразился Сергей, кризис стали приглашать на чай. Т.е. всем стало как будто бы хорошо. Т.е. первый удар прошел, было, может быть, больно и неприятно, но мы более или менее адаптировались, устроились или в окопе закопались. В общем на самом деле не так все плохо. Другой вопрос, что это состояние, когда пока уже опять не страшно, оно будет продолжаться долго и оно крайне обманчиво. Причем, некоторые симптомы стабилизации, это не просто симптомы стабилизации, это скорее симптомы того, что нам предстоит углубление, усугубление кризиса. Ряд антикризисных мер я лично трактовал как меры по углублению и утяжелению кризиса. Возьмем ситуацию с ценой на нефть, формально, с точки зрения Российских интересов. Большая цена нам хорошо, много денег; низкая цена нам плохо, мало денег. В этом смысле все правильно. Много – это хорошо и наоборот. Но дело в другом. Когда мы видим, что цена на нефть растет вместе с ростом мировой экономики, с ростом производства, с ростом сбыта, с ростом потребления, мы понимаем этот рост цены, он вызван повышением спроса, все нормально. Тогда понятно, что этот рост достаточно стабилен, до какого-то времени на него можно рассчитывать. Что мы видим теперь? Мы видим, что спрос падает, производство продолжает падать, мировая экономика продолжает снижаться, а цена растет. Кстати говоря, по биржам та же самая картина. Биржи начинают отыгрывать проигранные результаты конца прошлого года. За счет чего они их отыгрывают? За счет того, что ситуация объективно изменилась? Ничего подобного. Ситуация объективно на низовом уровне технически продолжает ухудшаться, даже растущими темпами. Но при этом биржи показывают оптимизм, причем они говорят «хорошие новости». А что это за «хорошие новости»? «Хорошие новости» – это не реальный экономический процесс, а это, например, оптимистическая речь Бернанке; какой-то банк должен был обанкротиться, но он еще не обанкротился. Но дело не в том, что это краткосрочные спекулятивные действия,

27

направленные на то, чтобы тактически очередной раз снять пенки с кризиса. Речь о том, что продолжается перераспределение средств от реальной экономики в спекулятивно-финансовый сектор. Иными словами, если цены на нефть растут в условиях падающей экономики, это не просто рост цен на нефть, это еще и удушение реальной экономики. Она и так падает, а тут еще и цены на нефть растут. Ситуация объективно становится только хуже. И эта игра на повышение является одновременно игрой против экономики и против общества. Причем, сделать с этим ничего нельзя, потому что это логика системы, потому что игрок руководствуется своими интересами, а его интересы в том, чтобы отыграть потерянное, и он будет это делать при первой же возможности. Т.е. мы видим структурное противоречие интересов. C другой стороны мы получили 4 с лишним триллионов долларов, которые в масштабах мировой экономики закачаны на антикризисные меры. Казалось бы, замечательно. Но куда пошли эти деньги? Во-первых, эти деньги крутятся на этой самой бирже, эти самые деньги, которые идут на повышение цены на нефть при падающем производстве. С другой стороны, деньги пошли на то, чтобы расшить долговые обязательства между компаниями. Т.е. формально привели в порядок книги. Дебет начал худо-бедно сходиться с кредитом за счет эти госвливаний. Хотя это ничего не меняет, потому что это деньги не заработанные, а спущенные сверху. Но дело в том, что кризис происходит снизу, а не сверху. Т.е. на низовом уровне никаких решений нет. Рядовые мелкие заемщики не стали себя лучше чувствовать. Заемщики как страдали, как и страдают. Т.е. низовые структуры находятся в том же депрессивном состоянии. Поэтому проблема не решена, а деньги крутятся там наверху. Теперь как можно трактовать предстоящие процессы и знаменитый вопрос «а чем все это кончится». Про «кончится», наверное, будем еще долго говорить, но надо понять, что есть политэкономическая основа процесса, который мы можем трактовать как кризис разложения неолиберальной модели капитализма, той модели свободного рынка, которая утвердилась с середины 1980-х гг. на Западе и с начала 1990-х гг. глобально. У этой модели было одно изначальное фундаментальное противоречие, очень важное, которое в значительной мере определяет суть этой модели. Перед

государственным бизнесом, вернее, им перед самими собой, была поставлена задача, на формальном уровне кажущаяся неразрешимой, которая была успешно разрешена. Что это за задача? Как одновременно в странах так называемого Центра (наиболее богатых, наиболее развитых капиталистических странах) понизить или сдержать заработную плату, по крайней мере, создать давление на заработную плату, нарастающее повышение, которое имело место в середине 1960-х- середине 1970-х гг., что называется, «поставить трудящихся на место» в политическом, социальном, классовом поле, и одновременно продолжать развивать экономику, наращивая потребление. Потому что, если вы не наращиваете потребление, как вы будете получать прибыль? С точки зрения классического понимания капитализма в первом томе «Капитала» эта задача принципиально неразрешима. Потому что там капитализм нарисован как закрытая модель. В этом смысле кризис распределения, кризис сбыта происходят от того, что происходит противоречие в сдерживании заработной платы и ростом производительных сил, соответственно, ростом производства. Возникает диспропорция и все это обрушивается. В 1930-е гг. Кейнс предложил свое решение это проблемы, которую Маркс видел как нерешаемую в рамках капитализма, вернее, решаемую, но через кризис. Кейн предложил другое решение. Он настоял на постоянном наращивании заработной платы. Причем, если каждому отдельному невыгодно отдельно у себя наращивать заработную плату, то процесс наращивания заработной платы, повышение жизненного уровня и повышение социального обеспечения трудящихся за пределами зарплаты за счет других факторов, берет на себя государство, которое лидирует, которое обеспечивает процесс постоянного повышения жизненного уровня. Соответственно, это тащит за собой потребление. Знаменитая фраза Генри Форда «мои рабочие сами должны покупать мои автомобили». Абсолютная революция по отношению к тому обществу, которое было до Первой Мировой войны, где рабочие были производителями, но не потребителями, по крайней мере, таких товаров. Эта модель имела в качестве оборотной стороны изменение соотношения сил в обществе, т.е. профсоюзы стали сильными, рабочий класс стал сильным, другие трудовые слои, которые не относятся к

28

традиционному индустриальному рабочему классу, тоже почувствовали себя гораздо агрессивнее. Та же интеллигенция в 1968 г стала массовой, вышла на улицу, стала что-то требовать. Кстати, это очень сильное психологическое явление. Когда началось движение в обратную сторону, когда капитал начал жестко давить на профсоюзы, многие люди на Западе честно начали говорить: «А мы уже не умеем бороться, мы уже не умеем организовать забастовки». Шведский профсоюзный лидер мне говорил: «А Вы знаете, наш профсоюз 80 лет не бастовал». И все было прекрасно. Нет, мы работали, это не такие профсоюзы, когда с начальником «вась-вась», нет, они честно работали, вели переговоры, они очень жестко, эффективно вели эти переговоры, но бастовать они уже разучились. Уже третье поколение рабочих лидеров никогда не бастовало. Поэтому, естественно, произошла институционализация социального государства, которая в 1980-1990-е и в начале 2000-х гг. была в значительной мере развернута назад, т.е. там, где были созданы институты, эти институты были разрушены, демонтированы или развернуты в другую сторону. Классический пример – это МВФ и Мировой Банк, это детища того же Джона Кейнса, который создавал это как раз для регулирования рынка для противодействия рыночной стихии, для того, чтобы на мировом уровне, на уровне международных финансовых процессов создать жесткий регулятор, препятствующий свободной стихии рынка, чтобы она не внесла кризис. В итоге эти два института стали промоутерами свободного рынка, борцами с государственным регулированием, система, которая демонтирует все регулирующие структуры и т.д. Это накладывается на нашу ситуацию с крушением коммунистического режима. Потому что то, что случилось с нами в 1990-е гг., это не уникальное явление, хотя, оно уникально в своих масштабах и остроте. Но в плане тенденции – это часть общей тенденции, которая нарастала по всему миру. И с другой стороны, кстати говоря, прекратился красный шантаж в России. Т.е. Советский Союз был неким фактором социального шантажа. Не только потому, что у нас атомные бомбы, ракеты, пушки, танки в большом количестве, а гораздо в большей степени потому, что бесплатное образование, здравоохранение, дешевое жилье. И на это тоже надо было как-то отвечать, чтобы консолидировать свое собственное общество,

чтобы получить поддержку. Не так же, по-другому, лучше, но будем в эту же сторону двигаться, проводить какие-то свои социальные реформы. Как только этот фактор уходит, процесс быстро разворачивается в обратном направлении, очень сознательно разворачивается. Когда разговариваешь с людьми, участвующими в принятии решений, иногда обнаруживаешь, до чего они бывают циничны и откровенны. В очень большой мере люди в New Labour, многих их которых я знал раньше, когда они были еще левыми, они вполне откровенно и цинично эти вещи формулируют. Может быть, бывшим левым это было легче формулировать, по крайней мере, в таких категориях, что мне было понятно. Потому что все равно дискурс-то общий. Поэтому было очень легко комментарии отписывать. Так вот, проблема в том, что задача либерализма развернуть социальное государство в обратную сторону и при этом не подорвать потребление, была решена за счет географии. Задача, которая не была решена политэкономически и не могла быть решена политэкономически, она была решена за счет геоэкономики. Т.е. перенос производства в страны с дешевой рабочей силой, перенос издержек, новое глобальная экономическая география, новое глобальное разделение труда, в котором мы тоже свое место заняли. Беда в том, что такой перенос имеет границы, так называемые гонки на спуск, когда одна сторона борется с другой стороной, чтобы предложить как можно более дешевую рабочую силу, они имеют предел. Во-первых, есть чисто человеческое измерение, т.е. в этих гонках выиграет то государство, которое сделает жизнь своих граждан безденежной. Эта страна привлечет больше инвестиций. Т.е. чем хуже живут люди, тем вы успешнее. Но тут есть некоторое противоречие, потому что в какой-то момент люди начинают что-то требовать. Так было, кстати говоря, в Южной Корее, которая с определенного момента начала резко повышать жизненный уровень. Соответственно, добежали до Китая, это абсолютный предел рентабельности рабочей силы. Правда, последние три года я с огромным интересом наблюдал, как в Китае начались дискуссии о том, где бы найти рабочих, которые подешевле китайцев, потому что китайцы стали дорогие. И в частности, взоры китайских экономистов и бизнесменов обратились на Африку. Средняя Азия оказалась культурно и политически не готова, а Африка преподнесла тяжелый

29

сюрприз. Рабочая сила в Африке оказалась крайне дорогой. Для того, чтобы человек привинчивал гайки недостаточно чтобы он привинчивал гайки. Нужно его привезти из джунглей, объяснить, что такое гайка, как ее привинчивать. И выяснилось, что это стоит очень дорого. Его нужно обучить, а потом еще защитить от бандитов, которые попытаются отнять у него его 5 копеек, которые он получил в результате работы на фабрике. Нужно построить дорогу и т.д. Представьте себе, чтобы китайцы вложили бы миллиарды долларов на строительство инфраструктуры в Африке, чтобы потом подогнать ее городам и т.д. Они-то сами использовали коммунистическую инфраструктуру, те же военно-морские базы, которые были уже вполне готовы на восточном побережье, чтобы потом отгружать. В Африке ничего нет, Советский Союз не успел поработать, колонизаторы тоже должным образом не поработали. Например, в Восточной Африке китайцы построили новую железную дорогу, в Эфиопии. Все бы хорошо, но эти поезда по этой железной дороге ходят в окружении китайских солдат, эфиопские не годятся, потому что эфиопские либо разбегаются, либо их покупают. Т.е. они не могут обеспечить сохранность своей собственной железной дороги. Только солдаты Китайской Народной армии, не понимающие на местном наречии, могут обеспечить транзит груза по этой железной дороге. Понятно, что во времена, когда англичане строили первые железные дороги в той же Кении, там тоже поезда без вооруженной охраны не ходили, но 2-3 солдата с пулеметом разгоняли толпу, потому что у других пулеметов не было, а теперь пулеметы у всех. А термин Троцкого «сложное некомбинированное развитие», имея ввиду неравномерное развитие. Он еще тогда привел пример – бедуин с пулеметом. А сейчас Сомалийские пираты. Мы пришли к концу модели, и этот конец модели уже был достаточно явно виден примерно в 2003 г. Первые симптомы кризиса 2001-го г., когда упали .com`ы, когда помолились стартапам. Уже после этого стало понятно, что нужен какой-то новый режим потребления на Западе. Он не может быть обеспечен только за счет дешевой рабочей силы, не может дальше удешевляться. Говоря о снижении реальной заработной платы в США и ряда Западных стран, довольно серьезно имеет место, если посчитать в ценах 1960-х гг. Другое дело, что неравномерно, социальная дифференциация изменилась,

интеллектуальные группы выиграли, другие проиграли, но суммарно мы видим тенденцию к понижению. Когда эта потребительская способность населения исчерпывает тенденцию к понижению цен на товары, остается кредит. Отсюда накачка бурная кредита за последние 5 лет. Вот эти все деривативы, которые изначально предлагались нам в качестве инновационных инструментов. Не получились инновации по полной программе. Хотя, на самом деле, не инновация. Первый аналог дериватива был придуман в 15 веке, и придумал их сэр Джон Фастольф, нам больше известный, как сэр Джон Фальстаф. А придумал он их очень смешным способом. После очередной битвы, он говорит, что пай круче французских рыцарей, баронов, графов и прочее, за которых они получали выкуп. Проблема была в том, что рыцарь может сбежать, умереть, не собрать выкуп. Это было не абсолютно надежное вложение. И тогда сэр Джон Фастольф придумал продавать рыцарей по паям. Я продаю тебе 15% за этого французского барона, 25% от графа и 10% от простого рыцаря, а ты мне продашь паи с этого маркиза и с того господина и мы друг друга взаимно подстрахуем. Отсюда пошла сделка с деривативами, которая потом на недвижимости была отыграна на несчастных неграх из Нового Орлеана. Вопрос об инновациях. Когда говорят, что не надо быть слишком историчным – иногда надо быть историчным, чтобы увидеть, что многое из нового на самом деле совсем не новое. Кстати говоря, знаменитые кредитные пузыри – это тоже один из способов нагнетания кредита. Понятно, что мы нагнетаем кредитный пузырь для того, чтобы иметь концентрированный капитал. Соответственно, пузырь недвижимости, пузырь нефтяных цен, пузырь продовольственных цен, это все факторы финансового рынка, а не фактор непосредственно рынков топлива, недвижимости и т.д. Эта модель совершенно очевидно рушится. Она не может поддерживаться чисто технологическими методами, потому что причины этого кризиса не технологические, а экономические. Встает вопрос: что дальше? Вот тут начинается самое грустное, потому что конец модели не означает полную ясность о том, какая будет новая модель и более того, эта ясность принципиально не может быть выработана экспертами. Она не может быть завершена как концептуальная модель,

30

поскольку это вопрос политический, вопрос практической политики, вопрос соотношения силы. Т.е. можно придумать кучу очень красивых, умных конфигураций и теорий, но если под них не будет соответствующего соотношения сил на политическом, социальном, классовом, даже на культурном уровне, то эта модель работать не будет. Как минимум, она может повлиять на какие-то другие модели. Поэтому сейчас главная проблема, это не поиск антикризисных мер, а социальной рекомпозиции общества, изменению социального соотношения сил, идеологического соотношения сил тоже. Это к вопросу о наших американских гостях в том числе. И понятно, что за этим стоит следующий этап, который неизбежно будет связан с одной только особенностью - практически со 100% неизбежностью так или иначе после кризиса мы получим реиндустриализацию старых индустриальных стран. Потому что невозможно иным способом вернуть население в экономику уже не в качестве потребителя, а в качестве населения, которое способно зарабатывать не на основе неолиберальной модели. Соответственно, отсюда спрос на новые технологии. Потому что новые технологии должны быть адекватны новым современным задачам развитых стран. И эти новые индустриальные отношения должны быть связаны с новыми социальными отношениями, потому что просто так вы людей не загоните на завод. Да, это не будут старые коммерческие заводы как в 1920-е гг, но все равно это будет социальное перераспределение, причем, очень болезненное. Потому что мы имеем целые социальные группы, которые отучились что-либо производить, они умеют только потреблять. И это будет болезненный процесс, болезненный со всех сторон – сверху, снизу. Отсюда новые политические решения, зачастую довольно драматичные, жесткие, во многих случаях могут оказаться и авторитарными. Новые политические решения, по-видимому, будут связаны с формированием новых политических сил. Т.е. будет происходить рекомпозиция политических сил. Есть такой любопытный фактор, как исчезновение левых, которое, мне как раз кажется преддверием появления новых левых. Потому что с одной стороны, мы говорим просто «капитал», а где политическая сила? Ее нет. С какими идеями могут появиться новые левые? Конечно, возвращение к классовым вопросам, возвращение к социальному

государству, возвращение к теме производства как основе экономического развития, возвращение к теме государственности, государства как экономического агента, ответственного перед обществом. Все говорят, государство в экономике будет расти. Вопрос, какое государство, с чем оно будет расти, что оно будет делать со своим ростом, со своими новыми возможностями, кто его будет контролировать, кто им будет управлять, какие в нем будут структуры? Вот где происходит реальная политическая борьба. В этом смысле Обама был совершенно прав, вопрос не в том больше или меньше государство. Заключение. Я думаю, будет иметь место не только рекомпозиция политических сил, но будет иметь место сдвиги в отношениях между государствами. Наша Российская привычка ожидать, что у нас все будет замечательно от того, что мы сами замечательные, здесь абсолютно не работает. Потому что, на мой взгляд, Россия находится в очень серьезной зоне риска. Это, как ни странно, потенциально создает новые возможности и шансы. Процитирую Ленина, который перед самой смертью, отвечая на записку Суханова сказал, что у нас революция произошла от отчаяния. Т.е. отчаяние может сделать много великого и грандиозного. Но то, что Россия находится в зоне риска, это, на мой взгляд, совершенно очевидно. Страна, которая оказалась в новом разделении труда заведомо обреченной на зависимое положение и все разговоры про энергетическую сверхдержаву, про нефтяное величие, это все полная чепуха. Потому что сверхдержавность и величие прибавляют независимость, а сырьевая, топливная ориентация предполагает очень острую зависимость, особенно, учитывая, что у нас страна большая по населению. Мы не можем жить как в Саудовской Аравии или Эмираты, которые большое количество топлива продают за большое количество денег, и им большее, по большому счету, не нужно. У нас другая страна. И в этой ситуации очень острой зависимости мы попали в известные ножницы. Это ножницы конических циклов, а именно, во время, когда мировая экономика идет на подъем, цены на сырье и продовольствие растут быстрее, чем цены на готовую продукцию. Когда экономика идет на спад, ровно обратный процесс, цены на сырье имеют тенденцию снижаться быстрее, чем на готовую продукцию. Если в период подъема растущие цены работают в нашу пользу, то в период

31

спада мы становимся донорами для выхода мировой экономики из кризиса, если мы играем по этим правилам. И это объективная вещь, тут никуда не денешься. Можно тактически поиграть так или иначе, как сейчас пытаются играть с ценой на нефть, но это не долгосрочная вещь. Соответственно, пресловутые разговоры о том, что давайте диверсифицировать, давайте будем делать

другую, новую экономику, они все замечательны, но пока не будут произведены изменения социальной структуры, пока государство (тот объект и тот агент, от которого все зависит) не изменится, мы будем стихийно идти туда, куда нас ведет пресловутый рок событий. Но, как известно, невозможное возможно, будем надеяться, что все будет хорошо.

Продолжение, после выступления Джеймса Барта То, что я сейчас услышал меня, честно говоря, несколько даже расстроило. Расскажу, почему. Мы услышали набор привычных формул, т.е. вот эти мантры, которые мы слышим годы и годы в неизменном виде, только с поправкой на техническое упоминание отдельных деталей кризиса. Т.е. протекционизм – плохо, государственное вмешательство – плохо, государственная собственность на банки при любых обстоятельствах, независимо от контекста – неизменно плохо и т.д. Начнем с того, что кризис был бы интересен как минимум тем, что попытаться пересчитать некоторые индикаторы. Давайте теперь посмотрим на эффективность частных банков с учетом тех событий, которые произошли за последнее время и подумаем, насколько они замечательно проявили свою эффективность. То же самое касается протекционизма. Давайте посмотрим, как развивались Соединенные Штаты, какой уровень протекционизма был в США на уровне их подъема, как работает сейчас американская экономика и как это реально выглядит. На самом деле уровень протекционизма в период индустриального подъема США был очень высоким. Дальше нам говорят про мелкие детали. Если бы Федеральный Резерв чуть-чуть не так долго держал низкие процентные ставки, если бы эти процентные ставки были опущены на процентик не так низко, то, наверное, все было бы по-другому. Если честно, это не убеждает, потому что если не здесь порвалось, то порвалось бы в другом месте. Эти мелочи второстепенны, это то, на что можно свалить. Стрелочник – Федеральный Резерв. Дальше, очень любопытное противоречие, вообще характерное для американской политики. Нужно давать как можно больше денег экономике, но совершенно их не контролировать. Если это не безответственность, то я не знаю, что такое безответственность. Если государство дает деньги и при этом поощряет полную свободу потреблять эти деньги как угодно, то, на мой взгляд, это воплощение принципа

неэффективности. Т.е. невозможно представить себе большую неэффективность, например в личной жизни. Отдаю большие деньги при одном условии, что я не хочу дальше знать, что ты с ними делаешь. Доверие, конечно, замечательно. На самом деле, это форма коррупции, на мой взгляд. Собственно говоря, здесь ключевая проблема, с которой сталкивается администрация Обамы. Без массированного государственного вмешательства ничего не будет, и это все понимают. А до тех пор, пока государство само не будет контролировать свои деньги, свои инвестиции, свои кредиты и т.д., до тех пор, пока общество не будет контролировать государство (чиновника, правительственных функционеров), ничего работать не будет, будет только нарастание неэффективности, продолжение того же цикла. Еще один момент. Американская администрация, что прежняя, что нынешняя ( к счастью, нынешняя мене последовательна, чем предыдущая), пытается вытащить экономику исключительно за счет потребления. Но поскольку ресурс потребления, как мы уже обсуждали вначале, исчерпан, то речь идет просто о вливании денег в экономику. Причем, вливание сверху вниз, т.е. они еще до индивидуального потребителя не доходят. Ну, иногда доходят, когда нет. Это на самом деле, подготовка мощнейшей инфляции, или, во всяком случае, финансовой дестабилизации. А во-вторых, это не решает проблему. Потому что при исчерпанности этого потребительского стимула, в долгосрочной перспективе выход из кризиса связан с реиндустриализацией, с новым индустриальным рывком или реиндустриализацией на основе новых технологий, новых задач, о чем, кстати, Обама говорил. На мой взгляд, существующая ситуация предполагает двойственность в политике администрации. С одной стороны, она продолжает политику Буша, с другой стороны, пытается нащупать новую политику. Вот это противоречие пока что не разрешилось. Разрешится оно, видимо, через

32

воронку(?) различных сил, через изменение соотношения политических, социальных и т.д. сил в США и через внутреннюю борьбу администрации Обамы, скорее всего. И, наконец, последнее. Китай – это последняя интеллектуальная палочка-выручалочка для всех экспертов, он пока растет. Пока растет, но нет ничего вечного, особенно в Китае. Он сам вечный, только ничего вечного там нет. Совершенно очевидно, Егор Холмогоров был совершенно прав, когда сказал, что Китай вошел или претендует на то, что вошел, в некий новый цикл, он на самом деле повторяет свои традиционные циклы. В данном случае я готов согласиться с господином Бартом, что произошло нечто беспрецедентное. С одной стороны, Китай повторяет свои традиционные циклы, с другой стороны, за последние 15-20 лет совершил нечто беспрецедентное. Как быстро росла китайская экономика, это второстепенный вопрос. Вопрос, почему она росла так. И росла она, во-первых, потому что изменился демографический цикл Китая, и совершенно не очевидно, что новый демографический цикл обеспечит ту стабильность, которая была обеспечена предыдущими четырьмя тысячелетиями китайской истории, а наоборот, возникли серьезные демографические диспропорции. Но главное, гораздо более важное, чем то, о чем мы уже говорили, это то, что Китай действительно изменил свой экономический баланс. И он впервые более зависим от внешних рынков, чем от внутренних.

Впервые за всю свою историю, это действительно новая ситуация. Китай очень благополучно пережил великую депрессию 1930-х гг., ничего серьезного там не произошло, Китай продолжал расти. Огромная масса китайской экономики работала внутри себя и на себя. И это как раз было силой китайской экономики. Да, это было оборотной стороной консерватизма, косности, медлительности, Китай не мог претендовать на роль великой грандиозной державы (не обязательно на эту роль претендовать). Зато внутри себя он был стабилен. Но сейчас Китай открыт для внешний влияний, но до такой степени экономически не испытывал никогда. В военном плане – да, он часто был открыт для какого-то внешнего нашествия. Сейчас роль фактора внешнего нашествия играют рынки. Они могут иметь не менее разрушительную роль для китайской цивилизации, китайской экономики, чем все остальное. Давайте посмотрим на Китай еще через полгода и посмотрим, какие будут уровни безработицы, какое будет спад в экономике Китая и тогда поговорим. Уже сейчас, когда закрываются предприятия, когда потери рабочих мест иногда составляют миллион в неделю, иногда больше, за последние буквально полтора месяца потеряно 20 миллионов рабочих мест, если это не кризис, то я не знаю, что такое кризис. Все российские кризисы – это детские игрушки по сравнению с тем кризисом, который начинается в Китае.

33

Егор Холмогоров Выступление 28 мая 2009 года

Сегодня выступления развиваются так, что каждому следующему выступающему хочется начать с длинного списка согласий с предыдущим. Потому что здесь было сказано несколько очень важных и красивых вещей, и в частности о том, что нужно учиться создавать новые фреймы. Вообще, нынешний мир в каком-то смысле несколько чрезмерно размазан по тарелке, находится, как сказал бы Константин Леонтьев, в состоянии вторичного упрощения. Фактически, то же самое на экономическом языке было сказано господином Кагарлицким. Т.е. одна из ключевых, серьезных межсистемных проблем, которую этот кризис выявил и которую не совсем понятно, как решать, это то, что это географическое распределение упирается в то, что, в конечном счете, в абсолютно любой зоне распределения действует и срабатывает демократическая модель потребления. Демократическая модель потребления, которая сформировалась в конце 19- начале 20 века в Америке. Нет возражений, что это чисто американская модель, которая затем достаточно успешно распространилась на весь мир. Есть замечательная книжка, которая

вышла в последний год Советского Союза, кажется в 1991 г. в издательстве «Прогресс», в итоге ее почти никто не заметил, хотя она была издана огромным тиражом. Это книжка американца Бостина «Американцы», там есть третья замечательная часть под названием «Демократический опыт», это не об американской демократии, это, прежде всего, о том, как формировалось общество демократического потребления. Т.е. каким образом основными товарами становились фордовские автомобили, грампластинка, телефоны и т.д. Проблема в том, что это демократическое потребление упирается в какие-то естественные границы и сжирает само себя. В этой ситуации возможно единственным способом поддерживать какую-то модель современного капитализма в состоянии, не уходящем к тотальному кризису. Наш замечательный мыслитель А.И. Фурсов, в его представлении нынешний кризис является началом каких-то апокалиптических событий. Он говорит о том, что вслед за капиталистическим проектом свернется то, что называют европейским проектом, потом библейский проект, и человечество откатится куда-то чуть ли не в изолит. Если это не удается, то только

34

благодаря, возможно, возникновению таких вещей, как эти кризисы, которые хотя бы кого-то хотя бы куда-то хотя бы ненадолго отбрасывают назад и оставляют еще определенное пространство для роста. Многие из вас видели замечательную книгу Наоми Кляйн «Капитализм катастроф», она правильно говорит о заинтересованности неолибералов в этой модели катастроф. Я с большим трудом могу себе представить сохранение всех базовых элементов неолиберальной модели вне этого капитализма катастроф, не того, чтобы время от времени где-то что-то накрывается и кто-то превращается в того бедного родственника, на котором можно будет немножко поездить. В этом смысле достаточно забавно будет посмотреть, что будет происходить в Китае, хотя до самых интересных процессов мы уже не доживем. В Китае, который и своими успехами, и тем, как он конфигурировал свои успехи, загнал себя в очень интересную ловушку. Очень интересная модель того, что делали китайцы для того, чтобы хорошо жить – они рожали большое количество детей. На чем основана хорошая жизнь в Китае? На большом количестве рабочей силы и на том, что было достаточно мало стариков, достаточно мало детей и достаточно много людей трудоспособного возраста. Что происходит сейчас? Эта пирамида переворачивается. Причем, если они начнут срочно решать эту проблему за счет нового производства детей, то она будет еще больше. Мне интересно, найдут ли они какой-то третий вариант, захватят ли Африку, Среднюю Азию или что-то еще. Или же мы столкнемся с тем, что налицо очередной циклический китайский кризис, когда Китай очень мощно поднимается, превращается в первоклассную державу, после чего так же неожиданно сгнивает и разваливается на части, после чего собирается заново. Т.е. этому кризису уже не одно тысячелетие, почитайте книгу «Троецарствие» о том, как эта ситуация развивается и как себя в этой ситуации ведут люди. Одно время сами китайцы пытались сами себя убедить в том, что эта модель закончена. К сожалению, сейчас уже не помню фамилию автора, довольно известного нашего китаиста (но не Малявина) о Китае эпохи Цин, последней эпохе Маньчжурской династии, где он эту модель описывает, задает ей эко-демографические рамки и в конце видим, что все китаисты немножко китайские «шпионы». На съезде КПК он рапортует, что в 20 века эта модель преодолена, эти эко-демографические связки больше уже не

действуют и теперь Китай будет развиваться нормально. Посмотрим. В этой связи достаточно интересно, какие еще существуют альтернативы, какие еще существуют пути, в том, как попытаться выйти из этой ситуации, как из этой ситуации может попытаться выйти хитрый мировой разум, который вроде бы рулит историей, неважно, это разум Бога или разум сатаны. Одно из очевидных решений, это разрушение этой демократической модели потребления. Потому что в противном случае мы упираемся в то, что говорил Борис Кагарлицкий, потому что рабочий является основным потребителем. До тех пор, пока рабочий является основным потребителем, нынешняя модель не может никуда исчезнуть. При этом, эта демократическая модель в свое время была построена за счет и социальной демократизации, за счет культурной демократизации нравов. Посмотрите, как мы с вами одеты. Мы с вами одеты, как крестьяне, в том числе и я. Те, что в пиджаках, одеты в вывернутую наизнанку рабочую робу. Посмотрите, на чем мы сидим. Мы сидим в роскошном 5-звездочном отеле, у нас за окном прекрасный вид на унылые серые дома. Т.е. мы живем в мире, в котором роскошь практически исключена, искоренена, считается чем-то неприличным. Если к нам придет человек в душегрейке, с золотыми перстными на руках, мы решим, что это либо тяжелый сумасшедший, либо это потерявшийся с начала 1990-х новый русский в очень странном old-style. Между тем, на протяжении долгой истории локомотивом потребления было именно потребление роскоши. Есть чудесное исследование Вернера Зомбарта на этот счет. Я недавно зашел в одно кафе, за соседним столиком сидела какая-то девушка и что-то очень оживленно рассказывала своим знакомым – вот, протестантская этика. У меня возникло желание схватиться за пистолет и немедленно всех расстрелять. Потому что веберовская модель протестантской этики как двигатель капитализма, одна из самых блестящих PR-акций за всю историю социальной мысли, при том, что она была достигнута за счет вполне искусственного, вполне жесткого в западной социологии отпихивания на 2-е, 3-е, 4-е планы работ друга и коллеги Зомбарта. Его «Буржуа» уже прочли, сейчас начали выходить его небольшие работы, в частности, посвященные роли роскоши и роли войны в становлении капитализма, к которых он очень четко показал, что одним из главных двигателей

35

капитализма были любовницы римских кардиналов и французских королей. Т.е., грубо говоря, те категории потом станут престижными. Если уж у кардинала есть любовница, престижно и простому аристократу иметь любовницу, потом обеспеченному купцу и т.д. по цепочке. Другими словами, потребление роскоши в начале капиталистической эры играло роль локомотива. Потом пришла в голову гениальная идея Форда о том, что потребителем может быть и простой рабочий, и это намного эффективнее. Но намного эффективнее до определенного предела. Сейчас реально мы упираемся в ту ситуацию, когда к нашему общему неудовольствию (потому что никто не сказал, что мы с вами не попадаем в пересчете в категории, которые будут потреблять роскошь, а не в категории тех, кто будет ходить и завидовать) в головы очень многих мировых элит закрадется мысль о том, что мы как-то слишком демократичны, что люди слишком много всего себе позволяют, а том числе и разных роскошных вещей. В этом смысле я надеюсь, что Россия в этом процессе, может быть, окажется чуть-чуть в стороне, потому что действительно, если вспоминать тех же славянофилов, того же Данилевского, все-таки русское общество общем и целом всегда было более демократичным, чем историческое европейское общество. Оно было значительно более демократичным во все периоды, за исключением, может быть, периода наивысшей европеизации в 19 веке, да и то там очень быстро внутренние механизмы самих образованных классов выработали такой странный феномен, как интеллигенция, который, может быть, во многих отношениях вредоносен, но он фактически заместил собою вот эти демократические функции, которые в этот момент отсутствовали во всех других областях. Может быть, в этом смысле России удастся избежать того, чего от нас требовали во имя либеральной эффективности, потом будут требовать во имя некой социальной неоднородности, а именно резкого социального различия между образованными и необразованными, между теми, кто может купить себе дорогостоящие лекарственные препараты. Причем, это совсем не обязательно говорит о том, что нас с вами разденут и заставят ходить в обносках, нас оставят так, как мы ходим с вами сейчас. И в этом смысле на нулевом цикле экономика, которая производит то, что есть для нас

сейчас, вполне может работать дальше. Но локомотивом вполне может оказаться производство тех вещей, которые простому человеку будут недоступны. В частности, это может касаться достаточно тонких, достаточно хитрых вещей, например, новых биотехнологий, которые позволят существенно продлить уровень жизни, которые позволят существенно меньше болеть и лучше держать себя в тонусе. Это технологии связи, совершенно другого уровня транспорт. Сейчас эта тенденция съела некие экстремальные транспортные технологии, которые пытались разработать в 20 веке как массовые. Например, история с Конкордами и прочими сверхзвуковыми самолетами. Оказалось, что невыгодно летать с такой скоростью, слишком мало желающих. Представим себе что-то, что будет летать еще немного быстрее, но стоить существенно дороже. Я думаю, что достаточное количество людей, тем более, ориентированных на роскошное потребление, уйдут в этот сектор. Уже сейчас появились идиотские и совершенно не понятные вещи, как космический туризм (сейчас это способ выпендриться, который ничего не дает). Заметим уровень расходов, которые ради этого человек готов понести. Если это будет давать несколько большее практическое удовлетворение или несколько больший статус, то мы обнаружим гораздо большее количество богатых людей, которые будут способны на это тратиться. Альтернатива выступлениям Бориса была уже обозначена. Альтернатива эта довольно простая, довольно малоприятная. Это война. Почитайте книгу Зомбарта. Там очень хорошо объединены в один том два исследования о роскоши и о войне. Война является фактически альтернативным способом как-то подстегнуть работу экономики внутри этой модели, спланированным и организованным кризисом. Чем интересна война как форма кризисного существования, в отличие от того кризиса, с которым мы сейчас работаем? Эта фраза «кризис как субъект политики», понятно, что в этом есть определенное интеллектуальное мошенничество, но, тем не менее, мы работаем все. А ведь вдумайтесь – это тройной парадокс. С одной стороны, кризис есть нечто рукотворное, т.е. он произведен самим человеком. При этом, мы наделяем его свойствами субъекта, но не потому, что он рационален, а, напротив, потому что он

36

представляет нам чем-то абсолютно стихийным, будучи результатом конкретных, сознательных, почти всегда просчитываемых в смысле выгоды, действий людей, он, как нечто совокупное, оказывается чем-то стихийным. И именно эта его стихийность, эта его рациональная природа, что он может выкинуть то, что мы совершенно не ожидаем, именно это заставляет нас считать его за субъект. Если бы он был рационален, предсказуем, если бы кризис обладал более-менее человекообразной моделью поведения, мы бы никогда его за субъект не признали. В этом случае мы бы понимали, что мы имеем дело с неким управляемым процессом. В смысле логики управления кризисами попытка превратить экономический кризис в войну, это попытка управлять процессом, а на месте стихийного процесса создать процесс управляемый, где четкое разделение сторон, где есть четко поставленные цели и задачи, есть методы их решения, есть абсолютно рациональные технологии управления процессами. Клаузевиц не случайно говорил о том, что война ближе всего игре в карты или в кости, но это говорится больше о немецком понимании войны, как совокупности тактических действий, потому что немцы очень великолепные тактики, они очень хорошие специалисты по оперативному искусству. Тактически они показали блестящие результаты. Они за полгода захватили огромную территорию, с которой их пришлось выкуривать три года. Но они довольно плохие стратеги. Сталинское учение, в котором большая роль уделяется постоянным факторам экономического преобладания, подготовки демографических ресурсов и т.д. глубже, чем учение Клаузевица, что было показано в 20 веке на полях сражений. Ученики Сталина переиграли учеников Клаузевица. Но, так или иначе, война – это рационально управляемый кризис. И, соответственно, в большинстве случаев, когда мы не можем справиться с ситуацией. Когда разумный, рациональный выход с точки зрения элит – это превратить кризис из неуправляемого, неконтролируемого в управляемый. Я могу ошибаться, мне кажется, что один из этих

двух путей – либо ликвидация демократической модели, либо превращение кризиса из неуправляемого в управляемый, зато очень кровопролитный – в ближайшее время история и пойдет. Прикидывая издержки, я бы скорее симпатизировал в этой ситуации войне. Вопрос: Один из исходов – это война. Кто с кем? Война же чем-то заканчивается. Ответ: На самом деле, это достаточно сложный вопрос. Если вспоминать моего, а может и вашего, любимца Джованни Ариги, который говорит о двух формах накопления – либо денежной, либо территориальной. Война – это способ начать такую зверскую биржевую игру, которая закончится определенным территориальным накоплением для кого-то. Весь вопрос сейчас идеологический, идет довольно четкая подготовка. Как это ни смешно, к тому, чего не было давно, и чего всеми силами пытались избежать, а именно, к перераспределению территорий на том, что географически считается Европой. Считается ли культурно Европой Восточная Европа – это большой вопрос, я скорее здесь склонен быть сторонником Данилевского, но географически это территория Европы. В ходе предыдущей крупной войны, которая заканчивала предыдущий крупный кризис, в итоге Россия отыграла себе очень выигрышные акции. В том числе и такие, которые для нее не были предусмотрены в этом раскладе, типа какой-нибудь Восточной Пруссии и т.д. Но сейчас огромное количество субъектов заинтересованы в том, чтобы эти акции отобрать окончательно. Россия в значительной мере заинтересована, чтобы какую-то часть отобранных 20 лет назад неким довольно мошенническим путем, вернуть назад. Эти субъекты намечаются. Другое дело в форме, потому что все заинтересованы в том, чтобы не закидать друг друга ядерными ракетами при этом. Это вводит некое ограничение, и благодаря этому ограничению эта проблема не начала до сих пор решаться. Как только способ найдут, мы с вами огребем. Если способ не найдут, вся трансформация пойдет по первому из обозначенных мною путей.

Продолжение, после выступления Джеймса Барта Коллеги, я бы хотел, прежде всего, поблагодарить Джеймса за очень технологичное, очень подробное и внятно описание пускового механизма кризиса, который оттолкнулся от кризиса в ипотечной

сфере. Потому что для меня это было чрезвычайно познавательно. Мы знаем об этом в самом общем виде, нам кажется более нормальным то событие, которое произошло. Между тем, событие, которое произошло и то,

37

как оно было описано Джеймсом, на меня, человека, не заинтересованного, в американском ипотечном рынке, зато заинтересованного, с другой стороны, в российском жилищном рынке, а с другой стороны, в состоянии национальных активов России, произвело впечатление истории не совсем удавшегося ограбления. Причем, здесь есть два интересных аспекта. Сама технология этого ограбления и то, где, на мой взгляд, американская экономическая стратегия сделала ошибку, именно исходя из неверных исходных принципов. О чем идет речь, каков был исходный пункт? То, что американцы попытались дать жилье большому количеству людей. Нам надо понимать, что насколько я могу судить по кино (я никогда не был в Америке), там этот вопрос стоит остро, потому что есть люди, которые живут в прекрасных собственных домах, есть люди, которые живут в квартирах, но есть люди, которые живут в трейлерах. Для нас эта ситуация еще не совсем нормальная. Наверное, со временем она будет для нас тоже нормальной, судя по состоянию нашего жилищного рынка и по тому, что он не хочет падать, а наша застройщики снижают количество вводимых в строй площадей вместо того, чтобы снижать цены. Пока еще мы смотрим на это дело, как люди, для которых нормой является отдельная квартира, по крайней мере, на семью или на два поколения одной семьи. В принципе, это нормально. Это прекрасная идея – дать каждому человеку дом. Она совершенно справедлива, даже с точки зрения стимуляции потребления, она как раз прежде всегда справедлива с точки зрения стимуляции потребления. Потому что если у вас есть дом, вы захотите обставить его мебелью, вам будет, куда поставить холодильник, а в холодильник вы поставите большое количество продуктов (ящик пива и т.д.), у вас будет место под гараж, у женщин-модниц будет место под два десятка платье, у зануд, вроде меня, будет место на библиотеку и поставить туда бесконечное количество книг (а это огромный капитал, продав который, можно жить несколько лет). Это в принципе абсолютно грамотная стимуляционная акция. Но что получилось дальше, насколько я понял рассказ Джеймса. Дальше получилось следующее. Нам не важно, вернут нам эти деньги или нет, нам важно то, что эти люди, получив эти дома, в итоге начнут покупать, покупать и покупать. Что они выйдут на другой уровень потребления. Вместо этого возник вопрос, а как нам все-таки добиться

экономической рентабельности непосредственно тех инвестиционных компаний, которые занимаются ипотечными кредитами. Прямой окупаемости нет, а дат им разориться мы тоже не можем. Давайте выпустим плохие кредиты, плохую ипотеку, плохие долги на рынок. Т.е. фактически идет речь о создании определенного рода финансовой пирамиды, т.е. покупатели акций этих ипотечных предприятий финансируют до какого-то времени эти долги. Потом, как я понял, достаточно рекламы американского ипотечного рынка, в эту же пирамиду входят не только американские компании, но входят и международные компании. Насколько я помню, наш стабилизационный фонд в определенный момент времени усилиями господина Кудрина был вложен именно в эти акции. Тем самым эта история с фактическим надувательством приобрела международный масштаб. Соответственно, международным был и масштаб кризиса. Но вопрос, где была ошибка. Предыдущий оратор Джеймс считает, что проблема в том, что слишком долго давали эти деньги. Я считаю (конечно, я не могу быть экспертом в американской экономике и не эксперт в российской экономике, я эксперт в социальных процессах) ошибка была в том, что поставили вопрос о том, что их необходимо возвращать. Что основной ошибкой стало то, что вместо того, чтобы получить для американской экономики косвенную выгоду за счет массового снабжения американцев жильем (может быть, почти социалистический, но правильно социалистический проект), вместо этого попытались добиться прямой отбивки денег назад. И мне кажется, что если бы не было поставлено этой задачи, если бы в какой-то момент американское правительство поддержало эту программу, чуть более сложно, через финансирование этих инвестиционных фондов, обеспечило бы большую часть американцев отдельным жильем, не слишком интересуясь, способны ли американцы в прямом смысле вернуть эти деньги назад, может быть, в этом случае, американцам удалось бы избежать, отсрочить, смягчить этот кризис или, по крайней мере, не создать эту чудовищную пирамиду, которая в итоге обрушилась и на нас, и на них и т.д. С точки зрения Бориса, с точки зрения межсистемных процессов, это невозможно, потому что, как он отметил в своем выступлении, каждый играет, как может. Это было сыграно очень по-американски. Но с

38

точки зрения тупого common sense (здравый смысл), сейчас я не понимаю, что заставило американцев самих по себе в этот кризис втянуться. Есть разные конспирологические теории о том, что это был способ не отдавать американской экономике деньги, которые были туда вложены другими странами, той же Россией, тем же Китаем. Такая версия очень

популярна. Но я не склонен ее поддерживать, потому что мне кажется, американцы достаточно жестоко платят за этот кризис, все обвиняют их, престижу США нанесен определенный ущерб, который, по-моему, этих денег не стоит.

39

§3 Гуманитарные аспекты модернизации

40

Андрей Маруденко Выступление 1 апреля 2010 года

Сегодняшнее заседание Клуба Aurora Expertum посвящено теме «Гуманитарные аспекты модернизации России». Напомню, что Клуб Aurora Expertum существует уже около года. С одной стороны это формирующееся сообщество, с другой - открытая площадка, где обсуждаются разные темы, проходят встречи с гостями. Вначале мне хотелось бы сделать небольшое вводное, чтобы немного пояснить то, о чем мы думали, когда заявляли эту тематику. Проблема номер один, с нашей точки зрения это «понятийная каша», поскольку, когда говорят о модернизации, понимают совершенно разные вещи, или не понимают вообще ничего. Мы видим, что даются совершенно различные трактовки того, что обозначается термином «модернизация». Вместе с тем, все начинается с понятийной конструкции, поскольку она разворачивается в строго определенную деятельность. Но с понятиями мы работать не умеем и не хотим. Как сказал кто-то из современников: «идеальное у нас порушено в

правах». Более того, у нас уже сложилась определенная традиция отношения к этому: «что говорить, работать надо», это можно услышать от самых разных людей, занятых в различных сферах и наделенных различными статусами. Словно «работа», деятельность произрастает из воздуха, а не является продолжением идеальных конструкций, коими и являются понятия. И понятие А предполагает практику А, а понятие В – практику В. А если мы говорим о сложных понятиях, таких как понятия модернизации, государства, демократии, то здесь у нас очень большие проблемы, если мы говорим о том, что мы занимаемся модернизацией, то мы должны понимать весь спектр деятельности, который привязан к этому понятию, разворачивается из этого понятия. Мы же часто действуем бессознательно, «как сложилось», именно поэтому, за чтобы бы мы не брались, получается «как всегда». С другой стороны, отношение к обесценивающемуся слову тоже понятно, поскольку видим огромное количество пустой болтовни и слепых мнений.

41

А ведь еще Конфуций утверждал, что начинать надо с исправления имен. Это было актуально несколько тысяч лет назад, но особенно актуально это сейчас, когда нас все больше накрывает постмодернистское облако тэгов, где тэги существуют сами по себе, вне привязки к означаемому, формируя целые виртуальные вселенные довольно странной реальности. Немного коснусь понятия модернизации. Существует довольно четкое исторически сложившееся понятие модернизации. Это понятие начало складываться в эпоху модерна и предполагает собой определенный спектр онтологий, философских, социальных, политических и культурных практик. И в этом смысле, когда мы говорим об обществе модерна, что мы имеем четкий набор понятий и типов человеческого мышления и деятельности. Что мы видим сейчас? Очень часто под модернизацией понимается развитие, хотя мы считаем, что развитие – это развитие, довольно сложная конструкция, но она не тождественна модернизации. Часто модернизация понимается как воспроизводство инфраструктуры, когда говорится, что нужно модернизировать что-либо, по сути понимается, что нам нужно заменить старые дороги на новые, старые износившиеся инфраструктуры заменить на новые, с поправкой на сегодняшние достижения. Но все это лишь воспроизводство. Есть понимание, что модернизация это коренное преобразование различных сфер жизни, перестройка. Или вообще ничего не понимаем. Н днях на «Эхо Москвы» была дискуссия, где гость студии просто сказал, что «никто не понимает, что такое модернизация». Поэтому повторюсь гуманитарная проблема номер один – это отсутствие единого понимания и понимания о том, что это единое понимание необходимо. Вообще никакая практика и никакая власть не проявляется сама по себе вне идеального контекста, поэтому, кстати, было поломано столько копьев вокруг «суверенной демократии». На сегодняшний день мы видим всего несколько полноценных докладов и деклараций, которые существуют на тему модернизации. Это декларация «Россия, вперед!» Дмитрия Анатольевича Медведева. Там 8 раз упоминается этот термин и один раз он употребляется в привязке модернизациям петровской и сталинской.

Существует доклад ИНСОРа, где модернизация понимается как кардинальные перемены в различных сферах. Там отдельно понятие не вводится, но в одном из первых предложений говорится, что речь идет о кардинальных переменах в различных сферах общества. Хотя, конечно, никаких по-настоящему кардинальных перемен там нет, я об этом скажу дальше. Кардинальные перемены это смена базовых парадигм, а не возвращение губернаторских выборов. Есть идеологическая конструкция «консервативная модернизация» у «Единой России». Есть доклад, Пономарева-Бакулева-Ремизова, они берут понятие модернизации в исходном понимании, как понятие, сложившееся в эпоху модерна с его характеристиками, разворачивают это понятие в настоящее, и утверждают, что если говорим о модернизации, значит, мы должны строить общество модерна. С нашей точки зрения это по форме очень верный в проектном отношении подход, когда содержание понятия разворачивается в практики. Но что касается содержания, получается, что общество модерна нужно перенести в 21 век в Россию с небольшими поправками, в то время, когда западные страны: США, Европа, живут одной ногой уже в пост-постмодерне. Если еще немного коснуться теории, то мы понимаем модернизацию не как перенос содержания, а как перенос формы кардинального преобразования всех сфер общества, которое начинается с базовых онтологий и разворачивается в принципиально новые практики и структуры. Мы берем от понятия модернизации не содержание, а форму. Зачем нужна модернизация? Поскольку можно было обойтись простым воспроизводством инфраструктуры, тех условий жизни, которые устраивают, я думаю, большинство жителей России. Это, прежде всего, внешние конкурентные вызовы, то есть приходится выживать во внешних условиях, приходится реагировать на вызовы, которые задаются извне. Все бегут, и мы должны бежать, хотим мы этого или нет. И, с другой стороны, это поддержание социально-политической стабильности вкупе с рейтингом, на котором наша власть сосредоточена. Вообще удивителен генезис столько трепетного отношения к этой форме обратной связи. Вопрос политической стабильности может решаться двумя путями: силой или деньгами в широком смысле, понимая под ними уровень жизни и уровень социальных благ. Но чрезмерное силовое давление, понятное дело, снижает рейтинг, а

42

материальные инвестиции в общество рейтинг поднимают. И в этом смысле укрепление бюджета, расширение доходов, которое ограничено сырьевой конъюнктурой, означает в определенной мере укрепление социально-политической стабильности. Это вновь заставляет нас бежать с другими, чтобы быть конкурентоспособными. Что делает власть? Власть говорит о том, что бы будем строить инновационную экономику, при всем этом политическая система остается точкой консерватизма, заявляется, что любые попытки поколебать политическую систему будут пресекаться достаточно жестко. Социальная стабильность заявляется, как ценность. При это всем делается ставка на то, что уже есть, на то что «уже наросло». Мы не говорим, что мы будем как-то по-другому образовывать молодежь, мы говорим, что будем отбирать те таланты, которые уже есть сами по себе. Мы говорим, что инновационным классом сделаем инженеров, предоставим им комфортные условия, где они будут творить, или мы будем брать талантливых детей, которые проявили себя на олимпиадах и их продвигать. Непонятно, почему не говорится о перестройке всей системы образования, обучения, чтобы вся система работала на то, чтобы талантов было больше, чтобы люди начинали мыслить как-то иначе. А по умолчанию подразумевается, что все само собой должно складываться. Поскольку пока мы мышление людей не поменяем, ничего не будет. Далее. Власть предлагает создавать нам полигоны инноваций, мы считаем, что это идея правильная, но нам необходимы подобные полигоны во всех сферах, прежде

всего в работе с человеком. Можно брать определенные сферы человеческой деятельности, создавать эти полигоны, чтобы отрабатывать там новые образцы, и затем в случае успеха их тиражировать. Таким образом, все-таки как-то менять людей, внедрять новые образцы мышления и деятельности. Понятно, что не все так просто, как на словах, но если не делать, то ничего точно не будет. Мы до сих пор бессознательно воспроизводим советские модели, советские образцы мышления, советские образцы деятельности, пока мы это будем воспроизводить, мы будем делать все тоже самое, и из точки А мы будем приходить не в точку В, а в точку А штрих, двигаясь по единственной стороне Ленты Мёбиуса, но пребывая при этом в иллюзии перемен. Посмотрите, в каких физических пространствах сидит власть, в некоторых знаковых местах ничего не изменилось с годов, я думаю, восьмидесятых, дисковые телефоны до сих пор стоят. И, соответственно, мышление членов ЦК КПСС воспроизводится до сих пор основной массой чиновников. И в обществе тоже самое. По-хорошему, построив «город будущего» в Сколково, власти нужно туда переехать, по крайней мере, сделать там постоянно-действующий филиал, ибо власть точно также нуждается в новых пространствах и новом мышлении. Человек – это основное, на что нужно обращать внимание. Без нового человека конкурентного общества и конкурентной экономики мы не построим. Большевики это, кстати, понимали.

43

Константин Бакулев

«Паноптикум» российской власти Выступление 1 апреля 2010 года

Строго говоря, в Институте современного развития (ИНСОР) было презентовано два доклада, посвященных модернизации. Сегодня здесь как раз присутствуют соавторы этих двух разных докладов. Елена Юрьевна Шаталова – соавтор доклада, подготовленного собственно экспертами ИНСОРа, я же участвовал в написании доклада, который был представлен на площадке ИНСОРа независимой экспертной группой Ильи Пономарева-Михаила Ремизова. Должен сказать, что наш доклад, несмотря на специфические различия взглядов людей, его готовивших, оказался вполне цельным и актуальным текстом, в чем каждый из присутствующих может убедиться, обратившись к нему в Интернете. На мой взгляд, противопоставление, которое организаторы клуба сегодня положили во главу угла нашей встречи, - сугубо полемическое. В смысловом плане здесь нет

никакой контроверзы. В нашем докладе вполне конкретно указаны гуманитарные технологии, которые, на наш взгляд, могут быть использованы для осуществления модернизации: - построение новой образовательной модели и, в случае ее успеха, экспорт услуг образования, - формирование инфраструктуры непрерывного образования, - продвижение на внешние рынки классической и современной русской литературы, - формирование сильных школ в дизайне, - новый подход к брендированию российских городов и природных ландшафтов для развития туризма и так далее. Понятно, что это лишь наброски, этюдные мазки, призванные обозначить общую направленность мысли для более детального развития. Главное, что мы попытались обосновать в докладе: модернизация не есть ни смена технологического уклада, ни

44

авторитарное взнуздывание общества, ни что-то среднее. Строго говоря, модернизация не может быть ничем иным, кроме как построением общества модерна. Его основные типологические характеристики в основном известны. В их числе: - культурологические характеристики, такие, как рационализация общественного сознания, линейно-историческое мышление, - социально-демографические, прежде всего, урбанизация, - экономические – специализация труда, массовое товарное производство, - коммуникационные, позволяющие существенно увеличить связность общества за счет новых коммуникаций – от средств массовой информации до дорожной сети, - административные, означающие переход функций управления к рациональной бюрократии, - этнонациональные, характеризующиеся, прежде всего, унификацией общества на базе единого языкового и культурного стандарта, - политические, как то: формирование «арен публичности», превращение индивида, гражданина etc, а не общины, сословия, корпорации etc, в базовую единицу общества, - правовые, такие как монополизация законодательства, суда, легитимного насилия под эгидой государства. Поскольку концепция модернизации является не чисто описательной, а практически ориентированной, она обращена, прежде всего, к тем подсистемам современного общества, которые могут быть построены государством или реформированы им. К их числу относятся:

- система массового образования, - административная система, - массовая армия, - суды, - система исполнения наказаний, - институционализированная наука, - пресса и так далее.

Однако, как очевидно, базовым условием такой модернизации является заинтересованность государства в существовании общества как «единства многообразия», сохранении и воспроизводстве этого социального многообразия в качестве источника устойчивости самого государства. В свете последних событий говорить о гуманитарных аспектах модернизации эмоционально сложнее, чем до терактов, потому что если раньше существовала какая-то призрачная надежда: мол, еще можно как-то вырулить разумным путем из атмосферы затхлой и разрушающей лжи - сейчас такой

надежды практически нет. Причем я имею в виду не сами теракты, а то пространство насилия и лицемерия, которое их окружает. Конкретных примеров не счесть, включая мелькавшие в первые часы после реальных взрывов сообщения в электронных СМИ о других взрывах, на самом деле не состоявшихся, тяжелая пауза Первого канала до 12.00, заботливо подготовленные на крупных ресурсах подборки о террористической деятельности русских националистов, которые потом куда-то исчезли, растиражированные заявления представителя СКП о том, что версия с «шахидами-смертниками» исключается. Правильнее было бы говорить об исчезновении государства как института самого общества, по крайней мере, на нашем пространстве. Нельзя назвать государством то, что старается не только полностью изолироваться от образовавшей и наделившей его легитимностью субстанции, но и на каждом шагу обжулить своего «родителя». С другой стороны, справедливости и полемики ради, надо признать, что нынешняя ситуация во многом есть результат перезревания и разложения общества модерна в мире. Модерн не есть некое светлое будущее, Город Солнца, радужная утопия. Его отличительной чертой является господство ratio, понимаемого как процедура, формула, закон. Общество как социальная машина, устроенная и действующая таким образом, что не нуждается в ручной перенастройке и особом управлении – вот идеал модерна. Политически это – правая социал-демократия, могущая лишь относительно рыночным путем сбалансировать интересы буржуа и пролетария, как двух формально равных собственников капитала и труда. Как ни странно, только с этой позиции можно считать верными тезисы единоросовских идеологов о «консервативной модернизации». То, что само по себе звучит дико, на деле отражает всю непростую ситуацию с обществом модерна в нашей стране. Строго говоря, в российской истории модернизация как состоявшийся результат (а не только как процесс) была представлена лишь относительно левым «советским» проектом (практически весь свой срок не имевшим никакого отношения к реальным Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов образца 1905-1917 гг.). Начиная с 1920-х и заканчивая 1980-ми, «советские» рациональные общественные процедуры на деле оказывались процедурами одной группы, т.е. партийными. Очевидно, что такой

45

дуализм общего и частного рано или поздно должен был разорвать единственную «коммунистическую» («общественническую») партию изнутри, явив собой вполне конкретную историческую закономерность. Действительно, даже через свое название объективно растворяя в себе общество, партия, как любое рационально-бюрократическое образование, обладала отличным иммунитетом. Иначе говоря, она не могла быть ничем иным, кроме как частью. И когда целое исчезло, партия неминуемо начала дробиться, воспроизводя партикулярность как таковую. Понятно, что организационные рамки единой партии уже никому из ее значимых частей (ЦК, комсомол, хозактив и т.п.) не были нужны. По иронии судьбы, то же самое происходит сейчас и с «Единой Россией». Законсервировав собой общество и подчинив его себе, ЕР автоматически запускает процесс консервативной модернизации, в результате которой, как партия, должна аннигилировать. Разница между КПСС и ЕР лишь в том, что последняя изначально была суммой собственников (и по факту, и юридически). Сращивание капитала и власти оказывается как раз политэкономией, когда к политике начинают подходить с точки зрения соотношения «издержки-выгоды», а сами нормы и права становятся предметом купли-продажи. Понятно, что если в социальной машине начать воровать детали и переставлять их в интересах сиюминутной выгоды, она перестает работать и рассыпается. Если же рассматривать российскую модернизацию с экономической точки зрения, то у нас продолжает сохраняться не просто многоукладное общество, но общество разорванных и изувеченных укладов. Советская модернизация осуществлялась за счет уничтожения прежде всего аграрно-ремесленного уклада, который, строго говоря, и есть гумусный слой настоящего рынк-ярмарки, а не его капиталистической имитации, если следовать Броделю. В такой сложной системе, которая когда-то была многоукладной, а теперь разорвана внутри, провести модернизацию – значит заполнить все дыры и провалы, а не просто встроить блок индустриального капитализма. Модернизация – это кропотливое восстановление изуродованного, это серьезная хирургическая задача по строительству нового опыта и человека. И в этом смысле я полностью согласен с одной из выступающих сегодня, которая сказала, что модернизация – это способ работы с традицией. Наша задача

сегодня - это реконструировать традицию, которая разрушена в главном, а именно в орудийно-осваивающей конструктивной практике. Напомню, что у нашего доклада был конкретный адресат, которому предлагалась простая и понятная программа действий, понятий, идеологем, целей и задач (в любой доступной последовательности), делающих курс «Россия, вперед!» вполне рациональным и потому модерновым. И хотя проблема часовых поясов тоже оказалась не менее важна, мне кажется, что время мы должны рассматривать как более ценный ресурс, нежели раньше. Грубо говоря, если вовремя не решить что-то, потом это сделать становится невозможно. Многие проблемы, если их не замечать, имеют тенденцию к неконтролируемому разрастанию, какими бы иллюзиями себя ни тешить при этом. Одна из них – это проблема самоидентификации у наших граждан. Отчаянные попытки власти дать россиянину всеобщие точки отсчета катастрофически сузились до одного Дня Победы, после того как в Ванкувере рухнула ложь наших спортивных «побед». Но запрос на гражданскую идентификацию объективен – и потому все большее число людей ищет ее с помощью зловещего ориентира национализма. Национальная идентификация гораздо более доступна, по отношению к ней модернизация очень сильно проигрывает. А когда идущие внутри общества дезинтеграционные процессы пытаются регулировать с помощью религиозных конфессий, это означает, что вода кончилась и пожар начали заливать бензином. При этом для нашей российской власти характерен еще один удивительный дуализм, который, как мне кажется, не имеет даже аналогов. Ю. Хабермас в своем «Философском дискурсе о модерне» обращает внимание на одну из главных тем в творчестве М.Фуко, а именно основополагающей взаимосвязи гуманитарных наук с практиками репрессивной изоляции. «Структура наук о человеке – прежде всего клиническая психология, педагогика, социология, политология и культурологическая антропология – находит свое выражение в технологии власти, в закрытом учреждении. Порядок сумасшедшего дома воспроизводится в тюрьмах, казармах, школах и кадетских корпусах». Фуко в итоге открывает внутреннее родство гуманизма (изъятие душевнобольных из общества в лечебницы – акт гуманизма в европейской традиции) и

46

террора, которое придает особую остроту и безжалостность его критике модерна. Рационализм здесь находит прибежище в разделении функций «видеть» и «быть видимым», то есть в создании некоей неуязвимой метапозиции, впускающей все, но выпускающей из себя абсолютно произвольные для внешних субъектов сигналы. Такое уничтожение отношений диалога с центром общественного «разума», т.е. властью, превращает монологически обращенных к себе субъектов, субъектов в состоянии монолога, в объекты, и только объекты, друг для друга. С этой точки зрения наша власть действительно совершенно и абсолютно модернизирована, однако у нее есть реальная опасность потерять своих пациентов, а значит, ей нужно невероятным усилием воли вырваться из своего клинического гетто. Вспоминается бентамовский «паноптикум», который, однако, являлся выражением не только воли власти к тотальному контролю, но и самих целей этого контроля, каковыми были именно преступники и их исправление. Так вот, паноптикум российской власти – это система, где надзиратель и заключенные поменялись местами. Теперь вокруг универсальной точки обзора расположились добропорядочные члены общества, а центр наблюдения стал местом «стояния на шухере» и одновременно – способом отвлечения внимания доверчивых граждан, в то время как их незаметно обворовывают подчистую. Понятно, что такой добропорядочный член общества, такой человек в нашей стране не может и не должен иметь никакой ценности, кроме той, которую у него можно украсть. Я уже говорил, что идеалом общества модернизации является социал-демократическая Европа 70-х годов, когда профсоюзы добились признания прав работников как собственников рабочей силы. Этот товар тоже стал значимым, а собственника рабочей силы стали уважать на рынке. Очевидно, что такая модернизация для нашей уже модернизировавшейся донельзя власти совершенно неудобна. Для тех, кто наверху, и тех, кто их обслуживает, - для них значительная часть населения не просто неудобна, она вообще не нужна. Ну нет у власти для большей части населения ролей в пьесе под названием «Сырьевая экономика»! В этой пьесе человек по определению не может быть центром внимания и развития

сюжета, потому что является очень неэффективным ресурсом. Он очень энергозатратен, он уступает таким «супергероям», как нефть и газ. Более того, никаких внутренних экономических стимулов для воспроизводства этого ресурса сейчас не существует. Он не востребован, следовательно, он не развивается и даже больше – самоуничтожается, сколько ни вбухивай денег в образование, в медицину или в охрану общественного порядка. Поэтому, мне кажется, одним из главных тезисов, который можно сегодня сформулировать в контексте гуманитарной модернизации - это создание спроса на человека, на человека как на общественно-значимый ресурс. Должны заново формироваться определенные социально-деятельностные группы, через которые возможно привлечь внимание к человеку как ресурсу. Наиболее перспективна, конечно, сфера культуры, потому что культура гораздо более самодостаточна, подвержена саморегуляции и склонна к эффективному бартеру с другими сферами. Но это не значит, что эти другие сферы –социальная, экономическая – безвозвратно потеряны для нашей страны и могут только имитироваться за пределами сырьевых производств. Просто контролируемые сегодня властью социальные институты не позволяют обнаружить энергетическую значимость, эффективность нового человека. Поэтому наша задача во многом не только полит-, но и социотехнологична. Это – формирование зародышей нового общества внутри уже по-своему мертвого социума, потому что то, что мы видим, обществом, как таковым, не является – оно может стимулировать лишь центробежные силы, его иммунитет защищает лишь власть, но не целостность социального организма и так далее. Коротко говоря, сейчас мы стоим перед задачей формирования сообщества новых людей, и я предлагаю все вместе поразмыслить и поработать над этой проблемой. И в заключении хочется привести гениальный афоризм Джона Леннона: «Жизнь – это, то, что проходит в то время, когда мы строим совсем другие планы». Давайте будем жить, а не строить планы, давайте сделаем так, чтобы наши планы были жизненные, чтобы они вырастали из жизни, и чтобы наши жизни не проживал за нас кто-то другой.

47

Андрей Фурсов

О необходимости «зловещего интеллектуального превосходства» Выступление 1 апреля 2010 года

Я историк и занимаюсь вопросами мирового развития, и проблему модернизации России я буду рассматривать с этой точки зрения. В России есть такая замечательная черта русской мысли. Если вы посмотрите восточную и западную мысль, там главные вопросы - этика, человек. Главный вопрос русской мысли это сама Россия. В этом есть много плюсов, но в этом есть и целый ряд минусов, которые оборачиваются элементарной провинциальностью. Мы очень часто смотрим на себя так, как будто ничего кроме нас в мире и нет. Если всматриваться на процесс модернизации с точки зрения развития мирового целого, то впервые проблема модернизации возникла в середине 19 века в рамках капиталистической системы. В самом широком плане модернизация это изменение социально экономического, политического, и духовного строя общества. Таким образом, чтобы наиболее адекватно вписаться в мировое

целое, я подчеркиваю, вписаться в рамках определенных классовых интересов. Сейчас у нас о классах и капитализме говорить не модно, но ни классов, ни капитализма никто не отменял. Достаточно взглянуть на 3 разные модернизации в Западной Европе 17 -19 веков, чтобы понять, что они зависели от исхода социальных битв, социальных боев 16 -17 веков, о чем Баррингтон Мур написал еще в 1966 году в своей замечательной работе «Социальные происхождения диктатуры и демократии», в которой анализировал 3 варианта европейской модернизации. Где все зависит от того, кто кому сломал хребет в социальных сражениях. Франция - корона и крестьяне, грубо говоря, сделали феодалов, феодал превращается в аристократа, переезжает ближе ко двору. Это один вариант модернизации через абсолютистское государство. Второй вариант с точностью до наоборот, где бывшие сеньоры выигрывают

48

сражение у короны и крестьянства, второе издание крепостничества. Почему то есть такое мнение, что модернизация – это такой вариант развития обязательно с демократией, с парламентом и т. д. Модернизация может быть и в другой форме, форме рабства, вторичного издания крепостничества, она вообще может быть в архаичной форме. Это тоже модернизация. Третий вариант – это социальная ничья между крестьянами и землевладельцами, возникновения компромиссного уникального слоя в Англии, собственно из которого и выросла индустриализация. Один известный автор работ по социальной истории Англии написал однажды, что английская индустриализация могла вырасти только из землевладельческого строя Англии 17 – 18 века. Я думаю, что он прав. Если посмотреть за пределы Европы и сравнить китайскую и индийскую модернизацию, то мы там не увидим очень многих черт, но мы увидим там одну важную вещь. Китай - единственная цивилизация, которая в Новое время не пережила кризиса идентичности. Даже японцы в 60-70 годах 19 века поставили вопрос о том, хорошо или плохо быть японцем. Китайцы этого вопроса не ставили. Модернизация – это очень разные вещи, но, прежде всего, с середины 19 века под модернизацией понимается принципиальное изменение положения данного общества в мировой системе. С этой точки зрения у России было всего 2 модернизационных варианта развития за последние 160 лет. Один я условно называю – вариант Александра Второго, потому что фундамент был заложен именно при нем. Это белая империя. Второй вариант – это сталинский, это красная империя. Модернизационный вариант в белом виде, когда Россия - элемент мировой системы, сырьевой придаток, финансовая зависимость и резкая поляризация с угрозой гражданской войны, революции и т д. Второй российский вариант, Россия– это антисистема, основа которой не сырьевая зависимость, а военно-промышленный комплекс, жесткий контроль центральной власти над потреблением, прежде всего верхов, потому что в силу очень небольшого объема создаваемого в России совокупного общественного продукта, а следовательно, и прибавочного продукта, здесь важная роль «центроверха» в контроле и учете потребления именно верхов. Не случайно низы и средние группы господствующего слоя здесь всегда

поддерживают центральную власть в борьбе против олигархии. И было только 2 случая, когда центральная власть начинала грабить население вместе с господствующими группами. Это, начиная с 60 годов 19 века, этот процесс потрясающе описал старший Врангель в книге «От крепостного права до большевиков», и второй раз с конца 80-х годов 20 века со всеми вытекающими последствиями, то есть то, что мы получили в 90-тые годы - это трагифарсовое повторение конца 19 - начала 20 века. Последнее о чем я хочу сказать. Это о гуманитарном аспекте модернизации. Вообще любое изменение положения общества в мировой системе предполагает, прежде всего, создание принципиально новой формы знания, поскольку знание в современном мире есть оружие. Егор уже цитировал Поланьи, «зловещее интеллектуальное превосходство». Обратите внимание, все серьезные сдвиги в мировой системе за последние 250 лет начинались с мощной интеллектуальной артподготовки. Это Просвещение, которое предшествовало Великой французской революции, это создание марксизма, это создание, которое началось в Англии, расовых идей. Это, прежде всего, создание интеллектуального оргоружия. Что у нас есть сейчас для понимания нынешнего этапа мирового развития? Есть на самом деле не так много, потому что не в том проблема нынешней общественной науки, что в 90-е годы нам кинули помои социологии, политологии западной, которые переживали кризис, а к нам пришли как некое откровение. Проблема в том, что вся дисциплинарная сетка, сформировавшаяся в конце 19 начала 20 века, она не отражает реалии общества, в котором мы живем. Ну, например, социология как наука, прежде всего, о гражданском обществе, переживает нынешнюю кризисную ситуацию, поскольку гражданское общество скукоживается, политика превращается в комбинацию шоу-бизнеса и административной системы, то есть исчезают те базовые объекты, по поводу которых возникли эти научные дисциплины. Нужны принципиально иные дисциплины об обществе, с принципиально иными базовыми объектами. Валлерстайн попытался создать мир-системный анализ, где главный объект - мировая система в целом. Я считаю, что не получилось, но заход в нужном направлении.

49

Я думаю, что необходимым условием победы в 21 веке является создание принципиально нового знания об обществе. Это недостаточное условие, достаточное условие - это воля воткнуть штык в горло противнику и сломать ему хребет, но необходимое условие, это показать, куда нужно стрелять. В свое время я спросил Зиновьева Александра Александровича, по поводу того, как изучали СССР на Западе, он работал в закрытых центрах, за что ему потом было очень стыдно. Я спросил: как университетская публика? Он ответил, что такие же идиоты, как у нас. А где серьезные люди? - Серьезные люди работают в закрытых учреждениях, но там СССР изучали не так, как зоолог изучает слона: вот кишечник, глаза и т. д. Там изучали на

предмет того, как слона убить с одного выстрела, то есть это и есть зловещее интеллектуальное превосходство, о котором говорил Карл Поланьи. Таким образом, одно из необходимых условий гуманитарной модернизации – это создание принципиального нового знания об обществе, и тот, кто создаст его первым, имеет наилучший шанс для победы.

50

§4 Клубы, как социальный феномен

51

Павел Зарифуллин

Клубная культура и фотосинтез России Выступление 29 апреля 2010 года

Деконструкция «клубной культуры» Я хотел бы остановиться на аспекте «клубной культуры», понять корни этого явления потому, что оно очень разнообразное и затрагивает очень глубокие архетипы, психологию людей нашего общества и не только нашего. Поскольку название «club» английское, почему то у нас клубную культуру связывают с западным обществом. Я попытаюсь сделать анализ общества западного, потом вернуться к России и посмотреть, «что у нас» в связи с клубной культурой. Мы выявим архетипы, сделаем такую деконструкцию клубной культуры, откуда она взялась, минуем гигантский, обросший штампами, обросший энергиями, масонский миф Нового времени, связанный с клубной культурой. И придем к корням современной западной цивилизации, к знаменитым «мужским союзам», которые господствовали в Европе на заре варварского средневековья, и постепенно в процессе структурализации западного социума в Средневековье сформировались на их базе монашеские, военно-монашеские ордена, гильдии купцов,

цеха ремесленников, но один и тот же архетип, архетип братства «мужских союзов» в более поздних средневековых объединениях социальных всегда присутствовал. Досредневековые братства, в первую очередь «мужские союзы», прекрасно описаны в работах французского этнографа Жоржа Дюмезиля и трудах румынского антрополога Мирча Элиаде. Они писали о «мужских братствах» свободных людей, о тайных обществах и связанных с ними древних мифах. Из таких вот братств бродячих готских, аланских, скандинавских и германских «мужских союзов» родилась западная аристократия. На своей заре существования «мужские союзы» объединяли вокруг себя воинов-мужчин, стремящихся к некой духовной цели, общебратской миссии – вроде поиска Грааля или поездки за Золотым Руном. И они достигали ее, связывая друг друга некими общими обязательствами, выполнением миссии, ради которой братство и создавалось, то, ради чего свободные мужчины соединялись «узами братства». Вот

52

изначальный архетип, лекал на основе которого формировались братства. И как это не парадаксально, современная клубная культура воспроизводит почти забытый мифический комплекс, хотя нынешним её участникам некие общие действия в клубах, клубные обряды вряд ли говорят что-то о седой древности. Мы, совершенно не отдавая себе отчёта, прикасаемся к мифологии «рыцарей круглого стола», когда они садились как мы сейчас здесь с вами за круглый стол, формировали некое «человеческое кольцо», некую энергетическую субстанцию, единое «коллективное тело». А в этом «спиритуальном пространстве», внутри него клубились и рождались мифы, тренды, замыслы. По итогам собраний «мужских союзов», за «круглым столом» был создан западный мир таким, каким мы его сейчас знаем. Масонская культура Нового времени Перед началом Нового времени, после английской буржуазной революции система «мужских союзов» (зачастую тайных), система пре-клубная превратилась в знакомую для нас клубную систему. Если предыдущую историю (до английской буржуазной революции) называют пре-модерном, Средневековьем – то в 17 веке пришёл модерн, началось Новое время. Духовная, эзотерическая часть орденов и «мужских союзов» в клубной среде стала постепенно сходить на нет, хотя, в элементах экзотерических клубных обрядов и продолжала сохраняться. На заре модерна появилось масонство таким. Ложи в 17 веке открылись в Великобритании, а в начале 18 века они уже были по всей Европе. Большая часть аристократии западного мира, существовала и формировалась в масонских клубах, они переняли эстафету у орденов и «мужских союзов» в деле организации «повестки дня» Романо-германского мира. Очень быстро масонские ложи проникли в Россию. Говорят первым русским масоном был Пётр Великий, вступивший в Голландии в шотландскую ложу св. Андрея (покровителя Шотландии) и учредившего в честь апостола первый русский орден. Поначалу в русских клубах большинство «братьев» были иностранцами, но и в дальнейшем количество европейцев среди российских масонов всегда оставалось велико – до трети. Зачастую в ранних масонских

ложах России в основном говорили на французском, немецком, итальянском, английском языках. Это был перманентный процесс вхождения русских дворянских братств в единую знаковую и языковую систему с западными клубами. Масонские ложи и ателье сыграли заметную роль в истории буржуазной Европы. Почти вся повестка дня клубов той поры была политически реализована. Постмасонская клубная культура В 20 веке мы видим следующий этап формирования политической клубной культуры, когда духовная составляющая, которая была в масонстве в таком неразвернутом, экзотерическом виде (если сравнивать с орденами духовными и рыцарскими Средневековья) вообще сошла на нет. Возникла система пара-масонских клубов в 20-40 гг 20 века, где формально полностью отрицается связь миссии клуба со спиритуальным, духовным началом. Сегодня политические клубы, объединяющие европейскую и мировую аристократию, не несут в себе формально никакой сакральной миссии. То есть формат тот же — люди собираются за круглыми столами, обсуждают знаковые вопросы, в том числе футуристические проекты развития мировой цивилизации, но здесь уже нет духовных вещей и поисков — люди просто решают вопросы. Клубы, что у нас на слуху сегодня, они не имеют в себе масонских духовных, спиритуальных аспектов, хотя их функция принципиально остается прежней. Люди собираются, это уважаемые в обществе аристократы, финансисты, военные, то есть верхи, «сливки» и решают абсолютно разные проблемы, в том числе и общемировые. Главное здесь общение, люди приходят в клуб по собственной воле, т.е – это люди свободные, они не спрашивают у МИДа или в месткоме, можно ли сходить в этот клуб? Они просто приходят и общаются. Когда у нас спрашивают, что вы делаете в клубе, что решаете? Мы отвечаем, что ничего не решаем — просто общаемся и это основополагающая черта клубной культуры. «Бильдерберг» – это тоже достаточно известный, обросший мифами клуб, парамасонский в Европе возник на основе отеля, где западные вельможи собирались, потом к ним Рокфеллер приезжал, после этого они стали объединять вокруг себя европейскую, американскую элиту, финансово-политическую. Мы подумали сначала просто назвать клуб «Арарат», но потом решили, что также просто, как в

53

«Бильдерберге» не получится, и наименовали нашу площадку «Московский евразийский клуб». От нашего клуба перейдём к «нашим же баранам». Избранная Рада Давайте посмотрим на российскую историю. Здесь я бы выделил несколько принципов развития братств, пре-клубных структур в сугубо русской среде. Корни у нас и у европейской цивилизации одни (вернее – у них наши корни), пре-клубы, «мужские союзы» были изначально распространены в Евразии, на территории России и уже готами, гуннами во время «великого переселения народов» были перенесены на запад. Согласно ряду исследований, рыцари круглого стола были сарматами (это предки наших осетин), которые охраняли для Римской империи в Британии Твидов вал, а когда римляне ушли, сарматы взяли власть и навязали острову порядки евразийских «мужских союзов», а также составили этические основы средневековского рыцарства. В России культура мужских братств, союзов крайне распространена, и в несколько деградировавшей форме она до сих пор существует, например в форме казачье Круга – это русский аналог ордена или братства. Или в форме осетинского Ныхаса. В русском лексиконе есть такое слово «рада», например у Ивана Грозного был свой интеллектуальный клуб, где он собирал друзей, Сильвестора, Адашева, это называлось Избранная рада. Но рада имеет два значения, во — первых все собрались, собрание, круг, клуб, скуп, а во - вторых соборяне «радеть зачали», то есть совершили некий общий акт, духовного общения и коллективного преображения. Во время радения в Круге, Раде, якобы возникал «коллективный дух» между общающимися, и они могли совершать некое коллективное действие, неподвластное одному индивидууму, «совместно обожиться». Впоследствии в России дворянство в духовной сфере было отчуждено от своего народа, но смысл Рады у русской аристократии был перенесен в российское масонство. Оно, по мнению Вернадского, Серкова, исследователей русского масонства было другое, более духоискательное, чем на Западе. Подсознательно наши дворяне стремились в масонских ателье «порадеть», приобщиться к духовному миру, «искали Бога». Западные коллеги видели более рациональные цели в такого рода заседаниях

– в плане завязывания полезных связей и решения практических вопросов. Метафора Дерева Я бы нарисовал схему, фигуру нашего общества и архетипическое место в нём «радеющих» или попросту «клубной культуры». Что такое Россия с точки зрения социума? Обратимся к популярной у немецких романтиков «метафоре дерева». Представим себе Россию, как Дерево. Его ствол — это русская власть, царь, государство, а корни это народ. Тогда ветви, крона — это и есть сетевые клубные структуры, которые существовали в России во все времена. Они имели формы масонских клубов, купеческих клубов, формы революционных кружков, сектантских радений и церквей. Какой была «сетевая», клубная Россия 150 лет назад? Представьте, что вы приезжаете в 19 веке в дворянское собрание. На этом приёме или балу мы встретим не только дворян (некоторые из которых члены дворянских лож), но и цыганский оркестр (цыгане воспроизводят в себе очень древние архетипы евразийских кочевых союзов). Из дворянского клуба отправляемся в революционные кружки, описанные Достоевским в «Бесах», где перечитывали герценский «Колокол», спорили о Марксе, а оттуда «тусим» послушать другую мировоззренческую «ветвь» — едемте в славянофильские клубы. Нам говорят, почему евразийцы открыли клуб? Но мы считаем себя последователями Хомякова и Аксакова, московские славянофильские салоны процветали в 19 веке, были как раз цветущей ветвью «сетевой России». Оттуда «сетевые братья» могли отправиться (как профессор Эткинд в замечательной книге «Хлыст» описал) в сектантские деревни, в которых мужики, оторвавшись от корней, от «чернозёмной Руси» — «радели». Эти «имябожцы-мужики» (по выражению Мандельштама) в нашей «метафоре дерева» напоминают воздушные корни, которые находятся над поверхностью земли, а их функция схожа с функцией листьев. Такие «прозревшие корни»! Я здесь вижу у коллеги из «Ротари» знак вашего клуба. Но это же наше хлыстовское колесо! Символы и архетипы сохраняются веками! Во время Серебряного века вся наша салонная аристократия, вся наша поэтическая среда, побывала в «хлыстовских кораблях», а это были чистой воды русские клубы, вся литература Серебряного века

54

была вдохновлена солипсичной сетевой Россией. Можно воспринимать дворянские собрания, масонские ложи, славянофильские салоны, революционные кружки, старообрядческие согласы, цыганский табор, хлыстовский корабль, купеческий клуб, как единую цветущую сложность «сетевой Руси», как «ветви Русского Древа», в комплексе репрезентующие полноту русской культуры. Культура-1 и Культура-2 Следует отметить одну особенность, которая отличает нас от Запада. В России часто принято наши «ветви» подрезать, у садоводов это называют «омолаживать сад», причёсывать деревья «по-английски». Можно вспомнить Опричнину, военный коммунизм или даже правление Николая Палкина, когда масонские клубы закрывали, старообрядческие согласы отправляли в Сибирь в кандалах, расстреливали меньшевиков и эсеров. В такого рода времена по отношению к представителям «сетевой культуры» властью организовывался геноцид, можно назвать это ещё неологизмом «нетоцид» — «убийство сети». Как правило, потом вырастали новые ветви и начинался следующий этап «озеленения». Историк архитектуры Владимир Паперный сделал прекрасное описание смены циклов, сезонов русского «сбрасывания листьев» и русского же «набухания почек». «Время ветвей» сменяется «сезоном» ствола, «сезоном» опричнины, сталинской диктатуры, петровского «Табеля о рангах», когда ветви обстригаются, и создается архитектура, культура ориентированная ввысь. Она имперская и золотая, как листопад. Паперный называл эпоху «ствола», иерархии, «сталинских высоток» — Культурой-2, а «культуру ветвей» — эпоху конструктивизма, братства – Культурой — 1. Народу очень нравится, когда ветви обстригают, они считают, что ветви всю энергию сосут из дерева, с одной стороны это так, а с другой: фотосинтез то, как происходит? Ветви и листья, цветы на них отвечают за фотосинтез, за обмен кислородом, пыльцой и энергиями с солнцем, небесами, другими деревьями, за получение деревом квантов света. Образно говоря, ветви России формируют Культуру. Ствол, власть её — не формирует, он её упрощает и «обстригает», он фактически существует благодаря «аннигиляции», «упрощению», растрате Культуры, как таковой.

Народ коренной наш Культуру тоже не формирует, он её хранит. Если в Народе рождается культура (физически это происходит, когда в деревне появляются Есенин, Ломоносов или Клюев), то в народной среде культура обречена, коренной Народ будет её от себя выбрасывать. И отправятся потенциальные ветви, как проросшие из земли воздушные корни к братским ветвям, к небу – вверх – к скопцам, к Айседоре Дункан, к «скифам» и «имажинистам». Корни и Крона Если разница между стволом и ветвями понятна «на глаз», то с корнями ветви даже внешне похожи. Разница в направлении роста. Сетевая Русь растёт вверх, а Народ – вниз. Корни хранят, «культуру ветвей», тот особый свет, собранный элитой, «ветвями», «листьями» в тонких, субтильных воздушных пространствах, в сфере «Святого Духа». Корни буквально воспроизводят ветви – разница одна, через корни передаётся бесконечно малая энергия, а через ветви, через элиту – «токи большого напряжения». Например, милиция или образовательная система в принципе с виду похожи на сетевую структуру. Но это только с виду. Зайдите в наши университеты или в ментовские. Энергетический уровень, градус коннекта между людьми находится в этих учреждениях в районе «нуля». Никакие жизненные, световые энергии через ментов и доцентов не проходят. Один мой знакомый по сетевому сообществу (небесталанный) стал профессором МГУ. Немедленно в его дискурсе стали откуда-то появляться менты и гаишники. Он о них постоянно рассказывает студентам на лекциях. Здесь нет ничего случайного. Должность профессора МГУ соответствует должности центрового московского полковника милиции в неписанной «постсоветской табели о рангах». Между ментами и «ботаниками» в современной России нет особой разницы. Это коренные структуры. В отличии от иных «корней народных» максимально близкие к поверхности земли за счёт активной коррупции. А у «ветвей», у братств в «чистом виде» коррупция отсутствует, потому что, как же можно брата своего подкупить, «растлить»? Именно в этой среде существует верность слову и отсутствие иерархии, то есть отсутствие коррупции, как явления. Как

55

можно, например, коррумпировать Есенина или цыганского барона, или «вора в законе», или Майкла Кентского? Для представителя «культуры ветвей» гораздо страшнее «потерять лицо» в кругу своих братьев, чем получить случайный барыш. Народ о ценности культуры помышлять не может, он думает, как бы все эти ветви порезать, чтобы не было панков, чтобы не было клубов никаких. Но зима не может длиться вечно, однажды приходит оттепель, за ней – весна. И ветви Русского древа опять зеленеют. Приходит время новой экономической политики, Хрущевской оттепели, триумфа Елены Волошанки при дворе Ивана Великого. Я думаю, что сейчас оживление клубов во многом связано с фигурой Дмитрия Медведева, который сам по себе представитель культуры 1 классический: поёт американский рок, ходит, фотографирует всех. Культура 1 по Паперному это время ветвей, сетевого общения, время отсутствия иерархии. «Панибратство» – это тоже такой сетевой, клубный польский термин, получается братом может быть даже король, в клубе все равны, если ты приглашен на клуб, то ты равен любому человеку в клубе, за круглым столом. Правда, туда еще надо попасть. Но если ты попал в клуб, то даже если придет шведский король (в «Ротари клуб» он ходит запросто), то он такой же гражданин и с ним можно кофе выпить, «быть панибрата» (в рамках клубного этикета, разумеется), спокойно пообщаться, послушать, что он расскажет. Модель Жилбера Дюрана У французского социолога Жильбера Дюрана есть интересная трёхчленная модель общества. Он проводил социологические исследования германской, французской культуры, описывал их разность, потом знакомясь с другими культурами, он добавил еще третье измерение. Дюран считал, что немцы — люди дневные, солнечные, агрессивные, мужские (как мужчины, так и их «мускулиноидные» фрау). Он назвал это германское активное состояние – режимом диурна. Французы, наоборот, более женственные, склонные к изысканному пониманию мира, они видят в языке именно радость общения, а не рациональный инструмент, с помощью которого необходимо бесконечно

рефлексировать. Они более сумрачные, ночные, тонкие. Дюран назвал состояние французов — режимом «динамического ноктюрна». Когда он стал изучать культуры других стран центрально-африканскую или российскую, то увидел, что есть третий социальный принцип поведения – «мистический ноктюрн», женский, но какой-то уже подземный на самом деле. В России (по Дюрану) — режим мистического ноктюрна, это основное качество русского народа, который спит, это режим еще не родившегося ребенка. Русская весна Возьмём нашу «метафору дерева» и приложим к ней систему Дюрана, к России нашей. Очень чётко вырисовывается «детский режим» народа, который всё время спит в материнской утробе, а также мужской режим царской власти в Москве. Власть у нас «единственный мужчина» — она ведёт себя нагло и безапелляционно, «как и положено настоящему мужчине». Это дерево накладывается на русскую географию. В центре «мужской Кремль», окруженный московскими «спальными районами», спящими городами, деревнями. Но на окраинах Русской Равнины «шелестят ветви», господствует иной женский «динамическо-ноктюрнический режим». Это Украина, Прибалтика, Северный Кавказ, Татария — там господствует режим танца, ритма, активной жизни. Если сравнить «Русское Древо» с «Древом Запада», то мы увидим, что деревья это совсем разные. Россия – это спящая сосна из стихотворения Александра Грина. С гипертрофированным «властным стволом» и маленькими ветвями и иголками. Запад напоминает огромный кустарник, где непонятно, какая ветвь главная. Сейчас в России наступает время Культуры-1, особая удивительная эпоха, когда «сосна цветёт». Не случайно мы здесь собираемся, мы – клубная часть этого цветения. Оглядываясь в седую древность, на архетипы героических «мужских союзов», с полным уважением к нашим предшественникам из салонной России 19 и 20 вв, к «золотому» и «серебряному» веку русской культуры, мы – члены различных клубов перенимаем их благородную миссию.

56

Кирилл Мартынов Выступление 29 апреля 2010 года

Всего у меня будет три тезиса. Эти тезисы будут посвящены не какой-то конкретной практике клубной работы, в которую я тоже увлечен в качестве организатора книжного клуба liberty.ru. Это скорее рефлексия по поводу того, чем клубы вообще являются, и чем они будут являться в ближайшей перспективе в связи с развитием Интернета. Первый тезис. На моей взгляд политические клубы всегда являлись, всегда выступали главным источником социальных изменений, лучше всего это видно на примере Французской революции. Здесь у современного мира, как считают некоторые ученые, точно есть дата рождения это 1789 год, именно на примере Французской революции видно, что произошел некий сдвиг фундаментальный в области жизни общества и в области политики в первую очередь. Этот сдвиг состоял в двух вещах со времен Французской революции, мы считаем, что нашу социальную жизнь, устройство нашего общества мы можем изменять к лучшему, возможны осмысленные целенаправленные реформы, возможны какие-то изменения, возможен прогресс.

Вторая вещь, мы считаем, что эти изменения возможны в силу консолидированной политической воле суверена, причем под сувереном понимается не королевская власть, не власть какого-то иерархизированной структуры, а власть народа, как правило. Насколько эти тезисы в реальности выполняются это уже другой вопрос. Важно, что мы сегодня всерьез склоны в это верить. Понятно, что еще в 16, 17 веке такие идеи были крайне радикальны и их разделяло незначительное количество людей, которые были связаны с определенными клубными структурами. До Французской революции считалось, что социальный порядок установлен раз и навсегда, что его источником является некая божественная воля, и монарх как источник власти на земле, является скорее проводником этой божественной воли, поэтому любые политические изменения являются ненужными, бессмысленными. В основе вот этого сдвига от старого режима к новому миру, в котором мы живем, лежали клубы, как нам всем хорошо известно из истории. Французскую революцию делали участники разных клубов, конкурирующих между собой, спорящих между собой, но, тем

57

не менее, объединенных. Сам известным и радикальным клубом был, конечно, клуб якобинцев. Что участники этих клубов понимали под своей деятельностью, что они вообще представляли? Это были свободные собрания людей, у которых были некоторые общие политические интересы, при этом эти собрания изначально отличались от массовых партий, которые возникли позже, потому что массовые партии были и остаются способами консолидации политических интересов, по крайней мере, в задумке. В то время как клубы призваны производить нечто новое, они призваны не столько служить целям общественного договора, сколько идти вперед и опережать развитие общества, предлагать какие-то новые идеи, новые решения. В основе современного политического мира лежали именно клубы, как форма добровольной организации людей. Здесь есть очень интересная иллюстрация, которую можно предложить, дело в том, что в контрреволюционной французской прессе того времени как раз возникает миф о заговоре. Это пресловутая теория существования тайных кукловодов, которые действуют за некой ширмой, которые руководят политикой. Собственно говоря, она обвиняла заговорщиков в том, что они разрушили власть, трон, вместе с этим они уничтожили политическую систему, правильную и необходимую для достойной жизни человека. Интересно посмотреть на аргументацию этой контрреволюционной прессы, дело в том, что эти обвинение касались масонских клубов и не только. Обвинения всегда начинались с одного очень интересного тезиса, контрреволюция обвиняла «заговорщиков» в том, что они собираются в своих клубах просто так свободно. Главная опасность исходит от людей, которые собираются не по должности и не за деньги, люди, которые встречаются свободно, обсуждают какие-то темы свободно, над которыми нет никакой инстанции власти, иерархии, которым не платят за это деньги, и поэтому они представляют собой опасность для логики этого заговорческого мифа, заговорческой мифологии. На мой взгляд, ничто не свидетельствует лучше, собственно говоря, о потенциальной силе клубного формата. Второй тезис, также касается нашей истории политической. Русская интеллектуальная традиция также была связана с клубным

форматом, все мы знаем, что первым русским философом считается Чаадаев, если мы не ведем, конечно, историю русской философии с 11 века, как некоторые это делают. Чаадаев и был тем самым салонным мыслителем, а салон в те времена, в начале 19 века, это наш аналог клуба. Он имеет абсолютно точные параллели, просто использовалось другое слово, а формат абсолютно тот же. В след за Чаадаевым та дискуссия, которая в русском обществе развернулась, политическая, в том числе пресловутая школьная дискуссия между западниками и славянофилами, она также была погружена в клубный формат. Хотя все эти люди обладали университетским образованием, тем не менее, университет в России не стал в большей мере источником какой-то политической дискуссии, а такая политическая дискуссия переместилась в салон. Считается обычно, что эта дискуссия, в том числе дискуссия между западниками и славянофилами носила философский характер, если мы сейчас издаем книги Хомякова, допустим, то мы их помещаем на полку философии. Отчасти это действительно так только возникает некоторое сомнение в том, что это была философия как некая академическая практика. Всем известно, что это даже до анекдота доходит, что главным предметом рефлексии русских философов была сама Россия, русские философы не могли подумать ни о чем другом, кроме как о России. Но Россия как не крути это политический объект, некая политическая реальность, которую нужно разгадать, понять, в 19 веке это было актуально, где она находится, в чем ее смысл. Поэтому можно без особой натяжки сказать, что вся русская интеллектуальная клубная культура она была одновременно и политической, потому что люди, которые начали русскую философию, которая обычно считается религиозной философией, на самом деле это была философия политическая. Даже у Сергея Булгакова, известного русского религиозного философа, можно найти политический трактат, не только в его раннем периоде, когда он был марксистом, но и в позднем. Когда он пытался найти некий общественный консенсус, на основе псевдогоббсианского подхода, что власть царя обладает неким примиряющим началом. Другими словами, если этот тезис резюмировать, клубная деятельность в современной России, она имеет на самом деле достаточно богатую историю, нельзя сказать, что мы начинаем этот формат с

58

чистого листа, это не так, нам есть смысл этот опыт изучать и чему - то учиться. Третий тезис касается уже не истории, а современности, этот тезис о взаимосвязи между политическими клубами современными и Интернетом. То новое, что мы сейчас наблюдаем вокруг себя, я называю это третьей информационной революцией, после открытия человечеством письменности, после изобретения книгопечатанья. Мы сейчас живем внутри третьей информационной революции, когда информация становится особенно доступной, особенно дешевой, когда каждый из нас обладает печатным прессом. Джеферсон заявлял, что демократия будет возможна тогда, когда у каждого будет печатный пресс. Мы живем в рамках вот этого быстрого изменения, информационной реальности, мы, скорее всего, поскольку мы являемся не только субъектами, но и объектами этого изменения, этого изменения еще в полной мере и не ощущаем. Промежуточные итоги уже можно провести, подвести под этой интернет революцией, и для России, для меня, очевидно, что в России эта интернет революция выливается действительно в пресловутое подобие гражданского общества. Гражданское общество, которое, как правило, даже не знает, что оно гражданское общество. Работает это так, что какой-нибудь чиновник из Лукойла врезается на своем мерседесе в машину, пассажиры этой машины погибают, и потом по такой русской традиции расследование не проводится. Начинаются по этому поводу какие-то волнения, то есть это информация начинает распространяться, распространение ее никто не контролирует, и люди, которые просто перепечатывают эту информацию в интернете, они уже совершают некий политический выбор,

потому что им никто не может приказать перепечатывать эту информацию или не перепечатывать. Я не говорю, о дальнейших действиях, но сама по себе вот это простейшая деятельность уже является примером гражданского активизма. Гражданский активизм, который не связан не с какими подвигами, не связан практически ни с какими усилиями, но, тем не менее, он существует. Это то, что вызревает на наших глазах, это то, что будет развиваться дальше. Политические клубы в этом смысле, они являются такими способами организации этой активности, то есть даже для самих участников подобного рода активности в интернете не понятно зачастую, чем именно они занимаются. Клубы, которые появляются, которых становится все больше, это хорошо естественно, поскольку речь идет не о конкуренции, а то, что эти клубы друг друга дополняют, они во многом опираются на интернет, как на способ, инструмент распространения информации своей клубной деятельности. Они являются также способом реальной социальной коммуникации за рамками интернета, они одновременно являются точками, откуда участники гражданской активности в интернете получают знание, в том числе, чем именно они занимаются. Резюмировав вот этот третий тезис, мы когда–то говорили, что есть четкое различие между реальностью и сетью, я думаю, что сегодня это различие уже исчезающее, пренебрежительно мало. Клубы являются тем пунктом, где сеть связывается с политической реальностью, потому что не формат партий, не формат каких–то других общественных организаций для участников гражданской активности в интернете не подходит, клубы эта точка выхода в интернет.

59

Владимир Иванов Выступление 29 апреля 2010 года

Тема очень интересная, поскольку наш институт давно занимается деятельностью, схожей с клубной деятельностью, и сам по себе представляет собой некую смесь, гибрид между клубом и экспертной организацией, которая производит определенные экспертные продукты. Мы называемся институт «Восток-Запад», это некоммерческая не правительская международная организация, основанная в Нью-Йорке в 1980 году, то есть она в основе американская, зарегистрирована в США, имеющая офисы в Москве и Брюсселе в настоящее время. Мы много лет занимались различными проблемами, связанными с международными отношениями, с дипломатией, и можно сказать, что по роду деятельности мы представляем собой, так

называемый второй поток или общественная дипломатия, старясь мобилизовать различные общественные круги на решение конфликтных ситуаций между большими или маленькими игроками. Мы много занимались балканской проблематикой, когда Балканы представляли собой центр жесткого, вооруженного противостояния, мы занимались российско-американскими отношениями, точнее советско-американскими отношениями в то время, когда между нашими странами была активная фаза холодной войны. Мы занимались экономикой в частности решением экономических проблем стран, которые вступили в период перехода от социалистической системы к рыночной экономике. Сейчас мы много занимаемся различными глобальными проблемами, такими как изменение климата, энергетическая безопасность, безопасность

60

более в жестком таком варианте как, например, не распространения оружия массового уничтожения, ракетных технологий и т.д. Круг нашей деятельности очень широк, и долгое время основным лозунгом, который вдохновлял нашу работу бы «Поверх барьеров», то есть это преодоление границ, которые существуют между государствами, обществами, между различными общественными стратами. Разговор про клубную деятельность мне представляется особенно актуальным, потому что клубы это как раз такая структура, которая позволяет преодолевать горизонтальные или вертикальные барьеры между людьми. Я принял участие в нескольких встречах Московско-Евразийского клуба, мне очень понравилась эта дискуссия, последняя наша дискуссия была посвящена российско-американским отношениям. Я доложил своим коллегам института «Восток-Запад» во время нашей последней телеконференции об этой встрече, и коллеги мне задали вопрос, что мы та там встретились, поговорили, и что из этого. Вот это типичный вопрос, которые часто задают мои американские коллеги. Естественно, что мы на этой встречи по российско-американским отношениям, наверно, не решили не одной проблемы, которая существует. Тем не менее, я своим коллегам ответил, что главный смысл для меня, участие в этой работе, что я здесь встречаюсь с людьми, которым не все равно. Это люди, которые реально заинтересованы в изменении мира вокруг себя, в разрешении тех или иных общественных проблем. Понятно, что клубы - это сочетание трех уровней интересов, интереса личного, интереса частного или предпринимательского, интереса политического или общественного. Главное что для меня важно, что, когда я прихожу на клубную встречу, то, что я встречаюсь с заинтересованными людьми. К сожалению, в профессиональной деятельности, которой я занимаюсь, мы сталкиваемся с проблемой, что мы вынуждены иметь дело с людьми, которые обличены властью, принимают политические решения, но которым по большому счету все равно. Они решают какие-то свои личные интересы, они очень сильно ограничены в своих решениях интересами политическими и государственными, я бы сказал бюрократическими, и которые с трудом вступают в коммуникацию. Наш институт как раз пытается этой барьер уже много лет преодолевать, и в ходе этой

работы появился отдельный вид дипломатии, которую назвали «дипломатия один с половиной». Это, когда речь идет не о давлении со стороны общественных групп на дипломатов, а когда идет некоторое пересечение ситуаций, где мы организуем встречу между профессиональными дипломатами, политиками и чиновниками с одной стороны, с другой стороны экспертами, а третья сторона представлена политиками на гражданском уровне. Можно сказать, что в самом начале мы пришли к выводу о том, что нашу деятельность можно описать в виде трех или четырех кругов. Высшая сфера – это сфера государства, политические структуры, которые участвуют в выработки политических, экономических решений. Это сегмент, который поделен на различные группы людей, как известно, это исполнительная, законодательная власть, судебная власть, различные группы чиновников, политических партий и т.д. Можно их изобразить как единую систему. Второй уровень – это экспертный уровень, здесь тоже есть свои группы экспертов, профессионалов, которые дают советы, формируют политические решения, которые принимаются на высшем уровне. Третий уровень – это уровень бизнеса, где работают субъекты, формирующие в основном экономическо-рыночную среду. Четвертый уровень – это гражданское общество, где работают люди самых разных направлений, решая на гражданском уровне все виды проблем. Проблема заключается в том, что эти сегменты они довольно слабо пересекаются, и представление о мире, которое формируется вот в этих сегментах, оно сильно отличается друг от друга. Возникает необходимость формирования полей каких-то вертикальных взаимодействий между этими стратами, для того, чтобы формировалось общее видение той или иной проблемы, вырабатывались какие-то пути для решения этой проблемы. Какую бы сферу жизни вы не взяли, вы всегда увидите эти сегменты, и различие взглядов для решения той или иной проблематики. Тут правильно говорилось о том, что все решения принимаются в клубных структурах, например в саунах или загородных дачах, но если посмотреть то, все эти клубы строго стратифицированы, то есть это клубы верхушки, клубы экспертов, клубы предпринимателей. Зачастую взаимодействие между ними зачастую ограниченно, соответственно возникает необходимость в формировании каких-то дополнительных систем, которые позволяли

61

гармонизировать интересы между этими кругами. В рамках обсуждения этой темы очень важно посмотреть как клубная деятельность институтизирована, как она взаимодействует с законодательной, экономической средой страны, может и мира в целом. Мы все знаем, что пару лет назад было принято законодательство о некоммерческих организациях в России, и что это новое законодательство очень сильно ограничивало возможности работы российских некоммерческих организаций, я так подозреваю, что клубы тоже попадают в эту категорию. Я подозреваю, что ротарианские клубы являются частью среды, попадающие под законодательство некоммерческих организаций. Мы оказались очень сильно ограничены в плане взаимодействия с зарубежными коллегами. Вся наша российская политика пошла по пути разграничения вот это наше российское, вот это наши интересы, они должны финансироваться из нашего бюджета, они должны быть у нас под контролем, а это вот зарубежные интересы и пусть они сами себя и финансируют, не нужно никаких сообщающихся сосудов. Наверно, это неправильный взгляд, конечно, я понимаю, что есть различные организации, которые стремятся повлиять на политическую жизнь других стран, стремятся вмешиваться, и это естественные процессы. Я думаю, что во многом Россия в этом отношении смотрит и пытается брать пример с других и тоже вмешивается, тоже стремиться создавать такие структуры, говоря, что если они создают, почему мы не должны создавать. Соответственно, мы вступаем здесь на поле некой конфронтации, в то время как надо преодолеть эту конфронтацию, ограничить, конечно, вмешательство во внутренние дела стран, если они несут собой угрозу безопасности, представляя собой деятельность террористических, экстремистских организаций, но предоставить наоборот большее поле для перетока людей, денег между клубными

структурами. В частности наш институт много лет пытается вести работу с Россией в том плане, чтобы российский интерес был представлен в совете директоров. Совет директоров это ничто не иное, как неформальная организация, она несколько слегка формализована потому, что есть устав, есть регулярные сборы совета директоров, но в основном это люди, объединенные общими ценностями, какими - то интересами и неформальными связями. При совете директоров есть экспертная организация, которая ведет различную проектную деятельность, и выполняет заказы совета директоров. Мы все время пытаемся в совет директоров приглашать представителей из России. У нас много лет были представлены разные люди, но, как правило, это два, три максимум человека. В настоящее время у нас в совете директоров один человек Игорь Юргенс, представляющий Россию. Возможно, еще один человек на следующей неделе вступит в нашу организацию, в совет директоров. Тут есть, конечно, барьеры языкового плана, потому что все общение в основном происходит на английском языке, но это не главное, я думаю. Что здесь все - таки особенно последние годы наблюдается процесс таких целенаправленных ограничений на вхождение тех или иных представителей России в зарубежную организацию. Возможно, сейчас эти ворота начинают слегка приоткрываться, хотя все равно я подозреваю, что любой человек, которого мы приглашаем в наш совет директоров, занимающий серьезную позицию либо в политике, либо в бизнесе, обязательно спросит решения у МИДа. Может быть в сфере международной дипломатии в этом и есть какой-то смысл, но скажу, что мы не сталкивались с такой ситуацией, когда речь идет, например, о Франции или о Бельгии, или о Чешской республике, там как - то никто не спрашивает вышестоящие органы, чтобы им разрешили принимать участие в международной деятельности, в сфере общественной дипломатии. Надеюсь, что Россия будет более открытой, и на самом деле поможет всем.

62

Сергей Шилов Выступление 29 апреля 2010 года

Я хотел бы несколько пооппонировать общей тематике «прославления» клубной формы человеческой реальности. Прежде всего, на мой взгляд, нужно проблематизировать тезис о том, что клубы – это пространство личности. Упоминалось о британской политической клубной модели – как пространстве, в котором вырабатывается политика. Однако, именно в этой модели особенно заметна оппозициональность клуба и личности. Британская модель клубного пространства – это модель «интерсубъективности» (термин Ю. Хабермаса), то есть это пространство, в котором функционируют не личности, а некие «интерсубъективные фреймы», отформатированные «человеческие качества». Замечательный пример могу привести из недавних выпусков теленовостей – это известный видеосюжет, когда Гордон Браун в публичном пространстве репортажной видеосъемки дружелюбно и заинтересованно общается с простой домохозяйкой, сторонницей лейбористской партии, а затем,

выходит из кадра и садится в машину, где его ожидают ближайшие советники, то есть переходит уже в «клубное пространство политики», при этом микрофон у него продолжает находиться во включенном состоянии. В этом пространстве общения с членами «своего клуба» он цинично характеризует свою сторонницу, которая представляет какое-никакое гражданское сообщество сторонников лейбористкой партии, как «узколобую женщину, каких много среди тех, кто нас поддерживает». То есть клубное пространство британской политики востребует анти-гуманитарное циничное начало, и в этом смысле это пространство трудно назвать пространством личности. Здесь видно, что «клуб – личность» – это некоторая бинарная оппозиция, противоречие. Эту противоречивость можно развить и далее. Например, сложно себе представить, что какой-либо действительно авторский, творческий проект, то, что Хайдеггер называет «произведением», например, роман «Война и мир», может быть сгенерирован в клубной среде. Клубная среда, по

63

определению, – это не среда возникновения произведений, это какая-то другая среда, среда коммуникативного разума, среда «интерсубъективности». Хотя, с другой стороны, если, проанализировать тот же роман «Война и мир» с точки зрения структурной поэтики литературы, то мы четко увидим, что этот роман – постоянная, напряженная полемика автора с салонной культурой, салонной риторикой. Само начало этого произведения состоит из салонных диалогов на французском, и без Толстовской энергии сопротивления пространству салона, «тому, что станет говорить Княгиня Марья Алексеевна», не состоялся бы не только этот роман, но и жизненно-личностный проект великого писателя земли русской. Поэтому мне представляется, что проблема «клуб – личность» должна быть осмыслена как существенная в историко–культурологическом контексте и перспективе. Я рискну предложить такую одну из возможных тем обсуждения в будущем – «Личность как исчезающий феномен, исчезающая реальность». Это будет своего рода картезианское радикальное сомнение, постановка под вопрос «клубного пространства» как среды растворения личности. Ни для кого из нас не является откровением, что в музыке, в литературе, в политике, в искусстве и науке, тема автора, тема личности (в немецком романтизме, вдохновлявшем философскую классику, это была тема «гения») практически нивелируется в этом смысле личностного истока создания произведений. Стоило бы понять, связано ли это нивелирование, исчезновение личности с «многокрасочным расцветом» сетевой культурной клубной культуры, и как эти процессы корреспондируются между собой? На мой взгляд, клуб и личность, во многом, альтернативные формы человеческой реальности. Я, в частности, хочу сказать, что есть, к примеру, альтернатива британской модели формирования политики в клубах, как наиболее рейтинговой клубной модели. А именно, если существо британской политики – это преемственность, предсказуемость решений, то этому существу альтернативна личностная, авторская политика, которая, в значительной степени, была свойственна личности Первого Президента России. Это Ельцинская политика, о которой мы говорим, что она непредсказуемая, но она

авторская. В конечном итоге, любой ответственный историк понимает, что политика содержит в своём фундаменте авторские, личностные решения, «на плечах» которых уже формируется некая «интерсубъективность», предсказуемость ответственных профессиональных действий, но в основе этой, зачастую, безликой «интерсубъективности» лежит какой–то поступок, авторское решение, первотолчок, сделавший её возможной как некоторое инерционное движение. Думаю, что проблематизация «личность – клуб» – это ценностный выбор, при этом для меня, как для конституционалиста, приоритет личности очевиден, но также очевидна необходимость какой-то корреспонденции личности и клуба как форм человеческой реальности. Клуб возможен как выражение личности, аналогичное выражению смысла, мысли в языке. Как возможна пустая речь, болтовня, нивелирование языка к обмену информацией, так возможен и клуб, где личность стирается, обезличивается, например, в масонстве, в безликом служении разного рода. Как возможен клуб как личностный союз авторов, творцов произведений? – это, на мой взгляд, основной вопрос клубостроительства. В качестве примеров таких клубов можно говорить о клубах экономистов, из которых вышли «малореформаторы 90-х», личности, теоретики, практики, которые определили переходный период новейшей российской истории. Можно даже предположить, что проблемы «младореформаторов» – это проблемы тех клубов, из которых они вышли. Даже знаменитый рок-клуб питерский – это тип клуба, который подчинен личности, личностному самовыражению как приоритету. В завершении еще раз скажу о том, что интересно было бы в дальнейшем попытаться рассмотреть идею личности как социальный, историко-культурный, гуманитарно-правовой, политически и экономически значимый феномен, возможно, опираясь на дискуссию, которая состоялась в плане попытки представления клубной культуры как пространства личности.

64

Заметки

65

Заметки

66

Заметки

67

В оформлении использованы работы Maurits Cornelis Escher, István Orosz, Lucas Cranach и Albrecht Dürer

http://aurora-expertum.ru/

68